Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Азов

ModernLib.Net / Историческая проза / Мирошниченко Григорий Ильич / Азов - Чтение (стр. 10)
Автор: Мирошниченко Григорий Ильич
Жанр: Историческая проза

 

 


Протопоп совершил молитву. После молитвы большая сваха стала чесать гребешком, смоченным в меду, голову царя, затем – будущей царицы. Зажгли венчальные свечи. Вслед за тем надели царице кику с убрусцем[25], низанную жемчугом и золотыми дробницами. Потом один дружка разрезал перепеч и сыр, а другой поднес царю убрусец, низанный жемчугом, ширинку и каравай.

С убрусцами дружки ходили и к Филарету Никитичу, и к Марфе Ивановне…

Но вот когда царь и нареченная царица поднялись и хотели было уже ехать из Грановитой палаты в собор, к венчанью, тихий и настороженный шепоток пошел по всей Грановитой палате, и все устремляли свои взоры то к царской чете, то в тот угол палаты, где стояли фонарщики. Царь и царица переглянулись, прислушались. Еф­росинья Бутурлина, сидевшая за столом, спросила вполголоса:

– Слыхали, боярыни?

– Нет, а что?

– Да неужто ничего не знаете? Всем уже ведомо, что на царскую свадьбу стрельцы подмену сделали.

– Подмену? Какую?

– Фонарщика другого подставили! Донского казака! Бежал из Белоозера! Вот там, в углу стоит, худющий да желтый-желтый с лица.

Все изумились и испугались. Боярыня Сицкая воскликнула:

– Беда! Беглый казак таких дел наделает, что и не спопашимся.

Узнав, в чем дело, царь подозвал к себе высокого худого фонарщика и строго спросил:

– Подосланный?

– Подосланный! Подосланный! – закричали все. – Беда может стрястись. В кандалы его! Зовите Лыкова!

Фонарщик сказал царю:

– Царь-государь! Я прислан с Белоозера опальным атаманом Старым. Не вели казнить, не выслушав.

– А как ты попал сюда?

– Я прошел заместо Дорофея Шипова.

Государь нерешительно огляделся, вышел из Гранови­той в Престольную палату и повелел немедля позвать к себе фонарщика. Пристально взглянул на него:

– И здорово похож ты на Дорофея Шипова. Ну, точно брат родной. Как звать тебя?

– Я Левка Карпов! Донской казак, из легкой стани­цы атамана Старого, послан я к тебе, чтобы поведать о неправде великой, что на Белоозере учинили над нами.

– Ну, говори, да покороче!

– Закинул ты нас далече, – начал смело казак рас­сказ, – край там суров, а пристава, что звери лютые. Повезли нас до Белоозера скованными, без хлеба и воды. В острог посадили. Три года отсидели. И заявился к нам как-то хмельной боярский сын Ходнев Богдан, всех обругал, бить почал, говорит; «По царскому указу всех перебью вас до смерти! И ничего от государя не будет мне. За вас на Руси ответа нет!»

Царь сказал тихо, немного озабоченно:

– Быстер Богданка! С него взыщу.

– Пальцы срубил Богдан казаку Афоне Бороде. А ле­карей на Белоозере нет. Лечить казака некому. Жара в ту пору стояла. И погнили у Афони пальцы. И пить нам не давано, и в баню нам не велено ходить. Остались на нас только кожа да кости. Другие боярские дети – Ждан Кобозев да Леонтий Горяинов – били нас палками. А потом бросили нас, и все сбежали с Белоозера. Валуйские и вологодские стрельцы тож съехали сами по себе, потому – кормиться им было нечем. И нет теперь у нас никакой стражи, беречь нас ныне некому.

Царь слушал Левку, оглядывал его бледное, измож­денное лицо и думал: «Не человек, а воск прозрачный».

– Белоозерский воевода ныне там Хрипунов, – про­должал Карпов, – всех в городке том грабит да батогами бьет… Мы так решили, великий государь: просидим еще немного на Белоозере, а там уйдем без указа на Дон.

Вошел дьяк Грамотин, сказал мягко:

– Великий государь, бояре ждут – в собор пора ехать. Марфа Ивановна в великом волнении пребывает.

