— Нет, конечно, нет! Но если бы она была свободна, я сумел бы завоевать ее любовь. Я в этом не сомневаюсь.
«Она его любит, и он это знает», — подумала Энн, а вслух напомнила:
— Но она не свободна, мистер Форд. Единственное, что вам остается, — это уехать, ничего ей не сказав, и дать ей жить по-своему.
— Я знаю, знаю, — простонал Оуэн. Он опустился на заросший травой берег ручья и мрачно уставился в воду. — Я знаю, что ничего сделать нельзя… только сказать ей банальные слова: «До свидания, миссис Мор, благодарю вас за чудесное лето», — как сказал бы заботливой хозяйке, которую ожидал увидеть на ее месте. А потом, как честный квартирант, заплатил бы причитающиеся ей деньги и уехал.
В голосе Оуэна звучала такая мука, что у Энн сжалось сердце. Но что ему сказать, как ему помочь? Винить его не в чем, посоветовать ему нечего, сочувствием его страдания не облегчить. Можно только вместе с ним сожалеть о невозможном. И как же жалко Лесли! Неужели бедная девочка мало настрадалась, чтобы ей выпало еще и это?
— Мне было бы не так трудно уехать и оставить ее в покое, если бы она была счастлива, — страстно продолжал Оуэн. — Но сознавать, что я ее оставляю на мученья — это самое ужасное. Я с радостью пожертвовал бы самой жизнью, чтобы сделать ее счастливой — но я ничем не могу даже облегчить ее участь, ничем! Она до конца своих дней привязана к этому слабоумному, и ее ждет чреда пустых, бессмысленных, безотрадных лет и одинокая старость. Я с ума схожу от этой мысли. А мне придется жить, не видя ее, но зная, как безрадостна ее Доля. Это страшно, просто страшно!
— Да, это тяжело, — печально отозвалась Энн. — Все мы, ее друзья, знаем, как тяжела ее жизнь.
— Красота — это даже не главное ее достояние, хотя она самая красивая женщина, какую я знал. А как она смеется! Все лето я старался шутить, чтобы услышать ее заливистый смех. А ее глаза! Я никогда не видел такого глубокого синего цвета — и такого золота волос! Вы когда-нибудь видели ее с распущенными волосами, миссис Блайт?
— Нет.
— А я однажды видел. Я пошел было на маяк — мы с капитаном собирались на рыбалку. Но на море было сильное волнение, и я вернулся домой. А Лесли решила воспользоваться моим отсутствием, чтобы вымыть голову. Я увидел ее на веранде — она сушила волосы на солнце и, казалось, была с головы до пят облита живым золотом. Увидев меня, она поспешила в дом, но ветер подхватил ее волосы и закружил вокруг нее — прямо Даная в облаке золотого дождя, подумал я. Вот тогда я и понял, что люблю ее, что полюбил ее в ту самую минуту, когда впервые увидел ее на веранде в свете, падавшем из открытой двери. И такая женщина обречена всю жизнь прозябать в бедности и ублажать этого Дика! Сегодня ночью я бродил по берегу почти до утра, понапрасну ломая голову. И все же, несмотря ни на что, я не жалею, что приехал в бухту Четырех Ветров. Как это ни ужасно, мне кажется, что не встретить Лесли было бы еще ужаснее. Любить ее и расстаться с ней — невыносимая мука, но по крайней мере судьба наградила меня этой любовью. Не надо было вам ничего говорить, но от того, что я выговорился, мне стало немного легче. По крайней мере, этот разговор дал мне силу соблюсти приличия и уехать домой, не устраивая бесполезной и мучительной сцены. Только, пожалуйста, миссис Блайт, пишите мне хоть изредка. Я хочу хоть что-нибудь знать о Лесли.
— Я буду вам писать. И мне жаль, что вы от нас уезжаете — нам будет вас очень не хватать. Мы так все подружились. Если бы не это осложнение, вы могли бы приезжать сюда снова и снова. Может быть, когда-нибудь… когда все это забудется…
— Это никогда не забудется, и я никогда не вернусь в бухту Четырех Ветров, — сказал Оуэн.
Над садом стояла предсумеречная тишина. Слышался лишь монотонный шум набегающих на песчаный берег волн. Вечерний ветер перебирал струны пирамидальных тополей, наигрывая какую-то причудливую грустную мелодию. Тонкая молодая осинка вырисовывалась перед ними на фоне бледно-розового, с изумрудными прожилками заката, который наделил трепетно-призрачным очарованием каждый ее листок, каждую веточку.
— Красиво, верно? — сказал Оуэн тоном человека, решившего закончить мучительный разговор.
— Так красиво, что даже больно на душе, — тихо ответила Энн. — Мне всегда делается больно, когда я вижу совершенство. Ребенком я это называла «как-то чудно щемит на сердце». Отчего нам больно, когда мы встречаемся с совершенством? Может быть, от ощущения, что это предел, что лучше быть не может?
Тут появилась мисс Корнелия, как воплощение комедии, которая всегда из-за угла подглядывает за жизненными трагедиями. В присутствии мисс Корнелии любовь, страсть как бы съеживались и исчезали из виду. Однако положение вещей уже не казалось Энн таким безнадежным и горьким, как несколько минут назад. Но ночью она долго не могла сомкнуть глаз.
Глава двадцать седьмая
НА ПЕСЧАНОЙ КОСЕ
На следующее утро Оуэн покинул бухту Четырех Ветров. Вечером Энн пошла навестить Лесли, но не застала никого дома. Дверь была заперта, и в окнах не горел свет. Казалось, будто дом вдруг утратил душу. На следующий день Лесли не зашла к Блайтам, и Энн решила, что это дурной признак.
Вечером Джильберт должен был поехать в рыбацкую деревню, и Энн решила доехать с ним до маяка и побыть с капитаном Джимом. Но на маяке она обнаружила Алека Бойда, который заменял дядю, а капитана Джима не было.
— Ну и куда ты теперь? — спросил Джильберт. — Поедешь со мной?
— Не знаю. Спускаться вниз мне не хочется. Пожалуй, переправлюсь с тобой и погуляю на песчаной косе, пока ты не вернешься. Здесь на скалах сегодня скользко и страшно.
Оказавшись на песчаной косе, Энн отдалась колдовскому очарованию этой ночи. Было довольно тепло, и под вечер пал туман. Но когда взошла полная луна и туман немного рассеялся, гавань и берега превратились в волшебный, фантастический мир, скрытый за серебристой завесой. Черная шхуна Джона Крофорда, груженная картофелем, казалась кораблем-призраком, направлявшимся в страну, достичь которой не суждено никому. В криках невидимых чаек чудились вопли обреченных на гибель моряков. Большие песчаные дюны обернулись спящими великанами из северных сказаний. Энн бродила в тумане, дав простор своему богатому воображению.
Но тут впереди что-то замаячило… превратилось в человеческую фигуру… и двинулось к ней по утрамбованному волнами песку.
— Лесли! — изумленно воскликнула Энн. — Что ты здесь делаешь?
— Если на то пошло,
ты-то что здесь делаешь?— спросила Лесли, пробуя засмеяться. Но попытка эта не удалась. Вид у миссис Мор был усталый.
— Я жду Джильберта. Он поехал в деревню. Я хотела побыть на маяке, но капитан Джим куда-то уехал.
— Ну, а я пришла сюда, потому что мне захотелось побродить. А на скалистом берегу особенно не погуляешь. Прилив сейчас высокий, и пляж скрыт водой. Я переплыла сюда на лодке капитана Джима и, наверное, уже час хожу здесь. Я не могу стоять на месте. Ох, Энн!
— Лесли, милая, что случилось? — спросила ее подруга, хотя прекрасно знала, в чем дело.
— Я не могу тебе сказать… не спрашивай. Я, собственно, не возражала бы, чтобы ты знала, но рассказать тебе об этом не могу. Никому не могу рассказать. Какой я была дурой, Энн, и как мне сейчас больно. Мне никогда в жизни не было так больно.
Лесли горько рассмеялась, Энн обняла ее за талию.
— Лесли, ты полюбила мистера Форда? Лесли резко остановилась.
— Как ты об этом узнала? — вскричала она. — Как ты узнала, Энн? Неужели это написано у меня на лице? Неужели это так заметно?
— Нет-нет, просто мне это пришло в голову. Почему ты так на меня смотришь, Лесли?
— Ты меня презираешь? — яростным шепотом спросила миссис Мор. — Ты считаешь, что я безнравственна, лишена женской гордости? Или просто я кажусь дурой?
— Ничего подобного. Дорогая, давай обсудим это спокойно. Ты замучила себя мрачными мыслями и Бог знает чего напридумывала. Ты же знаешь, у тебя есть склонность, когда что-то не заладится, видеть все в черном свете. Но ты обещала не впадать в меланхолию.
— Да, но мне так стыдно, — прошептала Лесли. — Полюбить человека, которому ты не нужна, — да я вообще не имею права никого любить.
— Тут нечего стыдиться. Но мне очень жаль, что ты полюбила Оуэна, потому что от этого ты станешь только еще несчастнее.
— Но я же не виновата, что так случилось. Если бы я что-нибудь заподозрила, я приняла бы меры. Мне и в голову ничего подобного не приходило, пока он неделю назад не сказал, что закончил книгу и ему пора уезжать. И тогда… тогда я поняла… Мне показалось, что на меня обрушился потолок. Я ничего не сказала… просто не могла ни слова вымолвить… но Бог ведает, что у меня отразилось на лице. Боюсь, лицо меня выдало. Я умру от стыда, если он что-нибудь заметил… или заподозрил. Энн хранила вынужденное молчание — она-то знала, что он заметил. Аесли же как будто прорвало:
— Я была так счастлива этим летом, Энн, счастливее, чем когда-нибудь в жизни. Я приписывала это тому, что мы с тобой объяснились и между нами больше нет пропасти. Мне казалось, что это твоя дружба наполнила мою жизнь красотой и содержанием. Так оно и было отчасти, но не полностью. Теперь я знаю, почему мир предстал мне в новом свете. И вот все кончилось — он уехал. Как мне жить, Энн? Когда я вошла в дом после его отъезда, одиночество просто оглушило меня.
— Постепенно тебе станет легче, дорогая, — утешала Энн. Она всегда чувствовала боль своих друзей как свою собственную и потому не могла найти слов утешения, которые другие произносят без труда. Кроме того, миссис Блайт помнила, как слова утешения только усугубили ее боль.
— А мне кажется, что мне только тяжелее, — несчастным голосом сказала Лесли. — Мне нечего ждать от жизни. За одним утром будет следовать другое, а он уже не вернется. Он не вернется никогда. Когда я думаю, что никогда его больше не увижу, кажется, что огромная рука стиснула мое сердце и рвет его у меня из груди. Когда-то давно я мечтала о любви и думала, какое это будет счастье! А он так холодно и безразлично со мной попрощался. «До свидания, миссис Мор», — и это все, словно мы даже не были друзьями, словно я для него совершенно ничего не значу. Да я и не хочу, чтобы Оуэн в меня влюбился, но он мог бы проститься со мной поласковее.
«Господи, хоть бы Джильберт скорей вернулся», — подумала Энн, которая буквально разрывалась, всем сердцем сочувствуя Лесли и одновременно стараясь не выдать того, в чем ей признался Оуэн. Она-то знала, почему Оуэн так холодно простился с Лесли, почему не сказал ей обычных теплых дружеских слов, но объяснить это подруге она не имела права.
— Энн, это случилось помимо моей воли, — проговорила бедная Лесли.
— Я знаю.
— Ты считаешь меня виноватой?
— Нисколько.
— Ты не скажешь Джильберту?
— Лесли, да как ты могла подумать?
— Не знаю. Вы с Джильбертом так дружны. Я думала, что ты ему все рассказываешь.
— Все, что касается меня самой, но не секреты своих друзей.
— Я не вынесу, если он узнает. Но я рада, что ты знаешь. Мне не хочется ничего от тебя таить. Как бы только мисс Корнелия не догадалась. Иногда мне кажется, что ее проницательные добрые глаза видят меня насквозь. Хоть бы этот туман никогда не рассеивался: как бы мне хотелось спрятаться в нем… от всех. Не знаю, как я смогу жить дальше. До приезда Оуэна у меня бывали ужасные минуты, когда я была с тобой и Джильбертом, а потом я возвращалась домой одна. А когда появился Оуэн, он шел обратно со мной, и мы болтали и смеялись, как вы с Джильбертом. И меня никогда не одолевало одиночество и ревнивая зависть. А теперь! Конечно, я была дурой. Давай перестанем об этом говорить. Я никогда больше не буду надоедать тебе подобными излияниями.
— А вон и Джильберт, и ты вернешься вместе с нами, — сказала Энн, которая ни за что не согласилась бы оставить Лесли одну на косе в такую ночь и в таком настроении. — У нас в лодке полно места, а твою плоскодонку мы привяжем сзади.
— Что ж, видно, мне надо опять привыкать быть третьей лишней, — горько усмехнулась Лесли. — Прости меня, Энн, я опять делаюсь злюкой. Я должна быть благодарна судьбе — да я и благодарна! — что у меня есть двое добрых друзей, которые рады моему обществу. Не обращай на меня внимания. Просто у меня не душа, а сплошная рана.
— Что-то Лесли была сегодня неразговорчива, — заметил Джильберт, когда они с Энн пришли домой. — И что она делала на той косе одна-одинешенька?
— Она просто устала. Ты же знаешь, что когда Дик чудит, ей хочется вечером сбежать на берег.
— Какая жалость, что ей не попался в свое время такой человек, как Форд, — задумчиво произнес Джильберт. — Они идеально подходят друг другу.
— Господи, Джильберт, не хватает тебе только заняться сватовством! — резко ответила Энн, опасаясь, как бы Джильберт вдруг случайно не докопался до истины.
— Господь с тобой, Энн, я вовсе не собираюсь никого сватать, — возразил Джильберт, удивленный ее тоном. — Просто подумал, как бы это было хорошо.
— Зачем думать о том, что невозможно? Пустая трата времени, — сказала Энн. И вдруг добавила: — Как бы мне хотелось, чтобы все были так же счастливы, как мы с тобой!
Глава двадцать восьмая
МЕЛОЧИ ЖИЗНИ
— Я вчера получила письмо от мистера Форда, — сказала Энн мисс Корнелии, которая забежала к ней с шитьем поболтать и попить чаю. — Он передает вам поклон.
— Не нужны мне его поклоны, — отрезала мисс Корнелия.
— Почему? — изумилась Энн. — Мне казалось, что он вам понравился.
— Вообще-то он мне понравился, но я никогда ему не прощу того, что он сделал с Лесли. Бедная девочка вся извелась, как будто ей без того было мало горя. А он небось как ни в чем не бывало разгуливает по Торонто. Одно слово — мужчина!
— Как вы догадались, мисс Корнелия?
— Энн, милочка, что ж у меня, глаз нет, что ли? Я знаю Лесли с пеленок. У нее такая тоска в глазах, и ей не с чего взяться, кроме как из-за этого писателишки. Никогда себе не прощу, что порекомендовала его Лесли. Но кто же знал, что он окажется совсем не таким, как прежние квартиранты. Те были самодовольные хлыщи, на которых она чихать хотела. Один попробовал было за ней приударить — так она его так отшила, что он, наверно, до сих пор не опомнился. Мне и в голову не приходило, что может случиться что-либо подобное.
— Только, ради Бога, не показывайте Лесли, что вы знаете ее тайну. Она будет очень расстроена.
— Не беспокойтесь, Энн, милочка, я понимаю, что к чему. Наказание с этими мужчинами! Сначала один сломал ей жизнь, а теперь другой еще добавил ей горя. Чтоб они все провалились!
— Кому это вы желаете провалиться? — спросил Джильберт, входя в комнату.
— Ясно кому — мужчинам. Одно зло от них.
— Но яблоко-то в райском саду съела Ева, мисс Корнелия.
— А кто ее обольстил и уговорил его съесть? Тварь мужского пола! — с торжеством парировала мисс Корнелия.
Лесли пережила первую остроту разлуки и нашла в себе силы жить дальше — как это бывает со всеми нами, какая бы беда нас ни постигла. Иногда, оказавшись в кругу друзей, она даже радовалась жизни. Но надежды Энн на то, что она постепенно забудет Оуэна Форда, не оправдывались: при каждом упоминании его имени в глазах Лесли, как она ни старалась это скрыть, мелькала мучительная жажда узнать хоть что-нибудь о дорогом ей человеке. Чтобы как-то удовлетворить эту жажду, Энн старалась рассказывать Джильберту и капитану Джиму о том, что пишет Оуэн, когда в доме бывала Лесли. В такие минуты на щеках Лесли вспыхивал лихорадочный румянец, или, наоборот, ее лицо резко бледнело. Но она никогда не заговаривала с Энн об Оуэне и никогда не вспоминала тот вечер на песчаной косе.
А тут еще умер ее старый пес. Лесли горько его оплакивала.
— Он столько лет был моим верным другом, — грустно говорила она Энн. — Его завел еще Дик примерно за год до нашей свадьбы. А когда он уплыл на «Четырех сестрах», то оставил Карло со мной. Пес очень ко мне привязался, и его привязанность помогла мне пережить тот страшный первый год после смерти мамы, когда я осталась совсем одна. Когда я узнала, что возвращается Дик, я подумала, что Карло больше не будет моей собакой. Но он совсем не обрадовался Дику, хотя раньше его очень любил. Он рычал на него, как на чужого, даже пытался укусить. А я была рада. Хоть одно существо на свете любило только меня. Этот старый пес согревал мне душу, Энн. Осенью мне стало ясно, что он не переживет зиму. Но я все-таки надеялась и старалась его поддерживать. Сегодня утром он был как будто в порядке. Лежал себе на коврике перед камином. Потом вдруг встал, подошел ко мне и положил голову мне на колени. Посмотрел на меня преданным взглядом своих добрых глаз, содрогнулся и умер. Мне его ужасно не хватает.
— Хочешь, я подарю тебе щенка, Лесли? — спросила Энн. — Я хочу купить Джильберту на Рождество щенка сеттера. Хочешь, я и тебе куплю?
Лесли покачала головой:
— Нет, не надо, Энн. Мне пока не хочется заводить другую собаку. Я не смогу ее полюбить. Может быть, когда-нибудь, когда пройдет время. В общем-то мне нужно иметь надежного сторожа. Но в Карло было что-то человеческое: сразу заменить моего старого друга новой собакой мне просто совестно.
За неделю до Рождества Энн уехала погостить в Эвонли. Следом за ней приехал Джильберт, и они весело встретили Новый год в компании старых друзей — Барри, Блайтов и Райтов. В мгновение ока они расправились с праздничным обедом, который миссис Рэйчел и Марилла долго и тщательно готовили.
Когда Энн и Джильберт вернулись в бухту Четырех Ветров, их домик был почти по крышу заметен сугробами: зима выдалась очень снежной. Но к их приезду капитан Джим расчистил дорожки и крыльцо, а мисс Корнелия разожгла камин и натопила домик.
— Как я рада вас видеть, душечка, — приветствовала она Энн. — Нет, вы когда-нибудь видели такие сугробы? Дом Моров весь занесло — мне его видно только со второго этажа. Как Лесли обрадуется вашему возвращению! Она там просто похоронена заживо. Благодарение Богу, что Дик умеет расчищать снег и даже очень любит эту работу. Сьюзен велела вам передать, что придет завтра. А ты куда собрался, капитан Джим?
— Да хочу добраться до Глена и посидеть со старым Мартином Стронгом. Ему недолго осталось жить и одному тоскливо. Друзей у него мало — всю жизнь был занят тем, что зарабатывал деньги, а на друзей времени не осталось.
Капитан Джим вышел и тут же вернулся, вспомнив важную новость:
— Я получил письмо от мистера Форда, миссис Блайт. Он пишет, что книгу взяли в издательство и она выйдет осенью. Как же я рад! Все-таки мне доведется увидеть ее в напечатанном виде!
— Он просто помешался на своей книге, — сказала мисс Корнелия, когда капитан Джим ушел. — А по мне, книг и так написано слишком много.
Глава двадцать девятая
ДЖИЛЬБЕРТ И ЭНН РАСХОДЯТСЯ ВО МНЕНИЯХ
Джильберт положил на стол толстый медицинский труд, который прилежно изучал, пока сгустившиеся мартовские сумерки не заставили его бросить это занятие. Он откинулся в кресле и задумчиво поглядел в окно. Стояла ранняя весна — самое малопривлекательное время года. Даже оранжевый закат был не в силах украсить мертвые раскисшие поля и почерневший лед в бухте. Лишь большой черный ворон медленно летел над свин-цово-серым полем. Интересно, лениво подумал Джильберт, куда летит этот ворон? Есть ли у него черная, милая его сердцу жена, которая ждет его в роще за Гленом? Или он молодой ворон и только собирается заняться поисками подруги? Или закоренелый старый холостяк, который считает, что не стоит связывать себя семьей? Кем бы он ни был, ворон скоро скрылся из виду в надвигающейся темноте, и Джильберт отвернулся от окна.
Языки пламени бросали блики на бело-зеленых Гога и Магога, на блестящую коричневую голову красавца сеттера, растянувшегося перед камином, на вазу с нарциссами, которые расцвели у Энн в ящике на подоконнике, и на саму Энн, сидящую за своим маленьким столиком с шитьем в руках. Однако она не шила, а мечтательно смотрела в огонь, ибо опять жила счастливой надеждой, стараясь не давать волю не покидающему ее ни днем ни ночью страху.
Джильберт, который называл себя «старым женатиком», по-прежнему глядел на Энн влюбленными глазами. Он до сих пор не мог до конца поверить, что она его жена. А вдруг ему это только снится?
— Энн, послушай меня, — начал Джильберт. — Я хочу с тобой поговорить.
— О чем? — весело спросила Энн. — У тебя необыкновенно серьезный вид, Джильберт. Честное слово, я сегодня ни разу тебя не ослушалась. Можешь спросить Сьюзен.
— Нет, я хотел поговорить не о тебе и не о нас. Это касается Дика Мора.
— Дика Мора? — насторожилась миссис Блайт. — Что ты можешь такого мне сообщить о Дике Море?
— Последнее время я много о нем думал. Помнишь, я осенью лечил у него фурункулы?
— Да, помню.
— Я тогда внимательно осмотрел шрамы у него на голове. Я всегда считал, что Дик Мор очень интересный медицинский случай. А последнее время я изучал историю трепанации и различные случаи ее применения. Энн, я пришел к выводу, что если Дика Мора положить в хорошую больницу и сделать трепанацию черепа, к нему может вернуться память и все его умственные способности.
— Джильберт! — протестующе воскликнула Энн. — Неужели ты это всерьез?
— Вполне. И я решил, что мой долг сообщить об этом Лесли.
— Не надо, не говори! — пылко вскричала Энн. — Джильберт, пожалуйста — пожалуйста! — не надо этого делать! Это жестоко! Обещай мне, что не скажешь!
— Но почему, Энн? Я не предполагал, что ты так к этому отнесешься. Будь же благоразумна…
— Я не хочу быть благоразумной… я не могу быть благоразумной… да, я и так благоразумна! Это ты хочешь поступить неблагоразумно. Джильберт, ты хоть на секунду задумался над тем, каково будет Лесли, если к Дику Мору вернутся его умственные способности? Ну подумай хорошенько! Она и так несчастна, но ей в тысячу раз легче быть нянькой Дика, чем его женой. Я это точно знаю! Не надо, Джильберт. Пусть все остается как есть.
— Я думал об этом, Энн. Но я считаю, что для врача превыше всего телесное и душевное здоровье пациента. Если есть хоть малейшая надежда вернуть человеку здоровье и умственные способности, врач обязан это сделать. А все остальные соображения отходят на второй план.
— Но Дик в этом смысле вовсе не твой пациент, — убеждала его Энн. — Если бы Лесли спросила тебя, можно ли для него что-нибудь сделать, — это было бы другое дело. Тогда твоим долгом было бы сказать, что ты об этом думаешь. Но ты не имеешь права вмешиваться в ее жизнь.
— Я не считаю это вмешательством. Дядя Дэйв сказал Лесли двенадцать лет назад, что Дику помочь нельзя. И она, конечно, в это верит.
— Но почему дядя Дэйв стал бы так говорить, если бы это не было правдой? Разве он хуже тебя разбирается в этом вопросе?
— Хуже, хотя ты, может быть, сочтешь, что я чересчур самонадеян. Но ты же знаешь, что дядя Дэйв отрицательно относится ко «всей этой новомодной резне», как он называет хирургические способы лечения. Он даже против операции при аппендиците.
— И правильно, — заявила Энн. — Я тоже считаю, что современные врачи чересчур увлекаются экспериментами над человеческим телом.
— Если бы я побоялся провести эксперимент, миссис Аллонби не было бы в живых, — возразил Джильберт. — Я пошел на риск и спас ей жизнь.
— Мне надоело без конца слушать про Роду Аллонби! — воскликнула Энн. В этом она была несправедлива: Джильберт ни разу не упомянул миссис Аллонби с того дня, как сказал Энн, что операция прошла успешно. А в том, что «чудесное» излечение миссис Аллонби без конца обсуждали в деревне, не было его вины.
Джильберт обиделся.
— Я не ожидал, что ты займешь такую позицию, Энн, — холодно сказал он, направляясь к двери своего кабинета. В первый раз Джильберт и Энн были на грани ссоры.
Но Энн бросилась за Джильбертом и затащила его обратно в гостиную.
— Джильберт, только не надо на меня сердиться. Садись. Я сейчас буду просить у тебя прощения. Я напрасно это сказала. Но если бы ты только знал…
Энн осеклась. Она не имеет права выдавать секрет Лесли.
— …если бы ты мог поставить себя на ее место, — закончила она фразу.
— Я постарался это сделать. Я обдумал этот вопрос и пришел к выводу: мой долг — сказать Лесли, что Дика, вероятно, можно вылечить. На этом моя ответственность кончается. Пусть она сама решает, как ей следует поступить.
— Ты не имеешь права взваливать на нее такую ответственность. Ей и так тяжело. Кроме того, Лесли бедна — ей просто нечем заплатить за операцию.
— Это тоже она должна решить сама, — упорствовал Джильберт.
— Гы говоришь, что Дика, может быть, удастся вылечить. А ты в этом уверен?
— Разумеется, нет. В таком случае не может быть уверенности. Если поражен сам мозг, нарушены его функции, тогда он может не поддаться лечению. Но если, как я считаю, потеря памяти и умственных способностей вызвана давлением вмятин в черепе на мозговые центры, тогда Дик, возможно, будет полностью излечен.
—
Возможно!— воскликнула Энн. — Представь себе, что ты скажешь Лесли и она решится на операцию. Стоить эта операция будет очень дорого. Ей придется занять денег или продать ферму. А потом операция окажется безрезультатной, и Дик останется каким был. Как она сможет расплатиться с долгами, на что она будет жить и содержать этого беспомощного большого ребенка, если продаст ферму?
— Все это я понимаю. Но я убежден, что мой долг — сказать ей.
— Ты просто проявляешь знаменитое блайтовское упрямство, — простонала Энн. — Ну хоть не бери на себя всю ответственность. Посоветуйся с доктором Дэйвом.
— Я уже советовался, — неохотно пробурчал Джильберт.
— Ну и что он сказал?
— Вкратце то же, что и ты: оставь все как есть. Кроме его нелюбви к хирургии, боюсь, что он подходит к этому так же, как и ты: надо пожалеть Лесли.
— Ну вот! — торжествующе воскликнула Энн. — Джильберт, ты должен прислушаться к мнению человека, которому почти восемьдесят лет, который много видел и сам спас десятки жизней! Он гораздо опытней, чем ты!
— Спасибо.
— Не смейся. Это слишком серьезно.
— Вот и я то же самое говорю: это слишком серьезно. Человек превратился в беспомощное животное. А его можно вернуть к полезной жизни…
— Много от него раньше было пользы, — презрительно бросила Энн.
— У него есть возможность исправиться и искупить свою вину. Его жена этого не знает. А я знаю. Поэтому мой долг — сказать ей, что такая возможность существует. Таково мое решение.
— Не говори «решение», Джильберт. Посоветуйся с кем-нибудь еще. Спроси, что об этом думает капитан Джим.
— Хорошо. Но я не обещаю, что его мнение будет решающим. В таких вопросах человек должен решать сам за себя. Если я ничего не скажу Лесли, меня всю жизнь будет мучить совесть.
— Ох уж эта твоя совесть! — простонала Энн. — А у дяди Дэйва, по-твоему, нет совести?
— Есть. Но послушай, Энн, если бы дело не касалось Лесли, если бы это была чисто абстрактная дилемма, ты ведь согласилась бы со мной?
— Нет, не согласилась бы, — возразила Энн, стараясь уверить себя в своей правоте. — Ох, Джильберт, ты все равно меня не убедишь, хоть бы мы всю ночь проспорили. Спроси, что об этом думает мисс Корнелия.
— Ну, Энн, если ты берешь в союзницы мисс Корнелию, значит, ты исчерпала все доводы. Она, конечно, скажет: «Одно слово — мужчина!» и примется бесноваться. Нет, такое дело решать не мисс Корнелии. Решение должно принадлежать Лесли.
— Ты отлично знаешь, как она решит, — сказала Энн, которая была на грани слез. — У нее тоже есть понятие о долге. Я не понимаю, как ты можешь брать на свою совесть такую тяжесть. Я бы не смогла.
— Я могу привести в свою защиту слова из Библии: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Я от всего сердца верю этим словам. Главный долг человека — следовать истине так, как он ее видит и понимает.
— Только эта истина не даст свободы бедняжке Лесли, — вздохнула Энн. — Скорей всего, она закабалит ее еще больше. Ох, Джильберт, я не могу признать, что ты прав.
Глава тридцатая
РЕШЕНИЕ ЛЕСЛИ
Следующие две недели Джильберт был страшно занят — в Глене и в рыбацкой деревне вспыхнула эпидемия гриппа, — и он не смог, как обещал Энн, сходить к капитану Джиму. Энн хотелось думать, что он забыл про Дика Мора, и она никогда не напоминала об их разговоре.
«Имею ли я право сказать ему, что Лесли любит Оуэна Форда? — размышляла она. — Он никогда не проговорится, так что ее самолюбие не пострадает. А его это, может быть, убедит оставить Дика Мора в покое. Сказать? Нет, наверно, все же не надо. Я поклялась Лесли хранить тайну. Совсем я себя истерзала! Даже весне не радуюсь по-настоящему — и вообще ничему».
И вот наступил вечер, когда Джильберт вдруг предложил Энн сходить к капитану Джиму. У Энн упало сердце, но она согласилась, и супруги отправились на маяк. На дюнах мальчишки, пришедшие ловить корюшку, выжигали прошлогоднюю сухую траву. Розовая полоса огня ползла кверху и вот уже вздыбилась алыми знаменами на фоне темнеющего вдали залива, освещая бухту и рыбацкую деревню. Это живописное зрелище привело бы Энн в восторг, не будь она так сердита на Джильберта. Того, в свою очередь, тоже угнетала размолвка с женой, недовольство которой выражалось в самой ее походке, в надменно вскинутой голове, в холодной любезности ее замечаний. Губы Джильберта были упрямо сжаты, но во взгляде сквозила озабоченность. Он все равно выполнит свой врачебный долг так, как он его понимает, но ссора с Энн была слишком дорогой ценой. В общем, оба были рады, когда наконец дошли до маяка, и оба огорчились своей радости.
Капитан Джим, чинивший рыбацкую сеть, отложил ее в сторону и радостно приветствовал гостей. Энн показалось, что он сильно постарел. Волосы моряка стали совсем белыми, а руки немного тряслись. Но взгляд его голубых глаз был по-прежнему ясен и тверд.
Капитан Джим выслушал Джильберта в изумленном молчании. Энн, которая знала, что старик буквально боготворит Лесли, была уверена, что он встанет на ее сторону, хотя и не надеялась, что это заставит Джильберта изменить свое решение. Поэтому она была несказанно удивлена, когда капитан Джим грустно, но без малейших колебаний заявил, что Лесли, конечно, надо сообщить, что появилась возможность вылечить Дика.
