Глава X

Распоряжение наследством. Выбор звания

После всякого несчастия, неудачи или важной ошибки с удовольствием предаёмся мы нравственно-созерцательным рассуждениям о свойствах человеческого сердца и пагубных следствиях страстей. Это лучшая минута для точной оценки собственного своего достоинства. Так и я в счастии воображал себе, что с моим умом, проворством трижды обойду весь свет в двое суток; что в целом Исфагане нет человека, которого не мог бы я, обернув кончик бороды его кругом своего мизинца, вертеть мельницею над своею головою; а теперь, лишась места, денег, наследства, должен был, в покорности духа, сознаться перед самим собою, что между любезными моими земляками есть плуты в тысячу один раз искуснее меня. Отдав им и себе эту справедливость, я решился распорядиться отцовским наследством как можно повыгоднее и за сто фарсахов бежать от исфаганцев, с твёрдым намерением не прежде к ним возвратиться, как тогда, когда – иншаллах! – достигну до того, по крайней мере, значения, что буду в состоянии пожечь отцов их порядком. Привратник в полной мере одобрил мои предположения, имея в том личные виды. У него был сын бородобрей, которого он хотел поселить в той же лавке, где столько лет процветал мой родитель. Она лежала возле главного карадан-сарая, в лучшей части города и в таком удобном месте, что ни одна правоверная голова не могла из южных областей государства проникнуть в северные, не пройдя под бритвою её хозяина. Итак, Мухаммед-Али предложил мне уступить ему эту лавку со всею находившеюся в ней утварью. Мы согласились избрать оценщиков из среды почетнейших бородобреев и совершить сделку по их решению. Таким образом, получил я от привратника, славившегося также искусством своим копить полушку, пятьсот пиастров за лавку с бритвами, ремнями и тазами и свалил с себя одну тяжесть.

На дом не так легко мог бы я приискать покупщика. С другой стороны, я чувствовал крайнюю нужду стяжать себе доброе имя – для всякого случая. На этом основании счёл я за лучшее оставить этот дом в пожизненное владение моей матери, несмотря на последний поступок её со мною, и только вытребовал от неё купчую, удостоверяющую, что дом собственно принадлежит мне.

Имея около ста двадцати туманов в кармане, я издержал вскорости часть этого ограниченного запасу на покупку платья и лошака. Это животное достаточно уже даёт уразуметь читателям, что я решился променять ремесло «владетеля сабли» на почётное звание «владетеля пера»[113], писца, иди законника, которое чрезвычайно понравилось мне со времени пребывания моего в Куме.

«Полно мне носить ружьё, пистолеты и саблю! – сказал я про себя. – Что я выиграл на поприще военной славы, хотя ловко двигал шапку набекрень, вгибая глубоко её верхушку в середину, покручивая отменные кудри за ухом? Вместо пистолетов, заткну я за пояс чернильницу и свёрток бумаги; в лядунку положу Коран; не буду ни ходить на цыпочках, ни вертеться, ни подбивать вверх пояса, ни выгибать плечей назад, ни качать руками кругом себя. Словом, оставлю все приёмы франта, какими старался отличать себя, будучи помощником помощнику главноуправляющего благочинием, а обверну лоб шалью; спрячу кудри, чтоб доказать свету презрение моё к его суете; сгорблюсь дугою, опущу вниз голову, потуплю глаза и буду держать руки закинутые за пояс спереди или отвесно прижатые к лядвеям, без всяких признаков гордости и тщеславия. При такой учёной и благочестивой наружности какая собака догадается, что я осёл или вольнодумец? Если и случится сказать глупость, то довольно вслед за тем вздохнуть, воскликнуть: «Нет бога, кроме аллаха!» – или: «Он один мудрость и истина!» – пошевелить тихонько губами и пропустить сквозь пальцы десяток шариков чёток – и та же самая глупость покажется чудом ума и познания людям, привыкшим предполагать, что под чалмою и кислым лицом муллы – все совершенства человеческой природы. К тому ж, списав собственною рукою весь Коран, приобрету я уважение у народа, а сам получу ту пользу, что усовершенствую свой почерк и буду в состоянии чётко и красиво писать другим прошения, договоры, заёмные, а в ином случае и любовные письма, на которые уж не пожалею ни гипербол, ни красных чернил!»

