ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На другой день донские казаки похоронили с почестями в Монастырском урочище головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева, а также все тела казаков, убитых турками. Военный лагерь окропили святой водой, под голубцами[56] оплакали храбрые головушки; поминки устроили, вина попили. Михаил Татаринов поднялся над могилой брата.

– Помните вы мое слово, казаки! – сказал он. – Медлить теперь весьма опасно. Бояться нам, окромя бога и его угодников, некого! Все равно государь наложит на нас опалу великую за казнь турского посла. Пощады ждать от царя не будем и просить ее не станем. Султан гневен на нас и хочет сбить казаков с Дона, прогнать в чужие земли. В грамотах Фомы так и сказано: «Терпеть не можно казаков-разбойников! Сгони их, государь, за Яик-реку». А сам султан, как нам доподлинно известно, завяз в войне с персидским шахом. Не скоро выберется!.. Крымский хан в большой обиде: султан не шлет ему помощи. А где ж ему прислать? Войну ведет. Хан буйствует и ходит без султанского указа под Валуйки и на Воронеж. Три тысячи татар пошло на наши украины для промысла и грабежа. Азовские турки поход готовят тоже. Так нам ли дожидаться их прихода? А ежли пойдут им на выручку с Тамани, с Терека, с Керчи и с Крыма – нам быть побитыми… В Стамбуле моровая язва. В Галате бунты. Голод у них великий. И нам бы, казаки, одним крепким ударом взять крепость. Тогда предотвратим нашествие татар и турок на наши украины и государство Русское… Перво-наперво надобно поджечь под крепостью все травы и камыши по рекам, чтобы подмога конная к бусурманам не подошла. Медлить нельзя! Помните, казаки: с жалобой в Москву на атамана Каторжного от султана уже поспешил грек Мануйло Петров. Он требует казни Ивану.

– А как же начинать? Подкопы-то не готовы.

– А не будем дожидаться бусурманского прихода. Веди нас, Мишка, под Азов – всех без разбору!

– Веди, Татаринов! Веди, не мешкая! Иначе нам терять головушки свои без счету… Царь нам не указ!..

И затрубили казаки в татарский рог. Загремели барабаны. Заржали кони в таборах, зацокали по дорогам… Над войском поплыли знамена, конские хвосты на пиках, татарские санджаки. А небольшие конные ватаги, как при­казал Татаринов, метнулись на дороги, которые вели к Кагальнику. Скакали конные к Бейсуге, за Донец и к кургану «Мертвая голова». Густая пыль поднялась над дорогами.

Татаринов взошел на курган, левее Монастырского, осмотреть войско.

К нему подошел немолодой уже казак Иван Арадов, который три недели вел земляной подкоп под верхний городок Азова – Ташкан.

– Взорвется ли стена? – спросил Татаринов.

Иван Арадов, сведущий в проломном деле, отвечал:

– Стена взорвется. Пороху положено вдосталь. Земли мы вынесли из-под нее за Бабий Яр столько, что Донец засыпать можно.

– А когда взорвется стена Ташкана, пролезем ли в Азов?

– Пролезем, атаман! Я стены рвал в чужих землях, и не такие.

– Ну, гляди! Ташкан взорвешь – награда от меня. А не взорвешь – на бочку с порохом посадим да подожжем.

– Ин ладно. Не подведу! – сказал Иван Арадов. – Твое бы войско не подвело. Доглядывай за Матьяшем. Он с неохотой в дело идет.

– Гей! Казаки! – обернулся Татаринов. – Позовите-ка Петра Матьяша!

Матьяш прискакал к кургану на коне – пистоль за поясом.

– Яки будут указы запорожцам?

– Проломится стена под городом, – сказал Татари­нов, – полезете в пролом на приступ!

– Ге, хлопец, то ты мини дав такэ дило, що мое вийско Запорижске и не здуже!..

– Ну, гуляй! – крикнул Татаринов. – Вали до войска. А ежели не пойдешь в пролом – Панько Стороженко доставит мне твою голову на пике.

Матьяш сердито посмотрел на Татаринова, крутнулся и помчался к своему войсковому табору.