– Пускай немного подождут! – ответил царь. – Ты напиши сейчас бумагу воеводе Хрипунову. Детей боярских Леонтия Горяинова да Ждана Кобозева сыскать и посадить в тюрьму за самовольства. Богдана Ходнева за побои казакам, чтобы другим неповадно было, бить батогами наикрепчайше. Хрипунова согнать с воеводства. Атамана Старова, а с ним казаков его повелеваю взять к нам в Москву.

Дьяк наскоро написал бумагу, царь приложил печать, потом сказал Карпову:

– С тобою после разберемся, пока иди, а завтра явись к дьяку Грамотину…

На всех московских улицах не переставая пили вино во здравие царя и паточный мед за здоровье царицы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Искрился снег, сухой и легкий. Белели крыши, деревья, булыжник на дорогах, камни на мостах. Москва была нарядная – в снегу и в пышном инее. Глубокий снег лежал пластами. Такой зимы давно не видывали в Москве. А за Москвой дороги замело повыше леса. В деревнях сани перекатывали через сараи. Детворе по вкусу пришлась зима, такая щедрая на снег. Из снега и «дворцы» лепили дети, и «базары» строили, «лавки» городили, в купцов играли важных. А снег завалил все мудреные детские стройки. Поверху тех «базаров» и «лавок» ездили с бубенчиками настоящие купцы, в бобровых шубах, с красными носами, пьяные… Лихие кучера с длинными бородами и усами, при кушаках шестисаженных, неслись как звери. Свист и скрип полозьев слышался за три версты.

Государь и его невеста Евдокия Стрешнева вышли через сени на улицу. Шесть стряпчих в зеленых кожухах стлали им под ноги красные дорожки. У главного крыльца стоял красавец серый аргамак, чуть дальше – сани царские о шестерых конях.

Длинный царский поезд, состоявший из поезжан, стольников и бояр, охраняемый тысячами стрельцов, направился к собору Пречистой богородицы. Десять сыновей Стрешневых, да сорок человек близких стрешневских родственников, да сто человек их дальних родственников шли пешком и пуще глаза дорогу берегли.

Стрельцы стояли в пестрых одеяниях, один к другому, как стена, с обеих сторон дороги.

Мороз был жестокий. Пушистый снег лежал на всех деревьях, свешиваясь, как тончайшая белая пряжа. На бревенчатых домах, на окнах, на колодцах мороз навел причудливые узоры. С коней валил клубами пар. Кони царские пестрели попонами, сверкали уздечками. Шапки высокие боярские и шубы покрылись белыми иглами инея.

Стрельцы крякали на конях. А за стрельцами всякого люда стояло видимо-невидимо. А те покрякивали, дуя на руки. Шапки в руках держали. Многие крестились.

По всей Москве стояла тишина такая, что топот копыт царского коня слышался в другом конце улицы. Царь сидел в седле неподвижно. Он как будто не слышал ничего и ничего не видел. А мужики, да бабы, да детвора глядели на сверкающий его меховой кафтан и на царицу. Даже пьяные притихли.

Поезд проехал; все направились к Соборной площади.

Здесь царь спешился. Он взошел на мостики высокие. И все увидели его печальное, как никогда, лицо. С саней сошла счастливая невеста. Луч солнца коснулся ее ног.

И старая Марфа сошла со своих саней.

Поезжане расталкивали толпу калек да нищих, напиравших со всех сторон. В толпе начались разговоры, пересуды.

– Почто бояре надругались над Марьей? Нешто она в царицы не годилась?

– То Марфа не схотела…

– Салтыковы Марфе угождали…

– Царю была мила, да не была бела…

– Белее Марьи не было девицы!..

– Эх, цари православные! Сгубили девку ни за грош…

– Верните Марью Хлопову! – кричали со всех сторон.

Царь стоял бледный как смерть и смотрел в толпу. Вдруг он покачнулся. Он увидел девушку в синей шубке. Это была Марья Хлопова. Она бросилась вперед, рванула шубку на груди и сказала:

– Слаб ты душой, великий государь, О господи! Дай тебе разума. Дай тебе воли, господи!

