Продолжая рассказ, он заметил, что очень опасался взрыва самолета. Ведь кабину все время наполняли пары бензина и эмульсия масла. Прыжок с парашютом исключался: сначала было рано - внизу противник, потом стало поздно - высота потеряна, силы на исходе, мотор вот-вот остановится и тогда - катастрофа.
      Заметив подходящую площадку, летчик решил садиться. Убрал газ и с большим усилием перекрыл кран. Наудачу выпустил шасси. Расчет оказался точным: самолет, плавно коснувшись земли, благополучно остановился. С трудом выбрался из кабины. Немного отойдя от машины, упал, потеряв на какое-то время сознание. А когда оно вернулось, встать от слабости уже не мог. Вскоре подбежали люди и доставили его в Ковалево.
      По свидетельству Павлова, в тот день "яки" сбили восемь вражеских самолетов. Досталось и "якам". Все они были подбиты, половина летчиков ранены.
      Пока я сидел у постели Павлова, пришла санитарная машина. Ее прислал Кузьминых. Он знал, куда направить. С медицинской точки зрения противопоказаний к эвакуации не было, и мы двинулись в путь - в свой лазарет в Приютине.
      Тридцать лет спустя, 9 августа 1972 года, в газете "Страж Балтики" была опубликована (посмертно) статья Павлова "Над Синявинским плацдармом". Вспоминая случай с ранением и нашу с ним встречу, Павел Иванович пишет буквально следующее: "...появился наш следопыт, как мы звали полкового врача Василия Георгиевича Митрофанова. Он душою чувствовал, где могут произвести посадку подбитые самолеты, где находятся живые или погибшие летчики полка. Многие обязаны жизнью этому человеку". Вероятно, меня поймет читатель, если скажу, как дорог и трогателен для меня столь теплый отзыв боевого летчика, любимого командира. Но вернемся к прерванному изложению.
      По прибытии в Приютино мы узнали, что недалеко от поселка Колтуши летчик Кузьминых с бреющего полета отчетливо видел остатки сгоревшего самолета. Рядом - никого. Примерно в полукилометре он отметил зенитную батарею. Там, по мнению Кузьминых, могли кое-что знать о случившемся и туда следовало обратиться.
      Сведения Козьминых уточняли направление поиска, но оставляли по-прежнему неясной и еще более тревожной судьбу Зосимова. Мы почти не сомневались: Козьминых видел остатки зосимовского "яка". Однако никто в полку не хотел верить и не верил в самое худшее: не такой он летчик, чтобы погибнуть.
      Да, всегда при виде Зосимова казалось, что трагический исход не для него. Сам он решительно отвергал для себя такую возможность как нечто нелепое, отвергал легко, с улыбкой, без всякой рисовки. И не потому, конечно, что наивно закрывал глаза на опасности боевого полета. Отнюдь нет. В игнорировании возможности погибнуть на войне заключалось его личное отношение к психологической проблеме опасности. Барьер опасности летчики наши преодолевали повседневно и успешно. Преодолевал его и Зосимов, придерживаясь правила: "Успех летчика - в разумном бесстрашии". Только в этом случае, утверждал Зосимов, летчик может сполна реализовать свои профессиональные возможности в сложной ситуации и действовать с максимальным шансом на успех. Именно такому отношению к опасности училась молодежь у старших, на личных примерах Слепенкова, Павловых, Горбачева, Зосимова, Меркулова, Королева, Митина, Ковалева, Ломакина. Никто из них не понимал бесстрашие как безразличие к опасности. Это было бы противоестественно. Только психически больные люди не реагируют на опасность. Бесстрашные - это те, кто умеет отрицательные эмоции страха подавить силой воли, высоким сознанием долга. Таков был Зосимов.
