Лондон, любовь моя

Она чувствует слабость, потому что дым вытягивает из воздуха кислород, и она начинает кашлять, в горле кисло, как тогда, когда у нее в больнице вырывали гланды, и жалко, что на ногах не удобные туфли, а эти высокие сапоги, в которых так трудно идти.

«Что же, отлично! Вот вам еще одна демонстрации моей мощи! Если вы решите мне сопротивляться, вас ждет полное разрушение! Думайте, прежде чем выбирать, смертные!»

«Я никогда ничего не хотела выбирать, — говорит миссис Газали, — но все говорили мне, что я должна. Я переехала в Тоттнем ради ребенка».

Сотрясаясь от рыданий, она поворачивает прочь от дыма и бежит, бежит, все уверенней, пока опять не оказывается там, где светит солнце. Это Сохо-Сквер. Она садится на скамейку, достает из сумки хлеб и начинает кормить маленьких птичек, отгоняя нахальных прожорливых голубей. Однажды она сидела на Сохо-Сквер с Патриком. Они тогда только что посмотрели «Унесенных ветром». Картина произвела на нее волшебное впечатление. По случайному совпадению со стороны Греческой улицы на площадь выходит Мерль Оберон и машет рукой. В ее голосе слышна забота.

«Я беспокоилась, куда ты делась. С тобой все нормально?»

«Мне было немного нехорошо, но теперь все в порядке. Может, просто месячные?»

«Понимаю». Мерль сменила свое черное бархатное платье на розовое хлопчатобумажное, с плечиками. На ней маленькая летняя шляпка с вуалью и белые теннисные туфли. Присев рядом с миссис Газали, она снимает белые перчатки и опускает руку в бумажный пакет. Достает корку черствого хлеба, кладет ее на колени и начинает кидать крошки крохотным синичкам.

«А что ты сегодня делала?»

«Разве мы не виделись сегодня?»

«Нет, милая. Последний раз мы встречались в воскресенье».

«Кажется, я была в зоопарке с Кэтрин. Мы видели льва. А ты работала?»

Мерль явно не хочет говорить о том, как она провела день. Она вздыхает, наслаждаясь покоем. Издалека, со стороны Оксфорд-стрит и Чаринг-Кросс-роуд, доносится шум транспорта, но здесь они словно в прошлом столетии.

«Мне нравится эта статуя Карла Второго. А тебе? Интересно, он и вправду был такого роста? Неужели все короли низенькие? Знаешь, я встречалась с Эдуардом Восьмым. Я имею в виду герцога Виндзорского. Он был исключительно хорош собой, но ростом едва ли выше меня. И брат его такой же. В журналах они кажутся такими высокими! Может, это монтаж, как в кино?»

«Я не знаю. — Миссис Газали обескуражена. Хотя она уже привыкла к тому, что королевским семейством возмущаются, ей не приходилась слышать, чтобы о царственных особах отзывались с таким небрежным презрением. — Мой дедушка считает, что по ним виселица плачет».

«О нет. Это было бы ужасно! О ком тогда грядущие поколения будут писать исторические драмы? Представь, что у нас останутся одни диктаторы. Вот ужас-то будет. «Эдуард Восьмой» звучит почти как «Генрих Пятый», но не хотела бы я играть в «Трагедии о Чемберлене»!»

«Дедушка говорит, что они владеют половиной всего капитала в стране и что, если они отдадут деньги, с голодом будет покончено. Он говорит, пусть лучше они накормят шахтерские семьи».

Такой разговор не по душе Мерль, и миссис Газали меняет тему:

«Тебе не кажется, что это чудесное лето будет длиться вечно?»

Мерль улыбается и кидает крошку воробышку.

Золотое сияние поднимается с улиц. Миссис Газали чувствует запах кофе и духов.

«Солнечные люди! — Она удивлена. — Зачем они прилетели в Сохо?»

«Я думаю, они приехали на автобусе», — отвечает Мерль.

Миссис Газали стремится загладить обиду, которую могла нанести ненароком:

«Наверное, хотят побродить по магазинам».

«Все может быть».