Царица Марфа подошла, шепнула Михаилу:

– Не отложить ли свадьбу?

– Нет, матушка, – ответил он слабым голосом, – коль так уж склалось все, не стану выжидать. Сыграем свадь­бу неотменно… Творите службу! Ведите Евдокию!

Ярко горели свечи.

Протопоп Максим, дождавшись в соборе царя с невестой, совершил обряд венчания. Обручил, как требовалось. Попы спели молитвы…



ЦАРЬГРАД

Своими лодками Дон пенил Черный Понт,

И кланялись ему Азов и Трапезонд.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Три года ждали на Дону царского жалованья. Три года не посылал государь через Воронеж свинца, пороху да хлеба в больших лодках-бударах. Три года не пили казаки вина царского. Московская казна не торопилась. Семь тысяч четвертей муки гнили на складах.

В казачьих городках люди вольные износили одежду, изголодались и стали погибать вконец. Хороша рыбка, как хлеба скибка, да ловля рыбы в Дону не шла на ум. Дырявые челны да струги мелкие лежали кверху дном на берегу и рассыхались. Вниз по реке – разбои от татар. Вверх по реке – рыбешки мало. Вся рыба за Азовом, в море. Охота за зверем диким прекратилась: зверь ушел за горы. Донские степи татары пожгли еще весною. Травы зеленой для коней мало стало. А на море ходить для промысла богатого царь не велел, грозил опалой.

Из-за Москвы-реки Тулой, Валуйками, Воронежем прошла гроза. Густые ливни, невиданные молнии переместились к Астрахани, спустились над морем Хвалынским и пошли гулять по Волге-матушке и Дону.

Надулся Дон, вода взбухла и посинела, взыграла густой рябью, а после покатилась злыми волнами по всем низинам, по старым камышам, по самым дальним заводям. Гудит, булькочет… Еще страшнее Дона взыграли реки Чир и Донец, Хопер и Медведица. Кипят, лютуют, рвутся к стенам, рокочут по низам – все затопляют.

Изрезанный узкими ручьями и мелкими протоками казачий город Черкасск стоял, отражаясь в воде соломенными и дощатыми крышами. В воде торчали башни островерхие, сторожевые бастионы и часовенка. Пристань в Черкасске осела в воду, и с трех сторон стучали в пристань бревна.

Со стен Черкасска тревожно били пушки, и со всполошных башен далеко в степи гудел звон.

Беда случилась на Дону: водой подплыли низовые городки. Звали людей на помощь. Врасплох застало наводнение.

Купцы, случившиеся в Черкасске – московские и астраханские, заморские и новгородские, казанские и рязанские, торговые людишки с Терека, Яика, – товары выручали из воды. На пристани кричали купцы из Персии, купцы из Генуи. Мелькали белые чалмы, красные халаты, атласные кафтаны, куньи шапки. Расторопные казачки бегали по еще не залитым улицам и спасали свою рухлядишку.

Всех больше голосили турецкие ясырки, татарские заложницы, стамбульские красавицы. Мелькали пояски из серебра, штаны широкие и длинные, чадры с прорезями для глаз, чувяки легкие с закрученными острыми носами и без пяток. Люди садились в лодки и сновали на них под четырьмя черкасскими воротами.

Дождь хлестал не переставая. Вода все поднималась.

С лодок кричали казаки:

– В Раздоры! Плыви в Раздоры!

– В Татарский городок! – кричали казаки. – Греби в Татарский!

Кляли казаки город Черкасск на чем свет стоит. А больше всех кляли его казаки, прибившиеся с Раздоров. Переехали в Черкасск казаки не по своей доброй воле, а по угрозе царей, которые им беспрестанно писали еще со времен Федора Ивановича:

«…Велим на место вашего Раздора поставить свою крепость. Изгоним вас с Дону и вместе с султаном не позволим вам воровать, как ныне воруете. Страшитесь гнева царского».

