С крылатыми героями Балтики

      Впервые за полгода формирования отпустили людей так рано и так быстро. Впервые отменялось вечернее "подведение итогов". И без того всем все было ясно: я итоги неполного первого дня с новым командиром, и то, чем надлежало заниматься завтра и в последующем. В хорошем настроении расходились люди, сделав вывод: новый командир - тот, который им нужен. Вывод, как показало время, оказался правильным.
      С приходом Слепенкова летать стали много и, что особенно интересно, без происшествий. И не случайно. Существенно и быстро улучшилась организация. Люди обрели веру в себя, воспряли духом. Они перестроились внутренне, заражаясь энергией, целеустремленностью и энтузиазмом нового командира. В нем обнаруживались все новые привлекательные черты первоклассного летчика, умелого руководителя и душевного человека, лишенного кичливости, доступного для всех старшего товарища. За короткий срок оказалось возможным сделать немало из того, что не удавалось раньше. Повысилась техника пилотирования, улучшилась слетанность пар, звеньев, эскадрилий.
      По докладу Я. 3. Слепенкова о степени готовности вышестоящее командование решило перебазировать полк на временный полевой аэродром в Богослово - ближе к Ленинграду. Там предстояло продолжить и в течение месяца-полутора завершить подготовку.
      И вот настал день перелета. Истребители дружно взлетели, построились над аэродромом и легли на курс. А дальше подвела погода. В районе Волги, вблизи Кашина, внезапно пропала видимость. Летчики оказались в условиях слепого полета. Не видно ни земли, ни неба. Сплошная муть. Визуальная связь между собой утратилась. Самолеты стали сбиваться с курса. Строй нарушился. Возникла опасность заблудиться и упасть без горючего и не менее грозная опасность потери пространственной ориентировки с ее тяжелыми последствиями. К счастью, ничего такого не произошло. Выручила тщательность подготовки к перелету, организованность, воля и мужество летчиков. Воспользовавшись временным просветлением, позволившим разглядеть землю, они произвели вынужденную посадку на фюзеляж. Посадка закончилась благополучно. Никто не пострадал. Почти невредимыми оказались и самолеты. Это утешало. Однако сам факт вынужденной посадки был крайне огорчителен, вызывал досадное чувство. Случившееся как бы отбрасывало полк на прежний путь неудач, перечеркивало все хорошее, что было достигнуто в последнее время.
      Но не унывал Слепенков. Не терял присущей ему выдержки. Он отчетливо видел, как ни парадоксально на первый взгляд, положительную сторону и в этом происшествии. Состояла она в том, что летный состав с честью вышел из крайне тяжелой обстановки, в которой оказался не по своей вине. Это говорило о многом. Позицию командира однополчане разделяли вполне. Не сомневались: так именно рассудит и вышестоящее командование.
      На следующий день после моего прибытия в полк я и Красиков отправились в Саранск - столицу Мордовской АССР. У Михаила Васильевича были дела по химической службе, а мне надлежало переобмундироваться в общевойсковую форму, как это уже сделали все в полку. Признаться, очень не хотелось расставаться с морской формой. Она у нас на флоте всегда была предметом особой гордости. Какова же была моя радость, когда я узнал, что могу переодеться, не сдавая морской формы! Красиков позавидовал: у него от морской формы осталась одна шапка-ушанка, остальное сдал еще прошлой осенью.
      Под конец того же дня мы вернулись в Рузаевку и прямо к И. П. Парову - нет ли чего нового?
      - Есть новость, - сияя от радости, объявил Иван Петрович. - Получено указание завтра погрузиться и отбыть по назначению. Самолеты на месте вынужденной посадки приказано разобрать и доставить в Богослово по железной дороге. Все остальное без изменения.
      Погрузились мы быстро. Воспользовавшись свободным временем, остававшимся до отправления эшелона, помылись в железнодорожной бане, хорошо знакомой однополчанам, и прошли санобработку со сменой нательного белья.
