- В нашем деле каждый случай исключительный. У нас повторений не бывает, - перебил ее начальник. - Разберемся... Вам сообщат, будьте терпеливы.
      - Но я хотела узнать подробности дела!
      - К сожалению, пока ничего определенного сказать не можем. Разберемся... Сообщим. До свидания...
      Муся выходит из приемной.
      - Следующий! - вызывает секретарь.
      Приемная Верховного Совета. Очередь. Муся сидит все в том же черном костюме и черной шляпке.
      - Твердохлебова! - выкрикивает секретарь.
      - Да! - привстает Муся.
      - На вашу жалобу еще нет ответа.
      - Но я подавала ее месяц назад.
      - Значит, разбирается...
      - Когда же мне прийти?
      - Мы вас известим.
      - До свидания! - Муся уходит.
      Она идет по летней Москве мимо ограды Александровского сада. На одной из скамеек сидит одинокая старушка. Муся присаживается с краю, задумалась. Над ней похрипывала и булькала воронка громкоговорителя, из которой вдруг как гаркнет во все железное горло:
      Здравствуй, страна ученых,
      Страна мечтателей, страна героев!..
      Муся вздрогнула и быстро пошла прочь. А вослед ей громыхало:
      Нам не страшны
      Ни бури, ни моря.
      Твердой стеной стоим...
      Анна Михайловна встретила Мусю вся в слезах.
      - Представляешь, он не виновен! - сказала она.
      - Как? Известили? Откуда?! - с радостью спросила Муся.
      - Да, да... Но какой ужас! Он умер от воспаления легких! - Анна Михайловна всхлипнула и закрылась платочком.
      Муся прошла к столу. Там лежало извещение, - коротенькая бумажка со штампом:
      "Обвинения, выдвинутые против Вашего мужа, Силантьева Василия Никаноровича, не подтвердились. К сожалению, он умер от крупозного воспаления легких.
      Справка выдана на предмет..."
      Далее слова расплылись, исчезли. Муся судорожно скомкала справку и только простонала, как выдохнула, да так и застыла, глядя в пустоту.
      Подошел Володя, положил ей руку на плечо:
      - Мамочка, мама... Выдержим. Мы тебе помогать будем...
      Таежная река Турга. На берегу ее опытная станция: несколько бревенчатых домов, вертлюги на метеоплощадках, поля. Ранняя осень. На станции пустынно, лишь на завалинке одного из домов сидят два мальчугана, болтают босыми ногами и упоительно тоненькими голосами поют:
      Накинув плащ, с гитарой под полою,
      Я здесь стою в безмолвии ночной.
      Не разбужу я песней удалою
      Роскошный сон красавицы мо-ей!
      Мария Ивановна тяжелой походкой, с небольшим саквояжем подходит к дому:
      - Ребятки, где здесь контора станции?
      - А вон там, в крайнем доме.
      Мария Ивановна пошла к тому крайнему дому, а ребятишки опять запели:
      Не разбужу я песней удалою
      Роскошный сон красавицы мо-ей!
      Мария Ивановна поднялась на крыльцо, открыла дверь и чуть не вскрикнула от удивления - за столом сидел Макарьев.
      - Миша? Ты? - Она заплакала.
      - Что с тобой?
      - Васю вспомнила...
      Макарьев встал, скорбно склонил голову. Помолчали.
      - Крепись, Маша.
      Она вытерла слезы и сказала:
      - Извини... Все еще не привыкну...
      Макарьев подошел к ней, дотронулся до волос, она отвернулась и спросила иным тоном:
      - А что ты здесь делаешь?
      - Тебя встречаю. Я уже второй год как в Верхнетургинске. Главный областной агроном, прошу любить и жаловать.
      - А здесь чего сидишь?
      - Говорю - тебя встречаю. Директора станции перевели в совхоз. Маркович, как ты знаешь, ушел на фронт. А здесь придется тебе властвовать. И селекционером будешь, и начальником. Без сибирского хлеба не выиграем войну. Так что принимай дела.
      Муся оглядела стеллажи, приборы, каталоги и сказала:
      - Внушительно!
