4 марта 1943 года на моих глазах взлетал молодой летчик Л. О. Брыжко. Не успел он убрать шасси, как отказал мотор. Чтобы не врезаться в препятствие за пределами летного поля, он стал разворачиваться в сторону аэродрома на посадку. Но самолет без скорости свалился на крыло и упал с высоты тридцати метров.
      Пострадавший имел обширную рану в области правой скуловой кости. Кожно-мышечный лоскут вместе с нижним веком отвернулся в виде треугольника с вершиной у внутреннего угла правого глаза. В обнаженной скуловой кости трещина. Сотрясение головного мозга с потерей сознания.
      Висевший на тонкой ножке, почти совсем оторванный лоскут мы бережно уложили на место, зафиксировали стерильной повязкой и отправились в ближайший к аэродрому специализированный эвакогоспиталь Красной Армии. Решающую роль в выборе стационара играл фактор времени. Была на счету буквально каждая минута, ибо жизнеспособность лоскута уменьшалась и возрастала опасность его омертвения, что угрожало потерей правого глаза (уцелевшего при падении). Вопрос стоял так: или омертвение, или приживление. В первом случае - тяжелая и длинная перспектива осложнений и потеря Брыжко как летчика. Во втором относительно гладкий путь выздоровления и возвращения летчика в строй.
      Брыжко сразу взяли на операционный стол. Его общее состояние опасений не вызывало. Он был в ясном сознании и просил сделать все, чтобы только летать. Опытный челюстно-лицевой хирург под местным обезболиванием с ювелирной точностью и аккуратностью приладил лоскут и по всем правилам пришил в моем присутствии.
      Послеоперационный период прошел отлично. Наступило, как говорят хирурги, заживление первичным натяжением - самый благоприятный вариант. Сыграли свою роль ранние сроки, быстрота и тщательность вмешательства, молодость оперированного, а также то, что лицо очень хорошо кровоснабжается. Поэтому раны лица заживают всегда лучше, чем в других местах.
      Брыжко выздоровел. Острота зрения равна единице на оба глаза. Но имело место слезотечение, как результат "неизлечимого", по мнению окулиста, изменения слезных путей. Имелась в виду "непроходимость" слезно-носового канала, по которому избыток влаги (слезы) попадает в нос. Поэтому, когда человек плачет, он вынужден вытирать и нос. Когда же этот канал непроходим, глаз все время слезится. Окулистом было сделано следующее заключение: "упорное слезотечение, зависящее от неизлечимого заболевания слезных путей. Статья 92-а, графа 2 приказа 336 от 1942 года - не годен к летной работе".
      Молодой летчик встретил суровый для него приговор с большим огорчением. В ожидании нелетной должности, которую ему подыскивали, Леня Брыжко приуныл, стал угрюмым и неразговорчивым. Переживал неудачу и я, упрекая себя за допущенную переоценку значения гладкого приживления лоскута. Недоучел, что и в этом случае возможны рубцовые изменения. Именно так и получилось...
      События, однако, повернулись к лучшему так же неожиданно, как и начались.
      - Доктор, нельзя заменить лекарство на светлое, чтобы не пачкать носовой платок? - обратился ко мне Брыжко однажды в столовой.
      По поводу конъюнктивита ему закапывали в правый глаз двухпроцентный колларгол - лекарство темно-коричневого цвета.
      - Вытирать больной глаз носовым платком не рекомендуется. Лучше чистой и мягкой марлевой салфеткой. Возьмите в медпункте, - посоветовал я.
      - Да не то. Глаз я платком не трогаю. Пачкает, когда сморкаюсь.
      - Что-о? - удивленно спросил я, боясь ошибиться в своей догадке, и попросил показать платок. - Давно пачкает?
      - Второй день. Раньше такого не было.
      - Идем, - предложил я, и мы направились в медпункт. Закапанный в глаз колларгол обнаружился после сморкания на салфетке.