И раздорские казаки переселились в город Черкасск. Но каков городишко-то Черкасск? Ливни пойдут – в воде сидит по крыши, а казаки в стругах кружатся, как птицы, согнанные с гнезда. В Черкасске кругом болота, камыш да вольница казачья. Многие удалые казаки не только с верховьев Дона – с Украины перебрались в Черкасск, поближе к морским просторам. Поставили плетни в зеленых камышах, стены крепости и башни наугольные, перенесли знамена царские и казачьи войсковые регалии: атаманскую булаву и пернач, «бобылев хвост» – казацкую волю. Сам Смага Чершенский отсюда ходил в поход, с ним Михайло Черкашенин водил всех на море.

Атаман Епифан Радилов клялся головой и обещал всем вольным людям хранить казачью честь в Черкасске. И пил Радилов при переезде из Раздоров вино вкруговую из пожалованного царского ковша. Пило все войско за то, что государь пожаловал его рекой великою – тихим Доном, палили из самопалов жарко.

А ныне будто свет перевернулся, – в глазах рябит, льет дождь и льет. Спасайтесь, казаки!.. Пятьсот ведер вина не прислано с Москвы на Дон. Семнадцать тысяч денежного жалованья не давано, уже три года, как ушел в Москву со станицей атаман Старой. Обещанных же государем денег нет и нет. Сослали казаков…

Густо льет и льет дождь. Всю сушеную рыбу, мелко растолченную в бочках, и все сушеное мясо уже снесло водой. Поплыли запасы зимние и походные на сорванных ветром плотах к Азову-крепости. Все остатки казаки поели, стали кричать:

– Заатаманился Радилов! Свозил турецкого посла в Москву и разжирел, сиднем сидит, не печется о нужде казачьей. Скинуть его надобно! Круг соберем да скинем!

Случилось в тот злополучный день Осипу Петрову, калужанину, приехать по важному делу с верхнего городка в Черкасск. Привязав лодчонку к пристани, Осип направился к майдану. Навстречу Осипу попались бабы, мокрые, суетливые, чем-то взволнованные.

Осип Петров остановился, подозвал крайнюю шуструю бабенку:

– Чернявенькая, – сказал он, – где землянка вашего атамана Епифана Ивановича Радилова?

Бойкая казачка недоверчиво оглядела Осипа, выпрямилась, с вызовом запрокинула голову.

– А на кой-то рожон Епишка ныне сдался? – сказала она зло и задорно. – Бывал когда-то Епишка хорошим атаманом, да сиднем стал! Вон в той землянке торчит, сатана, отсиживается! А вокруг вишь какое горе!..

Все бабы обступили Осипа и стали наперебой клясть атамана. Они говорили, что совсем еще недавно Радилов был всем атаманам атаман. И на море ходил отчаянно да лихо, и немало сухопутных набегов совершил, и едва Азова-крепости не взял, и сам был крепко ранен под наугольной башней, и немало там казаков попридавило, как только башня подорвалась.

– А ныне, – тараторили бабы, – ожирел Епишка, богатства большие накопил – землянка ломится от них. Ясырок, полонянок, первейших красавиц, понабрал да продает который год купцам заморским. Он ныне бояр московских восхваляет, подарки всякие от турского посла, иной раз и от крымского хана берет. Епишка стал богатей! В его землянку, что на холме, вода не подплывает, хлебные да иные запасы беречь умеет. А нам вот, голутвенным людишкам, всюду беда!

Осип Петров, выслушав баб, пошел к землянке войскового атамана. Вышел Епифан Радилов: важный, чернобородый, богато одетый, тучный, при легкой сабле. Петров поздоровался, но атаман не ответил на приветствие. Петров тогда сказал:

– Ведомо ли тебе, Епифан Иванович, что в верхние городки сбежалось множество народа со всех российских городов?

– Неведомо, – сказал Радилов.

– Все голы, босы, сидят без хлеба. Совет меня послали держать с тобой.

– Почто ж они бегут на Дон? Нас объедать? Хлебной казны да денежной для тех людишек нет. Бежали бы за Аму-Дарью.

Петров сказал:

– Стало быть, для верхних городков от низового войска поддержки нет?

Глаза атамана зло сверкнули.

– Откуда это такая голь приперла?

– С Калуги-матушки. Да с разных мест других.

– Вам бегать, видно, не впервой. Сидели бы в Калуге да ели хлеб боярский! Пожрете всё вы на Дону да побежите в Астрахань, за Волгу.