      Капитана Зосимова однополчане знали как одного из блестящих мастеров воздушного боя. Ровно через месяц после начала Отечественной войны, 22 июля 1941 года, он таранил на МиГ-3 фашистский бомбардировщик Ю-88, за что был удостоен ордена Ленина. А еще раньше за отличие в финской кампании Д. И. Зосимов принял из рук М. И. Калинина орден Красного Знамени. В августе 1942 года был награжден этим орденом еще раз. Только за три месяца (июнь - август 1942 года) капитан Зосимов имел на своем счету 5 сбитых самолетов врага. Недавно он один вел воздушный бой с восьмеркой Ме-109. Их длительные атаки окончились безрезультатно, несмотря на их восьмикратное превосходство в силах.
      Дмитрий Иванович пользовался репутацией интересного собеседника. Надо сказать, что на редкость удачно, психологически удивительно совместимо, подобрался руководящий состав 1-й эскадрильи: командир, его заместитель, комиссар. Все они были великими оптимистами, не умевшими, казалось, унывать ни при каких обстоятельствах. Но главное, конечно, что их крепко объединяло, это глубокое знание каждым своего дела, чувство долга, обязательность, надежность во всем, И в большом, и в малом.
      Я отбыл на санитарной машине к месту, отмеченному на карте Анатолием Козьминых, и вскоре был в расположении зенитной батареи. Там сказали: "Летчик жив! В сознании! Находится в Колтушах. Его отнесли туда бойцы-зенитчики. На их глазах все произошло. Они первыми подбежали и оказали помощь".
      Луч надежды уже засветился, настойчиво пробившись сквозь тьму неведения о судьбе Зосимова. Каков действительный характер повреждений? Какова их опасность для жизни, выздоровления и возвращения в строй? Все это продолжало волновать меня.
      И вот я у цели. Вот он - наш Зосимов! Живой! Он улыбается, сердечно меня приветствует и тут же переходит к делу. Сначала, как и Павлов, интересуется остальными. А потом, без паузы, начинает рассказывать обстоятельства случившегося с ним несчастья. Остановить Зосимова было невозможно.
      В отличие от несколько апатичного и вялого поначалу Павлова Зосимов был возбужденным. Он говорил необычно торопливо хрипловатым голосом простуженного человека. Необычным, сбивчивым казался и строй его возбужденной речи. Ему, видимо, хотелось сказать многое и как можно скорее. Потому фразы получались короткими, не всегда законченными, отрывистыми:
      - Немного попало. Так, вроде порядок. А вот костомаха. Отказывает, говорил он, показывая взглядом на поврежденную ногу. - Куснули малость. Фрицы проклятые! Но ничего. Обойдется. Мы тоже дали им прикурить!
      Летчик все время менял положение в постели, не находя удобного места. Он постоянно хотел пить. Временами ему становилось холодно. Он просил потеплее укрыть, но не касаться ожогов: это страшно болезненно. Пульс частый, слабый, кровяное давление низкое. Температура немного повышена. У Зосимова были ожоги лица, рук, задней поверхности правой ноги. В области лба и волосистой части головы - ссадины, ушибы с кровоподтеками. Задняя поверхность обожженного бедра поражена множеством мелких металлических осколков, глубоко засевших в толще мягких тканей. Это так называемое "обожженное ранение", особенно опасное из-за возможности развития микробов в ране. Обращал внимание небольшой отек правого бедра. Оно было толще левого на один-полтора сантиметра. Площадь ожога, оказавшегося, к счастью, поверхностным, составляла около пятнадцати процентов поверхности тела. Ожоги таких размеров относятся к обширным. Они нередко носят угрожающий для жизни характер. Особенно у тех, у кого, подобно Зосимову, ожоги сопровождались большой нервно-психической травмой.
