Глава XVI

Хаджи-Баба возвращается в Тегеран и неожиданно попадает в муллы-баши

Только что очутились мы в открытом поле, я стал обременять наставника моего горькими упрёками.

– Всем этим я обязан вам, мулла! – вскричал я гневно. – Мог ли я думать, что рекомендация доброго муджтехида сведёт меня с таким, как вы, лицемером и совратит с избранного мною пути благочестия? Какое было вам дело до засухи или до того, пьют ли армяне воду или вино, от которого вы и сами не прочь? Проклятие на вашу голову!

Мулла Надан находился в таком жалком положении, что не мог отвечать ни слова. По этой причине я перестал огорчать его своими укоризнами. Мы шли рядом безмолвно, погружённые в печальную думу, до первой на дороге деревни. Тут мы остановились и начали рассуждать о том, что делать. Мой злополучный спутник был позорно изгнан из города и не смел в него возвращаться, пока не утихнет молва о его приключении. Но мы оба пламенно желали знать, что сталось с нашим имуществом, – с его домом и белым ослом, с моим платьем, лошаком и деньгами. Поэтому я принял на себя опасную обязанность воротиться в Тегеран, чтоб спасти хоть что-нибудь от неминуемого расхищения.

Вечером неприметно пробрался я в город и тёмными закоулками проник до самого Наданова дома. С первого взгляда я убедился, что мы разорены безвозвратно. Дом был наполнен стаею хищных урядников, которые грабили и ломали всё, что в нём ни находилось. Ещё, как на беду, я наткнулся на того же самого ферраша, который провожал нас к шаху, тогда именно, когда он выезжал из наших ворот на моём лошаке, держа в руке конец полы, нагруженной вещами, – вероятно, моим же платьем. Я так перепугался этой неожиданной встречи, что бегом ушёл оттуда. Боясь быть открытым и не зная, куда спрятаться, я вбежал в сени одной бани, лежащей поблизости дома нашего злодея, муллы-баши.

Чтобы не подать о себе подозрения, я решился идти прямо. В сенях было темно, и никто не приметил, что чужой человек промелькнул в уборную комнату. «Вошёл в баню, раздевайся!» – говорит пословица. Я разделся и пошёл бродить по целому зданию. Забравшись в самое жаркое отделение бани, я сел в тёмном углу и в отрадной духоте паров стал рассуждать о моём положении. У меня не было на что купить себе завтра куска хлеба. «Я, очевидно, родился под несчастной звездой! – подумал я. – Оставляю родительский дом, чтобы трудами приобресть независимое состояние, и попадаю в жестокий плен к туркменам. Спасаюсь от них с пятьюдесятью туманами, ищу убежища у сына самого Убежища мира и вижу себя ограбленным собственными его руками. Начинаю промышлять: один портит мне спину, другой сечёт палками по пятам. Влюбляюсь: приходит шах, убивает мою любовницу и лишает меня хорошего места. Возвращаюсь на лоно семейства, где надеюсь найти утешение, и встречаю одну лишь горесть: смерть доброго отца, слёзы, похороны. Все поздравляют меня с богатым наследством, а тут родная мать похищает последнее средство к пропитанию. Наконец, вкрадываюсь в милость к святому и могущественному богослову, который обещает вывесть меня на путь спасения, и, по его протекции, достаюсь к человеку, который посылает меня приискивать женихов для старых баб и опустошать дома мирных жителей за то, что на дворе жарко. Что это за сумасбродное предопределение? Возможно ли так мучить бедного раба божия, который никому зла не желает?» Слёзы полились у меня струёю; я проклинал свет и судьбу и в ту минуту счёл бы себя счастливым, если бы навсегда остался на том же месте.

В бане давно уже никого не было. Вдруг послышался шум и говор, и вошло какое-то важное лицо, которое толпа слуг и банщиков торжественно привела в то же самое отделение, где я находился. Я притаился в уголку и глядел на происходившее. Повторяемое всеми слово: «Мулла-баши! Мулла-баши!» – беспрестанно ударялось в мои уши и порождало во мне жестокое недоумение. Но едва заговорил сам незнакомец, сомнения мои превратились в смутную достоверность, что это подлинно был глава сословия, из которого, ещё за несколько часов, исключили меня таким неучтивым образом.

