Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана

Посол требовал примерного удовлетворения за нанесённую ему обиду и грозил воротиться в Турцию, не доехав до Тегерана. Правитель испугался и, не входя в разбирательство, кто, собственно, законный наследник Мухаммеда, Али или Омар, велел схватить меня и прочих зачинщиков благочестивого разбоя и выдать нечистым туркам, с тем чтобы они поступили с нами, как им самим будет угодно. Вы, будучи муллой Хаджи-Бабою и удивительно постигая конец всякого дела, легко угадаете, что затем последовало. Отверженные сунниты так высекли нас по подошвам, что ноги наши несколько недель сряду похожи были на толстые, безобразные брёвна.

Это приключение на долгое время подавило во мне порывы пламенного усердия к вере пророка. Дождавшись порядочной бороды, на двадцать пятом году от рождения, отправился я в Исфаган, где вошёл в связи со многими знаменитыми богословами и в скором времени приобрёл лестную известность. Я искал только случая, чтобы отличить себя громким подвигом и тем проложить себе путь к почестям. Следующее обстоятельство привело меня к желаемой цели.

Со времён известного шаха Сефи[124] франки, то есть христианские еобаки, допущены были в пределы Персии и пользовались постоянным покровительством его наследников. В царствование Аббаса Великого они чрезвычайно размножились было на нашей земле, и в Исфагане были у них большие торговые заведения. К соблазну всех правоверных, правительство дозволяло им явно совершать обряды своей веры, строить церкви, выписывать священников и даже звонить в колокола. У этих франков есть свой род Убежища мира, называемый папою, который, как глава их закона, обязан распространять своё учение по всей земной поверхности. По его повелению, огромные монастыри были воздвигнуты ими под разными предлогами в Исфагане, Джульфе и других городах и населены чёрными дервишами[125]. Во время владычества афганцев большая часть этих зданий опустела, и дервиши разбрелись по миру; но одно из них, нарочно сооружённое для утверждения в Персии папского закона, уцелело до наших времён, и усерднейшие муллы только и думали о разрушении этого монастыря, хотя правительство явно потворствовало христианам и всячески заохочивало их переселяться к нам с богатствами и разными дивными ухищрениями.

В монастыре жили два чёрные дервиша: один из них был владетель ума и решимости, изобретатель понятия, необыкновенный знаток света и такой быстровидный, что сам шайтан не годился бы в его отцы! Он чрезвычайно любил спорить о предметах веры, заводил прения с учёнейшими нашими улемами и готов был доказывать им во всякое время с неустрашимостью льва и бодростью лисицы, что Украшение двух миров, Господин духов и человеков, Предстатель наш Мухаммед (да благословят его все создания!) был лжепророк, плут и обманщик. Сев в лодку доказательств, он так смело плавал по морю прений, как будто сам Ной (мир с ним!) правил у него кормою. Не довольствуясь наглыми речами, он написал книгу, исполненную удивительных гипербол и иносказаний, в которой силился удостоверить всякого, что его папа прав, а наш благословенный пророк не стоит даже коровьей бороды. Один из наших богословов отвечал ему толстым и напыщенным сочинением, но, по несчастию, до того глупым, что действительно Мухаммед Избранный вышел что-то менее коровьей бороды.

Этот спор сделался в Исфагане предметом общих рассуждений. Чтобы выказать себя ревностным поборником откровенной истины, я предложил вызвать франкского дервиша на диспут в новом высшем училище, с тем чтобы он возражал нам всенародно на заданные предложения, и если убедит нас своими доказательствами, то мы обратимся в христианскую веру; если же нет, то он сам должен принять нашу. Дервиш, не обинуясь, согласился на наш вызов. В назначенный день зала училища наполнилась богословами, муллами и другими лицами духовного сословия. Множество почётных слушателей были приглашены, чтобы быть свидетелями торжества ислама. На дворе я собрал бесчисленную толпу народа, чтоб видом стольких и столь пламенных приверженцев несомненного закона благовременно напугать дервиша и мозг его опрокинуть вверх дном ещё до начала прений.