Мерль слегка поворачивает голову и смотрит прямо в лицо миссис Газали. В глазах Мерль слезы. Миссис Газали понимает, что неверно истолковала настроение подруги. Они обнимаются, успокаивая друг друга.

«Что случилось? Что с тобой? — Тут миссис Газали понимает, что и ее глаза наполняются слезами. — Что случилось, Мерль? О моя дорогая!»

«Мой ребенок умер, — Мерль глубоко вздыхает. — Моя дочь умерла, едва родившись. Я хотела, чтобы ты присмотрела за ней. Но она умерла».

Потрясенная, миссис Газали не знает, что сказать. «Мерль!»

«Капитан Марвел умен! Он предвидел трудности! Он заранее построил эту темницу со свинцовыми стенами, и вот теперь я в клетке! Даже МОЯ сила не может помочь мне сбежать отсюда! Мне больше не разрешат говорить. Это мое последнее послание миру. Те, кто сделал меня пленником, ПОМНИТЕ! Настанет срок, и я уничтожу своих тюремщиков! ПОМНИТЕ ОБ ЭТОМ!»

Читая подпись к последней картинке, Норман испытывает глубочайшее удовлетворение. Он уверен, что так даже лучше.

Миссис Газали и Мерль Оберон идут, держась за руки, по узким улица Сохо, где солнечные люди пьют вино, заказывают еду и напитки в кафе и спокойно занимаются своими делами. Их очертания расплывчаты, но у всех ласковое выражение лица. Некоторые из них узнают миссис Газали и с удовольствием здороваются с ней, но они с Мерль не останавливаются и пересекают Шафтсбери-авеню. Час пик, улица запружена транспортом. Все спешат домой. Женщины проходят через Лестер-Сквер и Чаринг-Кросс-роуд к Вильерс-стрит. Наконец они оказываются у скверика перед входом в метро. На эстрадной площадке маленький серебряный оркестр играет «Землю надежды и славы», ее любимую мелодию. Мерль до боли сжимает руку миссис Газали. Они не останавливаются в сквере, но переходят через серую улицу к набережной Темзы и оказываются у обелиска Игла Клеопатры, вывезенного Нельсоном из Египта. Смотрят на жемчужную воду.

«Итак, люди! Это последнее послание мистера Атома из его подземной свинцовой тюрьмы! Надеюсь, вы примете его всерьез! Ибо мистер Атом — это такая угроза миру, которой никому не дано избежать».

Норман переходит к рекламе пшеничных хлопьев.

Река начинает течь быстрей, ее волны играют перламутром. Со стороны моста Ватерлоо движется яркая флотилия. На мачтах развеваются красные, золотые, синие и белые знамена. Мерль еще крепче сжимает руку миссис Газали. «Я должна покинуть тебя, дорогая».

«Я не заблужусь», — отвечает Мэри Газали.

Смена караула 1944

— Мне повезло, что я состою на учете у психиатра. — Джозеф Кисс поставил чайник на газ.

Устроившись в кресле, Данди Банаджи смотрел, как его друг осторожно нарезает хлеб, чтобы приготовить сандвичи с помидорами.

— Это гораздо лучше, чем отказываться от службы по религиозным убеждениям, — мистер Кисс достал помидор из коричневого бумажного пакета, — иметь плоскостопие, быть гомиком или считаться политически неблагонадежным. Кому захочется держать в армии психа? Даже рядовым.

Данди проводит ладонью по украшенной цветным узором ручке кресла.

— Эх, старина, а я считал тебя благородным пацифистом! И зачем ты сказал мне правду?

— А ты пацифист, Данди?

— Ну, практически да. Ганди — это наше все.

Эта маленькая уютная комнатка со складной кроватью, полкой серьезных книг, коллекцией граммофонных записей и весьма спартанским запасом земных благ оказалась совсем не похожа на то, что он ожидал увидеть. За тусклым оконным стеклом маячили маскировочные сети Брикстона, где дома были населены — если вообще они были населены — опустившимися актерами, потрепанными журналистами, пьяницами и древними старушками с целым выводком таких же древних собак. Как обычно, Брикстон произвел на него гнетущее впечатление. В бандитском районе, где подростки, живущие вблизи ипподрома, таскали в подшитых карманах заточенные ледорубы, бритвы и велосипедные цепи, было тихо. Все либо ушли в армию, либо повзрослели. Джозеф Кисс говорил, что, несмотря на бомбардировки, в Брикстоне сейчас тише, чем было раньше.

