Дарю вам праздник

— Повторяю свой вопрос. Как долго вы пробыли в этом саду?

Возможно, впоследствии этот офицер так продвинулся по службе что его портрет попал в какие-нибудь малозначительные воспоминания. Но я был уверен, что лицо капитана не напоминает мне случайно увиденную и тут же позабытую иллюстрацию. Эти черты я видел часто…

— Нет, ей-бо, мне позарез нужны его сапоги. Ежели мы деремся не за ихние сапоги, так на кой ляд мы вообще деремся?

Что я мог сказать? Что пробыл в саду полчаса? Это сразу повлечет следующий вопрос: видел ли я федеральные войска? И, как бы я ни отвечал, моя роль соглядатая станет очевидной.

— Эй, кэп! А ведь малый знает чего-то! Гляньте, как осклабился!

Я улыбаюсь? Почему? От страха? От растерянности? В простом старании отмолчаться, чтобы не увязнуть глубже?

— Ну я ж говорю! Чего-то знает!

Можете меня повесить, можете вытряхнуть из сапог; теперь я буду нем, как была когда-то милая моя Кэтти.

— Выкладывай, парень. Ты изрядно влип. Есть впереди янки?

В голове у меня все окончательно перепуталось. Если бы я знал будущий чин этого капитана, я сообразил бы, кто он. Полковник какой-то. Бригадный капитан имярек. Что же произошло? Почему я позволил себя заметить? Почему я заговорил, почему я теперь так упорно молчу?

— Янки впереди! Ей-бо, янки впереди!

— Тихо! Я спрашиваю его — а он этого не сказал.

— Ка! Дрянь-янки у нас под носом. Только и дожидаются, чтоб мы сунулись!

— Малый говорит, там засада синепузых!

Неужели я готов был солгать, и возбужденные солдаты каким-то сверхъестественным образом уловили мои мысли? Неужели даже молчание не освобождает от соучастия?

— Парень, которого мы сцапали, говорит, впереди все пушки федиков, и все глядят на нас!

— Назад, ребята! Назад!

Я много читал о способности ни на чем не основанных мнений распространяться, подобно эпидемии. Неправильно понятое слово, беспочвенный слух, абсурдный рапорт — и вот организованные вооруженные люди, взвод ли, армия ли, начинают вести себя, как лишенная капли здравого смысла толпа. Подчас подобные эпидемии приводят к подвигам, подчас — к панике. Здесь паника еще не началась, но моя нервная, ничего не означавшая улыбка была истолкована как свидетельство того, чего на самом деле и в помине не было.

— Тут ловушка. Давай назад, ребята. Выберемся на открытое место, там поглядим, где янки.

Капитан повернул к своим людям.

— Черт вас раздери! — яростно закричал он. — С ума вы, что ли, посходили? Парень ничего не сказал. Нет там никакой ловушки!

Люди медленно, угрюмо уходили.

— А я слышал, — пробормотал один, обвиняюще глядя на меня.

Крик капитана сорвался на визгливый вопль.

— Назад! Назад, я сказал!

Его безудержная ярость передалась его людям, до той поры еще пребывавшим в нерешительности. Он схватил за плечо того, кого называл Дженксом, и развернул лицом к фронту. Резким рывком Дженкс попытался освободиться; на лице его отчетливо читались и страх, и ненависть.

— Пустите, черт бы вас побрал! — проскрежетал он. — Пустите!

Капитан снова закричал и снова сорвался на визг. Дженкс левой рукой схватился за пистолет — офицер вырвал его. Дженкс уперся ружьем в грудь все еще державшего его капитана — дуло как раз у подбородка — и стал отталкивать его ружьем, как рычагом; несколько секунд два человека боролись, потом ружье выстрелило.

Фуражка капитана взлетела вверх. Какое-то мгновение он стоял, накрепко обхватив лицо руками. Потом упал. Дженкс с ружьем в руках тут же исчез за деревьями.