      - Может ли быть такое при "неизлечимой" непроходимости слезных путей? вырвалось у меня.
      - Это вы мне, доктор? Я знаю, что такое прекращение подачи в мотор бензина и масла. А что бывает при закупорке ваших каналов, надо спросить кого-либо другого, - отозвался Брыжко.
      - Не может, дорогой Леня! - воскликнул я весело. - Не может!
      - А это хорошо? - заулыбался Брыжко, вероятно в предчувствии благоприятной для него перемены
      - Думаю, неплохо, - ответил я, догадываясь, в чем дело.
      К моменту выписки Леонида Брыжко из госпиталя слезно-носовой канал оставался непроходимым из-за отека окружающих тканей, а не рубцовых (необратимых) изменений. Отек рассосался, и просвет открылся. Проходимость восстановилась. Лекарство, пущенное в глаз, стало попадать в нос. Если бы канал был зарубцован, проходимость его не восстановилась бы! Это было для нас приятным открытием.
      Выявившаяся неожиданная "мелочь" заставляла взять под сомнение "неизлечимость заболевания слезных путей".
      - Действуйте, доктор! Будем рады возвращению Брыжко, - сказал командир полка Слепенков, выслушав мой доклад.
      Я направил летчика в лабораторию авиамедицины ВВС КБФ, снабдив его медицинской и строевой характеристиками. Доктор Папченко (окулист) повторил наблюдение и послал Брыжко в отделение стационарной экспертизы при Первом ленинградском военно-морском госпитале. Предположение о функционировании слезопроводящих путей глаза подтвердилось. Первоначальная трактовка итогов лечения и заключение о негодности к летной работе оказались ошибочными. Вместе с Брыжко радовался и я: действовал, выходит, правильно.
      Л. О. Брыжко за боевые дела после возвращения в строй удостоился трех орденов Красного Знамени и ордена Отечественной войны I степени. К сожалению, Леонид Орефьевич погиб в одном из боевых вылетов 13 апреля 1945 года, за 25 дней до конца войны. Он был последним из 77 летчиков полка, погибших за годы войны.
      13 апреля 1943 года после выполнения боевого зада-кия садился на свой аэродром молодой летчик И. Л. Ремизонов. На моих глазах его поврежденный самолет упал, не дотянув до площадки каких-то двухсот метров. Санитарная машина тотчас рванула с места. В считанные минуты пострадавший оказался на руках у меня и медицинской сестры. Летчик был жив и в сознании.
      - Выручайте, - простонал он слабым голосом, не будучи в состоянии выбраться из разрушившегося самолета.
      В результате падения у Ремизонова, оставшегося невредимым в воздухе, оказался разбитым правый коленный сустав. Открытый перелом надколенника сочетался с переломом бедренной кости немного выше поврежденной чашечки. На проникновение раны в полость коленного сустава с несомненностью указывало истечение суставной жидкости - синовии. Имелись, кроме того, множественные ушибы тела, ссадины лица.
      В данном случае главная опасность заключалась в высокой восприимчивости поврежденного коленного сустава к инфекции, что не исключало в последующем крайне тяжелого осложнения - гнойного воспаления в суставе. А это, в свою очередь, не только могло привести к ампутации ноги, но угрожало и самой жизни пострадавшего. Повреждение коленного сустава усугублялось переломом бедра в нескольких сантиметрах от раны сустава. Это делало перелом бедра тоже осложненным: открытым, хотя отломки и не выпирали непосредственно в рану.
      Чрезвычайно важно было с самого начала принимать меры к предупреждению гнойной инфекции. Одна из важнейших предупредительных мер в этом смысле надежная транспортная иммобилизация - шинирование на время эвакуации с места происшествия в госпиталь. Вероятно, это было особенно важно в то время. Ведь тогда еще не было антибиотиков. Я хорошо помнил о том, как рассказывал нам профессор П. А. Куприянов (в годы войны главный хирург Ленинградского фронта), что введение транспортной иммобилизации во время первой мировой войны снизило в английской армии .смертность при огнестрельных переломах бедра с 65 - 90 до 12 - 20 процентов. Резко уменьшилось и количество ампутаций. Вот что такое надежное шинирование при открытых повреждениях коленного сустава и открытых переломах бедра.