Мистер Кисс снял вскипевший чайник.

— Полагаю, ты вовсю задействован на своей секретной работе?

— Лишь время от времени, Джозеф. С тех пор как японцы начали отступать, во мне уже мало заинтересованы. Скорее всего, меня пошлют в Индию.

Мистер Кисс одет в красный бархатный шлафрок. Он что-то нащупывает в кармане.

— Как, ты едешь домой? Насовсем?

— Лейбористская партия поддерживает предоставление нам независимости. Так что я вернусь почти героем. Не смейся, это почти так и есть.

— Что ты, конечно, я не смеюсь. — Налив кипяток в заварной чайник, мистер Кисс открывает в честь Данди Банаджи банку сгущенного молока. — Это вполне заслуженно. И куда ты едешь?

— Если все-таки поеду, то в Бомбей.

— Дата неизвестна?

— Совершенно неизвестна. — Данди с улыбкой взял протянутую ему чашку. — Ты же знаешь государственную службу. О, чудесный чай! Горячий и сладкий, как я люблю.

Мистер Кисс приготовил сандвичи. По привычке он нарезал помидоры очень тонкими кружочками и с помощью зазубренного ножа уложил их на слегка смазанные маслом ломтики хлеба, а потом обильно посыпал солью и перцем. Из трех помидоров вышло пять бутербродов, которые он разрезал поперек сначала слева направо, а потом справа налево, так что получилось двадцать маленьких треугольных бутербродиков.

— Я хотел сделать сандвичи с огурцами. Знаю, что ты предпочитаешь их в это время года. Стоял в очереди, но мне не хватило. Я работаю до двух. В том маленьком Вест-Эндском клубе, — Он разложил сандвичи на столике рядом с керамическим чайником и чашками. — Ассистентом у волшебника.

Мистер Кисс опустился на венский стул.

— Конечно, он совсем не волшебник. Хотя людей его мошенничество успокаивает. Я беру у зрителей какие-нибудь предметы — продуктовые карточки, удостоверения личности и тому подобное — и прикладываю ко лбу и даю ему всякие подсказки. Их нетрудно усвоить. Всякие «нет-нет-нет» или «да-да-да». Ну, ты ведь знаешь, как это делается. Он доволен мной, но теперь собирается на целый сезон в Саут-Энд, а я решил, что поеду с ним, если он увеличит мою зарплату.

Мистер Кисс вздохнул и засмотрелся в окно.

— Так значит, мы какое-то время не будем видеться?

Вопрос вернул его внимание к гостю.

— Я постараюсь оставаться в Лондоне. Саут-Энд всего в часе езды с Ливерпульского вокзала.

Некоторое время они молча жевали бутерброды.

— По правде говоря, — сказал Данди Банаджи, медленно умяв два последних маленьких сандвича, — я уже нацеливаюсь на хорошую партию в крикет. Как только закончится война.

Джозеф Кисс вытер губы.

— Боюсь, это не моя игра. Мне доводилось смотреть хоккей на льду в Стритеме, собачьи бега в Уайт-Сити. Я испытываю особое волнение на скачках. Моя мама знала в этом толк. Всегда угадывала фаворитов. Без промаха. Год за годом. В ранней молодости, не поверишь, я был членом клуба лучников. Это был настоящий Орден любителей стрельбы из лука, с древней хартией и стрельбищем на Грейз-Инн-Филдз. Многие вступили в клуб, потому что иначе попасть в Грейз-Инн было нельзя. Юристы не слишком благоволили невоспитанным грубым мальчишкам с луками и стрелами, которые занимались стрельбой на лужайках. Мы часто пускали стрелу-другую в дерево, а то и в окно. Старшие члены клуба не знали, что с нами делать. Подолью-ка я кипяточку.