Франкский дервиш вошёл в залу один, без друзей и защитников. Видя её, набитую чалмами и бородами, и взоры всех, грозно устремлённые на его гладко выбритые щёки, он действительно смутился; однако не потерял присутствия духа. Вопросы были у нас заготовлены, и трое учёнейших богословов выступили вперёд, чтобы предложить их дерзкому иностранцу, который, по-видимому, не принёс с собою другого оружия, кроме своего языка.

Наши диспутанты одновременно обременили его несколькими вопросами: «Кто таков ваш папа, чтобы смел требовать для себя преимущества перед нашим святейшим пророком?» – «Согласны ли вы с нами в том, что аллах направляет, кого хочет, к прямому пути и, на кого хочет, наводит тьму заблуждения?» – «Были ли вы там сами и видели ли собственными глазами, что господин наш, пророк Мухаммед (да благословит его аллах!) не рассекал луны пальцем на две половины, не ездил в пятое небо на крылатой кобыле Борак и не привозил оттуда Корана?»[126]

Дервиш отвечал: «Вы предлагаете вдруг такое множество вопросов и с таким жаром, что не даёте мне времени опомниться. Судя по вашей враждебной наружности, я должен заключить, что вы призвали меня не на словопрение, а на смертоубийство. Если вы хотите поддерживать свои мнения насилием над моей особою, то докажете свету, что только воюете страстью и сами не твёрдо уверены в основательности ваших доводов».

Слова дервиша произвели в собрании благоприятное в пользу его впечатление, и я, чтобы скорее решить дело, закричал народу, который не дослышал этих слов: «О мусульмане! поспешайте на помощь! Вера наша поругана! Кяфир смеет хулить нашего пророка! Защящайте нас! Мщение! Казнь богоотступнику!»

Мгновенно вспыхнула ужасная буря. Тысячи голосов отозвались: «Лови его! Бей! Смерть поносителю явной веры!» Чернь пришла в исступление, и кинжалы засверкали отовсюду. Дервиш бежать – мы за ним, и не будь один мулла, который, накинув на него свой плащ, заслонил его собственной грудью и силою пробрался с ним сквозь толпу в ближайший армянский дом, то, – по милости аллаха всемогущего, милосердого! – мы бы его растерзали в куски.

Лишённые нашей добычи, мы толпою пошли к правителю города, увлекая за собою несметное множество народа. Правитель был строгий мусульманин, и мы не сомневались, что он удовлетворит нашей мести немедленною выдачею нам дервиша. Для этого мы стали вопить перед его домом: «Этот пустодом называет нашего пророка вором, плутом. Он ест ужасную грязь[127], и нам, улемам, надел на лица собачьи кожи. Ои проповедует ложное учение, совращает народ с прямого пути. Казнь богохульнику!»

Но правитель, боясь вмешиваться в дела франков, покровительствуемых самим шахом, отвечал нам хладнокровно:

«Это что за известие? Зачем вызываете дервиша на диспут, если не хотите его слушать? Употребляя насилие вместо доказательств, вы только бесчестите нашу веру и подаёте повод сомневаться в её основательности. Когда бы ваши доводы были сильнее и вы прениями обнаружили его закоснелость в безбожии, тогда он в самом деле был бы кяфир и достоин смертной казни».

Встретив и здесь неудачу, мы разбежались по городу искать нашего злодея, чтобы истреблением его восстановить помрачённый им блеск Мухаммедова закона. Но дружок не дожидался нашего посещения и ушёл из города, когда мы были у хладнокровного правителя.