Петров посуровел, но ответил спокойно:

– За счастьем бегаем, за волюшкой, за светлой долюшкой!.. А ты, как сказывают многие, поожирел, копишь деньгу, с купцами водишься!

Глаза их злобно встретились.

Епишка схватился за рукоять сабли. Но Осип подошел поближе, взял атамана за руку, легонько придавил. Ладонь разжалась.

– Так вот как на Дону встречают людишек беглых? – строго спросил Петров. – Хлеб-соль не в нашу честь?

Атаман сказал еще построже:

– Не в вашу честь!

Разъяренные казачки, сбегав на пристань, тем временем вернулись к землянке Радилова, окружили ее и стали кричать:

– Пограбим землянку Радилова! Там серебро! Там много золота! Там сукна сложены дорогие! Не станем мы сидеть голодные, без хлеба.

– А разбивайте двери Епишкиной землянки! – крича­ли все. – Пограбим атамана да разбредемся врозь!

Услышав это, Радилов встревожился, стал уговаривать баб, чтоб не трогали его землянки и добра. Но они еще громче зашумели, забегали, размахивая руками вокруг атамана.

– Наши казацкие головы, – кричали они, – полегли за синим морем, за твою атаманскую утварь, а мы осиротели!..

Чернявая бабенка подлетела к Осипу Петрову.

– Эй, ты! – крикнула она пронзительно. – Чего уставился, как баран на новые ворота? Силища-то у тебя вон какая! Детина! Стоишь что дуб! Втолкни-ка Епишку в землянку да дверь прикрой!

Осип Петров, усмехнувшись, сказал смелой бабе:

– Ваши порядки на Дону неведомы мне. Я человек в Черкасске сторонний, беглый. И бежал я на Дон издалека, от лютого боярина – волю искал. Думал: «Руби меня сабля татарская, да не бей плеть боярская». А вижу, что ваш атаман Епифан Радилов лютей боярина. Вижу, бабоньки, одно ярмо спихнул с себя, в другое сам влез. Дела на Дону невеселые!

– Мужик ты крепкий, – ответила черноволосая баба, – широкий, полногрудый, а в голове смекалки нет! Хлеба в амбарах Епихи – вали, бери! Персидских ковров, да татарской посуды, да всякой турецкой утвари – Дон-реку пруди! А позабрать бы нам все дочиста да отнести к себе. Помог бы нам, бабам-сиротам!

– Чего ж шумите попусту! – осмотревшись, сказал Петров. – Идите да берите, коль надобно. Вижу я, Радилов не только беглых людей забыл, но и своих голутвенных казаков в Черкасске за сор считает. Берите его добро!

– Ой, бабоньки! – вскрикнула черноволосая. – Быть ему атаманом на славном Дону! Как складно слово молвил!

Ободренные бабы понеслись к землянке тащить атаманское добро. Да и сам Осип Петров в Черкасске разгулялся. Втолкнул он атамана Радилова в его землянку, а дверь придавил бревном. И пошли дела и делишки лихо-здорово! Схватит Осип два куля с зерном и несет их, сме­ясь, на пристань. Поднимет над головой бочку с рыбой, пронесет полгорода да в лодку шутя опустит. А бабы, таская добро Радилова, поглядывали на Осипа Петрова да бойко приговаривали:

– Вот собьют казаки круг, скинут Радилова, и воля на Дону другая будет!


– И помышляли казаки дать атаманство Ивану Каторжному, а нет – Старому Алексею или Татаринову Михаилу.

Вон вдали, на крайнем легком струге, вертится Иван Каторжный: промокшие татарские штаны черны, как сажа, прилипли к телу. Рубахи нет на нем – вода стекает с широких плеч, по животу бежит и с чуба льет. На ле­вом ухе у Каторжного сверкает полумесяцем золотая серьга. Глаза остры, быстры, как у ястреба. Скулы дрожат, а губы крепко сжаты. Злой стоит Каторжный на струге, багром ворочает – добро спасает. Черные усы свисают. На ременном поясе – кривая сабля. Стоит высокий казачина, Иван Каторжный, в обшитых золотом по красному сафьяну сапогах, ругается:

– Сто чертей вам в глотку! Спасайте толокно да рыбу! С чем на море пойдете? Спасайте бочки! Рыба сплывет в Царьград к султану! Эй, идолы! Перенимайте!