      Иммобилизация имеет и другое значение. Обеспечивая покой, устраняя дальнейшее (вторичное) смещение костных отломков, она, как уже отмечалось в примере с летчиком П. Г. Богдановым, предупреждает последующую травматизацию ими мягких тканей, сосудов, нервов и тем уменьшает поток болевых импульсов в центральную нервную систему, предупреждает развитие травматического шока.
      Надо сказать, в годы Отечественной войны советские врачи были надежно вооружены представлениями об эвакуации раненых с поля боя (места происшествия) как об одном из очень важных слагаемых единого целого - этапного лечения. Эвакуация по всем правилам рассматривалась в этом единстве как важнейшая профилактическая и лечебная мера, не допускавшая погрешностей и просчетов.
      Быстро оценивая характер повреждений и общее тяжелое состояние летчика, мы старались действовать быстро, без суеты и согласованно. Пока я и подоспевшие на помощь боевые санитары накладывали повязки на раны и шину, сестра ввела морфий, кофеин и камфару. Манипулировала она четко, следуя строгим правилам асептики (стерильности), успевая вовремя отвернуться, чтобы не позволить непрошеной слезинке упасть на ампулу, повязку или шприц с иглой.
      Мы воспользовались транспортной шиной нашего соотечественника М. М. Дитерихса. Это - две деревянные пластины: одна из них располагается от подмышки вдоль туловища по наружной стороне поврежденной ноги до пятки, другая - по внутренней поверхности. К стопе прибинтовывалась еще одна деревянная пластина в виде подошвы. Весь этот жесткий каркас закреплялся специальной закруткой, брезентовыми ремнями и марлевыми бинтами. Поврежденная нога обретала надежный покой на время пути.
      Пострадавшего тепло укрыли, дали лечебную дозу алкоголя и, не теряя времени, отправились в Первый военно-морской госпиталь. Той стремительности в хирургическом вмешательстве, что у Брыжко, здесь не было. К моменту прибытия в госпиталь состояние летчика не ухудшилось, сказалась своевременная первая помощь и бережная эвакуация по всем правилам военно-полевой хирургии.
      В моем присутствии, как бывало нередко, под местным новокаиновым обезболиванием хирурги сделали операцию на коленном суставе, зашили суставную сумку, оказавшуюся, к счастью, разорванной ограниченно. Чтобы придать оперированной ноге нужное покойное положение, обеспечить постепенное вправление сместившихся отломков бедра и не получить укорочения ноги, воспользовались наиболее щадящим и безотказным способом - скелетным вытяжением.
      Как и рассчитывали, рана сустава зажила гладко. К концу второй недели и отломки бедренной кости оказались в правильном положении. Это хорошо показывал рентгеновский снимок. Для удержания их в достигнутом положении в течение пяти-шести недель - до момента образования костной мозоли - применили гипсовую повязку.
      События развивались по плану. Гипс сняли. Костные отломки надежно срослись. Однако нога, будучи вполне опороспособной, оставалась функционально совершенно непригодной - с ее помощью летчик еле передвигался. Она была намного слабее и тоньше здоровой из-за наступившей атрофии мышц. Самая же главная неприятность состояла в ограниченной подвижности в суставах. В коленном суставе движения почти отсутствовали. Все эти изменения не были неожиданностью для врачей, происходит это от продолжительного бездействия, длительного пребывания в гипсе. В отношении коленного сустава сыграло отрицательную роль и кровоизлияние в его полость, хотя и небольшое. В той или иной степени отмеченные осложнения при лечении переломов длинных трубчатых костей с применением глухой гипсовой повязки наблюдались всегда. Но с ними можно было бороться.