Едва очнувшись от потрясения, я подошел к лежащему. Лицо было снесено целиком. Лохмотья разорванных тканей сочились кровью; кровь успела уже пропитать и серый воротник, и длинные кудри модной прически. Я убил человека. Мое вмешательство в прошлое убило человека, которому суждена была, возможно, долгая жизнь, а возможно и слава. Проклятый ученик чародея не совладал с вызванным духом тьмы.

Я наклонился, чтобы попытаться найти в карманах убитого какие-нибудь документы, которые подсказали бы мне, наконец, откуда я его знаю. То, что я не мог этого вспомнить, по-прежнему не давало мне покоя. Но я оказался не в силах обыскать тело. Не стыд остановил меня — отвращение. И страх перед чем-то непоправимым.

Я видел битву при Геттисберге. Я видел ее, обладая всеми преимуществами профессионального историка, целиком помнящего ход сражения, последовательность маневров, малейшие столкновения и стычки; видел, зная, где ждать драматической развязки, где, как явствует из всех документов, должен быть нанесен решающий удар.

То был кошмар.

Начать с того, что я уснул. Уснул прямо в персиковом саду, совсем неподалеку от трупа. Это не было бездушием — просто душа на какое-то время оказалась парализована предельным физическим и моральным истощением. Когда я засыпал, пушки гремели вовсю; когда проснулся, они гремели еще пуще. День клонился к вечеру. Наступило время, когда войска Союза должны были тщетно атаковать высоты Раунд-Топс.

Но канонада доносилась не оттуда. Артиллерия ревела на севере, где-то у города. Я знал ход битвы, я изучал его годами. Только теперь она шла не так, как написано в книгах.

Да, первый день принес конфедератам победу. Но то была совершенно иная победа, чем мы знаем. Казалось, разница невелика; триумф был едва ли не таким же, какой описан в любом учебнике. Но на следующий день вместо стремительного прорыва конфедератов по тэнитаунской дороге к позиции, с которой они, наступая по трем направлениям, разрезали боевые порядки Мида в нескольких местах, прямо у меня перед глазами завертелась чудовищная мясорубка встречного боя здесь, в персиковом саду, в полях пшеницы — в местах, которым следовало бы быть, как всем известно, далеко в тылу южан.

За свои тридцать с лишним лет я тысячу раз слышал об атаке Пикетта в третий день. О том, как совсем уже дезорганизованным войскам федералистов был нанесен последний, смертельный удар в самое сердце их позиции. И действительно, я видел атаку Пикетта в третий день, но это была совсем не та атака, совсем в другом месте. Это была отчаянная попытка взять штурмом превосходящую позицию — которой, согласно всем данным исторической науки, уже с первого июля владел Ли. Безнадежная попытка, завершившаяся истреблением и разгромом[43].

Разгромом южан. Южан, а не северян. Фронт Мида не был прорван; конфедераты не смогли опрокинуть его армию и добить ее во время преследования. Теперь капитуляция северян, если ей и суждено было случиться, должна была произойти в иных обстоятельствах. Признание независимости Штатов Конфедерации откладывалось, возможно, на годы. Возможно, навсегда.

И все потому, что Раунд-Топс взяли северяне.

Бойня еще на несколько лет; потом, наверное, партизанская война на несколько лет. Тысячи, тысячи убитых — и кровь на моих руках. Погубленный, пропащий континент; поколения и поколения, передающие друг другу в наследство только ненависть. Из-за меня.

Не знаю, как добрался до Йорка. Если шел пешком, то будто во сне. Может, ехал на поезде; может, на фермерской повозке. Сознание развалилось. Одна часть, крохотная, но продолжавшая непрестанно терзать меня, ежесекундно напоминала о тех, кто умер, кто мог бы жить, не будь меня. Другая была озабочена лишь возвращением; Господи, как мне хотелось назад в Хаггерсхэйвен, в свое время, к своей Кэтти! А в третьей царила пустота — и чудовищное, невыносимое знание того, что прошлое все-таки может быть изменено; что оно уже изменено.

