ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тяжелой пытке подвергли в царском застенке атамана Старого. Раскаленным железом жгли язык.

Долго истязал донского атамана царский пристав Савва Языков. Заключил он атамана в холодный погреб и ночью приходил туда для новой пытки.

– Язык – твой враг! – надменно говорил Савва. – В могилу сведет тебя. Понять ты должен, не маленький: поучать царей – что мертвого лечить. А мне вот велено язык твой жечь. Гляди, не так пожгу, как подобает, перед царем отвечу! А мне бы так: убить того, кто неподатлив, чем бесперечь возиться. Заставь-ка такого, как ты, молвить то, что государю надобно. Вспотеешь! Но как же и не пытать тебя, когда ты стал, как кремень, на своем и неподобное противу царя ты молвишь, перечишь царю в глаза!

Вдруг как-то темной ночью пытку приостановили.

…Под Смоленском грянули пушки, а на Дону, близ Азова, как и предсказывал атаман Старой, зашевелились татары.

С Дона дошли до царя вести весьма недобрые. Два крымских царевича, по приказу хана и турецкого султана, собрали войско в Крыму и двинулись на донские окраины. Татары Казыева улуса и ногайские татары, а с ними и азовские турки, пошли разорять все на Руси.

Царю доносили: «Навруз-мурза, Касай-князь, Алей-мурза, Бий-мурза Мамаев, Аллагуват-мурза Азоматов, вы­дав своих заложников-аманатов, которые должны быть верными под царской рукою, забыли свою шерть – клятву, от правды и от заложников своих легко отступились и пошли войной на наши окраины, взяли в полон многих русских людей, продавали их самою дешевою ценою, выбирая молодых, давали за человека по чашке проса, а старых секли, ибо купить их было некому».

Не дождавшись на Дону Старого, донской атаман Иван Каторжный прислал в Москву другую станицу с извеще­нием о большой кровавой битве, которая произошла у казаков с татарами на реке Быстрой. Здесь казаки одержали победу.

Михаилу Федоровичу советоваться было не с кем. Филарет занемог неведомой болезнью и, окруженный лекарями, тяжко страдал. Царь приказал приставу Языкову тайно привести к нему Старого.

Через подземный ход в царскую палату ввели Старого. Увидев атамана, царь отшатнулся. Лицо Алеши – черно-синее. Вспухшие губы, покрытые язвами, дрожали, впалые щеки с черными пятнами ввалились. Одежда Старого висела на его теле лохмотьями. Открытые большие глаза глядели на царя устало, но смело.

– О господи! Как запытал, собака! До смерти!

Старой приблизился к царю и окровавленным комком языка еле вымолвил:

– Поди, теперь с лихвой доволен, царь?.. Зачем позвал?

Свечи горели ровно. Тень царя металась по палате.

– Грешен я перед богом! – вырвалось у царя. – Я Савву накажу… Он не по правде пытал тебя, сверх меры!

Старой не шевелясь стоял.

– Сейчас же поезжай ты на Дон! Татары лезут на окраины. Задержите их. Езжай! В дороге раны заживут. Да ты не сказывай о пытках и не гневи казаков! Возьми кафтан мой в знак ласки царской.

Царь снял кафтан серебряный, накинул атаману на плечи.

Старой невольно усмехнулся. Царь протянул ему отписку Каторжного.

– На вот, читай, – сказал он с тревогою. – Полезли, дьяволы!

Старой читал:

«Холопы твои государевы, донские казаки, Иван Каторжный и все войско Донское челом бьют.

Те казаки, которые у тебя, государь, в опале, нам надобны. Старой тебе, знать, сказывал: татары да азовские люди на нас нападают нещадно. И мы за ними ходим, над ними промышляем и языков добываем. Боярину Михаилу Борисовичу Шеину и воеводе твоему Артемию Васильевичу Измайлову мы выслали подмогу под Смоленск – четыре сотни казаков. А на нас пришли вскоре татары, и на реке Быстрой мы сошлись с ними в степи и учинили смертный бой. Всех татар, которые пришли к реке Быстрой, мы, холопи твои, побили и языков побрали, а многих татар поранили. Оставили мы приречную степь засеянной побитыми головами татарскими. А побили мы татар тысяч шесть и боле. После того мы пошли в свои городки на Дон, сбили круг и стали допрашивать языков: много ли татар пошло от них на Русь? Они нам на это ничего не сказали, но поведали, что крымский хан Джан-бек Гирей без причины казнил в Чуфут-кале две тысячи казаков да запорожцев тысячу. А из казачьих голов состроил башню высокую для общего страху. В Крыму, так сказывали татары, все скоро пойдут лютой войной на Русь.