Иван Арадов глядел вслед и качал головой:

– Подведет Петро Матьяш… Смотри, атаман!

– Не подведет! – сказал уверенно Татаринов.

К кургану на резвых конях прискакали Иван Каторжный, Алексей Старой, Наум Васильев, предводитель туркменского верблюжьего полка Гайша, туркмен-богатырь Сергень-Мергень, Федор Порошин и Тимофей Разя. За ними примчались на взмыленных конях Тимофей да Корнилий Яковлевы, Осип Петров, Иван Разин и атаман Иван Косой.

– Ну, дело! – приветствовал их Татаринов. – Все к месту сбились. Да вот не видно Черкашенина. Его бы сметка пригодилась.

– Дед прихворнул, – сказал Старой, – а дед нам нужен.

В это время и дед, не усидев в своей землянке, прискакал на коне к кургану.

– Эге, детки мои! – сказал старик. – Не ровен час, войну начали? Ветер подул с Маныча.

– То переменится, – сказали атаманы. – Откуда б нам начать войну?

– С Ташкана начинать!

– Так порешил и я, – сказал Татаринов. – С Ташкана будем начинать.

– Верблюжий полк попридержи за балкой, которая ведет к проходу в крепость.

– Так порешил и я, – сказал Татаринов.

– А в струги посадил казаков? – спросил старик.

– Не сажал еще.

– Посади немедля!

– Драбины брать? – спросил Татаринов.

– Бери. Драбины надобны, – ответил старик. – А главного еще не сделал, Мишка, – проговорил он загадочно.

– А что ж будет главное?

– Траву пожечь вокруг Азова надобно. Нам без этого победы не добыть.

– Послал я жечь траву по всем речкам и сакмам, на три стороны. Ватаги малые кинулись уже на крымские дороги, на Кагальницкий тракт, к Кубани.

– А мне тут, стало быть, и делать нечего, – шутя сказал старик. – Все ты придумал, Миша, дельно… А вот еще скажи: запасы пороха у нас в достатке?

– В достатке, дед! – ответил Каторжный. – Казну пороховую не всю подорвал Поленов. Мы утаили порох от лазутчиков под Монастырским и в Раздорах.

– Свинец в достатке?

– В достатке и свинец.

– Ну, дело!.. И начинайте с молитвой смело!..

Татарская зурна и рог заныли в поле жалобно. Загрохотали барабаны. Все пешее войско садилось уже в струги, которые покачивались на зыбкой волне. Весла поднялись кверху. Конное войско собралось на берегу Дона. Издали казалось: острые пики вонзаются в небо.

Татаринов, сойдя с кургана, сел на вороного коня. Два есаула поднесли ему медный шлем, который он надел на бритую голову. Два турецких пистоля с выгнутыми черными рукоятками сунул в пояс.

– Загорятся степи – тогда стругам трогаться! – приказал Татаринов. – Взорвется стена под Ташканом – всем лезть на приступ!.. И помоги нам бог в сем деле праведном!.. Тебе, Иван, – обернулся он к Каторжному, – быть на Кагальнике с войском поутру и не давать татарам и черкесам с Терека, туркам с Тамани пройти в Азов на помощь.

– Будь так, как сказано! – ответил Каторжный. – Каким ты войском жалуешь?

– Даю тебе тысячу казаков. Пять сотен белых шапок, шесть сотен черных шапок. Всех, значит, более тысячи.

– Гайше какое войско дашь в подмогу? – спросил Старой.

– Гайше, кроме туркменов, прибавим казаков – две сотни серых шапок.

Гайша сказал, оскалив зубы:

– Карашо! О, много! Карашо!

– Жди на Бейсуге час свой. Дам знать. Иди, Гайша!

– Какое войско дашь мне? – спросил Тимофей Разя.

– Две сотни казаков. Зайдешь, Тимоша, с правой руки от берега. Да догляди татар как следует.

– Сын Иван куда пойдет?

– Ивана бери с собой: сподручней будет.

– Какое войско дашь Косому Ивану да атаману Осипу Петрову?

– Косому дам, – сказал Татаринов, – я с тысячу казаков. Не мало ли?