Мулла-баши славился необыкновенною стыдливостью, заменявшею в нём ум, учёность, дарования и добродетели. Он нередко хвастал перед нами, что, с тех пор как себя запомнит, никому из слуг и домашних не показал даже обнажённых ног. В самом деле, я слыхал, что он не иначе парится в бане, как по вечерам, без свидетелей и светильника; и теперь лично убедился, что это чувство строгой стыдливости было в нём неподдельно, потому что, жалуясь, что чувствует себя не слишком здоровым, он, однако ж, выслал всех слуг и банщиков и остался один в жаркой комнате. В середиие её находился мраморный водоём с тёплою водой, огороженный досками и освещаемый окном в куполе. Мулла-баши тотчас вошёл в него и погрузился в воду по шею.

Спустя несколько времени услышал я, что он ужасно плещется и пышет. Хотя подобная резвость со стороны человека, такого степенного и важного, казалась мне очень странною, но я думал, что это какой-нибудь особый род умовения, и спокойно ожидал конца. Потом раздалось страшное барахтание в водоёме, хрипение и стук как будто от сильного падения. Я не мог преодолеть своего любопытства, вылез тихонько из угла, подошёл на цыпочках к водоёму и заглянул внутрь, в одно из маленьких круглых отверстий в досках, заслоняющих его. Остаток дневного света, отвесно падающий на ванну, дал мне возможность различить жалкое положение купающегося. Голова его повисла на грудь; руки были опущены; тело не обнаруживало никакого движения. Нельзя было сомневаться, что с муллою-баши случился апоплексический удар, который вдруг отнял у него голос и удавил несчастного.

Легко можно представить, каким ужасом поразило меня подобное открытие! Мне тотчас пришло на мысль, что если меня здесь поймают, то непременно сочтут убийцею муллы-баши, так как всем известно, что мы с Наданом хотели свалить его с места и сами занять его. Но, по несчастию, мне некуда было спрятаться. Между тем как я приискивал в голове средства к избежанию гибели, вошли камердинер покойника и один банщик с нагретыми простынями и рубахами. Они ещё застали меня у водоёма, и я в расстройстве невольно сделал движение в их сторону, желая что-то сказать. Но они приняли меня за выходящего из ванны муллу-баши; мгновенно окинули простынями, стали вытирать, сушить и надевать на меня чистое бельё с такою ловкостью и быстротою, что я не успел вымолвить ни слова. Эта ошибка с их стороны подала мне счастливую мысль: нельзя ли ускользнуть из бани под личиною покоящегося в ванне главы духовенства? Не долго думая, я решился временно принять на себя звание муллы-баши, на которого довольно был похож ростом и сложением.

Камердинер и банщик повели меня в уборную, где под высоким сводом теплился скудный светильник. Я сел нарочно в тени и тотчас закутал голову и лицо шалью, как будто для того, чтоб не простудиться. Слуги покойника не возымели ни малейшего подозрения: они прислуживали мне как своему господину и пособляли одеваться в его платье. Большею частью они лично были мне известны; и как мулла-баши сначала часто бывал у моего хозяина, то я знал наизусть все его приёмы как с посторонними, так и со своими людьми. Поэтому я уже предвидел возможность дойти благополучно до его дома. Но главное затруднение состояло в том, что внутреннее расположение его терема было мне вовсе не известно. Имея дела со множеством сплетниц во время службы моей у Надана, я проник было тайны всех почти значительнейших гаремов и слыхал, что мулла-баши был для своих женщин настоящий «тиран Фараон» и вёл беспрерывную войну с женою, которая жестоко ревновала за сношения его с одною из невольниц.

Покойный мой предместник был вообще молчалив, спрашивал и отвечал коротко. Желая прослыть учёным, он даже со своим поваром и конюхом никогда не говорил чисто по-персидски, но старался испещрять свой разговор множеством арабских слов и нередко смешил необразованных своих слушателей трудными гортанными звуками этого языка. Выражаться высокопарно и непонятно и я, по милости пророка, был мастер; но, на первый случай, решился соблюдать совершенное безмолвие и только там, где заставит необходимость, объявлять мои решения усечёнными фразами. Как скоро нарядился я полным муллой-баши, один из служителей поднёс мне кальян. Подражая покойнику, я вдохнул три длинные глотка дыма и испустил его на воздух бесконечною струёю; потом встал, сказал банщикам голосом, придавленным шалью, «Аллах ваш покровитель!» – и важно вышел в двери. Люди мои подали мне коня; я сел и поехал шагом за конюхом, который мне предшествовал.