      Летчика перевели в отделение механотерапии для лечения движениями; лечебной физкультурой, физиотерапией. Нормализовалось все, кроме сгибания в коленном суставе. Как ни бились, оно оставалось недостаточным. О полетах с такой ногой и думать не приходилось. У врачебной комиссии имелись все основания отказать летчику в годности к летной работе. Однако Ремизонов настойчиво утверждал обратное. Как доказать, что он прав? Доказать убедительно, аргументирование. Слова - это только благой порыв, они делают честь молодому летчику, но, как говорится, их к делу не подошьешь.
      Кто-то предложил эксперимент на земле. Попросить летчика сесть в кабину самолета и посмотреть, как он будет управляться в ней. Сделать это было проще простого. Но разве это путь к обоснованному ответу на вопрос о годности? Разве это заменит высший пилотаж, без которого нет воздушного боя? Нет, это несерьезно.
      - Пусть проверят в воздухе, - настаивал Ремизонов.
      Так и поступили. По моему докладу испытать летчика на двухштурвальном "яке" командир полка приказал лично командиру 2-й эскадрильи. К этому времени ею командовал капитан Б. М. Сушкин.
      Условились: взлетит и наберет высоту Сушкин. В зоне он покачает с крыла на крыло. Это будет знак для наблюдающих с земли: управление в руках Ремизонова. При успехе Ремизонов осуществит посадку.
      С большим интересом и не без тревоги следили мы за полетом. В нем решалась судьба летчика. Полет этот был необычен и в другом отношении. Не станет ли неполноценная нога летчика причиной возникновения аварийной ситуации? Успеет ли в таком случае Сушкин вмешаться, чтобы исправить положение? Ведь будут решать секунды. Удастся ли Ремизонову уступить штурвал? Немедленно! Без всяких промедлений на "пререкания".
      Легко сказать - "уступить"! Уступить в этом полете значило для Ремизонова признать свое поражение. Поэтому не приходилось рассчитывать на его уступчивость. Сушкин это учитывал. Считая уверенность летчика похвальной, он и сам не сомневался в успехе. И тем не менее предупредил Ремизонова, что переоценивать его нынешние возможности не намерен. Позиция командира эскадрильи и устраивала и настораживала молодого летчика. В душе он сомневался: не проявит ли Сушкин торопливости, хватит ли у него выдержки не отобрать ручку управления преждевременно и не сделать ошибочного заключения о его летной непригодности. Все это делало обычный, казалось бы, полет над аэродромом далеко не обычным. В высшей степени ответственным, щекотливым.
      Но вот самолет в зоне. Штурвал в руках Ремизонова. Серебристый в лучах солнца "як" стал легко и четко вертеться в каскаде фигур высшего пилотажа. Здесь было все, чтобы и с земли видеть, как хорошо владеет молодой летчик самолетом, несмотря на последствия травмы, вопреки всем инструкциям мирного времени, опровергая все анатомо-фнзиологические представления о нормах. Вероятно, надо было наблюдать лично этот полет, знать, что произошло с летчиком более полугода назад, чтобы достойно все оценить: разделить большую радость Ремизонова, победившего все сомнения скептиков, и по-настоящему понять чувства и мысли наблюдавших за ним людей тогда - в момент, когда летчик упал, и теперь, когда он снова в небе.
      Результаты проверки летчика в воздухе были отражены в строевой и медицинской характеристиках. Заключение военно-врачебной комиссии о годности Ремизонова к летной работе было подписано.
      Успешно летал Ремизонов. Надежно прикрывал атаки своего ведущею. В девяти воздушных боях лично сбил два фашистских самолета. В последнем из них отважный летчик погиб. Он навсегда остался в памяти однополчан, тронув их своей непреклонной волей к возвращению в строй после тяжелой травмы, безграничной преданностью воинскому долгу, Родине.