Отпусти ты, государь, на Дон атамана Наума Васильева, атамана Алешу Старого и всех казаков и есаулов, – и воссияют тогда твоя правда и милость над всем войском. Без них нам не задержать татарские полчища. И вели ты нам свободно промышлять над татарами, не то земле русской будет великое разорение».

– Поедешь на Дон, – сказал царь ласково, – свези нашу милостивую грамоту с похвалою донскому атаману Ивану Каторжному и всем казакам и есаулам за их служ­бу верную и военный промысел против крымцев, ногайцев и казыев, которых они побили крепко на реке Быстрой… Свези на Дон наш царский указ Ивану Каторжному и всему войску, наше милостивое и непременное повеление – промышлять над татарами, чинить над ними поиски, сколько бог помощи даст. А за то мы вас всех будем жаловать и всегда похвалять. На казыев улус пойдете войною с воеводами и князьями Василием Турепиным и Петром Волконским. Ходите войною смело! А князю Канаю, – продолжал царь, – ногайским и едисанским мурзам, которые в дружбе с нами, и юртовским татарам, и едисанам новокрещенным, и кумыцким князьям, и мурзам, и узденям их, и черкесам, и терским же и гребенским казакам – всем сходиться вместе на Дону и на Тереке. Да только сходитесь вы, не мешкая ни одного часу. Разоряйте татарские улусы, а улусных людей побивай­те, а жен их и детей в полон берите за их же перед нами многие неправды и разорение нашего государства.

Забыв в этот момент обиду лютую, Алеша Старой слушал царя, склонив перед ним свою голову.

– Искореняйте и до конца разоряйте казыевских татар, – повторил царь, – чтоб им неповадно было воровать всюду и приходить войной на наше государство. Проведайте накрепко про хана крымского и про его царевичей, про всех их воинских людей. Спасайте государство наше!

Прослушал атаман Старой речь государя и обещал ему все сказанное исполнить в точности.

– Иди!

И царь повелел приставу Савве Языкову в ту же ночь освободить опальных казаков и атаманов.

«…А ехать вам на Дон, – так указал Михаил Федорович, – и днем и ночью. Все воеводы и приказные люди будут давать вам подводы по нашим подорожным везде, без всякого задержания. И нигде и ни в котором городе помешки вам никто чинить не будет. И корм, и питье, и жалованье дадут вам до нижних юрт на пять недель… Турецкого посла Алей-агу, как только он прибудет к вам на Дон, сопроводите до Азова мирно. А дел наших турецкому послу никак не сказывайте. И, не задерживая, посылайте непрестанно людей с Дона под Смоленск».

Кроме своего царского платья, государь велел дать атаману Старому серебряный ковшик. Показав ковшик, атаман мог во всех питейных местах пить пиво и вино, не платя ничего, – «до тех пор, пока атаман будет жить на белом свете». И еще государь пожаловал Старому малую золотую чарку для питья из нее меда, разных заморских сукон на четыре кафтана и другие подарки.

Похвальную грамоту думные дьяки написали ночью же, скрепили створчатою печатью. Пониже печати дьяк заверил грамоту. Запечатали царскую грамоту дьячьей печатью.

Воронежскому воеводе Матвею Измайлову была послана строжайшая грамота, чтобы он нигде не задерживал казаков, с которыми посланы к атаманам на Дон царские грамоты, и дал бы судно, чтоб им возможно было подняться всем. «А будет одного судна им мало, – и ты б им дал два судна, чтоб за тем царскому делу укора не было».

В приказы Большого прихода казенного двора, Новой Чети, государь своей рукой написал «память и повеление» о даче сей же час казакам жалованья на дорогу, камки и сукон «на приезде и на отпуске».

В приказ Новой Чети государь написал «память» боярину Головину и дьякам Копнину и Пустынникову о даче атаманам и казакам, отправляющимся на Дон, поденного питья – «сей же час». На этой «памяти» государь приписал: «А только им питье дати с тех мест, как они приехали к Москве, – 476 ведер[49] и 7 кружек вина, 476 ведер и 7 кружек меду и 476 ведер и 7 кружек пива».