И казаки, вертясь на стругах, отвечают:

– Э-гей, Ивашка, спасем мы толокно, а рыба потонула. Епишке-атаману кость рыбью в горло! Ты, Ваня, подгребай на середину Дона! Тебя тут не хватает.

И Каторжный стрелой несется на середину реки, вы­хватывает плывущие бочки и кидает в струг на дно. Но тут же, в мутной воде, плывут сундуки да утварь. И он хватает все, что подвернется под его длинные, проворные и твердые, как железо, руки и кидает в челны.

– Э-гей! – кричат с далекого челна, – Иван, вели грести до Яру Бабьего! Там гибнут люди. Спасти надобно! – кричит казак, похожий на татарина: бритоголовый, раскосые глаза, серьга серебряная в правом ухе. Скулы выдаются, и лоб крутой. Брови мохнатые срослись на переносье. Весь волосатый, почти голый, как и Каторжный, – одни татарские штаны. То был отчаянный казак Миша Татаринов. Махнув рукой, он за весло схватился и поплыл вниз по реке, продолжая кричать:

– Штаны чьи-то к туркам понесло. Штаны спасайте! Штаны Епишка уронил.

Каторжный показал рукой на крышу куреня и башню, которые стояли за часовней:

– Там баба Старого осталась на стене. Спасайте бабу! Но раньше спасайте грамоты царя. Пернач да «хвост бобылев» оставил в бударе Епишка – черта ему в зубы! Все растерял. Будара тонет!

И кинулись казаки спасать тонущую будару и в ней забытые пернач, царские грамоты, «хвост бобылев»… Спасли. И только тогда перестали палить всполошные пушки и бить колокола на башнях и на часовенке.

Ванька Каторжный орал:

– Гребите все в Черкасск! Фатьму спасем!

Поплыли казаки туда, где молилась по-турецки баба атамана Старого. Она стояла на стене башни с поднятыми к небу тонкими руками. Казалось, так она стоит там все три года, поджидая Старого, с глазами, полными слез. Черные и мокрые волосы ее лежали на приподнятых плечах, а белый прозрачный шарф обвивал тонкую шею. Резкий ветер, дуя с Маныча, трепал длинные полы ее бешмета и сушил ее горькие слезы.

– Аллах! – едва срывалось с тонких и бледных губ Фатьмы. – Аллах!..

А волны клокотали и били о стены башни. От взмахов весел летели брызги. Приблизился Иван Каторжный, вслед за ним прибился к башне Мишка, а за Татариновым подплыл, едва не разбив струг о стену, Наум Васильев, казак, похожий на цыгана. Вдруг Фатьма, сорвавшись со стены, закричала, как безумная, и полетела в воду.

– Вот дьявол баба! – сказал Иван, выловив из воды турчанку. – Уж не ума ли рехнулась? – Положил ее, словно пушинку, в струг. – Нам бы за тебя головы не сносить от Алеши. Видать, замаялась вконец. – И улыбнулся казак счастливой и ласковой улыбкой.

– Ах, баба добрая! – сказал, смеясь, Татаринов. – Направимся, казаки, к затону ближнему. Ну, поживее! Эх, не скоро, видно, будем промышлять, пчелой да зверем. Как разорили нас гроза да наводнение!

– Что ж голову вешать, – сказал Наум Васильев, – обсохнем малость и будем промышлять… Себе бы раздобыть такую раскрасавицу!

Прибились к ближнему затону, сошли на берег, положили оцепеневшее тело Фатьмы на теплый сухой кожух, вынутый из сундука Иваном Каторжным, и сели вокруг немного обсохнуть. Другие казаки спасали косяки коней, чтобы не достались Джан-бек Гирею.

Где-то на той стороне камышника кричали:

– Гони коней. Потоо…о…ну…уут! Коней выручайте! Татары поседлают.

Спасли и животину. Кони стоят в камышах и фыркают.