      На примере решения вопроса о годности Ремизонова к летной работе можно видеть еще одну из возможностей, которыми располагал врач авиаполка. В данном случае был использован своего рода эксперимент в воздухе. Надо снова отметить роль поддержки командования. Без нее такая мора была бы невозможна. Как врач я мог получить право на эксперимент только с помощью командира полка.
      В один из дней второй половины апреля 1943 года я зашел в строевой отдел. Настроение скверное.
      - Держите, доктор, - с ходу предложил интересовавший меня документ старшина Петухов.
      - Почему решили, что надо именно это?
      - Догадался, - по обыкновению хмурясь, ответил Петухов.
      Из его рук я принял специальную тетрадь. Это был журнал учета санитарных и безвозвратных потерь. В него надлежало внести очередную запись и отправить донесение главному врачу ВВС КБФ. Делалось это всегда с тяжелым чувством.
      На этот раз я записал о гибели лейтенанта Петра Дмитриевича Журавлева. В составе четверки "яков", вместе со своим другом Виктором Рубцовым, вылетел он на сопровождение штурмовиков в район К. И не вернулся. Его могилой, доложил Рубцов, стал Финский залив.
      Выйдя от Петухова, я неожиданно натолкнулся на парторга полка.
      - Чернышев звонил. Тебе надо зайти к нему, - сказал Восков.
      - Зачем, не знаешь?
      - Зачем к врачам обращаются? - ответил он вопросом, хитровато улыбнувшись, и мы разошлись.
      В бытность нашу в Гражданке обслуживание управления 8-й бригады (с августа 1943 года - дивизия) возлагалось главным врачом ВВС КБФ на меня. Бывать в бригаде приходилось частенько. Поэтому вызов к полковнику М. Ф. Чернышеву не показался мне чем-то необычным. Спросил Воскова скорее по инерции. Когда я, постучавшись, вошел в кабинет, начальник политотдела разговаривал по телефону.
      Жестом он пригласил сесть и подал мне какую то бумагу. Беру. Читаю. И к удивлению своему, вижу: это приказ о назначении меня парторгом управления нашего 21-го авиаполка. Парторги тогда назначались.
      - Прочитали? - спросил Чернышев, закончив телефонный разговор. - Надо расписаться, - добавил он, подавая ученическую ручку с пером.
      - Я же врач! - недоуменно вырвалось у меня.
      - Ой как страшно! А то мы не знаем, - отшучивался Марк Филиппович. Сначала вы коммунист. Давайте лучше потолкуем о ваших новых партийных обязанностях, - перешел он на серьезный тон.
      Беседа для молодого члена партии со стажем менее трех лет была, конечно, полезной. Из нее, между прочим, я понял, что мое назначение состоялось не без участия Воскова. По возвращении из политотдела я зашел к нему. Было уже поздно. Но Даниил Семенович работал. Сидел за столом, обложившись литературой, что-то штудировал.
      - Говоришь, не знал? - спросил я Воскова с порога.
      - Не знал, - отозвался он, как и в прошлый раз, лукаво улыбаясь. - Может, расскажешь, если, конечно, не секрет? - добавил он рассмеявшись.
      Так неожиданно для себя я стал парторгом управления полка. Воспринял это назначение как большое доверие. Оно помогало и в моей врачебной работе. Как парторг я опирался на повседневную помощь таких товарищей, как С. Я. Плитко, Д С. Восков, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, Ю. В. Храмов.
      Учился я и у парторгов эскадрилий. Среди них выделялся парторг 3-й эскадрильи, техник звена, старший техник-лейтенант В. А. Синяев. Василий Александрович был постарше многих своих товарищей по службе. Его ласково называли дядей Васей. Это был отличный специалист и способный партийный организатор, - самородок в этом деле. В дальнейшем начальство оценило его способности, и Синяева перевели на партийную работу. Он вырос до полковника и руководителя парткомиссий ВВС КБФ. Сейчас В. А. Синяев на пенсии. Живет в Калининграде, работает.
