Еще шесть лет в чужих краях, и, наконец, решение было принято. Он навсегда возвращался в Москву. Именно Москву. Упиться, как сам любил говорить, русской речью. Закончить вторую часть «Мертвых душ». Работать. Как можно больше работать. Он не знал, как будет устраиваться, – средства по-прежнему не появились. Не думал, что за прошедшее время друзья могли отойти еще дальше. Не сомневался – в Москве все решится.
      Совершенное на обратном пути путешествие в Палестину, к «святым местам», не принесло удовлетворения – иных впечатлений для себя ждал, на иной собственный душевный отклик рассчитывал. Поездка пароходом. Одесса. Южные степи. Пятого сентября 1848 года Москва. Наконец-то! Но чудесная, в мягком золоте осень задержала москвичей за городом. Даже Аксаковы в своем приобретенном в годы его отсутствия Абрамцеве. Предоставленный ему дом Шевырева (Дегтярный пер., 4) пуст. Может, и к лучшему – трудно себе представить, как удалось бы сжиться с много людной и не слишком близкой семьей. В нетерпении встреч он мчится в Петербург. Прежде всего Анози – Анна Михайловна Виельгорская. Семья, в которой он, кажется, стал своим. Поглощенный музыкой, талантливый инструменталист-отец, которому Гоголь обязан цензурным разрешением на «Мертвые души». Пусть надменная – урожденная герцогиня Бирон! – но неизменно благоволившая ему мать. Память о сыне, юном Иосифе Михайловиче, который умер от чахотки у него на руках на римской вилле Зинаиды Волконской. Дочери, вошедшие благодаря замужеству в литературные семьи. Младшая – Анози. Десять лет знакомства, задушевных разговоров, полного взаимопонимания.
       Н.В. Гоголь на вилле З.А. Волконской в Риме. Рисунок В.А. Жуковского
      И все равно строгая чопорность Петербурга еще и еще раз разочаровывает. В октябре Гоголь – в Москве. Теперь можно говорить о настоящей встрече после разлуки. Все дома ждут. И самое для него важное – погодинский. Кажется, забылись и стерлись в памяти былые обиды и недоразумения. Гоголь бесконечно счастлив от возможности занять любимый кабинет, начать работать за ставшим привычным столом. Мечта о работе – как отравляют ее восторженно-нетерпеливые вопросы: когда же, наконец, появится вторая часть «Мертвых душ», над чем еще он собирается работать. Годы не приносят ему уверенности в себе, напротив – одни размышления и сомнения.       Старые друзья узнают и не узнают его – временами по-прежнему беззаботно веселого, чаще серьезного, внутренне сосредоточенного, но, как всегда, тянущегося к людям и расположенного к ним. У Погодина читает первую свою пьесу «Банкрот» еще ничем не заявивший себя в литературе А. Н. Островский. Гоголь опаздывает к началу и, чтобы не мешать автору, остается стоять у дверей. На все время чтения многоактной пьесы. Позже он напишет чтецу несколько строк, которые Островский будет хранить как величайшую ценность, в медальоне, ни с кем не поделившись их содержанием.
      «Наш неуемный Николай Васильевич» – так стали его называть в последний приезд в Москву близкие знакомцы, иногда посмеиваясь, иногда откровенно досадуя. Договориться с Гоголем о встрече, застать его на квартире было совсем не просто, зато в один день можно было увидеть в нескольких домах, а вечером и вовсе в театре. Гоголь не искал одиночества, был жаден до впечатлений, новых знакомств, явно истосковавшись по кипучей московской жизни. Его везде ждут, ему повсюду рады, на его приглашения отзываются с восторгом. Он откровенно наслаждается московской речью, откликается на все ее оттенки, богатство модуляций. Не случайно он писал в 1846 году, что «сам необыкновенный язык наш есть тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых, до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно». Для него именно язык и поэзия вызовут «нам нашу Россию, – нашу русскую Россию, не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую показывают вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которую извлечет она из нас же и покажет таким образом, что все до единого, каких бы они ни были различных мыслей, образов воспитанья и мнений, скажут в один голос: „Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине“.
