Когда Энн совершенно оправилась и вернулась к обычной жизни, она обнаружила, что весь остров, так же как и вся Канада, охвачен предвыборной лихорадкой.
      — Радуйтесь, милочка, что мы не живем по ту сторону бухты, — сказала ей мисс Корнелия. — Там кипят такие страсти: все Эллиотты, Крофорды и Макалистеры чуть не в драку лезут за своих либералов. У нас тут с вами еще тихо — потому что мужчин мало. Капитан Джим — грит, но, по-моему, этого немного стыдится, потому что никогда не говорит о политике. А победят, конечно, опять консерваторы.
      Но мисс Корнелия ошиблась в своих предсказаниях. На следующее утро после выборов капитан Джим явился к Энн с потрясающей новостью. Микроб политических страстей, видно, заразил и старого моряка: щеки его пылали, глаза горели боевым огнем.
      — Миссис Блайт, либералы завоевали большинство в парламенте! Я хоть всегда стоял за либералов, считал себя умеренным, но когда сегодня утром узнал, что мы победили, то понял, что я-таки настоящий грит.
      — Но вы же знаете, что мы с мужем — сторонники консерваторов.
      — Знаю, и это единственное, что я против вас имею, миссис Блайт. Мисс Корнелия — тоже тори. Я к ней зашел по пути к вам, чтобы сообщить о нашей победе.
      — Вы же рисковали жизнью, капитан Джим!
      — Да, но соблазн был слишком велик.
      — Ну и как она это восприняла?
      — Довольно спокойно. Только сказала: «Что ж, Господь волен насылать бедствия что на человека, что на страну. Вы, гриты, голодали и холодали много лет. Спешите согреться и наесться, времени у вас немного». А я ей говорю: «А вдруг Господь решил, что на Канаду пора наслать длительное бедствие, Корнелия?»
      Через неделю Энн решила сходить на маяк узнать, нет ли у капитана Бойда свежей рыбы. В первый раз она решилась оставить маленького Джима на попечение Сьюзен. Далось ей это нелегко. А что, если он расплачется, а Сьюзен не сумеет его успокоить?
      — Не волнуйтесь, миссис доктор, — заверила ее Сьюзен, — я с ним занималась не меньше вас.
      — С ним — да. Но у вас нет опыта ухода за другими детьми. А я вырастила три пары близнецов, когда сама еще была ребенком. Если они принимались плакать, я преспокойно давала им леденцы или касторку. Сейчас мне даже странно вспомнить, как хладнокровно я воспринимала этих детей и их слезы.
      — Если маленький Джим расплачется, я положу ему на животик грелку, — сказала Сьюзен.
      Наконец Энн оторвалась от малыша и ушла. Прогулка по берегу, освещенному косыми лучами заходящего солнца, доставила ей большое удовольствие. Однако капитана Джима в гостиной не оказалось. Там сидел какой-то незнакомый Энн красивый пожилой человек, который заговорил с ней тоном старого знакомого. Он не сказал ничего такого, против чего она могла бы возразить, но Энн возмутила фамильярность этого незнакомца. Она отвечала ему односложно и ледяным тоном. Но это, казалось, совсем не смущало незнакомца. Он поговорил с ней несколько минут, потом извинился и ушел. Энн заметила у него в глазах смешинку, и это рассердило ее еще больше. Кто это? В этом человеке было что-то знакомое, но Энн была уверена, что никогда в жизни его не видела.
      Тут в комнату вошел капитан Джим.
      — Капитан Джим, кто это был?
      — Маршалл Эллиотт, — ответил капитан Джим.
      — Маршалл Эллиотт! — воскликнула Энн. — Не может быть! Хотя да, это был его голос. Господи, а я его не узнала и разговаривала с ним оскорбительным тоном. Но почему он мне не сказал, кто он? Он же видел, что я его не узнаю.