      В ходе схватки, о которой я уже знал от Павлова, самолет Д. И. Зосимова был подбит, а сам он ранен осколками в правое бедро. Когда, возвращаясь домой, он находился по эту сторону линии фронта, самолет загорелся. Следовало бы, казалось, выброситься с парашютом. Высота позволяла. Но Зосимов этого не сделал. Он решил попробовать спасти машину. Вероятно, трудно представить себе более рискованное решение. Чтобы с этим согласиться, надо немного вдуматься. В самом деле; в столь критической обстановке, когда подбитый самолет уже горел и мог в любой момент взорваться, летчик решает спасти дорогостоящую машину Як-1. В этой ситуации летчику не изменило понимание того, что вверенным ему народом оружием он должен дорожить. Вот почему Зосимов не прыгнул сразу. Шансы на спасение самолета летчик считал ничтожно малыми - не более одного процента из ста. Зосимов мог этого не делать, и никто его не упрекнул бы. Но решение принято.
      Зосимов эволюциями сбивал пламя. Не получалось. Огонь проник в кабину, обжигая лицо, руки. Загорелись гимнастерка, парашют, брюки. Горячий воздух перехватывал дыхание. Хотя и открыт фонарь, дышать все труднее. Он уже понимал, что самолет не спасти. Попытка сделана, совесть чиста, теперь прыгать! Но, увы, поздно. Высоты нет. И ее уже не набрать для прыжка Выход один - садиться на горящем самолете.
      Зосимов повел горящий самолет на посадку. Скорость огромная. Крайне острая и скоротечная аварийная обстановка не позволила погасить ее до нормальной посадочной скорости. В распоряжении летчика мгновения, считанные секунды. А успеть надо многое, чтобы максимально обезопасить встречу с землей. Она не только стремительно приближалась, но и плохо просматривалась из-за огня и дыма. Летчик действует четко. Навыки, доведенные до автоматизма, срабатывали безотказно. Отстегнул привязные ремни, чтобы на земле поскорее выбраться из огня. Руку перенес на прицел. Иначе, ударившись о приборную доску, можно потерять сознание и, не будучи в состоянии действовать, сгореть вместе с машиной. Надо было спешить, чтобы опередить взрыв. Теперь он неминуем, хотя зажигание и выключено.
      В момент удара на фюзеляж с громадной силой рвануло вперед. Противодействовать инерции - вне человеческих возможностей. Искры посыпались из глаз летчика, но сознания он не лишился. Самолет продолжал брюхом ползти по земле, но уже без Зосимова. Он вовремя вывалился из кабины, угодив в канаву, полную грязи. По канаве, будто специально подвернувшейся для укрытия, летчик спешил отползти как можно дальше. Вероятно, не прошло и минуты, как с грохотом взметнулось огромное пламя с клубами дыма. Летчика оно не задело.
      - Зося успел тютелька в тютельку, - заключил свой рассказ Зосимов.
      У Зосимова имело место возбуждение центральной нервной системы, характерное для начальных проявлений одного из осложнений ранения - шока. Тревожила меня опасность его углубления, когда состояние возбуждения, истощаясь, может переходить в следующую, более опасную для жизни стадию шока. Ей присуще не возбуждение, а угнетение функции центральной нервной системы и других жизненных функций организма. Сидя у постели Д. И. Зосимова, я, разумеется, не знал, что сложная и не до конца исследованная проблема шока меня увлечет и станет в послевоенные годы темой моих научных работ.
      - Доктор, ты, конечно, думаешь: почему Зося не прыгнул сразу? Да? Скажу. Чтобы помочь тебе понять летчика. Ты ведь к этому стремишься? И правильно. Инженер машину понимает. А ты по части нашего брата разуметь должен. Сказ один, доктор: характер летчика не позволил действовать иначе, - говорил необычно торопливо Зосимов все тем же хрипловатым голосом. - Где-то у Горького сказано, что женщина без характера - это все одно, что хлеб без соли. А я скажу так: летчик без характера гораздо хуже той бабы. Без характера летчику, да еще истребителю, никак нельзя, - рассуждал Зосимов, неоднократно за свою боевую жизнь доказавший, какая могучая сила заключена в его характере.
      Его характер и сегодня проявился, до конца выдержал суровое испытание. Пусть цель не достигнута - самолет спасти не удалось, - но разве он не победил!