В Ямской приказ государь послал «память» князю Лыкову и дьякам Апраксину и Яковлеву – о даче «атаманам и казакам, которые без коней, подвод от Москвы до Коломны и до Переяславля Рязанского, а там – до Ряскова и до Воронежа, по одной подводе на человека».

Особо государь пожаловал Старого за его верную посольскую службу – за спасение жизни турецкого посла Фомы Кантакузина и за встречу посла Алей-аги под Азовом. За это государь велел прибавить Старому жалованья: «за приезд рубль и на отпуске рубль же».

Царь велел также прислать в Москву Ивана Каторжного «для царской ласки».

Указы, грамоты и «памяти» царь писал своей рукой быстро и твердо. Написанные бумаги отдавал боярам и дьякам, которых звал тотчас же, не давая спать всю ночь.

Всю ночь тарахтели колеса подвод, бегали люди, цокали подковы стрелецких коней. В царских погребах разливали вино, пожалованное казакам, мед сладкий, пиво. Разливали – и сами тут же пили: пили дьяки, стрельцы, подьячие. Пили все отъезжающие казаки. Не пил только атаман Алеша Старой.

До зари бродили по Москве царские люди. А с зарей атамана Старого, закутав в теплую одежду, усадили в царский возок. Внесли в возок ларец, и атаман, в строгой тайне, вместе с освобожденным Наумом Васильевым и несколькими десятками казаков, спешно выехал на Дон.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Вся Русь заволновалась.

Грянула война под Смоленском. А в Москве спорили: в надежных ли руках находится воеводство, переданное Михаилу Шеину и Артемию Измайлову? Беспокойный боярин Лыков не хотел смириться с оскорблением, которое нанес ему в ссоре Димитрий Мамстрюкович Черкасский. Думалось Лыкову, что царь Михаил не поделом учинил расправу над ним и не по правде поставил главным воеводой под Смоленском Михаила Шеина. Боярину казалось, что он никогда еще не бывал в такой опале и ни­зости. А когда царь Михаил и святейший Филарет отставили наконец от воеводства Димитрия Черкасского, то опять же не мог он смириться с тем, что вместо него, боярина Лыкова, царь указал быть воеводой «худому родом» князю Димитрию Пожарскому. Боярин рвал и метал, клепал на всех. А Михайло Шеин был весьма доволен тем, что под его началом будет опытный в военном деле князь Пожарский.

Не по сердцу был царский указ Димитрию Пожарскому. Он хорошо знал горделивого, заносчивого и горячего Михаила Шеина. А наиглавное – был князь Пожарский тяжело болен, а потому не мог выехать к Смоленску.

Вместо Пожарского указано было царем ехать Артемию Измайлову. Узнав о царском указе, боярин Лыков перенес неудержимый гнев свой с князя Пожарского на Артемия Измайлова. Турецким послам, приезжавшим в Москву, он тайно говорил, что между Русью и Речью Посполитой скоро, видно, наступит мир, что якобы князь Пожарский вскоре выедет в Польшу для заключения договора о перемирии. Турецкие послы отписывали о том султану, а шведские послы – королю. Но и без боярской сплетни шведский король, поддерживавший московско-польскую вражду, втайне отступился от дружбы своей с Москвой. В Москве узнали об этом, а в Царьграде сразу нашлись кривые сторонники мира с Польшей. Турецкий посол Фома Кантакузин не раз целовал крест в Москве и запись давал о дружбе, о неизбежной войне турок с польским королем и о немедленном прекращении набегов крымскими, казыевскими и азовскими татарами. А возвратившись в Царьград, Фома не стал защищать перед султаном своей клятвенной записи. Русским послам Яковлеву и Евдокимову, приехавшим в Царьград для скрепления записи шертью султана, было в этом отказано. Фома Кантакузин говорил послам, что заключение договора на условиях, принятых им в Москве, задерживается сношениями султана по этому великому делу с крымским ханом, венгерским королем и другими государями, но что как только ответы получат, договор тотчас же будет подписан.

Спустя же два месяца послам Яковлеву и Евдокимову Хасан-паша дал совсем иной ответ. Он им сказал: у турецких послов нет обычаев и не водилось того раньше, чтобы всякие договора скреплять своей шертью. Султан Амурат не станет заключать договора.