      — Это он нарочно. Ему, наверно, было очень весело глядеть на вашу сердитую физиономию. Не волнуйтесь — он не обиделся. Да, Маршалл наконец остриг волосы и сбрил бороду. Вы же знаете, что его партия пришла к власти. Я сам его не узнал, когда в первый раз увидел без гривы. В ночь после выборов он вместе с другими «гритами» ждал результатов в магазине Картера Флэгга. Около полуночи по телефону сообщили о победе либералов. Маршалл молча встал и вышел, оставив других орать и веселиться — ну уж и потешились же они — только что крышу у магазина не снесли. А тори, конечно, собрались в магазине Реймонда Рассела. Ну, им-то веселиться причин не было. Маршалл же пошел прямо к парикмахерской Огастуса Палмера и стал стучать в дверь. Огастус уже спал, но Маршалл барабанил в дверь, пока тот не проснулся и не спустился вниз узнать, кто это ломится в дом. «Пошли в салон — тебе предстоит замечательная работа, — сказал ему Маршалл. — Либералы пришли к власти, и тебе предстоит остричь и обрить доброго грита». Огастус так и затрясся от злобы — отчасти оттого, что его вытащили из постели, но главным образом оттого, что сам он тори. Он заявил, что в двенадцать часов ночи он никого стричь не будет. «Будешь, сынок, — сказал ему Маршалл, — а то я положу тебя к себе на колени и выдам все те шлепки, которые ты недополучил от своей матушки». Он бы так и сделал — и Огастус это знал. Маршалл силен как бык, а Огастус — этакий шибздик. Так что он сдался, пошел с Маршаллом в салон и принялся за работу. «Ладно, — говорит, — я тебя побрею, но если ты, пока я тебя буду брить, хоть слово скажешь о победе гритов, я тебе этой самой бритвой перережу горло». Ну кто бы ожидал от крошки Огастуса такой кровожадности? Вот что политика делает с людьми. Так что Маршалл помалкивал, пока ему брили бороду и стригли волосы, а потом отправился домой. Услышав, что кто-то поднимается по лестнице, его старая экономка приоткрыла дверь посмотреть, Маршалл это или их батрак. И когда увидела незнакомого человека со свечой в руках, она дико завопила и упала в обморок. Пришлось посылать за доктором. Да она и сейчас еще вздрагивает при виде Маршалла.
      Рыбы у капитана Джима не оказалось. В это лето он редко ездил рыбачить, а больше сидел у окна, выходящего на бухту, и смотрел вдаль, подперев рукой белую голову. Вот и в этот вечер он несколько минут сидел молча, глядя в окно, потом сказал Энн, кивнув на лиловеющее западное небо:
      — Правда, красиво, миссис Блайт? А если бы вы видели сегодня утром восход! Такая красота — просто чудо! Человек не волен выбрать час, когда ему уйти в последнее плавание — приходится ждать команды Главного Капитана. Но если бы у меня был выбор, я хотел бы умереть на восходе солнца… Так или иначе, я надеюсь, что умру легко и быстро. Я не трус, миссис Блайт, мне много раз приходилось смотреть смерти в глаза. Но когда я думаю о затяжной болезни, беспомощности, страданиях, у меня сердце холодеет от ужаса.
      — Не говорите о смерти, дорогой капитан Джим, — взмолилась Энн, гладя загорелую руку, которая когда-то была такой сильной, а сейчас совсем ослабела. — Что мы без вас будем делать?
      Капитан Джим ласково ей улыбнулся:
      — Обойдетесь вы без меня, и все у вас будет хорошо. Но вы ведь не забудете старика, миссис Блайт? Думаю, что не забудете… А о смерти я заговорил потому, что хочу попросить вас об одном одолжении. Речь идет о моем Старпоме… — Капитан Джим протянул руку и погладил теплый оранжевый клубок, лежавший на диване. Старпом пружинисто развернулся, издал довольный горловой звук — нечто среднее между мяуканьем и мурлыканьем, — вытянул лапы, перевернулся на другой бок и опять свернулся клубком. — Вот онбудет по мне скучать. Мне не хочется бросать его на произвол судьбы, чтобы он опять голодал, как раньше. Пообещайте мне, миссис Блайт, что приютите Старпома, когда меня не станет.
      — Ну конечно!
      — Тогда мне больше не о чем волноваться. Безделушки, которые я собрал в плаваньях, я оставляю вашему маленькому Джиму. Только я не хочу видеть слезы в ваших прекрасных глазах, миссис Блайт. Не надо расстраиваться. Может, я еще поживу на этом свете.