      Разместились неплохо. В каждом вагоне-теплушке с двойными нарами был выделен старший. В его распоряжении находился неприкосновенный запас перевязочного материала на особый случай, кроме индивидуальных пакетов первой помощи, имевшихся в кармане у каждого. Продукты получили сухим пайком. Питались организованно по вагонам в установленные распоряжением по эшелону часы, три раза в сутки. Кипятком снабжались на остановках. Иногда воду кипятили или подогревали и в вагонах, на печках-буржуйках.
      Рано утром 4 апреля состав вывели из тупика, и мы двинулись в путь. В дороге комиссар И. П. Паров регулярно слушал и знакомил нас со сводками Совинформбюро, проводил политбеседы. Мне была предоставлена возможность выполнить план намеченных занятий. Москву проследовали 11-го, а в Богослово прибыли 17 апреля 1942 года вечером.
       
      Богослово
      В землянке 3-й эскадрильи капитана Червакова. - Представление командиру полка. - Вечер 22 апреля 1942 года. - Командир и комиссар 1-й эскадрильи. Мое занятие с летчиками 2-й эскадрильи капитана Лушина. - Комиссар Храмов. Печальная новость. - Через Ладожское озеро в кольцо блокады
      Шел мокрый снег. Под ногами хлюпала грязь. Темнело. Вот тут и выручили провожатые, своевременно высланные Слепенковым встретить нас. С их помощью без особых трудностей добрались пешком до аэродрома, находившегося недалеко от деревни Богослово. Однополчане, покинувшие Рузаевку месяц назад, были уже там.
      И. П. Паров предложил мне остановиться у них в землянке летного состава 3-й эскадрильи. С ее командиром и летчиками я и познакомился в тот же вечер. По ходу беседы зашла речь об утренней физзарядке для летчиков. Я предложил комплекс упражнений, усвоенных мною в академии. Червакову сразу понравилось. Он тут же проделал все сам, запомнил, и уже с утра следующего дня под его команду упражнения стали выполнять все летчики эскадрильи.
      Капитану Червакову, энергичному, жизнерадостному, общительному, не было и тридцати от роду. На его богатырски широкой груди сверкали два ордена Красного Знамени за участие в финских событиях и воздушные бои в первые месяцы Отечественной войны. Это был отличный боевой летчик. Подчиненные любили своего требовательного и заботливого командира. Вместе с комиссаром Паровым Черваков занимал небольшое помещение через коридор в общей землянке летчиков эскадрильи. Довольно широкий коридор землянки выполнял роль служебного помещения. Там находился полевой телефон, постоянно дежурил дневальный. За столом работал адъютант (начальник штаба) эскадрильи. Как и в других землянках, спали летчики на дощатых настилах в два этажа. Наверху и для меня нашлось место.
      Капитан Черваков вставал задолго до побудки. Ее он объявлял всегда сам, в шесть утра. В летные дни - раньше. Одетый в морские брюки, заправленные в русские сапоги, с голым мускулистым торсом, открывал он дверь в нашу половину и с порога подавал команду: "Интеллигенция, вставайте!" Летчики и я вместе с ними быстро, словно по сигналу боевой тревоги, вскакивали и торопливо одевались. Обнаженные по примеру комэска до пояса, мы выбегали на зарядку. Ее проводил сам Черваков. Начиналась она с бега по кругу, будто специально для этих целей обрамленному кустарником. Впереди бежал командир, за ним комиссар и все остальные летчики эскадрильи. Я бегал в замыкающих. После бега - комплекс упражнений и водные процедуры: под открытым небом умывание и обливание холодной водой из умывальника, устроенного в виде длинного, из жести, закрывающегося желоба с несколькими краниками.