Фатьма лежит, чуть дышит. Дождь перестал наконец. Костры по берегу горят; едва развели их. Все мокрые. Все казаки, бабы, купцы приезжие сидят вокруг костров и сушатся. Фатьма открыла глаза и тихо улыбнулась.

– Знать, ожила, – сказал Каторжный. – В Черкасск опять пойдем.

Солнышко пригрело, стало веселее. Казаки приводят себя в порядок, штаны, рубахи сушат. Кто сухари жует, кто мясо рвет зубами. Уж к вечеру вдруг крикнул кто-то:

– Татары! Джан-бек налетел!

И началась в болотах, камышах, по берегу, в степи яростная сеча с татарами. Секлись казаки саблями, бились веслами, отбивались баграми, кольями. Оттеснили татарские силы поближе к воде. Татары хватали добро казачье, купеческое, перехватывали косяки коней и топтали копытами детей и баб. Прижавшись к седлам, с гиком волочили пленников по земле.

Татары налетели на Татаринова, сверкая над ним кривыми саблями. Другая группа окружила Ивана Каторжного. Он стоял с длинным багром, отбиваясь от татар. Но теснят его татары, не успевает уже от них отмахиваться. Визжат враги и тучей лезут. Видят казаки – быть беде. Теснят уж и Васильева к воде. Теснят Татаринова. Но он отбился, вырвался и на помощь метнулся к Ивану Каторжному. Влетел в середину. Вырвал саблю у неудачливого татарина – и пошел крушить.

Осип Петров, видя жаркую битву казаков с татарами, не мог стерпеть. Выхватив из плетня острый кол, он побежал, чавкая грязью, навстречу скачущим врагам. Лихой наездник закружился над Осипом. Сабля блеснула, свистнула над головой. Крымчак промахнулся. Острая сабля со звоном ударилась о кол, взметнулась и словно засты­ла в руке татарина. Петров покачнулся, выпрямился, стал ждать. Татарин опять налетел, но Петров, размахнув­шись, ударил колом по голове рыжего коня с такой силой, что тот, падая, заржал жалобно и рухнул. Наездник по­валился у ног Петрова. Петров ударил острием длинного кола в выгнувшуюся спину татарина, и тот оскалил зубы в предсмертной судороге.

Тут подоспели на помощь другие казаки. Зарубили многих татар. Косяк коней отбили. Татары побежали в степь. Казаки – за ними. Гнались долго. А когда верну­лись к кострам – Фатьмы и след простыл. Схватили-таки, окаянные! И с другими еще одну казачку схватили – красавицу Варвару Чершенскую.

– К Джан-бек Гирею повезли, – сказал Иван, трях­нув серьгой. – Косяк коней отбили, крымчаков побили, а баб таких потеряли. Бабы-то были – за золото не купишь… Пойду срублю Епишке голову! – взял саблю у Татаринова и пошел, шатаясь, словно пьяный.

– И мою Варвару увезли! Пойдет в продажу тур­кам, – со злобой и печалью сказал Татаринов. – Но я ее верну! В долгу не останусь.

Убитых было много…

В Бабьем Яру после битвы тревожно ржали кони.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Прошли дожди. Широкие полые воды побежали с Дона-реки и со степей к Азову-крепости и стали буйно гулять на просторах Азовского моря. Полые воды шумели, бурлили в дальних и ближних протоках, в ериках, журчали в густых камышах, заставляя их низко кланяться Дону-реке, степной земле, Черкасску-городу и солнцу.

Багряно-красное, огромное, радостно сверкающее солнце медленно поднималось за рекой над молчаливыми курганами, над казачьими городками, над необъятной степью и ласково смотрело на землю.

Коней погнали погонщики с арканами за поясом за ближний Раковский земельный юрт, за крепостные валы, за атаманскую могилу. Их погнали туда, где цветистыми зеленовато-бархатными коврами, которых не окинешь и глазом, лежали напитанные теплой влагой, сочные, омытые утренней росой, душистые травы.