Я слишком далеко зашёл вперёд при этом случае и уже не мог опять сделаться равнодушным к пользам веры, как после турецкой палочной бани. Хотя правитель явно негодовал на меня за этот последний подвиг, но уважение жителей, видевших во мне опору ислама и защитника прав их совести, щедро вознаградило меня за его немилость. Столица представлялась моему воображению единственным приличным для меня поприщем, и я вознамерился перенесть туда своё предприимчивое усердие. Я отправился в Кум, чтобы стяжать себе одобрение и покровительство муджтехида. Приобретённая мною слава в преследовании неверных заменила в глазах его десятилетний срок молитв и поста, необходимый для заслужения его милости. Он принял меня весьма ласково и причислил к разряду любимейших и надёжнейших учеников своих. Я вдруг напитался его ожесточением против суфиев, и он сам признал меня чрезвычайно способным действовать по его видам в столице, которую почитал скопищем этих безбожников. По первому со стороны моей предложению святой муж охотно взялся отрекомендовать меня тегеранским улемам и знатным при дворе вельможам и простился со мною со слезами на глазах, убеждая меня не ослабевать в моём усердии к вере, искоренять терн заблуждения и деятельно побивать каменьем вольнодумцев.

Хотя я не считаю себя «отцом невежества», то есть ослом, но должен признаться, что надежда на скорый и блистательный успех в столице жестоко меня обманула. Сначала на каждом почти шагу встречал я непреодолимые трудности. Все важные места были заняты; соперников нашёл я пропасть, и они лучше меня знали пути, ведущие к почестям и отличию. Я увидел себя в необходимости начать ходатайство обыкновенным порядком, то есть являться ежедневно поутру к своим покровителям с поклоном и покорно стоять перед ними в толпе прочих искателей. Но когда мулла-баши удостоил меня приглашения сидеть в его меджлисе, тогда многие стали обращать на меня внимание и мало-помалу сделался я известным верховному везиру, главному казначею, государственному секретарю и другим сановникам. Вследствие этого из утренних поклонщиков я поступил в число вечерних собеседников; бывал у этих вельмож в дружеских собраниях и имел в них свой голос, когда разговор касался умовении семи членов или превосходства персов перед неверными. За всем тем, я был только бедный мулла и, невзирая на личные мои заслуги, вероятно, долго ещё валялся бы в пыли забвения, если бы один счастливый случай не подоспел на помощь. Верховный везир совершал у себя в доме обряд поминания кончины имама Хусейна. Я пел у него молебен и читал проповедь, от которой он прослезился. Едва только везир начал плакать, государственный секретарь и прочие, бывшие на молебне чиновники, которые прежде зевали во весь рот, вдруг нашли речь мою несравненною и, прославляя наперехват мои дарования, кончили тем, что Казий Бейзави и Замахшари[128] были в сравнении со мною – ослы!

С тех пор верховный везир получил высокое обо мне понятие, Через него я добыл все те места, при которых и вы меня застали. К сожалению, я слишком много понадеялся на соучастие в судьбе моей тех, которые покровительствовали мне единственно из необходимости казаться усердными сынами веры. Вы видели, что, когда шах прогневался, тот же самый везир первый выдал меня на жертву, и я теперь влекусь в родимый город без бороды и без копейки.

Глава XIX

Сделка между двумя плутами. Вор обманут вором. Наказание

Кончив повествование, мулла Надан долго ещё рассуждал со мною о непостоянстве судьбы человеческой и надеждах своих на счастливую перемену в бедственном его положении. Он сперва думал отказаться от духовного звания и поступить в купцы; но потом решился остаться муллою впредь до нового распоряжения. Он имел в виду прослыть мучеником за веру, зная, что и этим путём иногда достигают на свете до почестей и богатства.

Одинакие обстоятельства, непринуждённый разговор, любезность Надана и моя собственная откровенность положили в нас основания сердечной обоюдной любви, и мы поклялись быть всегда друзьями, несмотря на судьбу и её коварство. Мы почти радовались случившемуся с нами несчастию по тому поводу, что оно дозволило нам узнать покороче друг друга и сблизило два сердца, созданные любить и уважать себя взаимно. В излиянии нелицемерных чувств я спросил моего товарища:

– Что ж вы теперь предполагаете делать? Хотите ли сопутствовать мне до Багдада или же останетесь в Персии и будете высматривать, откуда дует ветер?