Когда я спешился у подъезда, камердинер взял меня за руку под мышкою и повёл осторожно внутрь дома. Услужливость его была мне весьма приятна, потому что могла указать, по крайней мере, путь по неизвестным мне проходам. Таким образом он привёл меня к маленькой двери, которую отпер своим ключом. Впустив меня через неё в комнату, он закричал во всё горло: «Подавайте светильник!» – захлопнул двери и удалился.

Немедленно послышался стук женских башмачков, и две молодые миленькие невольницы прибежали ко мне с жёлтыми восковыми свечками. Я безмолвно последовал за ними, закрыв лицо ещё плотнее шалью.

Входя на двор, увидел я перед собою большую освещённую комнату, в которой мелькало несколько женщин и которая, по моим соображениям, служила комнатою жены моего предместника. Я ужасно боялся, чтобы невольницы не повели меня туда; но, по-видимому, я вступил в звание муллы-баши в счастливый день, в то самое время, когда этот высокий сановник был в размолвке со своею супругою. Мои путеводительницы знали, кажется, о чём-то особенном и, видя, что я неохотно иду в ту сторону, улыбнулись и направили путь свой к калитке, ведущей на маленький внутренний двор, где находился хельвет, или кабинет покойника.

Теперь мне следовало искусно от них отделаться. Я взял из рук у одной свечку и кивнул в знак того, чтоб они удалились. Во время оно, когда кровь во мне кипела, прощаясь с двумя прелестными созданиями, я, может статься, сделал бы какую-нибудь неосторожность; но при настоящих обстоятельствах смотрел на них со страхом и едва не вспрыгнул от радости, когда они меня оставили.

До этого времени всё ладилось прекрасно. Но что будет далее? Перемена, последовавшая в судьбе моей в течение не более одного часа, была поистине так неожиданна и чудесна, что мне вообразилось, будто я повис между небом и землёю. Не смея воспарить выше и страшась разразиться падением, я погрузился в глубокую думу, из которой пробуждён был внезапным чувством опасности.

Глава XVII

Хаджи-Баба, по званию своему муллы-баши, разрешает питьё вина. Переписка с управителем имения. Выезд из Тегерана

Я тотчас встал, запер дверь изнутри и свечку поставил в углу, опасаясь, чтобы кто-нибудь из домашних не посмотрел в окно и не узнал во мне чужого человека, хотя стекло было крашеное и не слишком прозрачное. Во всяком случае, нельзя было предпринять ничего решительного, пока все в доме не лягут спать. Между тем, чтобы иметь вид занятого делами, я приступил к освидетельствованию карманов моего предместника. В левом кармане находились: прекрасная серебряная чернильница с ножичком и камышовыми перьями, маленькое зеркальце и печатка с именем муллы-баши; в правом две записки; за пазухою английские золотые часы, а в малом, почти под мышкою, кармане кошелёк с пятью туманами золотом и десятком серебряных монет. Все эти вещи положил я обратно по своим местам, как принадлежащие мне по праву наследства, за исключением записок, которые наперёд хотел, прочитать.

Первая из них была без подписи и печати и казалась дружеским посланием от равного к равному.

«Любезный друг, чистосердечный приятель и брат, мулла-баши господин (да наделит вас аллах здоровьем и благополучием!).

Дружба искреннего приятеля к этому светилу времён и веков, неусыпному блюстителю чистоты явной веры, слава аллаху, упрочена на твёрдом основании нелицемерной приверженности и известна всему свету; поэтому и молит он всевышнего, чтобы она, ежедневно усиливаясь всё более и более, могла продолжаться до дня преставления. Приятель этот посылает ему в подарок, кроме перлов приветствий и алмазов поклонов, шесть отборных исфаганских дынь, каких не едал и сам отец Нуширвана, и заклинает его святостью его бороды возобновить прежнее позволение пить вино, так как лекаря утверждают, что без этого напитка он недолго будет бичом раскольников[121] и искоренителем тёрну неверия».

– Это уж, наверное, насакчи-баши! – сказал я, окончив чтение записки. – Не принимая в соображение почерк, по одним выражениям я легко узнал бы в сочинителе её бывшего моего начальника – льстеца, пьяницу и хвастуна. Хорошо! Мой предместник, видно, получил эту записку перед самым выходом в баню, потому что и дыни лежат вот здесь, на полу. Но посмотрим, что в другом ярлыке?