…чуть не ударил ее. Энни предупреждала меня, что у нее скверный характер. Меч джедака не обнажают в гневе. Это его мне жаль… и уставилась на бескрайнюю равнину… Поднявшись, он выглянул на улицу и увидел симпатичную женщину с блестящими черными волосами и сияющими голубыми глазами, в сером костюме, в синих туфлях на высоком каблуке. Она быстро шла — вернее, взволнованно летела — по противоположному тротуару. Рукой в перчатке она сжимала ладошку маленького веселого мальчика не старше шести лет. Мальчик не поспевал за ней и явно был ее сыном. На нем была серая фланелевая ветровка, серые шорты, серые гольфы и коричневые полуботинки. Мистеру Киссу показалось, что мать и сын попали сюда по какому-то формальному поводу. Слишком хорошо они были одеты для Брикстона.

Ну и деньки пошли и даже не знаешь когда наступит последний. Говорят скоро все кончится да не кончается. И Гарри уехал. Эти жемчужинки как дети в Тутинге когда я была маленькой а ступеньки были лестницей в страну чудес как говорил дядя Леон. Ну почему это не может кончиться лишь бы не было больно я не сделала ничего плохого почему всегда достается мне я хочу только позаботиться о своем ребенке идет война рано или поздно кого-нибудь найду. Даже Мардж согласна.

С чайником в руках Джозеф Кисс проводил их тревожным взглядом до угла, пока они не исчезли.

боевой клич матерого мангани эхом разносится по лесу

Норма Маммери и ее сын Дэвид торопятся на трамвайную остановку на Брикстон-Хилл. Только что Марджори Кит-сон, которую Дэвид знает как тетушку Мардж, чем-то обидела Норму, и та решила уйти раньше времени. Дэвид счастлив, когда им удается куда-то выбраться, и ему нравится прикосновение маминой черной перчатки, и он восхищается пуделем тетушки Мардж, Роджером, и тем, как пес умеет кувыркаться. Два часа он играл с собакой в саду, пока мама и тетушка Мардж толковали о нехватке продуктов и о том, что каким-то женщинам удалось достать мяса или фруктов. Это ее обычная тема. Дэвид не помнит случая, чтобы они пошли в гости к маминым подругам и она хотя бы раз не поговорила о еде.

Когда миссис Маммери и ее малыш сворачивают на улицу, где половина деревьев покрыта зеленой листвой, а на другой стороне они обгорели, почернели и груды булыжников лежат на месте бывшего дома с меблированными комнатами, красно-желтый трамвай трогается с места, рассыпая искры с проводов. Трамвай кажется живым посланником из другой эпохи. Дэвиду очень нравится зрелище этих искр. Трамвай величественно движется вниз с холма. Дэвид переводит взгляд на дорогу, и тут его завораживает вид только что сошедшего пассажира в матросской форме и шляпе. Матрос поднимает на плечо большой мешок и дружелюбно улыбается женщине, а та, касаясь его руки, хихикает. У матроса темно-коричневая кожа. Такой цвет мать Дэвида, глядя на ткань, называет шоколадным. У этого человека даже руки темные, и Дэвид сразу вспоминает Марципана из «Радуги», только у Марципана губы больше. Дэвид поражен тем, что люди на самом деле бывают такого цвета. Это все равно что Роя Роджерса увидеть на улице, живьем! Его матери тоже любопытно, но она шепчет: «Не смотри. Это некрасиво». Насвистывая, матрос проходит мимо.

— Откуда этот человек, мамочка? — спрашивает Дэвид, думая о волшебной стране.

— Из Америки, или Южной Африки, или еще откуда-нибудь, — отвечает она.

И Дэвид вполне удовлетворен.

— Почему та женщина смеялась?

— Оттого, что дотронулась до него. Считается, что повезет, если дотронешься до черного.

— Потому что он волшебный, как Марципан?

От этой болтовни ее настроение улучшается, на душе становится легче.

— Ах, может быть, Дейви. Не знаю. В любом случае, я думаю, это невежливо. — Ее взгляд вдруг на секунду цепляется за что-то поодаль. — Хотя, кажется, он не обиделся. — Она вздыхает и садится на скамейку в ожидании следующего трамвая.