      После утренней зарядки и туалета мы шли в столовую, размещавшуюся в одной из самых просторных землянок. Там пища только подогревалась. Готовили ее на кухне в деревне и в установленные часы доставляли машиной в герметически закрывающихся бидонах. Отбой - в 22 часа. В 3-й эскадрилье - по команде самого Червакова.
      - Интеллигенция, спать, - объявлял он за 10 - 15 минут перед тем, как погасить свет от аккумуляторов, питавших миниатюрные лампочки.
      Аналогичный распорядок поддерживался и в других эскадрильях.
      Санчасть (небольшой лазарет и медпункт, развернутые в крестьянских избах Богослова) возглавлял военврач 2-го ранга Медведев. Ему было около пятидесяти. Опытный хирург. В лазарете делал некоторые полостные операции. Например, по поводу острого аппендицита. Их было немного, но они повышали авторитет доктора Медведева как среди военнослужащих, так и среди жителей деревни, обращавшихся к нему за помощью. В помощи он никому не отказывал. (Вскоре после нашего убытия в Ленинград доктор Медведев, к сожалению, трагически погиб.)
      На старте в часы полетов дежурила санитарная машина с опытным фельдшером.
      На следующий день, 18 апреля, мне надлежало представиться командиру полка. О нем я уже был наслышан и знал: однополчане любили его. Я. 3. Слепенков представлялся в моем воображении личностью незаурядной. Под началом этого уважаемого всеми человека мне предстояло выполнять ответственные функции авиационного врача. (Специальной подготовки в академии для работы в авиачастях мы тогда не получали.) Желание работать хорошо было. Но как выйдет на деле?
      Смогу ли найти общий язык с командиром, летчиками, техническим составом? Сумею ли в достаточной мере соответствовать строгим требованиям авиационной службы? Ответов на эти вопросы у меня тогда еще не было. Они пришли позже. И не вдруг. Функции мои становились для меня все более ясными по мере того, как я уяснял задачи, решаемые полком, особенности нелегкой боевой работы авиаторов в воздухе и на земле, лучше узнавал людей и роль каждого из них в сложном и динамичном полковом организме. События нашей повседневной жизни вовлекали меня в общий круговорот. Возникавшие ситуации определяли мои текущие врачебные задачи и подсказывали способы их решения в каждом отдельном случае. Лишь по мере накопления опыта оказывалось возможным быть не просто участником событий, но активно вмешиваться в них, все более действенно помогать командиру в поддержании и повышении боеспособности авиационной части.
      Направляясь в землянку Слепенкова, чтобы представиться, я волновался, конечно. Стучусь. Слышу приглашение войти. Открываю дверь и переступаю порог. Вокруг грубо сколоченного из досок стола семь человек. Знаю только одного капитана Червакова. Остальных вижу впервые. Капитан Черваков, понимая мое смущение и цель визита, поспешил на помощь. Встретившись со мной взглядом, он кивком головы указал на более молодого по виду майора. Догадываюсь: это и есть командир полка. По-уставному докладываю:
      - Товарищ майор, старший военфельдшер Митрофанов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
      - Как, опять фельдшер? - удивленно спросил командир, взглянув на сидевшего рядом с ним второго майора, видом постарше. (Вопрос, как я понимал, возник по ассоциации, ведь до меня обязанности врача полка исполнял фельдшер.) - Федя обещал врача, - с заметным разочарованием, будто про себя заметил Слепенков, повернувшись в мою сторону.
      Я хотел было объяснить, но меня опередил капитан Черваков.
      - Он врач! - воскликнул Черваков. - Это у него звание такое...
      - А, все ясно, - оживился Слепенков, вставая из-за стола. Подойдя ко мне, он крепко пожал мою руку и примирительно улыбнулся.
      В душе я испытывал признательность Червакову, поставившему все на свои места.