– Мне хочется воротиться на родину, в Хамадан, где отец мой пользуется значением и может пособить мне разными средствами, – отвечал он. – Конец концов, шах не сумасшедший и знает, что неверные – сор, щепа, которою черти подгнещают огонь в аду! Чтоб приобресть любовь и признательность христианских купцов, он счёл за нужное наказать меня в пример прочим; но ислам восторжествует, и сам шах не осмелится долее преследовать человека, в котором народ обожает красу благочестия. Через отца я надеюсь выхлопотать позволение возвратиться в Тегеран и быть допущенным к прежним местам. Иншаллах! дела мои пойдут ещё хорошо. Но в таком случае вы опять будете мне нужны, чтобы выдавать замуж моих невест. Я вам советую остаться в Хамадане и подождать, пока мои дела устроятся.

– Это невозможно! – возразил я. – Платье муллы-баши и конь главноуправляющего благочинием лежат камнем на моём сердце. По этим приметам меня легко откроют и четвертями моего тела украсят все тегеранские ворота. Мне, видно, суждено уходить за границу, и я не в состоянии бороться с предопределением.

При этих словах удачная мысль промелькнула в моей голове – поделиться с Наданом частью моей добычи, чтобы вовлечь его некоторым образом в сообщество со мною и принудить к молчанию. Я предложил ему десять туманов, которые он принял с радостью и обещал уплатить мне при первой возможности; но, спрятав деньги за пазуху, он опять стал убеждать меня не разлучаться с ним, верным своим приятелем.

– Куда хотите вы ехать? – примолвил он. – До границы неблизко и не так легко добраться, как вы полагаете. Как только насакчи-баши спохватится, что у него спровадили любимого туркменца, он непременно разошлёт поимщиков во все стороны, и они вдруг вас отыщут. В этом платье и на таком коне вы лицо заметное: всяк укажет дорогу, куда вы поехали. Послушайтесь меня: я могу доставить вам безопасное убежище, где вы пробудете, пока не пройдёт гроза; а потом мы оба выступим в свет смелее и почтеннее прежнего. У моего отца есть деревня поблизости Хамадана. Ступайте туда и сидите покойно под именем нашего, например, служителя. Лошадь и платье ваше мы осторожно спустим с рук: тогда и сам отец благочиния не отыщет вашего следа. Подумайте, что Хамадан недалеко: если возьмёте меня с собою на коне, то, выехав в полночь, мы поспеем туда чуть свет, тогда как до турецкой границы вам предстоит более пятнадцати дней пути.

Этот дружеский совет сообщил моим понятиям совершенно другое направление. Рассуждения Надана мне показались основательными. В самом деле, пути той страны были мне вовсе не известны. Я мог легко заблудиться; расспрашивая же у поселян о дороге, проложил бы за собою тропу, по которой сыщики тотчас настигли бы меня. Поэтому я предпочёл скорее ввериться доброму приятелю, чем стремиться наобум, быть может, прямо чёрту в когти.

Уснув несколько часов, мы пустились в дорогу около полуночи и ехали до самого рассвета. Поднявшись на возвышение, с которого уже виден был Хамадан, мы остановились, чтобы сообразить план дальнейших действий. По некоторому рассуждению, товарищ мой сказал:

– Знаете ли, что делать? Видите эти строения влево – Это Гуразабад, деревня моего отца, муллы Ибн-Муарреса. Но вам нельзя показываться там в таком богатом платье: конь, седло и узда ваши породят в поселянах подозрение, тем более, что вы будете иметь вид вельможи, а приедете без слуг, без поезда. Всяк подумает, что вы убили где-нибудь путешественника и похитили его собственность, с которою укрываетесь. Хотя и скажете, что принадлежите моему отцу, но когда молва пронесётся о пропаже туркменца насакчи-баши, то сами мужики готовы будут навесть на вас поимщиков. Скорее сделайте так: дайте мне своего коня и платье – я поеду с ними в город. Таким образом, и вы устраните от себя подозрение, и я прилично явлюсь к родным. Весть о моём приключении, вероятно, скоро дойдёт до их сведения; она огорчит их и может обесславить во мнении народа. Но, видя, что я воротился домой на пышном коне, с великолепною сбруею, в прекрасном плаще и с кашмирскими шалями на поясе и голове, многие станут сомневаться в истине рассказываемого и будут ещё кланяться мне и искать моей дружбы. При пособии этих вещей, которые прольют отраду в сердца моих родителей, нетрудно мне будет представить всё событие в выгодном для меня виде и восстановить доброе имя. Через несколько дней я придумаю благовидный предлог, продам лошадь и вещи и вручу вам наличные деньги.

Услышав такое предложение, я остолбенел. У нас, в Персии, нет обыкновения доверять друзьям на такую сумму; и самому пророку (да благословит его аллах!) я не дал бы подобного коня, не взяв наперёд с него верного залога. Но в настоящих обстоятельствах я не предвидел другого средства к спасению. Я сам чувствовал, что Надан говорит рассудительно. Явись я в таком блеске в бедной деревне, весь околоток вмиг узнает о моём существовании. С другой стороны, я, по несчастию, находился совершенно во власти моего приятеля, Надана, который был в состоянии донесть на меня, если не соглашусь на его просьбу. После такого рассуждения я, для личной безопасности, согласился облечь его званием почётного вора.

– Но что мы будем делать, если поимщики увидят у вас этого коня? – примолвил я. – Тогда мы оба пропали.

– Аллах велик! – отвечал он. – Не бойтесь: я сделаю так, что никто его не увидит. Поимщики не скоро ещё приедут в Хамадан; мне же конь нужен только сегодня до завтра. Потом я спрячу его, велю барышникам перекрасить и продам. Не опасайтесь ничего: всю беду беру я на себя.

Надан говорил умно, как Коран. Как, прошу, не вверить своей собственности такому человеку? И мы тотчас же приступили к размену своих нарядов. Он облёкся в кафтан муллы-баши, опоясался шалью, другую щёгольски завернул кругом головы и накинул на себя зелёный плащ из английского сукна. Я надел его платье, изорванное во многих местах во время торжественного выхода из Тегерана, и голову прикрыл его ермолкою. Деньги и часы я удержал у себя, а ему напрокат дал только чернильницу, чётки, карманное зеркальце и гребень. Он заткнул за пояс свёрток бумаги и мне самому казался отличным муллою-баши.

Мы расстались, как лучшие друзья в мире; но я, прижимая Надана к сердцу одною рукою, другою успел неприметно отцепить от узды золотую цепь и спрятал её в свой карман на всякий случай. Садясь на лошадь, он ещё сообщил мне необходимые подробности о деревне отца его; впрочем, предоставил моему искусству придумать для поселян удобную сказку насчёт поводов моего к ним прибытия.

Надан помчался рысью к Хамадану, гордо поправляя на себе плащ и чалму и восхищаясь блестящим верховым убором, драгоценнейшая часть которого, по милости пророка, осталась в моём кармане. Глядя на удаляющегося под ним туркменца, мне стало так прискорбно, как будто он исторгнул у меня сердце из груди, и я умильно преследовал его взором, пока он не исчез из виду. Наконец я отправился в деревню, изобретая в голове разные благовидные предлоги, которыми мог бы оправдать перед поселянами моё появление. В изорванном платье, без шапки и без чалмы, а между тем в шёлковых шароварах и прекрасных зелёных башмаках, я скорее походил на беглеца, нежели на слугу. По зрелом размышлении, я признал совет Надана неосновательным и предпочёл выдавать себя за купца, ограбленного курдами на дороге.