«Высокостепенный, благороднейший, святейший, почтеннейший, могущественный, пресловутый мулла-баши, господин и благодетель мой (да не уменьшится никогда ваше благоволение!).

Повергая в виде приветственного подарка к стопам этого рычащего льва правоверия, башни благочестия, бича неверия и раскола, убежища грешников и нерадивых четверик жемчуга преданности и весь сбор изумрудов повиновения из неисчерпаемого рудника подчинённости, нижайший раб этот имеет счастие представить, что с тысячью бед и сотнею тысяч трудностей успел он выжать из поселян вверенной ему деревни сто туманов деньгами и пятьдесят ослиных вьюков зерном. Да будет также известно этому солнцу несомненного закона, что мужик Хусейн Али по настоящее время не внёс ни одного динара по неимению или по нехотению, несмотря на то, что этот раб дважды высек его палками по пятам. Почему нижайший раб отнял у означенного мужика обе его коровы и смеет удостоверить своего благодетеля, что употребит все усилия и весь лес, годный на палки, для пополнения сбора положенного оброка. Между тем он просит прислать к нему верного человека для вручения ему собранных ста туманов». В конце письма приложена была печать, на которой разобрал я имя: «Раб его Абдул-Карим»[122].

«Машаллах! вот два важные вопроса! – подумал я про себя. – Надобно доказать свету, что не напрасно принял я на себя управление духовными делами Персии, а действительно способен быть муллою-баши и распоряжаться его властью и имением». Сочинив немедленно в голове план предстоящих действий, я взял два лоскутка бумаги, обрезал их приличным образом и написал следующие ответы.

«Любезный друг, и проч.

Записку этого бесподобного приятеля я получил и постиг её содержание. Так как высокое здание ислама, очевидно, поколебалось бы в своих основаниях потерею такого льва львов, обоюдного меча благочестия, гранитного столба закона, и драгоценная жизнь его не может быть спасена иными средствами, то сомнения прекращаются и обстоятельства приобретают неоспоримую ясность. Пейте вино, любезный друг! Пейте так крепко, чтоб трепетали все враги веры. Этот искренний друг препровождает к тому украшению благочиния составленную по надлежащей форме фетву, на основании которой всякий истинный сын пророка вправе выпить всё вино армян, греков и франков. Что касается до исфаганских дынь, то этот друг желает, чтоб дом того друга процветал бесконечно и рассадники его сердца производили одни лишь арбузы благополучия и тыквы настоящей приязни. Этот друг должен немедленно ехать за город по одному, не терпящему отлагательства делу и просит того друга одолжить его своим конём с седлом и полным убором, с тем что, буде угодно аллаху, возвратит его в исправности, как только приедет назад». (Печать.)

«Вопрос: Зейд[123] спрашивает у этого раба аллахова – можно ли без нарушения закона и погубления души пить вино, сколько угодно, если того требует поддержание здоровья и жизни, необходимых для славы веры и страха правоверных?»

«Ответ; Можно». (Печать)

«Душа моя, Абдул-Карим, и проч.

Письмо ваше мы получили и постигли его содержание. Сто туманов вы вручите подателю этой записки, Хаджи-Бабе-беку, доверенному слуге нашему. О прочих обстоятельствах, прописанных в письме вашем, пришлём к вам ответ в непродолжительном времени. Между тем секите всех палками по подошвам, а мы будем молить аллаха, чтобы простёр на вас небесный свой покров». (Печать.)

Сложив эти два письма, я запечатал их облатками из липкой бумаги и спрятал за пазуху. С каким нетерпением ожидал я той минуты, когда сладкий сон правоверных дозволит мне выпутаться из предприятия, которое, может статься, затеял я на свою погибель! Уже было около полуночи, и я собирался оставить хельвет муллы-баши. Вдруг послышалось лёгкое стучание в двери. Я думал, что, наверное, полицмейстер со своими урядниками пришёл брать меня в тюрьму. Но тихий женский голос, умильно отзывающийся за дверьми, вскоре объяснил всё дело: это была одна из невольниц. Хотя я и чувствовал, как приятно было бы представлять в этом случае лицо муллы-баши, но свидание с его любовницами совсем не входило в мои соображения. По этой причине на нежный шёпот таинственной посетительницы я отвечал громким храпением, которое удостоверило её положительно, что «опора аллахова закона» не в духе теперь заниматься с мирянами.