      - Знакомьтесь, - предложил командир. Поочередно он назвал каждого по должности, воинскому званию и фамилии. Здесь оказались комиссар полка старший политрук К. Т. Капшук, начальник штаба майор Н. Е. Ковширов, командир 1-й эскадрильи капитан П. И. Павлов, командир 2-й эскадрильи капитан Н. И. Лушин, старший инженер полка военинженер 3-го ранга В. Н. Юрченко.
      - Ну, а с командиром третьей, как видно, вы уже знакомы.
      - Да, - отозвался Черваков. - Доктор поселился с моими летчиками. И с побудкой уже мы провели зарядку по его комплексу. Дело стоящее.
      - Очень хорошо. Доктору надо держаться ближе к летчикам, - одобрил мои действия Слепенков и пригласил меня сесть.
      - Неудачное у вас звание, - сказал командир, улыбаясь и пристально вглядываясь мне в глаза. - Врача называют фельдшером. Но ничего. Переберемся в Ленинград - устраним недоразумение. Дадим врачебное воинское звание. - Сделав небольшую паузу, Я. 3. Слепенков неожиданно спросил: - Вы не хирург?
      Это был не случайный вопрос. Слепенков, разумеется, хорошо понимал актуальность хирургии на войне. Он, конечно, видел мою молодость, исключавшую солидный хирургический опыт. И тем не менее поставил этот вопрос. Возможно, для того только, чтобы привлечь к нему мое внимание, заставить задуматься над этими проблемами, вступая в должность. Ведь очень скоро полк начнет воевать. Появятся раненые и пострадавшие. Они будут нуждаться в хирургии на современном уровне, без всяких скидок на недостаток опыта полкового доктора. Вот почему вопрос командира представлялся мне не только уместным, но и далеко не простым, полным большого для меня смысла.
      - Начинающий, - ответил я и доложил, что хирургию люблю со студенческих лет, хотел избрать своей специальностью, в академии изучал сверх программы в научном кружке оперативной хирургии и топографической анатомии под руководством профессора М. С. Лисицына и что первые немногие самостоятельные шаги в хирургии сделал в сентябрьских боях прошлого года под Ленинградом.
      Слепенков слушал внимательно, а потом сказал:
      - Основа неплохая. Вместе с преимуществами молодости может принести должное. Беритесь за работу смело. Поддержкой обеспечим. В медицине я, как сами понимаете, не очень силен. Но помочь сумею и обещаю. Для оперативности действуйте где надо от моего имени. И не стесняйтесь с докладами и обращениями. Положение врача несколько особое. То, что другому не позволено, может быть вполне доступно доктору.
      - Например, раздеть донага любого из нас, - пошутил капитан Павлов, расплываясь в добродушной улыбке.
      - Не только. Уточнять не будем, - в тон капитану Павлову ответил Слепенков и предложил мне остаться на совещании.
      Совещание было коротким и касалось задач на период базирования в Богослове. Командир полка сформулировал их коротко, но весомо. Предстояло в течение ближайших дней ввести в строй материальную часть, доставленную с места вынужденной посадки, немногим более чем за месяц завершить тренировочные полеты по отработке техники пилотирования и слетанности. Используя нелетную погоду, вечерние часы и другие возможные резервы времени, закончить наземную подготовку личного состава по отдельному плану.
      - Возможно, доктор предложит что-либо? - сказал командир, обращаясь ко мне и переводя взгляд на Ковширова. Тот одобрительно кивнул головой.
      Я доложил о моих беседах в эшелоне и целесообразности повторить их для всех, считал необходимым пронести занятия с личным составом по боевым отравляющим веществам, рассмотреть с летчиками некоторые вопросы авиационной гигиены в связи с переходом на высотные скоростные машины, к которым относился и Як-1, подготовить в каждой эскадрилье и звене управления боевых санитаров. Предложил сделать всем прививки против брюшного тифа и вакцинацию против дизентерии. Ведь нам предстояло перебазироваться в блокированный Ленинград. Заканчивая свое короткое выступление, я подчеркнул, что медицинские проблемы придется решать повседневно с учетом обстановки.