      — Что пишут из Грингейбла, Энн?
      — Ничего особенного, — ответила Энн, складывая письмо Мариллы. — Джейк Доннелл перекрыл им крышу. Он теперь уже настоящий плотник — все-таки выбрал ту профессию, которую хотел. Помнишь, его мать мечтала, чтобы он стал профессором колледжа? Никогда не забуду, как она пришла ко мне в школу и сделала мне выговор за то, что я не называю его Сент-Клером.
      — А его сейчас хоть кто-нибудь так зовет?
      — По-моему, нет. Он сумел заставить всех забыть это имя. Даже его мать сдалась. Я была уверена, что мальчик с таким упрямым подбородком, как у Джейка, сумеет настоять на своем. Диана пишет, что у Доры появился воздыхатель. Подумать только — она же совсем ребенок!
      — Доре семнадцать лет. Когда нам было семнадцать, мы с Чарли Слоуном были влюблены в тебя по уши.
      — Ох, Джильберт, видно, мы стареем, если девочка, которой было шесть лет, когда мы считали себя взрослыми, уже обзавелась поклонником. За Дорой ухаживает Ральф Эндрюс — брат Джейн. Я его помню этаким толстеньким карапузом с белесыми волосиками, который был меньше всех в классе. А теперь он, оказывается, высокий и весьма презентабельный молодой человек.
      — Дора, наверно, рано выйдет замуж. Она из той же породы, что и Шарлотта Четвертая — ухватится за первого же, кто сделает ей предложение, опасаясь, что вдруг второго не будет.
      — Надеюсь, что Ральф окажется смелее своего брата Билли.
      — И что у него хватит мужества лично сделать ей предложение, — засмеялся Джильберт. — А скажи, Энн, если бы Билли сделал тебе предложение сам, а не через Джейн, ты бы вышла за него замуж?
      — Кто знает, может, и вышла бы, — расхохоталась Энн, вспомнив первое в своей жизни предложение. — В шоковом состоянии. Слава Богу, что он сделал это через доверенное лицо.
      — А я вчера получила письмо от Джорджа Мора, — проговорила Лесли с дивана, где она читала книжку.
      — Ну и как его дела? — спросила Энн, испытывая одновременно и интерес к судьбе знакомого человека, и какое-то странное чувство, спрашивая о человеке, которого совершенно не знает.
      — Он здоров, но ему нелегко приспособиться ко всем переменам, которые произошли у него дома и с его друзьями. Следующей весной он собирается уйти в плаванье. Он пишет, что море у него в крови и он только о нем и мечтает. Но есть в письме одна радостная новость. Когда он уплыл на «Четырех сестрах», он был обручен с девушкой у себя в деревне. В Монреале он мне о ней ничего не говорил, потому что считал, что она его давно забыла и вышла замуж за другого. А для него, сами понимаете, любовь и обручение казались делом совсем недавнего прошлого. И представьте: когда он вернулся домой, оказалось, что она не вышла замуж и все еще его любит. Осенью они поженятся. Я собираюсь пригласить их в гости. Он пишет, что хочет посмотреть на дом, в котором, не сознавая этого, прожил столько лет.
      — Как приятно слышать, что ему так повезло, — сказала неизменно романтичная Энн. — И подумать только, — покаянно добавила она, — что если бы мне удалось настоять на своем, Джордж Мор никогда бы не восстал из могилы, в которой была похоронена его личность. Как же я сражалась с Джильбертом! Но я за это сурово наказана: теперь я совсем не смею с ним спорить. Стоит ему напомнить мне о Джордже Море, и я замолкаю.
      — Как же, заставишь женщину замолчать! — насмешливо сказал Джильберт. — Да я и не хочу, чтобы ты превратилась в мое эхо, Энн. Жизнь станет слишком пресной. Мне не нужна такая жена, как у Джона Макалистера, которая, что бы он ни сказал, покорно говорит своим скучным голосом: «Ты совершенно прав, дорогой».
      Энн и Лесли рассмеялись. Но тут вошла Сьюзен и издала необыкновенно глубокий и скорбный вздох.
      — Что случилось, Сьюзен? — спросил Джильберт.
      — Сьюзен, что-нибудь с малышом? — в панике подскочила Энн.