      - Маркович был работник серьезный... Он начинал еще у твоего отца. Гляди. - Макарьев открыл один шкаф, другой, третий... И все завалено образцами - маленькие пакетики семян с надписями. - Более трех тысяч. Вот каталоги, - Макарьев указал на папки с каталогами. - Это элитные растения. Здесь самоопылители... Это перекрестники. У дядюшки Якова товару всякого выбирай на вкус.
      - Да, скучать не придется, - сказала Муся.
      - Еще бы!.. Я тут почти неделю проторчал. Богатый материал. Честно говоря, завидую твоей работе.
      - Садись рядом.
      - Да где мне! У меня и пальцы не гнутся. Какой я селекционер! Между прочим, я тут вычитал, - он указал на каталоги, - один сорт пшеницы, "таежную-девятнадцать", Маркович особо выделял. Обрати внимание! - Он вынул из шкафа небольшой снопик и передал Мусе. - Ведет себя не как самоопылитель, а как перекрестник. Странно?
      Муся поглядела на колос, на чуть красноватое зернышко.
      - Гибрид... сложный. Пока ничего примечательного незаметно.
      - Ну, Маркович не станет зря откладывать на видное место.
      - Поживем - увидим, - сказала Муся.
      - Само собой... Да, а где твои вещи?
      - Я пока налегке, - ответила Муся. - Кое-что в Верхнетургинске оставила. Вот обоснуюсь, ребят вызову, тогда и вещи привезу. А ты где живешь? Не женился еще?..
      - Я, Маша, бобыль. Один как перст.
      - Отчего ж не женишься?
      - В экспедиции всю пору. Всю жизнь пеший. - И сказал иным тоном: Надеюсь, ты мне позволишь помочь тебе...
      - Я справлюсь, Миша. Спасибо!
      И опять вороха семян на столе, и сортирующие их ловкие женские руки, и пакетики с образцами, и записи в каталогах, и высевание в плошки... и зеленя, зеленя.
      Только помогают ей другие люди, и лицо ее теперь другое: скорбное, с резкой складкой меж бровей, как надруб. И Мусей ее уж не назовешь - Мария Ивановна.
      От зеленей в плошках сначала через окно, потом с высоты птичьего полета мы видим просторную весеннюю сибирскую землю - всю в зеленеющих березовых колках, в черных пахотных косогорах и в рыжих от прошлогодней стари низинах с блюдцами просыхающих болот.
      По полевой дороге катит черная избитая и старая "эмка". Вот она въезжает на усадьбу опытной станции и останавливается у крыльца конторы. Из автомобиля вышел хотя и пожилой, но прямой человек в суконной гимнастерке и быстро пошел в контору.
      В кабинете директора сидела машинистка и стучала на машинке.
      - А где Твердохлебова? - спросил вошедший.
      - В лабораторном цехе, - ответила машинистка.
      Приезжий прошел в лабораторный цех и несколько оторопел - за длинным столом сидели шесть женщин и перебирали целый ворох семян. Среди них была и Мария Ивановна.
      - Мне нужна товарищ Твердохлебова!
      - Я Твердохлебова.
      - Поговорить надо.
      - Пожалуйста, говорите, - ответила Мария Ивановна, не вставая.
      - Разговор служебный. Я Титов, председатель райисполкома. - Он как бы с обидой поглядел в сторону, подчеркивая всем корпусом своим неудовольствие. - Вопрос ответственный. Мы должны оказать вам поддержку.
      - Хорошо, пройдемте.
      Мария Ивановна встала и провела его в кабинет.
      - Я вас слушаю, - сказала она, присаживаясь и приглашая присесть гостя.
      - Что же это получается, товарищ Твердохлебова? Вы представитель науки, наша опора - и подводите весь район? - начал весело Титов.
      - Чем же я вас подвожу?
      - Ну как это! Вся округа сеет, а вы все еще тянете. - Титов как бы приглашал ее на обмен взаимной шуткой или хотя бы любезностью. - Чего ждете? Милости божьей?