      Меня настораживал его хрипловатый голос. Очевидно, ожог слизистой верхних дыхательных путей, отсюда - отек голосовых связок и изменение голоса. На почве таких ожогов может развиться отек подсвязочного пространства. И тогда возможна асфиксия - острое удушье на почве непроходимости закрытого отеком дыхательного горла. Чтобы этого не случилось, прибегают к трахеотомии - рассечению трахеи с введением в нее специальной металлической изогнутой трубки. Через нее и дышит больной, пока не спадет отек. Затем трубка извлекается. Дыхание восстанавливается естественным путем, а рана в трахее (дыхательном горле) заживает без дополнительных вмешательств. Нам такая радикальная мера, к счастью, не потребовалась. Отек голосовых связок у пострадавшего не нарастал, наоборот, довольно быстро стал исчезать, и уже в ближайшие дни голос восстановился до обычного.
      Молодым врачам, с их недостатком личного опыта, в трудные минуты приходится мысленно обращаться к своим учителям. Я часто вспоминал профессора А. В. Мельникова. Это он в первые месяцы войны тренировал нас по военно-полевой хирургии. Настойчиво требовал не забывать о так называемой газовой инфекции - микробах, развивающихся в бескислородных, или аэробных, условиях. Это была излюбленная его тема. Его конек. Среди таких микробов кроме столбняка он выделял еще четыре очень опасные их формы. Их он назвал "группой четырех". Развиваясь в ране, они вызывают отек тканей, а два вида из этой группы выделяют еще и газ. Отсюда - газовая инфекция. Она могла быть и у Зосимова. Канава с жидкой грязью, в которой побывал летчик, спасла ему жизнь, уберегла от взрыва, но в рану попала земля, а с нею и микробы. Конечно, раны тщательно очистили от грязи, но не от микробов. Возможно, они и не проявят себя. Но будет поздно, если они разовьются и покажут всю свою страшную силу. Пока этого нет - действовать!
      В аналогичных, не совсем ясных случаях надо, учили нас, ориентироваться на главную опасность. Все взвесив, решили не увлекаться покоем и другими доступными на месте способами борьбы с проявлениями шока. Предпочли бережную эвакуацию в госпиталь. Операция могла быть квалифицированно сделана только в госпитале. Широкие и глубокие продольные ("лампасные") разрезы, проникающие до мышц бедра, с обязательны'; рассечением оболочки, покрывающей мышцы, ликвидируют напряжение тканей. Создается возможность оттока жидкости из тканей в повязку, уменьшения отека и болевых ощущений. Разрезы обеспечивают аэрацию тканей - доступ к ним воздуха, кислорода. Микробы, для которых необходима безвоздушная среда, оказываются в неблагоприятных условиях и погибают. Опасность для жизни раненого, как правило, ликвидируется.
      Перед дорогой раненого тщательно перевязали, для уменьшения болей ввели морфий, поврежденную ногу шинировали. Позаботились, чтобы больному не было холодно. Ехать старались как можно осторожнее.
      Из Приютина Зосимов продолжил путь вместе с раненым Павлом Ивановичем Павловым, Трогательной была их встреча. Оба забинтованные, они потянулись друг к другу. Павлов нежно коснулся губами бинтов на голове Зосимова. Из-за повязок, отека лица и хриплого голоса он был почти неузнаваем. Но Павлов сделал вид, что ничего необычного не замечает.
      Лежа в санитарной машине рядом, они разговаривали: уверяли друг друга в пустячности ранений, разбирали, как все произошло, справлялись об остальных. С Павловым Зосимову, казалось, стало легче. Он заметно приободрился, снова стал шутить.
      Наконец мы прибыли в приемное отделение Первого военно-морского госпиталя. Раненых осмотрели опытные хирурги - ведущий хирург госпиталя Николай Варфоломеевич Петров и Федор Маркович Данович, ставший впоследствии профессором.
      Сразу после перевязки Павлова распорядились поднять наверх, в палату третьего этажа. Зосимову предложили операцию.