Должно быть, при всем том я не забывал заводить свои часы — часы Барбары, — потому что на них было десять вечера четвертого июля, когда я добрел наконец до хлева. Десять по времени 1863 года; другой циферблат показывал 8:40. В 1952 году было без двадцати девять утра. Два часа — и я дома. Вдали от кошмарных событий, которые не должны происходить; от невыносимого чувства вины за смерть людей, которым совсем не суждено было умирать; от непосильной для человека ответственности играть роль судьбы. Если мне не удастся уговорить Барбару разнести по винтикам ее дьявольское устройство, я сделаю это сам.

Собаки лаяли, будто обезумев, но я не сомневался, что никто и ухом не поведет. Ведь был День победы. Праздник. Для всей Пенсильвании праздник. Четвертое июля. Проскользнув в хлев, я расположился точно в центре; я решился даже использовать последнюю спичку, чтобы удостовериться — рефлектор, материализовавшись, будет как раз надо мной.

Уснуть я не мог, хотя мне очень хотелось забыться, чтобы хоть чуточку отдохнуть от ужаса последних дней — и открыть глаза уже дома. Деталь за деталью я припоминал все, что видел, подправляя известную мне по книгам историю — так на древних пергаментах пишут палимпсесты поверх выскобленного текста. Сон избавил бы меня от этой отвратительной необходимости, как и от сомнений в том, что я еще не сошел с ума — но уснуть я не мог.

Я слышал, будто в минуты нервного напряжения в голову может назойливо лезть нечто совершенно пустяковое, совершенно не относящееся к делу. Преступник перед казнью думает не о злосчастной своей судьбе и не о преступлении своем, но о недокуренной сигарете, которая осталась дымиться в камере. Безутешная вдова вспоминает не об утраченном муже, а о предстоящей назавтра постирушке. Так было и со мной. Независимо от той части моего сознания, которая перебирала события последних трех дней, другая, глубинная, тупо билась над тем, кто же такой этот убитый капитан.

Я знал его лицо. Знал, как оно кривится в презрительной усмешке, как искажает его гнев. Но оно совсем не связывалось в моей памяти с формой конфедерата. Я не помнил на нем песочного цвета усов. Но волосы того же оттенка, с явной рыжиной, обнажившиеся в ужасный миг, когда взлетела фуражка, были знакомы мне так же, как и черты лица. О, если бы я мог сообразить наконец и освободить свой мозг хотя бы от этой ерунды!

Как мне хотелось видеть часы! Сосредоточившись на черепашьем продвижении стрелок, я мог бы отвлечься от невыносимых мыслей, буквально перемалывавших меня. Но свет луны был слишком слаб, чтобы различать даже циферблаты, не то что цифры на них. Забыться было нечем.

Ровно так, как это всегда бывает в подобных ситуациях, я вдруг уверился, будто урочный час уже миновал. Что-то было не ладно. Вновь и вновь я твердил себе, что когда ждешь в темноте, минуты кажутся часами; мне может мерещиться, будто уже два или три ночи, а на самом деле, возможно, нет еще и одиннадцати. Тщетно. Спустя минуту — а может, секунду, а может, час — я снова был уверен, что полночь уже прошла.

Потом меня начали терзать чудовищные видения. Мне стало казаться, будто сделалось светлее. Будто приближается рассвет. Я знал, конечно, что этого не может быть; смутное мерцание, потеснившее тьму, порождалось, должно быть, уже в моих измученных, пересохших глазах. В Пенсильвании не светает в полночь, а сейчас еще даже нет полуночи. В полночь я вернусь в Хаггерсхэйвен, в 1952 год.