Мой сын это моя жизнь.

Момбажи Файша по прозвищу Громила идет вразвалку вниз по Электрик-авеню и напевает песенку. Это идти моряк. Это идти африканский моряк. С вещмешок на спине и с сигарета. Вот он идти. Идти вниз по дорога. Идти в дом, где его хотеть. Идти прочь от дома, где его не хотеть. Идти к леди, которая звать его Капитан. Привет, Капитан. Привет. Это твоя маленький бушмен, детка, африканский моряк. А что у него есть для нас?

Это идти моряк домой с Война, сюда из Кейптаун, и объехал весь мир, и в вещмешок у него всякий всячина со всего мир. Это идти моряк. Это идти африканский моряк рассказать тебе о Шанхае, Сиднее, Калькутте. Был везде. Был в конвое между Борнео и Рангуном. Был на Северном море в конвое. Возил припасы русским. Был на море, думал утонуть в море. В стельку напивался в ливерпульских доках. В Лагосе тоже. Но не в этот год. Этот год африканский моряк все деньги хранил, готовился в путь.

Это идти африканский моряк с медалью на груди.

Вот он идет, полный достоинства, которое никогда не сумеет умалить какой-нибудь белый дурак. Вот он идет не спеша по Электрик-авеню, приветствуя знакомых беспечным «Эй, привет!» или «Рад вас видеть, миссис!» Это идет Матрос Первого Класса Файша, прошедший через Мировую Войну и Семь Морей для того, чтобы, увидев возлюбленную, поведать ей о своих планах. Ибо он собирается осесть на берегу. Он собирается найти себе перспективную работу. Он собирается жениться на Алисе Мосс и сделать из нее честную женщину.

Он подходит к маленькой зеленой калитке. Вдоль стены дома цветут вьющиеся розы. Внутри лает собака. Он достает ключ и медленно идет по дорожке, медленными шагами, желая протянуть время. Он касается ключом замка. И уже слышит, как там, внутри, она сбегает вниз в холл, чтобы встретить его.

Красавчик мой ласковый мой сладкий спасение мое маленькое чудо мой храбрый моя нежная любовь. Благодарю Тебя, Господи! О, благодарю Тебя, Господи!

Здесь, в Брикстоне, повсюду еще полно пыльных платанов и рододендронов, иван-чая, розового алтея, маков и кустов баддлии, но район уже совсем не тот, каким был. Бомбы разрушили его, так же как разрушили Лондон. Не хватает многих домов, даже целых улиц, потому что именно на Брикстон пришлась атака первых ракет. Целью врага стали южные, стратегически не самые важные районы, потому что ошибочно немцы считали, что напали на район лондонских промышленных предприятий. Южный Лондон, дезориентировавший противника, принял на себя огненную ярость «Фау». Здесь все еще поднимаются в небо пыль, пепел и черный вонючий дым, здесь грязные дети играют в развалинах, оставшихся после тысяч прямых попаданий.

Когда пришла весть о том, что Гитлер почти побит, Южному Лондону крепко досталось. Ракеты едва не уничтожили его. От ракет он чуть не сошел с ума. Столько их обрушивалось без предупреждения, обрушивалось без всякой логики, без всякого мотива. Обрушивалось потому, что нацисты в предсмертных судорогах били наобум, наотмашь, по привычке, потому что больше ничего не умели.

О Брикстоне никто особенно не беспокоился. Без Брикстона можно было обойтись. Все, кому Брикстон когда-либо давал приют, были неудачниками и изгоями. Если бы Вермахт двинулся на город, Брикстон был бы принесен в жертву. С самого начала Брикстон был обречен. Край кирпичных заводов, железнодорожный пригород, не пользовавшийся никаким уважением.