Послы Англии и Франции стояли за мир Турции с Польшей. И султан делал вид, что его войска направятся «воевать» Речь Посполитую, а на самом деле главные силы турецких войск готовились к походу в Персию – «воевать» Багдад. Турецкие паши выехали к Днепру и заключили с польским королем перемирие.

На пути в Царьград новые русские послы Алфимов и Савин узнали от Фомы Кантакузина, что мир с польским королем заключен на Днепре при содействии французских и английских послов. В Царьграде это долго скрывалось и русским послам давались обещания, что с весны турецкие и крымские войска будут заодно с русскими вести войну с поляками. Верховный визирь настаивал держать все это в строгой тайне. Ахмет-ага привез в Москву грамоту, в которой умалчивалось о перемирии с Польшей, но указывалось: «помочи вам учинить стало невозможно». Дружба султанская оказалась кривой. А крымский хан Джан-бек Гирей, сопровождаемый турецкими пашами, вскоре приехал в Очаков, добился большой денежной помощи от Польши и подписал с польским королем семилетнее перемирие.

Вскоре затем сын Джан-бек Гирея Мубарек Гирей с сорокатысячным татарским войском вторгся в пределы России. Проникли татары тремя шляхами: Кальмиусским, Муравским, Изюмским.

В Бахчисарай широкими дорогами пошел большой полон с Руси для продажи за море. Мубарек Гирей достиг Ливен, миновал Тулу, прорвался через сторожевое охранение и серпуховской дорогой вышел к Оке, под Серпухов. Проник он к Кашире и к Пронску. Повсюду запылали города, деревни и села, дворы и церкви. На всех дорогах стояли великий плач, стоны детей, стариков и женщин. Над их головами посвистывала татарская плетка остроглазого, высокого, широкогрудого Мубарек Гирея. Погоняя и волоча за хвостами коней пленных, нукеры произносили одно слово, причмокивая:

– Чок-чок! Быстрее!

В Бахчисарае и в каменной крепости Чуфут-кале Джан-бек Гирей пытал и казнил лютой смертью русских послов. Велише-мурза, приближенный хана, бил обухом по голове посланника Кологривова, драл его за бороду, а переводчика Резену изрубил саблей за то, что он не выдал ему, Велише-мурзе, шесть куньих шуб. Посланника Дурова приводили к хану голого, привязанного к лошадиному хвосту. Джан-бек Гирей грозил лютой смертью посланнику. Хан говорил посланнику, что из его кожи он непременно сделает чучело и пошлет в Москву, требовал подарков, но в государевой казне, которую разграбили татары, не осталось ни одной шубы. Посланникам Саковину и Голосову Джан-бек Гирей повелел выколоть глаза и морить их голодом. Посла Непейцына, по повелению Джан-бек Гирея, вешали вверх ногами, требуя лисьих шуб. Послов Дворянинова и Воронова сам казнодар хана Кайбула-ага позорил непристойным блудом.

Не поделив между собой добычи, выколоченной у по­слов, Джан-бек Гирей явился во двор калги Азамат Гирея – он больше других забрал себе подарков – и на глазах у матери застрелил сына Азамат Гирея, царевича, и додавил его трехжильной тетивою.

В Азовскую крепость татары отовсюду пригоняли русских людей, как скотину, и продавали их за море по три золотых за человека.

А на Руси была еще беда другая.

Князья Куракин и Волконский писали царю из Калуги, что дворяне и дети боярские отказываются брать жалованье и быть на царской службе. «Государевы службы, – отписывали боярские дети, – служить нам не мочно: как мы были на твоей государеве службе под Смоленском и в то время без нас поместья наши и вотчины разорили татаровья, и жен наших и детей в полон без остатку поймали, и твоим государевым жалованьем подняться нам нечем».

Царь Михаил и святейший Филарет угрожали отнятием у дворян поместий, жалованья, отлучением от церкви и преданием смертной казни за измену отечеству. Но угрозы царя и Филарета не действовали.

Бояре Михаил Шеин и Артемий Измайлов в своих отписках жаловались царю на побеги из войска многих дворян и детей боярских. Иные бояре изменяли царю и перебегали на службу к польскому королю.

Во многих местах бушевала вольница Балашева сбора, яицкого атамана Анисима Чертопруда, росла и ширилась, пополняясь крестьянами и беглыми холопами, широкими потоками устремилась к Дону.