Косой ответил:

– Мне хватит тысячи. Я справлюсь.

– Петрову Осипу, – атаман задержал на нем пристальный взгляд, – я дам две тысячи. С Ташкана будешь начинать. А с Махина пойдет Тимоха Яковлев да млад­ший брат его Корнилий.

– А мне куда велишь? – спросил старик Черкашенин. – Аль позабыл?

– Я не забыл. Пойдешь с Алешей Старым к пристани. Вам я даю легких стругов тысячу… Хватит?

– Хватит, атаман! – засмеялся старик.

– Теперь идите к войску!

Туркменские кибитки шумно двинулись в указанное место за верблюжьим полком Гайши.

Науму Васильеву Татаринов напомнил:

– По-прежнему хватай татарских языков. Добытые вести доноси немедля. Ты – глаза ясные войска!.. Ну, гей-гуляй! А мне, – объявил Татаринов, – быть с есаулом Порошиным где понадобится!

Татаринов хотел было отъехать от кургана, но вдали показался быстро скачущий всадник.

– А не беда ли где? – приложил он ладонь ко лбу.

Каурый конь, прижимая уши, перескакивал рвы и канавы. А за конем неслась татарская арба, запряженная двумя лошадьми. Баба нахлестывала коней длинной хворостиной.

– Да то Ульяна Гнатьевна, – сказал Порошин, присмотревшись. – Чего бы ей здесь?

– А на вороном коне, верхом? – спросил Татаринов.

– На вороном не опознал. Кафтан на всаднике бешметом кроенный, малиновый, папаха серая.

Пока гадали, вороной конь едва не проскочил за курган. Остановился. Всадник ветром спрыгнул с седла – и прямо к атаману.

– Вот привиденье! Господи! – воскликнул Татари­нов и отступил. – Голубка сизокрылая! Варвара!

– Гей, казаки! Не утерпела баба перед боем! – смея­лись атаманы.

Каурый конь обнюхал вороного.

– Эх, Миша, Миша! – в слезах и с жалобой проговорила Варвара Чершенская. – Уехал, даже не попрощался. Я ждала, ждала…

– Да ты и впрямь казак, Варвара!.. Скажи, почто прискакала? – спросил Татаринов и слез с коня.

– Дай отойдем-ка в сторону. На людях стыд берет.

– Ты, Миша, – заговорил дед, – дай-ка Варваре с тысячу казаков. Она не подведет… Эх, раскрасавица! Сердце у бабы, что сабля, – вострее перед походами. Бывало, и моя жена-покойница следом бежит да плачет…

Михаил с Варварой отошли в сторону,

– Дело стоит, – сказал Татаринов. – Ты что задумала?

– Приехала попрощаться, Миша.

– Ты не слезой меня благословляй. Прощай!

– Постой!.. Целуй при всех!

Конь вороной и конь каурый нетерпеливо били копытами.

– Ну что ж, – сказал Татаринов, снимая шлем, – прощай, моя голубка. Добуду Азов – Дон и тебя прославлю. Прощайте, курганы седые! Прощайте, птицы легкие! Прощайте, степи буйные! Прощайте, травы! Прощай, моя Варварушка! – Татаринов обнял Варвару и жарко при всех расцеловал.

Варвара дала ему кисет, расшитый мелким бисером, заплакала. Стоит в папахе серой и глаз не сводит с Мишки. Потом взяла уздечку и поцеловала. Стремя взяла – поцеловала.

– Не сгинь, мой сокол быстрый! – произнесла Варвара тихо. – Не пропади, моя головушка. Ах, Миша! Бывало, проедешь ты на коне, в голубом кафтане, сафьянцы красные, – хорош казак, скажу. Проедешь на другом коне – буланом, сафьянцы белые, кафтан с отливкой синей, – и опять скажу: хорош казак! Проедешь на гнедом коне, шапка серая, кафтан, как свет луны, горит, а ты в плечах широкий, сильный, – опять скажу: отважный ты казак! И нет тебе подобных…

Все не шутя сказали:

– Ну, поцелуй же бабу пожарче, да ехать надобно. Зурна уже затихла, и барабаны за курганом смолкли.