      — Нет-нет, успокойтесь, миссис доктор, голубушка. Но кое-что действительно случилось. Такая у меня была неудачная неделя — все шло кувырком. Испортила хлеб, сожгла лучшую манишку доктора, разбила большое блюдо. А теперь вдобавок ко всему мне сообщили, что моя сестра Матильда сломала ногу и хочет, чтобы я приехала и пожила с ней.
      — Как жалко — то есть как жалко, что с вашей сестрой случилось такое несчастье, — воскликнула Энн.
      — Что делать, миссис доктор, голубушка, наша жизнь — юдоль скорби. Но я просто не понимаю, что это нашло на Матильду. У нас в семье никто сроду не ломал ног. Как бы то ни было, она все же моя сестра, и раз ее постигло несчастье, я должна за ней ухаживать. Вы сможете обойтись без меня несколько недель?
      — Ну конечно, Сьюзен! Я найму на это время кого-нибудь другого.
      — Если вы никого не найдете, я не поеду. Бог с ней, с Матильдой и ее ногой. Никакие ноги не стоят того, чтобы вы волновались, а наш дорогой малыш плакал.
      — Нет-нет, Сьюзен, вы должны немедленно ехать к своей сестре. Я найду девушку в рыбацкой деревне. Перебьемся как-нибудь несколько недель.
      — Энн, а можно, я на это время перееду к тебе? — попросила Лесли. — Мне так хочется! Ты просто сделаешь мне одолжение, если согласишься. Мне так одиноко в моем огромном пустом доме! Делать там совсем нечего, а по ночам не только одиноко, но и страшно, хотя я запираюсь на все засовы. Два дня тому назад в окрестностях видели бродягу.
      Энн с восторгом согласилась, и на следующий день Лесли вселилась в ее дом. Мисс Корнелия заявила, что это не иначе как промысл Божий.
      — Мне, конечно, жаль Матильду, — сказала она Энн, когда они остались одни, — но раз уж ей суждено было сломать ногу, то лучшего времени она выбрать не могла. Когда ко мне приедет Оуэн Форд, Лесли будет жить у вас, и у этих старых сплетниц из Глена не будет повода трепать языками. А если бы она жила одна и Оуэн ее навещал, они такого наплели бы! И так уж злобствуют: почему, дескать, Лесли не носит траур? Я тут одной сказала: «А по ком ей носить траур? Если по Джорджу Мору, то он не умер, а скорее воскрес; а если по Дику Мору, то я не вижу смысла надевать траур по человеку, который умер тринадцать лет тому назад. И слава Богу, что умер — кроме горя Лесли от него ничего не видела!» А тут еще Луиза Болдуин: как это Лесли не поняла, что живет вовсе не со своим мужем? Ну, я ее хорошенько отчитала. «А ты, говорю, поняла? Ты жила с Диком бок о бок всю жизнь, да и подозрительности в тебе в десять раз больше, чем в Лесли». Но разве сплетникам заткнешь рты? Так что все получилось наилучшим образом.
      Оуэн появился у Блайтов в августовский вечер, когда Лесли и Энн играли с маленьким Джимом. Писатель остановился в дверях, не замеченный двумя женщинами, и жадно глядел на открывшуюся ему очаровательную картину. Лесли сидела на полу, держа малыша на коленях, и с восторгом ловила его пухлые ручонки и целовала их.
      — Ох ты, моя обожаемая крошка, — проговорила она.
      — Ну, плавда, холосенький лебеноцек, — ворковала Энн, перевешиваясь через подлокотник кресла. — Какие плелестные лапочки — так и хочеца их скусить. Таких пальциков нет ни у кого в целом свете, ах ты мое сокловисе.
      Во время беременности Энн серьезно изучала научные труды о том, как надо воспитывать детей, и прониклась доверием к книге «Сэр Оракл об уходе за младенцами и их воспитании». Сэр Оракл умолял родителей никогда не сюсюкать со своими детьми. С малышами с момента их рождения надо говорить на правильном английском языке. «Как может ребенок научиться говорить правильно, — вопрошал сэр Оракл, — если мать приучает его восприимчивый мозг к глупейшим искажениям нашего благородного языка? Как может ребенок, которого каждый день называют „моя ласплекласная клоска“, достичь понимания своей личности, возможностей и судьбы?»