      Кто-то попытался обосновать свои решительные возражения против прививок: мол, "уколы" на несколько дней выведут людей из строя, а это недопустимо, ибо на учете каждый час.
      - Уколы - вещь неприятная, но, если потребуется, примем их смиренно, - в шутливой форме отвел возражения Слепенков.
      Он тут же приказал включить в план несколько названных мною тем и выделить из каждой эскадрильи по три, а из звена управления - два младших специалиста для подготовки их боевыми санитарами, проводить во всех эскадрильях утреннюю физзарядку для летчиков в комплексе упражнений, предложенных доктором.
      Первая встреча с командиром сразу сделала и меня сторонником восторженных о нем отзывов. Обращала внимание какая-то особая вежливость командира. Ему было тогда тридцать два года, но выглядел он моложе своих лет. Среднего роста, подтянутый. Волевой взгляд, интеллигентное лицо, улыбчивые серые глаза. Говорил негромко и неторопливо. Мысли выражал четко. Держался корректно. Как я убедился позже, он никогда не повышал голоса. Никогда!
      Обдумывая наедине с собой все сказанное командиром, я пришел к выводу, что Слепенков очень верно определил основу наших служебных взаимоотношений. Она предполагала доверие и поддержку. Это и было то главное, что лучшим образом мобилизует возможности и инициативу подчиненного. Очень скоро я убедился, что одной из сильных черт Слепенкова было его умение без нажима и понукания добиваться от людей максимальной результативности. Он и сам порученному делу отдавался до конца.
      Сознавать установку командира такой, какой он выразил ее при первой встрече, мне было приятно. Окрыленный, покидал я землянку командира, преисполненный стремления работать, не боясь трудностей.
      Не раз в дальнейшем мысленно возвращаясь к первой встрече с командиром, я вспоминал, о каком Феде говорил Слепенков, с явным огорчением приняв меня за фельдшера. Выяснилось это через полгода при обстоятельствах, о которых я расскажу позже.
      Памятным из богословского периода остался вечер 22 апреля 1942 года. Мы сидим в землянке-столовой в ожидании машины с ужином. Впервые она опаздывала. Оказалось - в грязи завязла. Послали в деревню за трактором, чтобы вытащить и доставить полуторку на буксире. А тем временем люди все подходили. В столовой и у ее входа набралось уже побольше сотни. Такого прежде не бывало, очередность между подразделениями соблюдалась четко. Но сейчас ритм нарушился. Приходившие не уходили. Землянка гудела словно потревоженный улей.
      Но вот появился командир 1-й эскадрильи капитан Павлов...
      Здесь я прерву свои воспоминания и немного расскажу о Павле Ивановиче. С ним я познакомился у командира полка. Павлов на два года старше Слепенкова. Однако разница почти незаметна. А если и была, то в пользу командира 1-й. Он выделялся избытком юношеской энергии, жизнерадостностью и веселым остроумием, делавшими его значительно моложе тридцати четырех лет. Родился он в рабочей московской семье. В шутку считал себя причастным к медицине: в юности работал на химико-фармацевтическом заводе имени Семашко, помнил некоторые специальные термины и при случае любил козырнуть этим, называя лекарства не иначе, как по их химическому составу.
      - Нет ли у тебя, сестрица, ацидум ацетилсалициликум? - спрашивал он, желая, например, получить таблетку аспирина.
      Поставив ее в затруднительное положение, Павел Иванович был очень доволен, заразительно и громко смеялся.
      Он рано увлекся авиамоделизмом. После окончания Московской планерной школы Осоавиахима в 1928 году по комсомольскому набору поступил в Ленинградскую военно-теоретическую школу Военно-Воздушных Сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А в 1933 году успешно окончил Ейское училище и был оставлен при нем летчиком-инструктором. Через пять лет, в 1938 году, опытного пилота и методиста летного дела перевели в ВВС КБФ - в 5-й истребительный авиационный полк на должность командира звена в звании капитана. Базировался полк вблизи Петергофа, на аэродроме Низино. В составе 5-го полка участвовал в финских событиях и был награжден орденом Красного Знамени. В Низине встретил Отечественную войну командиром эскадрильи.