      Четвертого ноября 1848-го Гоголь, безо всяких уговоров, наоборот, с большим интересом отправляется в Малый театр, где идут его «Игроки» и, по словам С. Т. Аксакова, остается «совершенно доволен» игрой актеров, что «случалось у него не часто». Двоюродный брат покойного А. А. Дельвига, военный инженер А. И. Дельвиг, встречает Николая Васильевича в Английском клубе (Тверская, 21), бывшем роскошном особняке Нарышкиных. Гоголь окружен собеседниками, говорлив и весел. В таком же отличном расположении духа Гоголя видят в доме гражданского губернатора, должность которого занимал в это время сын поэта В. В. Капниста И. В. Капнист. Присутствующие в восторге от того, как живо представляет Гоголь в лицах героев басен Крылова. Все изменило появление графа М. Н. Муравьева. Попытка хозяина представить друг другу писателя и будущего усмирителя польского восстания 1863 года привела к взрыву. На слова Муравьева: «Мне не случалось, кажется, сталкиваться с вами». Гоголь ответил с неожиданной резкостью: «Быть может, ваше превосходительство, это для меня большое счастие, потому что я человек больной и слабый, которому вредно всякое столкновение». С этим Гоголь повернулся и уехал.
      Однако этот инцидент не испортил отношений Гоголя с хозяином – связь с семьей Капнистов была у него слишком долгой и тесной. В усадьбе Обуховке, близ Нежина, которая от отца перешла к сыну, А. В. Капнисту, члену «Союза Благоденствия», Гоголь мог встречаться с будущими декабристами А. М. и Н. М. Муравьевыми, М. П. Бестушевым-Рюминым, М. С. Луниным. Но гражданский губернатор Москвы интересом к литературе не отличался, к произведениям Гоголя был равнодушен, а чтением автором своих произведений просто тяготился. Знакомым оставалось удивляться, как Николай Васильевич мирился с подобным положением и продолжал бывать в доме на Тверской (№ 20).
      Таким же своеобразным феноменом было знакомство Гоголя с К. А. Булгаковым, однокашником М. Ю. Лермонтова по Университетскому Благородному пансиону. «Мастер на безделки», по выражению поэта. Впоследствии К. А. Булгаков признавался актеру Садовскому, что никогда не читал Гоголя и не испытывал охоты знакомиться с его сочинениями. Возможно, Гоголя привлекало редкое по богатству собрание живописи и графики, впрочем, достаточно безалаберное. Возможно, оказывалось влияние ходивших по Москве разговоров о дружбе Булгакова-старшего с Жуковским и Вяземским. Но тот же С. Т. Аксаков называл Булгакова-старшего отъявленным подлецом, который перлюстрировал, на правах почт-директора, всю почту, в том числе и переписку Аксаковых, о чем постоянно докладывал московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому. Кто знает, как и где выискивал своих героев Гоголь.
      Отсюда разница в поведении писателя в разном окружении. С близкими ему по духу людьми он был разговорчив, весел, охотно читал свои произведения. По словам актера А. П. Толченова, «с людьми наименее значащими Гоголь сходился скорее, проще, был самим собой, а с людьми, вла сть имеющими, застегивался на все пуговицы».
Среди новых московских знакомств – салон сестры московского обер-полицмейстера И. Д. Лужина – М. Д. Ховриной, которая жила в его официальной резиденции на Тверском бульваре. «Небольшая гостиная возле зала (допросов) была как-то неуместна в доме строгости и следствий, – вспоминал также бывавший здесь Герцен. – Наши речи и речи небольшого круга друзей… так иронически звучали, так удивляли ухо в этих стенах, привыкнувших слушать допросы, доносы и рапорты о повальных обысках, – в этих стенах, отделявших нас от шепота квартальных, от вздохов арестантов, от бренчанья жандармских шпор и сабли уральского казака…»
       В.А Жуковский
      Гоголь не мог не почувствовать и той враждебности к нему, которая царила на многолюдном именинном обеде Капниста в палатке в Сокольниках. Арнольди вспоминал: «Я сидел возле зеленого стола, за которым играли в ералаш три сенатора и военный генерал. Один из сенаторов, в военном же мундире, с негодованием посматривал на Гоголя. „Не могу видеть этого человека“, – сказал он наконец… „…Ведь это революционер, – продолжал военный сенатор, – я удивляюсь, право, как его пускают в порядочные дома?… У меня в губернии никто не смел и думать о „Ревизоре“ и других его сочинениях. Я всегда удивлялся, как это правительство наше не обращало внимания на него: ведь его стоило бы за эти „Мертвые души“, и в особенности за „Ревизора“, сослать в такое место, куда ворон костей не заносит!“ Остальные партнеры почтенного сенатора совершенно согласны были с его замечаниями и прибавили только: „Что и говорить, он опасный человек, мы давно это знаем“.       Становятся тесными отношения с О. М. Бодянским, теперь уже профессором истории и литературы славянских наречий в Московском университете и секретарем Общества истории и древностей российских. Он успел выпустить 23 тома «Чтений» Общества с большим объемом впервые публикуемого исторического материала. В 1848 году Гоголь бывает у Бодянского на Малой Никитской (№ 10), с 1849 года – на Большой Никитской (31), в доме Мещеринова. Этот последний год был исключительно тяжелым для историка. Публикация в «Чтениях» перевода труда Флетчера «О государстве Русском, или Образ правления русского царя, с описанием нравов и обычаев этой страны» 1591 года вызвала цензурный взрыв. Выпуск книги был полностью конфискован и сожжен, сам Бодянский лишился кафедры в университете и должности секретаря в Обществе истории и древностей российских. Только к концу года в результате бесконечных хлопот профессорская должность была ему возвращена, с чем едва ли не первым примчался поздравить его Гоголь. В дневнике ученого от 21 декабря есть запись: «Часа в три пополудни навестил меня Николай Васильевич Гоголь, пришедший с поздравлением о победе над супостаты: „Максимович был у меня сейчас, сказал Гоголь, и сообщил мне новость о вас и я немедленно же очутился у вас, чтобы вас обнять и поздравить…“.