      Наступил май. Офицерские погоны капитана медицинской службы появились на моем морском кителе. Введение офицерских званий и погон в январе - феврале 1943 года однополчане восприняли с воодушевлением, как мероприятие весьма нужное. Оно вполне соответствовало возросшему моральному духу воинов наших Вооруженных Сил, ставших к тому времени самыми могучими в мире. Погоны не только меняли наш внешний вид, делая всех нас более подтянутыми. Они повышали авторитет воинского звания, требовательность и ответственность каждого за дисциплину и порядок. Продолжая лучшие традиции суворовских чудо-богатырей, погон и само слово "офицер" получали теперь принципиально новое содержание.
      В середине мая 3-я эскадрилья майора Кудымова вместе с командиром полка Слепенковым улетела в Новую Ладогу. Предстояло сдать отслужившие свой век И-16, получить новенькие Як-7 и освоить их. Я. 3. Слепенков решил сам потренировать летчиков 3-й эскадрильи. До сих пор они на "яках" не летали.
      За командира полка остался майор Г. А. Романов. (Павел Иванович Павлов продолжал учебу на Высших офицерских курсах.) Интенсивные боевые вылеты с аэродрома Гражданка продолжались. Наши летчики, как всегда надежно, не щадя своей жизни, прикрывали действия 73-го полка пикирующих бомбардировщиков. За это прославленный летчик В. И. Раков, вспоминая те годы, от имени всех своих боевых друзей выразил нашим истребителям большое солдатское спасибо.
      Героический подвиг совершил 22 мая 1943 года Иван Чернышенко. Четверка Як-7, ведомых капитаном Сушкиным, сопровождала Пе-2, наносивших удар по железнодорожному мосту через реку Н. Блестяще выполнив задание, взорвав мост, пикировщики при отходе от цели были атакованы шестью ФВ-190. Отражая атаки врага, пал сержант П. А. Замыко. В ходе неравного боя одному из Пе-2 угрожала неминуемая гибель. Оставалась одна возможность спасти товарища - заслонить его собою. Лейтенант И. А. Чернышенко сделал это. Погиб, но пикировщика спас.
      Командиру 1-й эскадрильи капитану В. П. Меркулову предстояло обкатать новый мотор на двухместном истребителе Як-7. Майор Романов разрешил и мне полететь испытать перегрузки. Это было мое давнишнее желание. Еще в Приютине осенью прошлого года мы договорились об этом с Рубцовым. Но все не было удобного случая.
      Около нашего самолета довольно людно. Распространившийся слух о моем полете на высший пилотаж привлек внимание многих. Без шуток не обошлось, конечно. Кто-то старательно объяснял, что доктора берут для надежности заключения: послушает мотор, как сердце человека, и скажет, что к чему. Другой остряк рекомендовал не надеяться на фонарь и как можно крепче пристегнуть доктора ремнями, а то, неровен час, вывалится. Превзошел всех техник звена С. Е. Тузык. Он приказал механику самолета побольше приготовить ветоши: кабину после посадки убирать придется...
      - Хватит травить, - оборвал балагуров капитан Меркулов, разговаривавший с Романовым.
      Неожиданно на легковой машине подкатил командир бригады полковник А. Н. Суханов. Он стал здороваться с находившимися здесь летчиками и техниками за руку.
      - А это что за летчик? - спросил он удивленно, задерживая мою руку в своей, окидывая строгим взглядом меня в шлемофоне и летных очках на лбу.
      Я испугался, что командир бригады полет мой отставит.
      - Товарищ полковник, это по программе подготовки авиационного врача. Собрался с Меркуловым в зону, - с удивительной находчивостью доложил Романов, выручая меня.
      А. Н. Суханов отпустил мою руку. Поздоровавшись со всеми остальными, он пригласил майора Романова в свою машину, и они уехали.