      В августе 1941 года лично сбил четыре истребителя врага: два Ме-109, ФВ-190 и ХШ-126 и три в группе: два Ме-110 и Ме-109. За это получил орден Ленина.
      Павел Иванович был одним из любимцев полка. Как и Слепенков, он отличался не только летным мастерством, высокой личной организованностью и справедливой требовательностью, но и заботой о людях. Общительный, он четко различал служебное и личное. В нем удачно сочетались качества опытного боевого командира и простого товарища - "летчика Пашки", как напишет он позже на фотокарточке, подаренной мне на память.
      Так вот, появившись в землянке-столовой и узнав, в чем дело, капитан Павлов, не любивший терять времени даром, стал немедленно действовать. Со свойственной ему находчивостью он легко организовал собравшихся. Первым делом, попросив внимания, он совершенно неожиданно для меня объявил:
      - Доктор просит слова, чтобы просветить нас по одному из самых злободневных вопросов медицины и нашего теперешнего быта.
      В наступившей вдруг тишине я, признаться, смутился. Но не растерялся. Врасплох я не был застигнут. К беседам врача я всегда был готов и в течение двадцати минут рассказал о мерах профилактики желудочно-кишечных инфекционных заболеваний. Тогда это была особо актуальная для нас проблема. С летчиками и большинством технического состава, кроме тех, с кем ехал в эшелоне, я еще на эту тему не беседовал. Мое первое в полку выступление перед столь широкой аудиторией, к радости моей, закончилось под аплодисменты. Они повторились громче после того, как Павлов объявил оценку. Свою. Авиационную. Она прозвучала для меня так же неожиданно, как и все вначале: "Отлично с плюсом за истребительскую сноровку! Посвящение доктора в авиаторы будем считать состоявшимся".
      Улыбающийся Павлов крепко пожал мне руку. Я был ему искренне признателен. Он помог мне найти и использовать один из тех возможных резервов времени, о которых на недавнем совещании говорил Слепенков.
      Беседой врача дело не ограничилось. Вторым отделением программы Павлов объявил концерт самодеятельности. И сразу же, чтобы не получилось заминки с номерами (их, разумеется, никто специально не готовил для этого), предложил свою "Балладу о нашем полку" в собственном исполнении. В форме пародии мастерски изобразил он отдельные, хорошо всем известные эпизоды периода формирования нашего полка в Рузаевке, включая и эпопею с перелетом в Богослово. Основой импровизации удачно взял совет А. П. Чехова: радоваться в любой ситуации. Радоваться, что так, а не хуже. Изобретательный рассказчик, он сумел оригинально повернуть то, что в свое время доставило однополчанам немало огорчений. Это были и существовавшие до Слепенкова курьезные правила, взвинчивавшие и нередко сбивавшие с толку людей, и печально знаменитые вечера подведения итогов за каждый день, и такое досадное событие, каким явилась вынужденная посадка. Теперь все это в интерпретации П. И. Павлова неожиданно получало совершенно иной, полный юмора смысл, вызывало смех и взрывы аплодисментов.
      После смешной до слез "Баллады" (и когда только успел подготовить!) Павел Иванович исполнил любимую им "матросскую чечетку". В высоких русских сапогах, он выбивал ее на дощатом полу без аккомпанемента, увлеченно и легко. Выходило у него, можно сказать, лихо. Тем временем прибыли вызванные Павловым полковые музыканты: баянист Григорий Корж из 1-й эскадрильи и скрипач Дмитрий Трегуб из 2-й. Прозвучали соло на скрипке и баяне, дуэты скрипки и баяна, кто-то сплясал уже под музыкальное сопровождение. Нашлись чтецы-декламаторы, вокалисты. Они сами охотно вызывались и тут же объявлялись вошедшим в роль конферансье Павловым. Получился настоящий концерт самодеятельности! Все так увлеклись, что забыли и о еде. Теперь уже не мы, а работники столовой, присоединившись к зрителям, ждали команды приступить к раздаче привезенного ими ужина.