      Ибо поставленный диагноз, подтвержденный последующим бактериологическим исследованием кусочков тканей, сомнений не оставлял.
      - Согласен, - не колеблясь ответил Зосимов.
      Под наркозом Данович, консультируемый Н. В. Петровым, произвел семь "лампасных" разрезов бедра. Операция была сделана по всем правилам хирургического искусства высокого класса. Для контроля на бедро наложили шелковую нить - лигатуру, по Мельникову. Она нетуго охватывала конечность несколько выше начала разрезов. Чтобы нить не смещалась, ее фиксировали к коже специальным клейким веществом - клеолом.
      Теперь - ждать. Если отек уменьшится, - лигатура ослабнет. Это будет означать: анаэробный процесс остановился, пошел на убыль. Это будет то, ради чего предприняты все усилия. А если нить врежется? Этого не должно быть. В это не хочется верить. Это будет говорить о нарастании отека, о том, что процесс продолжается. Тогда может стать вопрос об ампутации конечности.
      Ту ночь я провел в госпитале. Медленно тянулось время в ожидании результатов оперативного вмешательства. Под утро дежурный хирург наклонился к постели больного, осторожно отвернул одеяло и полез пальцем под лигатуру. Удовлетворенная улыбка озарила его лицо. Ее смысл понимали все. Ее понимал и раненый. Не только понимал, но и чувствовал. Ибо ему стало значительно легче.
      Вслед за хирургом и я убедился лично: лигатура ослабла. Хотя состояние раненого оставалось еще тяжелым, предстояло еще много трудных дней и ночей и для больного, и для врачей с их заботливыми помощниками - медицинскими сестрами и нянями.
      Наше участие в восстановлении здоровья раненых летчиков не ограничивалось оказанием первой помощи и направлением в госпиталь. Оно продолжалось и после госпитализации, подобно тому как внимание и заботы семьи не прекращаются вслед за направлением близкого человека в больницу, пусть даже самую первоклассную. Заботы продолжаются и часто оказываются очень существенным слагаемым в общей сумме лечебных усилий медиков.
      Выздоровление - чрезвычайно сложный процесс. Это - результат не только лекарственных назначений, хирургических вмешательств и ухода за больным. Многое зависит от сил организма раненого, его воли к выздоровлению, морального состояния. Именно поэтом- мы говорим не о лечении болезней, ран, ожогов, но о лечении больных, раненых, обожженных. Это один из замечательных принципов советской медицины - лечить не болезнь, а больного. Участие однополчан, являясь естественным и закономерным выражением любви к раненым, стимулировало их моральные и физические силы. Я выполнял своего рода роль связного между полком и госпиталем: передавал приветы, уведомлял о новостях в полку и состоянии раненых, передавал подарки и поздравления с наградой или очередным воинским званием. С моим участием решались вопросы предоставления после госпиталя отпуска или дома отдыха, определение годности и допуск к летной работе.
      Чувствовать себя в госпитале уверенно среди раненых летчиков мне помогали деловые контакты с Первым ленинградским (ныне ордена Ленина) военно-морским госпиталем. (Он был основан Петром I еще в 1715 году.) В годы войны я бывал в нем, что называется, на правах своего человека, особенно среди хирургов. В нем лечились большинство раненых летчиков полка в бытность нашу под Ленинградом в июне 1942 - июле 1944 года.
      Наши связи с госпиталем продолжались и после того, как полк далеко ушел на запад. Продолжаются и поныне. Хирургическое отделение как эстафету от хирургов военных лет приняли мои ученики по академии: сначала Г. Я. Савченко, затем X. А. Харебов.
      Замечательным коллективом госпиталя в те годы руководил прекрасный врач, опытный организатор и отзывчивый человек Г. Е. Гонтарев. С глубоким уважением и признательностью вспоминаю талантливых хирургов во главе с Н. В. Петровым, медицинских сестер, санитарок. В нелегких условиях блокады под артиллерийским обстрелом они героически делали все для раненых бойцов. Хирурги госпиталя с пониманием и уважением относились к специфике авиационной службы, помогали нашему командованию принимать решения о дальнейшем служебном использовании летчиков, закончивших лечение в госпитале. Раненые полка по достоинству ценили заботу о них. Она им помогала в главном - в их стремлении поскорее встать в строй.