      Г. А. Романов был недалек от истины, докладывая комбригу. Еще осенью 1942 года по инициативе В. Н. Корнева с авиационными врачами был проведен цикл полезных занятий по некоторым вопросам теории авиации, устройству самолета, мотора, элементам штурманской подготовки, тактике воздушного боя. В нашем соединении такие занятия проходили при штабе бригады. Они существенно повысили нашу авиационную грамотность, Правда, полеты врачей на высший пилотаж не предусматривались, но не возбранялись там, где это было возможно.
      Полетное задание Меркулов выполнил только наполовину. Уже на земле я узнал, что в воздухе появились истребители противника, и Василий Павлович по радио получил приказание сесть. Ощущения от полета остались незабываемыми. Это была полная физическая беспомощность пассажира во время той или иной фигуры высшего пилотажа. Противодействовать перегрузкам невозможно. С неудержимой силой сгибало, приподнимало, бросало от борта к борту кабины. Привязные ремни при этом то натягивались, то ослабевали.
      - Что ты, согнувшись, все время разглядывал на полу кабины, когда выполняли "горку"? - спросил Меркулов после полета. - Хотел посмотреть на твою физиономию, но так и не смог.
      - Ничего не разглядывал. Выпрямиться не мог.
      - Я так и подумал. Пассажир не то что летчик с управлением в руках. Иначе было бы невозможно пилотировать.
      Теперь я не только теоретически понимал, в чем тут дело, но и убедился практически. Кроме натренированности и физической выносливости большое значение имеет неожиданность действий самолета для пассажира, внезапно оказывающегося во власти обрушивающихся на него больших сил. Подобно зазевавшемуся человеку в трамвае во время резкого поворота или остановки, который теряет равновесие, в отличие от человека, изготовившегося встретить поворот.
      После посадки слегка шумело в ушах, чувствовал себя немного оглохшим. Никаких внешних перемен во мне никто не заметил. Этот полет для меня был полезен и только тем, что дал реальные (а не понаслышке) представления о действии перегрузок на пассажира, благодаря ему я повысил свою авиационную грамотность, чтобы успешнее лечить летчиков.
      Вернулась из Новой Ладоги 3-я эскадрилья. Теперь весь полк был вооружен, как и прежде, только "яками". Боевые полеты продолжались с неослабевающей напряженностью. Вскоре еще раз довелось убедиться, что в работе авиационного врача нет мелочей.
      Как-то мне показалось странным, что Слепенков по выходе из самолета стал придерживаться за плоскость. Немного постояв, он брал кого-либо из стоявших рядом под руку и, о чем-то разговаривая с ним (возможно, только для видимости), шел вместе, как бы продолжая придерживаться для большей уверенности. Наблюдалось все это, как правило, после полета с высшим пилотажем. Подобного у Слепенкова прежде не было. Я не мог это объяснить его привычкой. Тут, несомненно, было что-то новое. Оно чем-то вызвано. Но чем? рассуждал я про себя, хорошо зная характер летчика Слепенкова. Он относился к числу тех, кто никогда не жаловался на свое здоровье. Чтобы вызвать таких на откровенность и выяснить то, что могло интересовать меня как врача, приходилось действовать осторожно, с учетом многих обстоятельств.
      Безотлагательно начатая мною беседа один на один у командира дома привела прямо к цели. Я. 3. Слепенков сказал, что временами его что-то поташнивает, а иногда бывает неустойчивым горизонт, особенно когда "повертишься" в воздухе.
      Договорились: в ближайшие дни командир летать не будет. Наметили на завтра поездку в лабораторию авиамедицины, чтобы посоветоваться со специалистами, в том числе и с доктором М. С. Лукашкиным - прекрасным знатоком болезней уха, горла и носа. Согласившись, Я. 3. Слепенков в конце беседы все же добавил, отшучиваясь: "Пустяки, доктор, пройдет".