Когда все в доме уснули, я вышел из хельвета, отыскал главный вход, который легко отворил, и, выскочив на улицу, побежал так быстро, как будто кто-нибудь гнался за мною. Избежав благополучно встречи с ночною стражею, я укрылся в одной развалине, где тотчас скинул с себя заметное платье моего предместника. Вскоре начало светать. Не теряя ни минуты времени, я пошёл в базары, купил себе за безделицу обыкновенный подержанный кафтан и, нарядясь в него, отправился к главноуправдяющему благочинием.

Насакчи-баши был ещё в своём тереме. Слуга, которому отдал я письмо муллы-баши с разрешением пить вино, случился вовсе мне незнакомый. Я просил его дать мне поскорее ответ, так как хозяин мой, мулла-баши, спешит, не знаю почему, за город и только ждёт лошади.

Требование моё не встретило никакого затруднения. Насакчи-баши был так обрадован снисходительностью своего приятеля, что немедленно приказал дать мне лучшего своего коня.

Когда привели ко мне пышного туркменца с бархатным вызолоченным седлом, золотою цепью через голову и уздою, украшенною серебром и финифтью, я чуть не сказал людям, что мне не нужно таких богатых вещей. Но отказ был бы некстати, и дела не терпели отлагательства. Поэтому я равнодушно принял от них коня и повёл его за узду на улицу, где мигом вскочил в седло, поскакал к развалине, схватил платье муллы-баши, слишком хорошее, чтоб уступить его крысам, и через четверть часа очутился за городом.

Долгое время ехал я безостановочно просёлочными дорогами, направляясь по возможности к Хамадану, в окрестностях которого, как давно мне было известно, лежала деревня муллы-баши. В полдень спешился я в одном глухом овраге, примыкающем к руслу реки Караджа, чтоб отдохнуть часа два и покормить скотину. Свершённый мною подвиг наполнял меня радостью и тревожил пагубными следствиями. «Конец концов, я украл лошадь! – подумал я. – Если меня поймают, то как раз зарядят мною мортиру и выстрелят на воздух. Но, с другой стороны, я тут нисколько не виновен: это предопределение! Я не искал смерти муллы-баши: он сам пришёл ко мне. Судьба, так сказать, уронила его в мою полу с тем, чтобы он в ней скончался и чтобы я, волею или неволею, занял его место. Яснее дня, что само предопределение произвело меня в его векили, то есть наместники или представители. В таком случае всё, что я ни сделал и ни написал от его имени во время исправления мною его должности, свято и законно: платье его – моё платье, за лошадь, которую взял я по приказанию его наместника, отвечает он; сто его туманов уступлены мне правильно, и если насакчи-баши может по чистой совести пить вино, основываясь на дозволении, утверждённом печатью муллы-баши, то почему ж нельзя мне, рабу божию, так же добросовестно носить его часы, издерживать его деньги и ездить на чужом коне?»

Ободрясь таким логическим заключением, я опять сел на лошадь и помчался далее. Я не смел нигде расспрашивать о местоположении деревни муллы-баши и ехал почти наудачу; но в конце усомнился, не проехал ли я мимо неё, и поворотил с дороги в одно маленькое селение, где мужики доставили мне нужные сведения. Узнав, что имение покойника, называемое Сеидабад, отстоит оттуда не более одного фарсаха, я одушевился новыми силами и надеждами. Надобно было только переписать иначе письмо моё к Абдул-Кариму, потому что он не управитель, а местный мулла, который из усердия к своему начальнику заведывает деревнею его безвозмездно. Заехав за гору, я слез с лошади и написал другое письмо.

Глава XVIII

Прибытие в деревню муллы-баши. История жизни муллы Надана

Въезжая в Сеидабад, я надулся соразмерно с пышностью моего коня и бархатного седла. Гордый и повелительный взгляд незнакомца невольно заставил поселян поклониться мне в пояс.

– Где Абдул-Карим? – спросил я у них, отдавая лошадь одному из пособлявших мне слезать с неё.

Мужики тотчас побежали искать его. Абдул-Карим явился и приветствовал меня с должною учтивостью. Удостоверившись с моей стороны, что мозг его находится в надлежащей исправности и что он вчера, и тсетьего дня, и месяц, и год, и три года тому назад пользовался вожделенным здоровьем, я вручил ему письмо и примолвил:

– Слуга ваш приехал сюда от имени муллы-баши по известному вам делу.