      Рассаживаясь за столы, которые были только что сдвинуты и частично вынесены из землянки, люди не скупились на похвалы в адрес Павлова.
      А однажды вечером мне позвонил адъютант (начальник штаба) 1-й эскадрильи капитан Гладченко. Беру трубку. Он приглашает посмотреть у них в землянке кинокартину. Я сердечно поблагодарил, но отказался. Некогда: готовлюсь к очередному занятию с летчиками по авиационной гигиене. Выразив сожаление, Гладченко положил трубку. Не успел я сесть за книгу, как дневальный опять позвал к телефону. Звонил командир 1-й эскадрильи капитан Павлов.
      - Доктор, у нас тут заболел один товарищ. Не смог бы посмотреть сейчас? обратился П. И. Павлов тоном, не допускающим сомнений.
      - Иду, - ответил я, даже не подумав о возможной связи этого звонка с предыдущим. Через пять-семь минут я был в 1-й эскадрилье.
      - Вот и доктор, можно начинать! - весело воскликнул Павлов при всеобщем оживлении присутствующих.
      Так я все же был "вытащен" в кино. Никакого больного, конечно, не оказалось.
      - Надеюсь, не обижаешься? - спросил Павел Иванович, извинившись за шутку и приглашая сесть рядом.
      - Напротив. Очень рад, что все здоровы, веселы и смогу вместе с вами посмотреть картину, - ответил я в тон ему.
      - Вот и отлично, - удовлетворенно заключил Павлов, слегка хлопнув ладонью по моему колену.
      Павлов был прост в общении с людьми, что вместе с его качествами блестящего летчика и командира эскадрильи создавало и поддерживало непререкаемость его авторитета. В хорошем настроении покидал я 1-ю эскадрилью после кино, благодарный капитану Павлову за его настойчивое, несколько необычно выраженное желание видеть меня в своем кругу, видеть не по служебной необходимости, а просто так, неофициально, чтобы сделать мне приятное, выразить свою симпатию. Все это воспринималось мной как аванс. Он ко многому обязывал. Требовал, как я понимал, и делами быть на уровне таких замечательных людей, как Слепенков и Павлов.
      Уже с первой нашей встречи в землянке командира полка Павлов стал называть меня на "ты". И вскоре я понял, что иначе он не мог. Ибо не терпел подчеркнуто официального тона с подчиненными и равными по службе. Это был бы не Павел Иванович Павлов. Своей естественной простотой он буквально покорял людей. В ней была его сущность как человека, это была его индивидуальная, неповторимая черта. При необходимости он мог быть и резким, и строгим, но не злым. Злым я его никогда не видел.
      Многое уживалось в этом разностороннем человеке. Он хорошо рисовал, умел подкрепить свою мысль оригинальной и наглядной схемой, набросав ее в два счета. В часы досуга не чуждался пикантного анекдота, мог развлечь остроумным фокусом, умением жонглировать. В дни напряженных боев это очень помогало ему самому и товарищам несколько отвлечься от томительного ожидания вылета.
      Подобно Слепенкову, капитан Павлов умел легко и быстро оценивать обстановку и наиболее целесообразно действовать. Шла ли речь о ситуации боевой, полной кризисных моментов скоротечной воздушной схватки или о делах житейских.
      Авторитет Якова Захаровича Слепенкова считался в полку непререкаемым. Сравнение с ним - большая честь для каждого летчика. И первым удостоился такого сравнения командир 1-й эскадрильи капитан Павлов.