«Но куда и к кому мне обратиться? – подумал я после некоторого соображения. – Чтоб вступить на поприще законника и святоши, надобно иметь сильное покровительство. Иначе богословы загрызут, заклевещут, затравят ханжами меня, бедного грешника. Вот как сделаю. Поеду наперёд в Кум, к благодетелю моему, муджтехиду. Кажется, что я поселил отличное о себе мнение не только в его уме, но и его учеников. Авось они отрекомендуют меня кому-нибудь в катибы, или писцы! Притом же я оставил муджтехида так внезапно, что прежде всего надобно исправить невольно сделанную в отношении к нему неучтивость и доказать ему свою признательность. Для этого куплю теперь молебный ковёр, который имел в виду представить ему в подарок, когда жил в ограде святилища. Эта вещь представляла мне двойную выгоду. Сложив ковёр вчетверо и положив на седло, мне мягче будет сидеть, пока доеду до Кума; разостлав же его перед муджтехидом, найду себе богословское его благоволение, и – кто знает? – может статься, залечу на нём далее, нежели Аладдин на своём волшебном ковре!»

Сказано и сделано. Я купил прекрасный коврик, искривил лицо как только мог жалче и, готовясь в дорогу, нарочно ничего не ел три дня сряду, чтобы казаться бледным, истощённым постоянными умерщвлениями плоти. Одно только мучила меня недоумение: заплатить ли мне, до отъезду, издержки на погребение покойного родителя или же вымыкнуться тишком из Исфагана и заставить Ахуна и мать свою удовлетворить их из утаённого ими имения? Сердце моё сильно клонилось к последнему образу очистки расчётов моих с муллами, плакуньями и умывальщиками; но благоразумие одержало верх над скупостью. Не желая заслужить от них имени падар-сохтэ, я пошёл и заплатил каждому, что следовало.

С матушкою простился я, не пролив ни одной слезинки. Она также не слишком была опечалена новою со мною разлукой. У неё были свои виды, у меня свои; по роду же наших соотношений, казалось, что чем менее будем мешать друг другу, тем будет для нас лучше. Нетрудно было предвидеть, что, прибрав вместе с Ахуном большую часть чужого наследства, они, когда приступят к его разделу, то не иначе кончат дело, как соблазнительною ссорою или супружеством. Последнее соединяло в себе более вероятностей, и я, сказав им: «Бог ваш покровитель!» – закинул ногу через лошака и уехал.

Глава XI

Свидание с богословом. Хаджи-Баба определяется в писцы к знаменитому чиновнику

Я оставил Исфаган на заре и к полудню далеко уже очутился по кумской дороге. Не теряя напрасно времени в путешествии, я отказался даже от наслаждений, которые представлял мне город Кашан, если бы я пожелал отдохнуть в нём дня два. Я ехал безостановочно, пока не увидел позолоченного купола гробницы Фатимы.

Оставив лошака в караван-сарае, я взял ковёр под мышку и отправился к муджтехиду. Дверь его была всегда отворена, потому что он не держал буйной толпы слуг, которою наши персидские вельможи отгораживаются от желающих говорить с ними. Положив ковёр у дверей, я скинул туфли и вошёл в приёмную комнату, где добрый старец сидел уединённо в углу и читал книгу.

Муджтехид тотчас узнал меня, приветствовал вежливо и просил садиться. Я сел с должным почтением, на самом краю войлока. Он спрашивал меня, где я был всё это время, чем занимался и что думаю делать. Я рассказал ему об исфаганских своих приключениях с тою же откровенностью, с которою некогда описывал ему несчастное происшествие с Зейнаб, утверждая, что чувствую в себе непреодолимое рвение к святой жизни, и просил его доставить мне место и возможность доказать ревность свою к вере.

Он подумал несколько и отвечал, что сегодня именно получил из Тегерана письмо от муллы Надана[114], который нигде не может сыскать себе человека, способного быть при нём полуписцом и полуслугою, хоть берётся обучить его всему нужному и со временем вывесть в муллы.