И когда весь хлев уже был залит светом взошедшего солнца, а взгляду моему предстала мирно дремлющая в стойлах скотина — я все равно не верил. Я достал часы, но в них что-то испортилось: стрелки показывали пять. И когда пришедший доить коров фермер с ведрами в руках уставился на меня в изумлении и воскликнул: «Эй, что ты тут делаешь?» — даже тогда я не верил, даже тогда.

Но стоило мне открыть рот, чтобы как-то объясниться, в мозгу моем будто взорвалась граната. Загадка, над которой я ломал голову все три дня, разрешилась сама собой. Я понял наконец, почему лицо капитана южан было мне столь знакомо. Более знакомо, чем лица самых знаменитых полководцев обеих сторон. Лицо это было частью моей жизни, я видел его и во гневе, и в усмешке. Нос, рот, глаза, мимика — все это я знал по Барбаре Хаггеруэллс. Человек, убитый в персиковом саду, был изображен на портрете, висевшем в библиотеке Хаггерсхэйвена: Херберт Хаггеруэллс, основатель Приюта. Капитан Хаггеруэллс — ему теперь никогда не получить майорский чин, никогда не купить ферму. Никогда не жениться на девчонке из местных и не стать Барбаре прадедом. Приюта Хаггерсхэйвен в будущем теперь не было.

21. ПОКА — ТАК

Как я уже упоминал, пишу я это в 1877 году. Я здоровый мужчина сорока пяти лет, и впереди у меня, без сомнения, еще годы и годы. Я могу прожить хоть до ста; правда, меня преследует необъяснимая уверенность, что я не должен дожить до 1921 года. Но восемьдесят девять — тоже немалый срок. Мне с лихвой хватило бы времени, чтобы предать эту историю бумаге когда угодно. И все же лучше записать поскорее и покончить с этим; мало ли что случиться завтра.

Хотя подчас я спрашиваю себя: зачем? Исповедь ли это, или попытка оправдаться? Или вывернутое наизнанку стремление хоть чем-то заменить не снизошедшую до меня милосердную амнезию? Почему я не лишился памяти, раз уж лишился жизни? Зачем я помню то, чего не было? Ведь я писал в Уоппингер-Фоллз; ни в каких метриках нет ни слова о Ходжинсах или Бэкмэйкерах. Значит ли это, что силы, приведенные мною в движение, раздавили рядового Ходжинса с той же легкостью, с какой они сделали это с капитаном Хаггеруэллсом? Или только то, что Ходжинсы и Бэкмэйкеры живут где-то в иных местах? Так ли, этак ли, я словно Адам в сем мире — от всех отдельное, безродное создание. У меня нет ни единого человека, близкого настолько, чтобы заинтересоваться моими писаниями или, тем более, вопреки очевидности принять их на веру. В этом времени я не женился и не женюсь. Я пишу так, как беседуют сами с собой старики.

Конец моей личной истории прост. Фермера, нашедшего меня в хлеву, звали Тэммис; оказалось, ему нужен работник, и я остался. У меня не было ни малейшего желания уйти; по правде сказать, у меня просто не было сил уйти оттуда, где был когда-то — но уже никогда не будет вновь — Хаггерсхэйвен.

Поначалу я часто навещал место, где был садик Агати, и смотрел туда, где стоял наш дом, туда, где я оставил Кэтти. Это были бессмысленные паломничества. Теперь я вполне довольствуюсь работой, которую должен делать. Здесь я останусь до конца своих дней.

Кэтти. Хаггерсхэйвен. Неужели они и впрямь пропали, затерялись безвозвратно в будущем, которого нет, которому не суждено стать настоящим, ибо «порвалась причин и следствий связующая нить»? Или они существуют в некой вселенной, где южане победили под Геттисбергом, а майор Хаггеруэллс основал Хаггерсхэйвен? Сумеет ли Барбара того мира создать нечто, способное пробить к нам дорогу? Я отдал бы все, чтобы поверить в это — но не верю. Просто не верю.