      Бывает Гоголь у Свербеевых, переехавших в дом Кроткова по Тверскому бульвару (№ 25 – ныне занятый Литературным институтом). Он привычный гость в доме Е. П. Елагиной, которая все так же живет у Красных ворот, у Аксаковых, где, по его собственному выражению, «согревается душою», хотя было слишком заметно, как усложнилась жизнь «милого семейства». Тяжело болеет дочь Ольга Сергеевна, которой занимается постоянно кто-то из близких, хворает глава семейства, и тем не менее за эту первую московскую зиму Гоголь прочитывает Аксаковым всю «Одиссею» в переводе В. -А. Жуковского.
      И все же чуда не случилось: былые дружеские отношения с Погодиным восстановить не удалось. Гоголь безоглядно принял сначала его приглашение на квартиру, но уже через два месяца начал искать благовидного предлога и возможностей прекратить ставший невозможным союз. Благовидным, хотя и надуманным предлогом явилось заявление Погодина о необходимости (на зиму глядя!) ремонта в большом доме. Воспользовавшись им, Гоголь принял предложение поселиться у графини Анны Егоровны Толстой. Графиня приехала из-за границы одна, находилась в гостинице «Дрезден» на Тверской, где жила в то время и другая близкая знакомая Гоголя А. О. Россет-Смирнова. Графине пришлось ждать мужа целый месяц, пока Александр Петрович, появившись наконец в Москве, выбрал для них квартиру – дом Талызиных на Никитском бульваре.
      Учитывались ли при этом выборе интересы и удобства нежданного «подсоседника»? Думается, меньше всего, поскольку супругов не интересовало творчество Гоголя, тем более условия его работы, не говоря о том, что достаточно неприятной неожиданностью для них явился хлынувший к писателю поток посетителей. Этот «неожиданный сюрприз» служил поводом для иронических разговоров в свете. Что же касается выделенных Гоголю двух комнат, мрачноватых, сырых и к тому же выходивших на протекавший со стороны бульвара ручей в зарослях осоки, то их расположение типично для домов-ровесников, которыми была полна Москва.
Тот же Бодянский подробно описывает доставшееся другу помещение: «Жилье Гоголя, внизу, в первом этаже; направо, две комнаты. Первая вся устлана зеленым ковром с двумя диванами по двум стенам (1-й от дверей налево, а 2-й за ним, по другой стене); а прямо печка с топкой, заставленной богатой гардинкой зеленой тафты (или материи) в рамке; рядом дверь у самого угла к наружной стене, ведущая в другую комнату, кажется, спальню, судя по ширмам в ней, на левой руке; в комнате, служащей приемной, сейчас описанной, от наружной стены поставлен стол, покрытый зеленым сукном, поперек входа к следующей комнате (спальне), а перед первым диваном тоже такой же стол. В обоих комнатах несколько книг кучками одна на другой…» По словам Н. В. Берга, «когда писание утомляло и надоедало, Гоголь поднимался наверх, к хозяину, не то надевал шубу, а летом испанский плащ, без рукавов, и отправлялся пешком по Никитскому бульвару, большею частию налево от ворот (к Никитским воротам). Мне было весьма легко делать эти наблюдения, потому что я жил тогда как раз напротив, в здании Коммерческого банка».