Сердце забилось во мне от радости, потому что такое именно место было предметом мечтаний моих во всю дорогу. «Полуучёность и полупроворство – это картина моих дарований!» – подумал я и тотчас же просил муджтехида не оставить меня своим покровительством. Охотно согласясь на моё желание, он собственноручно написал записку к мулле Надану, приложил к ней свою печать, обстриг ножницами, свернул и, отдавая мне, примолвил:

– Поезжайте прямо в Тегеран, не теряя времени: вы получите это место и будете им довольны.

Я был в таком восхищении, что поцеловал руку и край полы муджтехида, превознося похвалами доброе его сердце.

– У меня есть ещё одна просьба к моему господину, – присовокупил я. – Презренный раб ваш просит осчастливить его благосклонным приёмом небольшого подарку. Я привёз для господина моего из Исфагана молебный ковёр: если вы удостоите чтения на нём богоугодных молитв ваших, то смею льстить себя надеждою, что не забудете в них и о вашем доброжелателе.

– Да процветает дом ваш, Хаджи! – отвечал богослов умильно. – Благодарен за вашу обо мне память! Будьте только праведным мусульманином, любите аллаха, подвизайтесь против неверных и размозжите лоб камнем первому суфию, которого поймаете, – вот всё, о чём я вас прошу. Ведя себя примерно и благочестиво, можете быть уверены, что никогда о вас не забуду.

Тут я представил святому мужу ковёр, который очень ему понравился, и, простясь с ним, возвратился в караван-сарай. Я так спешил в Тегеран, что не имел времени ни навестить кумских своих знакомых, ни поклониться гробнице, спасшей меня от смерти: оседлал лошака, пустился в путь и около полуночи прибыл в Пули-Деллак.

На другой день, вечером, я приплёлся в Тегеран. Чтоб не видеть места, где покоится тело Зейнаб, я поворотил с исфаганской дороги налево и вступил в город через Казвинские ворота. Мне было приятно заметить, что сидящие у ворот ратники не узнали меня под скромною одеждою муллы, тогда как прежде вид мой мгновенно приводил их в движение. В самом деле, можно ли было подумать, чтоб бедный, смиренный, со страдальческим лицом и учёною чалмой, странник был тот же самый грозный, кичливый, деятельный насакчи, который недавно наполнял все рынки и базары важностью своей особы? Так я проехал главнейшие улицы, не обратив на себя ничьего внимания. Мулла Надан был лицо всем известное, и мне тотчас показали дом его. Как уже было слишком поздно, то я не поехал к нему прямо, остановился в небольшом караван-сарае, лежащем поблизости его дому.

Поместив прилично своего лошака и подкинув ему корму, я уснул крепким сном после трудов путешествия. На другой день, поутру, я пошёл в баню, освежил бороду, выкрасил хною ладони и подошвы и отправился к мулле Надану, в лестной надежде, что наружность моя должна ему понравиться.

Дом его находился между шахскою мечетью и казармами верблюжьей артиллерии, у входу в базар, которого один конец примыкает к мечети, а другой к дворцовому валу. Внешний вид его был довольно скудный, но небольшой двор, на который я вошёл, был выметен чисто и хорошо полит водою. Выходящее на него огромное открытое окно указало мне на приёмную комнату муллы. Стены её были только выбелены скромною известью; но ковры и софы, хотя не обнаруживали богатства, доказывали, однако ж, безбедное состояние хозяина.

В комнате сидел кто-то из духовного звания, бледный, лихорадочный мулла, которого принял я за хозяина. Но это был один из домашних или, по крайней мере, приятелей, потому что он с поспешностью объявил мне, что мулла господин ещё в своём андаруне, однако же вскоре пожалует.

Чтобы дать ему уразуметь, что я не слуга, но также некто, я сел без церемоний на софе и вступил с ним в разговор, из которого тотчас приметил, что мой собеседник находится у муллы в каком-то роде услужения. Он хотел непременно узнать, зачем я пришёл к его хозяину, и поддевал меня разными странными вопросами; но, по милости пророка, съел грязь и не добился у меня толку.

– Вы, видно, недавно прибыли в Тегеран?