Царь Михаил и Филарет Романовы вспомнили тогда о князе Димитрии Михайловиче Пожарском. Посланный царем боярин Лыков приходил в подворье князя и слезно молил его не мешкая отправиться под Смоленск, под главное начало князя Мамстрюковича-Черкасского, чтобы собрать все силы, восстановить дух воинства и стоять насмерть за отечество.

Князь Пожарский был болен. Но царь повелел ему и князю Черкасскому немедля выступить под Смоленск. И Пожарский, несмотря на болезнь, подчинился.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не громом был потрясен Дон, не хмарой заволоклось синее небо над Азовским морем и не буйными ветрами с Маныча были потревожены донские степи, а тревожными слухами, которые неслись отовсюду к Черкасску-городу. Слухи мчались быстрее царского возка, в котором ехал после опалы царской и прощения донской атаман Алексей Старой.

– Вернули Салтыковых, – говорил беглый дьяк казакам, сбившимся толпой возле часовенки.

– Чем милость заслужил Михайло Салтыков?!

– То мне неведомо, – отвечал дьяк, – а только въехал он в Москву на сорока подводах с добром таким тяжелым, какого и раньше не было…

– Досказывай! – кричали казаки. – Скажи: почто такая милость вышла? Вот люди говорят: когда покойная царица-матушка была еще жива, то наказала Бориса Салтыкова держать по гроб в далекой ссылке, а Михаила помиловать спустя три года. Так по какой причине неми­лость на Бориса?

– Хе! Будто не знаете? Да за бывшую царскую невесту Марию Хлопову, что сбежала к нам на Дон!

– Куда сбежала? – заинтересовались все, особенно бабы.

– Да к нам на Дон. Прикрыли то дело атаманы. Они прикроют всё: деньгу и милость царскую, ясыр султанский делят меж собой, а казакам кричат: живите здорово!

– Да не бреши!

– Вот крест святой!

– Да сами знаем, – зашумели казаки, – атаманы на­ши неправдою живут. Ясыр не делят поровну. Бегут многие на реки Хопер, Медведицу, во все наши казачьи го­родки. Да мед ли беглым от домовитых казаков?

Брошенная дьяком искра попала в порох. Вся голытьба наперебой заговорила:

– Атаманам да домовитым и царское жалованье идет в карман, и добром, взятым в походах, их курени набиты. Домовитые у нас редко в походы ходят, а нанимают за себя казаков из голытьбы.

– Живут в достатке, – сказал старик, – ссужают голутвенных, самопалами и зипунами старыми, иной раз – саблей и конем. Отпустят голутвенника для добычи, а делят ее так: берут себе в три раза больше!..

– В Крым да под Азов, – выкрикивали сзади, – царь не велит нам ходить, а жить нам голодно! Вон богатей Якимко Кузовченок жизни решил двух казаков за то, что они украли рыбу да хомут… А сам с двух кораблей турецких, когда пошли на море, запасы хлебные себе забрал. И рыбы продает в Чугуев-город мало ли?

В толпе не только шумели, но и переглядывались: «Не подосланный ли дьяк? Если подослан для смуты и допытаемся о том, – дьяка в куль да в воду. Дон примет пьяницу».

– А вот и пойми, – рассуждали казаки, – Михаила Салтыкова возвернули, а наших лучших казаков по тюрьмам держат…

– Хо-хо! – засмеялся дьяк. – Всех ваших казаков, посланных в Москву станицами, пересажали. В Осколе – сидят, в Чердыне – сидят. На Каме – сидят. И в Белоозеро приехал – полон острог, всё ваши казаки сидят. Куют, пытают, бьют вас, да знай одно – сажают! Хо-хо. А будете сидеть в тех тюрьмах, пока послов турецких не перестанете станицами возить в Москву. Вот! Фому свезли, а сами не вернулись. Алей-агу свезли – и тоже не вернулись… Ну что, казаки, сбрехал? Ежели я, Меркушка, сбрехал – помилуйте! А не сбрехал – пожалуйте!..

– А чем нам тебя пожаловать? – смеясь, спросили казаки. – Ты брешешь в лад. Видно, к большим делам стоял ты близко. Поди, проворовался в Москве да вовре­мя сбежал.

– Да он служил в приказах! – отозвался кто-то басисто. – Где-то я примечал его. Потом и в кабаке мы пиво пили вместе.