Окруженная далекими и высокими горами, степь была широкой и раздольной. Повсюду зеленели высокие травы, волнами разбегался серебристый ковыль, ярко пестрели степные цветы. Вытянув шеи, то и дело из густых трав выскакивали проворные куропатки. Тихий ветер, подувший с Дона, зашевелил горделивые головки нежных степных тюльпанов. Красные, белые, желтые и лиловые, розовые и голубые, прозрачные, как стекло, тюльпаны покачивались на ветру. Колыхались сочные белые ромашки, синий шалфей и тонкие с круглой головкой, словно с зонтиком, пушистые одуванчики. Миллиарды узорчатых чашечек и лепестков, венчиков, тычинок, светло-прозрачных цветоножек и пестиков пестрели повсюду. Как море перед новым приливом, дышала донская степь.

Веселые и задорные бабы-казачки, забыв вчерашнее горе, шумными толпами вышли из Черкасска и направились к родному батюшке, тихому Дону Ивановичу, неся для стирки на коротких коромыслах, на длинных изогнувшихся шестах и в глубоких хворостяных плетенках полотняное домотканое белье. Они шли и пели песни:

Ой ты, батюшка, ты донской атаманушка,

Ермак сын Тимофеевич,

Как у нас было на море:

Не черным зачернелося,

Не белым забелелося –

Зачернелися на море корабли турецкие,

Забелелися на море корабли с парусами полотняными.

…Ой ты, батюшка наш, славный тихий Дон!

Ты кормилец наш, Дон Иванович!

В их простых и широких, как степи, песнях слышались бодрость счастья и радости, великая гордость за своего донского атамана Ермака Тимофеевича, и невыстраданное горе – постоянная тревога в душе и на сердце, военная гроза!

Шаловливые мальчишки – и беловолосые, и юркие черноволосые, прижитые казаками от ясырок, – горохом высыпали на все улицы. К майдану, не торопясь, пошли донские атаманы: угрюмый Епифан Иванович Радилов в длинном кафтане, шелком шитом, строгий Иван Дмитриевич Каторжный, в простой одежде, резкий на язык Михаил Иванович Татаринов, спокойный и рассудительный Наум Васильевич Васильев. За ними, не торопясь, прошли войсковые есаулы в коротких кафтанах и молодцеватый, подтянутый и быстроглазый крепыш – есаул и главный войсковой дьяк Федор Иванович Порошин, беглый холоп знатного вельможи Одоевского.

На просторный майдан сошлись все казаки Черкасска. В голубовато-синем небе кружились густыми стаями щебечущие птицы, плавно парили степные орлы и коршуны.

Майдан пестрел живым ковром, шумел и гудел.

Атаман Радилов грузно взошел на высокий помост, хмурый, как туча, злой, неприветливый. Важно, неохотно поклонившись казакам на все четыре стороны, выпрямившись, он сурово глянул на войско. Наступила такая тишина, что слышно было, как на столе войскового дьяка Федора Ивановича Порошина зашуршала толстая бумага и ткнулось о дно глубокой чернильницы гусиное перо.

Атаман Радилов высоко поднял руку.

– Пиши! – сказал он Порошину задумчиво. – Царю пойдет сия бумага!..

Федор Порошин, склонив голову набок, прислушался. Атаманы, есаулы и казаки насторожились.

«Царю всея Руси, государю, великому князю Михаилу…»

Порошин тихо сказал:

– Титло царское надобно писать в одну строку, по-старому! Суть дела важно знать.

Атаману не по нраву пришлась поправка дьяка, и он еще строже нахмурился.

– Пиши! – сказал он грозным и тяжелым голосом: – «Царю, государю, великому… всея».

– То титло писано уже не раз, – вставил Порошин. – Ты, Епифан Иванович, мысли складывай рядком да молви всем пояснее.

Атаман выкатил глаза. Глянул грозой и брякнул, словно в колокол ударил:

– Пиши! Иначе саблей сбрею голову и в чреве твоем распишусь за титло царское.

– Эге, атаман! Хватил через край! – крикнули задиристые казаки, стоявшие впереди.

На майдане заспорили, загалдели. Одни хотели стянуть Радилова с атаманского помоста, схватившись за полы кафтана, другие кинулись на защиту, а третьи, назвав атамана бабой, кричали:


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32