      На следующий день после нашего разговора в медпункте, где я в тот момент находился, раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я услышал встревоженный голос старшего лейтенанта Завражина, дежурившего оперативным на КП полка: немедленно к командиру, он ранен в воздухе.
      Спросив, где командир, я бросил трубку и помчался к нему домой, прихватив медицинскую сумку. Давила обида: наша договоренность Слепенковым нарушена. Он все-таки полетел.
      В комнату к нему я не вошел, а влетел, бесцеремонно распахнув дверь. Вижу: Слепенков лежит на кровати, прикрывшись простыней до пояса. В руках у него книга. При моем внезапном появлении он удивленно заулыбался.
      - Вы ранены? - выкрикнул я.
      - Вот сумасшедшие! Кто это сказал? Я же просил медицину не беспокоить, а вызвать сапожника. Вот жду. Сапог, мерзавцы, повредили, а я цел, - сказал командир, переключая мое внимание к его сапогам под столом. У одного из них был оторван каблук, поврежден задник. И я решил, что Слепенков ранен в ногу.
      - Можете осмотреть, если сомневаетесь, - сказал он, откинув простыню, продолжая улыбаться.
      Летчик действительно был невредим. Меня крайне удивило, как могла уцелеть нога при таком попадании пули в сапог.
      - Без каблука я, понятно, прихрамывал, и не в меру заботливые решили все-таки подослать доктора. Ну что ж, позвоните оперативному. Пусть не распространяют нелепостей.
      Я так и сделал. Снял трубку и сказал Завражину что тревога, к счастью, напрасна.
      - Нельзя было иначе, доктор. Болеть теперь некогда, особенно командиру, ответил Слепенков на мое замечание о нашей договоренности.
      Я понял, что без вмешательства свыше командира не удастся показать специалистам. Он к самому себе беспощаден. Этого я не учел вчера. На мой вопрос о самочувствии ответил:
      - Все в порядке. То, о чем говорил в прошлый раз бывает изредка.
      Счастливый видеть командира невредимым, я поинтересовался, что же произошло в воздухе. - Самое обычное для летчика на войне. Одного срубил, а второй успел стрельнуть по мне, да неудачно как видите. Тем более что сам он тут же вспыхнул от удара Ткачева. Два - ноль в нашу пользу, хотя их было вдвое больше. Вот и все.
      Пользуясь хорошим расположением Я. 3. Слепенкова, я спросил, было ли страшно видеть, как фашист послал в него пулеметную очередь.
      - А как же! Только в воздушном бою некогда увлекаться этим чувством. Работы много. И требует она присутствия духа. - Немного помолчав, он добавил, оживляясь: - Понимаете, доктор, "страшно" - это, пожалуй, не то слово. Вернее сказать - боязно. Страх деморализует. Это недопустимо. А вот боязнь, наоборот, мобилизует. Это то, что надо. Это рабочее состояние летчика в бою. Там объективная диалектика проявляется так же четко, как и жестко: не ты врага, так он тебя. Поэтому не зевай, бойся упустить момент ударить первым...
      Вернувшись на медпункт, я позвонил В. Н. Корневу. Примерно через час мы встретились в его кабинете на территории Лесотехнической академии. Главный умел поддерживать своих врачей. Он при мне же доложил по телефону командующему. М. И. Самохина мы знали как требовательного и взыскательного военачальника. Но он был и заботлив. Авиационные врачи чувствовали эту его черту. В интересах дела через В. Н. Корнева мы нередко прибегали к его вмешательству.
      Я. 3. Слепенкову в приказном порядке запретил летать впредь до освидетельствования и решения врачебной комиссии.
      - Пожинаю плоды собственной неосторожности со своим доктором, - сказал Яков Захарович, направляясь со мною в лабораторию авиамедицины.
      - Служба, товарищ подполковник. Она не делает скидок на дружбу.