      - Погоды... Рано еще, - сухо ответила Мария Ивановна.
      - Погода для всех одинаковая. Вон в Карагожском районе уже вовсю сеют, а он севернее нас. - Титов все еще улыбался.
      - Ну и что? Мало ли бывает в жизни нелепостей!
      - Какие нелепости? С нас план посевной спрашивают. План! А вы нелепости! - Он опять обиженно отвернулся.
      - Подойдет время - и вы посеете, выполните свой план.
      Он аж привстал и чуть ли не руками всплеснул:
      - Да вы что, с неба свалились? Соцсоревнование идет: кто раньше отсеется - получит Красное знамя. На доску Почета заносятся! В области...
      - Кто раньше начнет зерно кидать в землю - это игра в глупость.
      - А вы слыхали, что район принял соцобязательство - закончить весеннюю посевную раньше, чем в прошлом году? - Титов все более накалялся, и землистого цвета лицо его покрылось багровыми пятнами.
      - Не понимаю, зачем вам нужно отсеяться непременно раньше? Вы отсейтесь в сроки, которые природа устанавливает.
      - Не природа нам, а мы ей диктуем условия. Взять от природы все, что можно, - вот наша задача.
      - Но поймите же, сроки сева - это не прихоть, а научная закономерность. Здесь ранний сев вреден. Земля холодная, сорняки еще спят. Надо дождаться, пока они пойдут в рост... Спровоцировать их надо, а потом заломать и посеять...
      - Не знаю, как насчет провокации сорняков, но от речей ваших отдает провокацией сева.
      - Да куда вы гоните? Микрофлора здесь пробуждается только в июне.
      - Какая микрофлора? Саботаж - вот что это такое.
      - Извините, в таком тоне я не привыкла разговаривать.
      - А вы не извиняйтесь! Вы нарушаете сроки сева, утвержденные областью.
      - За свою станцию отвечаю я. И за свой сев.
      - Вы не на огороде сеете. У вас десятки гектаров нашей районной земли. По вас равняются колхозы и совхозы. Глядя на вас и они артачатся. Вы подаете дурной пример. Это вы учитываете?
      - Очень хорошо! Могу только порадоваться за районы, где есть разумные хозяева.
      - Вот как! В таком случае, я вас предупредил: если до пятнадцатого мая не отсеетесь, вызовем на бюро райкома.
      - Собирайте бюро в июне... Потому что во время посевной я просто никуда не поеду.
      - Поглядим!
      Председатель, не прощаясь, вышел.
      Районный сибирский городок. Зеленый сквер перед двухэтажным зданием райкома. Лето. На огромной расцвеченной доске Почета крупные фотокарточки передовиков весенней посевной и крупно, белым по красному, названия колхозов: "Рассвет", "Путь Ильича", "Заветы Ленина", "Красный пахарь". Рядом с доской Почета пониже и поменьше черная доска. На ее поле надпись: "Тургинская опытная станция закончила сев только 3 июня. Позор отстающим!" И еще ниже белым по черному: "Директор станции - М.И.Твердохлебова".
      Мария Ивановна стоит возле доски, читает. Подходит Макарьев.
      - Ай-я-яй! Чем это вы любуетесь, товарищ Твердохлебова? Чем гордитесь?
      Мария Ивановна обернулась:
      - Миша! И ты здесь?
      Они поздоровались.
      - А как же! Представитель области. Явился на пленум к вам - разбирать итоги посевной. Наградить передовиков, наказать отстающих. - Он озорно подмигнул.
      - Раньше говорили: цыплят по осени считают, - усмехнулась Мария Ивановна.
      - То раньше! А теперь у нас боевая задача на каждый период; вот кончилась посевная - намечай новые рубежи, нацеливай на уборочную. А если вас не нацелишь, вы, пожалуй, и убирать хлеба не станете.
      - Значит, вразумлять будете? Но кого же?
      - А это военная тайна. Что у тебя за конфликт приключился? - спросил Макарьев. - Мне уж звонили, жаловались на твою заносчивость!