      Спустя несколько дней после того как были доставлены Павлов и Зосимов, я снова прибыл в госпиталь навестить раненых. Их было там уже шестеро. Они занимали две палаты. В одной из них - командир нашей новой 3-й эскадрильи майор Теплинский, летчики Иван Чернышенко, Иван Емельяненко и Дмитрий Пимакин. Другую небольшую палату рядом занимали Павлов и Зосимов. Обе палаты вместе Павлов в шутку называл "авиационным гарнизоном". Начальником его считали Павла Ивановича.
      У майора Теплинского - огромный ушиб в области спины и закрытый перелом лопатки с обширным подкожным кровоизлиянием - синяком почти во всю спину. Выглядел он тяжелобольным. Обложенный подушками, он лежал полусидя. Дышал часто и поверхностно, глубже не мог - больно. Стоило чуть неосторожно повернуться или глубже вздохнуть, начинался болезненный кашель. Выручали обезболивающие препараты.
      Своеобразен механизм его травмы. В воздушном бою снаряд самолета противника попал в бронеспинку И-16. Она сместилась и плашмя нанесла тупой удар в спину Теплинского. Сгоряча он не сразу почувствовал всю тяжесть полученной травмы. Сила удара поначалу как бы натолкнулась на предельно мобилизованные в пылу боя защитные силы крепкого организма. Это позволило летчику, сохраняя самообладание, действовать с учетом особенностей обстановки и суметь покинуть на парашюте неуправляемый самолет. Приземлился на территории, не занятой врагом. Мы нашли его крайне возбужденным. С повисшей рукой, летчик как бы не замечал травмы, говорил, что пустяк, до завтра заживет, и требовал включить его в боевой состав на следующий день. Лишь с постепенным уменьшением шоковых реакции и возбуждения Теплинский почувствовал себя плохо. И ему уже не требовалось объяснять, что полететь он сможет не так скоро.
      Рядом - Иван Чернышенко. Его самолет был подожжен в воздушном бою и свалился в неуправляемый штопор. Летчики знают, как нелегко в подобных случаях отделиться от самолета, чтобы воспользоваться парашютом. Чернышенко нашел в себе достаточно сил и справился почти с невозможным. Приземлился на передовой в расположении наших войск с ожогами лица и рук (надо сказать, что ожоги у летчиков полка составляли 9 процентов от всех ранений и травм).
      Иван Емельяненко, раненный в воздушном бою в ногу и руку, тоже вынужден был покинуть подбитый самолет. Почти в 17 процентах случаев аварийных ситуаций в воздухе летчики наши пользовались парашютом. Он их не подвел ни разу. Это лучшее свидетельство и умения летчиков, и хорошей работы парашютно-десантной службы (ПДС).
      Емельяненко оставил самолет на высоте 1500 метров. Произвел затяжку, чтобы не расстреляли кружившиеся над ним самолеты противника. Раскрыл парашют только в 150 метрах от земли. За 30 секунд свободного падения потерял 1350 метров. С раскрытием парашюта скорость падения упала с 45 - 46 до 6 метров в секунду. При этом возникло отрицательное ускорение - перегрузка, в пять раз превышавшая вес летчика и составлявшая более 300 килограммов. Резко изменилось и направление действия ускорения. Если в момент свободного падения оно действовало в направлении от ног к голове (как в начале движения лифта вниз, когда человека как бы приподнимает, отрывает от площадки), то в момент раскрытия парашюта отрицательное ускорение подействовало в обратном направлении - от головы к ногам (как в момент остановки движущегося вниз лифта, когда человека придавливает к площадке, он как бы продолжает по инерции движение вниз). В результате действия перегрузок и резкого изменения направления действующих сил у Емельяненко произошло переполнение сосудов обоих глаз кровью и кровоизлияние в их белковые оболочки.