Татаринов поцеловал еще раз Варвару и сказал:

– Езжай в Черкасск. Когда понадобишься мне – позову…

Подъехала арба. В ней сидели Ульяна Гнатьевна, Якунька. Старой прощался тихо, поодаль от всех.

– Прощайте все! – сказали атаманы.

Арба поехала в Черкасск. Варварин конь поплелся за арбой тихим шагом.

Многие бабы прощались тогда с казаками и шли по всем дорогам к городу Черкасску. Они шли молча и вытирали слезы. По тем же дорогам в татарских арбах везли войску сушеное мясо, рыбу соленую в бочках и сухари в мешках. Сушеную рыбу и мясо казаки грузили на струги. У каждого казака пороху было засыпано в пороховницу под горлышко, свинцу в дробницах накатано доверху.

Четыре фальконета казаки повезли к главному подкопу ночью.

Курган под Монастырским опустел.

Татаринов поехал с Порошиным к пристани, чтоб оттуда плыть по Дону. Коня атаманского погрузили в струг.

Татаринов сказал:

– А главное в нашем деле, казаки и атаманы, – нечаянное нападенье! Обложим устье Дона, дороги все перекроем к крепости, степи пожжем. Но ведомо должно быть: янычары – храбрейшая турецкая пехота. Их топчии[57] и крепостные орудия причинят нам урон немалый…

– А надежное ли дело будет у нас с подкопом Арадова? – спросил сидевший рядом дед Черкашенин.

– Надежное, – задумчиво ответил Татаринов. – Войско уже ушло. Мы ж, братцы, поплывем. Весла – на воду!

И струги тронулись вниз по течению реки. Старик Черкашенин тихо пел:

Вода тихо всплескивалась в Дону, голубела и легко несла вдаль переполненные походными людьми струги. Просторы необозримо раздвигались по обе стороны реки, и небесная синь поднималась над ними. Широк и прекрасен мир в этих диких степных краях!.. Птица ли закружится в вышине, похлопывая крыльями, зверь ли пробежит по узкой змеистой тропинке, казак ли поскачет на коне, поднимая дорожную пыль, или дорожный цветок приподнимет нежную головку – все это так близко сердцу, так дорого.

Но что произойдет там, под высокими стенами азовской крепости? Что ожидает там лихих, отважных казаков? Одно понятно: многим из тех, что плывут сейчас по Дону, суждено пасть смертью храбрых в жестоких боях.

Михаил Татаринов сидит на переднем струге и думает крепкую думу. Она тянется и тянется, как длинная ниточка, сплетается в узоры, но не рвется. А кому же и думать, как не ему, походному атаману Татаринову? За плечами Русь великая, перед ним – тихий Дон, с ним – войско славное, а в городках остались сиротки малые, бабы, поискалеченные в битвах казаки да старики.

Татаринов знал, что попасть в немилость царя, князей да бояр – беда для войска. А быть во вражде с турецким султаном за его же постоянные неправды перед землей русской – другая беда! И выходит так: над головой молот тяжелый висит, под головой лежит наковальня!..

На другом струге, склонив низко над водой голову, пел песню белобородый старик:

Он пел эту песню как бы для самого себя и прислушивался к тому, как за бортами струга плескалась и переливалась мелкими волнами синеватая вода. Так с каждым почти бывает: в походах за землю и волю душа сама поет. Поет душа старого и молодого. И слова в такие минуты сами приходят. Сами вяжутся и просятся, чтоб их непременно пели.

Атаман Татаринов доволен тем, что в стругах пели песни. И сам, улыбнувшись, запел:

А на третьем струге, новеньком, смолой пахнущем, бравый и бывалый широкоплечий казачина с пушистой бородой наставлял тех, кто шел в поход по первому разу. Посмотрит он вокруг огнистыми глазами, поднимет руку, подкинет словцо-другое, прислушается – зажигают ли сердце его слова аль нет?! Дальше словцо подкинет:

– А бывало у нас, братцы, так! Зашумели-зашумели кусты-кусточки, кусты частые. Загудели-загудели леса высокие, лесочки! А мы вот сидим в лесу, вот так, как сейчас сидим. И нагрянь сила вражья. И обложи она лесок со всех сторон. И обловили нас да почти всех перерезали. А я почти что один уцелел, но нога у меня была прострелена. И крикнул я своим: «Вы не киньте меня! Не оставьте меня в такой беде на чужой стороне!..» И не покинули меня в беде товарищи, с собой унесли… И вам ту же заповедь даю: ни единого не оставьте врагу, братцы! Не выдавайте другов своих во чужой земле! Не кидайте в землю сырую, вражью, своего товарища! А везите каждого убитого аль тяжко раненного на тихий Дон! Да положите каждого убитого между трех дорог на курганчике, а в изголовьице поставьте камушек с малой грамоткой: лежит, дескать, тут донской казак, он не вор, не разбойничек, но земли русской защитничек.

Крепкий на горячее слово казак зажигал души молодых донцов перед великим боем. Его слушали, затаив дыхание. Весла с этого струга опускались на воду тихо-тихо и так же тихо поднимались. Струги один за другим плыли от Монастырского урочища все дальше и дальше.

Но вот дозорный казак заметил что-то далеко позади струга. Приподнялся, вгляделся, торопливо сказал:

– Братцы! Да никак погоня за нами учинилася?! Глядите!

По Дону плыли четыре легких черных струга. Весла на них быстро взлетали и опускались.

Атаман Татаринов прервал свои думы, привстал настороженно и, глядя на просторы Дона, подумал: «Откуда же те струги взялись?» А вслух сказал:

– Жарко гребут – торопятся!

Но чтобы предупредить всякую неожиданность и избежать беды перед началом большого дела, велел передать по стругам:

– Всем плыть вниз по Дону, да не задерживаться! А шестерым стругам, – он указал рукой которым, – повернуть да плыть вон тем навстречу… Справа по берегу – два. Слева по берегу – два. Двумя стругами – плыть влобовую.

И поплыли. На всякий случай приготовили ружья. Поближе подтянули сабли: «Могли ж и татары воровской хитростью пересесть на струги да ударить с тыла».

Но вскоре все выяснилось. То не татары были – то Стенька Разин, Тимошкин сын, плыл с Черкасска-городка. Подплыл он к атаманскому стругу и смело сказал Татаринову:

– Почто ж вы оставили нас в Черкасске? Почто вы дела нам никакого не дали? Глядите, сколько нас!

В четырех стругах тесновато сидели оборвыши-казачата, иные с саблями, другие – с дубинами. Все они были молодцеватые, бравые, веселые.

Татаринов окинул их острыми глазами. И видно было по его суровому взгляду, что он не одобрил намерений Стеньки и его «войска». Все они нахмурились, нагнули головы, стали глядеть исподлобья на атамана. Да и сам предводитель их потупил взор.

Атаман серьезно спросил:

– Куда же вы путь-дорогу держали, мои орелики?

Стенька ответил серьезно:

– Азов брать! Чего нам попусту дома-то сидеть! Берите нас с собою!

Атаман спокойно сказал:

– Надежда моя была на вас иная. Черкасск оставили мы совсем без войска. Остались там лишь старики, калеки, вдовы, детки малые. Где их защита? Кто оборонит их от татарина?

Стенька молчал.

– Верните струги назад да берегите мне Черкасск пуще глаз своих, – строго сказал Татаринов. – Не убережете города – быть вам в позоре!

Глаза Стеньки потускнели, затуманились, он не мог больше вымолвить ни одного слова…

Атаману некогда было задерживаться. Он велел шести стругам плыть своей прежней дорогой. Шесть стругов тихо повернулись, и казаки поплыли в них молча.

Четыре Стенькиных струга все еще покачивались на воде. Казачата привстали, затихли, шеи повытянули и долго провожали глазами струги Татаринова. Стенька стоял на корме, печальный, как будто пораженный громом. Он ничего не видел ни впереди, ни вокруг себя. С глаз его медленно скатывались крупные слезы горького разочарования и неожиданной обиды. Но тотчас же он смахнул их рукавом рубахи, круто повернулся и сказал:

– Не за горами, ребята, наше дело! Гребите назад в Черкасск!