– Вчера только, к вашим услугам.

– Долго ли вы изволите здесь оставаться?

– Не знаю.

– Не ищете ли места?

– Никак нет.

– Так вы приехали сюда за собственными делами?

– Точно так.

– В Тегеране скучно жить одному, даже неделю, хоть это столица земных наслаждений. Могу ли быть вам полезным? На мой глаз и на мою голову! Я готов услужить вам.

– Да не уменьшится никогда тень ваша! Я пришёл за делом к мулле Надану.

– Мулла Надан или я – это всё равно: мы все дела обделываем вместе. Если хотите, я вам открою к нему путь; но я сам в состоянии услужить вам так, что, буде угодно аллаху, душа ваша будет совершенно довольна. У нас есть товар всех сортов и на всякую цену.

– Я не купец.

– Какая нужда быть непременно купцом? Довольно того, что вы приезжий, притом мужчина молодой, красивый, машаллах! Хотите ли на год, на месяц, на неделю или подённо – в том у нас нет затруднения; а только могу вас уверить, что приятно проведёте время в столице. Клянусь своим глазом, будете благодарны.

Я только что сбирался спросить его, о чём он мне тут толкует, когда сам хозяин вошёл в комнату, и я поспешно вскочил на ноги. Мулла Надан был высокий, миловидный мужчина, лет около сорока, с чёрною, лоснящеюся бородою и прекрасными глазами, которых века и брови натёрты были сурьмою. Огромный тюрбан из белой кисеи украшал его голову; на плечах свободно развевался обширный арабский плащ, с широкими, белыми и чёрными полосами. Судя по крепкому, здоровому его телосложению, он скорее годился бы в солдаты, нежели в толкователи небесного закона. За всем тем, наружность его была чужда той чистосердечной откровенности, свойственной военному знанию, и просто казалась искусным составом притворной набожности и записного плутовства, с примесью некоторой весёлости.

Я подошёл к нему почтительно и вручил записку муджтехида. Он раскрыл её, взглянул на почерк и на меня, как будто желая угадать, что мне нужно, и стал всматриваться в печать, заменяющую подпись руки. Лишь только разобрал на ней имя святого мужа, он вежливо улыбнулся, сказал:

– Добро пожаловать! – и просил меня садиться. – Потом пошли расспросы о здоровье муджтехида и его приятелей, на которые я отвечал с такою достоверностью, как будто был их домашним лекарем. Мулла Надан внимательно прочитал записку и не сказал ни слова об её содержании.

– Извините, что не могу предложить вам кальяна, потому что я не курю табаку, – проговорил он после некоторого молчания. – Мы, строгие блюстители заповедей веры, не употребляем никаких предметов роскоши. Добрый мусульманин не должен искушать свои чувства ни малейшими удовольствиями, чтобы не отвлекать их от славы всевышнего. Аллах запретил правоверным всё, что заключает в себе хмельное начало. На этом основании я отказываю себе в курении табаку, который хотя в общем употреблении на Востоке, но принадлежит к числу веществ, смущающих понятие.

Мулла Надан долго говорил о себе и молитвах, о суровости своей жизни и своих умерщвлениях плоти. Во всех его речах я не замечал никакого соотношения с теми наслаждениями, которые служитель его вызвался доставить мне так же хорошо, как и он сам. Но, сличая румяные щёки муллы со строгою диетою, которую соблюдал он на словах, всяк невольно подумал бы, что испод бороды его должен быть не одного цвета с лицевою стороною и что его образ мыслей построен по общему плану персидских домов, в которых наружное отделение бывает для свету, а внутреннее для личных удовольствий хозяина.

Глава XII

Дружеская беседа с муллою Наданом. Законное средство к предохранению людей от разврату

Лишь только ушёл услужливый «пустодом», с которым беседовал я до прибытия хозяина, мулла Надан вынул из-за пазухи записку муджтехида и сказал, что охотно принимает меня в свою службу по уважительной рекомендации святого мужа, его приятеля. Осведомясь потом о моих способностях и получив удовлетворительный ответ, он продолжал:

– Я давно искал такого, как вы, человека и брал многих на опыт; но все пошли не по руке. Этот, например, который теперь ушёл отсюда, он человек способный и сладил мне кое-какие дела; но, по несчастью, нечист на руку, мне нужно иметь такого, который строго соблюдал бы мои пользы, довольствуясь тем, что ему следует по силе условий.

