Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Москва гоголевская

ModernLib.Net / История / Молева Нина / Москва гоголевская - Чтение (стр. 6)
Автор: Молева Нина
Жанр: История

 

 


      Отстроив дом и надворные постройки, Головкина расстается с владением, которое переходит в 1838 г. в семью морских офицеров Моллеров. Здесь бывал известный портретист Н. В. Гоголя живописец Ф. А. Моллер. В 1858 г. владелицей дома становится правнучка Разумовских М. П. Галаган. Ей наследует дочь Екатерина, жена графа К. Н. Ламздорфа. 1870-е годы оказались тем рубежом, когда происходит очередная перемена владельцев дома на бульваре. Дворянские фамилии одна за другой уступают место купеческим, а те перестраивают усадьбы, превращая их в доходные дома. Е. П. Ламздорф продала владение купцу второй гильдии А. Н. Прибылову, жившему «собственным домом в Рогожской слободе»; он в 1877 г. расширил и надстроил дом № 8-а, а в 1889 г. и дом № 8, квартиры которых имели новейшие удобства и даже зимние сады на каждом этаже. В 1930-е годы в доме № 8 было возведено еще два этажа. В 1941 году его частично разрушила фашистская бомба, и при его восстановлении был достроен еще один этаж. Дом № 8-а стал в 1920 году Домом печати. Здесь выступали с чтением своих произведений А. А. Блок, В. В. Маяковский, С. А. Есенин. В Мраморном зале происходили встречи с М. И. Калининым, А. В. Луначарским. В марте 1936 года Дом печати был преобразован в Дом журналиста. В 1942-1948 годах здесь находился Краснопресненский РК КПСС, а затем снова открылся Дом журналиста.
      Следующим из голицынских земель был продан в 1824 г. участок, соседствовавший с Арбатской площадью и имевший построенный еще в XVIII в. дом с полукруглым внутренним двором (№ 6). Его владельцем стал Ф. Ф. Кокошкин, известный театральный деятель, директор московской казенной сцены. Он переехал сюда из своего дома, находившегося на противоположной стороне. Это было вызвано семейными обстоятельствами. Первым браком Кокошкин был женат на представительнице родовитой семьи Архаровых Варваре Ивановне, на чью смерть в 1811 г. написал стихи К. Н. Батюшков. Второй его женой стала актриса И. С. Потанчикова, против которой выступила вся семья. В ряде справочников ошибочно указывается, что в бывшем голицынском доме помещалась театральная типография, печатавшая программы и афиши. В действительности эта типография была оборудована в старом кокошкинском доме и там же продолжала функционировать. По сравнению с главным голицынским домом дом № 6 значительно раньше перешел в купеческие руки. С 1846 г. его владельцем становится московский купец Ф. В. Фрейман, с 1875 года – «московской второй гильдии купец рижский гражданин А. К. Ф. Шмит», в начале XX в.– жена генерал-майора Е. А. Фабрициус. Но и здесь основные перестройки пришлись на 1870-е годы, когда дом надстраивали, а его подвальные помещения оборудовали под архив Контрольной палаты – учреждения, осуществлявшего надзор за поступлением государственных доходов и производством расходов. Архив этот находился здесь с 1878 по 1898 год. В конце 90-х годов XIX в. первый этаж занимают под магазины, подвалы сдают бедноте под жилье.
      Последняя часть голицынского владения (д. 10) нашла покупателя в 1832 году. До этого времени выгоревший дом оставался недостроенным. С расходами по строительству с трудом справились и его новые владельцы – семья генерал-майора Ивана Нагеля. В документах за 1836 год отмечается, что во всем владении «к житью приспособлены» немногим более 18 покоев, из числа которых 15 еще не готовы. От Нагелей домовладение перешло к А. П. Щепотьеву, представителю одной из старейших московских семей, которой в XVIII в. принадлежал целый участок нынешней Б. Никитской – от Хлыновского тупика до Леонтьевского переулка. Но начиная с 1870-х годов дом № 10 составляет собственность той категории купцов, а затем рядовых мещан, которые, не модернизируя домов, превращали их в скопище мелких и дешевых доходных квартир. Для этой цели переоборудовались под жилье обширные подвалы, делались многочисленные изолированные входы и въезд со стороны бульвара. В остальном дом и застройка участка сохраняли планировку и вид начала XIX века.