– А что же скрывать? – оглядываясь на говорившего, сказал Меркушка. – Служил в Москве… Бежал с Посольского приказа… Не выдавайте головою, братцы! Да вы б вина мне дали чарку…

В толпе заговорили:

– А ну, зовите посольского дьяка Гришку Нечаева. Двойник объявился. Принесите ему жбан вина: гляди, скорей все дело разберем.

Но не жбан вина принесли любопытные казаки, а выкатили бочку с крепкой брагой.

– Пей! – закричали казаки. – Да веселее все царское рассказывай! Охота дальше слушать.

Дьяк почесал в затылке и уставился одним глазом на бочку. Другой глаз, бельмом затянутый, скосился набок. Пришел нахмуренный и важный Григорий Нечаев, а вскоре потом – Михаил Татаринов, за ним явился нарядно одетый, серьезный атаман Иван Каторжный. Народу привалило множество.

– Что за диковина? – сказал Иван Каторжный, подходя ближе. – Дорогу дайте!

Казаки расступились, и атаман с Гришкой Нечаевым протискались в середину.

– А который тут дьяк, что с Посольского сбежал? – спросил Иван.

Дьяк поднял голову.

– Да я, мил атаман, бежал с Посольского, – ответил дьяк. – С хорошего не побежишь; каждый спасает шкуру.

– Так, так…

– Куда ни кинешься на Руси, все одно: плодятся воры, нищие! Бояре жадны. Дворяне – и те стонут от разоренья. Хлеб ссыпали в казну – перепродали шведам. А сами щи хлебают голые… Бедным людишкам податься некуда!

– Так, так…

Григорий Нечаев шагнул поближе, лучше пригляделся – и заорал от изумления:

– Меркушка, ты ли?!

– Ой, Гришка, я!

– Где свиделись! Тоже сбежал?

– Сам видишь, Гриша. Сиротская дорога на Дон привела.

– Ну, говори, где ты бывал, что где видал?

– Дай же вина сперва хлебнуть. Все скажу… Я думал, ты пропал бесследно.

– Ну, пей!.. Попался жбанчик махонький, – улыбнулся Татаринов, подсовывая Меркушке огромный жбан с брагой.

Хлебнул Меркушка, и еще больше развязало ему язык.

– Слушайте, братцы, донские атаманы и казаки! По совести вам скажу, ничего не утаю. За все головой отве­чаю.

– Вали!

Дьяк Меркушка начал говорить:

– Алей-ага, братцы, был на Москве!

– Ну, был! – крикнула казаки. – Знаем! Вали!

– Подбивал он, стервь, царя стоять в войне с поляками. Мы-де поможем, пушки пришлем… А пушек не прислали. Людей не дали. Обманом дружбу держал… Бескоролевье ныне кончилось! Владислав сел на польский престол, собрал войско и осадил Смоленск.

– Вали дальше! Знаем!

– А войско там, донские атаманы, гибнет несчитанно! Бояре и дворяне, бросив полки, разъехались, чтоб поберечь свои поместья, воевода же Шеин один не устоит. Монастыри да гости пожертвований и займов не дают! Воеводами цари назначают людей знатных, да больше бестолковых. Военное дело отдали в худые руки иноземцев. Иноземцы дел военных не смыслят, а бояре-то лишь поборы выколачивать горазды.

Иван Каторжный, мигнув Татаринову, подсунул Меркушке новый жбан браги.

– А не ведомо ли тебе, – спросил атаман ласково и пытливо, – какая задержка казакам в Москве случилась?

– Известно! – хвастливо сказал Меркушка, хлебнув снова браги. – Алей-ага всех казаков оговорил!

– О-го-во-рил?!

– Вот и рассовали казаков в тюрьмы. Он же – стервь! – персидского посла оговорил. Просил потом посол шатер за городом поставить – ему не дали. Просил погулять в прохладе за Москвой, потому что ныне весна, а у них в обычаях водится, что в жару гуляют и ездят по бахчам и виноградникам, – не разрешили… Говорил еще Алей-ага, что турецкий султан вскоре пойдет войной на кизилбашского шаха… А казакам донским, которые провожали Алей-агу в Москву, пристава рвали языки да ноздри!

– Ох, сатаны! Перебить бы бояр да приставов на Москве!

– А кому поименно рвали ноздри, дознать не довелось. Да говорили еще в Москве, что на Дон пошлют похвальные грамоты от государя… Вина на Москве пока что казаки попили много. Царь щедро пожаловал.