      Приземлился он в лесу, на своей территории. Нашли его быстро.
      С Емельяненко рядом в палате лежал Дмитрий Пимакин с мелкоосколочным, проникающим в локтевой сустав ранением. Самочувствие у него хорошее. Рука почти не болит, только плохо разгибается в локте. Вся надежда на лечебную физкультуру. Ею он занимался старательно и успешно.
      Майору Теплинскому, несмотря на его тяжелое состояние, уже виделся счастливый день, когда он выйдет из госпиталя и отправится на побывку к семье, чтобы, вернувшись, с новыми силами бить врага. Мечта о встрече с семьей согревала его, ускоряла выздоровление.
      - Похлопочите, доктор, - просит он, перестав кашлять. - Самому неудобно. А побывать дома очень хотелось бы.
      Говорить ему было трудно, мешал болезненный кашель.
      - Не беспокойтесь. Непременно побываете дома.
      - Нет, правда, доктор? Вы уверены? - улыбаясь, спрашивает Теплинский.
      - Правда. Отпуск будет. Обязательно!
      - Спасибо.
      Ответ мой не был для красного словца, просто приемом успокоить больного. Я понимал, конечно, что не я командую, не я подписываю отпускные билеты. Однако я хорошо знал и другое - с командиром полка у нас полное взаимопонимание. Помня об этом, я с чувством удовлетворения сознавал, какое великое дело в работе авиационного врача доверие и поддержка командира.
      Великий физиолог И. П. Павлов называл слово могучим, всеобъемлющим условным раздражителем. От меня как авиационного врача требовалось помнить об этом и уметь правильно пользоваться им.
      Тут подает голос Чернышенко. Он хотел бы на долечивание в свой лазарет в Приютино.
      - Ну, а ты что скажешь, Иван Никифорович? - спрашиваю Емельяненко.
      - Пока войну не кончим, мне, доктор, ничего не надо, кроме возможности бить фашистов, - отвечает Емельяненко, широко улыбаясь.
      И действительно, в отпуск на родную Украину он съездил только в 1945 году. Вернулся в полк с очаровательной молодой женой-землячкой.
      Захожу в палату к Павлову и Зосимову. У Павла Ивановича все идет на поправку, настроение бодрое. Садится в постели. Пробует вставать и даже ходить на костылях с помощью няни для страховки.
      - Немного барахлит температура по вечерам. В остальном порядок, докладывает о себе Павлов. - В нашем авиационном гарнизоне подводят двое: Зося и Теплинский, остальные - хоть куда.
      - Не слушай его, доктор. Мне тоже легче, - отзывается Зосимов.
      Голос у него уже не хриплый, но еще слабый и тихий. Отеки на лице исчезли. Стал снова похожим на себя. Однако общее состояние показалось мне более тяжелым, чем в день госпитализации.
      У Зосимова и Павлова индивидуальный пост, как и у Теплинского. Няня все время рядом. Ухаживает заботливо, старательно. Вот она помогает Дмитрию Ивановичу поменять положение больной ноги. Сам Зосимов сделать это не в силах.
      - Так, так. Много, много, - корректирует он действия няни.
      Она перестаралась. Сместила ногу чуть больше, чем хотел Зосимов. Но какой болезненный этот лишний сантиметр! Подушку поправить, перестелить постель все это дается ослабевшему Зосимову нелегко. Перевязки - только под наркозом, настолько они болезненны.
      Он плохо спит, плохо ест. Черты лица заострились. Глаза окаймлены темными кругами. Температурит. Временами его познабливает, а после - потеет. Вдобавок ко всему нет самостоятельных физиологических отправлений. Стул - только с клизмой, а мочу по нескольку раз в сутки выпускают катетером (резиновой трубочкой). Все это неприятно больному, травмирует и угнетает его психику, утомляет, ухудшает и без того тяжелое состояние.