      Участок внутреннего проезда бульвара от голицынских земель до Никитских ворот на рубеже XIX в. принадлежал Лобановым-Ростовским (№ 14), Луниным (№ 12-а) и Хованским (№ 12). Один из выдающихся памятников московской архитектуры, ансамбль лунинского дома (1818-1821 гг., архитектор Д. И. Жилярди), принадлежал П. М. Лунину, родному дяде декабриста М. С. Лунина. Сразу по окончании строительства он был продан Коммерческому банку. В дальнейшем банк купил и участок Хованских, на котором в 1914 г. началось строительство многоэтажных жилых корпусов для банковских служащих, завершившееся уже в 1920-е годы. Участок Лобановых-Ростовских представлял собой родовое гнездо. Во второй половине XVIII в. им владел Я. И. Лобанов-Ростовский, обер-камергер, член Государственного совета. С лобановским дворцом – двухэтажным, украшенным восьмиколонным портиком, связано и имя его сына, известного историка и собирателя Александра Яковлевича. Составленная А. Я. Лобановым-Ростовским редчайшая коллекция старинных карт поступила в Главный штаб, его собрание портретов Петра I – в Государственную Публичную библиотеку имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Особенную ценность представляли разысканные и опубликованные им в течение 1830-1840-х годов в Париже и Лондоне документы, связанные с Марией Стюарт.
От Лобановых-Ростовских дом перешел к другому историку – Д. Н. Бантыш-Каменскому, а в 1826 г.– к семье Огаревых. В его стенах прошла юность Н. П. Огарева, здесь проходили собрания огаревского кружка, встречи с А. И. Герценом. Памяти Огарева посвящена установленная на доме мемориальная доска. После отправки Огарева в ссылку домом владела его сестра, а в 1860-е годы – А. А. Голицын, почетный попечитель Смоленской гимназии, увлекшийся католицизмом и идеями миссионерства. Два его брата кончили свои дни католическими фанатиками в Париже, сестра – в Луизиане (США), куда уехала в качестве миссионера. С 1868 г. все домовладение перешло к штаб-ротмистру А. М. Миклашевскому, который переделал его в доходное. В связи с поддержанной Абрамцевским кружком модой на кустарные изделия надстроенный дом был оборудован под Кустарный музей (с 1883 г.). В 1905 г. в этом здании находилась главная контора легальной газеты московских большевиков «Борьба». В 1913 г. на втором этаже был открыл кинематограф «Унион» (с 1936 г. кинотеатр повторного фильма), часть же дома заняли Высшие женские курсы А. И. Полторацкой. В октябрьские дни 1917 г. дом на короткое время стал опорным пунктом белогвардейцев. Красногвардейцы теснили их со стороны Страстной площади. Победу принес жестокий штыковой бой у Никитских ворот. В память этих событий на доме установлена мемориальная доска.