      Сэр Оракл убедил Энн, и она сообщила Джильберту, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будет сюсюкать со своими детьми. Джильберт с ней согласился, и они заключили по этому вопросу договор, который Энн бессовестно нарушила, как только маленький Джим оказался у нее на руках: «Ах ты моя обозаемая клосечка!» И продолжала нарушать впредь. На поддразнивания Джильберта она отвечала тоном, исполненным бесконечного презрения к сэру Ораклу:
      — У него просто никогда не было собственных детей, Джильберт. Я в этом убеждена, а то он не написал бы такого вздора. Мать просто не может не сюсюкать над младенцем, и так оно и должно быть. Надо не иметь в себе ничего человеческого, чтобы разговаривать с этими крошечными пухленькими существами так же, как мы разговариваем с подросшими детьми. Младенцам необходимо, чтобы их любили, чтобы их тискали и над ними сюсюкали, и у нашего малыша все это будет, хлани Господь его длагоценное селдецко.
      — Но ты перегибаешь палку, Энн, — возразил Джильберт, который, будучи всего лишь отцом, еще не полностью уверился в неправоте сэра Оракла. — Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь разговаривал с ребенком так, как это делаешь ты.
      — Ну и пусть не слышал. Иди-ка ты по своим делам, Джильберт. Не я ли вырастила три пары двойняшек, когда сама была ребенком? А вы с сэром Ораклом — просто бездушные теоретики. Нет, ты посмотри на него, Джильберт! Он мне улыбается! Он знает, о чем мы говорим. И он совелсенно согласен с мамочкой, плавда, мой обозаемый птенчик?
      И маленького Джима любили и тискали, и над ним сюсюкали, и все это шло ему только на пользу. Лесли обожала его не меньше Энн. Когда все дела в доме были переделаны, а Джильберта не было поблизости, они устраивали над ребенком прямо-таки оргии поклонения. За одной из них их и застал Оуэн Форд.
      Первой его увидела Лесли. В вечернем полумраке Энн заметила, как побледнело ее красивое лицо, даже губы стали белыми.
      Оуэн ринулся к ней, протягивая руки, не замечая Энн.
      — Лесли, — впервые он называл ее по имени, а не миссис Мор. Но рука, которую подала ему Лесли, была холодна как лед. Весь вечер Лесли почти не участвовала в разговоре, хотя Энн, Джильберт и Оуэн не умолкали ни на минуту. Еще до ухода гостя она извинилась и ушла к себе в комнату. Оуэн сразу поскучнел и вскоре тоже ушел.
      Джильберт посмотрел на Энн.
      — Что ты затеяла, Энн? Что-то происходит, чего я не понимаю. Весь вечер в доме была напряженная атмосфера. Лесли сидит, как воплощение трагедии, Оуэн шутит и смеется, а сам не спускает глаз с Лесли, ты в каком-то возбуждении. Признавайся — что ты скрываешь от своего обманутого мужа?
      — Что за чушь ты несешь, Джильберт! — ответила Энн. — Но Лесли вела себя нелепо. Вот я сейчас поднимусь и поговорю с ней.
      Миссис Мор сидела, сцепив руки, у открытого окна, отчего комнату заполнил рокот прибоя. Увидев Энн, она устремила на нее негодующий взгляд.
      — Энн, — миссис Мор укоризненно покачала головой, — ты знала, что сюда должен приехать Оуэн Форд?
      — Знала, — вызывающе ответила Энн.
      — Но почему же ты меня не предупредила?! — страстно вскричала Лесли. — Я бы уехала, я не стала бы его здесь дожидаться. Ты должна была мне сказать. Как тебе не стыдно, Энн!
      Губы Лесли дрожали. Но Энн бессердечно рассмеялась. Потом наклонилась и поцеловала искаженное гневом лицо.
      — Лесли, ты просто глупышка. Ты что, считаешь, что Оуэн Форд примчалася с тихоокеанского побережья на атлантическое для того, чтобы повидать меня? Или он проникся страстным чувством к мисс Корнелии? Сними с себя свою трагическую маску, дорогая моя подруга, спрячь ее куда-нибудь подальше, больше она тебе не понадобится. Я не ведунья, но могу предсказать, что горькая полоса в твоей жизни кончилась и тебя ждут радости и надежды — но, наверно, также и огорчения — счастливой женщины. Помнишь то знамение — тень Венеры? Вот что оно предвещало, Лесли. Этот год принес тебе великий дар — любовь к Оуэну Форду. А теперь ложись в постель и как следует выспись.
 
      Лесли выполнила первое приказание Энн — легла в постель, но спала она в эту ночь мало. Вряд ли она осмеливалась мечтать — ведь жизнь так жестоко до сих пор с ней обходилась, ей пришлось пройти столь тяжкий путь, что она не осмеливалась шепнуть о своих надеждах даже собственному сердцу. Но Лесли смотрела на огонь маяка, рассекавшего короткую летнюю ночь, и ее глаза постепенно смягчились. И когда Оуэн на следующий день предложил ей погулять по берегу, она без возражений пошла с ним.

      Сонным летним днем, когда море было выцветшего бледно-голубого цвета, что характерно для жаркого августа, а чашечки тигровых лилий в саду Энн наполнились расплавленным золотом, в дом Энн вплыла мисс Корнелия. Впрочем, ее меньше всего интересовали голубое море и жадно пьющие солнце лилии. Она села на свое обычное место — в кресло-качалку — и, к удивлению Энн, не достала ни шитья, ни вязанья. И в разговоре не отзывалась пренебрежительно о мужской половине рода человеческого. Ее высказывания были лишены обычной остроты, и Джильберт, который при ее появлении отменил рыбалку и остался дома, почувствовал себя обманутым. Что это случилось с мисс Корнелией? Она не казалась озабоченной или огорченной. Наоборот, в ней ощущался какой-то нервный подъем.
      — А где Лесли? — спросила она, но это, казалось, не интересовало ее.
      — Они с Оуэном пошли в лес за малиной, — ответила Энн. — Вернутся, наверно, только к ужину, а может, и позже.
      — Они вообще, кажется, забыли о времени, — заметил Джильберт. — Я ничего не могу понять в этой истории. У меня такое ощущение, что вы обе тут сманипулировали. Но моя непослушная жена не хочет ни в чем признаваться. Может, вы скажете, мисс Корнелия?
      — Нет. Но зато скажу другое, — заявила мисс Корнелия с видом человека, решившегося броситься в холодную воду. — Я за этим к вам сегодня и пришла. Я выхожу замуж.
      Энн и Джильберт молчали. Если бы мисс Корнелия сообщила, что собирается пойти и утопиться в бухте, поверить в это было бы легче. Наверно, они не так ее поняли.
      — Я гляжу, вы оба ошалели, — усмехнулась мисс Корнелия. Выговорив, наконец, роковые слова, она опять стала сама собой. — Уж не считаете ли вы, что я слишком молода и неопытна для брака?
      — Знаете, вы нас действительно огорошили, — проговорил Джильберт, пытаясь собраться с мыслями. — Не вы ли твердили, что не пошли бы замуж и за самого лучшего мужчину на свете?
      — Я и не собираюсь выйти за самого лучшего мужчину на свете. Маршаллу Эллиотту до самого лучшего тянуть не дотянуть.
      — Так вы выходите за Маршалла Эллиотта? — воскликнула Энн, которой второе известие вернуло дар речи.
      — Да. Я могла бы выйти за него давным-давно — стоило только поманить его пальцем. Но чтобы я согласилась встать перед алтарем с этой ходячей копной сена — дудки!
      — Мы очень за вас рады и желаем вам счастья. — Энн растерялась, она не была готова к подобному обороту дела. Ей и не снилось, что она когда-нибудь будет поздравлять мисс Корнелию с помолвкой.
      — Спасибо. Я знала, что вы за меня порадуетесь, — поблагодарила мисс Корнелия. — Поэтому я и сообщила вам первым.
      — Только нам жаль терять добрую соседку, дорогая мисс Корнелия. — До Энн постепенно доходил смысл сказанного, и ее охватило чувство сентиментальной грусти.
      — Да вы меня и не потеряете, — безо всякого намека на сентиментальность заявила мисс Корнелия.