Абдул-Карим одарён был взглядом удивительно быстрым и проницательным, который отнюдь не сходствовал с моим делом. Сначала он привёл меня в некоторое смущение, и я тогда лишь собрался с умом, когда он, прочитав записку, сказал:

– На мой глаз! Извольте, деньги готовы. Но вам надобно освежиться. Во имя аллаха, пожалуйте в мой бедный дом!

Я отвечал, что мне приказано скоро возвратиться, и хотя вовсе не чувствовал охоты заводить ближайшее знакомство с быстроглазым муллою, но, чтобы не возбудить в нём подозрения, согласился откушать у него плодов и кислого молока.

– Я вас никак не вспомню, хотя, кажется, довольно хорошо знаю всех слуг муллы-баши, – сказал он мне, когда я, разинув рот, набивал его огромным куском дыни.

– В том нет ничего удивительного, потому что я, собственно, не его человек, – заметил я, поглощая половину последних слов вместе с благовонным плодом. – Я состою на службе при насакчи-баши, главноуправляющим по части благочиния, с которым мулла-баши имеет какие-то денежные дела.

Ответ этот решил, по-видимому, все недоумения моего собеседника. Он теперь мог отдать себе полный отчёт в происхождении моей туркменской лошади, вызолоченного седла и богатой узды. На основании такого заключения он отсчитал и вручил мне сто туманов, прося кланяться очень благодетелю его, мулле-баши. Я положил деньги за пазуху, обещал исполнить в точности его поручение и уехал по направлению к Тегерану.

Но едва только деревня исчезла из виду, я поворотил в противоположную сторону. Колотя лошадь по бокам острыми углами стремян, я мчался, не оглядываясь, несколько часов сряду, пока бедная скотина не облилась потом и пеною. Я имел в предмете добраться поскорее до Кермана, продать там коня, седло и узду и поскорее уйти за границу, в Багдад – Дом спасения, где уже был бы в совершенной безопасности.

Едучи дорогою, приметил я вдали странную фигуру с красною на голове шапочкою, без чалмы, с лицом, подвязанным платком, высокую, широкоплечую, тонкую станом, одетую очень налегке и не по-дорожному, так как при ней не было ни узелка, ни чемодана. По многим наружным приметам мог бы я принять его за Надана; но приятель пел во всё горло, и я не воображал, чтобы человек такой степенный и важный был в состоянии дойти до такого унизительного средства развлечения себя в одиночестве. Подъехав, однако ж, поближе, я убедился, что это действительно был Надан. «Что тут делать? – думал я. – Возобновив с ним знакомство, наживу себе очень неприятного спутника. Миновать его, не сказав ни слова, было бы истинно жестоко. Неравно он меня узнает, то подумает, что я воспользовался его имуществом, за его добро купил себе коня с богатым убором, и донесёт на меня первому полицмейстеру, что я вор». Притом же мы были недалеко от деревни, где мне непременно надо было остановиться для отдыха и корма лошади. Для этого я избрал средний путь: если он меня узнает, то вступлю с ним в разговор; если нет, то равнодушно проеду мимо, и дело с концом.

Я пришпорил коня, и едва с ним поравнялся, он окинул меня взглядом с ног до головы и жалостно возопил:

– Ага! ради любви аллаха! сжальтесь над несчастным, для которого, кроме бога и вас, нет другого убежища!

Я не мог выдержать; приостановил коня, но молчал нарочно несколько минут, чтобы дать ему время узнать меня. Он смотрел мне в лицо бесчувственными глазами. Я рассмеялся. Это повергло его ещё в большее недоумение. Наконец я произнёс его имя, и Надан бросился ко мне как сумасшедший, не зная, как выразить свою радость.

– Ай, Хаджи, душа моя, дядя мой, свет глаз моих! – кричал он и поцеловал меня в колено: – Откуда ты? Где поймал такую лошадь? Какая у тебя узда! Какое седло, платье! Право, ты или в дружбе с дивами и пери, или сама судьба влюбилась в тебя и вышла за тебя замуж!

Изумление его казалось мне до того забавным, что я хохотал от всего сердца.