      - Приезжал председатель РИКа. Это командир в фуражке. И набросился на меня: "Сей незамедлительно!" Чуть ли не кулаком стучал. Ну, я его и выставила за порог.
      - Нехорошо! Он же показатель гонит.
      - Я не понимаю, чего они всполошились с этим севом? - спросила Мария Ивановна. - Да, идет война! Иные хозяйства ослабли. Так пусть сеют пораньше. Но есть еще крепкие колхозы. Зачем их подгонять? Зачем стричь всех под одну гребенку?
      - Председатель РИКа не виноват, Маша... Это наш Лясота кинул сверху лозунг насчет раннего сева. Вот все и стараются.
      - И откуда они только берутся?
      - Кто? Филипп, что ли?
      - Да я про этих начальников вроде председателя РИКа...
      - Эх, Маша, был бы святой, а угодники найдутся.
      - Да, пожалуй, ты прав. Ну что ж, пошли на пленум!
      - Нет, Маша... Я приехал проститься с тобой.
      - Как?
      - Еду на фронт.
      Макарьев и Твердохлебова идут по скверику. В пустынном уголке возле скамейки они остановились, Макарьев, как-то полуотвернувшись, глядя на свои ботинки, проговорил:
      - Я хочу тебе что-то сказать, Маша. Может, присядем?
      Она молча села. Макарьев продолжал стоять, глядя все так же косо и вниз.
      - Я сегодня же уеду... Завтра буду в военкомате, а там - на фронт. И я больше не могу молчать... Я тебя люблю, Маша...
      - Не надо об этом, Миша, не надо...
      Он опустился на скамью и положил голову ей на грудь. Она как бы машинально гладила его волосы и смотрела прямо перед собой невидящими глазами.
      С таким же отсутствующим взглядом она провожала его на перроне и смотрела куда-то вдаль, поверх его головы.
      - Маша! - кричал он с подножки вагона. - Я буду писать тебе - ты мне отвечай, слышишь?
      - Да, да... Хорошо! - Она кивала, прощально махала рукой. А взгляд оставался все таким же - невидящим.
      Осень. На окнах первый налет морозного рисунка. Входит со двора Володя, вносит несколько кружков мороженого молока, потирает руки, говорит радостно:
      - Ну, мама, дорожка промерзла, уф! Как по асфальту покатим.
      Мария Ивановна укладывает в рюкзаки продукты на недельный срок Володе и Наташе. Двумя стопками разложено мороженое молоко - шесть кружков Наташе, шесть Володе. Потом картофельные лепешки. Тоже на две стопки.
      - Наташа, картофельные лепешки уже посолены - только разогреть надо. А молоко оттаивай на медленном огне. Не то пригорать будет, - наставляет Мария Ивановна.
      - Господи, уже уяснила, - как взрослая, отвечает Наташа.
      В окно кто-то постучал. Володя выглянул в форточку и крикнул:
      - Мам, ребята уже собрались! Только нас ждут.
      - Ну, ступайте, ступайте!.. - Она затягивает рюкзаки.
      Дети одеваются.
      - Володя, уши завяжи! - приказывает Мария Ивановна. - Смотри не обморозь!
      - Да ты что? Каких-то десять километров всего... Мы единым духом доедем.
      - Наташа, накинь еще вот эту шаль, - подает она дочери клетчатую толстую шаль с кистями.
      - Да я что, бабушка? Мне и в платке не холодно.
      - А я говорю - повяжи!
      - Ой, прямо кулема, - ворчит Наташа, но шаль повязывает.
      Кто-то опять стучит в окно.
      Володя хватает рюкзак и в дверь.
      - Если будет занос, в субботу не приезжайте, я сама съезжу к вам, наказывает Мария Ивановна.
      - Ну да, испугались мы твоего заноса, - говорит Наташа.