Дети знают о таких вещах. Они закрывают глаза и говорят: «Чурики-чурики, этого не было!» Открыв глаза, они часто обнаруживают, что «это» все-таки было, но их вера остается неколебимой; они твердо знают, что иногда — иногда! — просьба исполняется. Взрослые посмеиваются, но так ли уж они уверены, что воспоминания, столь им дорогие, вчера были такими же, как сегодня? И впрямь ли они знают, что прошлое нельзя отменить? А вот дети знают: можно.

Но, раз оторвавшись от этого прошлого, вы никогда не сумеете обрести его вновь. Какое-то другое — быть может; но то же самое — никогда. Нет параллельных миров. Вот он, единственный, запутанный и готовый предать вас на каждом шагу.

Кажется несомненным, что этот мир лучше того, где я родился; и он обещает сделаться еще лучше. Идеалы, поднявшие южан на борьбу, одержали блистательную победу, когда победивший Север нашел общий язык с такими людьми, как Ли; а жестокости никогда не достигали размаха, обычного там. Негры освобождены; чернокожие члены законодательной палаты Южной Каролины добились принятия штатом прогрессивных законов; черные конгрессмены достойно защищают в Вашингтоне интересы своих избирателей. Тихоокеанская магистраль построена; иммигранты валом валят в гостеприимную страну, делая ее и сильнее, и богаче, и никто не предлагает закрыть перед ними двери или официально лишить части гражданских прав.

Ходят, правда, слухи о какой-то договоренности северных республиканцев с южными демократами постепенно аннулировать часть результатов победы в Гражданской войне — как странно все-таки, и четырнадцать лет спустя странно, произносить эти слова вместо привычных «Война за Независимость Юга» — в обмен на поддержку на президентских выборах. Если это так, мой прекрасный новый мир на поверку оказывается далеко не столь прекрасным.

Да он и не столь нов. Пруссия разгромила Францию и провозгласила образование Германской империи; не начинает ли возникать, пусть чуть иначе, нежели в моем мире, Германский союз? Ознаменуется ли 1914 год Войной Императоров — а во Франции императора больше нет и, значит, Германия схлестнется… с кем?

Любое из новшеств моего времени сделало бы меня богачом здесь — если бы я мог их воспроизвести, и если бы меня волновали деньги. С развитием металлургии, в условиях резкого роста населения — какой фурор произвели бы минибили! Или тинографы! Или управляемые аэростаты!

Пишущую машинку я уже видел. Их сконструировали не так, как у нас, куда более топорно; боюсь, чем дальше, тем сильнее будет разница. Вообще говоря, это может означать больший технический прогресс; скорее, однако, наоборот. До повсеместного использования газового освещения еще далеко, да и вряд ли они вообще до него дорастут; им явно мешают бесконечные разглагольствования об электрических фонарях. Если уж мы не научились широко использовать электричество, мои новые современники, скорее всего, и подавно не научаться. Право, они даже телеграф не сумели сделать дешевым и удобным.

А что-либо подобное Эйч-Экс-1? Немыслимо! Боже правый! Неужели, уничтожив будущее, где Хаггерсхэйвен существовал, я тем самым уничтожил единственное измерение, в котором были возможны путешествия во времени?

С какой невероятной легкостью я научился писать эти слова: «я уничтожил»…

Кэтти.

Но как там с философией Тисса? Возможно ли, что я обречен уничтожать свой мир раз за разом, снова и снова — вечно? Сколько триллионов раз я уж писал эти строки в прошлом? Или милосердие, которое предрекал Энфанден, существует на самом деле? И что выражало лицо Барбары, когда она сказала мне: «До свидания»? Неужели она…

РЕДАКЦИОННОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

Совсем недавно — летом 1953 года, если быть точным — я решил несколько реконструировать давно принадлежащий нашей семье дом, расположенный близ Йорка, штат Пенсильвания. Среди кип старых книг и бумаг, накопившихся на чердаке, я обнаружил сундучок с личными вещами, надписанный «Х.М.Бэкмэйкер». В этих вещах я нашел завершающуюся оборванной фразой рукопись, приведенную выше.