Я отвечал мулле, что хотя много нагляделся в свете, но буду ему верным слугою и готов насквозь проникнуться его правилами, решась вести жизнь примерную и сделаться зеркалом мусульманской веры.

– О! касательно этого, – возразил мулла Надан, – можете душевно поздравить себя со знакомством со мною: я считаюсь здесь образцом питомцев Мухаммедова закона. Я могу назваться живым Кораном. Никто правильнее меня не совершает пятикратной молитвы; никто чаще не ходит в баню, ни строже бережёт себя от всего, что только может быть признано осквернительным. В одежде моей вы не найдёте ни золота, ни серебра. Мои умовения слывут в столице самыми совершенными, и весьма многие следуют моему образу утирания – в известных канонических случаях. При людях я не курю табаку и не пью вина: в шахматы, в карты и ни в какую игру не играю, чтобы не отвлекать ума от умозрительного созерцания девяноста девяти свойств аллаха. В отношении к постам я верх благочестия и воздержанности и, когда настанет рамазан, не делаю послабления никому в свете: толпы голодных постников не дают мне покою, прося, под разными предлогами, распространить на них законные изъятия; я прогоняю их от себя беспощадно и говорю: «Не смейте ни есть, ни пить, ни курить, ни нюхать табаку, ни даже обонять чего-нибудь благовонного с самого утра до закату солнца. Лучше умереть с голоду, чем хоть немного нарушить благопосланный закон о неедении».

Хотя неумолимость его в рассуждении поста не весьма мне понравилась, но я в полной мере одобрил и так удачно бросил несколько восклицаний среди порывов удивления своего к необыкновенной его святости, что мой мулла был столько же доволен мною, сколько и тем, что имел случай отдать справедливость своим добродетелям.

– По тому самому правилу строжайшего самоотвержения на пользу веры я никогда не вступал в брачный союз, – продолжал мулла, – и в этом отношении, невзирая на свойственную мне скромность, вправе считать себя совершеннее самого пророка (да благословит его аллах!), у которого жён и наложниц было более, нежели у самого Сулейман-ибн-Дауда[115]. Но хотя я не женат, люблю, однако ж, женить других и по этой-то части хочу испытать вашу ко мне преданность и усердие.

– Как же это? – спросил я. – Вы хотите женить меня, что ли? Мирза Абдул-Касем не говорил мне о том ни слова.

– Вас женить? Упаси, аллах! – отвечал он. – Вот в чём дело. Вам, без сомнения, известно, что здешняя столица всегда была наполнена распутными танцовщицами. Но, в последние годы, число этих женщин и влияние их на нравственность мужского полу увеличились до такой степени, что брачные узы стали почитаться тягостными и излишними. Шах, человек благочестивый, уважающий нас, улемов, и святость супружеского союза, нередко жаловался на такой разврат нашему мулле-баши, главе духовного сословия. Наконец он сделал ему строгий выговор за его нерадение и приказал немедленно приискать действительные меры к поддержанию общественной нравственности. Наш мулла-баши, будь сказано между нами, настоящий осёл в квадрате и не более сведущ в тонкостях несомненного закона, чем, например, вы в делах Фарангистана и хитростях Народа проклятия[116]. Но я – я, который есмь мулла Надан, вдруг присоветовал ему такое средство, которое в равной мере и спасительно для нравственности, и удобно для правоверных, и притом нисколько не противно Корану. Вы, будучи Хаджи-Бабою, вероятно, знаете, что наш несравненный закон позволяет вступать в брак на известные, даже самые короткие сроки[117] и что в таком случае жена называется не супругою, а наложницей. Поэтому я сказал мулле-баши: «Зачем бы нам не запастись достаточным числом женщин, согласных вступать в подобные браки, и не выдавать замуж за холостяков, желающих позабавиться некоторое время с милою подругой? Это легко сделать, и я, мулла Надан, берусь осуществить на деле такую законную и полезную меру».