Поселяне были добрые люди, ужасно глупы и с искренним состраданием поверили моей сказке о разбойниках и приключившемся мне несчастии. В течение разговора я спросил у них, как будто мимоходом:

– Чья это деревня? – и получил в ответ, что она принадлежит главному евнуху шаха.

– Как же мне сказывали, будто это деревня муллы Иби-Муарреса? – как бишь её зовут? – да! Гуразабад, – прибавил я.

– Гуразабад? – закричали мужики, поглядывая друг на друга. – О такой деревне мы не слыхали в нашем околотке.

– Вы изводите говорить про муллу Ибн-Муарреса? – промолвил один старец. – Я знаю муллу Ибн-Муарреса. У него один сын муллою в Тегеране, другой казием в селении Дупуль; дочь незадолго умерла: но у них нет никакой деревни.

«Ай, падар-сохтэ! Поддел же ты меня! – подумал я с огорчением в сердце. – Итак, прощай мой туркменец, моё седло, узда, платье! Вот что значит полагаться на дружбу моих соотчичей! Слава аллаху, что, по крайней мере, я утащил золотую цепь, а не то все мои труды пропали бы даром».

Чтобы скрыть своё смущение, я притворился больным. Мужики взяли меня к себе, и я очень был бы доволен их гостеприимством, если бы они из лишней заботливости о моём здоровье не вздумали навязать мне свою деревенскую лекарку, гадкие зелья которой чуть-чуть не ввергнули меня в настоящую болезнь.

Я провёл в деревне пять дней, льстясь мыслию, что мой приятель только подшутил надо мною и не оставит меня без известия. Но он совершенно забыл обо мне. Видя себя явно обманутым, я считал неблагоразумным проживать долее там, куда он послал меня, как будто нарочно для того, чтобы, в случае нужды, предать меня в руки поимщиков. Пусть бы только принялись за него, он как раз готов был объявить, что лошадь и платье купил у меня, и указать на место, где я укрываюсь. Поэтому я поскорее выздоровел и оставил деревню, объявив поселянам, что иду в Хамадан. За всем тем, я в город не пошёл. Осторожность требовала избегать встречи с людьми, пока не окончится поиск, и я обошёл город полями, имея в предмете отыскать себе безопасное пристанище в стороне совсем противоположной. В самом деле, я открыл в одной глубокой долине уединённую хижину, обитаемую бедным пастушеским семейством, перед которым опять притворился ограбленным, избитым и больным странником. Оно приняло меня ласково, и я провёл там с лишком две недели.

Тогда мог я уже смело проникнуть в Хамадан, чтоб привесть в ясность расчёты мои с Наданом. Я решился не делать ему никаких упрёков, а только вытребовать от него обратно коня или деньги и спасаться подальше. Прибыв поутру в город, я побежал прямо в базары, где купил себе баранью шапку и подержанный кафтан; и, чтоб умно повесть дело, не явился вдруг к Надану, а пошёл проведать о нём на стороне.

Было ещё слишком рано, и я зашёл к одному бородобрею, чтобы побрить себе голову. По обыкновению своих собратий, он был неутомимый говорун. Едва только я спросил, что слышно нового, он отвечал, натирая мне мылом темя:

– Что ж может быть новее вашей благородной головы и Надановой истории?

– Надановой истории! Это что за известие? – сказал я. – Слуга ваш ничего о ней не знает.

– Где же вы были до этих пор, что не знаете новости, поразившей изумлением весь народ Мухаммедов? – вскричал бородобрей, отскочив шага три назад. – Как? Ужели вам неизвестно, что эта собака, мулла Надан, разграбил и сжёг весь Тегеран, убил муллу-баши, нарядился в его платье и, не довольствуясь таким злодеянием, украл ещё коня у главно-управляющего благочинием? Вах! вах! удивительной грязи наелся он в нашей иранской земле!