      Берг прав почти во всем, кроме визитов к хозяину. Такой близости с ним у Гоголя не существовало и определенная натянутость и церемонность отношений существовала всегда. «Вы бы изумились, если бы узнали, какими деньгами Николай Васильевич покупал ласковый взгляд прислуги во время пребывания своего у Толстого, у Вильегорского, у Смирновых и у других», – пишет П. А. Кулиш матери писателя.
      Актеры Малого театра знали достаточно подробностей о неудобствах жизни «графского нахлебника» – эпитет, услышанный ими от лакея Толстых. Ничего удивительного, что Гоголь, хотя ежедневно и работал по несколько часов, охотно уходил из дома, если не имел гостей. Он особенно часто заходит «по соседству» к Хомяковым, которые еще в 1844 году переехали во вновь приобретенный ими дом князей Лобановых-Ростовских на Собачьей площадке. Здесь был центр самых оживленных и нескончаемых литературных и общественно-политических споров, постоянно бывали братья Киреевские, Герцен, Грановский, Аксаковы, Погодин, Петр Языков. В историю вошла знаменитая хомяковская «говорильня» – узенькая комната, с трех сторон обставленная диванами, между которыми с трудом был втиснут столик. Превращенный после 1917 года в Музей дворянского быта 1840-х годов, дом Хомяковых, по счастью, в части всей своей обстановки стал собственностью Государственного Исторического музея, где и экспонировалась долгие годы «говорильня».
      Они были очень разными – эти привлекавшие Гоголя дома. Васильчиковы (Б. Никитская, 46), у которых еще в петербургские годы ему довелось быть домашним учителем и написать «Майскую ночь»,– это возможность встреч с историком Сергеем Соловьевым, маринистом Айвазовским, писателями Глинкой и Соллогубом. Ростопчины (Садово-Кудринская, 15) – это интересное собрание русской живописи во главе с полотнами Федотова и беседы с хозяйкой, поэтессой Евдокией Ростопчиной, другом Огарева, Лермонтова, Дюма-отца. Благородное собрание (Б. Дмитровка, 1), где в мае 1849 года Гоголь участвует в литературных вечерах и торжественном заседании Общества любителей российской словесности, посвященных памяти Пушкина.
      Плетнев напишет о нем сразу по его возвращении осенью 1848 года: «На вид очень здоров, щеголеват до изысканности». Старшая дочь Аксакова добавит: «Он веселее и разговорчивее, нежели был прежде». А сын Щепкина отзовется: «Гоголь в нашем кружке был самым очаровательным собеседником, рассказывал, острил, читал свои сочинения, никем и ничем не стесняясь». И слова его собственного, обращенного к А. М. Виельгорской письма: «Сердце исполнено трепетного ожидания» творчества. Он сжег перед возвращением в Россию первый вариант второй части «Мертвых душ», но уверен, что в силах создать лучший. Успех чтения новых глав -лишнее доказательство его правоты. Правда, предстоит сделать еще многое, и год спустя он признается в письме той же Анози: «Избегаю встреч, чтобы не отрываться от работы». Впрочем, об отшельническом образе жизни не могло быть и речи. Весной 1850 года он решается на невероятный при его застенчивости шаг – делает предложение Анне Михайловне. Точнее – не ей самой. Один из родственников должен, по его поручению, узнать мнение ее родителей.
      Для всех очевидна безнадежность подобной попытки: внучка герцога Бирона и человек без состояния, без прочных доходов. Разве не сам он писал несколькими месяцами раньше: «За содержание свое и житие не плачу никому. Живу сегодня у одного, завтра у другого»? Да и что значила литературная слава по сравнению со знатностью происхождения! За возмущенным отказом последовал полный разрыв. Гоголь на полтора года уехал на Украину.
        

* * *

        

      Известие было не из приятных. Письмо, которое счастливый жених написал родителям, оказалось подаренным Надеждой Осиповной ее приятельнице княгине Александре Ивановне Васильчиковой. 3 мая 1830 года.
      В эти же дни поэт доверится В. Ф. Вяземской: «Первая любовь всегда есть дело чувства. Вторая – дело сладострастия, – видите ли! Моя женитьба на Натали (которая, в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена. Отец мне дает двести душ, которые я закладываю в ломбарде». Накануне Петру Андреевичу Вяземскому были адресованы строки: «Сказывал ты Катерине Андреевне [Карамзиной] о моей помолвке? Я уверен в ее участии – но передай мне ее слова – они нужны моему сердцу, и теперь не совсем щастливому».