– Пожаловал? Ну, забрехался ты, Меркушка, – разочарованно махнул рукой Татаринов, внимательно разглядывая дьяка. – Когда казаки пьют щедро, то их в ту пору не пытают и в тюрьмы не сажают. Я сам бывал в Москве и сам пивал вино, но – бог миловал – ноздрей не рвали мне и языка не жгли. Ой, крепко брешешь ты!

– Меркушка врать не станет, – вступился за дьяка Григорий Нечаев, – то все похоже на правду, что он бает.

– А какова мне прибыль врать? – проголосил Меркушка. – Четыреста казаков вы в Смоленск погнали?

– Подмогу, брат, послали воеводам! – сердито буркнул Каторжный.

– Подмогу вашу перебили?.. Хо!.. Соврал?

– А врешь! Да мы еще подмогу выслали, – сказал Татаринов.

– И ту подмогу также перебьют.

– Он, ловко брешет, – сказал Татаринов. – На, пей да лезь повыше.

Дьяка подсадили выше, на бревна.

– Вали! Бреши!

– Князь Пожарский во время Смутное в твердости стоял, без всякого шатанья, за государство Русское, был всенародно избран военным предводителем, – кричал, оглядываясь, Меркушка – спасал от захватчиков-поляков, – так вот его пожаловали землями, но к войску не подпустили. А потому не подпустили, что род Пожарских – из захудалых, незнатных. Но князю Пожарскому, – Меркушка многозначительно поднял палец, – великого ума мужу, ратное дело обычно!.. Ум Пожарского не расходится с умом народа!.. Измайловы, Шеины, Салтыковы близки к измене и ненадежны. Чинами они хватили высоко, а разумом гуляют низко. В царских грамотах к войску пишут мерзостные слова, что казаки, и атаманы, и всякие ратные люди в полках отъезжают по дорогам в села и в деревни, бьют людей, грабят, и насильства делают, и в зернь играют, а в корчмах непотребства заводят! Есаула вашего Ивана Сапожка на кол посадили… А жалованья казакам и атаманам под Смоленском давать совсем не стали.

– Нескладные вести, – сказал Татаринов, – утехи мало в них.

– Отечество в опасности! – продолжал надрывно дьяк. – Смоленска нам теперь не отобрать. Не стало бы на Руси куда похуже смуты.

Толпа росла, шумела все сильней.

Выпив жадно жбан браги, Меркушка продолжал:

– На Быстрой реке татар вы побили здорово. Похвально! Возблагодаренье от царя поступит – знаю о том: при мне дьяк чернил грамоту. Но не похвалит султан Джан-бек Гирея. Муслы-ага повез Джан-бек Гирею по­слание султана с выговором за бой, столь неуспешный для татар, на речке Быстрой.

Татаринов удовлетворенно сказал:

– А вижу я: разум у Меркушки изрядный. Любо дьяка послушать. Досказывай, одноглазый!

Заслушались казаки дьяка Меркушку и не заметили, как в Московские ворота проехал высокий возок.

– Гей, казаки! Возок царский! – крикнул Татаринов. – Таких в Черкасске доныне не бывало!

Беглый Меркушка, даром что выпил много, вмиг выскользнул из толпы и побежал к реке. Гришка Нечаев тоже струсил и кинулся за часовенку.

По главной улице Черкасска медленно двигался высокий раззолоченный возок. Бабы, оставив на берегу не­достиранную одежду, побежали к своим землянкам.

Выйдя смело вперед, атаман Иван Каторжный внезапно остановился. Татаринов подошел к нему и почесал затылок:

– Не разберу, – сказал он, – возок-то царский, а казаки всё наши. Кони в запряжке, как лебеди; не иначе, царь! Что за диковина!

– Почто тут быть царю? – возразил Каторжный.

– А ежели то все же царь? – озабоченно настаивал Татаринов.

– Недоглядели, знать, башенные сторожа. И перелазные проспали. Надо б всем войском быть на конях, палить из ружей, звонить в колокола. Пошли-ка кого-нибудь к часовенке.

Побежал казачонок. Колокола зазвонили.

Вороны, кружа, поднялись стаей. Закаркали, махнули за Донец – примета недобрая. Казаки стали палить из ружей недружно и вразнобой. На коней вскочили че­тыре сотни казаков.

Солнце поднялось высоко на зеркальном небе. Черкасск притих в ожидании.