Она любила фиалки, и так мы ее и называли, Фиалка, хотя ее настоящее имя было Нелли. Даже не Элеонора, данное при крещении. Она вообще не была крещёна, потому что ее родители к тому времени, можно сказать, застряли между двух вер, не были полностью потеряны для иудеев и не совсем пристали к англиканской церкви. Только наполовину. Они предоставили Нелли и ее сестрам самим выбирать и оставить чуждых им теперь предков ради призрачного добра, лишающего смысла все, что было прежде. Я пишу это, потому что умираю, потому что был послан сюда умереть, как я того и заслуживаю, в одиночестве, потому что я тоже отрекся от предков, не услышал их праведный голос. Я боялся. Я не мог смотреть в лицо злу. Я не мог пережить страх. Я молился, как и многие из нас, не о знании, а о неведении.

Берил Мейл не уверена в безопасности автомобильной поездки по Брикстону, однако она успокаивает себя тем, что здесь ее никто не знает. Она здесь потому, что услышала о смерти пожилой леди на Талс-Хилл и о том, что после покойной осталось несколько вещиц, в частности, кажется, пара стоящих картин и несколько антикварных безделушек. Все это нужно Берил для ее магазина на Кенсингтон-Черч-стрит. Требуется максимально быстро заполнить большое здание, и вещи с распродажи очень для этого подойдут.

Благодаря железной самодисциплине у нее вполне стройная фигура, а костюм тщательно подобран с таким расчетом, чтобы не выглядеть слишком обеспеченной, но в то же время смотреться как представительница высшего класса. На голове свежий перманент. Из серой мышки она перекрасилась в брюнетку. Почти с гордостью ведет она свой новый автомобиль, и ее нога в лакированной туфельке пока несколько неуверенно жмет на акселератор, ведь ей еще не доводилось управляться с таким мощным двигателем (каким пользуется полиция, по словам продавца). Ее резкие черты сейчас, когда она слегка пополнела, кажутся более привлекательными. У нее светло-карие глаза, бледно-розовая кожа, а брови тщательно выщипаны. Она пахнет одеколоном, который сама называет «акульим репеллентом» и которым всегда пользуется, когда отправляется на незнакомую территорию. Она подъезжает к трамвайной остановке и обращается к молодой женщине с ребенком. Женщина выглядит образованной. Берил пытается изобразить улыбку.

— Прошу прощения за беспокойство. Я пытаюсь найти Талс-Хилл.

— Вам следует вернуться. — Явно робея перед новой машиной, женщина не слишком определенно указывает на восток. — Поезжайте до Брикстон-Уотер-лейн, там поверните направо, потом еще раз направо, и это как раз и будет Талс-Хилл. Слева увидите Брокуэлл-парк. Там большая зенитная пушка. Думаю, она все еще там. Кстати, мы только что оттуда. — И она рассмеялась, удивившись этому совпадению.

— Большое вам спасибо, — говорит Берил и поднимает оконное стекло.

Норма и Дэвид Маммери глядят, как она разворачивает машину прямо перед носом следующего трамвая, который начинает возмущенно трезвонить.

— Скажите пожалуйста! — говорит Норма Маммери. Ее перчатка сжимает руку Дэвида.

— А что это вон там, мамочка? — показывает Дэвид на готическое здание за кованой решеткой ограды, но подошедший трамвай загораживает вид, и мать торопит его с посадкой.

— Это Торнтон-Хит-Понд.

К ним направляется старый кондуктор.

— Мы выйдем у кондитерской и пройдемся пешком. — Миссис Маммери роется у себя в сумочке. — Полный и детский, пожалуйста, до кондитерской в Норбери.

Она протягивает кондуктору трехпенсовик. Трамваи нравятся Дэвиду куда больше автобусов. Ступеньки трамвая находятся снаружи, открытые всем ветрам, и мальчик может стоять спиной к окну, воображая, что поднялся на борт судна. Еще Дэвиду нравятся потертые деревянные сиденья со спинками, позволяющими пассажиру садиться лицом вперед, по ходу движения. Ему нравится видеть, куда он едет. Он проворно усаживается как раз вовремя для того, чтобы успеть еще раз взглянуть на кованые ворота и замок за ними. Мать улыбается.

— Это тюрьма. Место, куда ты угодишь, если будешь вести себя так, как ты себя ведешь.

— Но я не сделал ничего плохого!

— Сегодня — нет.