Мулла-баши, глава мулл, настоящий болван-баши на всё другое, но сметливый, как обезьяна, на дела, представляющие малейшую прибыль, присвоил себе моё изобретение, с тем чтобы из этого составить себе источник значительного доходу. Он приобрёл покупкою несколько домиков в разных частях города и населил их женщинами, которых теперь выдаёт замуж за приезжих и местных пустодомов, со всеми правами и преимуществами, присвоенными срочным бракам, и берёт с женихов богатые подарки. В городе вдруг нашлось такое множество охотников до кратковременной женитьбы, что несколько человек мулл работают у него днём и ночью: они, без умолку, читают да пишут новобрачным условия супружеского их союзу. Вообразите, что этот падар-сохтэ устранил меня совершенно от участия в своих барышах и один пользуется выгодами меры, мною придуманной! Но я решился устроить на свой счёт точно такое же заведение искательниц супружеских благ и подорвать предприятие муллы-баши, Соперничество в промышленности всегда полезно для публики; в этом же случае оно будет тем полезнее, что за гораздо дешёвейшую цену восстановит её нравственность. Но мы должны скрывать наши действия в величайшей тайне, потому что если о том узнает мулла-баши, то он в состоянии употребить всю свою власть, чтобы уронить мои обороты, и готов ещё меня самого прогнать из Тегерана.

В продолжение этой нравоучительной беседы я только окидывал его изумлённым взглядом с ног до головы и спрашивал себя, точно ли это тот самый мулла Надан, прославленный поборник веры, опора несравненного закона, о котором добрый муджтехид говорил со мною с таким уважением. Но, будучи совершенным новичком на поприще святой жизни, я не дерзал сомневаться в законности и благочестии его предположений и смиренно одобрял редкое его усердие к чистоте мусульманских нравов. Мулла продолжал:

– Я уже припас трёх пригожих невест, пламенно желающих выйти замуж, хоть на самое короткое время, и хочу теперь употребить вас к приисканию для них супругов. Они живут недалеко отсюда, в нанятом мною домике. Вы будете ходить по караван-сараям и подстерегать вновь приезжающих в столицу купцов и других путешественников. Приметив между ними любителей прекрасного полу, вы искусно растолкуете им, что вне брака нет ни спасения в будущей жизни, ни истинного удовольствия в настоящей; вызоветесь доставить им срочных жён за самую сходную цену, дешевле, чем берёт мулла-баши, и, сообразно с состоянием жениха, условитесь о следующем мне вознаграждении. Жалованья вам никакого не назначаю, так как я даю вам случай приобресть в моей службе пропасть важных и глубоких познании, с которыми будете со временем в состоянии сами поступить в муллы и руководствовать правоверных по «прямому пути». Стол, квартиру и всё нужное найдёте у меня в доме, а ходатайствуя по моим делам, улучите возможность подобрать копейку и для своего кармана, разумеется, честным образом. Если случатся у меня гости; то во время моего шама с друзьями вы будете отправлять должность старшего слуги; когда же никого не случится, можете сидеть в моём присутствии и беседовать со мною в качестве моего писца.

Кончив речь, мулла Надан посмотрел на меня, как будто ожидая ответу: но я так был поражён обширностью поля, открывающегося для моей деятельности, что попросил несколько времени, чтоб собраться с мыслями. Я полагал наверное, что буду вести жизнь затворническую, сидеть весь день в углу, читать Коран и бормотать молитвы; что занятия мои будут ограничиваться слушанием богословских чтений в медресе и духовных поучений в мечетях; что поступлю в ученики к мужу, презирающему мирские блага и заботящемуся единственно о спасении души своей и заслужении как можно большего числа гурий в раю; а тут, вдруг, я связался с человеком, которого все мысли и желания устремлены к приисканию мужей для смертных женщин, к достижению богатств и почестей! «Что ж делать? Попробую, – подумал я. – Положение моё отчаянно, и я не могу колебаться в выборе. Впрочем, быть питомцем одного из знаменитейших законников в столице – вещь довольно завидная».

– Так и быть! – сказал я мулле. – Согласен на ваши условия и жду приказаний.