– Расскажите мне, ради Али, как что было! Я был болен два месяца сряду и никуда не выходил.

– На мой глаз! Повесьте только своё ухо на гвозде внимания. Недели три тому назад этот Надан заехал к дверям своего отца на пышном коне, украшенном такою сбруею, какой нет даже у нашего хана. Золото, серебро, алмазы, изумруды градом сыпались из седла, узды и нагрудника. На нём самом было несколько великолепных шалей и богатое платье, в котором он казался точь-в-точь мулла-баши. Появление его в таком великолепном виде изумило весь город, потому что накануне получено было известие из Тегерана, что его прогнали оттуда постыдным образом, и я сам, в этой лавке, обстоятельно рассказал приходившему ко мне народу, как ему там обрезывали нос и уши и как за ноги повесили товарища его, какого-то руфияна, по имени Хаджи-Баба… Чего вы испугались? – воскликнул бородобрей, заметив моё невольное движение. – Пожалуйте, держите голову прямо, а не то, неравно, пораню вам кожу бритвою. Ну, итак, он приехал. Хорошо! Слезши с лошади, он важничал удивительно и гордо обращался со всеми. Когда спрашивали его о случившемся с ним приключении, он говорил о том весьма легко и давал уразуметь, что изгнание его было только поверхностное и временное и что шах для услаждения его горести тайно прислал ему собственного коня с удостоверением, что скоро сам пригласит его в столицу.

Все поверили этой сказке, и Надан принят был отцом с большими почестями. Вскоре молва о том утихла, и пронёсся слух, что у насакчи-баши пропала дорогая лошадь и что сыщики разосланы за нею по всем дорогам. Люди толковали различно: одни говорили, что лошадь отыскана в Исфагане; другие, будто поимщики воротились в Тегеран, не найдя и следа её. Наконец и это прошло. Тогда Надан, полагая, что опасность миновала, стал смело выезжать на своём коне и шеголять по городу богатою сбруею. В пятницу Надан собирался ехать в мечеть, и слуги отца его держали этого коня у дверей дома. Вдруг явился один насакчи. Взглянув на лошадь, на седло, на узду, он воскликнул: «Нет бога, кроме аллаха! Чья это лошадь?» – Слуги отвечали, что она принадлежит мулле Надану.

«Мулле Надану? Что он за собака? – вскричал взбешённый насакчи. – Это лошадь моего начальника и господина, насакчи-баши. Ваш мулла врёт: откуда он её взял?»

Между тем вышел и сам Надан. Увидев полицейского чиновника возле лошади, он хотел бежать; но, по воле аллаха, случилось, что насакчи был один из тех, которые выщипывали ему бороду и торжественно выгоняли его из столицы. Он тотчас узнал преступника и одежду муллы-баши, в которую тот был наряжен, и вскричал:

«Ловите его! Берите его душу! Это он! Славно, моя звезда! Клянусь головою Али и бородою пророка, это тот самый пустодом, мошенник, который убил муллу-баши и украл лошадь моего господина и благодетеля!»

Насакчи соскочил с лошади и от имени шаха приказал столпившемуся на улице народу ловить Надана общими силами. Его поймали. Он вопил и клялся Кораном, что не убивал муллы-баши и не крал лошади у главноуправляющего благочинием. Но насакчи был неумолим: он взял лошадь и вора, и, несмотря на все усилия Наданова отца и его приятелей, хотевших спасти виновного, вчера потащил его в Тегеран.

Сердце у меня отлегло. Услышав последние слова бородобрея, я тепло возблагодарил в душе аллаха, что дело на первый случай тем кончилось.

Добривая мой затылок, он ещё пересказывал мне разные обстоятельства объяснения, последовавшего на улице и дома между Наданом и его поимщиком; но я уже слушал с большим спокойствием духа. Наконец он облил мне голову водою, подал полотенце и сказал: «Да будет на здоровье!» Я не успел хорошо утереться, бросил ему мелкую серебряную монету и мгновенно выскочил из лавки, благодаря аллаха, что вместе с этим повествованием кончилась ужаснейшая пытка, какой только может болтливый бородобрей подвергнуть несчастную совесть правоверного.