      Ушли дети, и квартира опустела. Мария Ивановна подходит к столу, машинально оправляет скатерть, берет треугольничком сложенное воинское письмо. Развернула, пробежала глазами, улыбнулась. Потом выдвинула ящик стола, достала чистый лист бумаги, ручку, села писать письмо: "Остались мы тут одни бабы. Работаем да вас вспоминаем. Конец лета был дождливый, бурный. Не только хлеба - овсы полегли. И только одна "таежная-19" устояла, та, что выделил Маркович. Помнишь, белесые колоски и красноватые зерна? Урожай дала средний, а устойчивость у нее просто поразительная. Так вот в чем ее секрет... Буду тянуть ее, тянуть за уши. Улучшать..."
      Скрипнула дверь, на пороге показалась встревоженная машинистка:
      - Мария Ивановна, в лабораторном цехе беда...
      - Что такое? - оторвалась от письма Мария Ивановна.
      - Степанида упала со скамьи.
      - Как упала?
      - Так... Перебирала семена и вдруг повалилась, повалилась... На полу лежит. Кажись, не дышит.
      - Позвоните доктору, чтобы немедленно явился! - Мария Ивановна бросилась из кабинета.
      Лабораторный цех. Возле длинного стола, на котором насыпан ворох семян, суетились бабы. Входит Мария Ивановна.
      - Что с ней?
      Она отстраняет баб, наклоняется над лежащей Степанидой.
      - Омморок... Обнакновенно, - ответила одна женщина.
      - Что за обморок? Отчего?
      - От голоду...
      - Она же вакуированная...
      - Хозяйства своего нет... ни коровы, ни молока.
      - А что по карточкам получает - детям отдает...
      Бабы заговорили все враз, и Степанида слегка приоткрыла глаза.
      - Подымите меня. Я сейчас, сейчас... наверстаю...
      Ее подняли. Она попыталась было сесть к столу.
      - Нет, - сказала Мария Ивановна. - На сегодня ты отработала. Отведите ее в мою комнату. Там теплее. Уложите в постель. А я сейчас принесу молока и лепешек картофельных... Покормить ее надо.
      Две женщины уводят Степаниду под руки, остальные сели к вороху зерна.
      - Вот она, жизнь, Мария Ивановна, - сказала одна со вздохом. - Сидим возле хлеба и с голоду пухнем.
      - Это не хлеб, бабы... Это семена. Наш хлеб воюет.
      В лабораторном цехе в плошках колосящаяся пшеница. Мария Ивановна занимается перекрестным опылением. Рядом с ней стоит Наташа.
      - Вот видишь, дочка, как это делается? Это пыльники. Пыльца должна быть влажной, тогда она хорошо прорастает. Значит, пыльцу переносишь с этого колоска на другой... Вот так.
      - Мам, а тебе Володя говорил о своем решении?
      - О каком решении?
      - Он уходит из десятого класса. В военное училище поступает, в бронетанковое.
      Мария Ивановна роняет пинцет.
      Она проходит по коридору, выходит на улицу - раскрытая, с развевающимися на зимнем ветру волосами, в одном платье идет к своему дому.
      Володя сидел за столом, читал книгу. По тому, с каким возбуждением вошла мать, он понял, что его тайна открыта. И сразу нахохлился.
      - Володя, что за училище? Что ты надумал? И что это значит?
      - Просто хочу поступить в военное училище ускоренного типа. На фронт хочу.
      - Почему ты мне об этом не сказал?
      - Потому что я еще комиссии не прошел.
      - Но ты же школьник!
      - Мне скоро стукнет восемнадцать.
      Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив руки на груди, сказал твердо:
      - Подошло время, мама, когда я должен решить, мужчина я или нет. Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.
      Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.
      - Мама, что с тобой? - Он поддержал ее за локоть.
      - Ничего... - Она подняла голову и поцеловала его.
      И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут как солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют: "Эх, махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только чубы да челки выбиваются из-под шапок, да за плечами не ранцы, а рюкзаки, да шаг нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И Мария Ивановна провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго смотрит вслед уходящей колонне новобранцев.
      - Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, - говорит Наташа. - Поедем домой!
      - Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна поеду...
      По зимней таежной дороге едет одинокая подвода. Лошадь трусит легкой рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в тулупе Мария Ивановна, вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не тревожат лошадь. Она бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.