      Под стать своему жизнерадостному и энергичному командиру был и комиссар 1-й эскадрильи старший политрук Тимофей Тимофеевич Савичев. В ту пору ему было 27 лет (1915 года рождения), моложе своего командира на семь лет. Летчик-истребитель, участник боев на реке Халхин-Гол в 1939 году. В финскую кампанию после одного из боевых вылетов Савичев возвращался на поврежденном самолете. При вынужденной посадке на фюзеляж сильно пострадал. Получил сотрясение головного мозга. Не один день находился на грани смерти. Лечился долго в Ленинграде, в клинике тогда главного хирурга ВМФ профессора Ю. Ю. Джанелидзе.
      Благодаря искусству медиков и воле Савичев выздоровел, вернулся на летную работу. Перенесенная травма временами напоминала о себе, но Тимофей Тимофеевич не падал духом. Он с увлечением и страстью стал отдаваться комиссарской деятельности. И на этом поприще проявились его недюжинные способности. В политработе Савичев нашел свое второе призвание. Осенью сорок третьего его назначили заместителем по политической части командира 73-го пикировочного полка (с января 1944 года переименованного в 12-й гвардейский) нашей 8-й минно-торпедной авиадивизии. Полк летал на замечательных пикирующих бомбардировщиках Пе-2. С этим полком мы долго базировались на аэродроме Гражданка. Наши летчики прикрывали пикировщиков.
      В послевоенные годы Т. Т. Савичев окончит Военно-политическую академию имени Ленина, станет начальником политотдела авиадивизии. Той самой дивизии, которой с 1950 года будет командовать Герой Советского Союза Павел Иванович Павлов. Служебные пути командира и комиссара эскадрильи снова сойдутся, но уже на более высоком - дивизионном - уровне.
      А пока они успешно руководили эскадрильей в 21-м полку. Командир и комиссар хорошо понимали друг друга. Работали дружно, согласованно. Не случайно их эскадрилья славилась боевыми делами. В значительной мере это был результат отлично поставленной политработы.
      Т. Т. Савичев, как и его командир, отличался жизнелюбием и бодростью духа. Не приходилось мне встречать более жизнерадостного комиссара. За его звонкий, заразительный смех друзья называли Тим Тимыча "смеющимся саксофоном". Поддержать морально, помочь советом и делом, разрядить и смягчить напряженную ситуацию в подразделении Савичеву удавалось, как никому. Грамотный политработник, общительный и душевный человек, он глубоко чувствовал и понимал настроение людей. Умел найти нужный подход к каждому. Не случайно от встреч и бесед с Савичевым становилось у его товарищей легче на душе даже в минуты тяжелых утрат, когда летчики, особенно молодежь, нуждались в особой поддержке.
      Полковник Т. Т. Савичев уволился в запас в 1971 году с должности заместителя начальника политуправления. Умер 21 апреля 1980 года.
      В начале мая 1942 года я проводил занятие по боевым отравляющим веществам с летчиками 2-й эскадрильи. Рассматривали свойства, признаки отравления и меры помощи пораженным стойкими отравляющими веществами (ипритом, люизитом). Мы расположились на воздухе, рядом с землянкой 2-й эскадрильи. Был теплый весенний день. Уже заметно набухли почки на деревьях, вот-вот начнут распускаться листья. Наше внимание привлекли жаворонки. Они, как бы сменяя друг друга, вертикально поднимались в небо и снова опускались, щедро рассыпая трепетные трели. Птицы невольно настраивали на лирические размышления, напоминая о красоте жизни. Собравшимся молодым людям хотелось слушать их, ощущать звуки и запахи весны, но они помнили о том, что народ наш ведет священную войну с фашизмом. Им предстояло прийти на помощь сражающимся за Ленинград. И они готовились к этому. Сегодня - один из очередных дней такой подготовки.