Отец часто рассказывал мне, что во времена его детства на ферме жил старик, числившийся наемным рабочим, но фактически бывший как бы пенсионером, поскольку возраст уже не позволял ему заниматься каким-либо реальным делом. Отец говорил, что дети считали его не вполне нормальным, но занятным, поскольку он часто рассказывал длинные, бессвязные истории о каком-то невероятном мире и невероятном обществе, увлекавшие ребят не меньше, чем книжки о стране Оз. Теперь-то я понимаю, говорил отец, что Старый Ходж производил впечатление ученого человека. Но это может быть и обманчивым впечатлением, сложившимся в юном, еще не тронутом образованием сознании ребенка.

Очевидно, пытаясь как-то придать форму и единство своим рассказам, старик написал эту небылицу, но, разумеется, постеснялся предпринять какие-либо шаги к ее опубликованию. Это единственное приходящее мне в голову объяснение возникновения данной рукописи. Правда, автор датирует его 1877 годом, когда он был еще далеко не стар — и, сколь бы обескураживающим это не казалось, анализ бумаги подтверждает, что рукопись могла быть написана тогда.

Следует упомянуть еще о двух вещах. В сундучке Бэкмэйкера я обнаружил часы неизвестного производства и не имеющей аналогов конструкции. Заключенный в дешевый никелированный корпус механизм отличается уникальной точностью хода и тщательностью изготовления. Часы имеют два циферблата, каждый из которых обслуживается самостоятельным механизмом с независимым заводом.

И, во-вторых, цитата. Она не отличается оригинальностью. Вместо нее подошла бы любая, подобная ей, из любого из несчетных томов, посвященных Гражданской войне. Просто она оказалась у меня под рукой. Итак, У.Э.Вудворт, «Годы безумия», стр.202: «В течение ночи и утра следующего дня войска Союза заняли позиции на высотах Сэметэри-Хилл и Раунд-Топ. Конфедераты могли упредить их, но не сделали этого. Данный просчет имел самые серьезные последствия».

Фредерик Уинтер Тэммис

Примечания

1

Вышеприведенный текст взят из V акта, сцены пятой пьесы Вильяма Шекспира «Троил и Крессида», и цитируется здесь по переводу Л.С.Некора. Речь в двустишии идет о всемогуществе Гектора, первейшего из троянских героев, в бою; возглавляя троянцев, он фактически один выиграл последнюю перед гибелью Трои битву ахейцев и троянцев, но затем, по Шекспиру, был предательски убит Ахиллом и его слугами уже после окончания битвы. По пьесе именно это убийство, а вовсе не выдуманный греками впоследствии троянский конь, погубило царство Приама.

2

Ли Роберт Эдвард (1807-1870). Виднейший из военных деятелей южан. Сын сподвижника и друга Джорджа Вашингтона, командовавшего у будущего первого президента США кавалерией. Блестяще окончил Вест-Пойнт — высшее военное учебное заведение США, — и в 1847 году, во время войны с Мексикой, был офицером генерального штаба. С 1852 года — директор Вест-Пойнта. Противник рабства негров. Как и многие землевладельцы Виргинии, сам, одним из первых, освободил своих рабов («и раб судьбу благословил»?) — но освобождение силой считал недопустимым. Руководил ликвидацией возглавляемой Джоном Брауном группы авантюристов, которая пыталась поднять негров Юга на вооруженный общий бунт — то были люди вроде российских народников: убить губернатора, захватить склад винтовок, а дальше все восстанут сами, и придет светлое будущее. Когда угроза отделения Юга стала реальной, Ли писал Линкольну: «Я не вижу бОльшей беды для страны, нежели распад Союза (dissolution of Union). Но Союз, который поддерживается лишь саблями и штыками, где раздоры и распри заменили братскую любовь и доброжелательность, совершенно не привлекает меня. Если Союз распадется… я вернусь в родной штат и разделю с моим народом все беды». Его авторитет и репутация были столь высоки, что, когда началась война, Линкольн предложил ему пост главнокомандующего, но Ли вышел в отставку и сдержал слово. Командовал северовиргинской армией южан, на долю которой выпали основные и решающие боевые действия: походы на Вашингтон, защиты столицы Юга Ричмонда и другие — и все это при значительном, подчас двух— и трехкратном, численном превосходстве северян. Проявил выдающиеся военные способности. Считается, что как полководец он далеко опередил свое время; его идеи вспомогательных маневров были оценены и начали применяться лишь в начале XX века. После поражения Юга имущество Ли было полностью конфисковано, но отовсюду на него сыпались предложения почетных должностей с громадным денежным содержанием; Ли отказывался от всех, и принял только пост директора Вашингтонского колледжа в Виргинии — позже тот был переименован в колледж Вашингтона — Ли. Среди его недостатков как военачальника называют лишь слишком большое доверие к подчиненным и решительное нежелание навязывать им свою точку зрения. Какой достойный недостаток!