Она обнимает себя за плечи, а он смотрит на тюрьму. После того как с ужасом прочитал «Большие надежды», он вполне представляет себе, кто такие заключенные, и думает, а не находится ли среди них его отец. Хотя он абсолютно уверен в том, что Вик Маммери не попал на фронт, нет никого, кто мог бы четко сказать ему, где сейчас его отец.

Прямо по курсу его любимый кинотеатр «Астория», и Дэвид внимательно разглядывает афиши: какие сейчас идут фильмы?

— О! — радостно восклицает мать. — Джордж Рафт! Может быть, сходим в конце недели?

Счастье переполняет Дэвида.

классная телка вот бы пощупать небось все американцы

Решительно постучав в дубовую дверь большого особняка, построенного во времена королевы Анны, Берил с удовлетворением отметила, что хотя дом и окружен довольно обширным садом и при нем имеется гараж, он имеет неухоженный вид. Значит, это дом человека с весьма умеренными средствами. В таких домах селились, уходя в отставку, чиновники имперской государственной службы. Она почти чуяла запах мебели и легко могла угадать, какого рода картины висят на стенах. В последнее время она начала интересоваться английской живописью, включая ранних прерафаэлитов, и хорошей мебелью восемнадцатого века. Дверь открыла пожилая женщина. Берил удивилась. Она ожидала, что ей откроет дочь покойной, то есть кто-нибудь помоложе.

— Мисс Бойл-Ансворт?

— А вы мисс Кисс? Приехали посмотреть на вещи моей сестры?

— Да.

Женщина явно стеснялась. Сейчас она была согнута артритом, но когда-то была очень высокой, может быть даже шести футов ростом. У нее была здоровая кожа и румянец на щеках, а темно-серые волосы были завязаны сзади в какое-то подобие поросячьего хвостика. Зеленые глаза, широкий нос, тонкие губы, черепаховые серьги с бирюзой, браслеты и ожерелье, цепочка и пояс, спущенный ниже талии. Берил Кисс тут же постаралась определить, кто она такая. В целом хозяйка дома выглядела как дама из артистической богемы Челси или Блумсбери начала века.

— Моя сестра была вдовой. Ее муж умер еще до войны. Он был врачом в Сингапуре. Руководил там больницей. Не думаю, что вас заинтересует большая часть вещей. Все очень старое. Хоть и не антиквариат в прямом смысле слова. Но вас рекомендовал мистер Виктор, так что я подумала, что дам вам возможность самой все посмотреть.

Мрачный холл, как и ожидалось, был заставлен темной мебелью, до того затертой и грязной, что трудно было определить материал. Там было и несколько картин, которым она уделит внимание чуть позже.

— Очень любезно, — сказала Берил Кисс Мистер Виктор — ваш поверенный?

— Поверенный моего племянника. Он же был поверенным моей сестры. А мой собственный поверенный в Райе, где я живу.

Мисс Бойл-Ансворт говорила с легким акцентом. «Наверняка немка или еврейка», — подумала Берил.

Они проследовали в переднюю гостиную, где были расставлены самые обычные стулья, из одного комплекта с диваном, разные маленькие столики, растения в горшках и фотографии. Натренированным глазом Берил заметила, однако, что рамки фотографий были великолепными экземплярами серебра «Либерти Кимрик». И вообще в комнате было очень много «Кимрика»: вазы, зеркала, часы — явный, словом, шанс найти что-то действительно стоящее. Почти неосознанно Берил кивнула, демонстрируя сдержанное разочарование:

— Что ж, давайте взглянем на другие комнаты, хорошо? Я чувствую себя немного неловко. Мистер Виктор — мой старый друг…

— С вашей стороны так любезно было заехать.

— Я постараюсь осмотреть все как можно быстрее. Я уверена…

— Нет-нет, я никуда не тороплюсь. Я останусь на всю ночь в своем лондонском клубе. Так что я не спешу.

— Что это за клуб?

— «Нью-Кавендиш».

— Тогда вы должны знать леди Кенуик. И миссис Беренгори, возможно?

— Не близко. Сейчас я редко посещаю клуб. — Мисс Бойл-Ансворт смущенно улыбнулась.