«Поэтому Надан не напрасно говорил, что он ещё возвратится в столицу! – сказал я про себя, очутясь один на улице. – Благополучный же ему путь! Конец концов, кто из нас вор, кто мошенник, если не он? Не он ли обокрал меня? Похитив так бессовестно коня и платье, доставшиеся мне по воле судьбы, он снял с меня всю вину и принял её на себя: пусть же теперь и отвечает. Если его и накажут тем именно, что было приготовлено для меня, то какая тут будет несправедливость? Видно, так написано на «досках предопределения». Аллах! Аллах! пути судьбы непостижимы! Но, с другой стороны, кто знает, не суждено ли Надану сказать в Тегеране, что я его сообщник, а правительству послать за мною поимщиков? Это была бы весьма дурная строка в предвечной книге, и мне надобно убраться отсюда прежде, нежели они дочитают её до того опасного места. Английские часы, девяносто пять туманов и золотая цепь, которая стоит вдвое столько, вознаградят мне потерю туркменца и богатой сбруи. С таким пособием могу ещё добраться до турецкой границы почти в одно и то же время, как Надан предстанет перед своими судьями в Тегеране. Бог велик!» – воскликнул я в заключение и, ободрясь этими чудесными словами, которыми в Персии решаются все недоумения, побежал прямо в караван-сарай, чтобы узнать, нет ли путешественников, отправляющихся в Турцию или пограничные места.

Глава XX

Встреча с покойником. Непредвидимая опасность. Курды, Новое доказательство, что предопределение благоприятствует плутам

В тот же вечер выступал в путь один погонщик с цепью лошаков, нагружённых товарами, посылаемыми в Керман-шах. Один лошак случился у него лишний, и он отдавал его внаём за безделицу. Нарядясь купцом, я воспользовался этим обстоятельством, условился с погонщиком и на седьмой день благополучно прибыл в Керманшах. В этом городе собирался тогда караван в Багдад. Но, по причине опасности от курдов, грабительствующих на границе, проводники дожидались значительнейшего съезда путешественников и не скоро ещё предполагали выступить в поход. Между тем узнал я, что толпа богомольцев и несколько знаменитых покойников, завещавших наследникам своим обязанность похоронить тела их в земле, освящённой присутствием бренных останков имама Хусейна, отправились вчера в Кербелу в той уверенности, что бедный и благочестивый вид их каравана отвратит от них жадность кочевых разбойников. Я решился настигнуть их в пути и следовать вместе с ними до границы.

Спрятав золотую цепь и туманы в поясе, я вооружился огромным посохом и пустился догонять их пешком: на третий день к вечеру приметил я вдали огни и столбы дыма. Подойдя поближе, я увидел стадо вьючного скота, пасущееся на поле, и чрезвычайно обрадовался, что наконец подоспел к каравану. Я почти выбился было из сил и с трудом мог бы продолжать свою погоню. Сёдла и тюки свалены были на небольшой площадке, кругом которой горели костры, сидели и почивали путешественники. Белая, средней величины, палатка, мелькавшая в вечерней темноте, давала знать, что в числе их находится какой-то важный богомолец. Вид носилок и каджавэ убедил меня, что тут должны быть и женщины.

Я пошёл прямо на площадку, где обыкновенно находится проводник каравана, представился ему богомольцем, странствующим к гробнице благословенного Хусейна, и просил снабдить меня, если можно, верховым лошаком. Он охотно согласился оказать эту услугу и в знак учтивости предложил мне покурить табак из его кальяна. Я присел на одном седле и, окинув взглядом местоположение, приметил в углу площадки несколько длинных тюков, завёрнутых войлоками и лежащих на земле попарно.