3

Рединг — небольшой городок к северо-западу от Филадельфии. В нашей реальности южане никогда не забирались так далеко. Во время флангового марша на Вашингтон северовиргинская армия Ли не смогла прорвать укрепленной позиции северян под Геттисбергом (юго-западнее Филадельфии) и, обескровленная трехдневной битвой, стала оттягиваться назад, к Ричмонду.

4

Перестройка (reconstruction). В нашей реальности — послевоенная политика Севера на покоренном Юге, направленная на разрушение традиционного местного уклада и ликвидацию остатков военно-экономической самостоятельности бывшей Конфедерации. Видимо, в реальности Мура Юг вел себя по отношению к Северу аналогично, что и обусловило, как и в нашей реальности, различные, вплоть до выступлений с оружием в руках, степени сопротивления перестройке тех или иных групп лиц.

5

Чаттануга — известный нам по танцевальным куплетам из слащавенькой «Серенады Солнечной долины» стратегический железнодорожный узел на границе Джорджии и Теннеси. Видимо, стремление шлягерами вытеснить из памяти кровавые события собственной истории присуще не только социалистическому оболваниванию масс. Впрочем, стремление это наверняка лучше бесконечного расчесывания собственных болячек и параноидальных рыданий, например, о том, как жестоко четыре века назад ихний Иван брал нашу Казань; или наоборот. После потери южанами Виксберга северяне перенесли основную активность на западный театр военных действий. Узнав, что к федералистам стягиваются подкрепления, расквартированные в Чаттануге войска конфедератов отошли за реку Чикамауга. Северяне заняли Чаттанугу и попытались с ходу начать преследование южан, но в течение 19-20 сентября 1863 года потерпели серьезнейшее поражение и откатились обратно в Чаттанугу. Командующий южан генерал Брагг блокировал город, но не решился на штурм, что позволило подошедшему на выручку северян генералу Гранту в конце ноября в не менее кровопролитном бою деблокировать город. Видимо, в реальности Мура Брагг оказался решительнее.

6

Виксберг и Порт-Хадсон — крепости южан на Миссисипи. Контроль над рекой, или хотя бы ее частью, давал любой из сторон колоссальные стратегические преимущества. В апреле-июне 1862 года в руки федералистов перешли Мемфис и Новый Орлеан; теперь конфедераты контролировали лишь участок реки между Виксбергом на севере и Порт-Хадсоном на юге — мимо крепостей не могли проходить корабли северян. Зимой Бэнкс и Фаррагат начали осаду Порт-Хадсона, а Грант — Виксберга; с мая Виксберг был полностью блокирован, но отбивал штурм за штурмом, за что даже получил у северян прозвище «Севастополь мятежников». Штурмы стоили северянам огромных потерь, они пытались взять крепость во что бы то ни стало; именно с этого момента Грант снискал славу мясника, которую не раз подтверждал впоследствии. Но истощение людских резервов и припасов сделали свое дело. В начале июля командир гарнизона Пембертон, не дожидаясь очередного штурма, капитулировал. Узнав об этом, 9 июля сдался и командир гарнизона Порт-Хадсона Гарднер. Теперь вся река контролировалась северянами.