      Подобно голицынским землям, участки внешнего проезда Никитского бульвара от салтыковского двора в сторону Никитских ворот подверглись после пожара 1812 г. реконструкции, сменились их владельцы. Соседний с салтыковским двор Волынских перешел в 1817 г. к камергеру А. С. Власову, известному коллекционеру, чье собрание живописи, гравюр и редких книг, начиная с изданий XV в., упоминалось в путеводителях Москвы как достопримечательность города. В 1846 г. часть этого участка приобрел полковник Н. Г. Головин, от него в 1859 г. – купеческая семья Манухиных, а с 1884 г. владельцем стал «городской учитель Дашкевич», который многочисленными, рассчитанными на маленькие квартиры пристройками превратил все владение в некое подобие старой барской усадьбы (дом № 11). Остальные дома внешнего проезда отражают различные этапы жилищного строительства города. В течение 1910-1913 гг. сооружаются многоэтажные доходные дома – № 5 (архитектор Л. В. Стеженский), № 13 (архитектор К. К. Кейзер), предназначавшийся для «Общества распространения практических знаний между образованными женщинами» и ныне занятый фармацевтическим факультетом Московской Медицинской академии имени И. М. Сеченова, № 15 (архитектор А. С. Гребенщиков), одна из квартир которого описана в комедии М. А. Булгакова «Зойкина квартира». Одним из первых образцов советского жилищного строительства становится угловой дом № 25 (1928). В 1936 г. под № 9-11 возводится многоэтажный жилой дом работников Главсевморпути, на котором установлены мемориальные доски памяти пионеров освоения Арктики – М. П. Белоусова, Г. А. Ушакова. В 1971 г. под № 17-23 выстроен многоквартирный дом современного образца (архитектор Э. С. Акопов). Название Суворовский бульвар получил в 1950 г. в связи со 150-летием со дня смерти А. В. Суворова, жившего в свое время в районе Никитских ворот.
        

* * *

        

      Резиденция самого Бантыш-Каменского!
      Двор был последним у городских ворот, на улице, которая называлась Новгородской, иначе Волоцкой, – по начинавшейся отсюда древней дороге и по переселенцам-новгородцам, основавшим здесь вместе с устюжанами целую слободу. Памятью о них осталась маленькая, буйно заросшая липами и сиренью церковка – Малое, или Старое, Вознесенье – в немыслимой путанице усиленно достраивавших ее веков: главный куб конца XVI столетия, колокольня XVII, появившийся над кубом четверик – последних лет правления Анны Иоанновны. Почерк веков не стирался, и все же непостижимым образом все созданное слилось в одну удивительную живую и ясную композицию. Главка окунувшегося до шейки барабана в зелень кустов придела напоминала и о вовсе незнакомом Москве местном святом – Прокопии Устюжском.
      Когда Старое Вознесенье начинало строиться, двор принадлежал служилым московским дворянам Молчановым.
      Иван Федоров Молчан – полулегендарный предок семьи, родоначальник фамилии из конца XV века. Молчанов Михаил – загадочная фигура рубежа XVI-XVII столетий: приближенный Бориса Годунова, его доверенное лицо, один из убийц царевича Федора. Его не обойдет в своей драме Пушкин.
      «К с е н и я       Братец, братец, кажется, к нам бояре идут.
      Ф е о д о р
      Это Голицын, Мосальский. Другие мне незнакомы.
      К с е н и я
      Ах, братец, сердце замирает.
       Голицын, Мосальский, Молчанов и Шерефелинов. За ними – трое стрельцов.
      Н а р о д
      Расступитесь, расступитесь. Бояре идут.
Они входят в дом.»
      Дальше – обращение Мосальского к народу: он объявляет о самоубийстве Марии Годуновой и царевича и призывает приветствовать царя Димитрия.       И знаменитая авторская ремарка: «Народ безмолвствует».
      Впрочем, и последующие события Смутного времени отчетливо говорили о склонности дворянина к авантюрным похождениям. Битый при Лжедмитрии кнутом «за чернокнижество», Молчанов за то же самое свое умение оказался приближенным к Самозванцу, снова приобрел положение при дворе, а в день убийства самозваного царя бежал к литовской границе, усиленно распуская слух о чудесном спасении сомнительного венценосца. Мы вряд ли узнаем, какую цель при этом преследовал московский дворянин. Шаховской предложил ему самому предстать в роли Дмитрия – Молчанов от подобного риска отказался; однако он немало помог в выдвижении Ивана Болотникова, одновременно разыскивая нового претендента в Самозванцы. Только необходимого кандидата к сроку не найдется, и деятельный московский дворянин исчезает в последних перипетиях польско-шведской интервенции. Останется лишь молчановский двор – родовые земли у городских ворот.