      Я пытаюсь переключить его угнетенное и сосредоточенное на своих страданиях сознание на внешний мир, разорвать порочный круг, в котором причина и следствие постоянно меняются местами, снова и снова замыкая и повторяя круг. Тяжелое состояние портит настроение, а подавленное, удрученное настроение, в свою очередь, ухудшает общее состояние. Что можно сделать, чтобы пробить брешь в этом замкнутом круге? Казалось, и Зосимов думает над тем же и вместе со мной ищет путь к облегчению.
      Наконец я решил поделиться с раненым намерениями организовать эвакуацию его в Москву. Не сомневался: это заинтересует Зосимова. В Москве его семья, отец, мать. Там несравненно спокойнее: нет варварских обстрелов, нет блокады. Там Центральный военно-морской госпиталь. В нем он продолжит лечение. Зосимов, как я и предполагал, не сразу выразил согласие. Мысль об эвакуации его самого занимала уже не первый день. Но не в его манере было просить, даже теперь, на госпитальной койке.
      Опираясь на идею эвакуации, мы и стали действовать. Вовлеченными в сферу действий кроме меня и Зосимова оказались лечащие врачи госпиталя, командир полка, главный врач и командующий ВВС КБФ.
      Основная трудность заключалась в том, что тяжелое состояние делало раненого пока нетранспортабельным. Однако и эту трудность удалось повернуть в интересах выздоравливающего, прибегнув к методу убеждения, воспользовавшись опять-таки словом и заключенной в нем могучей силой.
      Наша доверительная беседа о перспективах эвакуации часто сопровождалась грохотом то и дело возобновлявшегося артобстрела района. На каждый разрыв снаряда Зосимов негодующе хмурился. Однако предстоящая поездка в Москву начинала формировать основу для коренного изменения его настроения, переключала его внимание на тот заветный уголок внешнего мира, который манил, ласкал воображение. Зосимов как бы заново оказывался перед необходимостью активной деятельности.
      - Убедил, доктор. Задача ясна. Приступаю к выполнению, - улыбаясь сказал он.
      - Вот и хорошо. Ты быстрее поправляйся, а я пойду к начальству продвигать задуманное.
      - Договорились.
      Эвакуация раненого летчика, надо сказать, в ленинградских блокадных условиях сорок второго года была делом непростым. Обстановка требовала возвращения раненых в строй в более короткие сроки, не прибегая к эвакуации. Оно и понятно. Медицинских сил в Ленинграде было достаточно. А такие боевые летчики, каким был Зосимов, составляли золотой фонд ВВС Балтики, вокруг которого формировалась молодежь, приходившая из училищ. Поэтому эвакуировали только в особо обоснованных случаях с разрешения командования. Потребовалось оно и для Зосимова.
      Слепенков выслушал меня, не прерывая.
      - Хорошо, доктор. Согласен, о Зосимове придется докладывать Самохину, коротко заключил он.
      - К нему пойдем через Корнева.
      - Действуйте.
      - Есть!
      Уходя от командира, я не сомневался: все, что мною намечено в отношении раненых, будет выполнено. Порукой тому слепенковская поддержка. Ее я почувствовал уже при первой встрече. Он не забыл и обещанного мне тогда врачебного воинского звания: на моем кителе ровно через три месяца появились две с половиной нашивки военврача третьего ранга вместо двух средних старшего военфельдшера.
      Утром следующего дня я позвонил В. Н. Корневу, Главный врач ВВС поддержал идею эвакуации Зосимова в Москву. Приказал дать ему рапорт командира полка, и заключение госпиталя, чтобы доложить командующему.
      Отлаженный механизм сработал четко. В тот же день нужные документы были собраны. На докладе у командующего Корнев приказал быть и мне на случай дополнительных вопросов. Но они не возникли.
      - Какие тут могут быть возражения? Хотя и очень жаль - замечательного летчика теряем. Надеюсь, вернется, - сказал генерал-лейтенант М. И. Самохин, выслушав Корнева.