7

Линия Мэйсона-Диксона — граница между Мэрилендом и Пенсильванией, а в просторечии — вообще граница между Севером и Югом. Термин начал употребляться еще с 1820 года, когда было проведено разграничение свободных и рабовладельческих штатов: линия Мэйсона-Диксона до реки Огайо, затем по Огайо до ее впадения в Миссисипи, затем по восточной, северной и западной границам штата Миссури (который, таким образом, весь относился к Югу) и далее на запад по параллели 36,30'.

8

Дезерет — нет такого штата в нашей реальности. Видимо, имеются в виду пустынные территории США северо-западнее штата Колорадо.

9

Мид Джордж Гордон (1815-1872) — один из наиболее удачливых и умелых генералов Севера. Участвовал во флоридской войне с семинолами, в войне с Мексикой. В начале Гражданской войны был назначен бригадным генералом волонтеров, быстро получил дивизию, а после битвы при Фредериксберге, где действовал чрезвычайно удачно, возглавил весь волонтерский корпус. Проявил энергию и храбрость при Ченсэлорвилле, непосредственно предшествовавшем Геттисбергу. Накануне решающей геттисбергской битвы оказался во главе всех сил, противостоявших Ли, и победил.

10

Каблокар — причудливый вид транспорта, нечто вроде наземного фуникулера. Представляет собой движущийся по рельсам вагон на тросовой тяге. Движущая сила обеспечивается стационарным тяговым механизмом и передается на трос, проходящий по желобу между рельсами и под днищем прикрепленного к нему вагона — или вагонов.

11

Харлем-ривер — речной поток, отделяющий сердце Нью-Йорка, остров Манхэттен, от материка на севере. На западе впадает в Гудзон, на востоке — в Ист-ривер.

12

Шеридан Филип Генри (1831-1888) — один из лучших военачальников Федерации. Командуя дивизией, отличился в ряде сражений, в частности, при Чаттануге. В 1864 году был назначен Грантом командующим кавалерией, и вскоре за свою неустрашимость получил прозвище «Мюрат». На завершающем этапе войны участвовал в окончательном разгроме совершенно обескровленной армии Ли, прикрывавшей Ричмонд. 6 апреля 1865 года в одном из последних сражений овладел ключевой позицией и обеспечил победу Гранта. Преследуя Ли, фланговым маршем блокировал его в Аппоматоксе, чем принудил к капитуляции.

13

Шерман Вильям (1820-1891) — военачальник северян. Начал войну как командир полка, быстро получил бригаду, затем дивизию. Участвовал в осаде Виксберга; затем, когда Грант стал главнокомандующим всей армии северян, по его приказу предпринял, с целью расчленения сил Конфедерации, знаменитый «марш к морю», так ярко описанный М.Митчелл в «Унесенных ветром». В феврале 1865 года занял Чарлстон на побережье, затем, наступая на столицу конфедератов с юга, двинулся на соединение с Грантом. На этом пути 27 апреля 1865 года принудил к сдаче отдельную армию южан. Это был конец войны. В 1868 году Шерман был вместо Гранта назначен главнокомандующим войсками США и занимал этот пост до 1883 года.

14

Томас Джордж (1816-1870) — военачальник северян. С самого начала войны командовал кавалерией западного театра военных действий. Отличился в нескольких сражениях. В 1864 году командовал корпусом у Шермана во время «марша к морю». 15-16 декабря 1864 года одержал победу над одним из последних способных генералов южан, Худом, причем по урону, нанесенному живой силе конфедератов, это было, возможно, самое жестокое сражение войны.