      Земель у семьи никто не отобрал. Романовы не искали ссор с московским дворянством, да и кто бы их стал считать – боярские измены Смутного времени? Предателям от Михаила Федоровича выпало больше наград, чем возглавлявшему народное ополчение Дмитрию Пожарскому.
      Молчановские земли неподалеку от Абрамкова – Абрамцева, и если один из Молчановых решает присоединить к ним это сельцо – с 1790 года оно продавалось, – то не сыграли ли здесь своей роли абрамцевский барский дом и террасный сад, напоминавшие о былом привольном житье у Никитских ворот?
      Ставший владельцем Абрамцева прямой потомок Семена Евтропиевича – Петр Молчанов оказался литератором, да еще из тех, кто вызывает неудовольствие властей. Почти подростком он начинает сотрудничать в последнем журнале Н. И. Новикова «Покоящийся трудолюбец». Не притупившаяся, несмотря ни на какие царственные окрики, острота сатиры предрешила журнальную и всю издательскую деятельность просветителя. Над Новиковым сгущаются тучи. Вскоре он оказывается в заключении. Екатерина считала издателя худшим врагом и бунтовщиком, чем А. Н. Радищев. С закрытием новиковского журнала Петр Молчанов пробует свои силы в переводах и оригинальных сочинениях, которые печатаются в «Зеркале света». Издание Ипполита Богдановича и Федора Туманского, создавшего себе известность публикацией исторических материалов о Петре I, носило куда более спокойный характер. Появится имя Молчанова и в сборнике «Распускающийся цветок», составленном из трудов воспитанников Благородного пансиона при Московском университете. И все же едва ли не самыми примечательными стали молчановские переводы повести «Венецианский арап» и поэмы «Неистовый Роланд» Ариосто. Эти переводы открыли для русского читателя конца 80-х – начала 90-х годов XVIII века великие произведения мировой литературы.
      Литературные увлечения Молчанова привлекут к нему внимание будущего Александра I в просвещенной екатерининский век. Зато, став статс-секретарем нового императора, он расчетливо отойдет и от литературы, и тем более от «сомнительных» знакомств своей юности – непременное условие остаться рядом с откровенно отбрасывающим все либеральные декорации «венценосцем». Но как бы там ни было в дальнейшем, Молчанову обязана первоначальным своим рождением литературная традиция Абрамцева, повидавшего в своих стенах не одного литератора рубежа XVIII-XIX столетий.
      Молчановых в Москве конца XVIII века немало. Гвардии поручик Степан – на Арбате, «от армии полковник и государственной Ревизион-коллегии член» Иван Андреевич – на «Большой Стоженской», надворный советник и герольдмейстер Алексей Григорьевич – в Староконюшенной, вдова надворного советника Марья – в Новослободской. Тем не менее дом у Никитских ворот перешел в чужие руки. Сын Семена Евтропиевича, надворный советник и прокурор, жил в соседнем Гнездниковском переулке. Среди новых хозяев былого молчановского дома сменяют друг друга корнет Славин, Милославский, наконец, Я. И. Лобанов-Ростовский, чье имя надолго сохранится за домовладением.
      Яков Иванович Лобанов-Ростовский – это Тильзит, Тильзитский мирный договор, заключенный в 1807 году правительством России. Ему поручает Александр I организацию своей встречи с Наполеоном, того знаменитого часового разговора на плоту, который вели без свидетелей два императора и в котором возник проект брачного союза между их домами. Наполеон имел в виду женитьбу на одной из сестер Александра – идея, охотно принятая предполагаемой невестой и категорически отвергнутая ее матерью. Любой претендент был хорош, с точки зрения вдовы Павла I, лишь бы не корсиканский разбойник, вчерашний консул первой в Европе республики.
      Тильзит очень по-разному оценивался в России, у многих вызывая возмущение уступками, сделанными Франции; но имя Лобанова было у всех на устах. Что значили по сравнению с этой его ролью все остальные службы князя: должность генерал-губернатора Малороссии, члена Государственного совета, высший придворный чин обер-камергера. «Князь Яков Иванович Лобанов, – пишет одна из современниц в январе 1814 года, – вчера только приехавший из провинции, был просто изумлен; он ожидал увидеть Москву в развалинах. Меня весь вечер смешила его удивительная фигура». Автор письма связана с окружением А. С. Грибоедова. Имя комедиографа не могло не возникнуть и в связи с лобановской семьей.
      Благородный пансион при Московском университете – среди его 215 студентов 25 будущих декабристов и немало людей, близких к ним. Это колыбель П. Я. Чаадаева, Грибоедова, но и занимавшихся одновременно с ними сыновей Лобанова-Ростовского Алексея и Александра. Оба они хорошо знакомы с Грибоедовым, и можно предположить, что будущему комедиографу доводилось бывать в лобановском доме. Кстати, мимо него Грибоедов проезжал ежедневно по пути из Новинского на угол Тверской и Газетного переулка, где на месте нынешнего Центрального телеграфа стояло здание пансиона.
      К тому же Александра Лобанова-Ростовского с ранних лет отличали любовь к истории и серьезные занятия ею. Со временем он станет известным специалистом по эпохе Марии Стюарт, первым ученым, опубликовавшим и прокомментировавшим многие связанные с нею документы. В 1839 году письма королевы были изданы им в Париже, в 1844-1845 годах семитомное собрание писем, указов и воспоминаний А. Я. Лобанов-Ростовский выпустил в Лондоне. Начало этому собирательству было положено еще в доме у Никитских ворот.
      Лобановский дом был причастен к событиям начала наполеоновских войн, он оказывается причастным и к их окончанию – к Парижскому мирному договору и Венскому конгрессу. В 1821 году он переходит от окончательно перебравшихся в Петербург Лобановых-Ростовских к выдающемуся русскому историку Л. Н. Бантыш-Каменскому.
      Один год в жизни Бантыш-Каменского – всего лишь, казалось бы, эпизод, и тем не менее заслуживающий своей мемориальной доски. Внук Антиоха Кантемира, сын известного историка, Дмитрий Николаевич воспитывался в доме одного из образованнейших людей своего времени А. Г. Теплова. Французский, немецкий, английский, итальянский языки и латынь, которыми он владеет так легко, что за неделю может перевести несколько глав большого романа. Превосходный русский литературный язык и унаследованное от ведавшего Архивом Министерства иностранных дел отца умение и желание работать с историческими документами. Все эти качества позволяют Дмитрию Николаевичу в 25 лет стать автором фундаментального труда «Деяния знаменитых полководцев и министров, служивших в царствование Петра I». Но история еще не станет тогда его основным занятием.
      Незаурядные дипломатические способности определяют то, что Д. Н. Бантыш-Каменский направляется в 1814 году в Париж с ратификацией мирного договора и участвует в Венском конгрессе. С 1816 года он работает на Украине в качестве начальника канцелярии генерал-губернатора Малороссии Н. Г. Репнина. Здесь он получает возможность поднять огромные архивные материалы. К тому же времени относится участие историка в судьбе открытого им крепостного актера М.С. Щепкина: во многом именно благодаря ему Щепкин был освобожден от крепостной зависимости. В 1821 году Д. Н. Бантыш-Каменский возвращается в Москву в надежде обосноваться в старой столице и заняться главным образом архивами. Живя в доме у Никитских ворот, он издает еще одну свою классическую работу – четырехтомную «Историю Малой России, от присоединения ее к Российскому государству до отмены гетманства» (М., 1822).
      Что побудило Д. Н. Бантыш-Каменского так скоро расстаться с домом? Вероятнее всего, материальные затруднения – историк жил с семьей на одно жалованье и после смерти оставил лишь долги, милостиво – «в память долголетней беспорочной службы» – оплаченные Николаем I. В Петербурге он действительно скоро получает назначение тобольским губернатором – служба тем более неудачная, что попытки Л. Н. Бантыш-Каменского упорядочить правовое положение ссыльных и осужденных приводят к возбуждению против него дела. «Шемякин суд в XIX столетии» – назовет историк составленное им описание своих злоключений.
      Кстати, одним из выдвинутых против него обвинений было вскрытие в 1827 году могилы А. А. Меншикова в Березове, откуда Бантыш-Каменский изъял нательный крест «Алексашки», бантик из лент, почему-то лежавший у него на груди, волосы из его бровей и небольшой кусок от кедрового гроба. Все это ждало историка впереди, а пока, полный надежд и планов, он продает свое московское жилище П. Б. Огареву, перебиравшемуся в старую столицу из своего пензенского имения Старое Акшено, чтобы дать образование детям.
      Дружба с А. И. Герценом, клятва на Воробьевых горах, университетский кружок, собиравшийся в огаревском доме, – так привычно рисуется юность поэта Н. П. Огарева. Однако жизнь в доме у Никитских ворот имела множество и иных нюансов. «Тяжеловесная скука», внешняя бесконфликтность и внутренний бунт; сухой, склонный к бесконечным назиданиям отец, здесь же – и неприметная на первый взгляд гувернантка Горсеттер, познакомившая воспитанника и с поэзией Шиллера, и с «Войнаровским» К. Ф. Рылеева. Была холодная анфилада парадных, зал – и была уютная, в красных с золотой полоской обоях комната, где Огарев с друзьями мог до полуночи засиживаться, ведя бесконечные разговоры о декабристах, Французской революции, республике. Можно даже достаточно точно представить себе, где эта комната была, раз в полуденное время ее заливали солнечные лучи, – со стороны бульвара, или даже точнее – в той самой двухэтажной пристройке, где сегодня расположился «Театр у Никитских ворот». Здесь Огарев переживет свое первое романтическое увлечение юной Сушковой, будущей известной поэтессой Евдокией Ростопчиной; и здесь же его арестуют в 1832 году. Хозяйкой дома у Никитских ворот станет его сестра Анна – полковница Плаутина, как назовут ее документы.
Полузабытая и во всяком случае далеко не популярная сегодня даже среди историков фамилия – каким ореолом была она отмечена в годы замужества А. П. Огаревой! Николай Федорович Плаутин, воспитанник все того же Благородного пансиона Московского университета, однокашник и Грибоедова, и братьев Лобановых-Ростовских. Шестнадцати лет вступает он в полк Костромского ополчения – поместья Плаутиных находились на Костромщине, вблизи маленького города Луха, – участвует во многих сражениях, принимает участие в осаде Дрездена. Его храбрость рождает легенды и во время Турецкой кампании 1828-1829 годов. Служивший в лейб-гвардии гусарском полку, Н. Ф. Плаутин станет в 1839 году его командиром. Заметный след оставит и последующая деятельность былого воина – в Государственной думе, в обсуждении земской реформы 1863 года. Из его младших братьев Михаил дослужится до чина генерал-майора, женившийся на А. Г. Огаревой Сергей – до чина полковника.
        

Четвертая профессия

        

      Как ни странны вам покажутся слова мои, – продолжал он, видя устремившееся на себя общее внимание, – но если вы решитесь выслушать небольшую историю, может быть, вы увидите, что я был вправе произнести их.
      Н.В. Гоголь. «Портрет»

        

      Был рисунок, о котором велись давние споры. И была мечта о живописи, не сумевшая привлечь внимания исследователей.
      Рисунок «немой» сцены «Ревизора» в представлении большинства современников принадлежал Гоголю. Сомнения пришли к историкам: других набросков писателя – для сравнения – не существовало. Отсюда гораздо более вероятным становится авторство А. А. Каратыгина. Актер много и постоянно рисовал, близко знал Гоголя и разбирался в его постановочных замыслах. Известным доказательством в его пользу становился и гротесковый характер сцены: П. А. Каратыгина отличала острая ироничность. Единственная посылка оставалась забытой – искусствоведческий анализ. Каратыгинские наброски говорили о не лишенном способности и наблюдательности дилетанте, «немая» сцена являла собой образец профессионального мастерства. Даже среди известных художников так могли рисовать далеко не многие.
      Мечта родилась в лицейские годы. В пятнадцать лет ее можно принять за детское увлечение: «Дражайший папенька, Вы, я думаю, не допустите погибнуть столь себя прославившим рисункам». Речь идет о присылке сравнительно дорого стоивших рам со стеклами.
      Гоголь работает в достаточно сложной и требующей определенных навыков технике пастели, и он слишком дорожит тем, чего удается достигнуть: «Хотел бы вам послать несколько картинок, рисованных на картонах и сухими колерами, но некоторые из них еще не докончены, а другие, боюсь, чтоб не потерялись дорогою, потому что рисовка их весьма нежна». Спустя тринадцать лет автор «Ревизора» будет сетовать в письме В. А. Жуковскому из Рима: «…Будь я живописец, хоть даже плохой, я бы был обеспечен. Здесь в Риме около 15 человек наших художников, которые недавно высланы из Академии, из которых иные рисуют хуже моего; они все получают по три тысячи в год. – Поди я в актеры – я был бы обеспечен: актеры получают по 1000 и больше, а вы сами знаете, что я не был бы плохой актер. – Но я писатель – и потому должен умереть с голоду».
      Память о живописи, сцене – не пустые слова. П. В. Анненков, перечисляя те виды деятельности, к которым обращался Гоголь перед первым отъездом за границу, называет чиновничью, писательскую, актерскую и художническую. У Гоголя редкая беспристрастность в определении любых своих возможностей и безусловное отвращение к дилетантизму. В лицейские годы он делился с дядей мыслями о служении закону. Пусть лицеист меньше всего представлял себе, в каких формах это служение может воплощаться, но, в конце концов, с момента устройства в департамент он достаточно быстро начинает подниматься по ступенькам служебной лестницы. После первых оставшихся незамеченными, но и малозначительных публикаций «Вечера на хуторе близ Диканьки» приносят настоящий успех. Что касается «Ганса Кюхельгартена», то он с самого начала вызывал сомнения у автора, и самый суровый приговор Гоголь способен вынести себе сам. Характерная подробность. Из своих куда каких скромных средств он потратится на то, чтобы снять номер и в его печи, втайне ото всех, сжечь весь тираж поэмы, который принесет сюда вместе со слугой. (Судьба дома – в той же гостинице «Неаполь» на Вознесенском проспекте Петербурга, в таком же скромнейшем номере жил в декабрьские дни 1825 года и был арестован П. Г. Каховский.)
      Гоголя не разубеждает и его несостоявшаяся попытка поступить на казенную сцену. Одно дело – неприятие его манеры руководившим русской труппой А. И. Храповицким, другой – безусловная убежденность в том, что будущее за «натуральной школой». В то время как ищущий заработка «дворянин Николай Гоголь-Яновский», как он отрекомендовался князю Гагарину, непонятно просто и буднично читает самые трескучие монологи из классицистических трагедий, на московской сцене уже восходит звезда Михайлы Щепкина. И случайно присутствовавшие на прослушивании актеры, в том числе П. А. Каратыгин, запомнят несомненную оригинальность неудачливого соискателя. Гоголь не придет за ответом о результатах испытания – ему, действительно, решено было предложить, и то из милости, работу на выходах,– но не разуверится в собственных возможностях.
      С живописью все складывается иначе. Первые же петербургские знакомства сближают Гоголя с кругом покровителей, преподавателей и пенсионеров Общества поощрения художеств. Возникшее незадолго до событий на Сенатской площади, Общество не имело сколько-нибудь проявленной политической программы, преследовало неопределенные художественно-благотворительные цели и вместе с тем за первые десять лет своего существования сумело стать антиподом официального искусства. Предоставление возможности работать в Италии вступившим в конфликт с Академией художеств Карлу Брюллову и Александру Иванову, неизменная поддержка, а во многих случаях и выкуп на волю крепостных художников, которым волей Николая I был закрыт доступ в Академию, забота о развитии жанровой живописи, а вместе с нею и школы А. Г. Венецианова и первой русской провинциальной школы А. В. Ступина в Арзамасе, материальная поддержка не находивших признания мастеров – все шло вразрез с установками императора в искусстве. Один из наиболее консервативных и близких ему академических профессоров баталист А. И. Зауервейд имел полное основание писать: «Общество для поощрения художников есть оппозиции Академии художеств или, может быть, только одному президенту, о чем я бы более узнать мог, если бы не знали, что я враг этих ложных Дмитриев, которые желают сделать подрыв Академии художеств, а себя всесильными».
      Дорога к Обществу поощрения лежала для Гоголя и благодаря участию В. П. Кочубея, ближайшего соседа по Васильевке и владельца знаменитой Диканьки, в чей дом он получает доступ. И тем более через П. П. Свиньина, к которому сначала попадает по издательским делам. Пусть публикация «Ночи накануне Ивана Купалы» оказалась во всех отношениях неудачной для автора – и по исказившей авторский стиль редактуре, и по придуманному издателем названию, и по отсутствию, наконец, имени Гоголя, она скорее всего не сказалась на доверии П. П. Свиньину в отношении его совета продолжить занятия живописью. Свидетельство фактов однозначно: непосредственно после знакомства со Свиньиным Гоголь начинает посещать академические классы.
      На первый взгляд, все выглядело простым и очевидным: появилось, а вернее, не исчезало желание – начать заниматься. Но на практике Академия была недоступна каждому желающему. До конца 1830 года, а письмо написано летом того же года, она знала лишь две категории учащихся: казенных и своекоштных, иначе говоря, оплачивающих стоимость своего обучения. Попасть в число последних также не представлялось простым: существовали численные ограничения. Известными возможностями в этом отношении обладало только Общество поощрения художеств, располагавшее известным числом мест, которое оно предоставляло своим подопечным. Без его содействия попасть в классы, тем более бесплатно, Гоголь не мог, и скорее всего это было содействие лично П. П. Свиньина, известного своим деятельным заступничеством за молодых художников. Правда, и здесь все ограничивалось одним рисовальным классом. О нем же говорило и приводимое Гоголем расписание – оно соответствовало работе натурного рисовального класса.
      Положение принципиально меняется с введением реформы 19 декабря 1830 года. Отныне к казенным и своекоштным присоединяется новая категория учащихся – вольноприходящие, обладавшие правом бесплатного посещения всех академических классов. Соответственно они получали возможность «представлять на суд Академического Совета не только рисунки фигур с натуры, но и художественные произведения, как-то: чертежи, эскизы, композиции и оконченные их работы», которые отмечались на экзаменах специально установленными медалями всех достоинств. Будучи награжден за программу золотой медалью, посторонний ученик даже мог быть оставлен по окончании основного курса в числе совершенствующихся, а затем быть посланным в пенсионерскую поездку. Если достичь подобных вершин удалось слишком немногим, то все же главное – реальная перспектива существовала.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18