– Как же ты это вдруг так разбогател? – продолжал Надан. – Что сталось с моим имуществом? Не приберёг ли ты хоть моего осла: я выбился из сил, идучи пешком! Скажи, Хаджи, всю правду! Скажи, ради бороды пророка!

Приключение моё для умов обыкновенных было слишком удивительно и почти невероятно. Поэтому я должен был наперёд приготовить моего товарища к слушанию меня с полной доверенностью. Но в продолжение этого предисловия неприметно прибыли мы в деревню. В каждой почти деревне в Персии находится заезжий двор: мы направились туда и поселились в нём без всякого спроса. Появление человека на таком коне, с таким седлом и такою цепью не могло не произвесть впечатления в бедных и низкопоклонных деревенских жителях. Староста их тотчас же пришёл ко мне с почтением и предложил угостить нас ужином.

Пока подали ужин я рассказал Надану чудные похождения мои со времени нашей разлуки. Узнав, что я так великолепно снарядился на счёт общего нашего врага, муллы-баши, он забыл горе и подлинно изумил меня своим весельем, шутливым и откровенным нравом. Я принуждён был признаться в душе, что отнюдь не постиг настоящего его характера, хотя столько месяцев провёл с ним в довольно тесной, как казалось, связи.

– Как вы так переменились, мулла? Я никогда ещё не видал вас таким весёлым и любезным, как теперь! – сказал я. – Следственно, тот важный, суровый вид, который вы всегда показывали, был только притворный.

– Ах, Хаджи! беда всему выучит, – отвечал он, вздыхая. – Жизнь моя по теперешнее время была не что иное, как сцепление беспрерывных успехов и неудач. Я наплясался снизу вверх и сверху вниз более, нежели все тегеранские канатные плясуны в последний праздник Нового года. Что ж делать? Таков свет!

– Расскажите мне, ради Али, историю ваших похождений, – промолвил я. – Слава аллаху, мы с вами съели довольно соли вместе и можем полагаться друг на друга.

– На мой глаз! Но вы не услышите от меня ничего необыкновенного, – сказал он. – История моей жизни та же, как и большей части наших соотчичей, которые сегодня князья, а завтра нищие!

Я родился в Хамадане. Отец мой был первым муллою в этом городе и всеми силами стремился к тому, чтобы быть первым муджтехидом в Персии. Он преимущественно отличался жестокою ненавистью к туркам и прочим суннитам, наследственною в нашем роде. Говорят, что известный в персидских училищах особенный обряд проситься на двор изобретён одним из моих предков. Вы помните, что когда мальчик чувствует нужду отлучиться из класса, то он должен выступить на середину и сказать: «Да будет проклят Омар!» Это выдумал родной мой прапрадед, клянусь вам бородою Али; и согласитесь, что вернейшего средства вперять юношеству сильное отвращение к раскольникам и сам премудрый Лукман изобресть не в состоянии.

– Машаллах! – вскричал я. – Ваш прапрадед был поистине волнующееся море доблести и совершенства.

Надан улыбнулся и, по старой привычке, хотел погладить себе бороду; но, не найдя её на прежнем месте, поправил только платок и продолжал:

– Ненависть отца моего к суннитам распространялась и на прочие иноверные исповедания, как-то: на гебров, жидов и христиан. Дети его и домашние напитаны были тем же духом нетерпимости, и дом наш слыл гнездом самых неукротимых изуверов, с которыми кяфиры боялись встретиться на улице. Побуждения, руководствовавшие меня в предприятии такого неудачного похода против армянских погребов в Тегеране, были естественным следствием образа моего воспитания. Но это уже не первый со мною случай в подобном роде.

В молодости моей произвёл я в Хамадане ужасную суматоху, которая также кончилась не в мою пользу. Какой-то Сулейман-эфенди, посол стамбульского Кровопроливца к нашему шаху, ехал через наш город в Тегеран. Не знаю, как и откуда, вдруг вздумалось мне попробовать исполнить на деле учение моего отца насчёт суннитов. Я собрал толпу молодых, подобных мне, изуверов. Мы заступили дорогу послу, ехавшему с посещением к правителю, и приветствовали его тем, что вытвердили в училище, крича во всё горло: «Да будет проклят Омар!» Посольские люди бросились на нас с палками. Мы отвечали тучею камней. Завязалась ужасная драка, в которой мы сбили послу чалму с головы, наплевали в бороду и чуть не изорвали на нём ферязи и кафтана в куски.