— А леди Беттертон?

— Да, с ней мы довольно хорошо знакомы. — Улыбка облегчения

Этой смесью из светской беседы и лести Берил установила контроль над положением:

— Тогда позвольте мне вас подвезти. Я еду как раз в ту сторону.

— Буду вам очень обязана. Здесь трудно с транспортом. И долго идти до остановки.

— Ну что? Давайте быстро взглянем на другие комнаты. К концу обхода Берил Кисс заметила миниатюрного Холмана Ханта, двух высококачественных Палмеров, несколько средненьких прерафаэлитов и английских акварелистов, Сар-джента, Уистлера и одного Мане, почти наверняка Мане, несмотря на скрытую тяжелой рамой подпись. Еще она увидела два образца «шератона», столовый сервиз «Веджвуд», большое количество «Минтона» и несколько отличных мейсенских статуэток.

В машине она постаралась, чтобы у мисс Бойл-Ансворт создалось впечатление, что она делает какие-то сложные вычисления, и перед тем, как завести мотор, пробормотала:

— Если семьсот пятьдесят было бы для вас приемлемо… Мисс Бойл-Ансворт пришла в замешательство и радостно согласилась:

— Это слишком щедро, по-моему. Вы уверены? Я бы так хотела поскорей от них избавиться.

— Я выпишу чек, хорошо? Когда буду вас высаживать. — И Берил двинула машину вперед.

— Ах, что вы, что вы, можно и не торопиться. Но наверное, так было бы лучше, потому что ничего не застраховано. — К весьма значительному удовлетворению Берил, мисс Бойл-Ансворт покраснела.

— Если, — сказала Берил сочувственно, — вы готовы доверить мне ключи, то я бы могла пристроить все. У меня есть доверенные люди.

— О, тогда бы вы сняли с меня такую большую заботу! — И мисс Бойл-Ансворт удобней расположилась на сиденье.

— Да, такие вещи доставляют иногда много хлопот. — Берил плавно направила машину к перекрестку, проехав под железнодорожным мостом. — Мои собственные родители погибли в прошлом году. И нам с братом пришлось заниматься их вещами.

— Попали под бомбежку? — С благодарностью за общую тему.

— Ракета. Они ехали в поезде.

— Как ужасно.

Берил переключила скорость, стараясь не показать этим жестом охватившее ее чувство триумфа.

рыба картошка с копченым лососем отличный акулий завтрак фугас угодил прямо в монастырь зеленную лавку зацепило тогда же если нынче вечером он не придет домой тогда завтра найдет в своей постели молочника вот не везет значит с уксусом было бы пожалуй пикантнее вот штунк он гадит себе в гаткес а все от него без ума ну и бондитт ну и бондитт шлуб а его папаша лучший пекарь в Брикстоне слонче жуз гасло

Переходя дорогу у светофора рядом с Брикстон-Таун-Холлом, Данди Банаджи помахал Берил Кисс, но она была занята разговором с пожилой женщиной. Данди проводил взглядом машину, решительно двинувшуюся в сторону невидимой реки, и пошел к автобусной остановке у универмага «Бон-Марш», чтобы доехать до арендуемой им квартиры в многоэтажном доме сразу за Смит-Сквер, в Вестминстере. Все остальные жильцы были похожи на политиков, проводивших там лишь часть своего времени, благодаря чему уик-енды бывали исключительно тихими, мирными. Ему было бы жалко навсегда съехать отсюда. Он смотрел через дорогу на разрушенный дом и думал о том, сколько людей там погибло. С «Фау-2» нет шансов добраться до убежища. «Фау-1» были ужасны, но их хотя бы было слышно, а «Фау-2» несется быстрее звука. Вы могли сидеть у себя в гостиной и слушать радио, когда вдруг, откуда ни возьмись, вот она — беззвучная смерть. Сколько еще могли выдержать лондонцы, у которых не осталось уже никаких сил? Хотя на такого рода вопросы существовал негласный запрет, в Департаменте эту тему поднимали не раз, несмотря на то что чиновники старались не касаться гражданских дел.