      Такими безучастными друг к другу они и появляются на пристанционной усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела лошадь к воротам и стала распрягать ее: отпустила чересседельник, потом долго развязывала супонь - узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи, отбросила оглобли и повела лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
      Потом вышла, убрала дугу, связала оглобли чересседельником и только после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери что-то белело. Мария Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она прошла в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой, вошла в лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в плошках пшеницу - не померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
      - Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша станция и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому, что ты разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу - устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название. Назови ее "Твердью". В ней будет и сила небесной благодати, и вера Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа Марии Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за этой пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" - прошу тебя...
      Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется...
      Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
      И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
      Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.
      В отдалении виднеется оставленный "газик". В руках Марии Ивановны полевые цветы.
      Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.
      На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.
      Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
      - Здравствуйте, Мария Ивановна! - старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.
      - Здравствуйте, Федот Максимович!
      - А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!
      - Спасибо. А я вот взяла да приехала. - Она достала часы, посмотрела: Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
      - Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
      - Спасибо за память.
      - Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина...
      Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы. Старичок снял кепку, перекрестился...
      - Тут была могила, - как бы извинительно произнес старичок.
      - Верю, Федот Максимович, - сказала Мария Ивановна.
      - Приехал я после мобилизации, в гражданскую ишо, а тут все разворочено, перекопано... Батарея стояла... Фронт, стало быть. Не то белые, не то красные.
      Блеснула молния, ударил гром, и с новой силой зашумели сосны, заметалась пшеница.
      - Кабы дождь не пошел, - сказал старичок.
      - Это ничего, - отозвалась Мария Ивановна.
      Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.
      - Гляди ты, какая пшеница, - говорит старик. - Ее рвет и мечет, влежку кладет, а она все распрямляется. Говорят - это ваша "Твердь". Хорошо вы сработали!
      - Я только завершала... А заложил ее он, давным-давно. Все от отца идет...
      Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.
      - Что с вами, Мария Ивановна?
      - Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.
      - Воды! Скорее воды! - запричитал старик и трусцой побежал вниз по откосу.
      А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.
      Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви и поплыли во все стороны, растворяясь в голубом бездонном пространстве.
      Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами уже не колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да синие вкрапины ирисов, да желтые пятна купальниц.
      Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в той же старомодной соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще подросток, в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.
      - Папа, папа! - кричит Муся. - Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!
      От леса прямо по лугу, выметывая выше груди ноги, шел запряженный в дрожки серый, в крупных яблоках орловский рысак. На дрожках, слегка откинувшись на натянутых ременных вожжах, сидел широколицый, бородатый, медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и маслозаводчик, и торговец, и прочая и прочая...
      Поравнявшись с Твердохлебовым, он рывком намертво осадил жеребца и молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.
      - Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда науки!
      - Так уж все сразу! - улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.
      - Нет, не все! Еще либерал и демократ! - Он сгреб Твердохлебова и облобызал трижды.
      - Ты что ж, так на дрожках и прикатил из Сибири? - посмеивался Твердохлебов.
      - Милый! Я к тебе не то что на дрожках - на аппарате прилететь готов. А этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я к тебе на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? - указывал он на рысака. - Хочешь, подарю!
      Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец ярил ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.
      - Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? - ахнул Смоляков.
      - А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.
      - Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! - Он потрепал ее за волосы и обернулся к старшей сестре: - Здравствуй, Ириш! Значит, гербарий собираем? Отцу помогаешь?
      - Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.
      - Ишь ты какая самостоятельная!
      - А я для папы собираю! - кричит Муся.
      - Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок трав. Вот, на каникулах хоть душу отвожу... А потом опять всякие комиссии, заседания, выступления...
      - Да брось ты к чертовой матери эту Думу!
      - Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как же бросишь? Перед людьми неудобно.
      - Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?
      - Нет уж, с меня довольно! - резко сказал Твердохлебов. - Откажусь, непременно откажусь.
      - И куда же потом?
      - Опять в Сибирь, папа? Да? - крикнула Муся.
      - Это не так просто, дочь моя, - озабоченно ответил Твердохлебов. - Ну, что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.
      Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами, письмами, телеграммами. У стола сидят хозяин и Смоляков. Сквозь растворенную дверь видны другие комнаты; там раздаются голоса, мелькают женские фигуры, кто-то играет на пианино.
      Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет листы гербария.
      - Ну уж нет... На этот раз я от тебя не отстану. Должен я что-то сказать сибирякам, - говорит Смоляков. - Поставку семян, закладку питомника - все возьмет на себя кооперация... Исходный материал можешь заказывать всюду, в любом месте земного шара - достанем. Любые расходы покроем.
      - Но мне понадобится еще и метеорологическая станция.
      - Иван Николаевич, лабораторный цех для селекции уже готов. Все остальное построим. Помощников набирай сам сколько хочешь. Оклад тебе положим от кооперации - десять тысяч в год, как начальнику департамента, смеется Смоляков.
      - А вы не боитесь прогореть на моей науке, господа кооператоры?
      - Нет, не боимся. У нас все подсчитано... Помнишь, как мы с тобой голландцев побили сибирским маслом? А с чего начинали? С ярославских быков да с вологодской коровы с одиннадцатью тысячами пудов масла. А как только наладили селекцию, по сто тысяч в год давали приросту! А?
      - Ну, пшеницу новую не выведешь за год.
      - Да мы и старыми сортами иностранцам нос утрем. Наши мужики наладили караваны зерна в Афганистан. И по морю, и на верблюдах. И поезда фрахтуют. Всю торговлишку англичан там порушили. До Персии добираемся, Индии!.. В Китай идем. А если нашим мужикам дать новые сорта, засухоустойчивые, скороспелые, урожайные... Они весь мир завалят... Дело говорю?
      - Дело!
      - Ну так едем?
      - Трудно мне сейчас сказать тебе что-либо определенное. Видишь, я занят, даже здесь, в отпуске, - сказал Твердохлебов. Он взял со стола письмо. - Это вот жалоба от ссыльного Крючкова... Угодил в ссылку за сбор подписей в защиту иваново-вознесенских забастовщиков. Я говорил с министром внутренних дел... Обещал освободить. А это письмо от тюменского попа. Архиерей притесняет - поп на проповеди обличил местные власти в растратах пособий переселенцам. Надо в Синод писать.
      - И хочется тебе с этой политикой возиться? Ты же ученый, друг мой. Учти, наука ждать не может, - сказал Смоляков.
      - Это верно, наука не ждет. И мириться с простоем нельзя. А с такой мерзостью мириться можно? Вот, полюбуйтесь. - Твердохлебов достал из папки телеграмму и подал Смолякову. - Телеграмма из Верного. Мать телеграфирует... Сына ее, студента Филимонова, предают во Владимире военно-окружному суду. Будто покушался на урядника. Но это ложь!.. Я проверил. Его просто оговорили провокаторы. А сам Филимонов находился в то время в Москве. И тем не менее...
      - Не понимаю, какой смысл в этом?
      - Простой... У Филимонова голова на плечах и горячее сердце. Молчать не хочет. Проповедует. Вот это и опасно. В подлые времена мы живем: честных людей увольняют, порядочных обыскивают... Так что же мы должны? Сидеть и ждать - когда до нас дойдет очередь? Нет! - Твердохлебов встал и нервно прошелся по кабинету. - Нет и нет! Я завтра же еду во Владимир и сам буду слушать это дело.
      Муся, отложив гербарий, следит за отцом.
      - Папа, возьми меня с собой!
      Твердохлебов остановился, поглядел на нее:
      - Ну что ж, поедем. Тебе это полезно будет.
      Военно-окружной суд. Небольшое помещение забито военными, полицией. Штатской публики мало; в гуще самой мы видим Твердохлебова с дочерью.
      За судейским столом сидят пять офицеров, в центре - председатель суда, полковник. Чуть сбоку в загородке стоит бритый смуглый молодой человек. Это подсудимый Филимонов. Возле него два солдата с саблями наголо. Молодой человек говорит, обращаясь к судьям: