Современная электронная библиотека ModernLib.Net

История Энн Ширли - Энн в бухте Четырех Ветров

ModernLib.Net / Монтгомери Люси / Энн в бухте Четырех Ветров - Чтение (Весь текст)
Автор: Монтгомери Люси
Жанр:
Серия: История Энн Ширли

 

 


Люси Монтгомери
История Энн Ширли

 
 

Глава первая
НА ЧЕРДАКЕ ГРИНГЕИБЛА

      — Наконец-то я могу забыть про геометрию! — сказала Энн, забрасывая потрепанный томик Евклида в сундук с ненужными книгами и торжественно захлопывая его крышку.
      Чердак Грингейбла, как и полагается каждому порядочному чердаку, был полон загадочных теней. Через открытое окошко, возле которого стоял сундук, задувал теплый, напоенный цветочными ароматами ветерок. Перед окном покачивались ветви тополей, а дальше раскинулся яблоневый сад, до сих пор обильно плодоносящий. За ним начинался лес, по которому вилась заколдованная Тропа Мечтаний. Из другого окна открывался вид на голубое с белыми барашками море — прекрасный залив Святого Лаврентия, где, как изумруд, лежит остров Абегвейт. Это индейское благозвучное название давно забыто, и теперь он зовется островом Принца Эдуарда.
      За истекшие три года Диана Райт немного располнела, но ее глаза были все такие же черные и блестящие, щеки — такие же розовые и ямочки на них такие же очаровательные, как и в тот далекий день, когда они с Энн поклялись друг другу в вечной дружбе. На руках у нее спало кудрявое существо, которое вот уже два года было известно в Эвонли как «малышка Энн-Корделия». Конечно, все жители Эвонли знали, почему Диана назвала дочку Энн, но никто не мог понять, откуда Диана взяла второе имя — Корделия. Ни в семье Барри, ни у Райтов никто не носил это имя. Миссис Эндрюс сказала, что Диана наверняка выкопала его в каком-нибудь дешевом романчике, и удивлялась, как Фред допустил, чтобы она окрестила дочку «Корделией». Но Диана и Энн только загадочно улыбались. Они-то знали, откуда взялась Корделия.
      — Ты всегда ненавидела геометрию, — сказала Диана с улыбкой, вспоминая их школьные годы. — И вдруг тебе пришлось ее преподавать! Наверно, ты рада расстаться со школой?
      — Нет, мне нравилось преподавать все, кроме геометрии. Мне было совсем неплохо в Саммерсайде. Когда я вернулась домой, миссис Эндрюс предупредила меня, чтобы я не воображала, будто замужество окажется приятнее, чем жизнь школьной учительницы. Наверно, она, как Гамлет, считает, что лучше «терпеть невзгоды наши и не спешить к другим, от нас сокрытым».
      Энн рассмеялась — так же весело и звонко, как раньше. Услышав ее смех, Марилла, которая на кухне варила сливовое варенье, улыбнулась, а потом вздохнула, вспомнив, что теперь этот смех будет редко звучать в Грингейбле. Марилла была безмерно рада, что Энн выходит замуж за Джильберта Блайта, но во всякой радости есть примесь грусти. Те три года, что Энн прожила в Саммерсайде, она приезжала домой почти каждый уик-энд и проводила здесь каникулы. Когда она выйдет замуж и уедет, вряд ли можно будет надеяться видеть ее чаще, чем раз в полгода.
      — Не слушай ты миссис Эндрюс, — тоном многоопытной жены сказала Диана. — Конечно, в семейной жизни всякое бывает. Но, поверь мне, Энн: если женщина выбрала мужа по душе, ее ждет счастливая доля.
      Энн с трудом сдержала улыбку. Ее всегда немного забавляло, когда Диана изображала умудренную жизнью матрону.
      «Может быть, после четырех лет замужества и я буду говорить таким же тоном, — думала она. — Нет, наверно, все-таки чувство юмора мне этого не позволит».
      — Вы решили, где вы будете жить? — спросила Диана.
      — Решили. Об этом я и хотела тебе рассказать, когда позвонила по телефону и попросила прийти. Кстати, я никак не могу привыкнуть к тому, что в Эвонли появился телефон. Это так не вяжется с нашей милой старомодной деревней.
      — Между прочим, телефон — дело Общества. И хлопот это потребовало немалых. Кто только не вставлял им палки в колеса! Но они все-таки добились своего. Ты. сделала великое дело, Энн, когда основала Общество. А помнишь оранжевый клуб?
      — Я не уверена, что так уж благодарна Обществу за телефон. Конечно, это очень удобная вещь — даже более удобная, чем наши с тобой сигналы. И, как говорит миссис Линд, «не пристало Эвонли тащиться в хвосте». Но как-то мне не нравится, что деревня обзаводится, по шутливому определению мистера Гаррисона, «современными неудобствами». Мне бы хотелось, чтоб она навсегда осталась такой, какой была во времена моего детства и юности. Я понимаю, что это и глупо, и сентиментально — и невозможно. Телефон, конечно, вещь прекрасная, но половина Эвонли подслушивает разговоры.
      — Да, — вздохнула Диана, — это самое худшее в «общей» телефонной линии. Очень раздражает, что, едва начинаешь набирать номер, тут же слышишь, как соседи поднимают трубки. Говорят, миссис Эндрюс потребовала, чтобы телефон поставили у нее на кухне — можно было бы готовить обед и одновременно слушать чужие разговоры. Когда мы с тобой разговаривали, я четко слышала, как били скрипучие часы Пайнов. Нас подслушивала либо Джози, либо Герти.
      — Ах, значит вот почему ты спросила: «Вы что, завели новые часы?» А я и не поняла, о чем ты говоришь, зато услышала громкий щелчок — видимо, у Пайнов бросили трубку. Ну Бог с ними, с Пайнами. Как говорит миссис Линд, «Пайнов только могила исправит». Я хотела поговорить с тобой на более приятную тему. Мы уже знаем, где будем жить.
      — Правда, Энн? И где же? Поблизости от Грингейбла?
      — Нет, к сожалению, не очень. Джильберт будет врачом в бухте Четырех Ветров — в шестидесяти милях отсюда.
      — Шестьдесят миль! Это все равно что шестьсот, — вздохнула Диана. — Самое дальнее, куда я могу отлучиться из дома, — это в Шарлоттаун.
      — Нет, ты должна приехать в бухту Четырех Ветров! Это самая красивая бухта на нашем острове. Возле гавани лежит деревня Глен Сент-Мэри, и в этой деревне живет двоюродный дед Джильберта доктор Дэвид Блайт. Старик там практиковал пятьдесят лет, а теперь хочет передать свою практику Джильберту. Он уже в годах, и ему тяжело ездить по вызовам. Но он останется в деревне, так что нам надо будет искать жилье. Я уже рисую в уме свой дом и обстановку — вплоть до последнего стула и занавесок на окне. Это будет мой собственный маленький испанский замок.
      — А куда вы поедете на медовый месяц?
      — Никуда! Не смотри на меня с таким ужасом, милая. Не уподобляйся миссис Эндрюс. Та, конечно, снисходительно скажет, что людям, которые не могут себе позволить свадебное путешествие, лучше провести медовый месяц дома, и тут же напомнит, что Джейн с мужем отправились после свадьбы в Европу. Но я хочу провести медовый месяц в Четырех Ветрах — в моем собственном домике.
      — И ты решила венчаться без подружек?
      — У меня никого нет на эту роль. Все — и ты, и Фил, и Присцилла, и Джейн — уже вышли замуж, а Стелла преподает на другом конце Канады, в Ванкувере. Больше у меня нет «родственных душ», а других я приглашать в подружки не хочу.
      — Но фата-то у тебя будет?
      — А как же! Без фаты я не буду себя чувствовать настоящей невестой. В тот вечер, когда Мэтью привез меня со станции, я сказала Марилле, что я слишком некрасива, чтобы кто-нибудь захотел на мне жениться — разве что какой-нибудь миссионер. Мне казалось, что миссионеры не очень-то разборчивы — не всякая девушка захочет жить среди каннибалов. Поглядела бы ты на миссионера, за которого вышла замуж Присцилла! Красив и загадочен, как тот принц, о котором мы с тобой когда-то мечтали. А как одевается! Я в жизни не встречала человека, на котором бы так сидел костюм. И как влюблен в Присциллу — только и говорил о ее «неземной красоте». Правда, в Японии нет каннибалов.
      — Во всяком случае, твое венчальное платье — просто чудо, — восхищенно проговорила Диана. — Ты в нем выглядишь настоящей королевой — высокая, стройная, с царственной осанкой. Как ты ухитряешься сохранять фигуру, Энн? А я все толстею — еще чуть-чуть, и не поймешь, где у меня талия.
      — Это уж, видно, как кому на роду написано, — сказала Энн. — Во всяком случае, миссис Эндрюс не заявит тебе, как мне, когда я вернулась из Саммерсайда: «Ты все такая же тощая, Энн». Ладно бы — стройная, а то — тощая.
      — Миссис Эндрюс признала, что твое приданое не хуже, чем у Джейн, хотя Джейн вышла замуж за миллионера, а ты — за «нищего доктора без цента за душой».
      Энн засмеялась.
      — У меня и правда хорошие платья. Я люблю красивые вещи. Никогда не забуду свое первое нарядное платье — то, которое Мэтью подарил мне для выступления в школьном концерте. До этого мне приходилось носить ужасно некрасивые вещи. А в тот вечер у меня будто выросли крылья.
      — Помнишь, на концерте Джильберт декламировал «Бинген на Рейне» и так выразительно посмотрел на тебя, говоря «Но есть другая, не сестра…». А ты жутко сердилась на него за то, что он сунул в нагрудный карман твою тюлевую розочку. Тогда тебе и не снилось, что ты выйдешь за него замуж.
      — Что ж, опять же, видно, так мне на роду было написано, — рассмеялась Энн, и они пошли вниз.

Глава вторая
ДОМ НА БЕРЕГУ БУХТЫ

      За всю свою историю Грингейбл не знал такого события. Даже Марилла не могла скрыть волнения.
      — В этом доме никогда не было свадьбы, — заявила она в свое оправдание миссис Рэйчел Линд. — Я с детства помню слова старого священника, что каждый дом должен быть освящен рождением, смертью и свадьбой. Смертей здесь было достаточно: в этом доме умерли мой отец с матерью, и Мэтью тоже. И в усадьбе даже однажды родился ребенок. Когда мы только что сюда въехали, у нас был женатый работник, и его жена родила здесь сына. Но свадьбы в Грингейбле не было ни разу. Как странно думать, что Энн выходит замуж! Иногда она мне все еще кажется той девочкой, которую Мэтью привез со станции четырнадцать лет назад. Даже не верится, что она уже взрослая. Никогда не забуду, как я была ошарашена, увидев девочку. Интересно, что стало бы с мальчиком, которого мы усыновили бы, если бы не ошибка. Как сложилась бы его жизнь?
      — Что ж, это была очень удачная ошибка, — отозвалась миссис Рэйчел, — хотя, признаюсь, я не всегда так думала. Помнишь, какую истерику закатила как-то Энн? Но с тех пор многое изменилось.
      Миссис Рэйчел вздохнула, но тут же снова оживилась: чего вспоминать умерших, когда в доме скоро состоится свадьба!
      — Я подарю Энн два полотняных покрывала, — сказала она, — с коричневыми полосками и узором из кленовых листьев. Энн говорит, что они опять вошли в моду. Вот только эти покрывала лежат в чехлах, еще со дня смерти Томаса, и, наверно, пожелтели. Но до свадьбы еще целый месяц. Буду расстилать их на ночь в саду — лучше росы ничто не отбеливает ткани.
      Только месяц! Марилла вздохнула, потом сообщила с гордостью в голосе:
      — А я подарю ей плетеные половички, которые лежат в сундуке на чердаке. Вот уж никогда не думала, что она их попросит — все теперь хотят коврики. Но Энн говорит, что ничего другого у себя в доме на пол не постелет. Они ведь и правда очень красивые — такие яркие, полосатенькие. Я сплела их из самых красивых лоскутков. Занималась этим несколько зим. И еще я наварю ей сливового варенья на год. Какая странная история: на наших старых сливах за три года не распустилось ни одного цветочка, и я уже подумывала, не срубить ли их. И вдруг этой весной они стоят все белые от цветов, а к осени дают такой урожай, какого я не припомню за все годы, что живу в Грингейбле.
      — Слава Богу, что Энн все-таки выходит замуж за Джильберта. Все эти годы я молилась об этом, — заметила миссис Рэйчел тоном человека, который не сомневается, что его молитвы были услышаны Всевышним. — Как хорошо, что она отказала тому молодому человеку из Кингспорта. Конечно, он богат, а Джильберт беден — по крайней мере сейчас, — но зато он наш, из Эвонли.
      — Он — Джильберт Блайт, и этим все сказано, — удовлетворенно заявила Марилла. Ни за какие сокровища на свете она не призналась бы, что каждый раз, глядя на Джильберта, думает: если бы не мое самолюбие и упрямство, он мог бы быть моим сыном. Марилле казалось, что каким-то необъяснимым образом женитьба Джильберта на Энн поправит сделанную ею ошибку.
      Что до самой Энн, она была так счастлива, что ей даже было немного страшно. Есть старое поверье, что боги не любят чересчур счастливых людей. Во всяком случае, некоторым людям чужое счастье просто становится поперек горла. И вот две представительницы этой породы — миссис Эндрюс и миссис Бэлл — явились вечером в Грингейбл и сделали все, что было в их силах, чтобы «открыть Энн глаза»: дескать, не такая уж находка ее Джильберт, да и вовсе не так он в нее влюблен, как в юности. И при этом эти достойные дамы вовсе не были врагами Энн, даже по-своему любили ее и стали бы горячо защищать от нападок посторонних. Что поделаешь, люди непоследовательны в своих поступках.
      Пришла и старая подруга Энн Джейн Инглис, урожденная Эндрюс. Добрая натура Джейн не ожесточилась в каждодневных перепалках с мужем, как случилось с ее матерью. Несмотря на то, как говаривала миссис Рэйчел Линд, что она вышла замуж за миллионера, миссис Инглис была счастлива в браке, и богатство ее не испортило. Это была все та же безмятежно-благожелательная розовощекая Джейн, которая искренне радовалась счастью своей подруги и с таким интересом разглядывала приданое Энн, словно оно могло сравниться с ее собственными шелками и драгоценностями. Джейн была не очень умна, но зато никогда никого не обидела — а это тоже талант, может быть, и со знаком минус, но тем не менее завидный и редкий.
      — Значит, Джильберт на тебе все-таки женится, — сказала миссис Эндрюс, всем своим тоном выражая удивление. — Что ж, Блайты известны тем, что всегда держат слово. Сколько тебе лет, Энн — кажется, двадцать пять? В мое время двадцатипятилетняя девушка считалась перестарком. Но ты молодо выглядишь. У рыжих всегда свежая кожа.
      — Сейчас рыжие волосы в моде, — парировала Энн, улыбаясь, но с холодком в голосе. Чувство юмора помогало преодолевать многие неприятности, но она так и не научилась спокойно реагировать на то, что ее называли рыжей.
      — Это верно, — признала миссис Эндрюс. — Каких только причуд не бывает у моды. Что ж, Энн, платьица у тебя очень миленькие и как раз подходят твоему положению в обществе, правда, Джейн? Надеюсь, что ты будешь очень счастлива. Правда, долгая помолвка часто вредит браку. Но так уж у вас с Джильбертом получилось.
      — Для доктора Джильберт чересчур молод. Боюсь, что пациенты не будут ему доверять, — изрекла миссис Бэлл и поджала губы с чувством выполненного долга.
      Этот визит немного омрачил то удовольствие, которое испытывала Энн при виде красивых платьев и белья, но стрелы соседок не достигли ее исполненной счастья души, и девушка забыла про них, как только пришел Джильберт. Они спустились к ручью и пошли под березами, которые во времена их юности были совсем тоненькими, а сейчас высились, точно колонны из слоновой кости в сказочном сумеречно-звездном дворце. В их тени Энн и Джильберт говорили о будущей совместной жизни и о своем новом доме.
      — Энн, я нашел для нас гнездышко.
      — Правда? Где? Надеюсь, не в самой деревне? Мне бы этого не хотелось.
      — Нет. В деревне свободных домов не оказалось. А этот — небольшой белый домик на берегу бухты — на полпути между Глен Сент-Мэри и мысом Четырех Ветров. Он, пожалуй, стоит немного на отшибе, но когда у нас поставят телефон, это будет неважно. Расположен он замечательно: из окон видна голубая бухта с гаванью, а неподалеку — коса с песчаными дюнами.
      — А сам дом, Джильберт, наш с тобой первый дом — какой он?
      — Он довольно маленький, но нам двоим места хватит. В нем превосходная гостиная с камином и столовая, которая выходит окнами на море. Есть еще одна небольшая комната на первом этаже, где я устрою кабинет. Дому уже лет шестьдесят — это самый старый дом в округе. Но прежние хозяева содержали его в порядке, а пятнадцать лет назад отремонтировали — перекрыли крышу, заново оштукатурили стены и настелили новые полы. Он с самого начала был построен добротно. Говорят, с ним связана какая-то романтическая история, но человек, у которого я снял дом, не знает подробностей. Он сказал, что все эти старые басни нам расскажет капитан Джим.
      — А кто это?
      — Это смотритель маяка на мысе Четырех Ветров. Ты полюбишь этот маяк, Энн, его видно из окон гостиной и с крыльца. А светит он, как звезда в ночи.
      — А кому принадлежит дом?
      — Пресвитерианской церкви Глен Сент-Мэри, и я снял его у попечителей. До недавних пор дом принадлежал пожилой леди — мисс Элизабет Рассел. Она умерла прошлой весной и, поскольку у нее нет близких родственников, завещала свое имущество церкви в Глен Сент-Мэри. Я купил и мебель. Она такая старомодная, что досталась мне за бесценок — попечители уже отчаялись ее продать. Жители Глен Сент-Мэри предпочитают плюшевую мебель и буфеты с зеркалом и инкрустацией.
      — Ну ладно, но ведь человек жив не одной мебелью, Джильберт. Ты ни слова не сказал о самом важном — есть ли около дома деревья?
      — Множество, моя дриада! Позади дома растут ели, подъездная аллея обсажена пирамидальными тополями, а вокруг очаровательного садика — березовая роща. Дверь из дома ведет прямо в сад, но из сада можно выйти в подъездную аллею, а также к елям — через калитку, которая подвешена между двумя деревьями: петли прибиты к одному, а задвижка к другому. А сверху ветви елей образуют арку.
      — Это замечательно! Я не смогла бы жить в месте, где нет деревьев — моя душа томилась бы по ним. Конечно, хотелось бы, чтобы где-нибудь поблизости протекал еще и ручей, но это, наверно, было бы уж слишком хорошо.
      — А вот и нет: ручей есть, и бежит он по одному из уголков нашего сада.
      — Ну тогда, — счастливым голосом проговорила Энн, — ты нашел дом моей мечты.

Глава третья
КАНУН СВАДЬБЫ

      — Ты решила, кого пригласить на свадьбу, Энн? — спросила миссис Рэйчел Линд, подрубая салфетки на приданое Энн. — Пора уже рассылать приглашения, даже если все и так знают, что приглашены.
      — Я не собираюсь созывать много гостей, — сказала Энн. — Мы с Джильбертом хотим, чтобы на нашей свадьбе были только люди, которых мы любим. Родные Джильберта, мистер и миссис Аллан, мистер и миссис Гаррисон.
      — Помнится, ты не всегда считала мистера Гаррисона своим закадычным другом, — сухо заметила Марилла.
      — Верно, при первой встрече я не прониклась к нему особой любовью, — ответила Энн, с улыбкой вспоминая эту первую встречу. — Но при более близком знакомстве мистер Гаррисон оказался гораздо лучше, чем я о нем поначалу подумала, а миссис Гаррисон просто душка. Ну и, конечно, я приглашу мисс Лаванду и Поля.
      — Разве они этим летом приедут на остров? Я думала, они собираются в Европу.
      — Когда они узнали, что я выхожу замуж, они решили не ехать в Европу. Сегодня я получила письмо от Поля. Он говорит, что обязательно приедет на мою свадьбу, и Бог с ней, с Европой.
      — Этот мальчуган всегда тебя обожал.
      — «Этому мальчугану» девятнадцать лет, миссис Линд.
      — Боже, как летит время!
      — Поль пишет, что с ними, может быть, приедет Шарлотта Четвертая, если ее отпустит муж. Интересно — носит ли она все еще свои огромные голубые банты? И как зовет ее муж: Шарлотта или Леонора? Я буду очень рада, если Шарлотта будет у меня на свадьбе. Мы ведь вместе готовили свадьбу в Приюте Радушного Эха. Еще приедет Фил с преподобным Джо… Ну, конечно, Диана и Фред с детьми… и Джейн Эндрюс. Мне бы очень хотелось пригласить мисс Стэси, и тетю Джемсину, и Стеллу, и Присциллу. Но Стелла в Ванкувере, Присей в Японии, а тетя Джемсина уехала в Индию повидать дочку, хотя до смерти боится змей. Подумать только, как судьба раскидала моих друзей по свету!
      — Господь Бог вряд ли это одобряет, — уверенно заявила миссис Рэйчел. — В мое время люди вырастали, женились и жили там, где родились или где-нибудь поблизости. Слава Богу, что хоть ты остаешься на острове, Энн. Я боялась, что Джильберт ринется куда-нибудь на другой конец света и потащит тебя за собой.
      — Если бы все оставались там, где они родились, в деревнях и городах стало бы чересчур тесно, миссис Линд.
      — Ладно-ладно, не буду с тобой спорить — я ведь не бакалавр искусств. А в какое время дня состоится церемония бракосочетания?
      — Мы решили венчаться в полдень. Тогда у нас будет достаточно времени, чтобы успеть на вечерний поезд.
      — Церемония состоится в нашей гостиной?
      — Нет, в саду — если не будет дождя. Мы хотим, чтобы над нами было голубое небо и светило солнце. Знаете, когда бы на самом деле мне хотелось обвенчаться — если бы это было возможно? На заре, и чтобы вокруг были розы в цвету. Я бы тихонько вышла в сад, и там бы меня ждал Джильберт. Мы взялись бы за руки и пошли в глубину буковой рощи, и там, под сенью ветвей, как в огромном соборе, мы поклялись бы принадлежать друг другу до гроба.
      Марилла пренебрежительно фыркнула. Миссис Линд посмотрела на девушку с ужасом.
      — Но это было бы довольно странно, Энн. Даже, наверно, не считалось бы настоящим бракосочетанием. И что сказала бы миссис Эндрюс?
      — В том-то и загвоздка, — вздохнула она. — Как часто мы не осмеливаемся поступать так, как нам хочется, потому что боимся, что скажет миссис Эндрюс и ей подобные. Если бы не они, сколько смелых идей можно было бы воплотить в жизнь!
      — Иногда я тебя просто не понимаю, Энн, — пожаловалась миссис Линд.
      — У Энн всегда был романтический склад ума, — заступилась за нее Марилла.
      — Надеюсь, что семейная жизнь это излечит, — утешила себя и Мариллу миссис Линд.
      Энн засмеялась и ушла на Тропу мечтаний, где ее вскоре нашел Джильберт. Глядя на них, трудно было поверить, что семейная жизнь излечит их от романтики.
      На следующей неделе приехали хозяева Приюта Радушного Эха. Мисс Лаванда за три года, которые прошли со времени их последнего визита на остров, почти не изменилась. Но при виде Поля Энн ахнула. Неужели этот рослый мужчина — тот самый малыш, который сидел у Энн в классе?
      — Поль, глядя на тебя, я чувствую себя старухой! — воскликнула Энн. — Мне надо задирать голову, чтобы заглянуть тебе в лицо.
      — Вы никогда не состаритесь, мисс Энн, — улыбнулся Поль. — Ни вы, ни мама Лаванда. И я никогда не смогу называть вас миссис Блайт. И никогда не забуду ваших замечательных уроков. Я хочу вам кое-что показать.
      «Кое-что» оказалось тетрадкой стихов. Поль сумел облечь свои фантазии в поэтическую форму. Энн была в восторге от стихов Поля. По ее мнению, они свидетельствовали о неоспоримой одаренности автора.
      — Ты еще станешь знаменитым, Поль. Я всегда мечтала, чтобы хотя бы один из моих учеников стал знаменитостью. Почему-то мне хотелось, чтобы он стал ректором университета, но великий поэт — еще лучше. Когда-нибудь я смогу похвастаться, что секла розгами Поля Ирвинга. Вот жалость, что я тебя ни разу не высекла. Я упустила такую прекрасную возможность! Но, по крайней мере, я оставляла тебя в классе после уроков.
      — Вы еще сами можете стать знаменитостью, мисс Энн. Я читал ваши прелестные рассказы.
      — Нет, я знаю, что мои способности ограничиваются миленькими рассказиками, которые нравятся детям и за которые редакции порой радуют меня небольшими гонорарами. Но на большой труд я не способна. Моя единственная надежда на бессмертие — это несколько страничек твоих мемуаров.
      Шарлотта Четвертая уже не носила бантов, зато веснушек на ее лице заметно прибавилось.
      — Вот уж никогда не думала, что выйду замуж за янки, мисс Ширли, мэм, — сказала она. — Но ведь никогда не угадаешь, что с тобой случится в жизни. И потом, он же не виноват, что родился янки.
      — Раз ты вышла замуж за янки, Шарлотта, ты теперь и сама стала янки.
      — Ничего подобного, мисс Ширли, мэм! А Том — славный парень. И потом я решила, что мне не стоит быть чересчур разборчивой — другого случая выйти замуж может и не представиться. Том не пьет и никогда не сердится, если я прошу его помочь мне по дому, и в общем я довольна жизнью.
      — А как он тебя зовет — Леонора?
      — Ой, что вы, конечно, нет, мисс Ширли, мэм. Я бы и не отзывалась на Леонору. Конечно, когда священник нас венчал, он должен был сказать: «Я беру тебя в жены, Леонора», и у меня с тех пор осталось жуткое чувство, что он вовсе не на мне женился и что я не по-настоящему замужем. А теперь вот и ваша свадьба, мисс Ширли, мэм. Мне всегда хотелось выйти замуж за доктора. Как это было бы удобно, когда у детей вдруг случится корь или скарлатина. А Том всего лишь каменщик, но у него очень хороший характер. Когда я его спросила: «Том, можно я поеду на свадьбу мисс Ширли — я все равно поеду, но мне хотелось бы, чтобы ты мне разрешил», он ответил: «Делай, как тебе лучше, Шарлотта, и мне тоже будет хорошо». Приятно иметь такого покладистого мужа, мисс Ширли, мэм.
      Филиппа и ее преподобный Джо прибыли в Грингейбл за день до свадьбы. Энн и Фил радостно обнялись, а потом долго тихонько разговаривали в комнатке Энн, делясь воспоминаниями и гадая о том, что будет.
      — Королева Анна, у тебя все такой же царственный вид. А я ужасно похудела после родов. И подурнела. Но, по-моему, я нравлюсь Джо и такой. И как это великолепно, что ты выходишь замуж за Джильберта! Рой Гарднер совсем тебе не подходил. Теперь мне это ясно, хотя тогда я на тебя очень рассердилась за то, что ты ему отказала. Ты и вправду неважно с ним обошлась, Энн.
      — Насколько я знаю, он пережил этот удар, — с улыбкой сказала Энн.
      — О да. Он женился на миленькой девчушке, и они очень счастливы. Все вышло к лучшему. Так говорит Джо и Библия, а на их слово можно положиться.
      — А Алек и Алонсо как — женились?
      — Алек женился, а Алонсо нет. При виде тебя у меня в памяти всплыли те замечательные годы, что мы прожили в «Домике Патти»! Как нам было там весело!
      — А ты туда с тех пор не заезжала?
      — Я часто там бываю. Мисс Патти и мисс Мария по-прежнему сидят перед камином и вяжут. Да, чуть не забыла — мы привезли тебе от них свадебный подарок. Угадай что!
      — Не представляю. А как они узнали о моей свадьбе?
      — Само собой, от меня. Я была у них на прошлой неделе. Они так разволновались! А позавчера я получила от мисс Патти письмо — та просила срочно зайти. Когда я пришла, она попросила меня отвезти тебе от них подарок. Что бы тебе больше всего хотелось из того, что есть в «Домике Патти», Энн?
      — Неужели мисс Патти прислала мне своих фарфоровых собак?
      — Вот именно. Они у меня в чемодане. И еще они передали письмо. Подожди, сейчас я за ним схожу.
      «Дорогая мисс Ширли, — писала мисс Патти. — Мария и я очень обрадовались, услышав, что вы скоро выходите замуж, и желаем вам счастья. Мы с Марией не вышли замуж, но ничего не имеем против того, чтобы это делали другие. Посылаем в подарок фарфоровых собак. Я собиралась оставить их вам по завещанию, потому что знала, что вам они очень нравятся. Но мы с Марией, если на то будет Божья воля, собираемся еще пожить, и поэтому я решила отдать собак сейчас, пока вы еще молоды. Не забывайте, что Гог смотрит направо, а Магог — налево».
      — Подумать только, что эти замечательные собаки будут сидеть у моего камина! — с восторгом воскликнула Энн. — Мне и в голову не приходило, что такое может случиться.
      В этот вечер в Грингейбле все были страшно заняты — шли последние приготовления к свадьбе. Но Энн все же улучила минуту тихонько уйти из дома. Она пошла на тенистое кладбище Эвонли и молча посидела там у могилы человека, который ее так беззаветно любил.
      — Как бы ты радовался, Мэтью, если бы завтра был с нами, — прошептала она. — Но я надеюсь, что ты знаешь о моей свадьбе — там, наверху — и радуешься ей. Где-то я читала, что мертвые живы, пока о них помнят. И для меня ты никогда не умрешь, потому что я никогда тебя не забуду.
      Энн положила на могилу цветы и медленно пошла вниз по холму. Стоял теплый вечер. Вокруг в благодатной тишине лежали поля и леса, ставшие Энн родными.
      — История повторяется сызнова, — сказал Джильберт Блайт, выходя за ворота своего дома, когда Энн проходила мимо. — Помнишь, как мы в первый раз вместе спустились с этого холма — вообще в первый раз прошлись вместе?
      — Как же не помнить! Я возвращалась с кладбища, где я навещала могилу Мэтью, а ты вышел из ворот. И я проглотила гордость и сама заговорила с тобой.
      — Я был на седьмом небе. Когда я простился с тобой у ворот Грингейбла и пошел домой, я был самый счастливый человек на свете: Энн меня простила.
      — Это мне надо было бы просить у тебя прощения. Какая же я была бессовестная девчонка — ведь тогда на пруду ты спас мне жизнь. А я вместо этого негодовала, что теперь тебе обязана. Я просто не заслуживаю выпавшего мне счастья.
      Джильберт засмеялся и стиснул девичью руку, палец которой украшало его кольцо с маленькими жемчужинами — Энн не захотела обручального кольца с бриллиантом.
      — Я не люблю бриллианты — с того самого дня, как узнала, что они вовсе не лиловенькие, как я их себе представляла. Никогда не забуду, как я тогда была разочарована.
      — Но по примете, жемчуг приносит слезы, — возразил тогда Джильберт.
      — Ну и пусть. Слезы бывают и от счастья. В самые счастливые минуты у меня в глазах стояли слезы: когда Ма-рилла сказала, что они решили оставить меня в Грингейбле… когда Мэтью подарил мне мое первое нарядное платье… когда я узнала, что ты поправишься. Так что, Джильберт, подари мне обручальное кольцо с жемчужинами, и я приму и радость, и печаль, которые ждут нас в жизни.
      Но на самом деле в этот вечер влюбленные думали только о радости и совсем забыли про печаль. Завтра состоится их свадьба, а на берегу бухты Четырех Ветров их ждет первый собственный дом.

Глава четвертая
ПЕРВАЯ НЕВЕСТА В ГРИНГЕЙБЛЕ

      В последний день своего девичества Энн проснулась и увидела, что солнце подмигивает ей в окошко, а сентябрьский ветерок весело развевает занавески.
      «Как хорошо, что сегодня ясный денёк», — радостно подумала она.
      Она вспомнила свое первое пробуждение в этой маленькой комнатке: солнце тоже светило в окошко, пробиваясь сквозь цветущую крону Снежной Королевы. То не было счастливое пробуждение, потому что оно принесло с собой горькое воспоминание о разочаровании, постигшем ее в предыдущий вечер. Но с тех пор маленькая комнатка стала ей родной: в ней прошло ее счастливое детство, она была свидетельницей ее девических грез. Энн радостно возвращалась в нее после недель или месяцев отсутствия; у этого окна она провела ночь на коленях, терзаемая страхом за жизнь Джильберта, и здесь же сидела, переполненная счастьем после того, как они обручились. Не раз она проводила здесь ночи без сна — чаще от радости, но порой и от горя. И сегодня она покинет ее навсегда. Сюда переселится пятнадцатилетняя Дора. Энн не сожалела об этом — чердачная комнатка словно была предназначена для юности и девичества, которое для нее сегодня окончится.
      Диана приехала с утра — с Фредом-младшим и Энн-Корделией, — чтобы помочь в последних приготовлениях. Дэви и Дора тут же подхватили детей и унесли их в сад.
      — Только не давайте Энн-Корделии испачкать платьице, — предупредила их Диана.
      — Не беспокойся — Доре спокойно можно доверить ребенка, — сказала Марилла. — Она с ними обращается лучше иной матери. На удивление благоразумная девочка. Не то что та непоседа и фантазерка, которую я воспитала до нее.
      Марилла улыбнулась Энн поверх салата. Похоже, что непоседа ей все-таки нравилась больше.
      — Да, близнецы — очень славные дети, — похвалила миссис Линд, предварительно убедившись, что те не могут услышать ее слов. — Дора — настоящая маленькая хозяйка, а Дэви растет толковым парнем, несмотря на все его сумасшедшие проделки.
      — Первые полгода после его появления я не знала ни минуты покоя, — призналась Марилла. — А потом вроде привыкла. В последнее время он заинтересовался сельским хозяйством и хочет в будущем году работать на ферме. Может быть, я ему и позволю. Мистер Барри меня уже предупредил, что больше не будет ее арендовать.
      — Что ж, Энн, денек для твоей свадьбы выдался чудесный, — сказала Диана, надевая фартук поверх своего шелкового платья. — Можно подумать, что мы специально заказали его по каталогу Итона.
      — Слишком много денег уходит в этот Итон, — негодующе произнесла миссис Линд, которая не одобряла расползающуюся по стране, подобно щупальцам спрута, систему больших универмагов и не упускала случая выразить свое неодобрение. — Наши девчонки изучают каталоги товаров вместо Библии.
      — Зато эти каталоги очень хороши для того, чтобы занять детей. Фред и Энн готовы разглядывать их часами.
      — Я обходилась без этих новомодных штучек, — сурово произнесла миссис Рэйчел.
      — Будет вам, стоит ли ссориться из-за каких-то каталогов в день моей свадьбы?! — весело одернула их Энн. — Я так счастлива, и мне хочется, чтобы все были счастливы и веселы.
      — Дай Бог, чтобы тебе хватило счастья на всю жизнь, — вздохнула миссис Рэйчел. Она опасалась, что Энн испытывает судьбу, во всеуслышанье заявляя, что счастлива. Ради ее же блага Энн следует немного приструнить.
      Но вот настал полдень, и по устланной домотканой дорожкой лестнице к своему жениху спустилась невероятно красивая и счастливая невеста — стройная, окутанная дымчатой фатой, с сияющими глазами и огромным букетом роз в руках. Дожидавшийся ее внизу Джильберт глядел на нее с обожанием. Наконец-то Энн будет принадлежать ему — неуловимая Энн, которой он так долго добивался и так долго ждал. Это к нему она спускается — в его объятия. «Достоин ли я ее, сумею ли сделать ее счастливой», — волновался Джильберт.
      Но когда он протянул Энн руку и их глаза встретились, молодого врача покинули сомнения. Он будет ей хорошим мужем. Они созданы друг для друга, и что бы ни ожидало их впереди, ничто не сможет их разлучить. Они верят друг другу и не боятся жизненных испытаний.
      Энн и Джильберт были обвенчаны в залитом солнцем саду в окружении дорогих друзей. Таинство совершил мистер Аллан, а преподобный Джо прочитал, как позже сказала миссис Линд, «самую красивую проповедь, какую я когда-нибудь слышала». В сентябре птицы почти не поют, но одна пичуга щебетала на ветке яблони, когда Энн и Джильберт клялись в верности друг другу. Энн слышала ее песенку и удивлялась, откуда взялась эта милая пташка. Джильберт тоже слышал ее и подумал, что не удивился бы, если бы им запели величальную все птицы мира. Поль впоследствии написал про это стихотворение, которое сочли лучшим в его первой книжке стихов. Шарлотта Четвертая, услышав этот щебет, уверовала, что это — доброе предзнаменование для ее обожаемой мисс Ширли. Птичка пела, пока не кончилось венчание, и в завершение раздалась звонкая трель. За свадебным столом царили радость и веселье, каких ни разу не видел старый дом. Все те слова, которые испокон веку произносятся на свадьбах, казались свежими, а шутки — безумно смешными. А когда Энн и Джильберт сели в коляску, чтобы ехать на станцию, а Поль забрался на место кучера, вслед им полетели горсти риса и заготовленные близнецами старые башмаки. Особенно в этом прощальном ритуале отличились Шарлотта Четвертая и мистер Гаррисон. Марилла стояла в воротах и смотрела вслед коляске. В конце дорожки Энн обернулась и помахала ей на прощанье. Лицо Мариллы вдруг стало серым и очень старым. Она повернулась и медленно побрела к дому, который Энн в течение четырнадцати лет — даже в свое отсутствие — наполняла светом и теплом.
      Но Диана и ее детишки, мисс Лаванда с Шарлоттой Четвертой и Полем и чета Алланов провели вечер в 1 рингейбле, чтобы две старые женщины не так страдали от нахлынувшего на них вдруг одиночества. Все вместе они очень мило поужинали, вспоминая подробности минувшего дня. А в это время Энн с Джильбертом уже сошли с поезда в Глен Сент-Мэри.

Глава пятая
ДОМА!

      На станции Энн и Джильберта встречала коляска, которую послал за ними доктор Дэвид Блайт. Сидевший в ней мальчик весело ухмыльнулся и ушел, предоставив молодым самим добираться до дому по озаренной вечерним солнцем прибрежной дороге.
      Энн на всю жизнь запомнила картину, которая открылась перед ними, когда они оказались на вершине холма за околицей деревни Глен Сент-Мэри. Оттуда не было видно ее нового дома, но перед ней лежала розовеющая водная гладь — бухта Четырех Ветров. Вдали можно было различить и открытое море, дремавшее в теплом вечернем свете. С одной стороны пролива тянулся низкий песчаный берег с дюнами, с другой — высился мрачный мыс из красного песчаника. Небольшая рыбацкая деревушка уютно примостилась в низине, защищенной от ветра скалами. На фоне дальнего берега бухты виднелось несколько парусных лодок. В маленькой белой церкви звонил колокол, и его звук плыл над бухтой, сливаясь со вздохами моря. На мысу — как путеводная звезда — вспыхивал и гас огонь вращающегося маяка. Далеко на горизонте лентой стлался дым из трубы парохода.
      — Какая красота, — тихо проговорила Энн. — Я обязательно полюблю бухту Четырех Ветров, Джильберт. А где наш дом?
      — Его отсюда не видно — он прячется вон за той березовой рощицей. От него до Глен Сент-Мэри две мили и одна миля до маяка. У нас будет мало соседей, Энн. Неподалеку стоит только один дом, но я не знаю, кто там живет. Ты не боишься, что тебе будет одиноко, когда я буду уезжать по вызовам?
      — Нет — маяк и вся эта красота составят мне компанию. А кто живет вон в том доме, Джильберт?
      — Тоже не знаю. Но только не похоже, чтобы тут жили родственные тебе души, а, Энн?
      Речь шла о большом доме, покрашенном в такой ядовито-зеленый цвет, что рядом с ним бледнела естественная зелень ландшафта. Позади виднелся сад, а перед крыльцом был ухоженный травяной газон. Тем не менее дом почему-то казался оголенным. Может быть, такое впечатление создавалось от того, что и сам он, и сараи, и сад, и газон, и подъездная дорожка были как-то неестественно опрятны.
      — Да, люди, покрасившие дом в такой цвет, вряд ли поймут меня, — признала Энн, — разве что она сделали это нечаянно, как мы с оранжевым клубом. Во всяком случае, ясно, что здесь нет детей. Этот дом даже аккуратнее фермы сестер Копп на Тори-роуд. Хотя, честно говоря, я не ожидала, что это возможно.
      Пока молодожены ехали по красной дороге, вьющейся вдоль берега бухты, им не встретилось ни одной живой души. Но у березовой рощи Энн вдруг увидела справа от дороги девушку, которая гнала стаю белых гусей по бархатисто-зеленому холму. На вершине холма росли раскидистые ели, из-за них виднелись желтые дюны и синее море. На девушке было голубое ситцевое платье. Она со своими гусями вышла через калитку у подножия холма, как раз когда Джильберт и Энн проезжали мимо. Девушка остановилась, держа руку на щеколде калитки, и в упор посмотрела на молодоженов. В ее глазах не было любопытства — разве что слабый интерес, — и Энн Даже показалось, что в них мелькнуло что-то враждебное. Но что больше всего поразило Энн — это красота Девушки. Такая красота просто не могла не обратить на себя внимания даже в людном городе. Косы цвета спелой пшеницы уложены короной на голове, синие глаза, великолепная фигура, которую не могло скрыть простенькое ситцевое платье, и губы алые, как букетик маков, который она засунула себе за пояс.
      — Кто это, Джильберт? — тихо спросила Энн, когда они проехали мимо.
      — Ты про кого? — удивился Джильберт, не отрывавший глаз от молодой жены. — Я никого не заметил.
      — Ну как же — разве ты не заметил девушку, которая стояла у калитки? Нет-нет, не оглядывайся — она смотрит нам вслед. Я в жизни не видела такой красавицы.
      — Что-то не припомню, чтобы мне в Глен Сент-Мэри попадались красавицы. Есть, конечно, хорошенькие девушки, но ничего особенного.
      — А эта — особенная. Ты ее, наверно, не видел, а то обязательно запомнил бы. Такое лицо нельзя забыть.
      — Может быть, она приехала к кому-нибудь в гости? Или живет в гостинице?
      — На ней был белый фартук, и она гнала гусей.
      — Может, так, для развлечения. Смотри, Энн, вон наш дом.
      Энн глянула — и забыла про красавицу с враждебными глазами. Сердце ее замерло от восторга: ее новый дом походил на большую перламутровую раковину, выброшенную волнами на берег. На фоне вечернего неба четкими лиловыми силуэтами выступали пирамидальные тополя, обрамлявшие подъездную аллею. От сурового дыхания моря дом и сад ограждали голубые ели, в которых ветры без сомнения будут наигрывать свои заунывные и странные мелодии, казалось, они таят загадки, разгадать которые можно, только ступив под их сень. А взгляду, безразлично скользящему по опушке, темно-зеленые ветви никогда не откроют своих секретов.
      Ночные ветры уже начинали свою буйную пляску за песчаной косой, а в рыбацкой деревне уже загорались огоньки в окнах, когда Энн и Джильберт подъехали к дому. Дверь его тут же отворилась, и сумерки озарились теплым светом камина. Остановив лошадь, Джильберт помог Энн выйти из коляски и повел ее к калитке между двумя елками. По аккуратной красной дорожке они подошли к двери, перед которой лежала широкая плоская приступка из песчаника.
      — Добро пожаловать, родная, — прошептал Джильберт, и рука об руку они переступили порог своего нового дома.

Глава шестая
КАПИТАН ДЖИМ

      В доме их ожидали старый доктор Дэйв и его жена, которые пришли встретить новых хозяев. Доктор был крупный пожилой мужчина с седыми усами, а миссис Дэйв — маленькая, румяная, с серебристыми волосами. Энн полюбилась ей с первого взгляда.
      — Наконец-то вы приехали, милочка. Я очень рада вас видеть. Вы, наверно, устали. Я приготовила легкий ужин, а капитан Джим принес вам свежепойманную форель. Капитан Джим, где вы? А, он, верно, пошел ставить лошадь в конюшню. Идемте наверх — вам надо переодеться с дороги.
      Энн поднялась по лестнице, радостно оглядывая дом. Изнутри он тоже очень ей понравился. Как и Грингейбл, это была старинная постройка, дышавшая теплом и приветливостью.
      В комнате, куда ее привела миссис Дэйв, было два окна. В одно был виден маяк на мысе Четырех Ветров. Другое смотрело на золотившуюся стерней небольшую долину, через которую протекал ручей. Примерно в полумиле от них, вверх по течению ручья, стоял старый серый Дом, окруженный огромными старыми ивами. Его окна словно подглядывали исподтишка, прячась за деревьями. Интересно, кто там живет? Это — ближайшие соседи Энн, и ей хотелось, чтобы они оказались милыми людьми. И тут ей вспомнилась красавица, которая гнала гусей.
      «Джильберт считает, что она нездешняя, — подумала Энн, — но мне кажется, что он ошибается. В ней частичка этого моря, неба, самой бухты Четырех Ветров».
      Когда Энн спустилась вниз, Джильберт стоял перед камином и разговаривал с каким-то мужчиной. Оба они обернулись, услышав ее шаги.
      — Энн, это капитан Бойд. Капитан Бойд, это — моя жена.
      В первый раз Джильберт представил Энн постороннему человеку как свою жену, и, произнося эти слова, он буквально сиял от гордости. Старый капитан протянул Энн мозолистую руку, они улыбнулись друг другу и с этой минуты стали друзьями. Две родственные души моментально почувствовали друг друга.
      — Рад с вами познакомиться, миссис Блайт. Надеюсь, что вы будете так же счастливы в этом доме, как была в нем счастлива его первая молодая хозяйка. Большего пожелать невозможно. Но ваш муж неправильно вам меня представил. Меня все зовут «капитан Джим», и лучше уж называйте так меня с самого начала — все равно ведь к этому придете. Вы такая милая, миссис Блайт. Глядя на вас, мне кажется, будто я сам только что женился.
      Все рассмеялись, и жена доктора пригласила капитана Джима поужинать с ними.
      — Большое спасибо. Не откажусь. Это будет для меня редкое удовольствие, миссис доктор. Обычно я ем один, и только отражение моей старой рожи в зеркале составляет мне компанию. Не так уж часто мне выпадает удовольствие посидеть за столом с двумя прелестными женщинами.
      На бумаге комплимент капитана Джима может показаться банальным, но он произнес его с такой уважительной старомодной любезностью, что любая женщина, услышавшая от него эти слова, почувствовала бы себя королевой.
      Старый моряк был простодушным и благородным человеком. Ему удалось сохранить молодость и в сердце, и в глазах. Джим Бойд был довольно высок, сутул и не очень ладно скроен, но в нем ощущалась выносливость и сила. Обветренное, почти бронзовое лицо было изрыто морщинами, длинные, цвета стали, волосы спадали на плечи. Глубоко посаженные глаза капитана то искрились смехом, то затуманивались мечтой, а порой обращались к морю, точно утратили что-то дорогое. Впоследствии Энн узнала, что именно капитан Джим потерял в его соленых волнах.
      В первую минуту моряк показался Энн некрасивым, но когда она узнала его поближе, то забыла про его внешность: за этими грубоватыми чертами скрывалась большая душа.
      Все весело уселись за стол. Пылающий камин изгнал из дома стылое дыхание сентябрьского вечера, но в открытое окно задувал свежий бриз. Из окна открывался великолепный вид на бухту и на далекие сиреневые холмы. Миссис Дэйв приготовила ужин, главным блюдом была, несомненно, жареная форель.
      — Я подумал, что после дороги вам понравится свежая рыба, — сказал капитан Джим. — А уж свежее ничего не бывает — два часа назад она еще плавала в пруду.
      — А кто же сейчас присматривает за маяком, капитан Джим? — спросил доктор Дэйв.
      — Мой племянник Алек. Он с ним управляется не хуже меня. Очень вам благодарен за приглашение к ужину: по правде говоря, я сегодня толком не обедал и очень проголодался.
      — Да вы, по-моему, морите себя голодом на своем маяке, — сурово сказала жена старого доктора. — Вам просто лень готовить.
      — Да нет, миссис доктор, я готовлю, — возразил капитан Джим. — В общем-то я живу, как король. Прошлым вечером ходил в Глен и купил два фунта мяса на бифштексы. Собирался сегодня пообедать на славу.
      — И что же случилось с бифштексами? — спросила докторша. — Потеряли по дороге?
      — Нет, не потерял, — смутился старый моряк. — Просто к вечеру ко мне на маяк приплелся несчастный голодный пес и попросился ночевать. Не мог же я его выгнать — у него болела лапа, и он еле шел. Ну вот, уложил я его в прихожей на старом мешке, а сам пошел спать. Но что-то мне не спалось. Все думал, что у бедняги очень голодный вид.
      — Так вы встали и отдали ему мясо — все два фунта?
      — Да ведь у меня ничего другого не было, — оправдывался капитан Джим. — Ничего такого, что понравилось бы собаке. И какой же он был голодный! Проглотил мясо в мгновение ока. Зато я потом сразу уснул и отлично проспал всю ночь — вот только пообедал я неважно — пустой, можно сказать, картошкой. А пес утром рванул домой. Ему, видно, вегетарианская пища не по нутру.
      — Подумать только — скормить отличное мясо какому-то никчемному псу! — рассердилась докторша.
      — Ну, почему никчемному? Может, кто-то им очень даже дорожит. С виду он и впрямь был неказист, но о собаке нельзя судить по виду. Может, он похож на меня — снаружи не Бог весть что, зато красив душой. Вот Старпому он и впрямь не приглянулся. Послушали бы вы, как он шипел. Но у кота не может быть хорошего мнения о собаке. Так что Старпом в этом вопросе пристрастен. И вот, плакал мой обед, и мне очень приятно смотреть на этот уставленный кушаньями стол. И сидеть в такой очаровательной компании. Как это славно — иметь хороших соседей!
      — А кто живет в доме выше по течению ручья? — спросила Энн.
      — Миссис Мор, — ответил капитан Джим и добавил: — Со своим мужем Диком.
      Энн улыбнулась, решив, что миссис Мор, видимо, верховодит в доме, как и миссис Рэйчел Линд.
      — У вас мало соседей, миссис Блайт, — продолжал капитан Джим. — В этой части бухты почти никто не живет. Земля здесь принадлежит мистеру Говарду, и он сдает ее в аренду под пастбища. А вот на другом берегу народу пропасть, и почти все — Макалистеры. Целая колония Макалистеров.
      — Ну почему же — там хватает и Эллиоттов, и Крофордов, — возразил доктор Дэйв. — У нас даже говорят: «Боже, упаси нас от чванства Эллиоттов, самомнения Макалистеров и тщеславия Крофордов!»
      — Среди них есть и достойные люди, — сказал капитан Джим. — Я много лет плавал с Уильямом Крофордом, и этому человеку не было равных по мужеству, выносливости и правдивости. Башковитых людей в деревне немало. По-моему, потому-то в Глене к ним и придираются. Люди очень не любят тех, у кого больше мозгов, чем у них.
      — А кто живет в ярко-зеленом доме примерно в полумиле от нас? — поинтересовался Джильберт.
      Капитан Джим расплылся в улыбке.
      — Мисс Корнелия Брайант. Она, наверно, скоро придет с вами познакомиться: вы ведь принадлежите к пресвитерианской церкви. Вот если бы вы были методистами, она бы ни за что не пришла. Корнелия терпеть не может методистов.
      — Колоритная фигура, — ухмыльнулся доктор Дэйв. — Закоренелая мужененавистница.
      — Оттого что не вышла замуж — дескать, зелен виноград? — спросил Джильберт.
      — Да нет, виноград тут ни при чем, — серьезно ответил капитан Джим. — Корнелия в молодости была красоткой и могла бы выйти за любого, кто пришелся бы ей по сердцу. Даже и сейчас, стоит ей мигнуть, и все наши вдовцы кинутся делать ей предложение. Просто она вроде бы родилась с хронической ненавистью к мужчинам и методистам. Язык у нее — как бритва, а сердце — добрей доброго. Где бы ни случилась беда, она спешит на помощь. Ни об одной женщине она сроду не сказала худого, а если она и костит нас, мужиков, то нашим дубленым шкурам это нипочем.
      — Ну, о вас-то она хорошо отзывается, капитан Джим, — сказала жена доктора.
      — Это правда. И мне это не так уж нравится. Получается, что я вроде бы не настоящий мужчина.

Глава седьмая
НЕВЕСТА УЧИТЕЛЯ

      — А кто была первая хозяйка этого дома, капитан Джим? — спросила Энн после ужина, когда все расселись вокруг камина.
      — Мне кто-то говорил, что вы знаете романтическую историю, связанную с ним, — добавил Джильберт. — Может быть, расскажете?
      — Верно, знаю. Наверно, я остался один в наших краях, кто помнит, как к нам приехала невеста учителя. Она умерла тридцать лет тому назад, но это была такая женщина, которую невозможно забыть.
      — Расскажите про нее, капитан Джим, — попросила Энн. — Мне хочется знать про всех женщин, которые жили здесь до меня.
      — Их было всего три: Элизабет Рассел, миссис Нед Рассел и жена учителя. Элизабет Рассел была симпатичная, и умница в придачу, и миссис Нед Рассел тоже была славная женщина. Но ни та, ни другая не шли ни в какое сравнение с женой учителя.
      Учителя звали Джон Селвин. Он приехал к нам из Англии, когда мне было шестнадцать лет. Обычно к нам в школу попадала всякая спившаяся шваль. В трезвом виде они кое-как учили детей письму и арифметике, а в пьяном секли их почем зря. Но Джон Селвин был высокий красивый парень и в рот не брал спиртного. Он снял у нас в доме комнату, и мы с ним так подружились, будто между нами не было десяти лет разницы. Мы вместе читали, гуляли и без конца разговаривали. Он хорошо знал поэзию, и по вечерам, когда мы бродили по берегу, читал мне стихи наизусть. Отцу это не больно-то нравилось, но он терпел, надеясь, что, может, стихи вышибут у меня из головы мечту о море. Ну, этого у меня ничто вышибить из головы не могло — мама была из рода потомственных моряков, и тяга к морю у нас в крови. Но я любил слушать, как Джон декламирует стихи. С тех пор прошло почти шестьдесят лет, а я все еще помню кучу стихов, которую от него выучил. Подумать только — почти шестьдесят лет!
      Капитан Джим помолчал, глядя в огонь, потом вздохнул и вернулся к своему рассказу:
      — Помню, как-то вечером я встретил его на дюнах. У него было такое счастливое лицо — как у вас, доктор, когда вы приехали сюда с миссис Блайт. Я сразу о нем подумал, когда вас увидел. Он сказал, что дома у него осталась невеста и что она к нему скоро приедет. Я не больно-то обрадовался — молодой эгоист был, что тут скажешь, боялся, что, когда она приедет, учитель перестанет со мной дружить. Но у меня, по крайней мере, хватило ума это ему не показать. Он рассказал мне про свою невесту. Ее звали Перси Ли, и она только потому сразу с ним не приехала, что у нее на руках был больной дядя. Он ее вырастил, когда умерли ее родители, и Перси ни за что не соглашалась его оставить. Но дядя недавно умер, и теперь, сказал Джон, она скоро приедет в Глен, и они поженятся. Но в то время еще не было пароходов, и приехать к нам было не так-то просто, особенно женщине.
      — И когда вы ее ждете? — спросил я.
      — Она отплывает на «Короле Вильгельме» двадцатого июня, — ответил Джон, — так что здесь она должна быть где-то в середине июля. Я хочу нанять плотника Джонсона, чтобы он построил для нее дом. Письмо от нее пришло сегодня утром, и я, еще не открывая его, знал, что оно принесло мне хорошие новости. Я ее на днях видел.
      Я не понял: как это — видел? Тогда он объяснил как, но я все равно толком не понял. Он сказал, что у него есть дар, или проклятие, смотря как на это посмотреть. Так он и сказал, миссис Блайт, дар или проклятие. Такой же дар был у его прабабки, и ее за это сожгли на костре как ведьму. На него иногда словно находило… он, если не ошибаюсь, сказал, что «впадает в транс». Так бывает, доктор?
      — Да, некоторые люди подвержены трансам, — ответил Джильберт. — Это скорей относится к области психиатрии. Ну, и что же случалось с этим Джоном Селвином во время транса?
      — Вроде как сон снился, — скептически заметил доктор Дэйв.
      — Нет, он говорил, что во время транса видит, что происходит за много миль от него, — медленно проговорил капитан Джим. — Что происходит и что произойдет в будущем. Иногда эти видения его утешали, а иногда пугали. Так вот, он сказал, что за четыре дня перед нашей встречей с ним приключился такой транс, когда он сидел перед камином. Джон увидел знакомую комнату в Англии. Посреди нее стояла Перси Ли и с радостным видом протягивала к нему руки. Поэтому учитель и ожидал от нее хороших вестей.
      — Всего лишь сон, — скептически заметил доктор Дэйв.
      — Очень может быть, — согласился капитан Джим. — Я ему то же самое сказал. Мне было не по себе при мысли, что учитель наделен какой-то сверхъестественной силой. Но он ответил: «Нет, это не сон. Но неважно. Если ты об этом будешь думать, ты перестанешь со мной дружить». Я ему сказал, что ни за что на свете не перестану с ним дружить. Но он только покачал головой и сказал: «Мне виднее, Джим. Я уже потерял из-за этого немало друзей. И я их не виню. Иногда я сам себе неприятен. В такой силе есть что-то не то от Бога, не то от дьявола. А мы, простые смертные, не хотим знаться ни с Богом, ни с Сатаной».
      Скоро в Глене и во всей округе узнали, что к учителю едет невеста, и все были рады за него. И с интересом следили, как он строит для нее дом. Он выбрал это место, потому что отсюда видно бухту и слышно шум моря. Он разбил для своей невесты сад, но тополя посадил не он, а миссис Рассел. А два ряда розовых кустов — девочки из его школы.
      Почти все соседи принесли ему что-нибудь из обстановки. Когда сюда переехали Расселы, люди весьма состоятельные, они привезли вот эту дорогую мебель; а поначалу дом был обставлен очень скромно. Но зато он был богат любовью. Соседки подарили учителю стеганые одеяла, скатерти и полотенца, один сосед сделал шкафчик, другой стол, и так далее. Даже слепая тетя Маргарет сплела для невесты корзиночку из пахучей травы, что растет на дюнах. Жена учителя многие годы держала в ней носовые платки.
      Ну, наконец, все было готово — даже дрова положены в камин, оставалось только спичку поднести. Это — другой камин, хотя тот был на этом же самом месте. Мисс Элизабет сложила новый камин, когда делала капитальный ремонт пятнадцать лет тому назад. Тот был большой старомодный очаг, в котором можно было даже быка зажарить. Сколько раз я сидел перед ним и болтал с хозяевами — вот как сейчас…
      Капитан опять задумался: перед его глазами проходили видения прошлого.
      — Дом закончили первого июля, и учитель стал считать дни до приезда невесты. Ее ожидали в середине июля, но к этому сроку «Король Вильгельм» не пришел. Мы не очень беспокоились — тогда суда часто задерживались на несколько дней и даже недель. Прошла неделя, потом две, потом три. Тут мы начали волноваться, и чем дальше, тем больше. Под конец я просто не мог смотреть в глаза Джону Селвину. Знаете, миссис Блайт, мне казалось, что такое выражение, наверно, было в глазах у его прабабки, когда ее возвели на костер. Он мало говорил, кое-как проводил уроки, а потом уходил на берег и часто оставался там до утра. У нас стали поговаривать, что учитель, похоже, теряет рассудок. Судно опаздывало уже на восемь недель. Наступил сентябрь, а невеста учителя все еще не приехала, и нам казалось, что уже и не приедет.
      Тут начался сильный шторм, который не утихал три дня, а на четвертый день к вечеру я вышел на берег. Учитель стоял, прислонившись спиной к скале и сложив руки на груди, и смотрел в море.
      Я заговорил с ним, но он не ответил. Его глаза словно видели что-то, невидимое мне, а лицо было похоже на маску мертвеца.
      — Джон! — позвал я его, как испуганный ребенок. — Проснись, Джон!
      И тут он будто очнулся, повернул голову и посмотрел на меня. Я до сих пор помню, какое у него было лицо, и не забуду, пока не придет мой черед отправляться в последнее плавание. «Все хорошо, — сказал он, — я видел, как „Король Вильгельм“ заворачивает за мыс Ист-Пойнт. К утру они будут здесь. Завтра вечером я буду сидеть с молодой женой у собственного очага». Как вы думаете, он и в самом деле его видел? — спросил капитан Джим.
      — Кто знает, — тихо отозвался Джильберт. — Большая любовь, как и большое горе, может сотворить чудо.
      — Конечно, видел, я в этом убеждена, — сказала Энн.
      — Чепуха! — сказал доктор Дэйв, но без прежней уверенности.
      — Дело-то в том, — продолжал капитан Джим, — что «Король Вильгельм» и правда пришел следующим утром. Учитель прождал его на берегу всю ночь. Все население Глена от мала до велика высыпало на берег, когда «Король Вильгельм» показался в проливе. Как же мы кричали «ура!».
      Глаза капитана Джима сияли. Он заново переживал событие, которое произошло шестьдесят лет назад, и перед его глазами вновь возник потрепанный непогодой парусник, появившийся в утреннем свете солнца.
      — И Перси Ли была на борту? — спросила Энн.
      — Да, там было две женщины — она и жена капитана. Им очень не повезло — один шторм за другим, потом у них кончился провиант. Но все-таки они наконец прибыли. Когда Перси Ли ступила на пристань и Джон Сел-вин заключил ее в объятия, все перестали кричать «ура!» и заплакали. Я сам плакал, хотя тогда ни за что бы в этом не признался. Мальчишки ведь ужасно стыдятся слез.
      — А Перси Ли была красивая? — спросила Энн.
      — Не знаю, можно ли было назвать ее красивой… не знаю, — медленно проговорил капитан Джим. — Как-то об этом никто не задумывался. Она была такая милая и славная, что ее нельзя было не любить. Нет, вообще-то она была миловидная: большие карие глаза, блестящие каштановые волосы и белая, как и у всех англичанок, кожа. Они с Джоном были обвенчаны в тот же вечер в нашем доме. Народу собралось — тьма. Потом мы все проводили молодых до этого дома. Миссис Селвин разожгла огонь в очаге, а мы ушли, оставив их у камина — точно так, как Джону привиделось тогда на берегу. Странно все это, очень странно. Но мне в жизни пришлось повидать много странного.
      — Какая прелесть! — воскликнула Энн: ей пришлась по сердцу эта романтическая история. — И долго они здесь жили?
      — Пятнадцать лет. Вскоре после их свадьбы я сбежал из дому и нанялся на парусник — такой уж я был в душе бродяга. Но каждый раз, когда я возвращался из плавания, я шел сначала в этот дом и рассказывал миссис Селвин о своих приключениях. Они были счастливы. У них вообще был талант на счастье. Есть такие люди. Они просто не умели долго сердиться. Раза два они поссорились — оба были с характером. Но миссис Селвин однажды со смехом призналась мне: «Я очень переживаю, когда мы с Джоном ссоримся, но все равно в глубине души я счастлива — потому что у меня есть возможность ссориться — а потом мириться — с таким прекрасным мужем». Потом они переехали в Шарлоттаун, а их дом купил Нед Рассел и привез сюда свою молодую жену. Они вечно шутили и смеялись — так мне, по крайней мере, помнится. Мисс Элизабет Рассел была сестрой Алека. Года через два она приехала сюда и поселилась с ними. У нее тоже был веселый нрав. Мне кажется, что стены этого дома пропитаны смехом и весельем. А вы, миссис Блайт, третья молодая жена, которую я вижу в этом доме, и самая красивая.
      Энн действительно замечательно выглядела в тот вечер: на щеках ее цвели розы, а глаза сияли светом любви. Даже суровый доктор Дэйв поглядывал на нее с удовольствием, а по дороге домой сказал жене: «Какую рыжекудрую красотку отхватил мой племянник, а?»
      — Я у вас замечательно провел время, — заявил капитан Джим, — но пора идти на маяк.
      — Приходите к нам почаще, — сказала Энн на прощанье.
      — А вы не боитесь, что я стану злоупотреблять вашим приглашением? — спросил капитан Джим с какой-то грустной улыбкой.
      — Нет, не боюсь — я всегда буду рада вас видеть — честно-пречестно, как мы говорили в школе.
      — Тогда буду приходить. Смотрите, как бы я вам не надоел. И вы тоже иногда меня навещайте, окажите мне такую честь. А то мне там совсем не с кем поговорить, кроме Старпома. Слушать он умеет, и мозгов у него будет побольше, чем у любого Макалистера, но вот разговора от него не дождешься — знай себе мурлычет. Вы молоды, а я стар, но мне кажется, что наши души одного возраста. Мы оба принадлежим к породе людей, которые знали Иосифа, как говорит мисс Корнелия Брайант.
      — Знали Иосифа? — недоуменно повторила Энн.
      — Да. Корнелия делит всех людей на тех, которые знали Иосифа и которые не знали. Если у человека сходные с вашими взгляды и он хорошо понимает ваши шутки — тогда он из породы людей, которые знали Иосифа.
      — Ах, вот как! — воскликнула Энн. — А я таких людей называю «родственными душами».
      — Совершенно правильно, — согласился капитан Джим. — Когда вы сегодня вошли в дом, я сказал себе: «Она из породы людей, которые знали Иосифа». И очень этому обрадовался. Я считаю, что такие люди — соль земли.
      Энн с Джильбертом вышли провожать своих гостей. Взошла луна, и бухта Четырех Ветров казалась зачарованной гаванью, куда нет доступа непогоде. Тополя вдоль дорожки, высокие и суровые, как жрецы какого-то мистического ордена, слегка серебрились в лунном свете.
      — Мне всегда нравились пирамидальные тополя, — заметил капитан Джим. — Это королевские деревья. Они сейчас не в моде. Говорят, что у них сохнут макушки. Это правда, они действительно сохнут, если каждую весну, рискуя сломать шею, вы не забираетесь по лестнице наверх и не обрезаете ветви. Я сам это делал для мисс Элизабет, и ее тополя никогда не выглядели растрепами. Она была к ним очень привязана. Ей нравились достоинство и надменность этих деревьев. Если вам нужны приятели, миссис Блайт, — вы полюбите клены, но если вам нужно изысканное общество — тогда обратитесь к пирамидальным тополям.
      Гости уехали, а Энн с Джильбертом пошли прогуляться по своему саду и посмотреть на ручей. Его прозрачные струи поблескивали в тени берез. Вдоль берега росли маки, которые казались чашами, полными лунного света. Воздух был напоен ароматом цветов, посаженных еще женой учителя. Она, как казалось Энн, посылала им привет и благословение из далекого прошлого. Молодая женщина остановилась и сорвала цветущую ветку.
      — Люблю нюхать цветы в темноте, — сказала она. — В темноте словно проникаешь в их самую душу. О Джильберт, этот дом — просто чудо. И я рада, что до нас здесь нашли свое счастье другие молодожены.

Глава восьмая
ВИЗИТ МИСС КОРНЕЛИИ БРАЙАНТ

      Сентябрь в бухте Четырех Ветров выдался солнечный и тихий: дни стояли теплые, ночи — лунные, на рассвете землю устилала золотистая пелена тумана, а вечерами горизонт заволакивала лиловая дымка. Ни разу за весь месяц не штормило, даже не дул сильный ветер. Энн и Джильберт обживали свое гнездышко, гуляли по морскому берегу, ездили в Глен Сент-Мэри и в рыбацкую деревню, катались в лодке по бухте или в коляске по засыпанным сосновыми иголками дорожкам в лесу. В общем у них был восхитительный медовый месяц.
      — Если бы мы даже сегодня умерли, все равно мы жили не зря — потому что у нас были эти четыре недели, — сказала Энн. — Вряд ли они когда-нибудь повторятся — но они у нас были. И погода, и люди, и наш дом — все как будто сговорились, чтобы подарить нам чудный медовый месяц. Даже ни разу не пошел дождь.
      — И мы ни разу не поссорились, — поддразнил ее Джильберт.
      — Ну, с этим можно и не спешить, — ответила Энн. — Я очень рада, что мы решили провести медовый месяц здесь. Светлые воспоминания о нем навсегда останутся в нашем доме, а не будут рассеяны по разным городам.
      Сам воздух в их новом доме был напоен запахом моря и дальних странствий. В Эвонли море тоже было рядом, но не вошло в жизнь Энн. Здесь же его видно из каждого окна, и рокот прибоя постоянно звучит в ушах. Каждый день суда причаливали к пристани Глен Сент-Мэри или отплывали в неведомые порты, лежащие, может быть, в другом полушарии. Каждое утро в море уходили рыбацкие парусники и вечером возвращались с уловом. На дорогах вокруг бухты Энн и Джильберту без конца попадались веселые и уверенные в себе матросы. Зов моря действовал на всех: кто-то уплывал в поисках приключений, а оставшиеся на берегу постоянно ощущали магическое притяжение таинственных далей. Жизнь в бухте Четырех Ветров была не столь спокойной и устоявшейся, как в Эвонли. Здесь все время что-то происходило.
      — Теперь я понимаю, почему море так манит людей, — сказала Энн. — У каждого из нас порой появляется желание «уплыть в закатные края», а здесь эта страсть у всех в крови. Я ничуть не удивляюсь тому, что капитан Джим мальчишкой отправился в морское плавание. Когда вижу уплывающий корабль или летящую чайку, мне всегда хочется быть на борту этого корабля или, как чайка, отрастить крылья и парить на ветру.
      — Нет уж, моя девочка, ты останешься здесь со мной, — лениво возразил Джильберт. — Так я тебе и позволил улетать.
      Они сидели на приступке своей двери. День склонялся к вечеру. Мир вокруг дышал покоем.
      — Само собой, доктор, которому приходится ездить по вызовам в любой час дня или ночи, наверно, не очень стремится к приключениям, — улыбнулась Энн. — Если бы ты вчера ночью как следует выспался, мы бы сейчас мечтали вместе.
      — Вчера ночью я сделал доброе дело, Энн, — тихо заметил Джильберт. — Я спас человеческую жизнь. Впервые я могу это сказать с полным правом. Раньше я, может быть, облегчал людям страдания, но если бы я не провел вчерашнюю ночь, сражаясь со смертью у постели миссис Аллонби, эта женщина к утру умерла бы. Я применил новый метод, который никто никогда здесь не пробовал. По-моему, так вообще до сих пор лечили только в больницах. Я узнал о нем в прошлом году, когда стажировался в кингстонской больнице. Наверно, я не осмелился бы прибегнуть к этому методу, если бы не знал, что другой надежды нет. Я рискнул — и победил. И теперь добрая жена и мать будет жить еще много лет. Когда я сегодня на заре ехал домой, я возблагодарил Создателя за то, что выбрал профессию врача. Подумай только, Энн: я бросил вызов старухе Смерти и победил. Помнишь, много лет назад мы с тобой говорили о том, чему хотим посвятить жизнь, и я сказал, что мечтаю спасать людей. И вот сегодня утром моя мечта воплотилась в реальность.
      — Разве только одна эта мечта исполнилась? — спросила Энн, которая отлично знала, что ответит Джильберт, но хотела услышать это еще раз.
      — Ты же знаешь, что не одна, любимая, — ответил Джильберт, нежно глядя ей в глаза.
      Да, на приступке маленького белого домика сидела счастливая пара.
      Вдруг Джильберт сказал:
      — Или мне мерещится, или к нашему дому плывет корабль на всех парусах.
      Энн посмотрела на подъездную аллею и вскочила на ноги.
      — Это, наверно, мисс Корнелия Брайант или миссис Мор.
      — Я пойду к себе в кабинет. Если это мисс Корнелия, предупреждаю, что буду подслушивать, — сказал Джильберт. — Говорят, от ее высказываний животики надорвешь.
      — А может, это миссис Мор?
      — Вряд ли у миссис Мор такая комплекция. Я ее как-то видел в саду, и хотя она была далеко и я ее как следует не разглядел, но могу сказать с уверенностью, что она стройная. И, видно, не очень общительна, раз до сих пор не пришла с тобой познакомиться. А ведь она наша ближайшая соседка.
      — Значит, она не похожа на миссис Линд. Та пришла бы из одного любопытства. Нет, это, очевидно, мисс Корнелия.
      И действительно, то была мисс Корнелия. Более того, она пришла не для того, чтобы нанести краткий визит вежливости новобрачным. Она несла под мышкой большую сумку с рукоделием, и когда Энн предложила ей остаться к обеду, тут же сняла соломенную шляпку, которая была закреплена у нее на голове тугой резинкой. Нет уж, не дождетесь, чтобы мисс Корнелия стала закалывать шляпу булавками! Ее мать закрепляла шляпу резинкой, и, как делала ее мать, так будет делать и она. У мисс Корнелии было круглое румяное лицо и веселые карие глаза. Она совсем не походила на классическую старую деву. Энн, у которой было обостренное чутье на родственные души, с первого взгляда прониклась к ней симпатией и сразу поняла, что обязательно подружится с мисс Корнелией, несмотря на ее не совсем обычные взгляды и совсем необычную манеру одеваться.
      Никто, кроме мисс Корнелии, не посмел бы явиться с визитом в полосатом бело-голубом фартуке и платье из коричневого ситца, по которому были разбросаны огромные розы. И при этом выглядеть одетой вполне подходяще к случаю. Если бы мисс Корнелия явилась во дворец, чтобы поздравить с законным браком принца и его молодую жену, она держалась бы с таким же достоинством и так же чувствовала бы себя хозяйкой положения. Пройдя в своем цветастом платье по отделанной мрамором приемной зале, она не замедлила бы растолковать молодой жене, что та заблуждается, если полагает, что поймать на крючок мужчину — хоть бы и принца — такое уж великое достижение.
      — Я принесла с собой рукоделие, милочка, — заявила она Энн, вынимая из сумки что-то белое. — Мне надо это побыстрей кончить, а времени осталось всего ничего.
      Энн с изумлением смотрела на украшенное оборочками нарядное платьице из тонкого батиста. Мисс Корнелия поправила очки и принялась доделывать прелестную вышивку.
      — Это я шью для миссис Проктор. У нее вот-вот должен родиться восьмой ребенок, и для него нет никакого приданого. То, что она приготовила для первого, износили эти семеро, а шить все заново у нее нет ни времени, ни сил. Эта женщина — мученица, миссис Блайт, настоящая мученица! Я заранее знала, что из ее замужества ничего хорошего не выйдет. Фред Проктор из тех бессовестных красавчиков, которые легко кружат девушкам головы. После того как он женился, голову он бедняжке кружить перестал, а бессовестным как был, так и остался. Пропивает деньги, а семья живет в нужде. Одно слово — мужчина. Не знаю, во что бы миссис Проктор одевала детей, если бы ей не помогали соседи.
      Впоследствии Энн узнала, что единственной соседкой, которая помогала одевать детей миссис Проктор, была мисс Корнелия.
      — Когда я узнала, что у нее должен родиться очередной малыш, я решила сшить ему приданое, — продолжала мисс Корнелия. — Это платьице — последняя вещичка, и я хочу закончить его сегодня.
      — Оно очаровательно, — сказала Энн. — Я тоже принесу рукоделие, и мы с вами поработаем вместе. Только так, как вы, я шить не умею.
      — Я лучшая портниха в округе, — спокойно отозвалась мисс Корнелия. — Еще бы! Я сшила столько детских одежек, что хватило бы на сотню собственных детей. Наверно, глупо украшать платьице для восьмого ребенка ручной вышивкой. Но он же не виноват, что он восьмой, миссис Блайт, и мне хочется, чтобы у него было хоть одно хорошенькое платьице — такое, какое шьют желанным детям. Этот бедный малыш никому не нужен — поэтому я для него особенно стараюсь.
      — Не у всякого желанного ребенка бывает такое платьице, — Энн все больше проникалась симпатией к мисс Корнелии.
      — Вы уж небось думали, что я никогда не приду с вами познакомиться, — продолжала та. — Но шла уборка урожая, и я была страшно занята. В доме толпа работников, и все едят больше, чем работают. Одно слово — мужчины. Хотела вчера прийти, но тут — похороны миссис Макалистер. У меня ужасно болела голова, и я боялась, что это испортит мне все удовольствие. Но ей было сто лет, и я давно поклялась себе пойти на ее похороны.
      — Ну и как, удачно все прошло? — спросила Энн, заметив, что дверь в кабинет слегка приоткрыта.
      — Вы про что? А, похороны были потрясающие. У нее куча родственников. За гробом ехали сто двадцать экипажей. И посмеяться было чему. Этот старый безбожник Джо Брэдшоу, который глаз не кажет в церкви, с таким жаром пел «Призри ее душу, Иисусе!» — лопнуть можно было от смеха. Он обожает петь — поэтому не пропускает ни одних похорон. А у его бедной жены нет сил петь — так много работает по дому. Старый Джо иной раз отправляется купить ей подарок, а вместо этого каждый раз привозит грабли или еще что-нибудь для фермы. Одно слово — мужчина! Но чего еще ожидать от человека, который носа в церковь не кажет? Даже в методистскую молельню не ходит! Я очень обрадовалась, увидев вас с доктором в пресвитерианской церкви. По мне, доктор должен быть пресвитерианином.
      — А в прошлое воскресенье мы ходили в методистскую молельню, — с веселыми искорками в глазах сказала Энн.
      — Ну, доктору, наверно, надо показываться и в методистской молельне, а то методисты не станут у него лечиться.
      — Нам очень понравилась проповедь, — мужественно заявила Энн. — И молитву пастор читал очень красиво.
      — Да, молиться-то он мастер. А лучше всех читал молитвы старый Саймон Бентли, который был вечно или пьян, или собирался надраться. И чем пьянее он был, тем лучше звучала молитва.
      — Методистский проповедник — очень представительный мужчина, — продолжала Энн на потеху приоткрытой двери.
      — Да, красавчик, — согласилась мисс Корнелия. — И манеры, как у светской дамы. Считает, что в него влюблены все девушки. Но послушайте моего совета — не очень-то якшайтесь с методистами. Я так считаю: если ты пресвитерианин, то и будь пресвитерианином.
      — Вы полагаете, что методисты не попадут в рай? — без тени улыбки спросила Энн.
      — Это уж не нам решать, а Всевышнему, — серьезно заявила мисс Корнелия. — Не знаю, как там будет на небе, но на земле я от них держусь подальше. Их теперешний проповедник не женат, а у прошлого была такая глупенькая жена, каких свет не видывал. Я как-то ему сказала, что зря он не подождал, пока она не повзрослеет, а потом уж женился бы. А он ответил, что хотел сам ее воспитать. Одно слово — мужчина!
      — Но ведь не так-то просто определить, когда человек стал взрослым.
      — Верное ваше слово, милочка. Некоторые рождаются взрослыми, а другие и в восемьдесят лет все еще дети. Миссис Макалистер, которую мы только что похоронили, так и не стала взрослой. И в сто лет была все такой же дурочкой, как в десять.
      — Может быть, потому она и прожила так долго?
      — Может быть. Но я бы предпочла прожить пятьдесят лет в здравом уме, чем сто лет недоумком.
      — Но подумайте, как скучно было бы жить среди сплошных умников!
      Но мисс Корнелия не собиралась состязаться с Энн в остроумии.
      — Миссис Макалистер была из семейства Милгрей-вов, а те никогда умом не отличались. Ее племянник Эбенезер вообще спятил. Считал, что уже умер, и жутко сердился на жену: почему она его не хоронит? А я бы взяла и похоронила.
      Глядя на ее выражение мрачной решимости на лице достойной матроны, Энн легко представила себе мисс Корнелию с лопатой в руках.
      — Неужели во всем поселке ни у кого нет хорошего мужа, мисс Брайант?
      — Ну, почему же? Полно — только все они там.
      И она кивнула на открытое окно, из которого открывался вид на церковь и маленькое кладбище по другую сторону бухты.
      — Ну а живых, во плоти? — допытывалась Энн.
      — Несколько штук есть — у Господа Бога ведь все возможно, — неохотно признала мисс Корнелия. — Я не отрицаю, что если мужчину с малых лет почаще шлепать и вообще воспитывать в строгости, то из него может выйти толк. Вот, например, ваш муж, судя по отзывам, для мужчины не так уж плох. А вы небось считаете, — мисс Корнелия пронзительно глянула на Энн поверх очков, — что лучше его нет никого на свете?
      — Конечно, нет, — без колебаний заявила Энн.
      — То же самое мне говорила другая молодая жена, — вздохнула мисс Корнелия. — Когда Дженни Дин выходила замуж, то тоже считала, что другого такого человека, как ее жених, нет на свете. И она была права. Другого такого не было и нет — и слава Богу! У нее не жизнь с ним была, а сплошное мученье. Когда она заболела и лежала при смерти, он уже ухаживал за своей второй женой. Одно слово — мужчина! Но надеюсь, милочка, что вас такое разочарование не ждет. Молодой доктор вроде входит у нас в доверие. Поначалу я боялась, что никто не захочет у него лечиться: мол, лучше старого доктора Дэйва никого быть не может. Правда, особым тактом он не отличался и вечно начинал говорить о веревке в доме повешенного. Но, как только у кого схватывало живот, доктору Дэйву тут же прощали все обиды. Если бы он был не доктором, а священником, ему бы это так легко с рук не сходило. Людям, похоже, желудок дороже души. А теперь, раз уж мы обе пресвитерианки, скажите мне честно, что вы думаете о нашем священнике?
      — Да как сказать… я что-то…
      — Вот именно. Я с вами совершенно согласна, милочка, — кивнула головой мисс Корнелия. — Не повезло нам с ним. Лицом — вылитый надгробный памятник, правда? Не хватает только надписи на лбу: «Мир праху твоему!» Некоторые считают, что его жена чересчур ярко одевается. А я считаю, что, когда у мужа такое лицо, женщине надо как-то себя приободрить. Я сроду не осуждала женщин за то, что они хорошо одеваются. Только и говорю: слава Богу, что ее муж не жадничает и разрешает ей покупать красивые вещи. Сама-то я на одежду большого внимания не обращаю. Женщины ведь наряжаются, чтобы понравиться мужчинам, милочка, а мне всегда было наплевать, что про меня думают мужчины.
      — За что вы так ненавидите мужчин, мисс Брайант?
      — Господь с вами, милочка, я их вовсе не ненавижу. Они того не стоят. Я их просто презираю. Вот ваш муж мне нравится — если только он с годами не испортится. А помимо него, я признаю только двух мужчин — старого доктора и капитана Джима.
      — Капитан Джим — замечательный человек, — с готовностью согласилась Энн.
      — Капитан Джим — неплохой человек, но у него есть один недостаток. Его просто нельзя рассердить. Вот уже двадцать лет я его допекаю как могу, а он и в ус не дует. Это меня как-то раздражает. А женщина, которая была ему предназначена, небось получила мужа, который закатывает скандал по три раза на дню.
      — А кто эта женщина?
      — Не знаю, милочка. Я что-то не припомню, чтоб капитан Джим за кем-нибудь ухаживал. Да я его молодым и не знала. Сейчас ему семьдесят шесть. Понятия не имею, почему он остался холостяком, но какая-то причина наверняка была. Он стал смотрителем маяка пять лет тому назад, а до этого плавал по морям и океанам. На земле нет такого уголка, куда он не сунул бы нос. Джим всю жизнь водил дружбу с Элизабет Рассел, но любви между ними не было. Элизабет тоже не вышла замуж, хотя в молодости слыла красавицей и от женихов у нее отбою не было. Она как-то мне призналась, что боится, что ни с кем не сможет ужиться — такая она вспыльчивая. А характер у нее и правда был не сахар. Иногда, чтобы унять злость, она убегала наверх и грызла бюро. Но я ей сказала, что не считаю это веской причиной. Почему это мужчинам можно вымещать на нас свой скверный характер, а женщине нет, а, миссис Блайт?
      — Я сама очень вспыльчива, — со вздохом призналась Энн.
      — Ну и прекрасно. По крайней мере, не позволите собой помыкать. Как же у вас красиво цветут хризантемы! Бедняжка Элизабет очень любила свой сад.
      — Я тоже его обожаю, — сказала Энн. — И рада, что в нем много цветов. Да, кстати, мы хотим нанять кого-нибудь, чтобы вскопать кусочек земли за елками и посадить там клубнику. Джильберт все время занят и никак не может выбрать для этого время. Вы не знаете, кто бы взялся это сделать?
      — Наверное, Генри Хэммонд. Правда, его больше интересует плата, чем работа: одно слово — мужчина. И потом, он так туго соображает, что может минут пять простоять, пока заметит, что перестал работать. В детстве отец как-то запустил в него поленом. Подумать только — поленом в ребенка! Одно слово — мужчина. С тех пор мальчик и стал туповат. Но больше никого порекомендовать не могу. Прошлой весной он покрасил мой дом. Правда, красиво?
      Тут часы пробили пять раз, и Энн не пришлось кривить душой.
      — Боже, неужели уже пять? — воскликнула мисс Корнелия. — Как быстро бежит время за приятной беседой! Надо идти домой.
      — Ну, зачем же? — воскликнула Энн. — Попейте с нами чаю.
      — Вы меня приглашаете потому, что так принято, или вы и вправду хотите, чтобы я осталась? — напрямик спросила мисс Корнелия.
      — Я правда хочу, чтобы вы остались к чаю.
      — Тогда останусь. Вижу, вы из породы людей, что знали Иосифа.
      — Я уверена, что мы будем друзьями, — тепло улыбнулась Энн.
      — Обязательно. Какое счастье, что мы имеем право выбирать себе друзей. С родственниками хуже — приходится принимать тех, что есть, и еще благодарить Господа Бога, если никто из них не сидел в тюрьме. Правда, у меня не так уж много близких родственников — все больше кузены да кузины. В общем-то я довольно одинокий человек, миссис Блайт. — В голосе мисс Корнелии прозвучала грустная нотка.
      — Как мне хочется, чтобы вы называли меня Энн, — вдруг вырвалось у Энн. — Все в Четырех Ветрах зовут меня миссис Блайт, и от этого все время чувствую, что я для них чужая. Знаете, в детстве я мечтала, чтобы меня звали Корделией — почти так же, как вас! И ненавидела имя Энн.
      — А мне нравится Энн. Мою маму так звали. Самые лучшие имена — это простые. Если вы идете на кухню готовить чай, пошлите доктора со мной поговорить. Я знаю, что все это время он лежал на диване у себя в кабинете и покатывался со смеху, слушая меня.
      — Как вы догадались? — воскликнула Энн, которую так ошеломила проницательность мисс Корнелии, что ей даже не пришло в голову отрицать ее слова.
      — Когда я подходила к дому, я видела вас вместе в этой комнате. А мужские штучки мне наперечет известны. Ну вот, платьице закончено. Восьмой ребенок может появляться на свет хоть сегодня.

Глава девятая
ВЕЧЕР НА МАЯКЕ

      Энн с Джильбертом все никак не могли выбраться в гости к капитану Джиму. Они несколько раз собирались туда пойти, но всегда что-то мешало. Сам капитан Джим за это время несколько раз наведывался в маленький белый домик.
      — Я уж с вами попросту, миссис Блайт, — признался он Энн. — Мне так приятно к вам приходить, и я не хочу отказывать себе в этом удовольствии всего лишь потому, что вы сами пока не собрались ко мне в гости. Среди людей, которые знали Иосифа, такие церемонии ни к чему. Я буду к вам заходить, когда смогу, а вы тоже придете, когда сможете. Главное — приятный разговор, а под чьей крышей — это неважно.
      Капитану Джиму очень нравились Гог и Магог, которые стояли у Энн по обе стороны камина с таким же гордым видом, как и в «Домике Патти».
      — Ну не смешные ли твари? — с восхищением говорил он, и каждый раз, входя в дом и уходя из него, он здоровался и прощался с ними, так же как и с хозяином и хозяйкой.
      — Домик у вас стал чудо какой уютный, — сказал капитан Джим Энн. — У миссис Селвин вкус был не хуже вашего, и она очень старалась, но в то время нельзя было купить такие красивые шторы, картинки и безделушки. Что же касается Элизабет, она жила прошлым. А вы вроде как принесли в этот дом будущее. Даже если бы мне нельзя было с вами разговаривать, я все равно приходил бы сюда — посидеть и посмотреть на вас, на ваши картины и ваши цветы. Такое все красивое — ну просто прелесть.
      Но вот наконец наступил вечер, когда Энн с Джильбертом отправились на мыс Четырех Ветров. Поутру было пасмурно и туманно, но к вечеру небо расчистилось и закат запылал багрянцем и золотом. Холмы на западном берегу бухты очертила янтарная кайма, а небо на севере пестрело маленькими оранжевыми облачками. На выходе из бухты виднелся парусник, плывущий в дальние края. Белые дюны стали розовыми, а окна старого домика, обсаженного ивами, вдруг загорелись живым светом, словно из скучно-серой стеклянной скорлупы выглянула трепетная, пылкая душа.
      — Какой одинокий вид у этого дома, — заметила Энн. — Там никто никогда не бывает. Правда, подъездная дорожка выходит на верхнюю дорогу, но я бы увидела, если бы по ней кто-нибудь прошел или проехал. Как странно, что мы все еще не знакомы с Морами, хотя от них до нас — пятнадцать минут ходу. Может, я и видела их в церкви, но не опознала. Жаль, что наши ближайшие соседи такие нелюдимы.
      — Видно, они не из тех, что знали Иосифа, — сказал Джильберт. — А ты узнала, кто та девушка, которая показалась тебе такой красивой?
      — Нет. Как-то все не соберусь о ней спросить. Но я ее больше ни разу не видела. Наверно, ты был прав — она не здешняя. Смотри — солнце село и сразу же загорелся маяк.
      По мере того как темнело, луч света от большого прожектора, вращавшегося на вершине башни, все ярче высвечивал окружающие поля, песчаную косу и водную гладь бухты.
      — Так и кажется, что меня сейчас подхватит и унесет далеко в море, — сказала Энн, когда луч пробежал по ним. Она даже почувствовала некоторое облегчение, приблизившись к маяку, где вспышки света уже их не доставали.
      Около маяка они встретили мужчину такой странной наружности, что оба воззрились на него с нескрываемым изумлением. Собственно говоря, незнакомец был даже хорош собой — высокого роста, широкий в плечах, с правильными чертами лица и открытым взглядом серых глаз. Одежда его напоминала воскресный костюм зажиточных фермеров. Что в нем поражало, так это доходившая почти до колен борода и столь же длинные волосы, ниспадавшие каскадом из-под шляпы.
      — Энн, — проговорил Джильберт, когда странный незнакомец прошел мимо, — ты случайно не подсыпала в лимонад какого-нибудь зелья, от которого бывают галлюцинации?
      — Да нет, не подсыпала, — ответила Энн, сдерживая смех, поскольку мужчина был еще совсем близко. — Интересно, кто это такой?
      — He знаю. Явно не матрос — матросу такое эксцентричное обличье еще было бы простительно. Он, наверно, принадлежит к одному из шотландских кланов из рыбацкой деревни. Дядя Дэйв говорит, что там полно разных чудаков.
      — Дядя Дэйв, по-моему, пристрастен. Все тамошние жители, которых я видела в церкви, вполне нормальные люди. Ой, Джильберт, погляди, какая красота!
      Маяк стоял на высоком каменистом мысу. С одной стороны от него тянулась серебристая песчаная коса, с другой — выгнулся высокий обрывистый берег, у основания которого волны шелестели галькой. Капитан Джим сидел на скамейке у входа в башню, ошкуривая прелестную игрушечную шхуну с полным набором снастей. Увидев гостей, он встал и поприветствовал их со свойственной ему учтивостью:
      — Такой сегодня выдался славный денек, и самое лучшее он припас под конец. Может, посидим здесь, пока еще светло? Я как раз закончил мастерить игрушку, которую обещал своему внучатому племяннику Джо. Обещать-то обещал, а потом пожалел о своем обещании: его мать и так боится, что мальчишка, когда подрастет, подастся в моряки, и не хочет, чтобы я этому потворствовал. Но что же мне было делать? Я же обещал! По-моему, нарушать обещание, данное ребенку, просто бессовестно. Присаживайтесь. Скоро стемнеет, и пойдем в дом.
      От дувшего с берега ветерка над серебристой рябью моря проносились похожие на прозрачные крылья тени. Над далекими дюнами зависли лиловые сумерки. По небу тянулись шелковые шарфы сгущающихся испарений, а на горизонте собрались облака, напоминая стоящую на якоре флотилию. В зените горела одинокая звезда.
      — Неплохой вид, правда? — с гордостью проговорил капитан Джим. — Тихо, никакой тебе рыночной суеты, никакой погони за наживой. На всю эту красоту — это небо и это море — можно смотреть даром. Скоро взойдет луна. До чего ж я люблю смотреть, как она выходит из-за холмов и освещает скалы, море и гавань.
      Они дождались восхода луны, а потом поднялись на верх башни, и капитан Джим объяснил им, как работает механизм маяка. В заключение он привел их в свою столовую, где в камине каким-то особенным, голубовато-зеленым, словно порожденным морем пламенем горел собранный им на берегу плавник.
      — Я сам сложил этот камин, — сообщил им капитан Джим. — Правительство не больно-то балует смотрителей маяков. Смотрите, как красиво горит плавник! Я вам как-нибудь принесу охапку плавника для вашего камина, миссис Блайт. Присаживайтесь, сейчас вскипячу чай.
      Капитан предложил Энн кресло, с которого предварительно снял газету и согнал огромного рыжего кота.
      — Слезай, Старпом, твое место на диване. Надо убрать газету — хочу дочитать в ней очередную главу романа, который называется «Безумная любовь». Не очень-то я люблю такое чтиво, но мне интересно, на сколько эта писательница растянет сюжет. Уже идет шестьдесят вторая глава, а о свадьбе и помину нет. Когда приходит малыш Джо, я ему читаю пиратские рассказы. Правда, странно, что дети обожают кровавые истории?
      — Как наш Дэви, — вставила Энн. — Ему бы только побольше крови и трупов.
      Капитан Джим угостил их отменным чаем. Он радовался, как ребенок, восторженным восклицаниям Энн, но делал вид, что ее похвалы совсем его не трогают.
      — Мы тут, подходя к маяку, встретили очень странного типа, — спросил Джильберт. — Кто это?
      Капитан Джин ухмыльнулся.
      — Это Маршалл Эллиотт — весьма достойный человек, но с одной причудой. Вы, наверно, удивились: зачем человек превратил себя в этакое пугало?
      — Может, он современный назаретянин или иудейский пророк, доживший до наших дней? — поинтересовалась Энн.
      — Ни то ни другое. Он чудит из-за политики. Все эти Эллиотты, Крофорды и Макалистеры — твердолобые. Они как рождаются гритами или тори, так и умирают. Ума не приложу, что они будут делать на небе, где, наверно, никто не занимается политикой. Так вот, Маршалл Эллиотт родился гритом. Я и сам стою за либералов, но не так, как Маршалл. Пятнадцать лет назад у нас развернулась особенно яростная борьба на выборах. Маршалл зубами и когтями дрался за свою партию. Он был уверен, что гриты победят, настолько уверен, что на одном митинге заявил, что не будет бриться и стричь волосы, пока либералы не придут к власти. А либералы проиграли выборы, и либерального правительства у нас не было пятнадцать лет. И вот вам результат — Маршалл держит свое слово.
      — А что об этом думает его жена? — спросила Энн.
      — Он холостяк. Но если бы у него и была жена, вряд ли она сумела бы заставить его нарушить обет. Эти Эллиотты жуть какие упрямцы. У брата Маршалла, Александра, была собака, которую он очень любил. Когда она умерла, он захотел похоронить ее на кладбище, «со всеми христианами», видите ли. Ему, конечно, не разрешили, и тогда он похоронил псину по другую сторону кладбищенской ограды, и больше ноги его не было в церкви. По воскресеньям Александр отвозил туда семью, а сам сидел у могилы своего пса и читал Библию, пока не кончалась служба. Говорят, умирая, он попросил жену похоронить его рядом с собакой. Она у него была тихая и кроткая женщина, но тут взбунтовалась. «А я, — говорит, — рядом с собакой лежать не желаю, так что выбирай, кто с тобой будет рядом — жена или собака». Александр Эллиотт был упрям как осел, но жену любил и сдался. «Ладно, — говорит, — хорони меня где хочешь, но все равно я уверен, что, когда раздастся трубный глас и все мертвые восстанут из могил, мой пес восстанет вместе с ними, потому что такой христианской души, как у него, среди наших соседей еще поискать». И это были его последние слова. К Маршаллу мы привыкли, но посторонние при виде его, конечно, пугаются. Я его знаю с тех пор, как он был мальчишкой — сейчас ему, наверно, лет пятьдесят — и мы с ним приятели. Сегодня ездили ловить треску. Больше я уже ни на что не способен — только иногда половить форель или треску. Но так было не всегда. Я много чего умел делать — вы и сами с этим согласились бы, если бы почитали мою жизненную книгу.
      Энн хотела спросить, что это за «жизненная книга», но тут их отвлек Старпом, вспрыгнув на колени капитала Джима. Это было роскошное животное с круглой, как луна, мордой, ярко-зелеными глазами и толстыми белыми лапами. Капитан Джим ласково погладил кота по широкой спине.
      — Я никогда особенно не любил кошек, пока не нашел Старпома, — начал он под оглушительное мурлыканье. — Я спас ему жизнь, а когда какой-нибудь твари спасешь жизнь, невольно к ней привязываешься. Ведь это почти то же самое, что произвести ее на свет. Но столько людей причиняют животным по своей беспечности страшное зло. Как те, что приезжают сюда на лето, не дают себе труда задуматься, как жестоко они поступают с животными. Заводят на лето кошку, кормят ее, холят и лелеют, надевают ей на шею ленточки и бантики, а осенью уезжают, оставляя бедную тварь погибать от голода и холода. Как-то зимой я нашел на берегу несчастную мертвую кошку, от которой остались лишь кожа да кости, а рядом с ней трех котят. Она прикрывала их окоченевшими лапами — так и умерла, пытаясь их согреть. Я аж заплакал при виде их. Отнес бедных котят домой, выкормил их и роздал хорошим людям. Я знал женщину, которая бросила эту кошку, и, когда она приехала на следующее лето, я пошел к ней на дачу и высказал все, что я о ней думаю.
      — Ну и как она это восприняла? — осведомился Джильберт.
      — Она плакала и говорила, что «не подумала». А я ей сказал: «Уж не надеетесь ли вы, что это послужит вам оправданием в Судный день, когда с вас спросят за гибель бедного животного? Для чего я вам дал мозги, спросит Господь Бог, если не для того, чтобы думать?» Вряд ли она в другой раз оставит кошку погибать с голоду.
      — А Старпома тоже бросили? — осведомилась Энн.
      — Да. Его я нашел зимой на дереве. Он зацепился за ветку этим дурацким ошейником из ленточки и едва не задохся. Видели бы вы его глаза, миссис Блайт! Он был совсем молодой, почти котенок, но как-то добывал себе пропитание, пока не застрял на дереве. Когда я его освободил, он лизнул мне руку. Такой был кроткий кот — не то что сейчас. Это было девять лет тому назад. Так мы с ним с тех пор и живем.
      — А мне казалось, что вы скорей будете держать собаку, — сказал Джильберт.
      Капитан Джим покачал головой.
      — У меня был пес. Я так его любил, что, когда он умер, просто и подумать не мог о другой собаке. Это был настоящий друг. Кот — тот просто приятель. Я к нему очень привязан, и мне даже нравится, что он такой шкода — такова уж кошачья природа. Но собаку свою я любил, как человека. Я даже могу понять Александра Эллиотта. У хорошей собаки душа открыта человеку. Поэтому, наверно, к ним привязываешься больше, чем к кошкам. Но зато с кошками интереснее. Ох, разболтался я что-то. Вы уж меня останавливайте, а то как найдется слушатель, мне удержу нет. Не так уж часто это случается. Хотите, я покажу кое-какие штучки, которые привез из разных уголков земного шара.
      «Кое-какие штучки» капитана Джима оказались интереснейшей коллекцией редкостей: среди них были и красивые, и причудливые, и страшноватые. И почти о каждой он мог рассказать увлекательную историю.
      Энн на всю жизнь запомнила, с каким восторгом она слушала рассказы капитана Джима о давно прошедших временах под звуки заунывно бившегося о прибрежные скалы моря.
      Старому моряку было несвойственно хвастовство, но в его рассказах возникал образ смелого, находчивого и самоотверженного человека. Некоторые из его приключений казались просто невероятными, и Энн с Джильбертом даже подумали, не морочит ли он им голову. Но позже узнали, что напрасно сомневались в его правдивости. У капитана Джима был дар прирожденного рассказчика, и, слушая его повествование, супруги то смеялись, то замирали от ужаса, а в какой-то момент Энн даже заплакала. Капитан Джим посмотрел на нее с удовлетворением.
      — Я люблю, когда люди плачут, слушая меня, — сказал он. — Но все-таки мои рассказы по-настоящему не передают всего того, что я видел и что делал в своей жизни. Я описал свои приключения в жизненной книге, но на бумаге все выходит как-то не так. Нет у меня дара писателя. Не умею я находить нужные слова и строить складные предложения. Если бы умел, то за пояс бы заткнул всю эту писанину о «Безумной любви», и, думаю, моя книга понравилась бы Джо не меньше, чем пиратские рассказы. Да, приключений у меня в жизни было немало, и, знаете, миссис Блайт, меня и сейчас, хоть я стал стар и немощен, порой тянет в море, туда — за горизонт.
      — Вам, как Улиссу, хочется «плыть за пределы алого заката, пока вас не настигнет смертный час», — мечтательно произнесла Энн.
      — Улиссу? Я о нем читал. Да, именно этого мне и хочется — и всем старым морякам тоже. Но умру я, видно, все-таки на земле. Что ж, чему быть, того не миновать. У нас в деревне был такой Уильям Форд, который за всю жизнь ни разу не вышел в море, потому что гадалка ему предсказала, что он утонет. Так вот однажды он потерял сознание, упал лицом в поилку для скота и захлебнулся. Что, уже уходите? Приходите почаще. В следующий раз я буду помалкивать — пусть говорит доктор. Он знает много всякого такого, в чем мне хотелось бы разобраться. На меня тут порой тоска находит, особенно с тех пор, как умерла Элизабет Рассел. Мы с ней были добрыми приятелями.
      Капитан Джим говорил с той грустью, которая свойственна старым людям, у которых один за другим умирают друзья. Их место уже не могут занять люди младшего поколения, даже если они из тех, что знали Иосифа. Энн и Джильберт обещали почаще его навещать.
      — Какой замечательный старик, — сказал Джильберт по пути домой.
      — Знаешь, у меня просто не укладывается в голове, что с таким мягким, добрым человеком произошли все эти сногсшибательные приключения.
      — Тебе было бы легче в это поверить, если бы ты видела его вчера в рыбацкой деревне. Парень из команды Питера Готье сказал что-то пакостное о девушке, которая в это время шла по берегу. Капитан Джим прямо-таки испепелил его своим взглядом. Я его просто не узнал. Он не так-то много сказал, но каждое слово было, как наждак, сдиравший мясо с костей этого парня. Мне говорили, что в присутствии капитана Джима никто не осмеливается отпускать грязные шуточки о женщинах.
      — Странно, что он так и не женился, — вздохнула Энн. — Были бы у него теперь сыновья-капитаны, и внуки лезли бы к нему на колени, чтобы послушать его рассказы. А вместо этого у него роскошный кот — и никого больше.
      Но Энн ошибалась. У капитана Джима был не только кот. У него еще были воспоминания.

Глава десятая
ЛЕСЛИ МОР

      Как-то под вечер в октябре Энн сообщила Гогу и Магогу:
      — Пойду-ка пройдусь к скалам.
      Обращаться было больше не к кому, потому что Джильберт уехал в Глен. В маленьком домике царил образцовый порядок — как и можно было ожидать от женщины, которую воспитала Марилла Кутберт, — и Энн чувствовала себя вправе прогуляться по берегу. Она уже много раз бродила в окрестностях — то с Джильбертом, то с капитаном Джимом, а то наедине со своими мыслями и грезами, поглощенная блаженным ощущением зарождающейся в ней новой жизни. Энн любила гавань, серебристую гряду дюн, но больше всего ей нравился высокий скалистый берег за маяком, у подножия которого было столько скрытых заводей, пещер с грудами сглаженных морем валунов и оставленных приливом лужиц, на дне которых поблескивали разноцветные камешки. Вот туда она и отправилась.
      Только недавно закончился свирепствовавший три дня шторм. Волны швыряли белую пену через песчаную косу и с грохотом бились о скалы. Тихую голубую бухту Четырех Ветров, которую Энн увидела по приезде, невозможно было узнать. Но теперь ветер утих, песчаный берег был омыт волнами, и только пенистый прибой по-прежнему бушевал под скалистым берегом.
      Стоя над обрывом, Энн с восторгом смотрела на мечущиеся внизу волны. «Чтобы увидеть такое, стоит пережить недели непогоды!» — подумала она, а затем осторожно спустилась вниз по крутой тропинке и оказалась наедине с морем и небом.
      — Сейчас буду петь и танцевать! — воскликнула Энн. — Меня никто не увидит, кроме чаек, а они никому не расскажут. Так что можно дать себе волю!
      Она подхватила юбки и закружилась по плотно утрамбованному песку, увертываясь от устало набегавших на берег волн. Так, смеясь, как ребенок, она довальсировала до маленькой косы. И тут Энн остановилась и густо покраснела: она была не одна, ее танец видели не только чайки.
      Полускрытая навесом скалы, на камне сидела девушка — та самая красавица с золотыми волосами и глазами цвета морской волны. Она смотрела на Энн со странным выражением: в нем было и удивление, и симпатия, и как будто бы зависть. Перевитая алой лентой роскошная коса была уложена на непокрытой голове. На девушке было темное платье простого покроя, перетянутое в талии красным шелковым поясом, подчеркивавшим ее стройную фигуру. Руки, которыми она обхватила колени, явно привыкли к домашней работе, но кожа на шее и щеках светилась молочной белизной. Прорвавшийся сквозь просвет в облаках луч закатного солнца на секунду озарил ее волосы, и незнакомка предстала перед Энн как воплощение духа моря с его тайной, его страстью, его неуловимым обаянием.
      — Вы… вы, наверно, думаете, что я веду себя как помешанная? — проговорила Энн со всем самообладанием.
      Надо же, чтобы эта гордая красавица увидела, как замужняя матрона, миссис Блайт, скачет и поет на пустынном морском берегу!
      — Нет, — ответила девушка, — не думаю.
      Она произнесла эти слова без всякого выражения и довольно холодным тоном, но Энн заметила у нее в глазах странную смесь робости и тяги, вызова и мольбы. И это выражение заставило ее, вместо того чтобы тут же уйти, как она собиралась, сесть на камень рядом с девушкой.
      — Давайте познакомимся, — сказала Энн с теплой улыбкой. — Меня зовут миссис Блайт, и я живу вон в том маленьком белом домике на берегу.
      — Я знаю, — кивнула девушка. — А меня зовут Лесли Мор. Я жена мистера Дика Мора, — добавила она с каким-то напряжением в голосе.
      Несколько мгновений Энн не могла вымолвить ни слова — так она была поражена. Ей и в голову не приходило, что эта девушка может быть замужем: ее облик совершенно не вязался с представлением Энн о замужней женщине. И к тому же она, оказывается, была той самой соседкой, которую Энн представляла себе пожилой хлопотливой домохозяйкой!
      — Значит… — с трудом освобождаясь от устоявшегося образа, наконец проговорила она, — значит, вы живете в том сером доме, что стоит выше по ручью?
      — Да. Мне давно следовало бы прийти к вам познакомиться. — Лесли, однако, не привела никаких причин или оправданий, почему она этого не сделала.
      — Жаль, что не пришли, — улыбнулась Энн, постепенно приходя в себя. — Мы обязательно должны подружиться — ведь вы моя ближайшая соседка. Я нахожу только один недостаток в бухте Четырех Ветров — У нас так мало соседей. А во всем остальном это — само совершенство.
      — Вам здесь нравится?
      — Нравится? Я обожаю это место. Ничего красивее я в жизни не видела!
      — А я вообще мало где бывала, — медленно проговорила Лесли Мор, — но я тоже считаю, что у нас здесь очень красиво. И я тоже люблю гавань Четырех Ветров.
      Речь Лесли напоминала выражение ее глаз: в ней была и робость, и тяга к новому человеку. У Энн возникло ощущение, что эта странная девушка — она все равно в уме называла ее девушкой — могла бы многим с ней поделиться, если бы захотела открыть свою душу.
      — Я часто прихожу на этот берег, — добавила миссис Мор.
      — И я тоже, — призналась Энн. — Как странно, что мы до сих пор не встретились.
      — Я прихожу, когда уже почти совсем стемнеет, а вы, наверно, раньше. И еще я очень люблю бывать здесь сразу после шторма — вот как сейчас. Спокойное море мне нравится меньше. Я люблю, чтобы оно волновалось, грохотало, билось о берег.
      — А мне море нравится в любом обличье, — заявила Энн. — Сегодня оно предстало мне таким вольным, таким непокорным, и с меня как будто спали цепи условностей. Поэтому я и пустилась в этот дикий танец. Но, конечно, я думала, что меня никто не видит. Если бы я попалась на глаза мисс Корнелии Брайант, она пожалела бы бедного доктора Блайта, которому досталась в жены такая чудачка.
      — Значит, вы знакомы с мисс Корнелией? — Лесли рассмеялась, заливисто, как колокольчик. Энн улыбнулась в ответ.
      — О да. Она уже несколько раз побывала в нашем домике сбывшейся мечты.
      — Мечты?
      — А это мы с Джильбертом придумали ему такое название. Но мы его так называем только между собой. У меня это сейчас вырвалось нечаянно.
      — Значит, маленький белый дом мисс Рассел — это осуществление вашей мечты? — удивленно проговорила Лесли. — Когда-то я тоже загадывала, какой у меня будет дом, — но в мечтах это был целый дворец, — засмеялась она с горькой ноткой насмешки над собой.
      — О, я тоже когда-то мечтала о дворце, — призналась Энн. — Наверно, все девочки мечтают, что когда-нибудь будут жить в роскошном дворце. А потом, став взрослыми, соглашаются на небольшой двухэтажный домик — лишь бы в нем жил их волшебный принц. А такой красивой женщине, как вы, место действительно во дворце. Я просто не могу удержаться, чтобы вам этого не сказать: вы так прекрасны, что у меня сердце замирает от восторга. Я в жизни не видела более красивой женщины, миссис Мор.
      — Если вы хотите, чтобы мы стали друзьями, зовите меня Лесли.
      — Хорошо. А меня мои друзья зовут Энн.
      — Я, наверно, и вправду красива, — продолжала Лесли, мрачно глядя на море. — Но я ненавижу свою красоту. Я предпочла бы быть самой некрасивой изо всех девушек в деревне… Ну и как вам понравилась мисс Корнелия?
      Резко сменив тему, Лесли как бы захлопнула приоткрывшуюся на секунду дверь в мир своих чувств.
      — Мисс Корнелия — очаровательное существо, — сказала Энн. — На прошлой неделе она устроила нам с Джильбертом грандиозный чай. Стол просто ломился от всякой снеди.
      — Обычно так пишут в газетах о свадебном застолье, — улыбнулась Лесли.
      — Ну так вот, стол мисс Корнелии ломился — даже поскрипывал — от всего, что она наготовила. Я не знаю кекса или торта, которого бы на нем не было — за исключением лимонного. Она сказала, что десять лет тому назад получила на выставке в Шарлоттауне первый приз за лимонный кекс и с тех пор ни разу его не пекла, боясь, что вдруг получится хуже и она потеряет с таким трудом завоеванную репутацию.
      — Вы хотя бы попробовали все ее изделия?
      — Нет, не сумела. А Джильберту это удалось, чем °н завоевал ее сердце. Мисс Корнелия сказала, что еще не знала мужчины, который отказался бы вкусно покушать. Я просто влюблена в мисс Корнелию.
      — Я тоже, — сказала Лесли. — Она мой самый лучший друг на целом свете.
      «Тогда почему же, — с удивлением подумала Энн, — та ни разу ни словечком не обмолвилась о миссис Лесли Мор, хотя не поленилась разобрать по косточкам чуть ли не каждого жителя Глена и рыбацкой деревни?»
      — Правда, красиво? — помолчав, спросила Лесли, показывая на темно-зеленую заводь, в которой играли изумрудные блики от золотого луча, проникшего сквозь расщелину нависшей над ними скалы. — Если бы я даже сегодня ничего кроме этого не увидела, и то считала бы, что пришла сюда не напрасно.
      — Да, — согласилась Энн, — на этом побережье просто удивительная игра света и теней. Я часто сижу у окна и любуюсь морем. Краски меняются буквально каждую минуту.
      — А вам не бывает одиноко, — вдруг спросила Лесли, — когда вы остаетесь одна?
      — Нет, по-моему, я ни разу в жизни не ощущала одиночества. Даже когда я одна, со мной всегда мои мечты, фантазии. Мне даже нравится иногда побыть одной — чтобы обо всем хорошенько подумать, словно бы попробовать свои мысли на вкус. Но дружбу я тоже очень ценю и радуюсь общению с близкими мне по духу людьми. Пожалуйста, приходите ко мне, и почаще. Мне кажется, что когда мы познакомимся поближе, я вам понравлюсь.
      — Не знаю только, понравлюсь ли я вам, — серьезно ответила Лесли. Она вовсе не напрашивалась на комплимент. В глубине ее глаз темнела грусть.
      — Обязательно понравитесь, — заверила ее Энн. — И пожалуйста, не думайте, что раз я способна танцевать на морском берегу, то уж совсем без царя в голове. Со временем я надеюсь научиться вести себя с должным достоинством. Видите ли, я совсем недавно замужем и все еще чувствую себя девушкой, иногда даже ребенком.
      — А я замужем уже двенадцать лет, — сказала Лесли. Энн была ошеломлена.
      — Да как же так, мне кажется, что вы моложе меня! — воскликнула она. — Вы что же, вышли замуж совсем ребенком?
      — Мне было шестнадцать лет, — ответила Лесли, вставая и подбирая с камня шляпку и жакет. — А сейчас двадцать восемь. Однако мне пора домой.
      — Мне тоже. Джильберт, наверно, уже приехал. Я очень рада, что мы обе пришли сегодня на этот берег и наконец познакомились.
      На это Лесли ничего не ответила, и Энн почувствовала, что ее искреннее предложение дружбы было воспринято с холодком. Две молодые женщины молча взобрались на высокий берег и пошли через пастбище, поросшее выцветшей травой, которая переливалась в лунном свете, точно бархатный ковер. Когда они дошли до дороги, Лесли указала рукой в сторону своего дома:
      — Мне туда, миссис Блайт. Может быть, как-нибудь зайдете к нам?
      Энн показалось, что это приглашение было сделано неохотно, лишь для того, чтобы от нее отделаться.
      — Я приду, если вам этого действительно хочется, — сухо ответила она.
      — Очень хочется, очень! — воскликнула Лесли с жаром, который на секунду пробился сквозь напускную сдержанность.
      — Тогда я приду. Доброй ночи… Лесли.
      — Доброй ночи, миссис Блайт.
      Энн задумчиво пошла домой и, едва открыв дверь, принялась рассказывать Джильберту об этой странной встрече.
      — Значит, миссис Лесли Мор не принадлежит к породе людей, которые знали Иосифа? — с улыбкой спросил он.
      — Пожалуй, нет. И все же… мне кажется, что когда-то она была с ними, но потом отдалилась, ушла в себя, — задумчиво проговорила Энн. — Во всяком случае, она совсем не похожа на обычных домохозяек. С ней не заведешь разговор о яйцах и масле. А я-то воображала, что это вторая миссис Линд! Ты когда-нибудь видел Дика Мора, Джильберт?
      — Нет. Я видел фермеров, работавших в поле, но не знаю, который из них Дик Мор.
      — Лесли не сказала о нем ни единого слова. Но по всему видно, что она несчастна.
      — Видимо, она слишком рано вышла замуж, а потом поняла, что сделала ошибку. Это часто случается, Энн. Женщина с сильным характером постаралась бы как-то наладить отношения с мужем. А миссис Мор, видимо, ожесточилась на всех и вся.
      — Давай подождем ее судить, пока не узнаем получше, — попросила Энн. — Мне почему-то не кажется, что ее судьба так уж банальна. Вот познакомишься с ней и увидишь, какое в ней скрыто очарование. И я говорю не только о ее красоте. Но она почему-то никого не допускает в свой внутренний мир и вместе с тем не дает расцвести заложенным в ней дарованиям. Ну вот, я все это время пыталась сформулировать свое отношение к Лесли, и наконец-то мне это удалось. Надо расспросить о ней мисс Корнелию.

Глава одиннадцатая
ИСТОРИЯ ЛЕСЛИ МОР

      — Ну вот, восьмой ребеночек благополучно родился, — рассказывала мисс Корнелия, сидя в кресле-качалке перед камином. — И опять девочка. Фред просто на стенку лез — дескать, он хотел мальчика. А на самом-то деле он не хотел ни девочки, ни мальчика. Если бы родился мальчик, он стал бы кричать, что хотел девочку. У них и так уже есть четыре девочки и три мальчика, так что, на мой взгляд, разницы никакой. Одно слово — мужчина. И такой миленький ребеночек, особенно в том платьице. Черные глазки и очаровательные крошечные ручки.
      — Надо сходить посмотреть на нее, — сказала Энн. — Я обожаю маленьких детей.
      И улыбнулась при мысли, что у нее теперь есть особая причина любить маленьких детей.
      — Конечно, детишки — это прелесть, — признала мисс Корнелия. — Но у некоторых их чересчур уж много. У моей бедной кузины Флоры одиннадцать. Это же не жизнь, а сплошная каторга. А муж три года назад покончил с собой. Одно слово — мужчина!
      Энн оторопела.
      — А с чего это он?
      — Повздорил из-за чего-то с женой и прыгнул в колодец. Туда ему и дорога. Вот уж был деспот — Флоре от него житья не было. Жаль только, что испортил колодец. Пришлось копать новый, стоило это дорого, а вода гораздо хуже. Уж если ему приспичило топиться, в гавани места мало, что ли? Не выношу таких мужчин. У нас на моей памяти было всего два самоубийства. Второй был Фрэнк Уэст — отец Лесли Мор. Да, кстати, а Лесли к вам не приходила познакомиться?
      — Нет, но мы на днях встретились с ней на берегу и вроде бы познакомились, — ответила Энн, навострив уши.
      Мисс Корнелия кивнула.
      — Я очень рада. Надеюсь, вы с ней подружитесь, милая. Что вы о ней думаете?
      — Я думаю, что она необыкновенно красива.
      — Это само собой. По красоте у нас с ней никто сравниться не может. А вы видели ее волосы? Если их распустить, они достают до пят. Но я хотела спросить про другое: как она вам понравилась?
      — Мне кажется, что я могла бы ее полюбить, если бы она мне это позволила, — медленно проговорила Энн.
      — А она не позволила, вроде как оттолкнула, держала вас на расстоянии, да? Бедняжка Лесли! Вас это не удивило бы, если бы вы знали, как с ней обошлась жизнь. Ее постигла беда. Настоящая трагедия! — повторила мисс Корнелия.
      — Вы не расскажете мне про нее — если только это не секрет?
      — Какой там секрет! История бедняжки Лесли известна всем и каждому в наших местах. То есть все знают, что с ней случилось. Но как это все на ней отразилось, не знает никто, кроме нее самой — а она не имеет привычки делиться своими переживаниями. Я самый близкий друг Лесли, и все-таки я ни разу не слышала от нее ни слова жалобы. Вы хоть раз видели Дика Мора?
      — Нет.
      — Тогда я начну с самого начала и расскажу вам все по порядку. Итак, отцом Лесли был Фрэнк Уэст. Парень он был башковитый, но безалаберный. Одно слово — мужчина. Ума ему было не занимать, но только проку от этого не вышло никакого. Поступил было в колледж, проучился два года, и тут у него открылся процесс в легких. У Уэстов в роду была чахотка. Значит, Фрэнк вернулся домой и занялся сельским хозяйством. И женился на Розе Эллиотт из рыбацкой деревни. Роза была первая красавица в наших местах. Лесли в нее удалась, только у нее куда больше характера и фигура получше. Я считаю, что мы, женщины, должны стоять друг за дружку. Нам и так приходится много терпеть от мужчин — так уж по крайней мере не надо цапаться между собой. Вы знаете, что я почти никогда не говорю дурного о женщинах. Но к Розе Эллиотт у меня душа не лежала. Родители ее избаловали, и другой такой лентяйки и эгоистки свет не видывал. И вечно-то она ныла и жаловалась! А Фрэнк был никуда не годный работник, так что жили они ужас как бедно. Перебивались, как говорится, с хлеба на воду. У них было двое детей — Лесли и Кеннет. Лесли унаследовала красоту матери и ум отца, да еще характер бабки Уэст — кремень была старуха! Прямо чудо-девочка росла: умненькая, ласковая, веселая. Все ее любили, а отец на нее надышаться не мог. И сама она отца обожала. Никаких недостатков в нем не видела — да, надо признать, что он и впрямь был милый человек.
      Ну так вот, первое страшное событие в жизни Лесли случилось, когда ей было двенадцать лет. Девочка души не чаяла в Кеннете, своем младшем брате. Он был на четыре года ее моложе — такой славный паренек. Так вот, он погиб: упал с воза сена, и его переехало колесом. Тут из бедняжки и дух вон. И это прямо на глазах у Лесли! Она в это время была на чердаке и смотрела в окошко. Как она закричала! Их работник говорил, что такого вопля он в жизни не слышал и что он будет звучать у него в ушах, пока не раздастся трубный глас. Но больше Лесли не кричала и не плакала по брату. Она выскочила наружу и схватила на руки еще теплое окровавленное тельце. Представляете, Энн, пришлось вырывать его у нее силой! Уэсты послали за мной, но мне об этом и сейчас невыносимо говорить.
      Мисс Корнелия вытерла слезы, покатившиеся из ее добрых карих глаз, и некоторое время шила молча.
      — Ну вот, — вернулась она к своему повествованию, — похоронили они маленького Кеннета, и через некоторое время Лесли опять стала ходить в школу. Но никогда не поминала брата — с того дня я ни разу не слышала, чтобы она произнесла его имя. Надо полагать, что рана у нее в душе до сих пор ноет, но все-таки она была ребенком, а у детей, слава Богу, память короткая. Некоторое время спустя Лесли опять стала смеяться — и какой же у нее был прелестный смех! Сейчас его не часто услышишь.
      — Вчера она в какой-то момент засмеялась, — сказала Энн. — Действительно, смех у нее очаровательный.
      — После смерти Кеннета Фрэнк Уэст стал быстро сдавать. У него и так-то было слабое здоровье, а смерть сына его просто подкосила. Он впал в меланхолию, совсем перестал работать. И вот, когда Лесли было четырнадцать лет, он повесился — прямо посреди гостиной, на крюке от лампы. Одно слово — мужчина! Да еще в годовщину их с Розой свадьбы. Хорошенький выбрал денек, правда? И, конечно, надо было так случиться, чтобы первой его нашла Лесли. Она вошла утром в гостиную с букетом цветов, напевая песенку, — и увидела повесившегося отца с лицом, черным как уголь. Ну что может быть ужаснее?
      — Бедняжка! — воскликнула Энн. — Какой кошмар!
      — На похоронах отца Лесли не плакала — как не плакала и на похоронах брата. Роза вопила и рыдала за двоих, а Лесли все старалась ее успокоить. Как же я возмущалась поведением Розы, а Лесли все обнимала ее и утешала. Она очень любила мать. Такой уж у нее характер — родной человек в ее глазах всегда безгрешен. Ну так вот, похоронили они Фрэнка рядом с Кеннетом, и Роза поставила ему огромный памятник. Не скажу, чтобы он его заслужил. И уж, во всяком случае, такой памятник был ей не по карману. Ферма Уэстов была заложена-перезаложена. Но вскоре после этого умерла бабушка Лесли и оставила девушке немного деньжат — как раз хватало на то, чтобы заплатить за год обучения в Куинс-колледже. Лесли решила выучиться на учительницу, а потом накопить денег и поступить в Редмондский университет. Отец ее об этом мечтал: он хотел, чтобы хоть дочери удалось то, что не удалось ему. У Лесли были отличные способности. Поступила она в Куинс-кол-ледж, прошла за год двухлетний курс, и когда вернулась в Глен, ей предложили место учительницы в нашей школе. Как она была счастлива, как полна жизни и надежд! Когда я вспоминаю тогдашнюю Лесли и сравниваю ее с тем, во что она превратилась, то могу сказать только одно: черт бы побрал мужчин!
      Мисс Корнелия с такой яростью оборвала нитку, словно, как римский император Нерон, хотела одним ударом отрубить голову всему мужскому населению Земли.
      — И тут в ее жизни появился Дик Мор. Его отец, Абнер Мор, держал магазинчик в Глене, но Дик унаследовал от матери страсть к мореходству: летом он плавал, а зимой помогал отцу в магазине. Красивый был, рослый парень, но совести ни на грош. Что ему ни приспичит — вынь да положь, а когда добьется своего, оно ему уже и не нужно. Одно слово — мужчина. Нет, если светило солнышко, он на погоду не жаловался, и когда все было по нем, казался даже приятным малым. Но много пил, и рассказывали про него, что он очень нехорошо обошелся с девушкой из рыбацкой деревни. Короче, Лесли он в подметки не годился. Да еще к тому же был методист! Но влюбился в нее по-страшному — во-первых, потому что она такая была красотка, а во-вторых, потому что она его в упор не видела. И поклялся, что заполучит ее в жены — и заполучил!
      — Как же это ему удалось?
      — Через подлость! Я этого Розе Уэст никогда не прощу. Видите ли, милая, закладная на ферму Уэстов была в руках Абнера Мора, и они уже несколько лет не платили процентов. Так вот, Дик отправился к миссис Уэст и сказал ей, что, если Лесли не выйдет за него замуж, он уговорит отца отнять у них ферму. Чего только Роза не выделывала, чтобы уговорить Лесли! Укоряла, рыдала, падала в обморок: у нее, дескать, сердце разорвется, если ее выгонят из дома, куда она пришла молодой женой. Конечно, лишиться дома — это ужасно, тут ее понять можно, но чтобы из-за этого принести в жертву родное дитя! Такая уж была эгоистка! И Лесли сдалась. Она так любила мать, что на все ради нее была готова. И вышла замуж за Дика Мора. Мы тогда понять не могли, как это получилось, но я чувствовала, что что-то тут не так. Раньше-то она его отшивала — и с чего бы это ей вдруг изменить к нему отношение? Такой человек, как Дик Мор, просто не мог ей понравиться, будь он сто раз красавец и ухажер записной. И только много позже я узнала, что это мать ее принудила согласиться. Никакой настоящей свадьбы, конечно, не было, но Роза попросила меня прийти к ним в дом, когда священник будет венчать молодых. Ну, я и пришла — и очень об этом жалела. Я видела Лесли на похоронах брата и на похоронах отца — а теперь, казалось, что ее самое хоронят. А Роза все улыбалась — и это, называется, мать!
      Лесли и Дик стали жить вместе с Розой — она, видишь ли, не могла расстаться с дорогой доченькой! — и прожили там зиму. А весной Роза заболела воспалением легких и умерла. Что бы ей на год раньше преставиться! Лесли тяжело переживала смерть матери. И почему это недостойные люди пользуются любовью, а благородных никто не любит? Дику к тому времени семейная жизнь уже наскучила: одно слово — мужчина! И он отправился в Новую Шотландию навестить родственников, оттуда был родом его отец. Потом Дик написал Лесли, что его кузен Джордж отправляется в плавание в Гавану и что он собирается с ним. Судно называлось «Четыре сестры», и вернуться они должны были через девять-десять недель.
      Лесли, наверно, этому обрадовалась, но слов таких от нее никто не слышал. Она как вышла замуж, так и стала такой, как сейчас: холодной, заносчивой и замкнутой. Одна я ей этого не позволяю. Пристала к ней и не отпускаю.
      — Она мне сказала, что вы ее лучший друг на целом свете, — призналась Энн.
      — Правда? — с восторгом переспросила мисс Корнелия. — Как вы меня порадовали! А то мне иногда казалось, что она мною тяготится. По крайней мере, Лесли ни разу не показала, что рада моему обществу. Видно, она-таки оттаяла в разговоре с вами, а то сроду бы такого не сказала. Бедная девочка! Каждый раз, когда я вижу Дика Мора, мне хочется всадить нож в его бессовестное сердце.
      Мисс Корнелия опять вытерла глаза и, облегчив душу сим кровожадным высказыванием, продолжила свой рассказ:
      — Осталась, значит, Лесли одна. Перед отъездом Дик засеял поля, и урожай собрал старый Абнер. Прошло лето, а «Четыре сестры» все не возвращался. Родственники Моров из Новой Шотландии навели справки и узнали, что судно достигло Гаваны, разгрузилось там и отправилось домой. Но оно не вернулось, и больше о корабле не слышали. О Дике Море постепенно стали говорить как о покойнике. Все были уверены, что его нет в живых, хотя точно никто не знал. Бывало, что моряки, которых считали погибшими, возвращались и через несколько лет. Сама Лесли не смела верить, что он погиб, и была, к сожалению, права. На следующее лето капитан Джим оказался в Гаване — он тогда еще продолжал плавать — и решил поискать Дика. Капитан Джим всегда любил совать нос в чужие дела: одно слово — мужчина! Он обошел все кабаки и ночлежки, где бывали моряки, расспрашивая про команду «Четырех сестер». По-моему, лучше бы он оставил все как есть. Ну так вот, в одной таверне на окраине города он увидел человека, в котором сразу признал Дика Мора, хотя тот зарос густой бородой. Вернее, то, что от него осталось…
      — Что же с ним случилось?
      — Никто толком ничего не знал. Хозяева таверны сказали, что нашли его у себя на пороге еле живого — у него была не голова, а кровавое месиво. Они решили, что его избили в драке, и так оно, наверно, и было. Они взяли беднягу в дом, считая, что он вот-вот помрет, но он выжил. Только умом стал вроде как ребенок. Совсем ничего не помнил и не соображал. Хозяева пробовали дознаться, откуда он, но ничего у них не вышло. Он даже не помнил, как его зовут. Знал всего несколько простых слов, и все. При нем нашли письмо, которое начиналось словами «Дорогой Дик» и было подписано «Лесли», но конверта не было и адреса тоже. Ну, они и оставили его у себя. Он мог выполнять простую работу по дому и пользу вроде как приносил. Там капитан Джим его и нашел, и привез домой. Я на него за это ужас как сердилась, а с другой стороны, что же ему оставалось делать? Он думал, что когда Дик попадет домой и увидит знакомые лица, к нему, может быть, вернется память. Но ничего такого не произошло. С тех пор он так и живет у Лесли. Ведет себя, как ребенок, иногда капризничает, но обычно слушается ее и никому не причиняет вреда. Иногда убегает из дому — так что за ним нужен глаз да глаз. И вот такое бремя Лесли одна-одинешенька несет уже одиннадцать лет. Старый Абнер умер вскоре после того, как капитан Джим привез Дика домой, и оказалось, что у него нет ничего, кроме долгов. Когда Лесли с ними расплатилась, у нее с Диком осталась только старая ферма Уэстов. Лесли сдает землю в аренду Джону Уорду, и кроме этого, у нее нет никаких средств. Иногда летом она берет квартирантов. Но большинство отдыхающих предпочитают жить на другом берегу гавани — там сдаются дачи и можно снять номер в гостинице. Кроме того, дом Лесли стоит далеко от пляжа. А ей к тому же надо ухаживать за Диком. Так что за все эти одиннадцать лет она ни разу не уезжала из дому. Привязана к этому слабоумному на всю жизнь. Представляете, Энн, каково ей живется? Такая была красавица и умница, а какая гордая! И вот ее будто похоронили заживо.
      — Бедняжка! — повторила Энн. Ей стало словно бы даже стыдно за собственное счастье.
      — Расскажите мне подробно, что говорила Лесли, когда вы с ней встретились на берегу, и как она себя вела, — попросила мисс Корнелия.
      Она внимательно выслушала рассказ Энн и в конце его удовлетворенно кивнула.
      — Это вам показалось, что она вела себя отчужденно и холодно, Энн, милочка. Вы ей, видно, очень понравились. Я очень этому рада. Может, вам удастся скрасить ей жизнь. Я возблагодарила Господа Бога, когда узнала, что в этом доме будет жить молодая чета. Глядишь, думаю, у Лесли появятся друзья, особенно если они окажутся из племени, что знало Иосифа. Вы ведь постараетесь подружиться с ней, Энн, милочка?
      — Обязательно — если она мне это позволит, — с жаром ответила Энн.
      — Нет, вы должны стать ей другом независимо от того, позволит она вам это или нет, — решительно заявила мисс Корнелия. — Если она будет отталкивать вас — не обращайте внимания. Вспомните, какая у нее была жизнь — и есть, и всегда будет — потому что такие, как Дик, доживают до глубокой старости. Посмотрели бы вы, как он растолстел, хотя раньше был сухощавый. Заставьте Лесли дружить с вами — вы ведь это умеете. И не стоит вам на нее обижаться. Ходите к ней, даже если вам покажется, что она этого совсем не хочет. Она знает, что некоторые женщины брезгуют Диком — говорят, что он на них жуть наводит. Приглашайте ее почаще к себе. Лесли нелегко отлучаться из дому: Дика нельзя надолго оставлять одного. Он Бог знает что способен натворить — дом, например, сжечь. Она свободна только, когда он спит. Но он ложится рано и спит как убитый до утра. Поэтому вы и встретили ее на берегу. Она часто уходит туда побродить по вечерам.
      — Я сделаю для нее все, что смогу, — обещала Энн. После рассказа мисс Корнелии ее интерес к Лесли, зародившийся еще в тот раз, когда она увидела ее с гусями, возрос. Ее тянуло к этой женщине — такой красивой, но такой несчастной и одинокой. Энн не встречала в жизни никого, похожего на Лесли: все ее подруги были нормальными веселыми девушками, как и она сама, и их девичьи мечты омрачали лишь мелкие невзгоды. А Лесли Мор постигла настоящая трагедия: ее лишили права на простое женское счастье. Энн решила, что обязательно проникнет в ее мир, пробьется в темницу, куда заключили ее душу жестокие жизненные обстоятельства.

Глава двенадцатая
ЛЕСЛИ ПРИХОДИТ В ГОСТИ

      Лесли пришла в гости к Энн морозным октябрьским вечером. Пронизанная лунным светом серебристая дымка окутывала бухту. Когда Джильберт открыл дверь, Лесли взглянула на него с сомнением, словно сожалея о своем приходе, но тут примчалась Энн, схватила Лесли за руку и потащила в гостиную.
      — Как я рада, что вы пришли именно сегодня, — весело прощебетала Энн. — Я приготовила сливочных помадок и мечтала, чтобы кто-нибудь помог нам их съесть. Сядем перед камином и будем пить чай и рассказывать разные истории. Вы согласны? Может, и капитан Джим зайдет на огонек.
      — Нет, капитан Джим дома на маяке, — сказала Лесли. — Это он заставил меня пойти к вам, — с вызовом добавила она.
      — Вот и прекрасно, я ему очень благодарна, — отозвалась Энн, пододвигая кресла к камину.
      — Не подумайте, что мне самой не хотелось к вам зайти, — Лесли слегка покраснела. — Я уже давно собиралась… но как-то все не получалось.
      — Конечно, вам ведь не хочется оставлять мистера Мора одного, — сказала Энн как о чем-то само собой разумеющемся. Она заранее решила, что не следует нарочито избегать этой больной темы. И она была права. — Лесли сразу же оттаяла. Видимо, она не была уверена, знает ли Энн о ее муже, и испытала облегчение, поняв, что ей не придется давать никаких объяснений. Она позволила миссис Блайт унести свою шляпку и жакет и уютно устроилась в кресле рядом с Магогом. На Лесли было красивое платье, украшенное букетиком красной герани — она любила оживить свой наряд всплеском чего-то красного. В теплом свете камина волосы миссис Мор мерцали, как расплавленное золото. Голубые глаза засияли: казалось, в этом уютном, освященном любовью доме она на какое-то время забыла о своих горьких разочарованиях и вернулась в беззаботные девические годы. Мисс Корнелия и капитан Джим, наверно, с трудом узнали бы ее. Даже Энн не могла поверить, что это оживленное создание — та самая холодная, сдержанная женщина, которую она встретила на берегу. А с какой жадностью Лесли смотрела на стоявшие в простенках книжные шкафы!
      — У нас не очень большая библиотека, — сказала Энн, — но каждая книга на этих полках — добрый друг. Мы собирали их много лет и никогда ничего не покупали, предварительно не прочитав и не убедившись, что это — родственная душа.
      Лесли засмеялась своим прелестным грудным смехом:
      — У меня осталось несколько книжек от папы — совсем немного. Я их столько раз перечитывала, что знаю почти наизусть. Мне негде брать книги. В магазине есть библиотека, но люди, которые покупают для нее книги, плохо в них разбираются, или им все равно. Мне так редко попадались там хорошие книги, что я вообще перестала туда ходить.
      — Наши книги — в вашем распоряжении, — откликнулась Энн. — Берите любую, не стесняйтесь.
      — Обязательно воспользуюсь вашим предложением, — радостно воскликнула Лесли. Но тут часы пробили десять раз, и она неохотно встала.
      — Надо идти. Я и не заметила, что уже так поздно. Капитан Джим говорит, что просидеть в гостях час — минутное дело. Ну а я просидела два… И как же мне было у вас хорошо! — откровенно добавила она.
      — Вот и приходите почаще, — хором сказали Энн с Джильбертом. Лесли посмотрела на этих молодых, счастливых, полных надежд людей — воплощение всего того, чем ее обделила судьба, — и свет в ее глазах померк. Перед ними вновь была печальная женщина, которая холодно поблагодарила их за приглашение и ушла с поникшей головой.
      Энн глядела вслед Лесли, пока та не скрылась в туманной ночи. Потом медленно вернулась в свой теплый радостный дом.
      — Правда, она замечательно красива, Джильберт? Какие волосы! Мисс Корнелия говорит, что они достают ей до пят. У Руби Джиллис были красивые волосы, но у Лесли каждая прядь — как живое золото.
      — Да, она очень красивая, — с готовностью отозвался Джильберт, и Энн ощутила в сердце укол ревности.
      — А тебе не хотелось бы, чтобы у меня были волосы, как у Лесли? — грустно спросила она.
      — Нет, не хотелось бы, — сказал Джильберт, обнимая ее. — Ты не была бы моей Энн, если бы у тебя были золотистые волосы, или вообще любого другого цвета…
      — …кроме рыжих, — уныло заключила Энн.
      — Да, рыжих, которые так оттеняют твою молочно-белую кожу и твои серо-зеленые глаза. Золотистые волосы тебе совсем не подошли бы, королева Анна — моя королева Анна — королева моего дома, моего сердца и моей жизни.
      — Ну ладно, тогда можешь сколько хочешь восхищаться Лесли, — великодушно разрешила Энн.

Глава тринадцатая
ВЕЧЕР ПРИЗРАКОВ

      Примерно через неделю Энн решила сходить вечером к Лесли — вроде как забежать по-соседски. Над бухтой повис густой туман, моря не было видно — лишь слышался рокот прибоя. Бухта Четырех Ветров предстала перед Энн в новом обличье — заманчиво-таинственном, немного пугающем и навевающем ощущение одиночества. Джильберт уехал на конференцию в Шарлоттаун и должен был вернуться лишь на следующий день. Энн захотелось побыть в обществе своей сверстницы. Конечно, капитан Джим и мисс Корнелия прекрасные люди, но молодость тянется к молодости.
      «Как было бы замечательно, если бы неподалеку жил кто-нибудь из подруг: Диана, или Фил, или Присцилла, или Стелла, — с грустью подумала Энн. — Какой-то сегодня жутковатый вечер. Так и кажется, что если сдернуть пелену тумана, то увидишь входящие в гавань суда-призраки с командой утопленников на борту. Еще немного, и мне начнет мерещиться, что напротив меня сидит привидение кого-то из прежних обитательниц дома. Даже Гог и Магог, кажется, навострили уши и прислушиваются к шагам невидимых гостей. Сбегаю-ка я к Лесли, а то совсем испугалась собственных выдумок. А дом пусть принимает своих старых жильцов без меня. Они согреются у веселого огня и к моему возвращению уйдут с миром. И дом будет опять принадлежать мне. А сейчас я чувствую, что он хочет повидаться с прошлым».
      Посмеиваясь над своими фантазиями, но все же ощущая, как по спине бегут мурашки, Энн послала воздушный поцелуй Гогу и Магогу и вышла из дому в туманную ночь, захватив с собой несколько свежих журналов Для Лесли.
      — Лесли обожает читать, — сообщила ей мисс Корнелия, — а читать-то ей нечего. У нее нет денег, чтобы подписаться на журналы или покупать их в магазине. Лесли страшно бедна, Энн, мне даже непонятно, как она умудряется сводить концы с концами. И ведь никогда не жалуется, даже словом не обмолвится о том, как ей трудно. Но я-то знаю. Она всю жизнь прожила в бедности, но когда была молода и строила радужные планы, бедность ее не тяготила. Я очень рада, что она пришла к вам в хорошем настроении. Капитан Джим говорит, что он чуть ли не силой вытолкал ее за порог. Поскорей нанесите Лесли ответный визит, Энн, а то она подумает, что вам неприятно увидеть Дика, и опять спрячется в свою раковину. Дик — просто большой и безобидный младенец, но его дурацкая ухмылка очень часто действует людям на нервы. Слава Богу, у меня вообще нет нервов. Мне Дик Мор сейчас нравится даже больше, чем когда он был в полном уме — хотя, по правде говоря, иногда он и меня выводит из себя. Как-то я пришла к ним помочь Лесли и стала жарить пончики. А Дик вертелся рядом и, как всегда, клянчил их. И вдруг схватил горячий пончик, который я только что выудила из кипящего масла, и сунул мне его за шиворот. И принялся хохотать до упаду. Поверите ли, Энн, я едва удержалась, чтобы не вылить кипящее масло ему на голову!
      Идя по тропинке, Энн вспомнила гневное лицо мисс Корнелии и рассмеялась. Но смех прозвучал как-то странно в туманном мраке и отрезвил Энн. Подойдя к дому Лесли, она увидела, что в комнатах нет света, обошла дом и поднялась на веранду. Остановившись перед открытой дверью, которая вела в маленькую гостиную, Энн замерла.
      Лесли сидела за столом, положив на него руки и опустив на них голову, и приглушенно, но страшно рыдала. Казалось, вся боль ее души рвалась наружу и душила ее. Старая черная собака сидела рядом с ней, положив голову ей на колени и устремив на нее взгляд, полный молчаливой преданности и сочувствия. Энн попятилась. Она не вправе навязывать Лесли свое общество в такую горькую минуту. Эта гордая женщина не простит этого никому.
      Энн на цыпочках спустилась с крыльца и прошла через двор. Тут она услышала доносящиеся из мрака голоса и увидела огонек. В воротах она встретила капитана Джима с фонарем. С ним был крупный толстый мужчина с круглым красным лицом и отсутствующим взглядом — видимо, Дик Мор.
      — Это вы, миссис Блайт? — спросил капитан Джим. — Зря вы ходите одна в такую ночь. В тумане ничего не стоит потеряться. Погодите, я отведу Дика спать, а потом провожу вас до дому. А то, не дай Бог, вернется доктор Блайт и узнает, что вы в тумане шагнули вниз с обрыва. Сорок лет назад это случилось с одной женщиной…
      — Значит, навещали Лесли? — спросил капитан Джим, вернувшись.
      — Нет, я не вошла в дом, — ответила Энн и рассказала капитану Джиму, что она увидела. Капитан Джим вздохнул:
      — Бедная девочка! Она не так-то часто плачет, миссис Блайт. У нее много мужества. Видно, ей стало совсем невмоготу. В такую ночь на людей обрушиваются все их горести и страхи.
      — Кажется, что тебя окружают призраки, — передернула плечами Энн. — Поэтому я и пришла сюда — мне хотелось увидеть живого человека и услышать чей-нибудь голос. А то все вокруг какое-то потустороннее. Даже мой родной дом кажется полным призраков. Они прямо-таки вытолкали меня наружу. Вот я и пошла к Лесли.
      — Но вы правильно сделали, что не вошли к ней, миссис Блайт. Лесли это не понравилось бы. Дик пробыл у меня весь день. Я стараюсь брать его почаще, чтобы немного облегчить ей жизнь.
      — А почему у него такие странные глаза? — спросила Энн.
      — Вы заметили? Один глаз голубой, а другой карий. И у его отца были такие же. Я по глазам и узнал его на Кубе. А то как было узнать — с бородой и такого толстого? Вы, наверно, знаете, что это я его нашел и привез домой? Мисс Корнелия много раз говорила, что зря я это сделал, но я с ней не согласен. Иначе я поступить не мог, тут у меня и сомнений нет. Но за Лесли душа болит. Ей всего двадцать восемь, а горя она хлебнула больше, чем иная восьмидесятилетняя старуха.
      Некоторое время они шли молча. Потом Энн сказала:
      — Знаете, капитан Джим, мне никогда не нравилось ходить в темноте с фонарем. Кажется, что оттуда, из темноты, за мной злыми глазами следят враждебные существа. И это чувство у меня с детства. С чего бы это? Когда темнота как бы обнимает меня, я ничего подобного не ощущаю, и мне совсем не страшно.
      — У меня и самого бывает такое чувство, — признался капитан Джим. — Наверно, когда темнота близко, она кажется нам другом. Однако туман редеет. С запада задул ветер — чувствуете? Пока дойдете до дому, на небе появятся звезды.
      Так и случилось. Когда Энн вошла в дом, в очаге еще тлели угли, а все призраки исчезли.

Глава четырнадцатая
НОЯБРЬСКИЕ ДНИ

      Яркие краски, которыми несколько недель полыхали берега бухты Четырех Ветров, наконец выцвели, и серо-голубое покрывало поздней осени легло на окрестные холмы. Целыми днями поля мокли под моросящим дождем или ежились под порывами холодного морского ветра. По ночам часто разыгрывался шторм, и Энн, просыпаясь от сильных ударов ветра по стеклу, молилась, чтобы какое-нибудь судно не отнесло к скалистому берегу бухты, потому что тогда его не спасет даже яркий и надежный огонь маяка.
      — В ноябре мне иногда кажется, что весна никогда не наступит, — вздыхала Энн, грустно глядя на свой оголенный мокрый садик. Пирамидальные тополя и березы, по словам капитана Джима, «торчали как палки», хотя еловый лесок по-прежнему зеленел, презирая непогоду. Но и теперь, когда изредка выпадали солнечные дни, бухта сверкала и переливалась так беспечно, а залив так нежно голубел вдали, что бешеный ветер и шторм казались дурным сном.
      Энн с Джильбертом часто проводили вечер на маяке. Там всегда было тепло и уютно. Даже когда восточный ветер пел в минорном ключе и море было свинцово-серым, в доме капитана Джима, казалось, поблескивали солнечные искры. Может быть, причиной этого был Старпом, шуба которого искрилась золотом. От огромного кота исходило сияние, вполне заменявшее солнце, а его оглушительное мурлыканье создавало приятный фон для разговоров и смеха, звучавших у камина.
      Джильберт и капитан Джим обсуждали самые разные проблемы, а Энн слушала их или мечтала. Иногда с ними приходила и Лесли, и тогда они с Энн вдвоем бродили по берегу в призрачных сумерках или сидели на камнях на берегу, пока ночь не загоняла их к веселому голубому пламени. Капитан Джим заваривал чай и вспоминал о своих бесчисленных приключениях.
      Лесли, казалось, получала огромное удовольствие от этих походов на маяк и искрилась остроумием и весельем. В ее присутствии разговор становился особенно оживленным. Даже когда сама Лесли ничего не говорила, она как бы вдохновляла других. Рассказы капитана Джима звучали увлекательнее, Джильберт больше острил, а у Энн разыгрывалось воображение.
      — Лесли рождена, чтобы блистать в столичных интеллектуальных кругах, — поделилась как-то Энн с Джильбертом по дороге домой. — Как обидно, что такая яркая личность пропадает впустую в бухте Четырех Ветров!
      — Видно, ты не слушала нас, когда в прошлый раз мы с капитаном Джимом обсуждали эту тему. Мы пришли к утешительному выводу, что Создатель, наверно, не хуже нас знает, как руководить миром, и такой вещи, как «жизнь, потраченная впустую», просто не бывает — разве что человек сам выбрасывает свои способности на ветер и зря прожигает жизнь, — а Лесли Мор ничего подобного не делает. Между прочим, некоторые, может быть, считают, что бакалавр искусств Редмондского университета «пропадает впустую» замужем за провинциальным лекарем.
      — Джильберт!
      — Если бы ты вышла замуж за Роя Гарднера, то блистала бы в интеллектуальных кругах далеко от бухты Четырех Ветров.
      — Джильберт Блайт!
      — Но ты же была одно время в него влюблена, Энн.
      — Джильберт, я никогда не была в него влюблена. Мне просто так показалось. И тебе это отлично известно. Ты знаешь, что я не променяю наше счастливое гнездышко ни на один королевский дворец.
      В ответ Джильберт сжал ее в объятиях, и оба они начисто забыли про бедную Лесли, идущую через поля к дому, который не был ни дворцом, ни счастливым гнездышком.
      Над грустным темным морем поднялась луна, но дальний берег бухты, где угадывались темные низины и мерцали окна домов, еще оставался в тени.
      — Посмотри, Джильберт! — воскликнула Энн. — Правда, эта цепочка огней над гаванью кажется золотым ожерельем? А вон и наш дом! Как я рада, что оставила свет в гостиной. Терпеть не могу приходить в темный дом. Это наш свет, Джильберт!
      — Да, Энн, это — наш путеводный маяк. Если у тебя есть дом, а в нем любимая рыжекудрая жена, то чего еще хотеть от жизни?
      — Ну, можно захотеть и еще кое-чего, — счастливым голосом прошептала Энн. — Ой, Джильберт, я никак не дождусь весны.

Глава пятнадцатая
РОЖДЕСТВО В БУХТЕ ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ

      Поначалу Энн с Джильбертом собирались на Рождество в Эвонли, но потом решили остаться в Четырех Ветрах.
      — Я хочу провести наше первое Рождество в собственном доме, — объявила Энн.
      И они не поехали в Эвонли, а вместо этого к ним на Рождество приехали Марилла, миссис Рэйчел Линд, Дора и Дэви. У Мариллы был такой вид, точно она совершила кругосветное путешествие. Она ни разу не выезжала из Эвонли дальше чем на шестьдесят миль и ни разу не справляла Рождество где-нибудь кроме Грингейбла.
      Миссис Рэйчел, убежденная, что женщина с университетской степенью не способна приготовить настоящий рождественский пирог, привезла с собой огромный сливовый пудинг. Но в остальном она одобрила, как Энн содержит дом.
      Когда они с Мариллой ложились спать в комнате для гостей, миссис Линд сказала:
      — Энн — прекрасная хозяйка. Я заглянула в хлебницу и помойное ведро. По ним я сужу о том, как женщина ведет хозяйство. Так вот, в ведре не было ничего, что могло бы еще пригодиться, а в хлебнице не оказалось заплесневелых корок. Разумеется, это — твое воспитание, Марилла, но ведь потом она три года провела в университете. И я заметила, что мое полосатое покрывало лежит у них на постели, а перед камином на полу расстелен мой плетеный коврик. И я сразу почувствовала себя дома.
      Первое Рождество в доме Энн удалось на славу. День выдался ясный, накануне выпал снег, а незамерзшая бухта голубела и искрилась на солнце.
      К обеду пришли капитан Джим и мисс Корнелия. Энн пригласила и Лесли с Диком, но Лесли отказалась, сказав, что они всегда празднуют Рождество у дяди Айзека.
      — Ей так лучше, — сказала мисс Корнелия. — Она не хочет показывать Дика посторонним. Для Лесли Рождество — тяжелая пора. Когда был жив ее отец, они старались, чтобы в доме в этот день был настоящий праздник.
      Нельзя сказать, чтобы миссис Линд и мисс Корнелия очень понравились друг другу. Но они и не повздорили. Миссис Линд почти все время провела на кухне, помогая Энн, а Джильберт развлекал капитана Джима и мисс Корнелию — или, вернее, они развлекали его своей обычной дружеской перебранкой.
      — Давно уже в этом доме не справляли Рождество, миссис Блайт, — заметил капитан Джим. — Мисс Рассел всегда уезжала на Рождество в город. Но я был приглашен на первый рождественский обед в этом доме — его приготовила жена учителя. С тех пор прошло шестьдесят лет. День был очень похож на сегодняшний — снежок побелил холмы, а бухта синела, как в июне. Я был совсем мальчишкой, и меня в первый раз официально пригласили в гости. Я до того стеснялся, что почти ничего не ел.
      — Это проходит со временем, особенно у мужчин, — заверила мисс Корнелия, яростно работая спицами. Она не могла сидеть без дела даже на Рождество. Дети рождаются и в будни, и в праздники, и в бедном рыбацком домике как раз появился новорожденный. Мисс Корнелия отослала этому семейству свой рождественский обед и теперь со спокойной совестью собиралась встретить Рождество у друзей.
      — Ты же знаешь, Корнелия, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, — сказал капитан Джим.
      — Может, и так, если у него вообще есть сердце, — возразила мисс Корнелия. — Наверно, поэтому женщины и убиваются за плитой. Бедняжка Амелия Бакстер, которая умерла на прошлое Рождество, перед смертью сказала, что это — первое Рождество за всю ее замужнюю жизнь, когда ей не нужно готовить праздничный обед на двадцать персон. Надо же так заездить женщину, что она рада отдохнуть хоть в гробу. Ее нет на свете уже год, и надо полагать, что Хорас Бакстер скоро начнет искать себе новую кухарку.
      — По-моему, уже начал, — капитан Джим подмигнул Джильберту. — Слышал я, будто он заходил к тебе в прошлое воскресенье в костюме и накрахмаленной рубашке.
      — Нет, не заходил. А как зашел, так тут же и вышел бы. Я могла его заполучить давным-давно, когда он еще был свеженький. А подержанный товар мне не нужен, тем более такой. Можете себе представить — в прошлом году у Хораса Бакстера были денежные трудности и он молился Богу, чтобы тот помог ему из них выбраться. А когда умерла его жена, он получил за нее страховку и заявил, что, видно, Бог услышал его молитву. Одно слово — мужчина!
      — А откуда тебе это известно, Корнелия?
      — Методистский пастор сказал, если только можно верить методисту. То же самое сказал и Роберт Бакстер, но на его-то слова и вовсе нельзя положиться. Этот не упустит случая соврать.
      — Полно, Корнелия, не так уж много он врет, просто очень часто меняет свои мнения.
      — А кажется, что врет всякий раз, когда его слушаешь. Но, само собой, вы, мужчины, стоите друг за дружку. А мне Роберт Бакстер не по нутру. Подумать только — перешел к методистам потому лишь, что пресвитерианский хор случайно запел псалом «Вот идут жених с невестой», когда они с Маргарет вошли в церковь на следующее воскресенье после свадьбы. Да хоть бы и так — пусть не опаздывают! Он заявил, что, дескать, хор это сделал нарочно, чтобы его оскорбить. Подумаешь, тоже мне шишка! Но у них все семейство такое: чересчур много о себе воображают. Его брат Элифалет говорил, что его все время подзуживает дьявол — будто дьяволу больше и делать нечего, как его подзуживать.
      — Ну, не знаю, — задумчиво произнес капитан Джим. — Элифалет Бакстер жил совсем один — даже кошки или собаки у него не было. А когда человек один, то так и жди, что начнет якшаться с дьяволом. Ему надо сделать выбор — с Богом он или с дьяволом. Если дьявол все время подзуживал Элифалета, то, значит, он выбрал себе его в товарищи.
      — Одно слово — мужчина, — подытожила мисс Корнелия и умолкла, поглощенная укладыванием сборочек на платьице. Но вскоре капитан Джим опять ее задел, заметив словно бы между прочим:
      — А я в прошлое воскресенье был в методистской часовне.
      — Лучше бы сидел дома и читал Библию, — взвилась мисс Корнелия.
      — Полно, Корнелия, какой вред в том, чтобы зайти к методистам, когда в твоей собственной церкви нет службы? Я уже семьдесят шесть лет как пресвитерианин.
      — Ты подаешь плохой пример, — заявила мисс Корнелия.
      — А потом, — с усмешкой в глазах продолжал капитан Джим, — мне хотелось послушать хорошее пение. Ты же не можешь отрицать, Корнелия, что у методистов отличный хор, а в нашей церкви, после того как хористы между собой перессорились, поют отвратительно.
      — Ну и что? Они стараются как могут, а для Господа Бога нет разницы между пением вороны и соловья!
      — Полно, Корнелия, — мягко возразил капитан Джим. — Я не верю, что у Всевышнего такой плохой слух.
      — А из-за чего поссорились хористы? — спросил Джильберт, с наслаждением слушавший их пикировку.
      — Это началось три года назад, когда у нас задумали строить новую церковь, — ответил капитан Джим. — Из-за этой церкви мы вообще все переругались — никак не могли договориться, где ее строить. Прихожане разделились на три лагеря: одни хотели строить церковь на восточном участке, другие — на южном, а третьи считали, что надо строить на том месте, где стоит старая церковь. Споры шли повсюду — на собраниях комитета, во время службы, на рынке и в супружеских постелях. На свет Божий выволокли все скандалы за последние сто лет. Из-за этой свары расстроились три свадьбы. А что творилась на собраниях! Ты ведь помнишь, Корнелия, какую речь закатил на одном таком собрании Лютер Бэрнс?
      — Речь! Скажи уж прямо, что он расчихвостил всех членов комитета. Да и было за что! Что это был за комитет — одни недоумки. И среди них ни одной женщины! Они провели двадцать семь заседаний и не продвинулись ни на шаг. Если на то пошло, то даже назад откатились, потому что, войдя в раж, снесли старую церковь. Вот мы и остались безо всякой церкви и службы стали проводить в клубе.
      — Но ведь методисты предлагали нам свою часовню.
      — В Глен Сент-Мэри до сих пор не было бы церкви, — продолжала мисс Корнелия, игнорируя реплику капитана Джима, — если бы за дело не взялись женщины. Мы провели одно собрание, выбрали комитет и начали сбор взносов. Когда мужчины пытались что-нибудь вякать, мы им говорили, что они два года командовали, и толку никакого, а теперь наша очередь. Так мы им заткнули рты, и церковь была построена за полгода. Конечно, когда мужчины увидели, что дело у нас идет на лад, они перестали спорить и принялись за работу. Еще бы! Им бы только верховодить. Хоть женщинам и не разрешается читать проповеди или быть церковными старостами, но собирать деньги и строить церкви им еще никто не запрещал.
      — А у методистов женщинам разрешается читать проповеди, — ввернул капитан Джим. Мисс Корнелия бросила на него уничтожающий взгляд.
      — Я и не отрицаю, что у методистов хватает здравого смысла. Я просто сомневаюсь в их религиозной догме.
      — Вы, наверно, считаете, что женщинам надо дать избирательное право, мисс Корнелия? — спросил Джильберт.
      — Нет, мне не так уж нужно избирательное право, — ответила мисс Корнелия. — Достаточно я уж подчищала за мужчинами. Но попомните мои слова: когда мужчины поймут, что заварили кашу, которую сами не могут расхлебать, они с радостью предоставят нам избирательное право и спихнут на нас все заботы. Хорошо, что у женщин достаточно терпения!
      — А как насчет Иова — у него разве не было терпения? — спросил капитан Джим.
      — У Иова! Все были так поражены, что нашелся терпеливый мужчина, что решили увековечить его память, — торжествующе отрезала мисс Корнелия. — Но вовсе не все мужчины, которых зовут Иов, наделены терпением. Вспомни старого Иова Тейлора.
      — Ну, его терпение подвергалось слишком тяжелым испытаниям. Даже ты вряд ли сможешь сказать что-нибудь хорошее о его жене. А я помню, что сказал на ее похоронах старый Уильям Макалистер: «Она, конечно, была набожная женщина, но по характеру — сущий дьявол».
      — Это верно, характер у нее был тяжелый, — согласилась мисс Корнелия, — но все же это не оправдывает того, что сказал Иов, когда она умерла. Он ехал с кладбища с моим отцом и всю дорогу молчал, пока они не подъехали к дому. И тут он глубоко вздохнул и говорит: «Поверишь ли, Стивен, сегодня — счастливейший день в моей жизни».
      — Видно, жена ему здорово надоела, — заметил капитан Джим.
      — Как бы ни надоела, а приличия надо соблюдать. Даже если человек в глубине души радуется смерти жены, не обязательно это провозглашать во всеуслышание. И, между прочим, сколько Иов Тейлор ни натерпелся от жены, он вскоре женился снова. Вторая жена держала его в ежовых рукавицах. Первым делом она велела ему поставить памятник первой жене и оставить на нем место для ее собственного имени. Мол, когда она умрет, никто уж не заставит Иова поставить памятник еще и ей.
      — Кстати, о Тейлорах. Доктор, как дела у жены Льюиса Тейлора? — спросил капитан Джим.
      — Поправляется, хотя и медленно — ей приходится слишком много работать, — ответил Джильберт.
      — Ее мужу тоже приходится много работать на своей свиноферме, — вставила мисс Корнелия. — Свиней он выращивает отменных. И гордится ими куда больше, чем своими детьми. Да и то сказать — свиньи у него первоклассные, а дети так себе. Он выбрал для них болезненную мать, да еще держит их всех впроголодь. Свиньи получают сливки, а дети — снятое молоко.
      — Иногда я вынужден с тобой соглашаться, Корнелия, — заметил капитан Джим. — Про Льюиса Тейлора ты говоришь чистую правду. Когда я вижу его голодных, тощих детишек, мне несколько дней кусок в горло не лезет.
      Тут Энн молча поманила Джильберта пальцем из кухни, закрыла дверь и сделала ему супружеское внушение:
      — Джильберт, хватит вам с капитаном Джимом дразнить мисс Корнелию. Я этого не потерплю!
      — Энн, мисс Корнелия рада-радешенька высказать все, что она думает о мужчинах. Ты и сама это знаешь.
      — Ну и пусть. А вам незачем ее подзуживать. Обед готов, и, пожалуйста, Джильберт, не давай миссис Рэйчел резать гуся. Она обязательно предложит свои услуги, потому что считает, что ты это сделать как следует не сумеешь. Покажи ей, что сумеешь.
      — Еще бы не суметь! После того как я целый месяц изучал по книгам, как это делается! Только ничего мне не говори, когда я буду этим заниматься, а то я собьюсь и все перепутаю, как ты, когда учитель менял буквы в задачах по геометрии.
      Даже миссис Рэйчел была вынуждена признать, что Джильберт образцово справился с гусем. И все с удовольствием его ели. Первый рождественский обед, приготовленный Энн, прошел с большим успехом, и она вся лучилась гордостью. Когда закончилось долгое и веселое пиршество, все собрались у пылающего камина, и капитан Джим неспешно рассказывал им о своих приключениях, пока красное солнце не стало опускаться в море и тени пирамидальных тополей не легли поперек заснеженной дорожки.
      — Ну, мне пора на маяк, — сказал капитан Джим. — Как раз успею до захода солнца. Спасибо за прекрасное Рождество, миссис Блайт. Приведите как-нибудь на маяк мастера Дэви.
      — Да, я хочу посмотреть на каменных идолов, — радостно отозвался Дэви.

Глава шестнадцатая
НОВЫЙ ГОД НА МАЯКЕ

      После Рождества гости из Грингейбла уехали домой. С Мариллы Энн взяла страшную клятву, что весной та приедет погостить. Вскоре после Рождества был сильный снегопад, бухта замерзла, но залив все еще синел вдали, свободный от ледяных оков. Последний день года выдался солнечным и очень холодным. Небо резало глаза синевой, снег ослепительно искрился, голые деревья были как-то особо прекрасны. Не было мягких полутонов, не было ласковых полутеней и все сглаживающего марева: все было высвечено безжалостным блеском. Только ели сохранили свою индивидуальность — ель ведь дерево темное и таинственное, она не поддается яркому свету.
      Но к вечеру эта сияющая красота как бы притихла и в ней появилась какая-то задумчивость: острые углы сгладились, яркий блеск сменился приглушенными отсветами, белое поле замерзшей бухты окрасилось в серо-розовый цвет, дальние холмы полиловели.
      — Как красиво уходит старый год, — заметила Энн. Она, Джильберт и Лесли шли на мыс: капитан Джим пригласил их встретить Новый год на маяке. Солнце село, и на юго-западе засияла золотистая Венера, которая в это время года максимально приближается к своей сестре Земле. Впервые в жизни Энн с Джильбертом увидели бледную таинственную тень, которую отбрасывает эта яркая звезда и которую можно увидеть только на белом снегу, и только углом глаза — если посмотреть на нее прямо, она исчезает.
      — Не тень, а призрак тени, правда? — прошептала Энн. — Когда смотришь вперед, чувствуешь, что она идет за тобой по пятам, а когда повернешь голову, ее уже нет.
      — Я слышала, что тень Венеры можно увидеть только раз в жизни и это означает, что в следующем году с тобой непременно случится что-то очень хорошее, — сказала Аесли. Но она сказала это жестким голосом: видимо, подумала, что ей тень Венеры ничего хорошего принести не может. Энн загадочно улыбнулась: она-то знала, что ей обещала мистическая тень.
      На маяке они застали Маршалла Эллиотта. Поначалу Энн была очень недовольна, что в их тесный кружок вторгся этот длинноволосый эксцентричный чужак. Но Маршалл Эллиотт вскоре доказал, что с полным правом может находиться в обществе людей, знавших Иосифа. Это был начитанный, интеллигентный и остроумный человек, который умел рассказывать интересные истории не хуже капитана Джима. Так что все были весьма рады, когда он согласился дождаться вместе с ними наступления Нового года.
      Джо, внучатый племянник капитана Джима, тоже пришел к дедушке встретить Новый год, но не дождался его и заснул на диване, прижавшись к пушистому Старпому.
      — Правда, славный парнишка? — глядя на мальчика, умиленно спросил капитан Джим. — Ужасно люблю смотреть на спящих детей, миссис Блайт. Ничего красивее этого нет на свете. Джо очень любит ночевать у меня, потому что я разрешаю ему спать со мной, а дома он спит с двумя братьями. Как-то малыш меня спросил: «Почему мне нельзя спать с папой, дядя Джим? В Библии сын всегда спит с отцом». Ну и вопросики же он задает! Их у него наготове тысячи. «Дядя Джим, если бы я был не я, то кто бы я был?» или: «А что случится, если Бог умрет, дядя Джим?» Это он меня спросил сегодня перед тем, как заснуть. А какое у него воображение! Мать запирает его в шкаф, чтобы он не выдумывал всякие враки. Ну, он посидит в шкафу и сочинит еще какую-нибудь басню, которую рассказывает матери, как только она его выпустит.
      Они провели последние часы старого года перед пылающим камином. Капитан Джим рассказывал истории из своей жизни, а Маршалл Эллиотт красивым тенором пел шотландские баллады. Потом моряк снял со стены старую скрипку и начал играть. Играл он неплохо, и всем очень понравилось, кроме Старпома, который при первых звуках скрипки соскочил с дивана как ужаленный, возмущенно завопил и ринулся вверх по лестнице.
      — Никак не научу этого кота любить музыку, — засмеялся капитан Джим. — Просто не удержишь в комнате. Когда мы купили орган для церкви, при первых его звуках старый Ричарде вскочил с места и бегом кинулся из церкви. Он так напомнил мне Старпома, что я чуть не расхохотался во время службы.
      Капитан Джим так заразительно играл танцевальные мелодии, что Маршалл Эллиотт начали отбивать такт ногами. В молодости он был заправским танцором. Он вскочил и протянул руку Лесли. Та с готовностью встала, и они грациозно закружились по комнате. Лесли танцевала самозабвенно, словно бы отдавшись стихии музыки. Энн смотрела на нее с восхищением, такой она Лесли никогда не видела. В пламенеющих щеках, сияющих глазах и изящных движениях как бы вырвались наружу все богатство, все обаяние, вся глубина ее натуры. Длинная борода и волосы Маршалла Эллиотта не портили картины, а словно бы придавали ей особое очарование. Казалось, викинг из давно ушедших дней танцует с голубоглазой и золотоволосой дочерью Севера.
      — Видал я хороших танцоров, но вы всех побили, — заявил капитан Джим, когда смычок наконец выпал из его усталой руки. Запыхавшаяся Лесли со смехом упала в кресло.
      — Я обожаю танцевать, — тихо призналась она Энн. — Я не танцевала с шестнадцати лет, но любовь к танцам по-прежнему жива во мне. Музыка бежит по моим венам, как кровь, и я все забываю — все! — с наслаждением сливаясь с ее ритмом. Я не чувствую под собой пола, не вижу над собой крыши — я плыву среди звезд.
      Капитан Джим аккуратно повесил скрипку на место, рядом с рамкой, в которой красовались несколько банкнот.
      — У вас есть знакомые, которые вешают на стены банкноты вместо картин? — спросил он. — Тут двадцать десятидолларовых банкнот, и они не стоят и рамки, в которую вставлены. Это — деньги, которые в свое время выпускал банк острова Принца Эдуарда. Купюры остались у меня, но банк лопнул, и я вставил их в рамку и повесил на стену, отчасти, чтобы никогда больше не доверять банкам, а отчасти, чтобы чувствовать себя миллионером. Заходи, Старпом, не бойся, музыка и танцы на сегодня кончились. Старый год побудет с нами еще только час. Это — семьдесят седьмой год, который я встречаю, миссис Блайт.
      — Ты и сотню встретишь, — вставил Маршалл Эллиотт.
      Капитан Джим покачал головой.
      — Нет, не встречу — по крайней мере, не хотелось бы. С годами смерть уже не кажется такой страшной. Хотя, конечно, никто не хочет умирать. Возьми хоть старую миссис Уоллес. Всю жизнь с бедняжкой происходили всякие несчастья, она потеряла почти всех близких и родных людей и все время твердит, что будет рада умереть, потому что ей надоела эта юдоль слез. Но стоит ей прихворнуть, какая начинается суматоха! Вызывают докторов из города, нанимают сестру-сиделку, покупают гору лекарств. Может, жизнь и юдоль слез, но некоторым, видно, нравится плакать.
      Последний час старого года они провели, тихо сидя перед камином. За несколько минут до двенадцати капитан Джим встал и открыл дверь.
      — Надо впустить Новый год, — сказал он.
      Ночь была ясной, и они стояли в дверях, ожидая наступление нового года. Часы на полочке пробили двенадцать.
      — Здравствуй, Новый год, — поклонился капитан Джим. — Я желаю вам всем, чтобы это был самый счастливый год в вашей жизни. Так или иначе, я уверен, что Всевышний приведет наше судно в добрый порт.

Глава семнадцатая
ЗИМА В БУХТЕ ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ

      После Нового года зима вступила в свои права. Вокруг маленького домика намело огромные сугробы, мороз нарисовал на окнах узоры из пальмовых листьев. Бухту сковало толстым и прочным льдом, по нему, как всегда зимой, местные жители проложили санный путь, и днем и ночью оттуда доносился веселый звон бубенцов. Залив тоже замерз, и свет маяка больше не мелькал в ночи. Зимой, когда навигация прекращалась, должность капитана Джима становилась чистейшей синекурой.
      — Нам со Старпомом теперь до весны будет нечего делать, кроме как дремать у камина. Предыдущий смотритель на зиму переезжал в Глен, но мне больше нравится жить на маяке. В Глене Старпома либо отравят, либо загрызут собаки. Конечно, нам немного одиноко без света маяка и шума прибоя, но если нас будут часто навещать друзья, то кое-как перезимуем.
      У капитана Джима были санки, и Энн с Джильбертом и Лесли часто катались на них по гладкому льду бухты. Женщины подружились и часто катались на лыжах по окрестным полям и лесам. Беседы и даже просто Дружелюбное молчание обогащали их жизнь. Обе радовались, зная, что недалеко, за занесенным снегом полем, живет подруга. Но все-таки между ними оставалась скованность: Энн отчетливо ощущала, что Лесли держит ее на некотором расстоянии.
      — He знаю, почему она не подпускает меня ближе, — сказала как-то Энн капитану Джиму. — Аесли так мне нравится — я просто восхищаюсь ею. Мне хочется открыть ей свое сердце, и я жду, что она распахнет передо мною свое.
      — У вас была счастливая жизнь, миссис Блайт, — задумчиво ответил капитан Джим. — Наверно, поэтому вы и не можете по-настоящему сблизиться с Лесли. Вас разделяют горести, выпавшие ей на долю.
      — У меня было довольно несчастливое детство до тех пор, пока я не попала в Грингейбл, — отозвалась Энн, глядя в окно на неподвижные тени печальных, голых тополей, лежащие на освещенном луной снегу.
      — Может быть — но это было несчастливое детство ребенка, о котором некому позаботиться, — такое случается со многими. Но настоящей трагедии в вашей жизни не было, миссис Блайт. А у бедной Лесли почти вся жизнь — трагедия. Ей, наверно, кажется, что многого вы не способны понять, и она боится, как бы вы нечаянно не причинили ей боль. Вы же знаете, что когда у нас что-нибудь болит, мы стараемся, чтобы никто не касался больного места. А у Лесли душа — сплошная рана.
      — Если бы дело было только в этом, капитан Джим, я, наверно, не расстраивалась бы. Это я понимаю. Но бывают моменты — не часто, но бывают, — когда я чувствую, что Лесли испытывает ко мне неприязнь. Иногда у нее в глазах мелькает прямо-таки жгучая ненависть. Она тут же исчезает, но я ее видела, в этом я уверена. И это меня задевает, капитан Джим. Я не привыкла, чтобы ко мне испытывали неприязнь. Я так стараюсь завоевать дружбу Лесли.
      — Вы ее и завоевали, миссис Блайт. И зря вы выдумываете, что Лесли плохо к вам относится. Если бы это было так, она не стала бы с вами общаться, тем более дружить. Я хорошо знаю, что за человек Лесли Мор.
      — Когда я ее увидела в первый раз на дороге, Лесли посмотрела на меня с неприязнью, что бы вы ни говорили, капитан Джим, — упорствовала Энн. — Я это почувствовала, хотя и была поражена ее красотой.
      — Может быть, она была чем-нибудь раздражена, миссис Блайт, а вы просто оказались под рукой. У Лесли бывают периоды, когда она зла на весь белый свет, и ее нельзя за это осуждать. Я же знаю, каково ей приходится. Подумать только, как это несправедливо: такая умница и красавица, что, кажется, ей на роду написано быть королевой, а вместо этого она живет в нищете, лишенная всех радостей, и до конца своих дней обречена ухаживать за Диком Мором. Вы ей очень помогли, миссис Блайт — с тех пор как вы к нам приехали, Лесли не узнать. Вам это, может, не видно, но нам, ее старым друзьям, это ясно как Божий день. Так что и думать забудьте, что Лесли плохо к вам относится.
      Но Энн порой инстинктивно чувствовала, что Лесли в глубине души ее недолюбливает. Порой сознание этого омрачало ее отношение к Лесли, а порой совершенно забывалось, но миссис Блайт постоянно чувствовала, что их дружба может налететь на подводный камень. Так случилось в тот день, когда она сказала Лесли, что ждет ребенка. Взгляд Лесли вдруг стал жестким и враждебным.
      — Так у тебя еще и это будет? — как-то придушенно проговорила она. Затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла через поле к себе домой. Энн страшно обиделась; ей показалось, что их дружбе с Лесли пришел конец. Но когда миссис Мор через несколько дней пришла к ним, она вела себя так мило, была так искренна и остроумна, что Энн все забыла и простила. Но больше никогда не касалась в разговоре с Лесли этой темы, и та тоже ни разу об этом не обмолвилась. Но однажды вечером, уже в самом конце зимы, она пришла к Энн поболтать и, уходя, оставила на столе белую коробочку. Энн обнаружила ее только после ухода Лесли, открыла и нашла там очаровательное белое платьице, украшенное вышивкой. Воротничок и манжетики были из настоящего валансьенского кружева. Поверх платьица лежала открытка с надписью: «От Лесли с любовью».
      — Сколько же часов она положила на этот труд! — воскликнула Энн. — И такой дорогой материал — совсем ей не по карману!
      Однако когда Энн поблагодарила Лесли за платьице, та довольно резко отмахнулась, и Энн опять почувствовала в ней отчуждение.
      Мисс Корнелия на время забыла про бедных, никому не нужных младенцев и тоже принялась шить приданое для первого и желанного ребенка. Филиппа Блейк и Диана Райт прислали по прелестному подарку для новорожденного; а миссис Рэйчел Линд — несколько детских одежек, правда, без вышивки и оборочек, но пошитых из добротной материи. Энн и сама много шила для ребенка, и часы, проведенные за этим занятием, были ее самыми счастливыми в ту зиму.
      Капитан Джим часто наведывался к ним в гости, и его всегда встречали с радостью. Энн все больше привязывалась к простосердечному старому моряку. Он как бы вносил в их дом дуновение свежего морского ветра, а его забавные комментарии и словечки неизменно веселили Энн. Капитан Джим был одним из тех редких людей, которые никогда не говорят скучно.
      Моряк никогда ничему не огорчался.
      — Я как-то привык радоваться всему на свете, — сказал он однажды, когда Энн заметила, что у него всегда хорошее настроение. — Мне кажется, что я даже радуюсь неприятностям. Ничего, думаю, все это скоро пройдет и будет забыто. «Ну ты, ревматизм, — говорю я, когда он меня прихватывает, — чего это ты разыгрался? Чем больше будешь болеть, тем скорее небось пройдешь. Может, мне от тебя даже станет лучше — не телу, так душе».
 
      Как-то вечером, сидя у камина, капитан Джим показал Энн свою жизненную книгу.
      — Я все это написал, чтобы оставить малышу Джо, — сказал он ей. — Как-то совсем не хочется думать, что после того как я отправлюсь в свое последнее плавание, все, что я видел и делал, будет забыто. А Джо будет рассказывать мои истории своим детям.
      Жизненная книга представляла собой толстую тетрадь в кожаной обложке, куда капитан Джим записывал рассказы о плаваниях и приключениях. Правда, литературными достоинствами книга не обладала. Когда капитан Джим брался за перо, дар рассказчика совершенно его покидал, да к тому же орфография и синтаксис тоже оставляли желать лучшего. В жизненной книге капитана Джима присутствовало и забавное, и трагическое. Энн чувствовала, что одаренный писатель на основе этих записей сумел бы создать замечательное произведение.
      На пути домой Энн сказала об этом Джильберту.
      — А почему ты сама не попробуешь ее обработать, Энн?
      Энн покачала головой:
      — Нет, у меня не получится. Ты же знаешь, Джильберт, что я могу писать только милые пустячки. А историю жизни капитана Джима должен описать автор с энергичным стилем и тонким вкусом. Он должен быть проницательным психологом и одновременно прирожденным юмористом и трагиком. Может быть, это было бы по силам Полю, будь он постарше. Так или иначе, я собираюсь пригласить его к нам следующим летом и познакомить с капитаном Джимом.
      «Приезжай к нам, Поль, — написала Энн своему молодому другу. — Я познакомлю тебя со старым моряком, который рассказывает замечательные истории».
      Но Поль ответил, что, к его глубокому сожалению, летом он к ним приехать не сможет, так как уезжает учиться за границу на два года.
      «Когда вернусь, я обязательно к вам приеду, дорогая мисс Энн», — написал он.
      — А капитан Джим тем временем стареет, — грустно сказала Энн. — И некому написать его жизненную книгу.

Глава восемнадцатая
ВЕСНА

      Под лучами мартовского солнца лед, сковывавший бухту, почернел и истончился, и в апреле залив опять голубел чистой водой, а маяк опять сверкал в сиреневых сумерках.
      — Как я рада видеть его свет, — сказала Энн в тот вечер, когда капитан Джим снова зажег маяк. — Мне его очень не хватало зимой.
      Зазеленела молодая нежная травка, перелески окутала изумрудная дымка. На заре низины заполнялись молочно-белым туманом.
      Задули ветры, принося с собой брызги соленой пены. Море смеялось, блистало, охорашивалось и манило, как кокетливая женщина. Сельдь сбивалась в косяки, и бухта белела парусами рыбачьих лодок. Издалека опять стали приходить большие суда.
      — Весной мне иногда мнится, что из меня мог бы получиться поэт, — сказал капитан Джим. — Вдруг замечаю, что повторяю стихи, которые нам читал вслух учитель шестьдесят лет тому назад. В другое время года они никогда не приходят мне на ум. А сейчас мне хочется выкрикивать их ветру, забравшись на высокий берег, или уйдя в поле, или уплыв далеко в море.
      Капитан Джим принес Энн ракушек для ее садика и пучок пахучей травы.
      Сейчас она редко попадается, — сказал старик. — А- когда я был мальчишкой, этой травы было полно в Дюнах. Идешь по дюнам, и вдруг тебе в нос ударяет аромат. Смотришь — вот она, травка, у тебя под ногами. Я очень люблю этот запах. Он напоминает мне мать.
      — Она тоже любила эту травку? — спросила Энн.
      — Этого я не знаю. Может, она ее и в глаза ни разу не видела. Просто в этом запахе есть что-то материнское: вроде как не очень молодое, выдержанное, доброе и надежное. А жена учителя перекладывала ею носовые платки. Я не люблю, когда платки пахнут духами, но запах этой травки украсит любую леди.
      Энн не пришла в восторг от предложения обложить свои клумбы большими ракушками. Ей показалось, что это их вовсе не украсит, но получилось совсем неплохо. Где-нибудь в городе, или даже в Глене, ракушки были бы неуместны, но в садике на морском берегу они смотрелись просто прекрасно.
      — Как красиво! — от души воскликнула она.
      — Жена учителя всегда украшала клумбы ракушками, — сказал капитан Джим. — Она замечательно понимала растения: стоило ей только поглядеть на росток, потрогать его — вот так — и, глядишь, он уже цветет. Мне кажется, что этот дар есть и у вас, миссис Блайт.
      — Не знаю. Я люблю свой садик, мне нравится возиться с растениями: будто помогаешь Создателю в сотворении мира.
      — Меня всегда удивляет, какие краски заложены в маленьких жестких семенах, — заметил капитан Джим. — Глядя на них, почти начинаешь верить, что у нас есть души, которые живут в других мирах. Ведь если бы мы не видели это чудо собственными глазами, трудно было бы поверить, что в этих крупинках заложена жизнь, не говоря уж о красках и запахах.
      Энн уже не могла совершать далекие прогулки. Но мисс Корнелия и капитан Джим часто навещали ее. Мисс Корнелия была для Энн и Джильберта неистощимым источником веселья. Каждый раз после ухода пожилой леди они покатывались со смеху, вспоминая ее высказывания. А когда она встречала в их доме капитана Джима, между ними шли бесконечные словесные баталии, которые молодая пара слушала с наслаждением. Энн однажды упрекнула моряка, что тот нарочно поддразнивает мисс Корнелию.
      — Смерть как люблю это дело, — со смешком ответил сей нераскаявшийся грешник. — И уж признайтесь, что вы с мужем обожаете ее слушать не меньше моего.
      Над садиком Энн струились влажные вечерние ароматы приморской весны. По кромке моря стелился белый туман, в небе сияли веселые звезды. По ту сторону бухты задумчиво бил церковный колокол. Его сочный звон плыл в сумерках, смешиваясь с весенними вздохами моря. Цветы, которые капитан Джим поднес Энн, придали полноту этому чарующему вечеру.
      — Этой весной я еще не видела подснежников, — сказала Энн, вдыхая их свежий аромат. — Как я по ним скучала.
      — Они здесь у нас не растут — только на пустоши позади Глена. Это — последние, больше этой весной их, наверно, не будет.
      — Спасибо за заботу, капитан Джим. Кроме вас никто — даже Джильберт, — Энн кивнула на мужа, — не вспомнил, что весной я мечтаю о подснежниках.
      — У меня, правда, было там и другое дело — я отнес мистеру Говарду парочку форелей. Он любит рыбку, и это все, чем я могу ему отплатить за то добро, что он мне однажды сделал. Он любит со мной поговорить, хотя он человек с образованием, а я простой старый моряк. Он из тех людей, которым обязательно надо с кем-то разговаривать, иначе просто жизнь не мила, а соседи его избегают, потому что считают безбожником. А он не то чтобы безбожник — его скорей можно назвать еретиком. Еретики, может, и грешники, но люди очень интересные. Не думаю, что мне вредно послушать рассуждения мистера Говарда. Уж во что я привык верить с детства, с тем и умру. А беда мистера Говарда в том, что он чересчур умен. Он считает, что его ум обязывает его найти какой-то другой путь на небо, а не идти по той же дороге, что и простые невежественные люди.
      — Мистер Говард поначалу был методистом, — заметила мисс Корнелия: дескать, от этого уже недалеко до ереси.
      — Знаешь, Корнелия, — серьезным тоном сказал капитан Джим, — я часто думаю, что если бы я не был пресвитерианином, то стал бы методистом.
      — Ну что ж, — миролюбиво согласилась мисс Корнелия. — Если бы ты не был пресвитерианином, то было бы неважно, кем бы ты был. Кстати, раз мы уж заговорили о ереси, я принесла назад книгу, что вы мне дали, доктор, — «Законы природы в духовном мире». Я и до середины ее не смогла дочитать.
      — Да, считается, что в ней есть еретические положения, — признал Джильберт, — но я вас об этом предупреждал, мисс Корнелия.
      — Я не возражаю против ереси, но не выношу глупости, — спокойно сказала мисс Корнелия, одной фразой расправившись с нашумевшей книгой.
      — Кстати, о книгах, — вмешался капитан Джим, — в журнале наконец-то кончили печатать «Безумную любовь». Всего набежало сто три главы. Конец наступил, когда герои поженились. Вроде бы все беды остались позади. Хорошо, что хоть в книгах так получается, если не в жизни, правда, Корнелия?
      — Я не читаю романов, — отрезала мисс Корнелия. — А ты не слышал, как себя чувствует Джорди Рассел?
      — Я к нему зашел на обратном пути. Он понемногу выздоравливает, но, как всегда, жаловался на свои беды.
      — Он ужасный пессимист, — заметила мисс Корнелия.
      — Не то чтобы пессимист, Корнелия, просто ему все на свете не нравится.
      — Разве это не пессимизм?
      — Нет, пессимист — это человек, который и не надеется, чтобы ему что-нибудь понравилось. До этой крайности Джорди еще не дошел.
      — Ты за самого дьявола сумеешь замолвить словечко, Джим Бойд.
      — Нет, Корнелия, о дьяволе я ничего хорошего сказать не могу.
      — Ну и слава Богу. Кстати, по-моему, Билли Бут одержим дьяволом. Ты слышал, что он недавно выкинул?
      — Нет, а что?
      — Сжег новое платье жены, за которое она заплатила в Шарлоттауне двадцать пять долларов. Дескать, когда она его надела в церковь, на нее пялились все мужчины. Как тебе это нравится?
      — Миссис Бут — красивая женщина, и коричневый цвет ей очень идет, — заметил капитан Джим.
      — И ты считаешь, что поэтому можно бросить в печку ее новое платье? Билли Бут — ревнивый болван, и жену его можно только пожалеть. Она целую неделю плакала из-за этого платья. Ах, Энн, если бы у меня был литературный дар, как у вас. Уж я бы расписала этих мужчин!
      — У Бутов в семье все малость чокнутые, — сказал капитан Джим. — Билли вроде был самым нормальным, пока не женился и не оказалось, что он полоумный ревнивец. А его брат Дэниель всегда был чудной.
      — Каждую неделю на него находило и он отказывался вставать с постели, — с удовольствием подхватила мисс Корнелия. — И всю работу по ферме приходилось делать его жене. Когда он умер, ей присылали письма с соболезнованиями, но, но я бы поздравила ее с избавлением от подобного муженька. А их отец Абрам Бут вообще был старый пропойца. Представляете: явился пьяным на похороны собственной жены, качался и икал: «Нич-ч-его вроде и не п-п-ил, а что-то в г-г-голову ударило». Я его хорошенько ткнула зонтиком в спину, и он на какое-то время протрезвел — пока гроб не вынесли из дома. На вчера была назначена свадьба молодого Джонни Бута, а он взял и заболел свинкой. Одно слово — мужчина!
      — Но не нарочно же бедняга схватил свинку!
      — Была бы я Кейт Стерн, я бы ему показала. Не знаю, нарочно он заболел или нет, но к тому времени, когда он выздоровеет, свадебный ужин надо будет готовить заново. Сколько добра пропало! Свинкой надо было болеть в детстве!
      — Ну, Корнелия, ты уж требуешь от человека невозможного!
      На это мисс Корнелия не ответила и повернулась к Сьюзен Бейкер, сердитой на вид, но доброй сердцем старой деве из Глена, которую Блайты наняли на несколько недель в прислуги. Сьюзен ходила в Глен навестить больную тетку и только что вернулась.
      — Ну и как себя чувствует твоя бедная тетя Манди? — спросила мисс Корнелия.
      Сьюзен вздохнула:
      — Совсем плохо, Корнелия. Боюсь, что бедняжка скоро отправится на небо.
      — Да неужели? Какой ужас! — с сочувствием воскликнула мисс Корнелия.
      Капитан Джим и Джильберт поглядели друг на друга. Потом вдруг оба встали и вышли из комнаты, едва сдерживая смех.
      — Слушая этих достойных женщин, и мертвый расхохочется, — проговорил капитан Джим. — Храни их Бог!

Глава девятнадцатая
СВЕТ И СУМРАК

      В начале июня, когда холмы расцвели розовым буйством шиповника, а в Глен цвели яблони, в маленький домик Энн и Джильберта прибыла Марилла в сопровождении черного сундука с медными заклепками, который полстолетия, никем не тревожимый, пребывал на чердаке Грингейбла. Сьюзен Бейкер, которая, прожив у Блайтов несколько недель, стала буквально боготворить «молодую миссис доктор» и поначалу встретила приезд Мариллы с ревнивым неудовольствием. Но, поскольку Марилла не мешала ей вести хозяйство и никак не препятствовала Сьюзен ухаживать за «миссис доктор», преданная служанка смирилась с ее присутствием и сообщила своим подружкам в Глене, что мисс Кутберт — отличная старуха и знает свое место.
      Однажды вечером в маленьком домике вдруг поднялся страшный переполох. По телефону из Глена вызвали доктора Дэйва и медицинскую сестру. Марилла ушла с сад и, шепча молитву, шагала взад и вперед между обложенными ракушками клумбами, а Сьюзен засела на кухне, заткнув уши ватой и накрыв голову фартуком.
      Увидев, что у Блайтов всю ночь горит в окнах свет, Лесли и вовсе не смогла заснуть.
      Июньские ночи коротки, но тем, кто ждал, когда же Энн разрешится от бремени, она показалась бесконечной.
      — Господи, ну когда же это кончится? — воскликнула Марилла. Но, увидев озабоченные глаза доктора Дэйва и сестры, больше вопросов задавать не осмелилась. Вдруг Энн… — Нет, об этом Марилла отказывалась думать.
      — Только не говорите, — яростно сказала Сьюзен в ответ на боль и страх в глазах Мариллы, — что Бог может быть так жесток, чтобы отнять у нас нашу любимую девочку.
      — Отнимал же он других, которых любили не меньше, — сипло заметила Марилла.
      На заре, когда лучи восходящего солнца разорвали пелену тумана над песчаным берегом и пронизали ее радужными бликами, в дом пришла радость. Энн наконец родила, и рядом с ней положили малютку с большими, как у матери, глазами. Посеревший за эту страшную ночь Джильберт спустился вниз и сообщил об этом Марилле и Сьюзен.
      — Слава тебе, Господи, — дрожащим голосом выговорила Марилла.
      Сьюзен встала и вынула из ушей вату.
      — Надо готовить завтрак, — деловито заявила она. — По-моему, нам всем не помешало бы закусить. Передайте миссис доктор, чтобы она ни о чем не беспокоилась — Сьюзен у штурвала. Пусть думает только о ребеночке.
      Джильберт улыбнулся и ушел наверх. Осунувшейся от перенесенных страданий Энн не надо было говорить, чтобы она думала о ребеночке. Ее глаза лучились святым счастьем материнства.
      — Моя крошка Джойс, — промурлыкала Энн, когда Марилла пришла посмотреть девочку. — Мы давно решили, что, если родится девочка, мы назовем ее Джойс. О, Марилла, я думала, что была счастлива, но теперь я понимаю, что это была только мечта о счастье. А вот это — счастье.
      — Тебе нельзя много разговаривать, Энн. Подожди, пока немного окрепнешь, — предупредила ее Марилла.
      — Но ты же знаешь, Марилла, как мне трудно удержаться от болтовни, — с улыбкой возразила Энн.
      В первые часы Энн была слишком слаба и слишком счастлива, чтобы заметить, что и у сестры, и у Джильберта подавленный вид и что Марилла смотрит на нее с невыразимой грустью. Потом в ее сердце прокрался страх — холодный и безжалостный, как морской туман, наползающий на берег. Почему Джильберт совсем не радуется? Почему он не хочет говорить с ней о дочке? Почему они унесли девочку, дав ей побыть с матерью лишь один — такой счастливый! — час? Неужели с ней что-то не так?
      — Джильберт, — умоляюще прошептала Энн, — как наша девочка? С ней все в порядке? Скажи, что с ней все в порядке!
      Джильберт отвернулся и долго не мог собраться с силами и посмотреть Энн в глаза. Потом Марилла, которая подслушивала под дверью, услышала горестный вскрик и убежала на кухню, где рыдала Сьюзен.
      — Бедная голубка, бедная голубка! Как она это переживет, мисс Кутберт? Боюсь, что это ее убьет. Она была так счастлива, так ждала этого ребенка, такие строила планы! Неужели ничего нельзя сделать, мисс Кутберт?
      — Боюсь, что нет, Сьюзен. Джильберт говорит, что надежды нет. Он с самого начала знал, что бедная крошка не выживет.
      — Такая прелестная малютка! — рыдала Сьюзен. — Такая беленькая! Обычно ведь новорожденные бывают красные или желтые. И глазки такие большие и умненькие, словно ей уже несколько месяцев. Бедная, бедная крошка! Как же мне жалко миссис доктор!
      Маленькая душа, которая пришла в этот мир на заре, ушла из него на закате. Мисс Корнелия взяла крошечную беленькую девочку из добрых, но чужих рук сестры и надела на нее нарядное платьице, которое сшила Лесли. Лесли просила, чтобы девочку похоронили в нем. А потом Марилла отнесла ее наверх и положила рядом с ослепшей от горьких слез матерью.
      — Бог дал, Бог взял, дорогая, — плача сказала Марилла.
      И ушла, оставив Энн и Джильберта наедине с их умершей дочкой.
      На следующий день беленькую малютку Джойс положили в крошечный, обитый бархатом гробик, который Лесли выложила яблоневым цветом, и отнесли на кладбище. Мисс Корнелия и Марилла убрали подальше так любовно пошитые для нее одежки, так же как и украшенную оборочками и кружевами колыбель, в которой должно было лежать маленькое существо с ямочками на ручках и ножках. Маленькой Джойс уже не придется в ней спать; ей была уготована другая, холодная и жесткая постель.
      — Как это все грустно, — вздохнула мисс Корнелия. — Я так ждала этого ребенка.
      — Остается только благодарить Всевышнего, что Энн осталась жива, — сказала Марилла, с ужасом вспомнив те ночные часы, когда ее любимую девочку осенило крыло смерти.
      — Бедняжка! Ее сердце разбито, — всхлипнула Сьюзен.
      — А я завидую Энн, — вдруг страстно откликнулась Лесли. — Я бы завидовала ей, даже если бы она умерла. Она целый день была матерью. За это я отдала бы жизнь!
      — Не надо так говорить, Лесли, — с укором сказала мисс Корнелия. Она опасалась, что этими порывистыми словами Лесли уронила себя в глазах достойной мисс Кутберт.
      Энн поправлялась очень медленно. Ей было невыносимо смотреть на залитый солнцем цветущий мир. Но если шел ливень, она содрогалась, представляя себе, как он безжалостно хлещет по маленькой могилке, в шуме ветра чудились печальные голоса.
      Посещения соболезнующих соседей и их банальные утешения только расстраивали ее, нисколько не смягчая горе утраты. Веселое поздравительное письмо от Фил Блейк, которая прослышала о рождении ребенка, но не знала, что девочка умерла, еще добавило боли и заставило Энн разрыдаться на груди Мариллы.
      — Если бы малышка была жива, как обрадовалась бы я письму Фил! Но когда ее нет, оно кажется издевательством — хотя я знаю, что Фил ни за что на свете сознательно не причинила бы мне боли. О, Марилла, мне кажется, что эта рана никогда не заживет и я больше не смогу радоваться жизни.
      — Время тебя вылечит, — утешала ее Марилла, у которой сердце сжималось от боли за Энн.
      — Но это же несправедливо! — негодующе воскликнула Энн. — Дети, которые никому не нужны, благополучно живут, хотя их родители плохо за ними ухаживают. А я бы так любила свою доченьку, так бы о ней заботилась, старалась бы дать ей все для счастья! Но у меня ее отняли.
      — Такова Божья воля, Энн, — беспомощно сказала Марилла, тоже не понимая, почему ее Энн должна так страдать. — Бедненькой Джойс лучше на небе.
      — Я в это никогда не поверю! — горько рыдала Энн. — Зачем же тогда ей было рождаться? Зачем вообще кому-нибудь рождаться, если мертвому лучше? Я не верю, что ребенку лучше умереть при рождении, чем прожить жизнь, любить и быть любимым, радоваться и страдать, делать что-нибудь полезное, выработать характер и стать полноценной человеческой личностью. И откуда ты знаешь, что такова была Божья воля? Может, это силы Зла помешали осуществлению Его воли? А с этим мы мириться не обязаны.
      — Что ты говоришь, Энн! — воскликнула Марилла, испуганная еретическими высказываниями Энн. — Нам не дано этого понять, но мы должны верить, что все, что делается, к лучшему. Я понимаю, что сейчас тебе трудно так думать. Но постарайся быть мужественной — хотя бы ради Джильберта. Его так беспокоит, что к тебе никак не возвращаются силы.
      — Я знаю, что веду себя эгоистично, — вздохнула Энн. — Я люблю Джильберта еще больше, чем раньше, и ради него мне хочется жить. Но у меня такое чувство, будто часть меня похоронили на том кладбище. От этого мне так больно, что я боюсь жить, Марилла.
      — Со временем тебе станет легче, Энн.
      — Но мысль, что мне станет легче, причиняет мне еще большую боль, Марилла!
      — Да, я понимаю, у меня тоже так было. Но мы все тебя любим, Энн. Капитан Джим каждый день приходит справляться о твоем здоровье. Миссис Мор бродит вокруг дома, как привидение, а мисс Брайант, кажется, тратит все время на то, чтобы приготовить для тебя что-нибудь вкусненькое. Сьюзен совсем не одобряет этого. Она считает, что умеет готовить ничуть не хуже мисс Брайант.
      — Милая Сьюзен! Все так обо мне заботятся, все так добры и полны сочувствия. Я не такая уж неблагодарная… и, может быть… когда эта страшная боль немного утихнет… я смогу жить дальше.

Глава двадцатая
ПРОПАВШАЯ МАРГАРЕТ

      Постепенно Энн начала втягиваться в жизнь, и наконец пришел день, когда она опять улыбнулась одному из патетических высказываний мисс Корнелии. Когда миссис Блайт достаточно окрепла, чтобы прокатиться в коляске, Джильберт первым делом отвез ее на маяк и оставил там с капитаном Джимом, а сам на лодке поплыл в рыбацкую деревню, куда его вызвали к больному.
      — Я рад снова видеть вас здесь, миссис Блайт, — сказал старик. — Устраивайтесь поудобнее. Извините, я несколько дней не протирал пыль, но зачем смотреть на пыль, когда перед тобой такой прекрасный вид, правда?
      — Я не возражаю против пыли, — улыбнулась Энн, — но Джильберт говорит, что мне надо больше бывать на свежем воздухе. Я пойду посижу там на камнях.
      — Можно, я пойду с вами? Или вам хочется побыть одной?
      — Нет, мне совсем не хочется быть одной. Я буду рада вашему обществу, — ответила Энн со вздохом. Раньше она любила бывать одна, но теперь, когда рядом никого не было, ей становилось невыносимо одиноко.
      — Давайте устроимся в этом тихом закоулке — здесь совсем нет ветра, — сказал капитан Джим, когда они дошли до скал. — Я сюда часто прихожу посидеть и помечтать.
      — Помечтать? — горько переспросила Энн. — Я разучилась мечтать, капитан Джим.
      — Что вы, миссис Блайт, — возразил капитан Джим. — Я знаю, каково вам сейчас, но жизнь продолжается, и вы опять научитесь ей радоваться, а потом и не заметите, как опять начнете мечтать. И спасибо за это Отцу Небесному! Если бы не способность мечтать, то зачем жить. Как бы мы вынесли эту жизнь, если бы не мечтали о бессмертии? И эта мечта обязательно осуществится, миссис Блайт. И вы опять увидите крошку Джойс.
      — Но это уже не будет мой ребенок, — дрожащим голосом сказала Энн. — Это будет небесный ангел — существо, мне чужое.
      — Думаю, что Бог на этот случай что-нибудь придумал, — утешал капитан Джим.
      Оба помолчали. Потом капитан Джим тихо проговорил:
      — Можно, я расскажу вам про пропавшую Маргарет, миссис Блайт?
      — Конечно, — мягко ответила Энн. Она не знала, кто такая была «пропавшая Маргарет», но почувствовала, что капитан Джим собирается рассказать ей историю своей любви.
      — Мне часто хотелось вам про нее рассказать, — продолжал капитан Джим. — Мне хочется, чтобы о ней хоть кто-нибудь вспоминал, когда меня не станет. Так тяжело думать, что все забудут ее имя. И так уж кроме меня никто о Маргарет не помнит.
      И капитан Джим рассказал забытую историю — прошло уже пятьдесят с лишним лет с того дня, как Маргарет уснула в лодке отца и ее унесло течением в залив — так, по крайней мере, предполагали, потому что точно никто ничего не знал. В тот день налетел внезапный шквал, который, наверное, опрокинул ее лодку.
      — После этого я много месяцев часами ходил вдоль берега, — грустно говорил капитан Джим. — Я надеялся, что море выбросит ее тело, но оно не вернуло мне ее даже мертвой. Но когда-нибудь я ее найду, миссис Блайт, обязательно. Она меня ждет. Мне хотелось бы описать вам ее внешность, но я не могу. Как-то полоска серебристого тумана напомнила мне Маргарет. А как-то — березка в лесу. У Маргарет были светло-русые волосы, маленькое нежное личико и длинные тонкие пальцы, как у вас, миссис Блайт, только руки у нее были загорелые — она ведь жила на побережье. Иногда я просыпаюсь по ночам и слышу, как меня зовет море — и мне кажется, что это Маргарет. А когда на море шторм и я слышу, как волны рыдают и стонут, мне кажется, что она оплакивает свою судьбу. А когда веселым солнечным днем волны смеются, я слышу ее смех — нежный лукавый смех Маргарет. Море отняло ее у меня, но когда-нибудь я ее найду, миссис Блайт. Море не может разлучить нас навеки.
      — Я рада, что вы мне про нее рассказали, — сказала Энн. — А то я удивлялась, почему вы всю жизнь прожили холостяком.
      — Я не смог полюбить другую женщину. Маргарет ушла, забрав с собой мое сердце. Вы не возражаете, если я вам буду рассказывать о ней, миссис Блайт? Мне приятно о ней говорить: боль потери ушла за столько лет и осталось только счастье. Я знаю, что вы про нее не забудете, миссис Блайт. И если с годами, как я надеюсь, у вас в доме появятся детишки, обещайте мне, что расскажете им про Маргарет, чтобы ее имя не было предано полному забвению.

Глава двадцать первая
СТЕНА РУШИТСЯ

      — Энн, — призналась Лесли после небольшой паузы, во время которой обе прилежно шили, — ты не представляешь себе, какое это наслаждение: опять сидеть вместе с тобой, шить, разговаривать — и молчать вместе.
      Они сидели на берегу ручейка, который протекал через сад Энн. Вода искрилась и напевала свою песенку, березы бросали на них кружевную тень, вдоль дорожек цвели розы. Солнце начало клониться к западу, и воздух был полон музыки: ветерка в елях, шума прибоя, колокольного звона, доносившегося из церкви, возле которой вечным сном спала бедненькая малышка Джойс. Энн любила слушать этот звон, хотя он и навевал на нее грустные мысли.
      Сейчас она посмотрела на Лесли с удивлением: та говорила с такой откровенной порывистостью, которая обычно не была ей свойственна.
      — В ту жуткую ночь, когда тебе было так плохо, — продолжала Лесли, — я с ужасом думала, что, может быть, нам никогда уже больше не придется вместе гулять, разговаривать, работать. И я поняла, как важна Для меня твоя дружба, как важна для меня ты и какой я была гадкой злюкой.
      — Лесли! Я никому не позволяю дурно отзываться о моих друзьях!
      — Это правда. Я и есть гадкая злюка. Я должна сделать тебе признание, Энн. Ты, наверно, станешь меня презирать, но я должна тебе признаться. Энн, бывали моменты, когда я тебя ненавидела.
      — Я это чувствовала, — спокойно ответила Энн.
      — Чувствовала?
      — Я видела это в твоих глазах.
      — И все же продолжала дружить со мной?
      — Но ведь ты меня ненавидела только изредка, Лесли. А в остальное время любила — разве не так?
      — Конечно, так. Но это злое чувство сидело у меня в сердце и отравляло нашу дружбу. Я загоняла его в глубину, порой даже забывала о нем, но были моменты, когда оно как бы вскипало и захватывало надо мной власть. Я тебя ненавидела, Энн, потому что завидовала тебе — завидовала до боли. У тебя такой очаровательный дом, любимый муж, счастье, радостные мечты — все, чего я жаждала, но никогда не имела. И не надеялась получить! Меня эта мысль просто жгла огнем. Я бы тебе не завидовала, Энн, если бы у меня была хоть маленькая надежда, что моя жизнь когда-нибудь изменится к лучшему. Но такой надежды у меня не было — и это казалось мне жуткой несправедливостью. Мне было очень стыдно, но я ничего не могла с собой поделать. А в ту ночь, когда я боялась, что ты умрешь, я решила, что наказана за злые мысли, и поняла, как я тебя люблю, Энн. Мне некого было любить с тех пор, как умерла мама, кроме нашей старой собаки, и это так ужасно, когда некого любить, — жизнь так пуста! Нет ничего хуже пустоты. Я могла бы тебя очень сильно любить, но эта проклятая зависть все портила…
      Лесли дрожала, и ее речь становилась почти бессвязной — так страшно она волновалась.
      — Лесли, не надо! — взмолилась Энн. — Я все понимаю. Давай не будем больше об этом говорить.
      — Нет, будем, я должна… Когда я узнала, что ты выживешь, я дала себе клятву рассказать тебе все, как только ты поправишься. Я решила, что больше не буду принимать твою дружбу, не сказав тебе, как я ее недостойна. И я боялась, что, узнав про это, ты от меня отвернешься.
      — Ты напрасно этого боялась, Лесли.
      — Как я рада, как я рада, Энн! — Лесли стиснула свои огрубевшие от работы руки. — Но раз уж я начала, хочу рассказать тебе все до конца. Ты, наверно, не помнишь тот день, когда я впервые тебя увидела — не в тот раз, не на берегу…
      — Отлично помню! Это было в тот день, когда мы с Джильбертом приехали в наш дом. А ты гнала стадо гусей. Еще бы мне это забыть, ты показалась мне невероятно красивой!
      — Но я-то знала, кто ты, хотя до этого не видела ни тебя, ни Джильберта. Я просто знала, что в доме мисс Рассел будет жить новый доктор с молодой женой. И я возненавидела тебя, Энн, еще до того как увидела тебя.
      — Я заметила неприязнь в твоем взгляде, но не могла понять ее причины и решила, что ошиблась.
      — Причиной тому было твое счастье. Теперь ты согласишься, что я гадкая злюка — возненавидеть другую женщину лишь за то, что она счастлива! Поэтому-то я и не шла с тобой знакомиться. Я знала, что надо пойти — у нас так принято, — но не могла. Я следила за тобой из окна: как ты с мужем гуляешь по вечерам в саду или бежишь ему навстречу по аллее. Мне было больно на вас смотреть и одновременно хотелось с вами познакомиться. Я чувствовала, что, если бы не это разъедающее чувство зависти, ты бы мне понравилась и я нашла бы в тебе то, чего у меня никогда не было — настоящую подругу. А помнишь тот вечер на берегу? Ты боялась, что я сочту тебя сумасшедшей. А сама небось тоже подумала, что я не в своем уме.
      — Нет, этого я не подумала, но я не могла тебя понять, Лесли. Ты то тянулась ко мне, то отталкивала меня.
      — В тот вечер у меня было особенно тяжело на душе. Дик весь день меня не слушался. Обычно он вполне миролюбив, и с ним легко справляться. Но иногда ему словно вожжа под хвост попадает. Когда он наконец заснул, я ушла на берег, служивший мне единственным прибежищем. Я сидела и вспоминала, как бедный папа наложил на себя руки. Может быть, и я дойду до того же? Мое сердце было полно черных мыслей! И вдруг на берегу, пританцовывая, как беззаботное дитя, появляешься ты. Я задохнулась от ненависти! И в то же время так жаждала твоей дружбы. Ненависть то накатывала на меня волной, то исчезала. Вечером, придя домой, я плакала от стыда: что ты обо мне подумала? Но даже когда я стала ходить к вам в гости, меня по-прежнему раздирали противоречивые чувства. Иногда мне было у вас хорошо и радостно. А иногда зависть захлестывала меня, и все в твоем доме причиняло мне боль. У тебя столько милых вещиц, которых я не могу себе позволить. И знаешь, Энн, я особенно злилась на твоих фарфоровых собак. Иногда мне хотелось схватить Гога и Магога и стукнуть их курносыми носами, чтобы они разлетелись вдребезги. Ты улыбаешься, Энн, а мне было совсем не до смеха. Я приходила к вам в дом и видела тебя с Джильбертом, ваши цветы и книги, и любовь друг к другу, которая светилась в ваших глазах и звучала в каждом слове. А потом уходила домой, где меня ждал — ты знаешь кто! От природы я не завистлива и не ревнива. В детстве мы жили очень бедно, но я никогда не завидовала товарищам в школе, у которых было то, чего не было у меня. А теперь вот стала завистливой злюкой…
      — Лесли, дорогая, перестань самоуничижаться. Ты вовсе не злюка и не завистница. Просто тебя ожесточили несчастья, выпавшие тебе на долю; но человека, который не был бы от рождения наделен твоей чистотой и благородством души, такая жизнь погубила бы вконец. Хорошо, что ты выговорилась и очистилась от скверны. Но не надо ни в чем себя винить.
      — Хорошо, не буду. Я просто хотела, чтобы ты знала, какая я на самом деле. А когда ты мне сказала, что ждешь весной ребенка, я чуть с ума не сошла от зависти. Я никогда не прощу себе тех слов, что я тебе сказала. Но знала бы ты, как я в них раскаивалась, сколько пролила слез! И платьице для твоего ребеночка я шила с искренней любовью. Хотя могла бы догадаться, что способна сшить только саван.
      — Лесли, выкини эти ужасные мысли из головы! Я была так рада, когда ты принесла мне это платьице. И если уж мне было суждено потерять крошку Джойс, меня утешает мысль, что мы похоронили ее в платьице, которое ты сшила с любовью ко мне.
      — Знаешь, Энн, мне кажется, что моя любовь к тебе больше никогда и ничем не будет омрачена. Вот я выговорилась и навсегда изгнала зависть из своего сердца. Как странно! Я думала, что она засела во мне на всю жизнь. У меня такое чувство, словно я открыла дверь темной комнаты, чтобы показать тебе страшного монстра, а монстр исчез при свете дня, как призрак. И больше никогда не будет стоять между нами.
      — Да, теперь мы будем настоящими друзьями, Лесли, и я этому очень рада.
      — Мне хочется сказать тебе еще одну вещь, Энн. Я была убита горем, когда умерла твоя девочка, и если бы я могла ее спасти, отрубив себе руку, я бы это сделала не задумываясь. Но твоя печаль сблизила нас. Твое безоблачное счастье больше не стоит стеной между нами. Только ради Бога, не подумай, дорогая, что я радуюсь твоему горю. Боже меня упаси! Но раз уж так случилось, нас уже не разделяет пропасть.
      — Это я тоже понимаю, Лесли. И давай забудем о прошлом и обо всех горестях, которые в нем были. Теперь все будет иначе. Мы будем откровенны друг с другом. Я восхищаюсь тобой, Лесли, и я убеждена, что тебя еще ждет в жизни что-то хорошее. Лесли покачала головой:
      — Нет. На это я не надеюсь. Дик никогда не поправится. А если бы к нему и вернулась память, то все стало бы еще хуже — гораздо хуже, чем сейчас, Энн. Вот этого ты понять не можешь. Тебе мисс Корнелия рассказывала, как получилось, что я вышла замуж за Дика?
      — Да.
      — Очень хорошо, я хотела, чтобы ты это знала, но сама об этом говорить не могла. Энн, мне кажется, что с двенадцати лет у меня в жизни не было ничего, кроме горя. До двенадцати лет я была счастливым ребенком. Мы жили бедно, но нас это не заботило. У меня был такой замечательный отец — такой умный, и добрый, и все понимающий. Мы с ним были настоящими друзьями. И мама была такой нежной. Она была очень красива. Я похожа на нее, но она была еще красивее меня.
      — А мисс Корнелия говорит, что ты красивее.
      — Она ошибается. Фигура у меня, может, и получше — мама была слишком худа, и спина у нее согнулась от тяжелой работы, — но у нее было лицо, как у ангела. Иногда мне хотелось встать перед ней на колени. Мы все ее обожали — и папа, и Кеннет, и я.
      Энн вспомнила, что мисс Корнелия нарисовала совсем другой портрет матери Лесли. Но, может быть, любовь видит зорче? Тем не менее заставить дочь выйти замуж за Дика Мора — это действительно эгоизм.
      — Я так любила своего братика Кеннета, и он погиб так страшно, — продолжала Лесли. — Ты знаешь, как?
      — Да.
      — Я видела его лицо, когда его переезжало колесо. Он упал на спину. Энн, я до сих пор вижу это лицо. Оно всегда будет стоять у меня перед глазами. Я об одном молю Бога — чтобы он стер у меня из памяти эту картину.
      — Лесли, давай не будем об этом говорить. Я знаю, как это случилось. Если ты начнешь рассказывать мне подробности, то только разбередишь рану. Вот увидишь, Бог сотрет это воспоминание.
      Лесли помолчала и как будто взяла себя в руки.
      — А потом папа стал болеть и впал в депрессию… ты это тоже знаешь?
      — Да.
      — И после этого у меня осталась одна мама. Но у меня были честолюбивые планы. Я собиралась учительствовать и заработать на оплату курса в университете. Я собиралась достичь самой вершины — но об этом тоже не стоит говорить. Зачем? Ты знаешь, что произошло. Я не могла допустить, чтобы мою дорогую несчастную мамочку, которая всю жизнь трудилась, как рабыня, вышвырнули из ее собственного дома. Конечно, я зарабатывала достаточно, чтобы нам хватило на жизнь. Но мама просто не представляла себе жизни вне родного дома. Она вошла в него молодой женой, — а как она любила папу! — и все ее воспоминания были связаны с этим домом. Я до сих пор не жалею о том, что сделала, Энн: по крайней мере, я скрасила ей последний год жизни. Что же касается Дика, то он не был мне противен, когда я выходила за него замуж. Я просто не испытывала к нему ничего, кроме безразличного дружелюбия, — как ко всем своим одноклассникам. Я знала, что он выпивает, но про ту девушку из рыбацкой деревни я не слышала. Если бы мне рассказали, я не вышла бы за него замуж даже во имя спокойствия мамы. Но потом… потом я его возненавидела. Только мама этого не знала. Она умерла, и я осталась одна. Мне было всего семнадцать лет, и я была одна как перст. Дик ушел в плавание на «Четырех сестрах». Я надеялась, что он будет редко приезжать домой. Его все время манило море. Это была моя единственная надежда. Так нет же, капитан Джим привез его домой. Больше и рассказывать нечего. Теперь ты обо мне знаешь все, Энн, даже самое плохое, — и между нами больше нет стены. Ты все еще хочешь дружить со мной?
      — Я твой друг навсегда, Лесли, — ответила Энн, — а ты мой. У меня было много дорогих подруг, но в тебе есть что-то, чего не было ни в одной из них. Мы обе — женщины и друзья навеки.
      Они взялись за руки и сквозь слезы улыбнулись друг другу.

Глава двадцать вторая
МИСС КОРНЕЛИЯ НАХОДИТ ЛЕСЛИ КВАРТИРАНТА

      Джильберт настаивал, чтобы Сьюзен продолжала работать у них все лето. Энн сначала воспротивилась.
      — Нам так хорошо вдвоем, Джильберт. Присутствие третьего человека все портит. Сьюзен — прекрасная женщина, но она посторонняя. А мне будет полезно опять взяться за домашнюю работу.
      — Тебе надо слушаться доктора, — ответил Джильберт. — Есть поговорка, что жены сапожников ходят без сапог, а жены докторов рано умирают. Я не хочу, чтобы так случилось в моем доме. Сьюзен будет работать у нас, пока ты не поправишься.
      — Не надо рваться к работе, миссис доктор, голубушка, — сказала Сьюзен, входя в комнату. — Отдыхайте себе и забудьте про кухню. Сьюзен у штурвала. Какой смысл держать собаку и самому лаять на чужих? Я буду подавать вам завтрак в постель.
      — Ни в коем случае! — засмеялась Энн. — Тут я согласна с мисс Корнелией: завтрак в постели — позор для женщины, которая не настолько больна, чтобы быть не в силах с нее встать, и он почти оправдывает бессовестное поведение мужчин.
      — А, мало ли что скажет Корнелия, — пренебрежительно фыркнула Сьюзен. — Неужели вы ее принимаете всерьез, миссис доктор, голубушка? И чего она вечно поливает мужчин, в толк взять не могу. Что с того, что она старая дева? Я тоже старая дева, но никогда не браню мужчин. Мне они нравятся. Я вышла бы замуж, если бы мне кто-нибудь сделал предложение. Разве не странно, что мне ни разу не сделали предложения, миссис доктор, голубушка? Я не красавица, но уж и не хуже иных прочих, которые преспокойно вышли замуж. А за мной никто даже не ухаживал. Как вы думаете, почему это?
      — Может быть, так было предопределено свыше, — серьезным тоном предположила Энн.
      — Я тоже часто так думаю, миссис доктор, голубушка, и эта мысль меня очень утешает. Если так в своей мудрости предопределил Господь, то мне и обижаться не на что. Но иногда в сердце закрадывается сомнение — а что, если тут поработал лукавый? Вот с этим я смириться не могу! Но, может, я еще выйду замуж, — повеселев, сказала Сьюзен. — В конце концов, пока женщина не умерла, она не должна терять надежды выйти замуж. А пока что пойду-ка я напеку пирожков с вишней. Я заметила, что доктору они очень по вкусу, а я люблю готовить для человека, который ценит мои старания.
      Вечером к Энн зашла мисс Корнелия. Она вспотела и слегка запыхалась.
      — Иногда вполне отчетливо ощущаешь недостатки существования во плоти, — призналась она Энн. — А вам, голубушка, вроде никогда не бывает жарко. Чем это пахнет? Пирожки с вишней? Пригласите меня к чаю. За все лето ни разу не попробовала пирожков с вишней. Все мои ягоды оборвали гилмановские пострелята.
      — Но, Корнелия, — возразил капитан Джим, который в углу гостиной читал морской роман, — у тебя же нет доказательств. Нельзя называть ворами бедных сирот лишь потому, что их отец не отличается честностью. Скорей всего, твои вишни склевали малиновки. Их в этом году прямо пропасть.
      — Малиновки! — презрительно отозвалась мисс Корнелия. — На двух ногах!
      — Так ведь это можно сказать про большинство малиновок, — без тени улыбки произнес капитан Джим.
      Мисс Корнелия несколько секунд смотрела на него в упор, потом откинулась в кресле и расхохоталась.
      — Ну, тут ты меня поймал, Джим Бойд, никуда не денешься. Нет, Энн, вы только посмотрите, как он доволен. Ухмыляется, точно Чеширский Кот. Ну, если у малиновок длинные голые загорелые ноги в рваных штанах, какие я видела у себя на вишне неделю назад, тогда я готова просить у этих сорванцов извинения. Только я выбежала из дому, их и след простыл. Я все удивлялась, как это они ухитрились так быстро скрыться, но капитан Джим мне все объяснил. Они просто улетели.
      Капитан Джим рассмеялся и стал прощаться, с сожалением отказавшись от приглашения остаться к ужину и отведать пирожков с вишней.
      — А я иду к Лесли, — заговорила мисс Корнелия, когда он ушел. — Я получила вчера письмо из Торонто от миссис Дэли, которая снимала у меня комнату два года тому назад. Она спрашивает, не сдам ли я комнату на лето ее приятелю Оуэну Форду. Он газетчик и, оказывается, внук того учителя, который построил ваш дом. Старшая дочь Джона Селвина вышла замуж за человека по имени Форд, который жил в Онтарио, и Оуэн — ее сын. Он хочет посмотреть старый дом, в котором жили его дед и бабка. Весной он тяжело болел брюшным тифом и до сих пор полностью не поправился. Доктор посоветовал ему пожить на море. Но гостиницы Оуэну не нравятся — он хочет пожить в тихом доме. Я его взять не могу, потому что в августе уеду. Меня выбрали делегатом на съезд Союза помощи миссионерам в Кингспорте. Не знаю, захочет ли Лесли взять на себя мороку с квартирантом, но иначе ему придется поискать жилье в поселке у гавани.
      — Сходите к Лесли, а потом возвращайтесь и помогите нам расправиться с пирожками, — предложила Энн. — И приводите Лесли с Диком, если можно. Значит, вы собираетесь в Кингспорт? У меня там живет подруга — миссис Блейк. Надо отправить с вами ей письмо.
      — Я уговорила миссис Холт поехать со мной, — довольным голосом сказала мисс Корнелия. — Пора уж ей немного отдохнуть. Она так себя замучила работой, что чуть с ног не падает. Том Холт отлично вяжет крючком, но семью прокормить ему не по силам. Не может, видите ли, рано встать, чтобы успеть переделать все дела на ферме. А вот когда он соберется на рыбалку, ему ничего не стоит встать на заре. Одно слово — мужчина!
      Энн улыбнулась. Она уже давно поняла, что отзывы мисс Корнелии о мужчинах не стоит принимать всерьез. Послушать ее, так в окрестностях живут сплошные негодяи и бездельники, а все их жены — рабыни и страдалицы. Но она знала, что этот самый Том Холт — добрый муж, любящий отец и отличный сосед. Если даже он и вправду немного ленив и предпочитает рыбную ловлю работе на ферме, к которой у него не лежит душа, и если даже он позволяет себе такое эксцентрическое увлечение, как рукоделие, никто кроме мисс Корнелии его за это не упрекает. А жена его — неутомимая хлопотунья, которая обожает крутиться на ногах с утра до позднего вечера; дохода с фермы на жизнь семье вполне хватает, а из рослых сыновей и дочерей Тома Холта, унаследовавших напористость своей матери, судя по всему, получатся хорошие работники и добрые жены. Так что семья Холтов жила в мире и благополучии.
      Вернувшись от Лесли, мисс Корнелия удовлетворенно сообщила, что та готова взять квартиранта.
      — Она так и подскочила от радости. Ей нужны деньги, чтобы перекрыть осенью крышу, и она все ломала голову, где их взять. А капитану Джиму, наверно, будет интересно познакомиться с внуком Селвинов. Лесли велела вам передать, что ей смерть как хочется пирожков, но у нее куда-то забрели индюшки и надо идти их искать. Так что оставьте ей парочку пирожков, она забежит вечером, после того как отыщет птиц. Как же мне было приятно слышать смех Лесли, когда она передавала вам это послание, Энн. Она очень изменилась за последнее время. Стала шутить и смеяться и, кажется, часто бывает у вас.
      — Каждый день — или я у нее. Не знаю, что бы я делала без Лесли, особенно теперь, когда Джильберт так занят. Он почти не бывает дома — только вечером. Вот уж кто замучил себя работой. За ним все время присылают из Глена.
      — Могли бы обойтись и собственным доктором, — заметила мисс Корнелия. — Хотя я их особенно не виню — он у них методист. А с тех пор как доктор Блайт поднял на ноги миссис Аллонби, они там решили, что он может оживлять мертвых. Мне кажется, доктор Дэйв немного ему завидует: одно слово — мужчина! Считает, что доктор Блайт чересчур увлекается всякими нововведениями. «Что ж, — сказала я ему, — одно из его нововведений спасло жизнь миссис Аллонби. А если бы ее лечили вы, то она спокойно умерла бы, и на ее могильном камне написали бы, что Господу Богу было угодно забрать ее к себе на небо». Доктору Дэйву полезно послушать правду. Сколько лет он у нас в Глене был царь и бог. Кстати, Энн, попросите доктора Блайта сходить к Морам и посмотреть фурункул на шее Дика. Лесли никак не может его вылечить. Тоже мне выдумал — фурункулы заводить, будто ей без того с ним возни мало!
      — Знаете, а Дик ко мне привязался, — заметила Энн. — Ходит за мной, как собака, и так радостно улыбается, когда я с ним заговариваю.
      — А вам не бывает от него не по себе?
      — Нет. Мне он даже нравится. Такой жалкий, и есть в нем что-то душевное.
      — Раньше он не показался бы вам душевным. До чего же был вздорный мужик! Но я рада, что вы его не боитесь — Лесли так легче. Когда приедет квартирант, у нее еще прибавится хлопот. Надеюсь, он окажется приличным человеком. Вам-то он наверняка понравится — он ведь писатель.
      — И почему это всем кажется, что у двух писателей обязательно должно быть много общего? — сердито сказала Энн. — Почему-то никто не думает, что два кузнеца будут страстно привязаны друг к другу просто потому, что они оба кузнецы.
      Тем не менее она с нетерпением ждала приезда Оуэна Форда. Если он окажется молодым и симпатичным, это будет очень приятное добавление к их маленькому обществу.

Глава двадцать третья
ПРИЕЗД ОУЭНА ФОРДА

      Однажды вечером у Энн раздался телефонный звонок.
      — Приехал ваш писатель, — услышала она голос мисс Корнелии. — Я его встретила на станции и привезу к вам, а вы уж покажите ему дорогу к дому Лесли. Гак будет короче, чем ехать в объезд, а я очень спешу. УРизов ребенок упал в ведро с горячей водой и обварился чуть не до смерти, и они умоляют меня быстрей приехать. Что они думают, я ему новую кожу надену, что ли? Миссис Риз — жутко безалаберная женщина, а Другие должны исправлять ее ошибки. Вы не возражаете, милочка? Его сундук привезут завтра.
      — Хорошо, — согласилась Энн. — Каков он из себя, мисс Корнелия?
      — Каков он снаружи, вы увидите, когда я его привезу. А каков он внутри, знает лишь Господь Бог. Больше я ничего не скажу — не забывайте, что весь Глен слушает наш разговор.
      — Видно, мисс Корнелия не нашла недостатков во внешности мистера Форда, а то бы она мне о них сообщила, несмотря на то, что нас подслушивает весь Глен, — усмехнулась Энн. — Так что, очевидно, мистер Форд довольно красивый мужчина, Сьюзен.
      — Вот и прекрасно, миссис доктор, я очень люблю смотреть на красивых мужчин, — разоткровенничалась Сьюзен. — Может быть, предложим ему чаю? Я тут испекла пирог с клубникой, который так и тает во рту.
      — Нет, не надо. Лесли его ждет и приготовила ему ужин. А клубничный пирог мы лучше отдадим нашему собственному заработавшемуся мужчине. Он приедет домой поздно, так что оставь ему кусок пирога и стакан молока, Сьюзен.
      — Обязательно оставлю, миссис доктор. Сьюзен у штурвала. Конечно, лучше скармливать пироги своим собственным мужчинам, а не посторонним, которым только бы набить брюхо. Да и доктор наш красавец хоть куда.
      Когда мисс Корнелия ввела в дом Оуэна Форда, Энн убедилась, что он и на самом деле весьма хорош собой: высокий, широкоплечий, с густой темно-русой шевелюрой. У него были правильные черты лица и большие серые глаза.
      — А вы обратили внимание на его уши и зубы, миссис доктор? — спросила Сьюзен вечером. — Я давно уже не видела у мужчины таких красивых ушей. К ушам я отношусь очень придирчиво. Когда я была молодая, я боялась, что мне придется выйти замуж за мужчину, у которого уши торчат, как лопухи. Только напрасно я волновалась — никакого мне не досталось, ни с большими ушами, ни с маленькими.
      Энн не обратила внимания на уши Оуэна Форда, но зубы его она заметила, потому что он широко, по-дружески улыбался. А когда мистер Форд не улыбался, у него на лице было какое-то отсутствующее и грустное выражение, что напомнило Энн загадочного и неулыбчивого героя ее девичьих грез. Во всяком случае, снаружи, как выразилась мисс Корнелия, Оуэн Форд выглядел весьма неплохо.
      — Вы не представляете, как я рад здесь оказаться, миссис Блайт, — сказал он, с живым интересом оглядывая ее дом. — У меня какое-то странное чувство, будто я приехал домой. Вы, наверно, знаете, что здесь родилась и выросла моя мама. И она мне очень много рассказывала про свой старый дом. Я знаю расположение комнат так, словно сам здесь вырос, и, конечно, она также рассказала, как дед строил этот дом и как он терзался, когда пропал пароход с его невестой. Я думал, что старый дом уже исчез с лица земли, не то давно приехал бы его посмотреть.
      — Ну, на этом заколдованном берегу дома так просто не исчезают, — улыбнулась Энн. — Здесь все остается по-прежнему — почти все. Дом Джона Селвина даже не очень изменился, а розы, которые ваш дед посадил для своей невесты, сейчас как раз в полном цвету.
      — Сама мысль об этих розах сближает меня с дедушкой. Можно, я как-нибудь приду и как следует тут все рассмотрю?
      — Конечно, приходите. А вы знаете, что смотрителем маяка у нас старый морской капитан, который мальчиком отлично знал Джона Селвина и его жену? Он рассказал мне их историю в первый же вечер, как мы сюда приехали.
      — Правда? Какое открытие! Мне надо его обязательно найти.
      — Его и искать не надо. Мы с ним друзья, и он тоже жаждет с вами познакомиться. Но миссис Мор, наверно, ждет вас. Идемте, я покажу кратчайшую дорогу.
      Энн шла с Оуэном Фордом через луг, белый от ромашек. Издалека, с лодки, плывшей по бухте, доносилось пение. Приглушенные расстоянием звуки казались тихой неземной музыкой, которую ветер нес над поблескивающим морем. На мысу мерцал свет маяка.
      — Так вот она какая — бухта Четырех Ветров, — сказал Оуэн Форд. — Несмотря на мамины восторженные рассказы, я не предполагал, что это такое очаровательное место. Какие краски… какие пейзажи… какая красота! Я здесь моментально поправлюсь. И если, как говорят, красота способствует вдохновению, я, наконец, начну писать свой большой роман о Канаде.
      — А вы еще не начали? — спросила Энн.
      — К сожалению, нет. Как-то от меня прячется сюжет… поманит и исчезнет… Может быть, в этой тиши и красоте он мне, наконец-то, дастся в руки. Мисс Брайант говорила, что вы тоже пишете.
      — Только небольшие рассказики для детей. Да и то давно уже ничего не писала — с тех пор как вышла замуж. И уж, во всяком случае, у меня нет планов написать большой роман про Канаду, — засмеялась Энн. — Это мне не по зубам.
      Оуэн Форд тоже засмеялся.
      — Боюсь, что это и мне не по зубам. Но все-таки я хочу попробовать — если только соберусь с силами и найду время. У газетчика не так-то много остается досуга. Я написал довольно много рассказов для журналов, но у меня никогда не было столько свободного времени, сколько нужно, чтобы написать большую книгу. Сейчас у меня впереди три месяца полной свободы. Я надеюсь хотя бы начать свой роман — если найду стержень, так сказать, душу книги.
      И тут Энн осенила потрясающая идея. Но она не успела поделиться ею с Оуэном Фордом, потому что они уже дошли до дома Моров. Когда они вошли во двор, Лесли как раз вышла на веранду и вглядывалась в вечерний полумрак — не идет ли ее гость? Теплый свет из открытой двери освещал фигуру молодой женщины. На ней было дешевенькое платьице из кремового муслина, перетянутое красным поясом. Для Энн эта потребность вносить в костюм алый акцент символизировала саму личность Лесли, полную внутреннего огня. Платье Лесли было с вырезом на груди и с короткими рукавами. Ее руки светились, словно были изваяны из мрамора цвета слоновой кости, а волосы золотились на фоне темно-лилового неба.
      Энн услышала, как ее спутник тихо ахнул. Даже и она заметила на лице Оуэна восхищенное изумление.
      — Кто это обворожительное создание? — спросил он.
      — Это — миссис Мор, — ответила Энн. — Очень красивая женщина, правда?
      — Я никогда не встречал красивее, — ошеломленно проговорил Форд. — Я был не готов… я не ожидал… Господи, кто же предполагает, что квартирной хозяйкой окажется богиня! Если бы на ней было одеяние цвета морской волны, а в волосах светились аметисты, ее можно было бы принять за царицу подводного царства. И она пускает к себе квартирантов?
      — Даже богиням надо пить и есть. А Лесли вовсе не богиня. Она очень красивая женщина, но такой же человек, как вы или я. Мисс Брайант рассказала вам о Дике Море?
      — Да, он слабоумный или что-то в этом роде — так ведь? Но она ничего не сказала мне о миссис Мор, и я считал, что это будет обычная деревенская женщина, которая пускает квартирантов, чтобы немного подзаработать.
      — Так оно и есть. И это ей не очень легко и приятно. Хочется надеяться, что Дик не будет вас раздражать. Если это случится, постарайтесь, чтобы Лесли этого не заметила. А то она очень расстроится. Он просто большой ребенок, но иногда жутко действует на нервы.
      — Да Бог с ним. Вряд ли я буду сидеть в доме — только что приходить обедать и ужинать. Но как же ее жаль! У нее, наверно, очень тяжелая жизнь.
      — Это так. Но она не любит, чтобы ее жалели.
      Лесли вернулась в дом и встретила их у входной двери. Она поздоровалась с Оуэном Фордом с холодной вежливостью и сказала деловым тоном, что его комната готова и ужин ждет. Дик с радостной ухмылкой на лице потащил чемодан Оуэна на второй этаж. Так состоялось вселение Оуэна Форда в окруженный ивами старый дом.

Глава двадцать четвертая
ЖИЗНЕННАЯ КНИГА КАПИТАНА ДЖИМА

      — У меня родилась идея, — сказала Энн Джильберту, вернувшись домой. Доктор приехал раньше, чем ожидал, и уписывал клубничный пирог Сьюзен, а кухарка стояла в дверях и, кажется, радовалась не меньше Джильберта.
      — Что за идея? — спросил он.
      — Я тебе пока не скажу — надо сначала посмотреть, осуществима ли она.
      — А что из себя представляет этот Форд?
      — Симпатичный.
      — А какие красивые уши, дорогой доктор, — вмешалась в разговор Сьюзен.
      — Ему лет тридцать, и он собирается писать роман. У него приятный голос, очаровательная улыбка, он хорошо одет. Но все-таки мне кажется, что жизнь его не слишком баловала.
      Оуэн Форд пришел к ним на следующий вечер с запиской от Лесли; втроем они погуляли по саду, а потом катались на лодке при луне. Оуэн очень понравился и Энн и Джильберту, и у них быстро возникло чувство, что они знакомы уже много лет.
      — У него не только уши красивые — он и сам очень милый человек, миссис доктор, — сказала Сьюзен, когда Форд ушел. Он навсегда завоевал ее чувствительное сердце, заявив, что никогда в жизни не едал ничего вкуснее ее пирога.
      — Такой приятный в обращении, — вслух рассуждала Сьюзен, убирая со стола остатки ужина. — Просто странно, что он не женат: за такого любая девушка пойдет с радостью. Наверно, до сих пор не встретил свою суженую. Вроде как я.
      Через два дня Энн отвела Оуэна Форда на маяк и познакомила его с капитаном Джимом. Тот только что вернулся из Глена.
      — Мне нужно было сказать Генри Поллоку, что он умирает. Никто другой этого сделать не осмеливался. Они боялись, что это его совсем сокрушит: он строил планы на осень и вообще, похоже, собирался жить еще очень долго. Вот жена и решила, что надо ему сказать и что лучше всего это сделать мне. Мы с Генри старые приятели, много лет вместе плавали на «Серой чайке». Так вот, пришел я к ним, сел рядом с кроватью и выложил все напрямик: «Ну вот, приятель, пришла тебе пора уходить в последнее плавание». А у самого внутри все дрожит: не так-то легко сказать ничего не подозревающему человеку, что он скоро умрет. И что вы думаете, миссис Блайт? Зыркнул на меня Генри своими черными глазами, которые одни только еще и живы на его сморщенном лице, и говорит: «Если хочешь меня удивить, Джим Бойд, скажи что-нибудь новенькое. А про это я уже неделю как знаю». Я аж поперхнулся от удивления, а он продолжает с этакой ухмылочкой: «Является со скорбной физиономией, усаживается рядом, складывает руки на животе и выдает эдакую новость — животики надорвешь!» — «Кто тебе сказал?» — глупо спрашиваю я. «Никто не говорил, — отвечает Генри. — Просто неделю тому назад лежал я без сна ночью — и вдруг понял. Я и раньше подозревал, но тут понял: все! А толковал про амбар, просто чтобы не расстраивать жену. Да мне и вправду хотелось бы достроить тот амбар — Эбен обязательно где-нибудь напортачит. Ну да ладно, Джим, ты свою новость выдал, а теперь сделай рожу повеселей и расскажи мне что-нибудь интересное». Вот как получилось. Они боялись ему сказать, а он и так все знал. Природа сама дает нам знать, что близится смертный час. Я вам не рассказывал историю про то, как Генри попался на рыболовный крючок, миссис Блайт?
      — Нет.
      — Мы с ним как раз сегодня про это вспоминали и страшно смеялись. Это случилось лет тридцать тому назад. Мы отправились большой компанией ловить макрель. Ловля шла отлично — нам попался огромный косяк — сроду такого не видал. Генри вошел в раж и как-то ухитрился проткнуть нос крючком: с одной стороны носа торчало острие, а с другой — грузило из свинца. Что тут было делать: вытащить крючок не было никакой возможности. Хотели мы отвезти его на берег, но не тут-то было. Пропустить такой косяк, говорит, черта с два! Подумаешь, крючок! Не столбняк же скрутил! И продолжал ловить. Бросает в лодку одну рыбину за другой и только постанывает время от времени. Наконец косяк прошел, и мы вернулись в гавань. Я раздобыл напильник и стал перепиливать крючок. Послушали бы вы, как Генри ругался, хоть я и старался делать это поосторожнее. Впрочем, нет, вам такое слушать совсем ни к чему. Хорошо, что поблизости не было женщин. Вообще-то Генри не имел привычки ругаться, хотя, конечно, слышать брань моряков и рыбаков ему доводилось. Вот из него так и посыпались все эти выражения. Наконец он сказал, что терпеть этого больше не в силах, потому что во мне нет ни капли сострадания. Тогда я отвез его к доктору в Шарлоттаун — за тридцать пять миль! Ближе у нас тогда врача не было. Ну и что, пришли мы к доктору Крэббу, он достал напильник и принялся перепиливать крючок точно так же, как это делал я, только совсем не беспокоясь, больно Генри или нет.
      Энн воспользовалась паузой и спросила моряка:
      — А вы знаете, капитан Джим, кто такой мистер Форд? Догадайтесь-ка.
      Старик покачал головой.
      — Я плохой отгадчик, миссис Блайт. Но вот глаза его мне как будто знакомы — где-то я их видел.
      — Вспомните сентябрьское утро много лёт тому назад, — тихо сказала Энн. — Вспомните корабль, подплывающий к пристани — корабль, который так долго ждали и почти отчаялись дождаться. Вспомните, как на палубе «Короля Вильгельма» вы в первый раз увидели невесту своего учителя.
      Капитан Джим вскочил со стула.
      — Это глаза Перси Селвин! — почти закричал он. — Но вы не можете быть ее сыном… значит, вы…
      — Ее внук. Да, я сын Алисы Селвин.
      Капитан Джим принялся заново трясти руку Оуэна Форда.
      — Боже — сын Алисы Селвин! Как я рад вас видеть! Сколько раз я спрашивал себя: где же живут дети и внуки моего учителя? Я знал, что на острове нет ни одного. Алиса… Алиса… первый ребенок, который родился в этом доме. И сколько же она принесла радости! Я ее сотни раз держал на коленях! Учил ходить. До сих пор помню, с какой гордостью смотрела на нее мать. С тех пор прошло почти шестьдесят лет. А Перси жива?
      — Нет, она умерла, когда я был еще мальчиком.
      — Как это грустно — я жив, а ее уже нет, — вздохнул капитан Джим. — Но я очень рад вас видеть. На меня словно пахнуло молодостью. Вы пока еще не представляете себе, какое это счастье. Вот и в обществе миссис Блайт я всякий раз молодею.
      Капитан Джим еще больше разволновался, когда узнал, что Оуэн Форд «настоящий писатель». Он смотрел на него с почтением, как на существо высшего порядка. Старик знал, что Энн писала для журналов рассказы, но не принимал это всерьез. Он прекрасно относился к женщинам, считал, что им надо дать право голоса на выборах и вообще все, чего они хотят, но был уверен, что «настоящего писателя» из женщины получиться не может.
      — Мистер Форд хочет послушать ваши истории, капитан Джим, — сказала Энн. — Расскажите ему про сумасшедшего капитана, который вообразил себя Летучим Голландцем.
      Это был самый интересный из рассказов капитана Джима. В нем ужас сочетался с юмором, и хотя Энн слышала его уже несколько раз, она и сейчас так же хохотала и так же ежилась от страха, как и Оуэн Форд. Потом капитан Джим, у которого давно не было столь благодарной аудитории, рассказал, как в его парусник врезался пароход, как на него напали малайские пираты, как на судне случился пожар, как он помог политическому заключенному бежать из южноафриканской тюрьмы, как он однажды осенью потерпел кораблекрушение в заливе Святого Лаврентия и был вынужден зимовать на маленьком островке, как тигр, которого они везли в Европу, вырвался из клетки и носился по палубе, как команда взбунтовалась и высадила его на необитаемом острове. Много-много историй, и страшных и смешных, поведал им в тот вечер капитан Джим. Оуэн Форд слушал, не отводя глаз от обветренного лица рассказчика и поглаживая мурлыкавшего у него на коленях Старпома.
      — Может быть, вы покажете мистеру Форду вашу жизненную книгу? — спросила Энн, когда капитан Джим наконец заявил, что устал «молоть языком».
      — Да зачем она ему? — возразил капитан Джим, которому в глубине души до смерти хотелось показать Оуэну эту книгу.
      — Пожалуйста, покажите, капитан Бойд, — попросил Оуэн. — Если она хоть наполовину так хороша, как ваши истории, ее, конечно же, стоит почитать.
      С притворной неохотой капитан Джим достал рукопись из старого сундука и подал Оуэну.
      — Вряд ли у вас хватит терпения разбирать мои каракули. Я очень мало учился в школе. А это я все записал для своего племянника Джо. Он вечно требует от меня рассказов. А вчера пришел и, увидев, как я вынимаю из лодки здоровенную треску, говорит мне с этаким упреком: «Дядя Джим, а разве треска не бессловесное животное?» Вспомнил, как я ему говорил, что нельзя обижать бессловесных животных. Я прямо не знал, что и сказать. Выкрутился кое-как: дескать, треска, конечно, бессловесная тварь, но животным ее назвать нельзя. Но у Джо в глазах осталось сомнение, да и сам я не уверен, что прав. С этими детьми надо держать ухо востро. Скажешь что-нибудь, а потом они же тебя на этом и поймают.
      Произнося эту речь, капитан Джим искоса наблюдал за Оуэном Фордом, который перелистывал страницы жизненной книги. Заметив, что гость увлекся чтением, капитан Джим заулыбался и принялся заваривать чай. Когда Оуэна Форда позвали пить чай, он оторвался от книги с таким же трудом, с каким скупец отрывается от созерцания сундука с золотом. Торопливо выпив чашку, он опять углубился в чтение рукописи.
      — Да, если хотите, можете взять эту штуку домой. — небрежно бросил капитан Джим, словно «эта штука» не была его самым дорогим сокровищем. — Пойду-ка я вытащу шлюпку подальше на берег, а то ветер поднимается. Заметили, какое вечером было небо?
      Оуэн с благодарностью ухватился за предложение капитана Джима. По дороге домой Энн рассказала ему историю пропавшей Маргарет.
      — Какой замечательный старикан! — Оуэн был в восторге. — Ну и жизнь же он прожил! У большинства людей за век не бывает столько приключений, сколько с ним происходило за неделю. Как вы думаете, это все правда? — Я в этом абсолютно уверена. Капитан Джим просто неспособен на ложь. Кроме того, окрестные жители подтверждают его рассказы. Раньше в поселке жило много моряков, ходивших с ним в плавания. Он чуть ли не последний из вымершего племени местных капитанов.

Глава двадцать пятая
ОУЭН ФОРД БЕРЕТСЯ ПИСАТЬ РОМАН

      На следующее утро Оуэн Форд пришел к Энн в страшном волнении.
      — Миссис Блайт, это потрясающая книга, просто потрясающая! Если бы капитан Джим разрешил использовать ее как исходный материал, мне кажется, что у меня получился бы превосходный роман. Как вы думаете, он разрешит?
      — Разрешит? Да он будет в восторге! — воскликнула Энн. — Признаться, я за этим и повела вас вчера на маяк. Капитан Джим все время мечтал, чтобы его книгу обработал настоящий писатель.
      — Пойдемте к нему сегодня вечером, миссис Блайт. Я сам попрошу у него разрешения. А вы, пожалуйста, признайтесь ему, что рассказали мне историю пропавшей Маргарет, и спросите, можно ли мне использовать ее как канву для романа, чтобы объединить все его истории в одно целое.
      Когда Оуэн Форд поведал свой план капитану Джиму, тот действительно пришел в восторг. Наконец-то его мечты осуществятся, и его жизненная книга станет достоянием широкой читающей публики. А мысль объединить все эпизоды историей его любви к Маргарет старику очень понравилась.
      — Тогда ее имя не будет забыто, — сказал он. — Конечно, расскажите о ней.
      — Это будет наш совместный труд, — радовался Оуэн Форд. — Вы дадите ему душу, а я — тело. Это будет замечательная книга, капитан Джим. Я завтра же сяду за работу.
      — Подумать только, что эту книгу напишет внук моего учителя! — воскликнул моряк. — Твой дед был моим дорогим другом, парень. Я уважал его больше всех на свете. Теперь понятно, почему мне пришлось так долго ждать. Эту книгу нельзя было доверить кому попало. Ты здесь дома, тебе сродни этот старый морской берег, кроме тебя никто и не смог бы написать эту книгу.
      Они тут же договорились, что Оуэн будет писать в маленькой комнатке рядом с гостиной Джима Бойда. Ему было необходимо постоянно советоваться со старым капитаном о морских поверьях и терминах, в которых Оуэн ничего не смыслил. Он принялся за работу на следующее же утро.
      Капитан Джим в то лето был счастливейшим из людей. Маленькая комната, в которой работал Оуэн, была для него священным храмом. Форд делился с моряком всеми своими сомнениями, но написанное ему не показывал.
      — Подождите, пока книга выйдет из печати, — говорил он. — Тогда прочитаете все сразу.
      Оуэн так много думал о пропавшей Маргарет, так сроднился с ее историей, что она стала для него реальностью и ожила на страницах его романа. Он работал над книгой с лихорадочным воодушевлением, буквально был одержим ею. Оуэн разрешал Энн и Лесли читать Рукопись и прислушивался к их замечаниям; заключительная глава романа, которую критики впоследствии назвали «идиллической» и о которой они были очень высокого мнения, была написана по предложению Лесли.
      Энн была в восторге от своей идеи.
      — Когда я в первый раз увидела Оуэна Форда, я сразу поняла, что это тот человек, который нужен капитану Джиму, — сказала она Джильберту. — Я не сомневалась, что у него хороший слог. Как сказала бы миссис Рэйчел Линд, ему было предопределено свыше написать эту книгу.
      Оуэн Форд писал по утрам, а вторую половину дня проводил с Блайтами. К ним часто присоединялась Лесли, оставив Дика на попечение капитана Джима. Они катались на лодке по морю, заходили в красивые речки, впадавшие в бухту, жарили на костре моллюсков, собирали землянику на заросших травой дюнах. Мужчины ловили треску и охотились на ржанок и диких уток. По вечерам молодые люди вчетвером бродили под луной по лугам или сидели в гостиной у Блайтов перед горящим камином и без устали беседовали на разнообразные темы.
      С того дня, как Лесли все рассказала Энн, она изменилась до неузнаваемости. Куда девалась былая холодность, сдержанность, тень неизбывной горечи! Миссис Мор раскрылась, точно яркий цветок: никто не смеялся радостнее ее, никто не острил удачнее. Проснувшаяся в Лесли жизнь освещала ее красоту изнутри, как если бы в изящную вазу из алебастра поставили розовую лампу. Что же касается Оуэна Форда, то, хотя у его героини Маргарет были темно-русые волосы и нежное личико девушки, которая много лет назад исчезла в море, в ее характере было многое от той Лесли Мор, которую он узнал в это безмятежное лето в бухте Четырех Ветров.
      В общем, это были незабываемые дни — каких не так уж много выпадает на человеческую долю, но которые оставляют после себя счастливые воспоминания на всю жизнь.
      — Слишком уж нам хорошо — так долго продолжаться не может, — со вздохом сказала себе Энн в сентябрьский день, когда в воздухе вдруг повеяло холодом, а густая синева морской воды дала понять, что осень не за горами.
      В этот вечер Оуэн Форд сообщил, что он закончил роман и что ему пора уезжать.
      — Работы еще много — книгу надо подчистить, сократить, отредактировать, — сказал он. — Но в целом она закончена. Сегодня утром я написал последнюю фразу. Если найду издателя, то, возможно, она выйдет следующим летом или осенью.
      Оуэн не сомневался, что найдет издателя. Он знал, что написал прекрасную книгу, которая будет пользоваться успехом и останется в памяти людей. Но завершив свой труд, писатель долго сидел, уронив голову на рукопись, и думал вовсе не о ней.

Глава двадцать шестая
ПРИЗНАНИЕ ОУЭНА ФОРДА

      — Мне так жаль, что Джильберту пришлось уехать, — сказала Энн. — Аллан Лайонс сильно повредил себе ногу. Муж, наверно, вернется поздно, но он просил вам передать, что обязательно зайдет завтра утром попрощаться с вами. Как жаль, а мы с Сьюзен собирались в ваш последний вечер устроить развеселую пирушку.
      Энн сидела у ручья на скамейке, которую специально для нее поставил здесь Джильберт. Оуэн Форд стоял перед ней, опершись спиной на ствол березы. По-видимому, он провел бессонную ночь и был очень бледен. Ј*нн подумала, что он не очень-то окреп за лето. А может быть, чересчур прилежно работал над романом? Что-то он последнюю неделю плохо выглядит.
      — Я даже рад, что доктора нет дома, — медленно проговорил Оуэн. — Я хотел поговорить с вами наедине, миссис Блайт. Мне нужно с кем-то поделиться, или я сойду с ума. Вот уже неделю я пытаюсь принять решение и не могу. Я знаю, что вам можно довериться и вы меня поймете. Таким, как вы, хочется рассказывать самое сокровенное. Миссис Блайт, я люблю Лесли. Люблю!Это слово не может выразить всей глубины моих чувств.
      Голос Оуэна прервался от сдерживаемой страсти, он отвернулся и прижался лбом к дереву. Все его тело содрогнулось. Энн побледнела и смотрела на него с ужасом в глазах. Ей это и в голову не приходило! А с другой стороны — почему, собственно, не приходило? Сейчас это показалось ей неизбежным, и миссис Блайт поразилась собственной слепоте. Но… но… чтоб такое случилось в бухте Четырех Ветров! Где-то в других краях страсть может смести со своего пути общепринятые условности и законы человеческого общежития, но не здесь, не в их тихой заводи! Лесли вот уже десять лет пускает квартирантов на лето, и ничего подобного ни разу не случалось. Но те квартиранты, наверно, не были похожи на Оуэна Форда, а живая, яркая Лесли, которую они видели этим летом, не была похожа на холодную хмурую женщину прошлых лет. Но как же это никому не пришло в голову? Почему об этом не подумала мисс Корнелия? Она всегда ждет от мужчин одних неприятностей. Через секунду Энн поняла, что сердиться на мисс Корнелию не было ни малейшего повода, и тихо вздохнула. Какая разница, кто виноват? — беда уже стряслась. А что чувствует Лесли? Это беспокоило Энн больше всего.
      — Знает ли Лесли о ваших чувствах? — спросила она.
      — Нет-нет, разве что догадалась. Во всяком случае, я ей ничего не говорил. Не такой уж я подлец, миссис Блайт. Но я полюбил ее и ничего не могу с собой поделать. Я так несчастен!
      — А она вас любит? — спросила Энн. И в следующую минуту, услышав слишком жаркое отрицание Форда, поняла, что спрашивать этого не следовало.
      — Нет, конечно, нет! Но если бы она была свободна, я сумел бы завоевать ее любовь. Я в этом не сомневаюсь.
      «Она его любит, и он это знает», — подумала Энн, а вслух напомнила:
      — Но она не свободна, мистер Форд. Единственное, что вам остается, — это уехать, ничего ей не сказав, и дать ей жить по-своему.
      — Я знаю, знаю, — простонал Оуэн. Он опустился на заросший травой берег ручья и мрачно уставился в воду. — Я знаю, что ничего сделать нельзя… только сказать ей банальные слова: «До свидания, миссис Мор, благодарю вас за чудесное лето», — как сказал бы заботливой хозяйке, которую ожидал увидеть на ее месте. А потом, как честный квартирант, заплатил бы причитающиеся ей деньги и уехал.
      В голосе Оуэна звучала такая мука, что у Энн сжалось сердце. Но что ему сказать, как ему помочь? Винить его не в чем, посоветовать ему нечего, сочувствием его страдания не облегчить. Можно только вместе с ним сожалеть о невозможном. И как же жалко Лесли! Неужели бедная девочка мало настрадалась, чтобы ей выпало еще и это?
      — Мне было бы не так трудно уехать и оставить ее в покое, если бы она была счастлива, — страстно продолжал Оуэн. — Но сознавать, что я ее оставляю на мученья — это самое ужасное. Я с радостью пожертвовал бы самой жизнью, чтобы сделать ее счастливой — но я ничем не могу даже облегчить ее участь, ничем! Она до конца своих дней привязана к этому слабоумному, и ее ждет чреда пустых, бессмысленных, безотрадных лет и одинокая старость. Я с ума схожу от этой мысли. А мне придется жить, не видя ее, но зная, как безрадостна ее Доля. Это страшно, просто страшно!
      — Да, это тяжело, — печально отозвалась Энн. — Все мы, ее друзья, знаем, как тяжела ее жизнь.
      — Красота — это даже не главное ее достояние, хотя она самая красивая женщина, какую я знал. А как она смеется! Все лето я старался шутить, чтобы услышать ее заливистый смех. А ее глаза! Я никогда не видел такого глубокого синего цвета — и такого золота волос! Вы когда-нибудь видели ее с распущенными волосами, миссис Блайт?
      — Нет.
      — А я однажды видел. Я пошел было на маяк — мы с капитаном собирались на рыбалку. Но на море было сильное волнение, и я вернулся домой. А Лесли решила воспользоваться моим отсутствием, чтобы вымыть голову. Я увидел ее на веранде — она сушила волосы на солнце и, казалось, была с головы до пят облита живым золотом. Увидев меня, она поспешила в дом, но ветер подхватил ее волосы и закружил вокруг нее — прямо Даная в облаке золотого дождя, подумал я. Вот тогда я и понял, что люблю ее, что полюбил ее в ту самую минуту, когда впервые увидел ее на веранде в свете, падавшем из открытой двери. И такая женщина обречена всю жизнь прозябать в бедности и ублажать этого Дика! Сегодня ночью я бродил по берегу почти до утра, понапрасну ломая голову. И все же, несмотря ни на что, я не жалею, что приехал в бухту Четырех Ветров. Как это ни ужасно, мне кажется, что не встретить Лесли было бы еще ужаснее. Любить ее и расстаться с ней — невыносимая мука, но по крайней мере судьба наградила меня этой любовью. Не надо было вам ничего говорить, но от того, что я выговорился, мне стало немного легче. По крайней мере, этот разговор дал мне силу соблюсти приличия и уехать домой, не устраивая бесполезной и мучительной сцены. Только, пожалуйста, миссис Блайт, пишите мне хоть изредка. Я хочу хоть что-нибудь знать о Лесли.
      — Я буду вам писать. И мне жаль, что вы от нас уезжаете — нам будет вас очень не хватать. Мы так все подружились. Если бы не это осложнение, вы могли бы приезжать сюда снова и снова. Может быть, когда-нибудь… когда все это забудется…
      — Это никогда не забудется, и я никогда не вернусь в бухту Четырех Ветров, — сказал Оуэн.
      Над садом стояла предсумеречная тишина. Слышался лишь монотонный шум набегающих на песчаный берег волн. Вечерний ветер перебирал струны пирамидальных тополей, наигрывая какую-то причудливую грустную мелодию. Тонкая молодая осинка вырисовывалась перед ними на фоне бледно-розового, с изумрудными прожилками заката, который наделил трепетно-призрачным очарованием каждый ее листок, каждую веточку.
      — Красиво, верно? — сказал Оуэн тоном человека, решившего закончить мучительный разговор.
      — Так красиво, что даже больно на душе, — тихо ответила Энн. — Мне всегда делается больно, когда я вижу совершенство. Ребенком я это называла «как-то чудно щемит на сердце». Отчего нам больно, когда мы встречаемся с совершенством? Может быть, от ощущения, что это предел, что лучше быть не может?
      Тут появилась мисс Корнелия, как воплощение комедии, которая всегда из-за угла подглядывает за жизненными трагедиями. В присутствии мисс Корнелии любовь, страсть как бы съеживались и исчезали из виду. Однако положение вещей уже не казалось Энн таким безнадежным и горьким, как несколько минут назад. Но ночью она долго не могла сомкнуть глаз.

Глава двадцать седьмая
НА ПЕСЧАНОЙ КОСЕ

      На следующее утро Оуэн покинул бухту Четырех Ветров. Вечером Энн пошла навестить Лесли, но не застала никого дома. Дверь была заперта, и в окнах не горел свет. Казалось, будто дом вдруг утратил душу. На следующий день Лесли не зашла к Блайтам, и Энн решила, что это дурной признак.
      Вечером Джильберт должен был поехать в рыбацкую деревню, и Энн решила доехать с ним до маяка и побыть с капитаном Джимом. Но на маяке она обнаружила Алека Бойда, который заменял дядю, а капитана Джима не было.
      — Ну и куда ты теперь? — спросил Джильберт. — Поедешь со мной?
      — Не знаю. Спускаться вниз мне не хочется. Пожалуй, переправлюсь с тобой и погуляю на песчаной косе, пока ты не вернешься. Здесь на скалах сегодня скользко и страшно.
      Оказавшись на песчаной косе, Энн отдалась колдовскому очарованию этой ночи. Было довольно тепло, и под вечер пал туман. Но когда взошла полная луна и туман немного рассеялся, гавань и берега превратились в волшебный, фантастический мир, скрытый за серебристой завесой. Черная шхуна Джона Крофорда, груженная картофелем, казалась кораблем-призраком, направлявшимся в страну, достичь которой не суждено никому. В криках невидимых чаек чудились вопли обреченных на гибель моряков. Большие песчаные дюны обернулись спящими великанами из северных сказаний. Энн бродила в тумане, дав простор своему богатому воображению.
      Но тут впереди что-то замаячило… превратилось в человеческую фигуру… и двинулось к ней по утрамбованному волнами песку.
      — Лесли! — изумленно воскликнула Энн. — Что ты здесь делаешь?
      — Если на то пошло, ты-то что здесь делаешь?— спросила Лесли, пробуя засмеяться. Но попытка эта не удалась. Вид у миссис Мор был усталый.
      — Я жду Джильберта. Он поехал в деревню. Я хотела побыть на маяке, но капитан Джим куда-то уехал.
      — Ну, а я пришла сюда, потому что мне захотелось побродить. А на скалистом берегу особенно не погуляешь. Прилив сейчас высокий, и пляж скрыт водой. Я переплыла сюда на лодке капитана Джима и, наверное, уже час хожу здесь. Я не могу стоять на месте. Ох, Энн!
      — Лесли, милая, что случилось? — спросила ее подруга, хотя прекрасно знала, в чем дело.
      — Я не могу тебе сказать… не спрашивай. Я, собственно, не возражала бы, чтобы ты знала, но рассказать тебе об этом не могу. Никому не могу рассказать. Какой я была дурой, Энн, и как мне сейчас больно. Мне никогда в жизни не было так больно.
      Лесли горько рассмеялась, Энн обняла ее за талию.
      — Лесли, ты полюбила мистера Форда? Лесли резко остановилась.
      — Как ты об этом узнала? — вскричала она. — Как ты узнала, Энн? Неужели это написано у меня на лице? Неужели это так заметно?
      — Нет-нет, просто мне это пришло в голову. Почему ты так на меня смотришь, Лесли?
      — Ты меня презираешь? — яростным шепотом спросила миссис Мор. — Ты считаешь, что я безнравственна, лишена женской гордости? Или просто я кажусь дурой?
      — Ничего подобного. Дорогая, давай обсудим это спокойно. Ты замучила себя мрачными мыслями и Бог знает чего напридумывала. Ты же знаешь, у тебя есть склонность, когда что-то не заладится, видеть все в черном свете. Но ты обещала не впадать в меланхолию.
      — Да, но мне так стыдно, — прошептала Лесли. — Полюбить человека, которому ты не нужна, — да я вообще не имею права никого любить.
      — Тут нечего стыдиться. Но мне очень жаль, что ты полюбила Оуэна, потому что от этого ты станешь только еще несчастнее.
      — Но я же не виновата, что так случилось. Если бы я что-нибудь заподозрила, я приняла бы меры. Мне и в голову ничего подобного не приходило, пока он неделю назад не сказал, что закончил книгу и ему пора уезжать. И тогда… тогда я поняла… Мне показалось, что на меня обрушился потолок. Я ничего не сказала… просто не могла ни слова вымолвить… но Бог ведает, что у меня отразилось на лице. Боюсь, лицо меня выдало. Я умру от стыда, если он что-нибудь заметил… или заподозрил. Энн хранила вынужденное молчание — она-то знала, что он заметил. Аесли же как будто прорвало:
      — Я была так счастлива этим летом, Энн, счастливее, чем когда-нибудь в жизни. Я приписывала это тому, что мы с тобой объяснились и между нами больше нет пропасти. Мне казалось, что это твоя дружба наполнила мою жизнь красотой и содержанием. Так оно и было отчасти, но не полностью. Теперь я знаю, почему мир предстал мне в новом свете. И вот все кончилось — он уехал. Как мне жить, Энн? Когда я вошла в дом после его отъезда, одиночество просто оглушило меня.
      — Постепенно тебе станет легче, дорогая, — утешала Энн. Она всегда чувствовала боль своих друзей как свою собственную и потому не могла найти слов утешения, которые другие произносят без труда. Кроме того, миссис Блайт помнила, как слова утешения только усугубили ее боль.
      — А мне кажется, что мне только тяжелее, — несчастным голосом сказала Лесли. — Мне нечего ждать от жизни. За одним утром будет следовать другое, а он уже не вернется. Он не вернется никогда. Когда я думаю, что никогда его больше не увижу, кажется, что огромная рука стиснула мое сердце и рвет его у меня из груди. Когда-то давно я мечтала о любви и думала, какое это будет счастье! А он так холодно и безразлично со мной попрощался. «До свидания, миссис Мор», — и это все, словно мы даже не были друзьями, словно я для него совершенно ничего не значу. Да я и не хочу, чтобы Оуэн в меня влюбился, но он мог бы проститься со мной поласковее.
      «Господи, хоть бы Джильберт скорей вернулся», — подумала Энн, которая буквально разрывалась, всем сердцем сочувствуя Лесли и одновременно стараясь не выдать того, в чем ей признался Оуэн. Она-то знала, почему Оуэн так холодно простился с Лесли, почему не сказал ей обычных теплых дружеских слов, но объяснить это подруге она не имела права.
      — Энн, это случилось помимо моей воли, — проговорила бедная Лесли.
      — Я знаю.
      — Ты считаешь меня виноватой?
      — Нисколько.
      — Ты не скажешь Джильберту?
      — Лесли, да как ты могла подумать?
      — Не знаю. Вы с Джильбертом так дружны. Я думала, что ты ему все рассказываешь.
      — Все, что касается меня самой, но не секреты своих друзей.
      — Я не вынесу, если он узнает. Но я рада, что ты знаешь. Мне не хочется ничего от тебя таить. Как бы только мисс Корнелия не догадалась. Иногда мне кажется, что ее проницательные добрые глаза видят меня насквозь. Хоть бы этот туман никогда не рассеивался: как бы мне хотелось спрятаться в нем… от всех. Не знаю, как я смогу жить дальше. До приезда Оуэна у меня бывали ужасные минуты, когда я была с тобой и Джильбертом, а потом я возвращалась домой одна. А когда появился Оуэн, он шел обратно со мной, и мы болтали и смеялись, как вы с Джильбертом. И меня никогда не одолевало одиночество и ревнивая зависть. А теперь! Конечно, я была дурой. Давай перестанем об этом говорить. Я никогда больше не буду надоедать тебе подобными излияниями.
      — А вон и Джильберт, и ты вернешься вместе с нами, — сказала Энн, которая ни за что не согласилась бы оставить Лесли одну на косе в такую ночь и в таком настроении. — У нас в лодке полно места, а твою плоскодонку мы привяжем сзади.
      — Что ж, видно, мне надо опять привыкать быть третьей лишней, — горько усмехнулась Лесли. — Прости меня, Энн, я опять делаюсь злюкой. Я должна быть благодарна судьбе — да я и благодарна! — что у меня есть двое добрых друзей, которые рады моему обществу. Не обращай на меня внимания. Просто у меня не душа, а сплошная рана.
      — Что-то Лесли была сегодня неразговорчива, — заметил Джильберт, когда они с Энн пришли домой. — И что она делала на той косе одна-одинешенька?
      — Она просто устала. Ты же знаешь, что когда Дик чудит, ей хочется вечером сбежать на берег.
      — Какая жалость, что ей не попался в свое время такой человек, как Форд, — задумчиво произнес Джильберт. — Они идеально подходят друг другу.
      — Господи, Джильберт, не хватает тебе только заняться сватовством! — резко ответила Энн, опасаясь, как бы Джильберт вдруг случайно не докопался до истины.
      — Господь с тобой, Энн, я вовсе не собираюсь никого сватать, — возразил Джильберт, удивленный ее тоном. — Просто подумал, как бы это было хорошо.
      — Зачем думать о том, что невозможно? Пустая трата времени, — сказала Энн. И вдруг добавила: — Как бы мне хотелось, чтобы все были так же счастливы, как мы с тобой!

Глава двадцать восьмая
МЕЛОЧИ ЖИЗНИ

      — Я вчера получила письмо от мистера Форда, — сказала Энн мисс Корнелии, которая забежала к ней с шитьем поболтать и попить чаю. — Он передает вам поклон.
      — Не нужны мне его поклоны, — отрезала мисс Корнелия.
      — Почему? — изумилась Энн. — Мне казалось, что он вам понравился.
      — Вообще-то он мне понравился, но я никогда ему не прощу того, что он сделал с Лесли. Бедная девочка вся извелась, как будто ей без того было мало горя. А он небось как ни в чем не бывало разгуливает по Торонто. Одно слово — мужчина!
      — Как вы догадались, мисс Корнелия?
      — Энн, милочка, что ж у меня, глаз нет, что ли? Я знаю Лесли с пеленок. У нее такая тоска в глазах, и ей не с чего взяться, кроме как из-за этого писателишки. Никогда себе не прощу, что порекомендовала его Лесли. Но кто же знал, что он окажется совсем не таким, как прежние квартиранты. Те были самодовольные хлыщи, на которых она чихать хотела. Один попробовал было за ней приударить — так она его так отшила, что он, наверно, до сих пор не опомнился. Мне и в голову не приходило, что может случиться что-либо подобное.
      — Только, ради Бога, не показывайте Лесли, что вы знаете ее тайну. Она будет очень расстроена.
      — Не беспокойтесь, Энн, милочка, я понимаю, что к чему. Наказание с этими мужчинами! Сначала один сломал ей жизнь, а теперь другой еще добавил ей горя. Чтоб они все провалились!
      — Кому это вы желаете провалиться? — спросил Джильберт, входя в комнату.
      — Ясно кому — мужчинам. Одно зло от них.
      — Но яблоко-то в райском саду съела Ева, мисс Корнелия.
      — А кто ее обольстил и уговорил его съесть? Тварь мужского пола! — с торжеством парировала мисс Корнелия.
      Лесли пережила первую остроту разлуки и нашла в себе силы жить дальше — как это бывает со всеми нами, какая бы беда нас ни постигла. Иногда, оказавшись в кругу друзей, она даже радовалась жизни. Но надежды Энн на то, что она постепенно забудет Оуэна Форда, не оправдывались: при каждом упоминании его имени в глазах Лесли, как она ни старалась это скрыть, мелькала мучительная жажда узнать хоть что-нибудь о дорогом ей человеке. Чтобы как-то удовлетворить эту жажду, Энн старалась рассказывать Джильберту и капитану Джиму о том, что пишет Оуэн, когда в доме бывала Лесли. В такие минуты на щеках Лесли вспыхивал лихорадочный румянец, или, наоборот, ее лицо резко бледнело. Но она никогда не заговаривала с Энн об Оуэне и никогда не вспоминала тот вечер на песчаной косе.
      А тут еще умер ее старый пес. Лесли горько его оплакивала.
      — Он столько лет был моим верным другом, — грустно говорила она Энн. — Его завел еще Дик примерно за год до нашей свадьбы. А когда он уплыл на «Четырех сестрах», то оставил Карло со мной. Пес очень ко мне привязался, и его привязанность помогла мне пережить тот страшный первый год после смерти мамы, когда я осталась совсем одна. Когда я узнала, что возвращается Дик, я подумала, что Карло больше не будет моей собакой. Но он совсем не обрадовался Дику, хотя раньше его очень любил. Он рычал на него, как на чужого, даже пытался укусить. А я была рада. Хоть одно существо на свете любило только меня. Этот старый пес согревал мне душу, Энн. Осенью мне стало ясно, что он не переживет зиму. Но я все-таки надеялась и старалась его поддерживать. Сегодня утром он был как будто в порядке. Лежал себе на коврике перед камином. Потом вдруг встал, подошел ко мне и положил голову мне на колени. Посмотрел на меня преданным взглядом своих добрых глаз, содрогнулся и умер. Мне его ужасно не хватает.
      — Хочешь, я подарю тебе щенка, Лесли? — спросила Энн. — Я хочу купить Джильберту на Рождество щенка сеттера. Хочешь, я и тебе куплю?
      Лесли покачала головой:
      — Нет, не надо, Энн. Мне пока не хочется заводить другую собаку. Я не смогу ее полюбить. Может быть, когда-нибудь, когда пройдет время. В общем-то мне нужно иметь надежного сторожа. Но в Карло было что-то человеческое: сразу заменить моего старого друга новой собакой мне просто совестно.
      За неделю до Рождества Энн уехала погостить в Эвонли. Следом за ней приехал Джильберт, и они весело встретили Новый год в компании старых друзей — Барри, Блайтов и Райтов. В мгновение ока они расправились с праздничным обедом, который миссис Рэйчел и Марилла долго и тщательно готовили.
      Когда Энн и Джильберт вернулись в бухту Четырех Ветров, их домик был почти по крышу заметен сугробами: зима выдалась очень снежной. Но к их приезду капитан Джим расчистил дорожки и крыльцо, а мисс Корнелия разожгла камин и натопила домик.
      — Как я рада вас видеть, душечка, — приветствовала она Энн. — Нет, вы когда-нибудь видели такие сугробы? Дом Моров весь занесло — мне его видно только со второго этажа. Как Лесли обрадуется вашему возвращению! Она там просто похоронена заживо. Благодарение Богу, что Дик умеет расчищать снег и даже очень любит эту работу. Сьюзен велела вам передать, что придет завтра. А ты куда собрался, капитан Джим?
      — Да хочу добраться до Глена и посидеть со старым Мартином Стронгом. Ему недолго осталось жить и одному тоскливо. Друзей у него мало — всю жизнь был занят тем, что зарабатывал деньги, а на друзей времени не осталось.
      Капитан Джим вышел и тут же вернулся, вспомнив важную новость:
      — Я получил письмо от мистера Форда, миссис Блайт. Он пишет, что книгу взяли в издательство и она выйдет осенью. Как же я рад! Все-таки мне доведется увидеть ее в напечатанном виде!
      — Он просто помешался на своей книге, — сказала мисс Корнелия, когда капитан Джим ушел. — А по мне, книг и так написано слишком много.

Глава двадцать девятая
ДЖИЛЬБЕРТ И ЭНН РАСХОДЯТСЯ ВО МНЕНИЯХ

      Джильберт положил на стол толстый медицинский труд, который прилежно изучал, пока сгустившиеся мартовские сумерки не заставили его бросить это занятие. Он откинулся в кресле и задумчиво поглядел в окно. Стояла ранняя весна — самое малопривлекательное время года. Даже оранжевый закат был не в силах украсить мертвые раскисшие поля и почерневший лед в бухте. Лишь большой черный ворон медленно летел над свин-цово-серым полем. Интересно, лениво подумал Джильберт, куда летит этот ворон? Есть ли у него черная, милая его сердцу жена, которая ждет его в роще за Гленом? Или он молодой ворон и только собирается заняться поисками подруги? Или закоренелый старый холостяк, который считает, что не стоит связывать себя семьей? Кем бы он ни был, ворон скоро скрылся из виду в надвигающейся темноте, и Джильберт отвернулся от окна.
      Языки пламени бросали блики на бело-зеленых Гога и Магога, на блестящую коричневую голову красавца сеттера, растянувшегося перед камином, на вазу с нарциссами, которые расцвели у Энн в ящике на подоконнике, и на саму Энн, сидящую за своим маленьким столиком с шитьем в руках. Однако она не шила, а мечтательно смотрела в огонь, ибо опять жила счастливой надеждой, стараясь не давать волю не покидающему ее ни днем ни ночью страху.
      Джильберт, который называл себя «старым женатиком», по-прежнему глядел на Энн влюбленными глазами. Он до сих пор не мог до конца поверить, что она его жена. А вдруг ему это только снится?
      — Энн, послушай меня, — начал Джильберт. — Я хочу с тобой поговорить.
      — О чем? — весело спросила Энн. — У тебя необыкновенно серьезный вид, Джильберт. Честное слово, я сегодня ни разу тебя не ослушалась. Можешь спросить Сьюзен.
      — Нет, я хотел поговорить не о тебе и не о нас. Это касается Дика Мора.
      — Дика Мора? — насторожилась миссис Блайт. — Что ты можешь такого мне сообщить о Дике Море?
      — Последнее время я много о нем думал. Помнишь, я осенью лечил у него фурункулы?
      — Да, помню.
      — Я тогда внимательно осмотрел шрамы у него на голове. Я всегда считал, что Дик Мор очень интересный медицинский случай. А последнее время я изучал историю трепанации и различные случаи ее применения. Энн, я пришел к выводу, что если Дика Мора положить в хорошую больницу и сделать трепанацию черепа, к нему может вернуться память и все его умственные способности.
      — Джильберт! — протестующе воскликнула Энн. — Неужели ты это всерьез?
      — Вполне. И я решил, что мой долг сообщить об этом Лесли.
      — Не надо, не говори! — пылко вскричала Энн. — Джильберт, пожалуйста — пожалуйста! — не надо этого делать! Это жестоко! Обещай мне, что не скажешь!
      — Но почему, Энн? Я не предполагал, что ты так к этому отнесешься. Будь же благоразумна…
      — Я не хочу быть благоразумной… я не могу быть благоразумной… да, я и так благоразумна! Это ты хочешь поступить неблагоразумно. Джильберт, ты хоть на секунду задумался над тем, каково будет Лесли, если к Дику Мору вернутся его умственные способности? Ну подумай хорошенько! Она и так несчастна, но ей в тысячу раз легче быть нянькой Дика, чем его женой. Я это точно знаю! Не надо, Джильберт. Пусть все остается как есть.
      — Я думал об этом, Энн. Но я считаю, что для врача превыше всего телесное и душевное здоровье пациента. Если есть хоть малейшая надежда вернуть человеку здоровье и умственные способности, врач обязан это сделать. А все остальные соображения отходят на второй план.
      — Но Дик в этом смысле вовсе не твой пациент, — убеждала его Энн. — Если бы Лесли спросила тебя, можно ли для него что-нибудь сделать, — это было бы другое дело. Тогда твоим долгом было бы сказать, что ты об этом думаешь. Но ты не имеешь права вмешиваться в ее жизнь.
      — Я не считаю это вмешательством. Дядя Дэйв сказал Лесли двенадцать лет назад, что Дику помочь нельзя. И она, конечно, в это верит.
      — Но почему дядя Дэйв стал бы так говорить, если бы это не было правдой? Разве он хуже тебя разбирается в этом вопросе?
      — Хуже, хотя ты, может быть, сочтешь, что я чересчур самонадеян. Но ты же знаешь, что дядя Дэйв отрицательно относится ко «всей этой новомодной резне», как он называет хирургические способы лечения. Он даже против операции при аппендиците.
      — И правильно, — заявила Энн. — Я тоже считаю, что современные врачи чересчур увлекаются экспериментами над человеческим телом.
      — Если бы я побоялся провести эксперимент, миссис Аллонби не было бы в живых, — возразил Джильберт. — Я пошел на риск и спас ей жизнь.
      — Мне надоело без конца слушать про Роду Аллонби! — воскликнула Энн. В этом она была несправедлива: Джильберт ни разу не упомянул миссис Аллонби с того дня, как сказал Энн, что операция прошла успешно. А в том, что «чудесное» излечение миссис Аллонби без конца обсуждали в деревне, не было его вины.
      Джильберт обиделся.
      — Я не ожидал, что ты займешь такую позицию, Энн, — холодно сказал он, направляясь к двери своего кабинета. В первый раз Джильберт и Энн были на грани ссоры.
      Но Энн бросилась за Джильбертом и затащила его обратно в гостиную.
      — Джильберт, только не надо на меня сердиться. Садись. Я сейчас буду просить у тебя прощения. Я напрасно это сказала. Но если бы ты только знал…
      Энн осеклась. Она не имеет права выдавать секрет Лесли.
      — …если бы ты мог поставить себя на ее место, — закончила она фразу.
      — Я постарался это сделать. Я обдумал этот вопрос и пришел к выводу: мой долг — сказать Лесли, что Дика, вероятно, можно вылечить. На этом моя ответственность кончается. Пусть она сама решает, как ей следует поступить.
      — Ты не имеешь права взваливать на нее такую ответственность. Ей и так тяжело. Кроме того, Лесли бедна — ей просто нечем заплатить за операцию.
      — Это тоже она должна решить сама, — упорствовал Джильберт.
      — Гы говоришь, что Дика, может быть, удастся вылечить. А ты в этом уверен?
      — Разумеется, нет. В таком случае не может быть уверенности. Если поражен сам мозг, нарушены его функции, тогда он может не поддаться лечению. Но если, как я считаю, потеря памяти и умственных способностей вызвана давлением вмятин в черепе на мозговые центры, тогда Дик, возможно, будет полностью излечен.
      —  Возможно!— воскликнула Энн. — Представь себе, что ты скажешь Лесли и она решится на операцию. Стоить эта операция будет очень дорого. Ей придется занять денег или продать ферму. А потом операция окажется безрезультатной, и Дик останется каким был. Как она сможет расплатиться с долгами, на что она будет жить и содержать этого беспомощного большого ребенка, если продаст ферму?
      — Все это я понимаю. Но я убежден, что мой долг — сказать ей.
      — Ты просто проявляешь знаменитое блайтовское упрямство, — простонала Энн. — Ну хоть не бери на себя всю ответственность. Посоветуйся с доктором Дэйвом.
      — Я уже советовался, — неохотно пробурчал Джильберт.
      — Ну и что он сказал?
      — Вкратце то же, что и ты: оставь все как есть. Кроме его нелюбви к хирургии, боюсь, что он подходит к этому так же, как и ты: надо пожалеть Лесли.
      — Ну вот! — торжествующе воскликнула Энн. — Джильберт, ты должен прислушаться к мнению человека, которому почти восемьдесят лет, который много видел и сам спас десятки жизней! Он гораздо опытней, чем ты!
      — Спасибо.
      — Не смейся. Это слишком серьезно.
      — Вот и я то же самое говорю: это слишком серьезно. Человек превратился в беспомощное животное. А его можно вернуть к полезной жизни…
      — Много от него раньше было пользы, — презрительно бросила Энн.
      — У него есть возможность исправиться и искупить свою вину. Его жена этого не знает. А я знаю. Поэтому мой долг — сказать ей, что такая возможность существует. Таково мое решение.
      — Не говори «решение», Джильберт. Посоветуйся с кем-нибудь еще. Спроси, что об этом думает капитан Джим.
      — Хорошо. Но я не обещаю, что его мнение будет решающим. В таких вопросах человек должен решать сам за себя. Если я ничего не скажу Лесли, меня всю жизнь будет мучить совесть.
      — Ох уж эта твоя совесть! — простонала Энн. — А у дяди Дэйва, по-твоему, нет совести?
      — Есть. Но послушай, Энн, если бы дело не касалось Лесли, если бы это была чисто абстрактная дилемма, ты ведь согласилась бы со мной?
      — Нет, не согласилась бы, — возразила Энн, стараясь уверить себя в своей правоте. — Ох, Джильберт, ты все равно меня не убедишь, хоть бы мы всю ночь проспорили. Спроси, что об этом думает мисс Корнелия.
      — Ну, Энн, если ты берешь в союзницы мисс Корнелию, значит, ты исчерпала все доводы. Она, конечно, скажет: «Одно слово — мужчина!» и примется бесноваться. Нет, такое дело решать не мисс Корнелии. Решение должно принадлежать Лесли.
      — Ты отлично знаешь, как она решит, — сказала Энн, которая была на грани слез. — У нее тоже есть понятие о долге. Я не понимаю, как ты можешь брать на свою совесть такую тяжесть. Я бы не смогла.
      — Я могу привести в свою защиту слова из Библии: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Я от всего сердца верю этим словам. Главный долг человека — следовать истине так, как он ее видит и понимает.
      — Только эта истина не даст свободы бедняжке Лесли, — вздохнула Энн. — Скорей всего, она закабалит ее еще больше. Ох, Джильберт, я не могу признать, что ты прав.

Глава тридцатая
РЕШЕНИЕ ЛЕСЛИ

      Следующие две недели Джильберт был страшно занят — в Глене и в рыбацкой деревне вспыхнула эпидемия гриппа, — и он не смог, как обещал Энн, сходить к капитану Джиму. Энн хотелось думать, что он забыл про Дика Мора, и она никогда не напоминала об их разговоре.
      «Имею ли я право сказать ему, что Лесли любит Оуэна Форда? — размышляла она. — Он никогда не проговорится, так что ее самолюбие не пострадает. А его это, может быть, убедит оставить Дика Мора в покое. Сказать? Нет, наверно, все же не надо. Я поклялась Лесли хранить тайну. Совсем я себя истерзала! Даже весне не радуюсь по-настоящему — и вообще ничему».
      И вот наступил вечер, когда Джильберт вдруг предложил Энн сходить к капитану Джиму. У Энн упало сердце, но она согласилась, и супруги отправились на маяк. На дюнах мальчишки, пришедшие ловить корюшку, выжигали прошлогоднюю сухую траву. Розовая полоса огня ползла кверху и вот уже вздыбилась алыми знаменами на фоне темнеющего вдали залива, освещая бухту и рыбацкую деревню. Это живописное зрелище привело бы Энн в восторг, не будь она так сердита на Джильберта. Того, в свою очередь, тоже угнетала размолвка с женой, недовольство которой выражалось в самой ее походке, в надменно вскинутой голове, в холодной любезности ее замечаний. Губы Джильберта были упрямо сжаты, но во взгляде сквозила озабоченность. Он все равно выполнит свой врачебный долг так, как он его понимает, но ссора с Энн была слишком дорогой ценой. В общем, оба были рады, когда наконец дошли до маяка, и оба огорчились своей радости.
      Капитан Джим, чинивший рыбацкую сеть, отложил ее в сторону и радостно приветствовал гостей. Энн показалось, что он сильно постарел. Волосы моряка стали совсем белыми, а руки немного тряслись. Но взгляд его голубых глаз был по-прежнему ясен и тверд.
      Капитан Джим выслушал Джильберта в изумленном молчании. Энн, которая знала, что старик буквально боготворит Лесли, была уверена, что он встанет на ее сторону, хотя и не надеялась, что это заставит Джильберта изменить свое решение. Поэтому она была несказанно удивлена, когда капитан Джим грустно, но без малейших колебаний заявил, что Лесли, конечно, надо сообщить, что появилась возможность вылечить Дика.
      — Вот уж не ожидала этого от вас, капитан Джим! — с упреком воскликнула она. — Я думала, что вы не захотите еще больше осложнить ее жизнь.
      Капитан Джим покачал головой:
      — Я и не хочу. Я вас вполне понимаю, миссис Блайт, мне самому ее очень жалко. Но, прокладывая курс по жизни, мы не должны руководствоваться нашими чувствами. Это может привести к кораблекрушению. Надежный компас только один — справедливость, и мы должны идти по нему. Я согласен с доктором. Если есть надежда вылечить Дика, надо сказать об этом Лесли. Тут, по-моему, не может быть двух мнений.
      — Что ж, говорите, — с отчаянием сказала Энн. — Только не ждите пощады от мисс Корнелии.
      — Да, Корнелия нас расстреляет с обоих бортов, — подтвердил капитан Джим. — Вы, женщины, — прелестные создания, миссис Блайт, только мыслите вы не очень логично. В этом вы, образованная дама, и Корнелия, которая едва умеет читать и писать, похожи как две капли воды. Собственно говоря, это не умаляет ваших достоинств. Логика — вещь жестокая и беспощадная. А сейчас я вскипячу чай, и поговорим о чем-нибудь более приятном.
      — За чаем и разговором Энн немного успокоилась и по Дороге домой не была так холодна с Джильбертом, как собиралась. Наболевшую проблему она не поминала совсем и вполне дружелюбно болтала о другом. Джильберт понял, что, хотя с ним и не согласились, его простили.
      — Капитан Джим сильно сдал за зиму, — грустно сказала Энн. — Боюсь, что он скоро отправится на поиски своей пропавшей Маргарет. Мне невыносимо об этом думать.
      — Да, бухта Четырех Ветров осиротеет, когда капитан Джим «уйдет в последнее плавание», — согласился Джильберт.
      На следующий день, к вечеру, он отправился к Лесли. Ожидая его возвращения, Энн в беспокойстве бродила по дому.
      — Ну, что сказала Лесли? — спросила она, едва Джильберт переступил порог.
      — Почти ничего, по-моему, я ее совершенно ошеломил.
      — Но она согласилась на операцию?
      — Она сказала, что подумает и скоро примет решение.
      Джильберт устало опустился в кресло у камина. Разговор с Лесли дался ему нелегко. А ужас, который он увидел в ее глазах, когда до нее дошел смысл сказанного доктором, тяжелым грузом лежал у него на совести. Теперь, когда жребий был брошен, он сам начал сомневаться в правильности своего решения.
      Энн покаянно посмотрела на мужа, потом опустилась на ковер у его ног и прижалась лбом к его руке.
      — Джильберт, я тебе сильно отравила жизнь из-за этого дела. Но я больше не буду. Назови меня морковкой и прости.
      Из этих слов Джильберт вывел, что Энн не будет его упрекать, как бы ни обернулось дело. Но все-таки на душе у него было неспокойно. Одно дело — долг в его абстрактном понимании, и совсем другое — реальность, особенно когда видишь переполненные ужасом глаза и без того несчастной женщины.
      Следующие три дня Энн инстинктивно избегала Лесли. На третий вечер Лесли сама пришла к Блайтам и сказала Джильберту, что она приняла решение: она отвезет Дика в Монреаль на операцию.
      Лесли была очень бледна и вновь куталась в покрывало отчужденности. Но в глазах миссис Мор уже не было отчаяния, воспоминание о котором терзало Джильберта все эти дни. Взгляд был холоден, и она тут же принялась обсуждать с Джильбертом практическую сторону дела. Надо было о многом подумать и многое предусмотреть. Получив нужную ей информацию, Лесли ушла домой. Энн предложила проводить ее.
      — Лучше не надо, — отрывисто бросила Лесли. — После дождя земля совсем раскисла. До свидания.
      — Похоже, я потеряла подругу, — со вздохом сказала Энн. — Если операция пройдет удачно и Дик Мор станет таким, как прежде, Лесли скроется в недоступные глубины своей души, где мы ее уже никогда не сможем отыскать.
      — Может быть, она разойдется с ним? — предположил Джильберт.
      — Лесли никогда этого не сделает. В ней очень сильно развито чувство долга. Ее бабушка внушила ей, что, если уж берешь на себя ответственность, то уклоняться от нее нельзя, каковы бы ни были последствия твоего решения. Это главное правило, которым Лесли руководствуется в жизни. Теперь такие взгляды, наверно, считаются старомодными.
      — Не надо говорить с такой горечью, Энн. Ты же так не думаешь, ты и сама считаешь исполнение долга святым делом. И совершенно правильно. Беда нашего времени в том и заключается, что многие пытаются уклониться от ответственности. Отсюда все недовольство и все беспорядки в мире.
      — Так сказал проповедник, — насмешливо отозвалась Энн. Несмотря на насмешливый тон, она знала, что Джильберт прав. Но как болела ее душа за Лесли!
      Через неделю на их домик, как лавина, обрушилась мисс Корнелия. Джильберта не было дома, и Энн пришлось принять удар на себя.
      Мисс Корнелия бросилась в бой, едва успев снять шляпку.
      — Энн, неужели это правда? Неужели доктор Блайт и в самом деле сказал Лесли, что Дика можно вылечить? И она собирается ехать с ним в Монреаль, чтобы ему сделали операцию?
      — Да, это правда, мисс Корнелия, — храбро ответила Энн.
      — Тогда доктор Блайт поступил жестоко! — негодующе вскричала мисс Корнелия. — А я еще считала его порядочным человеком!
      — Доктор Блайт считает, что это его долг. И я с ним согласна, — добавила Энн, считая себя обязанной встать на сторону мужа. —
      — Нет, дорогая, вы с ним не согласны, — заявила мисс Корнелия. — Ни один человек, в ком живо сострадание, не может с этим согласиться.
      — Капитан Джим согласился.
      — Не говорите мне об этом безмозглом старикашке! — воскликнула мисс Корнелия. — Знать я не хочу, кто с кем согласился. Только подумайте, каково будет этой замученной, затравленной бедняжке!
      — Мы об этом думали. Но Джильберт считает, что врач должен ставить на первое место физическое и душевное здоровье пациента.
      — Одно слово — мужчина! Но о вас, Энн, я была лучшего мнения, — сказала мисс Корнелия уже без гнева, но со скорбью. И стала приводить Энн все те аргументы, которые та в свое время приводила Джильберту, а Энн мужественно защищала мужа тем оружием, которое он использовал для собственной защиты. Перепалка продолжалась долго, но наконец сама мисс Корнелия положила ей конец.
      — Это чудовищно! — заявила она, едва удерживаясь от слез. — Просто чудовищно! Бедная, бедная Лесли!
      — А о Дике разве не нужно подумать? — взмолилась Энн.
      — О Дике? Дике Море? А чем ему плохо? Он сейчас гораздо лучше себя ведет и достоин уважения больше, чем раньше. Да кто он был? Пьяница и даже хуже! И вы собираетесь опять дать ему возможность безобразничать!
      — Может быть, он исправится, — беспомощно предположила Энн.
      — Как же, ждите! Дик Мор получил эти увечья в пьяной драке. Он наказан Господом Богом по заслугам. И я не верю, что доктор имеет право оспаривать волю Всевышнего.
      — Никто не знает, как это случилось с Диком, мисс Корнелия. Может, не было никакой пьяной драки. Может быть, его избили грабители.
      — Всякое бывает, да только верится в это с трудом, — отрезала мисс Корнелия. — Так или иначе, я поняла одно: дело сделано и всякие разговоры бесполезны. В таком случае, я замолкаю. Какой смысл биться головой о стену? Главное теперь — постараться утешить и поддержать Лесли. И, может, еще от этой операции не будет никакого проку, — добавила мисс Корнелия с надеждой в голосе.

Глава тридцать первая
ИСТИНА ОСВОБОЖДАЕТ

      Приняв решение, Лесли с присущей ей твердостью принялась за его осуществление. Но сначала надо было сделать весеннюю уборку. С помощью мисс Корнелии дом был приведен в идеальный порядок. Та, высказав Энн все, что она думает о затее Джильберта, а затем повторив это — разумеется, не стесняясь в выражениях — Джильберту и капитану Джиму, с Лесли на эту тему не разговаривала вовсе. Она смирилась с фактом, что Дику будут делать операцию, иногда обсуждала с Лесли связанные с нею дела, но сама об этом никогда не заговаривала. Лесли тоже ни разу не попыталась обсудить с кем-нибудь предстоящее ей испытание, стала как-то необычайно молчалива и холодна. Она редко навещала Энн, и хотя в разговоре с ней была неизменно вежлива и дружелюбна, сама эта вежливость встала между ней и ее прежними друзьями ледяной стеной. Лесли не реагировала на шутки, никогда не смеялась, в ее отношениях с Энн и Джильбертом совершенно пропала былая легкость. Энн старалась не принимать этого близко к сердцу. Она понимала, что душа Лесли застыла от ужаса и отгородилась от маленьких радостей и веселых минут, которые она знала в домике Блайтов. Когда душу охватывает сильное чувство, все остальное отодвигается на задний план. Лесли не смела даже заглядывать в будущее, где ей виделась лишь бездна отчаяния. Тем не менее она непоколебимо шла по избранному пути, как в былые времена христианские мученики шли на смерть.
      Финансовый вопрос разрешился легче, чем опасалась Энн. Лесли взяла у капитана Джима нужную сумму в долг под залог своей фермы. Он отказывался от залога, но Лесли настояла.
      — Ну, хоть о деньгах бедняжке не надо больше ломать голову, — вздохнула мисс Корнелия. — И мне тоже. Если Дик поправится и сможет работать, то он постепенно выплатит долг, а если нет, то я уверена, что капитан Джим сумеет как-нибудь устроить, чтобы Лесли не пришлось ничего выплачивать. Он так мне и сказал: «Я стар, Корнелия, и у меня нет ни детей, ни внуков. Лесли отказывается принять подарок от живого человека, но, может быть, не откажется взять у мертвого». Так что с этим, по крайней мере, все в порядке. Если бы так же легко уладилось и все остальное! Дик стал просто невыносим. В него словно бес вселился. Когда мы убирали дом, чего он только не вытворял. Гонял уток по двору так, что они чуть не околели. А нам не хотел помогать ни в чем. Иногда ведь он рад услужить, приносит воду, дрова и все такое. А тут, когда мы послали его за водой, он попытался спуститься в колодец. Я еще подумала: «Свалился бы ты туда вниз головой, и делу конец».
      — О, мисс Корнелия!
      — А что такого я сказала? Это любому пришло бы в голову. Если монреальские доктора смогут сделать из Дика Мора разумного человека, то они просто чудодеи.
      Лесли отвезла Дика в Монреаль в начале мая. Джильберт поехал с ней. Вернувшись, он сообщил, что хирург, который осматривал Дика в Монреале, тоже считает, что операция может ему помочь.
      — Вот счастье-то, — иронически отозвалась мисс Корнелия.
      Энн только вздохнула. Лесли простилась с ней очень холодно, но обещала писать. Через десять дней после возвращения Джильберта Энн получила от нее письмо. Лесли писала, что операция прошла успешно и что Дик выздоравливает.
      — Что значит «успешно»? — спросила Энн Джильберта. — Как это понимать — к Дику, что, вернулась память?
      — Не думаю, поскольку она ничего об этом не пишет, — ответил Джильберт. — Видимо, операция прошла «успешно» с точки зрения хирурга — никаких осложнений и так далее. Но пока неизвестно, восстановятся ли умственные способности Дика и в какой степени. Память вряд ли вернется к нему сразу. Это будет происходить постепенно — если вообще произойдет. А больше она ничего не пишет?
      — Нет. Вот письмо, почитай. Оно очень коротенькое. Бедняжка, видимо, живет в страшном напряжении. Джильберт, я многое могла бы тебе сказать, только я обещала этого не делать.
      — Ничего, все это мне за тебя говорит мисс Корнелия, — с горькой усмешкой ответил Джильберт. — Она снимает с меня стружку при каждой встрече. По ее словам, я едва ли не убийца, и она очень жалеет, что доктор Дэйв передал мне свою практику. Она даже сказала, что методистский доктор и то лучше меня. Худшего от мисс Корнелии услышать невозможно.
      — Однако если мисс Корнелия Брайант заболеет, то она пошлет не за доктором Дэйвом и не за методистским доктором, — вмешалась Сьюзен. — Если ей занеможется, она вытащит вас из постели посреди ночи, это уж как пить дать. А потом еще скажет, что вы предъявили ей слишком большой счет. Не обращайте на нее внимания, доктор. Люди всякие бывают.
      От Лесли некоторое время не было никаких известий. Под лучами майского солнца берега бухты Четырех Ветров покрылись пестрым цветочным ковром. Как-то в конце мая, вернувшись домой, Джильберт обнаружил, что его у конюшни ждет Сьюзен.
      — Миссис доктор чем-то очень расстроена, — таинственным голосом сообщила она Джильберту. — Она получила письмо и с тех пор весь день ходит по саду и разговаривает сама с собой. А вы же знаете, доктор, что ей в ее положении вредно так много ходить. Что в том письме, она мне не говорит. Раз мне не говорят, я не хочу допытываться. Но что-то ее сильно взволновало. А ей вредно волноваться.
      Обеспокоенный Джильберт поспешил в сад. Может быть, что-нибудь случилось в Грингейбле? Но у Энн, которую он нашел на скамейке у ручья, вид был отнюдь не расстроенный, хотя и взволнованный. Ее глаза потемнели, а на щеках пылали пятна румянца.
      — Что случилось, Энн?
      Энн как-то странно засмеялась.
      — Боюсь, что ты мне не поверишь, Джильберт. Я сама никак не могу в это поверить. Как на днях выразилась Сьюзен, я себя чувствую как сонная муха, которую согрело солнышко и она вдруг ожила. Это невероятно! Я сто раз перечитала письмо и каждый раз изумляюсь заново. Джильберт, ты был прав, тысячу раз прав! Теперь мне это ясно, и я очень стыжусь своего поведения. Ты сможешь меня когда-нибудь простить?
      — Энн, да скажешь же ты наконец вразумительно, что произошло? А еще называется выпускница Редмонда — двух слов связать не может!
      — Ты не поверишь… ты просто не поверишь…
      — Я пойду вызову дядю Дэйва, — бросил Джильберт, притворяясь, что направляется к дому.
      — Сядь, Джильберт. Я попытаюсь тебе сказать. Я получила письмо, и — о Джильберт! — это так поразительно… просто невероятно… нам никому и в голову не приходило… и во сне не снилось…
      — Видимо, мне остается только набраться терпения, — обреченно сказал Джильберт, опускаясь на скамью рядом с Энн. — Я сам буду задавать вопросы. От кого письмо?
      — От Лесли… О, Джильберт!..
      — От Лесли? Наконец-то ты хоть что-то вразумительное выговорила! И что она пишет? Как дела у Дика?
      Энн драматическим жестом протянула ему письмо.
      — Никакого Дика не существует! Человек, которого мы считали Диком Мором, которого все в Четырех Ветрах двенадцать лет принимали за Дика Мора, на самом Деле его кузен Джордж Мор из Новой Шотландии, который, оказывается, всегда был очень похож на Дика. Дик Мор умер на Кубе от желтой лихорадки тринадцать лет тому назад.

Глава тридцать вторая
РЕАКЦИЯ МИСС КОРНЕЛИИ

      — Неужели это правда, Энн, милочка, что Дик Мор оказался вовсе не Диком Мором, а совсем другим человеком? Вроде вы так сказали мне по телефону?
      — Да, мисс Корнелия. Поразительно, верно?
      — Одно… одно слово — мужчина! — беспомощно выговорила мисс Корнелия, снимая трясущимися руками шляпку. Впервые в жизни она не знала, что сказать.
      — До меня никак не дойдет, Энн, — спросила она. — Я слышу ваши слова… и верю вам… но до меня это не доходит. Значит, Дик Мор умер Бог знает когда… и Лесли свободна?
      — Да. Истина освободила ее. Джильберт был прав, когда процитировал мне эти слова из Библии.
      — Расскажите мне все по порядку, Энн, милочка. С тех пор как вы позвонили мне по телефону, у меня в голове сплошная каша. Никогда еще Корнелия Брайант не впадала в такую одурь.
      — Да рассказывать-то особенно нечего. Письмо Лесли очень коротенькое. К этому человеку — Джорджу Мору — вернулась память, и он знает, кто он такой. Он говорит, что Дик заболел на Кубе желтой лихорадкой и шхуна ушла без него. Джордж остался, чтобы за ним ухаживать, но Дик вскоре умер. Джордж не стал писать об этом Лесли, потому что надеялся скоро вернуться домой и все ей рассказать.
      — И почему же он этого не сделал?
      — Наверно, потому, что его так зверски избили. Джильберт говорит, что Джордж Мор наверняка не помнит, как и почему это произошло, и никогда не вспомнит. Видимо, это случилось вскоре после смерти Дика. Может быть, Лесли скоро пришлет более подробное письмо.
      — А она пишет, что собирается теперь делать? Когда она вернется?
      — Она пишет, что побудет с Джорджем, пока он не выпишется из больницы. Она написала его родным в Новую Шотландию. Собственно, у Джорджа только одна родственница — замужняя старшая сестра. Когда Джордж уходил на «Четырех сестрах», она была жива и здорова, но кто знает, что произошло с тех пор. Вы когда-нибудь видели Джорджа Мора, мисс Корнелия?
      — Видела. Теперь я все припоминаю. Он приезжал в гости к дяде Абнеру восемнадцать лет тому назад, когда Дику было лет семнадцать. Они кузены. Их отцы были братьями, а их матери — сестрами-двойняшками. Джордж и Дик были действительно страшно похожи. То есть не настолько похожи, чтобы близкие не могли отличить их друг от друга. Вблизи их распознать ничего не стоило. Другое дело, если тебе встречался один из них или ты видел обоих на расстоянии. А эти два балбеса обожали морочить людям голову и страшно веселились, когда их путали. Джордж был немного выше Дика и поплотнее — хотя оба они были скорей худощавыми. У Дика был румянец во всю щеку и волосы посветлее. Но они были очень похожи, и у обоих были разные глаза — один голубой, а другой карий. Но Джордж был очень славный парень, хотя и большая шкода. И о нем даже тогда говорили, что он закладывает за воротник. Но все равно всем нравился гораздо больше Дика. Он прожил здесь около месяца. Лесли его никогда в глаза не видела. Ей было тогда лет восемь-девять, да к тому же, как я припоминаю, она провела ту зиму у бабушки на другом берегу бухты. Капитана Джима здесь тоже не было — он потерпел кораблекрушение в заливе Святого Лаврентия и зимовал на одном из островов. Ни он, ни Лесли, наверно, даже не слышали, что у Дика в Новой Шотландии есть кузен, похожий на него как две капли воды. Когда капитан Джим привез Дика — то есть Джорджа — домой, никто об этом и не вспомнил. Конечно, мы все удивились, что Дик так растолстел, но приписали перемену его болезни. Да так оно, наверно, и было — ведь Джордж тоже не был таким уж толстым. А как еще мы могли догадаться — ведь он был совсем слабоумный. Так что неудивительно, что мы приняли его за Дика. Но подумать только, что лучшие годы своей жизни Лесли нянчилась с совершенно чужим ей человеком! Черт бы побрал всех мужчин! Обязательно как-нибудь напакостят! С ума от них можно сойти!
      — Джильберт и капитан Джим — тоже мужчины, но это с их помощью мы наконец узнали правду, — возразила Энн.
      — Это верно, — неохотно признала мисс Корнелия. — И я жалею, что так ругала доктора. Впервые в жизни я пожалела, что отругала мужчину. Впрочем, вряд ли я ему в этом признаюсь. Пусть сам догадается. Одно могу сказать, Энн: какое счастье, что Господь не исполняет все наши молитвы. Я изо всех сил молилась, чтобы операция не помогла Дику. То есть прямо я так не говорила, но не сомневаюсь, что Господь знал, что я имела в виду.
      — Но ведь по сути дела вы просили Его, чтобы жизнь Лесли не стала еще труднее. И эту просьбу Господь выполнил. Боюсь, в глубине души я тоже надеялась, что операция не даст результатов. И очень этого стыжусь.
      — А какое настроение у Лесли?
      — Она совершенно ошеломлена. До нее, как и до нас, видимо, еще не дошло, как изменится ее жизнь. Она пишет: «Мне все это кажется удивительным сном, Энн». Больше она о себе не пишет ничего.
      — Бедная девочка! Наверно, когда с заключенного снимают цепи, ему тоже какое-то время странно, что их больше нет. Энн, милочка, знаете, о чем я все время думаю? Как насчет Оуэна Форда? Мы обе знаем, что Лесли его полюбила. А вам не приходило в голову, что он ее тоже полюбил?
      — Да, мне так показалось, — признала Энн, чувствуя, что может выдать доверенную ей тайну.
      — О его чувствах я ничего не знала, но мне казалось, что он не мог ее не полюбить. Так вот, Энн, милочка, Бог свидетель, что я никогда не занималась сватовством и презираю это занятие. Но если вы будете писать Форду, не стоит ли рассказать ему, как бы между прочим, о том, что произошло с Диком? Я бы обязательно так сделала.
      — Конечно, расскажу, когда буду ему писать, — сдержанно отозвалась Энн. Она не могла обсуждать чувства Оуэна с мисс Корнелией. Но не могла и отрицать, что с тех пор как она узнала про освобождение Лесли, у нее в голове поселилась та же мысль. Однако вслух об этом она говорить не хотела.
      — Вообще-то спешить некуда, милочка. Но Дик Мор уже двенадцать лет как умер, и Лесли угробила на него достаточно времени. Посмотрим, что получится теперь. А что до этого Джорджа Мора, который взял и воскрес, когда все считали его мертвым, так мне его даже жалко. Непонятно, что он теперь будет делать.
      — Ему не так уж много лет, и если он полностью выздоровеет, — а похоже, что так и будет, — он найдет себе место в жизни. Как ему, бедняге, все, наверно, странно. Тринадцать лет просто выпали из его жизни.

Глава тридцать третья
ЛЕСЛИ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

      Через две недели Лесли вернулась в свой старый дом, где она провела столько горьких лет. Ранним июньским вечером она прошла через поля к дому Энн и вдруг, как призрак, возникла в ее благоухающем саду.
      — Лесли! — изумленно воскликнула Энн. — Откуда ты взялась? Мы и не знали, что ты возвращаешься. Почему ты нам не написала? Мы бы тебя встретили.
      — Я почему-то не могла писать, Энн. Мне казалось, что бесполезно пытаться выразить мои чувства на бумаге. И я хотела вернуться так, чтобы меня никто не заметил.
      Энн обняла Лесли и поцеловала ее. Лесли тоже горячо ее поцеловала. Она была бледна и выглядела устало, и со вздохом опустилась на траву рядом с большой клумбой нарциссов, которые золотыми звездами светились в серебристых сумерках.
      — Ты вернулась одна, Лесли?
      — Да. Сестра Джорджа Мора приехала в Монреаль и забрала его к себе домой. Бедняга чуть не плакал, расставаясь со мной, хотя, когда к нему вернулась память, он меня не узнал. Но все эти первые дни, когда он пытался привыкнуть к мысли, что Дик умер не вчера, а тринадцать лет тому назад, он цеплялся за меня как за единственную опору. Ему было очень трудно, и я как могла старалась ему помочь. Когда приехала сестра, ему стало легче, потому что ему казалось, что он расстался с ней совсем недавно. К счастью, она мало изменилась, и это тоже ему помогло.
      — Как это все удивительно, Лесли! Мы сами еще никак не привыкнем к этой мысли.
      — И я не могу привыкнуть. Когда я час назад вошла в свой дом, мне показалась, что все это был сон и что я сейчас опять увижу Дика с его детской улыбкой. Энн, я будто бы сплю наяву. Я не испытываю ни радости, ни горечи — ничего!Из моей жизни словно вырвали кусок, и осталась зияющая дыра. Мне кажется, что это уже не я, а кто-то другой, кого я совсем не знаю. Мне как-то одиноко и не по себе. Но я рада тебя видеть, Энн: ты как якорь для моей оторвавшейся от причала души. До чего же я боюсь всех этих разговоров, и расспросов, и сплетен! При мысли о них я жалею, что вернулась. Когда я сошла с поезда, то встретила на станции доктора Дэйва — он и привез меня домой. Бедный старик страшно расстроен, что тогда сказал мне, будто Дик неизлечим. «Я искренне так думал, Лесли, — сказал он. — Но мне надо было посоветовать тебе проконсультироваться у специалиста. Если бы ты это сделала, тебе не пришлось бы мучиться столько лет, а у бедняги Джорджа Мора не пропало бы полжизни впустую. Я страшно себя виню, Лесли». Я сказала ему, чтобы он не казнил себя — ведь он поступил по совести. Он всегда был ко мне очень добр, и мне было невыносимо глядеть, как он мучается.
      — А как Дик… то есть Джордж? К нему полностью вернулась память?
      — Можно сказать, что да. Конечно, многих подробностей он не может восстановить, но с каждым днем вспоминает все больше. В тот день, когда он похоронил Дика, он вечером пошел пройтись. У него в карманах были деньги Дика и его часы — он собирался привезти их мне вместе с письмом. Джордж помнит, что зашел в матросский кабачок, помнит, что пил там — и больше ничего. Энн, я никогда не забуду минуту, когда он вспомнил свое имя. Я вдруг заметила, что он смотрит на меня осмысленным, но удивленным взглядом. «Ты меня узнаешь, Дик?» — спросила я. А он ответил: «Я никогда в жизни вас не видел. Кто вы? И меня зовут вовсе не Дик. Я Джордж Мор, а Дик вчера умер от желтой лихорадки. Где я? Что со мной случилось?» Энн, я упала в обморок. И с тех пор живу как во сне.
      — Ничего, скоро ты привыкнешь к новому положению вещей, Лесли. Ты еще молода, у тебя вся жизнь впереди.
      — Может быть, через некоторое время я тоже смогу так думать, Энн. А сейчас я чувствую только усталость и какое-то безразличие. Я… я так одинока, Энн. Мне не хватает Дика. Правда, странно? Знаешь, я действительно привязалась к бедному Дику, то есть Джорджу, как могла бы привязаться к беспомощному ребенку, который полностью от меня зависит. Я бы никогда в этом не призналась, я этого даже стыдилась, потому что ненавидела и презирала Дика до его отъезда. Когда я услышала, что капитан Джим везет его домой, то предполагала, что он опять будет вызывать у меня отвращение. Но этого не случилось. Я продолжала ненавидеть прежнего Дика, но к новому я испытывала только жалость. У меня прямо сердце разрывалось от жалости. Я думала, что жалею мужа за его беспомощность, но теперь я понимаю, что это просто был совсем другой человек. Карло это понял с первой секунды, Энн. Меня всегда удивляло, что Карло не признал Дика. Собаки ведь сохраняют преданность хозяевам, что бы с ними ни случилось. Но Карло понял, что этот человек вовсе не его хозяин. А мы все этого не знали. Я ведь никогда раньше не видела Джорджа Мора. Теперь я вспоминаю, что Дик как-то мельком помянул, что у него есть в Новой Шотландии кузен, с которым они похожи как близнецы. Но я не придала его словам никакого значения и тут же их забыла. Мне и в голову не пришло усомниться, что капитан Джим привез Дика. Если он и был другой, я приписывала это болезни. Никогда не забуду тот вечер, когда Джильберт сказал мне, что Дика можно вылечить. Я помнила Дика как злобного тюремщика, который запер меня в клетку и непрерывно надо мной издевался. Потом дверь клетки словно приоткрыли, и я смогла из нее выйти. Я все еще была прикована к ней, но уже не была в ней заперта. И вот в тот вечер я почувствовала, как безжалостная рука тянет меня обратно в клетку, где меня ждут еще более страшные издевательства, чем раньше. Я ни в чем не винила Джильберта, даже считала, что он прав. Он сказал, что, если я откажусь от операции из-за того, что у меня не хватит на нее денег, или потому, что он не гарантирует благополучного исхода, он нисколько не будет меня винить. Но я знала, какое решение мне следует принять, и мне было страшно об этом думать. Всю ночь я металась взад и вперед по комнате как бесноватая, стараясь заставить себя смириться со страшной необходимостью. Но не могла. Энн, я просто не могла себя на это обречь. И к утру решила, что никакой операции делать Дику не стану. Пусть все будет как было. Я знала, что поступаю нехорошо. Если бы я не переменила решения, то была бы наказана по заслугам. Но я выдержала только один день. После обеда я поехала в Глен за покупками. Дик в тот день вел себя спокойно и все больше дремал, так что я решилась оставить его одного. Меня не было довольно долго, и он по мне соскучился. Когда я вернулась, он побежал мне навстречу с такой радостной улыбкой — прямо как ребенок. И в эту минуту я сдалась, Энн. Эта улыбка на его бессмысленном лице меня доконала. У меня возникло чувство, что я лишаю ребенка шанса вырасти и стать мужчиной. Я поняла, что должна дать ему этот шанс, чего бы мне это ни стоило. Тогда я пришла к вам и сказала Джильберту, что согласна на операцию. О, Энн, ты, наверно, думала, что я груба с тобой. Но я просто не могла ни о чем думать, кроме того, что мне предстоит, а вокруг была тьма, в которой мелькали какие-то тени.
      — Я это понимала, Лесли. Но все позади — твоя Цепь разорвана, и клетки больше нет.
      — Клетки больше нет, — рассеянно повторила Лесли, обрывая травинки вокруг клумбы. — Но ведь и ничего другого нет, Энн. Помнишь тот вечер на косе, когда я рассказала тебе про свое глупое увлечение? Оказывается, от глупого увлечения не так-то легко избавиться. видно, некоторые остаются дураками на всю жизнь. А быть дурой в этом смысле — это немногим лучше, чем быть прикованной цепью.
      — Тебе все предстанет в ином свете, когда ты отдохнешь и придешь в себя. — Энн была убеждена, что страдания Лесли скоро кончатся — ведь она любила и была любима, хотя еще и не подозревала об этом.
      Лесли положила золотистую голову к Энн на колени.
      — Во всяком случае, у меня есть ты, — сказала она. — Когда есть такой друг, жизнь не может быть совершенно пустой. Погладь меня по голове, Энн, как маленькую девочку, приласкай меня, а я тебе расскажу, раз уж у меня немного развязался мой упрямый язык, как много для меня значила твоя дружба и как изменилась моя жизнь с того вечера, когда я встретила тебя на берегу.

Глава тридцать четвертая
КОРАБЛЬ МЕЧТЫ ПРИХОДИТ В ГАВАНЬ

      И вот наступило утро, когда над бухтой Четырех Ветров, золотившейся в лучах только что взошедшего солнца, появился усталый аист. В клюве он нес сонное теплое и мягкое существо с серыми глазами. Аист был очень утомлен. Он вгляделся в открывшийся перед ним берег. Где-то близко была цель его путешествия, но он пока ее не видел. Большая белая башня с маяком, стоявшая на высоком скалистом мысу, выглядела довольно заманчиво, но ни один знающий свое дело аист не оставил бы там мягкого теплого младенца. Может быть, вон тот окруженный ивами старый серый дом у ручья? Нет, все-таки это не то… А ярко-зеленый дом дальше по ручью совсем не подходит. И тут аист повеселел: он увидел то, что ему было нужно — маленький белый домик, прижавшийся боком к пушистому еловому лесочку. Из его кухонной трубы вился дым. Вот этот дом, где будут рады малышу! Аист удовлетворенно вздохнул и опустился на конек крыши.
      Через полчаса Джильберт сбежал вниз по лестнице и постучал в дверь комнаты для гостей. Раздался сонный голос, и через мгновение в дверь выглянуло бледное испуганное лицо Мариллы.
      — Марилла, Энн послала меня передать вам, что к нам в дом прибыл некий юный джентльмен. Багажа у него с собой немного, но все-таки он, по-видимому, собирается остаться здесь надолго.
      — Что это ты говоришь, Джильберт? — недоуменно спросила Марилла. — Неужели уже? Почему меня не позвали?
      — Энн не велела вас беспокоить. Да и нужды в этом не было. Все началось только два часа тому назад. На этот раз все обошлось как нельзя более благополучно.
      — И… и… ребеночек здоровый, Джильберт?
      — Абсолютно. Он весит десять фунтов и… да вы сами послушайте. У этого с легкими все в порядке. Акушерка говорит, что он будет рыжим. Энн на нее очень рассердилась, а я рад до смерти.
      Это был светлый день в белом домике.
      — О, Марилла, после того что случилось прошлым летом, я просто не смею верить своему счастью. У меня зесь год болело сердце, а сейчас наконец перестало.
      — Этот мальчик займет в твоем сердце место Джойс, — сказала Марилла.
      — Нет, Марилла, нет и нет! Он не может этого сделать — и никто не может. Но для моего мальчика будет особое место у меня в сердце. Если бы Джойс не умерла, ей был бы уже год с лишним. Она бы бегала по дому на своих маленьких ножках и, наверно, уже знала бы несколько слов… Ой, Марилла, погляди, какие у него прелестные крошечные пальчики! Правда, странно, что у него все как настоящее?
      — Было бы куда более странно, если бы это было не так, — сухо отозвалась Марилла. Теперь, когда все страхи были позади, она опять стала сама собой.
      — Ну конечно, но все-таки удивительно, что у младенца есть все, что положено взрослым. Смотри, даже ноготки! А ручки… нет, ты только посмотри на его ручки, Марилла!
      — Ручки как ручки, — отозвалась та.
      — Посмотри, как он держится за мой палец. Он уже знает, что я — его мама. Он плачет, когда няня его уносит. Марилла, неужели у него правда будут рыжие волосы? Ты ведь в это не веришь?
      — Пока я у него вообще никаких волос не вижу. На твоем месте я бы подождала волноваться по этому поводу. Пусть он сначала отрастит немного волос.
      — Но у него есть волосы, Марилла! Посмотри на этот пушок! Во всяком случае, акушерка сказала, что глаза у него будут карие, а лоб в точности, как у Джильберта.
      — И у него очаровательные ушки, миссис доктор, голубушка, — вставила Сьюзен. — Я первым дело поглядела на его уши. Волосы могут изменить цвет, да и глаза тоже, но уши останутся такими, как есть, на всю жизнь. Посмотрите, какие они красивые и как прижаты к головке. Чего-чего, а ушей его вам не придется стыдиться, миссис доктор, голубушка.
      Энн очень быстро оправилась от родов. Ее переполняло счастье. Соседи приходили полюбоваться на новорожденного. Аесли, которая постепенно привыкала к своей новой жизни, часами стояла у его колыбели, как златокудрая мадонна. Мисс Корнелия пеленала и баюкала его не хуже любой матери. Капитан Джим брал крохотное существо в свои большие загорелые руки и глядел на него с такой нежностью, словно видел перед собой детей, в которых ему отказала судьба.
      — Как вы его назовете? — спросила мисс Корнелия.
      — Энн уже решила, как его назвать, — ответил Джильберт.
      — Джеймс-Мэтью — в честь двух самых замечательных людей, которых я знала. — Энн бросила на Джильберта веселый вызывающий взгляд. Джильберт улыбнулся.
      — Я плохо знал Мэтью: он был такой застенчивый, что нам, мальчишкам, с ним было трудно познакомиться. Но я вполне согласен, что капитан Джим один из самых замечательных людей на свете. И как он счастлив, что мы назвали сына в его честь. Можно подумать, что во всем мире больше никого не зовут Джеймс.
      — Что ж, Джеймс — хорошее имя, прочное и не линючее, — признала мисс Корнелия. — Я рада, что вы не выдумали ему какое-нибудь заковыристое романтическое имя, которого он будет стыдиться, когда станет дедушкой. Вот, например, миссис Друк из Глена назвала своего ребенка Берти-Шекспир. Неплохое сочетание, а? И я рада, что вы недолго раздумывали, как его назвать. В некоторых семьях начинаются бесконечные споры. Когда у Стэнли Флэгса родился первенец, родственники так долго препирались, в честь кого его назвать, что бедный мальчик два года жил вообще без имени. Потом у него родился брат, и их стали звать Большой Бэби и Маленький Бэби. В конце концов, они назвали Большого Бэби Питером, а Маленького — Исааком, в честь двух дедов, и окрестили их одновременно. Как же эти младенцы старались переорать друг друга в купели! А вы знаете семью Макнабов в Глене? У них двенадцать сыновей, и самого старшего и самого младшего зовут одинаково — Нейл: Большой Нейл и Маленький Нейл. Видно, у них воображение иссякло.
      — Я где-то читала, — сказала Энн, — что первый ребенок — это поэма, а десятый — скучная проза. Может быть, миссис Макнаб решила, что двенадцатый — это просто старая сказка?
      — Но все-таки иметь большую семью не так уж плохо, — вздохнула мисс Корнелия. — Я восемь лет была единственным ребенком, и мне очень хотелось, чтобы у меня были братишка и сестренка. Мама сказала, что надо молиться, и я молилась изо всех сил. Потом приходит тетя Нелли и говорит: «Корнелия, иди к маме в спальню, посмотри на своего маленького братца». Я в восторге помчалась наверх, и старуха Флэгг достала из зыбки ребенка и показала его мне. Вы себе не представляете, Энн, милочка, какое это было жестокое разочарование. Я-то молилась, чтобы у меня появился брат на два года меня старше!
      — И как скоро вы пережили свое разочарование? — со смехом спросила Энн.
      — Увы, не скоро. Я долго злилась на Господа Бога и даже не хотела смотреть на братика. Никто не мог понять, что это со мной — я ведь никому ничего не сказала. А потом мальчик подрос, стал такой милашка и все тянул ко мне ручки — и я понемногу к нему привязалась. Но по-настоящему я не смирилась с этим ударом судьбы, пока ко мне не пришла школьная подруга и не заявила, что для своего возраста он слишком маленький. Я жутко взбесилась, сказала ей, что она ничего не понимает в детях, если не видит, какой у нас чудный ребенок — лучше просто не бывает. И после этого я его страшно полюбила. Мама умерла, когда ему еще не было трех лет, и я была для него и сестрой и матерью. Бедняжка не отличался крепким здоровьем и умер в двадцать лет. Как же я его оплакивала! Казалось, все бы отдала, только бы он жил, — и мисс Корнелия снова вздохнула.
      Джильберт пошел вниз к себе, а Лесли, которая сидела с маленьким Джеймсом-Мэтью на руках у окна и напевала ему колыбельную, уложила его в кроватку и тоже ушла. Как только она вышла, мисс Корнелия наклонилась к Энн и проговорила заговорщицким шепотом:
      — Энн, милочка, я вчера получила письмо от Оуэна Форда из Ванкувера. Он спрашивает, не сдам ли я ему комнату. Он хочет сюда приехать через месяц. Вам понятно, что это значит? Надеюсь, что мы все сделали правильно.
      — Мы тут ни при чем — если уж он решился сюда приехать, ему никто не смог бы помешать, — возразила Энн, которой было неприятно выступать в роли свахи. Но потом она не выдержала: — Только не говорите пока ничего Лесли. Как бы она не сбежала. Она и так собирается осенью в Монреаль поступать в школу медсестер. Говорит, что ей надо как-то распорядиться своей жизнью.
      — Ну, посмотрим, — улыбнулась мисс Корнелия. — Может, жизнь распорядится по-другому. Мы с вами свое дело сделали. А дальнейшее в руках Всевышнего.

Глава тридцать пятая
ПОЛИТИЧЕСКИЕ СТРАСТИ В БУХТЕ ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ

      Когда Энн совершенно оправилась и вернулась к обычной жизни, она обнаружила, что весь остров, так же как и вся Канада, охвачен предвыборной лихорадкой.
      — Радуйтесь, милочка, что мы не живем по ту сторону бухты, — сказала ей мисс Корнелия. — Там кипят такие страсти: все Эллиотты, Крофорды и Макалистеры чуть не в драку лезут за своих либералов. У нас тут с вами еще тихо — потому что мужчин мало. Капитан Джим — грит, но, по-моему, этого немного стыдится, потому что никогда не говорит о политике. А победят, конечно, опять консерваторы.
      Но мисс Корнелия ошиблась в своих предсказаниях. На следующее утро после выборов капитан Джим явился к Энн с потрясающей новостью. Микроб политических страстей, видно, заразил и старого моряка: щеки его пылали, глаза горели боевым огнем.
      — Миссис Блайт, либералы завоевали большинство в парламенте! Я хоть всегда стоял за либералов, считал себя умеренным, но когда сегодня утром узнал, что мы победили, то понял, что я-таки настоящий грит.
      — Но вы же знаете, что мы с мужем — сторонники консерваторов.
      — Знаю, и это единственное, что я против вас имею, миссис Блайт. Мисс Корнелия — тоже тори. Я к ней зашел по пути к вам, чтобы сообщить о нашей победе.
      — Вы же рисковали жизнью, капитан Джим!
      — Да, но соблазн был слишком велик.
      — Ну и как она это восприняла?
      — Довольно спокойно. Только сказала: «Что ж, Господь волен насылать бедствия что на человека, что на страну. Вы, гриты, голодали и холодали много лет. Спешите согреться и наесться, времени у вас немного». А я ей говорю: «А вдруг Господь решил, что на Канаду пора наслать длительное бедствие, Корнелия?»
      Через неделю Энн решила сходить на маяк узнать, нет ли у капитана Бойда свежей рыбы. В первый раз она решилась оставить маленького Джима на попечение Сьюзен. Далось ей это нелегко. А что, если он расплачется, а Сьюзен не сумеет его успокоить?
      — Не волнуйтесь, миссис доктор, — заверила ее Сьюзен, — я с ним занималась не меньше вас.
      — С ним — да. Но у вас нет опыта ухода за другими детьми. А я вырастила три пары близнецов, когда сама еще была ребенком. Если они принимались плакать, я преспокойно давала им леденцы или касторку. Сейчас мне даже странно вспомнить, как хладнокровно я воспринимала этих детей и их слезы.
      — Если маленький Джим расплачется, я положу ему на животик грелку, — сказала Сьюзен.
      Наконец Энн оторвалась от малыша и ушла. Прогулка по берегу, освещенному косыми лучами заходящего солнца, доставила ей большое удовольствие. Однако капитана Джима в гостиной не оказалось. Там сидел какой-то незнакомый Энн красивый пожилой человек, который заговорил с ней тоном старого знакомого. Он не сказал ничего такого, против чего она могла бы возразить, но Энн возмутила фамильярность этого незнакомца. Она отвечала ему односложно и ледяным тоном. Но это, казалось, совсем не смущало незнакомца. Он поговорил с ней несколько минут, потом извинился и ушел. Энн заметила у него в глазах смешинку, и это рассердило ее еще больше. Кто это? В этом человеке было что-то знакомое, но Энн была уверена, что никогда в жизни его не видела.
      Тут в комнату вошел капитан Джим.
      — Капитан Джим, кто это был?
      — Маршалл Эллиотт, — ответил капитан Джим.
      — Маршалл Эллиотт! — воскликнула Энн. — Не может быть! Хотя да, это был его голос. Господи, а я его не узнала и разговаривала с ним оскорбительным тоном. Но почему он мне не сказал, кто он? Он же видел, что я его не узнаю.
      — Это он нарочно. Ему, наверно, было очень весело глядеть на вашу сердитую физиономию. Не волнуйтесь — он не обиделся. Да, Маршалл наконец остриг волосы и сбрил бороду. Вы же знаете, что его партия пришла к власти. Я сам его не узнал, когда в первый раз увидел без гривы. В ночь после выборов он вместе с другими «гритами» ждал результатов в магазине Картера Флэгга. Около полуночи по телефону сообщили о победе либералов. Маршалл молча встал и вышел, оставив других орать и веселиться — ну уж и потешились же они — только что крышу у магазина не снесли. А тори, конечно, собрались в магазине Реймонда Рассела. Ну, им-то веселиться причин не было. Маршалл же пошел прямо к парикмахерской Огастуса Палмера и стал стучать в дверь. Огастус уже спал, но Маршалл барабанил в дверь, пока тот не проснулся и не спустился вниз узнать, кто это ломится в дом. «Пошли в салон — тебе предстоит замечательная работа, — сказал ему Маршалл. — Либералы пришли к власти, и тебе предстоит остричь и обрить доброго грита». Огастус так и затрясся от злобы — отчасти оттого, что его вытащили из постели, но главным образом оттого, что сам он тори. Он заявил, что в двенадцать часов ночи он никого стричь не будет. «Будешь, сынок, — сказал ему Маршалл, — а то я положу тебя к себе на колени и выдам все те шлепки, которые ты недополучил от своей матушки». Он бы так и сделал — и Огастус это знал. Маршалл силен как бык, а Огастус — этакий шибздик. Так что он сдался, пошел с Маршаллом в салон и принялся за работу. «Ладно, — говорит, — я тебя побрею, но если ты, пока я тебя буду брить, хоть слово скажешь о победе гритов, я тебе этой самой бритвой перережу горло». Ну кто бы ожидал от крошки Огастуса такой кровожадности? Вот что политика делает с людьми. Так что Маршалл помалкивал, пока ему брили бороду и стригли волосы, а потом отправился домой. Услышав, что кто-то поднимается по лестнице, его старая экономка приоткрыла дверь посмотреть, Маршалл это или их батрак. И когда увидела незнакомого человека со свечой в руках, она дико завопила и упала в обморок. Пришлось посылать за доктором. Да она и сейчас еще вздрагивает при виде Маршалла.
      Рыбы у капитана Джима не оказалось. В это лето он редко ездил рыбачить, а больше сидел у окна, выходящего на бухту, и смотрел вдаль, подперев рукой белую голову. Вот и в этот вечер он несколько минут сидел молча, глядя в окно, потом сказал Энн, кивнув на лиловеющее западное небо:
      — Правда, красиво, миссис Блайт? А если бы вы видели сегодня утром восход! Такая красота — просто чудо! Человек не волен выбрать час, когда ему уйти в последнее плавание — приходится ждать команды Главного Капитана. Но если бы у меня был выбор, я хотел бы умереть на восходе солнца… Так или иначе, я надеюсь, что умру легко и быстро. Я не трус, миссис Блайт, мне много раз приходилось смотреть смерти в глаза. Но когда я думаю о затяжной болезни, беспомощности, страданиях, у меня сердце холодеет от ужаса.
      — Не говорите о смерти, дорогой капитан Джим, — взмолилась Энн, гладя загорелую руку, которая когда-то была такой сильной, а сейчас совсем ослабела. — Что мы без вас будем делать?
      Капитан Джим ласково ей улыбнулся:
      — Обойдетесь вы без меня, и все у вас будет хорошо. Но вы ведь не забудете старика, миссис Блайт? Думаю, что не забудете… А о смерти я заговорил потому, что хочу попросить вас об одном одолжении. Речь идет о моем Старпоме… — Капитан Джим протянул руку и погладил теплый оранжевый клубок, лежавший на диване. Старпом пружинисто развернулся, издал довольный горловой звук — нечто среднее между мяуканьем и мурлыканьем, — вытянул лапы, перевернулся на другой бок и опять свернулся клубком. — Вот онбудет по мне скучать. Мне не хочется бросать его на произвол судьбы, чтобы он опять голодал, как раньше. Пообещайте мне, миссис Блайт, что приютите Старпома, когда меня не станет.
      — Ну конечно!
      — Тогда мне больше не о чем волноваться. Безделушки, которые я собрал в плаваньях, я оставляю вашему маленькому Джиму. Только я не хочу видеть слезы в ваших прекрасных глазах, миссис Блайт. Не надо расстраиваться. Может, я еще поживу на этом свете.

Глава тридцать шестая
КРАСОТА РОЖДАЕТСЯ ИЗ ПЕПЛА

      — Что пишут из Грингейбла, Энн?
      — Ничего особенного, — ответила Энн, складывая письмо Мариллы. — Джейк Доннелл перекрыл им крышу. Он теперь уже настоящий плотник — все-таки выбрал ту профессию, которую хотел. Помнишь, его мать мечтала, чтобы он стал профессором колледжа? Никогда не забуду, как она пришла ко мне в школу и сделала мне выговор за то, что я не называю его Сент-Клером.
      — А его сейчас хоть кто-нибудь так зовет?
      — По-моему, нет. Он сумел заставить всех забыть это имя. Даже его мать сдалась. Я была уверена, что мальчик с таким упрямым подбородком, как у Джейка, сумеет настоять на своем. Диана пишет, что у Доры появился воздыхатель. Подумать только — она же совсем ребенок!
      — Доре семнадцать лет. Когда нам было семнадцать, мы с Чарли Слоуном были влюблены в тебя по уши.
      — Ох, Джильберт, видно, мы стареем, если девочка, которой было шесть лет, когда мы считали себя взрослыми, уже обзавелась поклонником. За Дорой ухаживает Ральф Эндрюс — брат Джейн. Я его помню этаким толстеньким карапузом с белесыми волосиками, который был меньше всех в классе. А теперь он, оказывается, высокий и весьма презентабельный молодой человек.
      — Дора, наверно, рано выйдет замуж. Она из той же породы, что и Шарлотта Четвертая — ухватится за первого же, кто сделает ей предложение, опасаясь, что вдруг второго не будет.
      — Надеюсь, что Ральф окажется смелее своего брата Билли.
      — И что у него хватит мужества лично сделать ей предложение, — засмеялся Джильберт. — А скажи, Энн, если бы Билли сделал тебе предложение сам, а не через Джейн, ты бы вышла за него замуж?
      — Кто знает, может, и вышла бы, — расхохоталась Энн, вспомнив первое в своей жизни предложение. — В шоковом состоянии. Слава Богу, что он сделал это через доверенное лицо.
      — А я вчера получила письмо от Джорджа Мора, — проговорила Лесли с дивана, где она читала книжку.
      — Ну и как его дела? — спросила Энн, испытывая одновременно и интерес к судьбе знакомого человека, и какое-то странное чувство, спрашивая о человеке, которого совершенно не знает.
      — Он здоров, но ему нелегко приспособиться ко всем переменам, которые произошли у него дома и с его друзьями. Следующей весной он собирается уйти в плаванье. Он пишет, что море у него в крови и он только о нем и мечтает. Но есть в письме одна радостная новость. Когда он уплыл на «Четырех сестрах», он был обручен с девушкой у себя в деревне. В Монреале он мне о ней ничего не говорил, потому что считал, что она его давно забыла и вышла замуж за другого. А для него, сами понимаете, любовь и обручение казались делом совсем недавнего прошлого. И представьте: когда он вернулся домой, оказалось, что она не вышла замуж и все еще его любит. Осенью они поженятся. Я собираюсь пригласить их в гости. Он пишет, что хочет посмотреть на дом, в котором, не сознавая этого, прожил столько лет.
      — Как приятно слышать, что ему так повезло, — сказала неизменно романтичная Энн. — И подумать только, — покаянно добавила она, — что если бы мне удалось настоять на своем, Джордж Мор никогда бы не восстал из могилы, в которой была похоронена его личность. Как же я сражалась с Джильбертом! Но я за это сурово наказана: теперь я совсем не смею с ним спорить. Стоит ему напомнить мне о Джордже Море, и я замолкаю.
      — Как же, заставишь женщину замолчать! — насмешливо сказал Джильберт. — Да я и не хочу, чтобы ты превратилась в мое эхо, Энн. Жизнь станет слишком пресной. Мне не нужна такая жена, как у Джона Макалистера, которая, что бы он ни сказал, покорно говорит своим скучным голосом: «Ты совершенно прав, дорогой».
      Энн и Лесли рассмеялись. Но тут вошла Сьюзен и издала необыкновенно глубокий и скорбный вздох.
      — Что случилось, Сьюзен? — спросил Джильберт.
      — Сьюзен, что-нибудь с малышом? — в панике подскочила Энн.
      — Нет-нет, успокойтесь, миссис доктор, голубушка. Но кое-что действительно случилось. Такая у меня была неудачная неделя — все шло кувырком. Испортила хлеб, сожгла лучшую манишку доктора, разбила большое блюдо. А теперь вдобавок ко всему мне сообщили, что моя сестра Матильда сломала ногу и хочет, чтобы я приехала и пожила с ней.
      — Как жалко — то есть как жалко, что с вашей сестрой случилось такое несчастье, — воскликнула Энн.
      — Что делать, миссис доктор, голубушка, наша жизнь — юдоль скорби. Но я просто не понимаю, что это нашло на Матильду. У нас в семье никто сроду не ломал ног. Как бы то ни было, она все же моя сестра, и раз ее постигло несчастье, я должна за ней ухаживать. Вы сможете обойтись без меня несколько недель?
      — Ну конечно, Сьюзен! Я найму на это время кого-нибудь другого.
      — Если вы никого не найдете, я не поеду. Бог с ней, с Матильдой и ее ногой. Никакие ноги не стоят того, чтобы вы волновались, а наш дорогой малыш плакал.
      — Нет-нет, Сьюзен, вы должны немедленно ехать к своей сестре. Я найду девушку в рыбацкой деревне. Перебьемся как-нибудь несколько недель.
      — Энн, а можно, я на это время перееду к тебе? — попросила Лесли. — Мне так хочется! Ты просто сделаешь мне одолжение, если согласишься. Мне так одиноко в моем огромном пустом доме! Делать там совсем нечего, а по ночам не только одиноко, но и страшно, хотя я запираюсь на все засовы. Два дня тому назад в окрестностях видели бродягу.
      Энн с восторгом согласилась, и на следующий день Лесли вселилась в ее дом. Мисс Корнелия заявила, что это не иначе как промысл Божий.
      — Мне, конечно, жаль Матильду, — сказала она Энн, когда они остались одни, — но раз уж ей суждено было сломать ногу, то лучшего времени она выбрать не могла. Когда ко мне приедет Оуэн Форд, Лесли будет жить у вас, и у этих старых сплетниц из Глена не будет повода трепать языками. А если бы она жила одна и Оуэн ее навещал, они такого наплели бы! И так уж злобствуют: почему, дескать, Лесли не носит траур? Я тут одной сказала: «А по ком ей носить траур? Если по Джорджу Мору, то он не умер, а скорее воскрес; а если по Дику Мору, то я не вижу смысла надевать траур по человеку, который умер тринадцать лет тому назад. И слава Богу, что умер — кроме горя Лесли от него ничего не видела!» А тут еще Луиза Болдуин: как это Лесли не поняла, что живет вовсе не со своим мужем? Ну, я ее хорошенько отчитала. «А ты, говорю, поняла? Ты жила с Диком бок о бок всю жизнь, да и подозрительности в тебе в десять раз больше, чем в Лесли». Но разве сплетникам заткнешь рты? Так что все получилось наилучшим образом.
      Оуэн появился у Блайтов в августовский вечер, когда Лесли и Энн играли с маленьким Джимом. Писатель остановился в дверях, не замеченный двумя женщинами, и жадно глядел на открывшуюся ему очаровательную картину. Лесли сидела на полу, держа малыша на коленях, и с восторгом ловила его пухлые ручонки и целовала их.
      — Ох ты, моя обожаемая крошка, — проговорила она.
      — Ну, плавда, холосенький лебеноцек, — ворковала Энн, перевешиваясь через подлокотник кресла. — Какие плелестные лапочки — так и хочеца их скусить. Таких пальциков нет ни у кого в целом свете, ах ты мое сокловисе.
      Во время беременности Энн серьезно изучала научные труды о том, как надо воспитывать детей, и прониклась доверием к книге «Сэр Оракл об уходе за младенцами и их воспитании». Сэр Оракл умолял родителей никогда не сюсюкать со своими детьми. С малышами с момента их рождения надо говорить на правильном английском языке. «Как может ребенок научиться говорить правильно, — вопрошал сэр Оракл, — если мать приучает его восприимчивый мозг к глупейшим искажениям нашего благородного языка? Как может ребенок, которого каждый день называют „моя ласплекласная клоска“, достичь понимания своей личности, возможностей и судьбы?»
      Сэр Оракл убедил Энн, и она сообщила Джильберту, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будет сюсюкать со своими детьми. Джильберт с ней согласился, и они заключили по этому вопросу договор, который Энн бессовестно нарушила, как только маленький Джим оказался у нее на руках: «Ах ты моя обозаемая клосечка!» И продолжала нарушать впредь. На поддразнивания Джильберта она отвечала тоном, исполненным бесконечного презрения к сэру Ораклу:
      — У него просто никогда не было собственных детей, Джильберт. Я в этом убеждена, а то он не написал бы такого вздора. Мать просто не может не сюсюкать над младенцем, и так оно и должно быть. Надо не иметь в себе ничего человеческого, чтобы разговаривать с этими крошечными пухленькими существами так же, как мы разговариваем с подросшими детьми. Младенцам необходимо, чтобы их любили, чтобы их тискали и над ними сюсюкали, и у нашего малыша все это будет, хлани Господь его длагоценное селдецко.
      — Но ты перегибаешь палку, Энн, — возразил Джильберт, который, будучи всего лишь отцом, еще не полностью уверился в неправоте сэра Оракла. — Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь разговаривал с ребенком так, как это делаешь ты.
      — Ну и пусть не слышал. Иди-ка ты по своим делам, Джильберт. Не я ли вырастила три пары двойняшек, когда сама была ребенком? А вы с сэром Ораклом — просто бездушные теоретики. Нет, ты посмотри на него, Джильберт! Он мне улыбается! Он знает, о чем мы говорим. И он совелсенно согласен с мамочкой, плавда, мой обозаемый птенчик?
      И маленького Джима любили и тискали, и над ним сюсюкали, и все это шло ему только на пользу. Лесли обожала его не меньше Энн. Когда все дела в доме были переделаны, а Джильберта не было поблизости, они устраивали над ребенком прямо-таки оргии поклонения. За одной из них их и застал Оуэн Форд.
      Первой его увидела Лесли. В вечернем полумраке Энн заметила, как побледнело ее красивое лицо, даже губы стали белыми.
      Оуэн ринулся к ней, протягивая руки, не замечая Энн.
      — Лесли, — впервые он называл ее по имени, а не миссис Мор. Но рука, которую подала ему Лесли, была холодна как лед. Весь вечер Лесли почти не участвовала в разговоре, хотя Энн, Джильберт и Оуэн не умолкали ни на минуту. Еще до ухода гостя она извинилась и ушла к себе в комнату. Оуэн сразу поскучнел и вскоре тоже ушел.
      Джильберт посмотрел на Энн.
      — Что ты затеяла, Энн? Что-то происходит, чего я не понимаю. Весь вечер в доме была напряженная атмосфера. Лесли сидит, как воплощение трагедии, Оуэн шутит и смеется, а сам не спускает глаз с Лесли, ты в каком-то возбуждении. Признавайся — что ты скрываешь от своего обманутого мужа?
      — Что за чушь ты несешь, Джильберт! — ответила Энн. — Но Лесли вела себя нелепо. Вот я сейчас поднимусь и поговорю с ней.
      Миссис Мор сидела, сцепив руки, у открытого окна, отчего комнату заполнил рокот прибоя. Увидев Энн, она устремила на нее негодующий взгляд.
      — Энн, — миссис Мор укоризненно покачала головой, — ты знала, что сюда должен приехать Оуэн Форд?
      — Знала, — вызывающе ответила Энн.
      — Но почему же ты меня не предупредила?! — страстно вскричала Лесли. — Я бы уехала, я не стала бы его здесь дожидаться. Ты должна была мне сказать. Как тебе не стыдно, Энн!
      Губы Лесли дрожали. Но Энн бессердечно рассмеялась. Потом наклонилась и поцеловала искаженное гневом лицо.
      — Лесли, ты просто глупышка. Ты что, считаешь, что Оуэн Форд примчалася с тихоокеанского побережья на атлантическое для того, чтобы повидать меня? Или он проникся страстным чувством к мисс Корнелии? Сними с себя свою трагическую маску, дорогая моя подруга, спрячь ее куда-нибудь подальше, больше она тебе не понадобится. Я не ведунья, но могу предсказать, что горькая полоса в твоей жизни кончилась и тебя ждут радости и надежды — но, наверно, также и огорчения — счастливой женщины. Помнишь то знамение — тень Венеры? Вот что оно предвещало, Лесли. Этот год принес тебе великий дар — любовь к Оуэну Форду. А теперь ложись в постель и как следует выспись.
 
      Лесли выполнила первое приказание Энн — легла в постель, но спала она в эту ночь мало. Вряд ли она осмеливалась мечтать — ведь жизнь так жестоко до сих пор с ней обходилась, ей пришлось пройти столь тяжкий путь, что она не осмеливалась шепнуть о своих надеждах даже собственному сердцу. Но Лесли смотрела на огонь маяка, рассекавшего короткую летнюю ночь, и ее глаза постепенно смягчились. И когда Оуэн на следующий день предложил ей погулять по берегу, она без возражений пошла с ним.

Глава тридцать седьмая
МИСС КОРНЕЛИЯ УДИВЛЯЕТ ВСЕХ

      Сонным летним днем, когда море было выцветшего бледно-голубого цвета, что характерно для жаркого августа, а чашечки тигровых лилий в саду Энн наполнились расплавленным золотом, в дом Энн вплыла мисс Корнелия. Впрочем, ее меньше всего интересовали голубое море и жадно пьющие солнце лилии. Она села на свое обычное место — в кресло-качалку — и, к удивлению Энн, не достала ни шитья, ни вязанья. И в разговоре не отзывалась пренебрежительно о мужской половине рода человеческого. Ее высказывания были лишены обычной остроты, и Джильберт, который при ее появлении отменил рыбалку и остался дома, почувствовал себя обманутым. Что это случилось с мисс Корнелией? Она не казалась озабоченной или огорченной. Наоборот, в ней ощущался какой-то нервный подъем.
      — А где Лесли? — спросила она, но это, казалось, не интересовало ее.
      — Они с Оуэном пошли в лес за малиной, — ответила Энн. — Вернутся, наверно, только к ужину, а может, и позже.
      — Они вообще, кажется, забыли о времени, — заметил Джильберт. — Я ничего не могу понять в этой истории. У меня такое ощущение, что вы обе тут сманипулировали. Но моя непослушная жена не хочет ни в чем признаваться. Может, вы скажете, мисс Корнелия?
      — Нет. Но зато скажу другое, — заявила мисс Корнелия с видом человека, решившегося броситься в холодную воду. — Я за этим к вам сегодня и пришла. Я выхожу замуж.
      Энн и Джильберт молчали. Если бы мисс Корнелия сообщила, что собирается пойти и утопиться в бухте, поверить в это было бы легче. Наверно, они не так ее поняли.
      — Я гляжу, вы оба ошалели, — усмехнулась мисс Корнелия. Выговорив, наконец, роковые слова, она опять стала сама собой. — Уж не считаете ли вы, что я слишком молода и неопытна для брака?
      — Знаете, вы нас действительно огорошили, — проговорил Джильберт, пытаясь собраться с мыслями. — Не вы ли твердили, что не пошли бы замуж и за самого лучшего мужчину на свете?
      — Я и не собираюсь выйти за самого лучшего мужчину на свете. Маршаллу Эллиотту до самого лучшего тянуть не дотянуть.
      — Так вы выходите за Маршалла Эллиотта? — воскликнула Энн, которой второе известие вернуло дар речи.
      — Да. Я могла бы выйти за него давным-давно — стоило только поманить его пальцем. Но чтобы я согласилась встать перед алтарем с этой ходячей копной сена — дудки!
      — Мы очень за вас рады и желаем вам счастья. — Энн растерялась, она не была готова к подобному обороту дела. Ей и не снилось, что она когда-нибудь будет поздравлять мисс Корнелию с помолвкой.
      — Спасибо. Я знала, что вы за меня порадуетесь, — поблагодарила мисс Корнелия. — Поэтому я и сообщила вам первым.
      — Только нам жаль терять добрую соседку, дорогая мисс Корнелия. — До Энн постепенно доходил смысл сказанного, и ее охватило чувство сентиментальной грусти.
      — Да вы меня и не потеряете, — безо всякого намека на сентиментальность заявила мисс Корнелия. — Неужели вы думаете, что я соглашусь жить в одной деревне со всеми этими Макалистерами, Эллиоттами и Крофордами? Боже меня упаси! Маршалл поселится у меня в доме. Мне надоело возиться с батраками. А уж Джим Хейстингс, который у меня сейчас, хуже всех прочих. Только чтобы от него избавиться, стоит выйти замуж. Вчера опрокинул маслобойку и разлил сметану по всему двору. И думаете, хоть чуточку смутился? Как же! Глупо заржал и сказал, что сметана — отличное удобрение. Одно слово — мужчина! Мне не хватало двор еще сметаной удобрять!
      — Я тоже от всей души желаю вам счастья, — серьезно проговорил Джильберт. — Вот только, — добавил он, не удержавшись от соблазна поддразнить мисс Корнелию, — боюсь, что вашей независимости пришел конец. Маршалл Эллиотт — кремень человек.
      — Мне и нравятся люди, которые, если уж что решат, то стоят на своем, — ответила мисс Корнелия. — Не то что Амос Грант, который когда-то за мной ухаживал. Не человек был, а флюгер. Прыгнул однажды в пруд, чтобы утопиться, а потом передумал и выплыл. Одно слово — мужчина! Маршалл бы обязательно утопился.
      — И характер у него, говорят, вспыльчивый, — упорствовал Джильберт.
      — У всех Эллиоттов вспыльчивый характер. И очень хорошо! Вот будет весело его доводить. И потом, вспыльчивый человек быстро отходит, и тогда из него хоть веревки вей. А человек, который никогда не злится, только выводил бы меня из себя.
      — Но он же стоит за либералов, мисс Корнелия!
      — Это верно, — с некоторой грустью признала та. — И консерватора из него не сделаешь. Но, во всяком случае, он пресвитерианин. Придется этим удовольствоваться.
      — А если бы он был методистом — тогда вы пошли бы за него замуж?
      — Нет. Политика — дело земное, а религия — и земное, и небесное.
      — Когда же будет свадьба? — спросила Энн.
      — Примерно через месяц. Я буду венчаться в темно-синем шелковом платье. И я хотела вас спросить, Энн: как вы думаете, можно к темно-синему платью надеть фату? Мне всегда хотелось венчаться в фате. Маршалл говорит: какая разница — поступай как знаешь. Одно слово — мужчина!
      — Ну и почему вам не надеть фату, если хочется? — спросила Энн.
      — И на что же это будет похоже? — воскликнула мисс Корнелия. — Фату мне, конечно, хочется. Но, может, ее надевают только с белым платьем? Пожалуйста, Энн, милочка, скажите, что вы на самом деле об этом думаете. Я сделаю так, как вы посоветуете.
      — Мне тоже кажется, что фату надевают только с белым платьем, — призналась Энн. — Но это все условности. Я согласна с мистером Эллиоттом: если вам хочется фату, то и наденьте.
      Но мисс Корнелия, которая преспокойно ходила в гости в ситцевом платье и фартуке, покачала головой.
      — Нет уж, раз не положено, то не надену, — сказала она, сожалея о несбывшейся мечте.
      — Раз уж вы решили выйти замуж, мисс Корнелия, — серьезным тоном заметил Джильберт, — хотите замечательный совет, как держать мужа в руках? Этот совет моя бабушка дала моей матери, когда она выходила за отца.
      — Я думаю, что и так сумею держать Маршалла Эллиотта в руках, — безмятежно проговорила мисс Корнелия. — Впрочем, могу послушать и твой совет.
      — Он состоит из трех правил. Первое: мужа надо поймать.
      — Он пойман. Дальше.
      — Второе: мужа надо хорошо кормить.
      — Буду печь ему пироги. Дальше.
      — И третье: с мужа нельзя спускать глаз.
      — Вот это верно! — с чувством произнесла мисс Корнелия.

Глава тридцать восьмая
КРАСНЫЕ РОЗЫ

      В августе у Энн зацвели поздние красные розы, и над ними непрерывно жужжали пчелы. Обитатели дома много времени проводили в саду, ужиная на зеленой полянке у ручья, расставив блюда на скатерти, разостланной на траве, и засиживались до тех пор, пока в бархатном сумраке не начинали летать огромные ночные бабочки. Как-то вечером Оуэн застал здесь Лесли одну. Энн с Джильбертом не было дома, а Сьюзен, возвращения которой ждали в тот день, еще не приехала.
      Над верхушками елей янтарно-зеленым цветом светилась северная часть неба. Было довольно прохладно — уже приближался сентябрь, и Лесли, одетая в белое платье, замотала шею красной косынкой. Они с Оуэном пошли побродить по тихим, благоухающим розами тропинкам сада. Отпуск Оуэна заканчивался, и ему надо было скоро уезжать. Сердце Лесли бешено колотилось, так как она знала, что сейчас он произнесет долгожданные слова, которые навсегда скрепят их любовь.
 
      — По вечерам по этому саду иногда разливается чудный, почти призрачный аромат, — сказал Оуэн. — Я так и не смог выяснить, какой цветок так прелестно пахнет. Запах почти неуловимый, но запоминающийся. Мне нравится думать, что это душа бабушки Селвин приходит навестить свой любимый сад. В этом домике, наверно, обитает множество дружественных призраков.
      — Я прожила под его крышей только месяц, но уже люблю его, как никогда не любила тот дом, в котором прожила всю жизнь.
      — Этот дом был построен и освящен любовью, — промолвил Оуэн. — И живущие в нем не могут не подпадать под его влияние. Этому саду шестьдесят лет, и в его цветах записана история тысячи радостей и надежд. Некоторые кусты были посажены самой бабушкой. Ее уже тридцать лет как нет на свете, а розы цветут каждое лето. Ты только посмотри на них, Лесли, какие они роскошные! Роза — это королева цветов.
      — Я очень люблю красные розы, — ответила Лесли. — Энн предпочитает розовые, а Джильберт — белые. Но мне больше по душе красные. Они отвечают моему эмоциональному настрою.
      — Эти розы цветут позже других, и в них — все тепло, вся душа лета. — Оуэн сорвал пару полураспустившихся бутонов. — Уже много веков поэты воспевают розу как цветок любви. Розовая роза — это любовь, которая только ждет и надеется, белая роза — это любовь ушедшая и покинутая, а красная роза — как по-твоему, Лесли, что такое красная роза?
      — Любовь торжествующая, — тихо ответила Лесли.
      — Да, любовь торжествующая, любовь бесконечно прекрасная. Лесли, ты же знаешь… я полюбил тебя с первой встречи. И я знаю, что ты меня тоже любишь — мне незачем тебя спрашивать о этом. Но я хочу услышать это из твоих уст, моя дорогая, моя любимая…
      Лесли произнесла слова любви тихим трепетным голосом. Их руки и губы встретились. Это был момент наивысшего счастья в их жизни, посетивший их в старом саду, который пылал алым цветом торжествующей любви.
      Вскоре вернулись Энн с Джильбертом и привезли с собой капитана Джима. Энн разожгла камин — просто чтобы полюбоваться причудливой игрой пламени, и все они уселись перед ним.
      — Когда я смотрю на веселый огонь в камине, я почти готов верить, что снова молод, — сказал капитан Джим.
      — А вы не умеете предсказывать будущее по языкам пламени, капитан Джим? — спросил Оуэн.
      Капитан окинул их любящим взглядом, потом внимательно вгляделся в сияющие глаза Лесли.
      — Ваше будущее можно прочитать, и не глядя в огонь, — сказал он. — Я вижу, что все вы будете счастливы — Лесли и мистер Форд, доктор и миссис Блайт, и маленький Джим, и дети, которые еще не родились, но обязательно родятся. Все вы будете счастливы, хотя, конечно, у вас будут заботы и печали. От них не может уберечься ни один дом, будь это лачуга или дворец. Но вы преодолеете их вместе. С таким компасом, как любовь и доверие, можно выдержать любой шторм.
      Какое-то время все молчали. Потом капитан Джим встал и сказал, положив одну руку на голову Энн, а другую — на голову Лесли:
      — Вы замечательные женщины, добрые, верные и надежные. Ваши мужья — счастливые люди, а ваши дети будут свято хранить память о вас.
      Он взял шляпу и долгим взглядом окинул комнату.
      — А теперь мне пора идти. Доброй вам ночи, — с этими словами старый моряк ушел.
      Энн, у которой дрогнуло сердце от его необычно торжественного прощания, пошла проводить его до калитки.
      — До скорого! — весело крикнул он ей. Но капитану Джиму больше не пришлось сиживать у камина в доме Джильберта и Энн.
      Энн вернулась к друзьям.
      — Мне так жаль его: пошел один-одинешенек на свою скалу, — сказала она. — И там его никто не ждет.
      — Да, старику, наверно, часто бывает одиноко, — отозвался Оуэн. — А сегодня он говорил как провидец, — словно ему открылось будущее. Однако мне тоже надо идти.
      Энн и Джильберт вышли, оставив влюбленных вдвоем. Когда они вернулись, Лесли стояла у камина.
      — О Лесли, я все поняла и я так за тебя рада, дорогая, — Энн обняла подругу.
      — Энн, мне просто страшно, что на меня свалилось такое счастье, — прошептала Лесли. — Я не могу в него поверить… я боюсь о нем говорить… даже думать. Мне кажется, что это сон и что он исчезнет, как только я уйду из вашего волшебного дома.
      — А ты отсюда и не уйдешь, ты останешься со мной до тех пор, пока тебя не заберет Оуэн. Неужели я пущу тебя в дом, связанный с такими печальными воспоминаниями?
      — Спасибо, дорогая. Я сама хотела тебя об этом попросить. Мне не хочется возвращаться в тот дом — это будет все равно, что вернуться в мою прежнюю унылую, безрадостную жизнь. Какой ты мне была замечательной подругой, Энн! — Помолчав, Лесли продолжала: — Помнишь, Энн, в тот день, когда мы впервые встретились на берегу, я сказала, что ненавижу свою красоту? Я ее тогда действительно ненавидела. Мне казалось, что если бы я была некрасивой, Дик не обратил бы на меня внимания. Я ненавидела свою красоту, потому что она привлекла Дика, но сейчас… сейчас я рада, что красива. Больше мне нечего предложить Оуэну, и его артистическая душа наслаждается моей красотой. По крайней мере я не такая уж бесприданница.
      — Конечно, Оуэн восхищается твоей красотой, Лесли, мы все ею восхищаемся. Но глупо говорить, что кроме нее тебе нечего ему предложить. Он сам тебе скажет, чем ты его очаровала, я об этом говорить не стану. А теперь пойду запирать двери. Сегодня обещала вернуться Сьюзен, но что-то не приехала.
      — А вот и приехала, миссис доктор, голубушка, — сказала Сьюзен, появляясь из кухни. — Вернее, не приехала, а пришлепала на своих двоих. А дорога сюда со станции ой-ой-ой!
      — Как я рада вас видеть, Сьюзен! Ну и как ваша сестра?
      — Она уже может сидеть, но ходить, конечно, не может. Но я ей больше не нужна — к ней приехала на каникулы дочь. Я тоже очень рада вернуться сюда, миссис доктор, голубушка. Ногу-то Матильда действительно сломала, этого отрицать нельзя, но язык у нее в полном порядке. А она до того любит поговорить — в ушах начинает звенеть. Она всегда была очень разговорчива и все-таки раньше всех сестер вышла замуж. Ей не так уж и хотелось идти за Джеймса Клоу, но и отказать ему она не смогла. Джеймс вообще-то был неплохой человек, но имел ужасную привычку начинать молитву перед едой с душераздирающего стона. У меня от этого весь аппетит пропадал. Кстати, это правда, миссис доктор, голубушка, что Корнелия Брайант выходит замуж за Маршалла Эллиотта?
      — Да, Сьюзен, совершенная правда.
      — Ну, тогда это просто несправедливо, миссис доктор, голубушка. Я вот сроду дурного слова о мужчинах не сказала и никак не могу выйти замуж. А Корнелия Брайант всю жизнь поносит их на чем свет стоит — и пожалуйста: стоило ей глазом моргнуть, и муж тут как тут. Все-таки странный это мир, миссис доктор, голубушка!
      — Но есть же еще и иной мир, Сьюзен.
      — Да, есть, — с глубоким вздохом отозвалась Сьюзен, — но там уже никто не женится и не выходит замуж.

Глава тридцать девятая
КАПИТАН ДЖИМ УХОДИТ В ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНИЕ

      Книга Оуэна Форда, наконец, вышла в свет в последних числах сентября. Капитан Джим целый месяц ходил на почту в Глен справиться, не пришла ли ему бандероль. Но в этот день он не пошел, и книги, которые прислал Оуэн, принесла домой Лесли.
      — Отнесем ее капитану Джиму сегодня вечером! — сияя от радости, сказала Энн.
      Они шли по красной дороге, наслаждаясь тихим теплым вечером. Как только солнце скрылось за западными холмами, вспыхнул яркий свет маяка.
      — Капитан Джим всегда точен, — отметила Лесли. Энн и Лесли на всю жизнь запомнили выражение, которое появилось на лице капитана Джима, когда они вручили ему книгу — преображенную до неузнаваемости, но несомненно егокнигу. Побледневшие за последние недели щеки капитана вспыхнули юношеским румянцем, в глазах загорелся молодой огонь. Но руки, перелистывавшие станицы, старчески дрожали.
      Оуэн Форд назвал свой роман «Жизненная книга капитана Джима», и на титульном листе было указано два имени — Оуэна Форда и Джеймса Бойда. Книгу открывала фотография капитана Джима. Он стоял в дверях башни маяка и глядел на море. Оуэн Форд сфотографировал его как-то, пока жил у него и писал роман, и капитан Джим об этом знал, но не думал, что снимок появится в книге.
      — Подумать только, — воскликнул старый моряк, — моя фотография на первой странице настоящей, напечатанной в типографии книги! Это самый счастливый день в моей жизни. Как бы мне не лопнуть от гордости, девочки. Нет уж, сегодня ночью я не засну — буду читать свою книгу.
      — Ну, тогда мы пойдем, а вы читайте, — сказала Энн.
      Капитан Джим держал книгу в руках с каким-то благоговейным восторгом, но при этих словах он решительно закрыл ее и отложил в сторону.
      — Нет, не пойдете, пока не выпьете чайку со старым моряком. Мы этого не допустим, правда, Старпом? Никуда книга не денется. Я ждал ее много лет — подожду еще часок-другой.
      Капитан Джим поставил чайник на огонь и стал накрывать на стол. В его движениях не было прежней бодрости — казалось, они давались ему с большим трудом. Но Энн и Лесли не вызвались ему помочь. Они знали, что это его обидит.
      — Вы пришли в очень удачное время, — сказал капитан Джим, доставая из шкафа кекс. — Мать Джо прислала мне сегодня целую корзину с пирожками и вот этот кекс. Смотрите, какой красивый — с орехами и глазурью! Готовит эта женщина замечательно, дай ей Бог здоровья! Не так уж часто я могу предложить гостям такое угощенье. Ну, девочки, садитесь, попьем чаю «за дружбу старую, за счастье прежних дней».
      «Девочки» весело уселись за стол. Чай, как всегда у капитана Джима, был превосходен. Кекс, который испекла мать Джо, так и таял во рту. Капитан Джим усердно потчевал гостей, не позволяя себе даже мимолетного взгляда в сторону столика, на котором в красивом золотисто-зеленом переплете лежала его жизненная книга. Но когда за Энн и Лесли закрылась дверь, они не сомневались, что капитан Джим сразу же сел за книгу, и представляли себе восторг старика, впивавшегося взором в печатные страницы, на которых правдиво и красочно была описана история его жизни.
      — Интересно, как ему понравится концовка, которую Оуэн сделал по моему предложению, — заметила Лесли.
      Но этого ей не суждено было узнать. На следующее утро Энн разбудил Джильберт, который был уже одет и лицо которого выражало тревогу.
      — Тебя позвали к больному? — сонно спросила Энн.
      — Нет. Боюсь, на маяке что-то случилось, Энн. Уже час как взошло солнце, а он все еще горит. Ты же знаешь, что капитан Джим считает делом чести включать его на закате и гасить на восходе.
      Энн вскочила с постели и выглянула в окно: на фоне голубого утреннего неба мигал побледневший огонек маяка.
      — Может быть, он заснул над своей книгой? — предположила она. — Или так увлекся, что забыл про маяк?
      Джильберт покачал головой.
      — Это на него не похоже. Сейчас я туда съезжу.
      — Подожди, я с тобой! — воскликнула Энн. — Малыш проснется не раньше чем через час. Сьюзен мы возьмем с собой: если капитан Джим заболел, тебе понадобится помощь сиделки.
      Никто не отозвался на их стук. Джильберт открыл дверь, и они вошли.
      В комнате было очень тихо. На столе стояли остатки их вчерашнего небольшого пиршества. На подставке в углу все еще горела лампа. Старпом, свернувшись клубком, спал на залитом солнцем полу возле дивана.
      Капитан Джим лежал на диване, держа в руках книгу, открытую на последней странице. Глаза его были закрыты, а на лице запечатлелось выражение покоя и счастья, как у человека, который наконец обрел то, что искал.
      — Он спит? — робко спросила Энн. Джильберт подошел к дивану и наклонился над стариком.
      — Да, — сказал он, выпрямившись. — Он заснул навеки. Капитан Джим ушел в последнее плаванье, Энн.
      Они не знали точно, в котором часу он умер, но Энн верила, что Бог исполнил его желание умереть на рассвете, когда первые солнечные лучи озаряют бухту, и что в этом золотисто-жемчужном сиянии душа капитана Джима отплыла в ту последнюю гавань, где не бывает ни штормов, ни штилей и где его ждет пропавшая Маргарет.

Глава сороковая
ПРОЩАЙ, НЕНАГЛЯДНЫЙ ДОМИК!

      Капитана Джима похоронили на маленьком кладбище, недалеко от того места, где вечным сном спала крошка Джойс. Его родственники поставили на могиле очень дорогой и безобразный памятник, над которым моряк, будучи живым, вдоволь бы посмеялся. Но настоящий памятник капитану Джиму остался в сердцах тех, кто его знал, и в книге, которую будут читать еще многие поколения.
      Лесли огорчалась, что капитан Джим так и не узнал, каким успехом пользовалось его детище.
      — Как бы он радовался рецензиям! Почти все литературные обозреватели хорошо отозвались о его книге. А если бы он еще увидел свою книгу во главе списка бестселлеров, как он был бы горд. Как жаль, что он не пожил еще немного, Энн!
      Но Энн, которая тоже горевала по капитану, была проницательнее Лесли:
      — Ему была важна сама книга, а не то, что о ней скажут, Лесли. И тут ему повезло: он держал книгу в руках и прочитал ее от корки до корки. Последняя ночь была, наверно, самой счастливой в его жизни, а утром пришел тот быстрый и безболезненный конец, на который он надеялся. Я рада за Оуэна, что роман пользуется успехом, но я знаю, что капитану Джиму было достаточно того, что его жизненная книга увидела свет.
      Маяк по-прежнему светил по ночам — на место капитана Джима прислали временного смотрителя. Старпом переселился в беленький домик, где пользовался любовью Энн, Лесли и Джильберта. Даже Сьюзен, которая не любила кошек, соглашалась его терпеть.
      — Так уж и быть, пусть живет в память о капитане Джиме. Какой же это был замечательный старик! Кормить и поить я кота буду, но большего уж от меня не требуйте, миссис доктор, голубушка. Кошки — они кошки и есть, помяните мои слова, кроме как ловить мышей, они ни на что не пригодны. И пожалуйста, миссис доктор, голубушка, не подпускайте его к нашему малышу. Если я увижу, как этот рыжий зверь подкрадывается к ребенку, я огрею его кочергой!
      Мистер и миссис Маршалл Эллиотт мирно и счастливо жили в зеленом доме. Лесли шила себе приданое — они с Оуэном собирались пожениться на Рождество. Энн было очень грустно думать, что рядом с ней больше не будет любимой подруги.
      — Сколько перемен, — вздохнула она. — Только все наладится — и пожалуйста, опять перемены.
      — В Глене продается дом старого Моргана, — вроде бы безо всякой связи с ее словами произнес Джильберт.
      — Да? — безразличным тоном осведомилась Энн.
      — Да. Мистер Морган умер, а миссис Морган хочет переехать к детям в Ванкувер. Она много не запросит — в маленькой деревне трудно найти покупателя на такой большой дом.
      — Ну, на такой красивый дом покупатель найдется, — рассеянно сказала Энн, мысли которой были заняты новыми «укороченными» рубашечками для маленького Джима.
      — А может, нам его купить, Энн? — тихо спросил Джильберт.
      Энн уронила шитье и растерянно воззрилась на мужа.
      — Ты это всерьез, Джильберт?
      — Вполне, дорогая.
      — Уехать из этого райского места, из нашего любимого домика? — сказала Энн, как бы не веря своим ушам. — Что ты, Джильберт, я и подумать об этом не могу!
      — Выслушай меня, дорогая. Я знаю, как ты любишь этот дом. Я тоже его люблю. Но мы же знали, что когда-нибудь нам придется отсюда уехать.
      — Но зачем же так скоро, Джильберт? Давай еще поживем тут.
      — Другого такого шанса нам может не представиться. Если мы не купим дом Морганов, его купит кто-нибудь другой. А другого подходящего для нас дома в Глене нет. И нет хорошего места, где можно было бы построить новый. Этот домик будет всегда для нас дорогим воспоминанием, но ты же понимаешь, что доктор должен жить ближе к своим пациентам. И потом, нам уже сейчас здесь тесно. А через несколько лет Джиму понадобится отдельная комната.
      — Понимаю, — со слезами на глазах кивнула Энн. — Я все это знаю. Но я так люблю этот домик… здесь так красиво.
      — Подумай, как тебе будет здесь одиноко, когда уедет Лесли. И капитана Джима больше нет. Дом Морганов тоже очень красивый, и со временем мы его полюбим. Он ведь всегда тебе нравился, Энн.
      — Да, нравился, но все это так неожиданно, Джильберт. У меня просто голова идет кругом. Десять минут тому назад я думала, какие цветы я высажу в саду весной. А кому достанется этот дом, если мы отсюда уедем? Он действительно стоит на отшибе, и его займет какая-нибудь бедная семья. Они запустят и дом, и сад — и для меня это будет осквернением святыни. У меня сердце просто кровью обливается при мысли об этом.
      — Знаю, но мы не можем руководствоваться такими соображениями в ущерб нашим собственным интересам, девочка. Дом Морганов нам подходит по всем статьям, и мы не вправе упустить такую возможность. Ты вспомни, какая перед домом великолепная травяная лужайка, окруженная величественными деревьями, а позади него огромная роща — целых двенадцать акров. Как привольно там будет играть нашим детям! И сад там есть. А вид на бухту, который открывается из окон дома Морганов, ничуть не хуже, чем из наших.
      — Но маяка оттуда не видно.
      — Видно из чердачного окна. Кстати, вот и еще одно преимущество, милая, — ты же всегда любила большие чердаки.
      — Но в саду нет ручья.
      — Это правда, но в кленовом лесу есть ручей, который впадает в пруд. И сам пруд совсем близко. Ты сможешь себе представить, что ты опять у своего Лучезарного Озера.
      — Ладно, Джильберт, давай немного отложим этот разговор. Дай мне время подумать и привыкнуть к этой мысли.
      — Думай. Особой спешки нет. Но если мы решим покупать этот дом, то надо переехать в него до зимы.
      Джильберт ушел, а Энн, у которой дрожали руки, отложила в сторону рубашонки малыша Джима. Шить в этот день она уже не могла. С глазами, полными слез, она бродила по своему маленькому королевству, где была так счастлива. Да, все, что Джильберт говорит о доме Морганов, правда. Дом дышит спокойствием и достоинством, в нем есть и традиции и современные удобства, окружающий его парк прекрасен. Энн всегда им восхищалась. Но одно дело — восхищаться, другое — любить. Энн так любила свой маленький беленький домик!
      Ей все здесь было мило: клумбы, за которыми она так любовно ухаживала, а до нее ухаживали другие женщины, игривый ручеек, журчавший в уголке сада, калитка, подвешенная между двумя елками, старая ступенька из песчаника, величественные пирамидальные тополя, два смешных застекленных ящичка над камином — все это было неотъемлемой частью ее самой. Как с ними расстаться?
      В этом доме Энн знала счастье и горе. Здесь она провела свой медовый месяц; здесь один коротенький день прожила беленькая крошка Джойс; здесь Энн вторично познала радость материнства; здесь она услышала воркующий смех малыша Джима; здесь у камина сидели ее друзья. Радость и горе, рождение и смерть освятили этот дорогой ее сердцу домик.
      И теперь надо отсюда уезжать. Энн это понимала, хотя и спорила с Джильбертом. Они переросли маленький домик. Джильберту надо быть ближе к пациентам. Хотя он успешно выполнял свои обязанности, все же жизнь на отшибе создавала для него лишние трудности. Энн понимала, что подошло время покинуть милое ее сердцу место. И как же болела ее душа!
      Если бы в дом переехала симпатичная семья! Или пусть хотя бы дом пустовал! Это все же было бы лучше, чем если здесь поселятся чуждые ему по духу люди. Лишенный заботы, старый дом быстро придет в упадок: сад будет разорен, у тополей засохнут верхушки, крыша протечет, в заборе появятся дыры, и он станет похож на щербатый рот, штукатурка осыплется, выбитые стекла заткнут тряпками…
      Энн живо нарисовала себе эту картину запустения и впала в такое отчаянье, будто все это уже свершилось. Опустившись на приступку, она долго и горько плакала. 'Здесь ее и нашла Сьюзен, которая с тревогой спросила:
      — Вы не поссорились с мужем, миссис доктор, голубушка? Если и поссорились, не надо так переживать. Говорят, все супруги ссорятся, хотя сама я в этом опыта не имею. Он попросит прощения, и вы помиритесь.
      — Нет, Сьюзен, мы не поссорились. Но он… он хочет купить дом Морганов, и нам придется переехать в Глен. У меня сердце разрывается от горя.
      Но Сьюзен эта новость совсем не огорчила. Более того, перспектива переехать в Глен привела ее в восторг. Если у нее и были претензии к дому Энн, так это то, что он стоял на отшибе, слишком далеко «от людей».
      — Да что вы, миссис доктор, голубушка, это же замечательно! Дом Морганов такой большой и удобный.
      — Я ненавижу большие дома, — рыдала Энн.
      — Ничего, когда у вас народится полдюжины детей, вы его не будете ненавидеть, — спокойно сказала Сьюзен. — Этот дом уже сейчас для нас тесен. У нас нет комнаты для гостей — в ней живет миссис Мор. И я едва могу повернуться на кухне. Кроме того, что за радость жить на краю света? И вообще, что тут хорошего, кроме красивого вида на море? Нет, если доктор Блайт купит дом Морганов, он не прогадает. Там и вода в доме, и масса замечательных кладовок и стенных шкафов, а уж, говорят, такого погреба, как у них, нет ни у кого на острове. А у нас что за погреб? Одни слезы.
      — Ох, Сьюзен, иди по своим делам и оставь меня в покое, — тоскливо ответила Энн. — Погреб, кладовки — будто это главное для счастья. Ты мне совсем не сочувствуешь.
      — Да и вам нечего огорчаться, миссис доктор, голубушка. Вытрите слезы, а то глазки распухнут. Этот дом послужил свое, но вам пора перебираться в дом получше.
      Большинство людей, с которыми говорила Энн, думали так же, как Сьюзен. Только Лесли сочувствовала Энн и понимала, как горько ей расставаться с таким дорогим местом. Когда Энн сообщила ей о намерении Джильберта, они вместе всплакнули. А потом вытерли слезы и стали готовиться к переезду.
      — Раз уж решили переезжать, то нечего с этим тянуть, — с горечью сказала Энн.
      — Ты полюбишь этот красивый старый дом, когда поживешь в нем несколько лет и у тебя появятся связанные с ним дорогие воспоминания, — утешала ее Лесли. — Туда тоже будут приходить друзья — так же как приходили сюда, — и там ты тоже будешь счастлива. Сейчас это для тебя чужой дом, но со временем он станет твоим.
      А через несколько дней Лесли вошла в гостиную с радостным лицом и воскликнула:
      — Энн, я получила письмо от Оуэна, и он придумал замечательную вещь. Он решил купить ваш дом у попечителей, и мы будем жить в нем летом. Ты рада, Энн?
      — Рада — это не то слово, Лесли! Я просто поверить не могу в такое счастье. Теперь, когда я знаю, что в моем домике не поселятся какие-нибудь вандалы и не разорят его, мне будет не так тяжело с ним расстаться. Это замечательная новость!
      И вот пришло октябрьское утро, когда Энн, проснувшись, поняла, что она провела под крышей своего любимого домика последнюю ночь. Но особенно вдаваться в грустные мысли ей было некогда — весь день был заполнен сборами. К вечеру в домике не осталось ничего, кроме голых стен. Лесли, Сьюзен и малыш Джим уехали в Глен вместе с мебелью, а Энн и Джильберт задержались, чтобы попрощаться со своим домом. Малиновый свет заката струился в незанавешенные окна.
      — Чувствуешь, с какой укоризной смотрят на нас и Дом и сад? — спросила Энн. — Как мне будет грустно сегодня ночью!
      — Мы были здесь очень счастливы, правда, девочка? — с чувством проговорил Джильберт.
      У Энн сжалось горло. Джильберт вышел и ждал ее возле калитки, подвешенной между двумя елками, а она обошла все комнаты и каждой сказала «прощай!». Она уезжает, а дом останется на прежнем месте, глядя окнами на море. Осенние ветры будут петь ему свои грустные песни, дождь будет барабанить по крыше, белые туманы будут наползать с моря; лунный свет станет освещать дорожки, по которым ходили еще учитель с молодой женой. А берег будет все так же прекрасен со своими серебристыми дюнами и плеском набегающих волн.
      — Но нас здесь уж не будет, — сквозь слезы проговорила Энн.
      Она вышла и заперла за собой дверь. Джильберт ждал ее с улыбкой на лице. Уже загорелась звезда маяка, и тени уже окутывали сад, в котором доцветали одни ноготки.
      Энн встала на колени и поцеловала порог, через который она переступила молодой женой.
      — Прощай, мой милый, ненаглядный домик!

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12