А птица, как стрела, вопьется и вспорхнет. Кучками по три, по пять и больше – клюют, клюют, щебечут. Проклевывают затылки ядовитым гадам. Убьют – бросают, других клюют. Хвосты змеиные вьются в смертельной судороге.

Бой длился долго. Ожесточились и змеи, и птицы. Обильной кровью покрылась земля, серые камни, зеленая трава и пыль на всех дорогах.

Когда бой кончился, скворцы, поднялись к небу, а уцелевшие змеи уползли куда-то. На узких улицах, в садах, на крышах саклей, дворцов, на серых скалах – всюду лежали мертвые змеи, а рядом окровавленными комочками валялись скворцы.

Спустились скворцы в Чуфут-кале на белый камень, где провели ночь. Утром улетели – никто их больше не видел.

Старая ведьма Деляры-Бикеч сказала хану, что появление скворцов и нападение змей произошло оттого, что в гареме появились непокорные женщины. Все зло идет от них, а хан, неизвестно по какой причине, медлит казнить их. В дальнейшем, для острастки другим, надо немедленно наказывать ослушниц смертью. Хан согласился с Деляры-Бикеч.

…Четыре нукера вели двух пленниц, связав их арканом. Несчастные брели медленно. Встречные татары безжалостно стегали их плетками.

– Чок-чок, быстрее, – издевались татары. – Чок-чок, постыдные!

Женщин подвели к высокой стене, до половины покрытой зеленью. В стене открылись тайные ворота. Четыре нукера вошли. Невольницы, предчувствуя несчастье, остановились. Арканы натянулись – и женщины упали.

– Чок-чок!

Плетки свистели над головами и щелкали, коснувшись тел несчастных женщин. Их силой потащили вверх по узким ступеням городской улицы, петлявшей между пещерами. Варвара и Фатьма с трудом поднимались по ребристым камням.

Тайные ворота скрипнули сзади, закрылись. В пещерах слышались глухие стоны людей, плач женщин, детей. Вся каменная крепость дышала смрадом.

Их привели в главное судилище и бросили к ногам верховного судьи. Тот встал, присмотрелся. Велел поставить женщин на ноги. Четыре нукера бросились развязывать арканы.

Лицо Варвары Чершенской было в пыли. Но верховный судья Чохом-ага-бек узнал ее, спросил насмешливо:

– Якши?

– Нет, дюже плохо! Уйди подале, а то я ненароком плюну в тебя, сатана. Людей гноите.

– Якши! Якши! – не унимался Чохом-ага.

– Блудом живете, – заговорила Варвара и растерла ладонью пыль по лицу. – Улицы ваши каменные, и вы, люди, все каменные. И совести у вас нету!

Фатьма лежала на камнях, ко всему безразличная.

– Зачем не покорились хану? Зачем не остались там?.. Гарем – святыня хана, – поднялись трое судей с широкими шелковистыми бородами.

– Кому святыня, только не нам! – ответила Варва­ра. – Убивай. А ее, Фатьму, пощади. Не пощадишь ее – тебе хуже будет.

Судья сказал:

– Фатьма изменила Магомету. Была женой атамана, а женой хана не хотела стать. Фатьме – смерть!

– А мне?

– И тебе смерть!

– И тебе будет смерть! – смело ответила Варвара.

Верховный судья быстро ткнул рукой в ту сторону, где лежала мертвенно-бледная Фатьма. Она молчала.

Палачи не стали медлить. Один схватил Фатьму за волосы, намотал их на руку. Другой взял с каменной пол­ки тяжелый, длинный зубчатый ятаган. Третий вскочил Фатьме на спину. Четвертый стянул ей ноги волосяной веревкой.

Фатьма застонала… Тяжелый ятаган взметнулся и опустился.

– О боже! – вскрикнула Варвара, и не успела она закрыть лицо руками, как голова Фатьмы отделилась от тонкой шеи. Палач, оскалив зубы, поднес голову верховному судье. Глаза Фатьмы не успели еще закрыться.

– Якши! – сказал Чохом-ага-бек, выпрямившись.

Первый нукер, завернул в белую овчину отрубленную голову Фатьмы, кинулся, как кошка, к дверям судилища. Он вскочил в седло и помчался в Бахчисарай: хан должен сам видеть голову Фатьмы, чтобы убедиться, что его приказ исполнен. Три нукера, подняв теплое обезглавленное тело, поднесли его к окну и бросили в темную яму.

– Аллах не осудит нас: она изменница! – сказал Чо­хом-ага-бек.

Варвара Чершенская, с лицом бледнее смерти, крикнула:

– Недоброе ты сотворил, собака подлая!

Три нукера уже приготовились сделать с Варварой то же, что с Фатьмой, как вдруг в судилище вбежал хан. Следом за ним вошел, изгибаясь низко, нукер с головой Фатьмы в белой овчине.

Взглянув в безумные глаза хана, судьи и палачи отшатнулись. Джан-бек Гирей поднял руку к небу.

– Аллах! – сказал он с дрожью в голосе и затем, обращаясь к Чохом-аге, добавил: – Ты подарил мне жемчуг, который был дороже золота и всех алмазов, и ты отнял бесценный жемчуг. Но вины твоей в том нет! Виновата старая ведьма Деляры-Бикеч…

Хан опустился в каменное кресло.

Три нукера, оставив Варвару, припали к ногам хана. Он оттолкнул их. Судьи припали к его ногам. Он и их оттолкнул. Встал. Приказал показать голову Фатьмы. Глядят на хана глаза Фатьмы, не закрываются. Хан взял сам голову Фатьмы и, весь содрогнувшись, бросил ее в зловещее окно.

Внесли лакомства. Варвару посадили ближе всех к хану. Джан-бек сел на подушки.

Варвара не стала есть. Хан ей сказал:

– Почему ты не ешь?

Она ответила:

– Не хочу. – И добавила: – Татаринова знаешь?

– Знаю, – сказал Джан-бек Гирей. – А что ты хо­чешь сказать?

– Он мой суженый. Ты его еще узнаешь. Убьете ежели меня – вам худо будет. Вот он уже с вами порубится! Едино помирать – скажу: жидкие вы людишки, хотя и змеям подобны. Бабу сгубить для вас пустое дело, а казаков побить не можете! Турки посильнее вас, да казаков боятся… Помни хан: женой твоей не буду, хоть режь!.. Пусти на Дон!

Джан-бек Гирей встал, разгневанный, велел нести носилки. Принесли. Варвару втолкнули силой.

– Несите! – сказал Джан-бек Гирей.

Четыре нукера понесли ее в Бахчисарай.

Вернувшись с кургана Двух братьев, атаман Старой зашел с приятелями в землянку, где жила Фатьма. Свет божий стал ему не мил. На душе было тоскливо и сиротливо. И сам Дон, родной, любимый, не ласкал. Старые приятели – Татаринов, Васильев, Каторжный, Петров, Порошин, Черкашенин, что оставались все годы на Дону, – будто чужими стали. И голоса их, раньше такие родные и близкие, казались чужими. И не поймет Старой, что сталось с ним самим. В дом родной пришел, а места не находит себе. За слюдяными окнами вода играет – ти­хий Дон, шумит камыш зеленый, кони ржут в степи, и солнце, как прежде, греет тепло, а сердце не находит покоя. Нет, не сыскать такой жены атаману ни в Трапезонде, ни в Царьграде. Ее одну искать будет. Ноги не вынет из стремени, со струга не сойдет, пока Фатьму не сыщет…

«Спасай посольские головушки – своей не береги», – сказал ему великий царь Руси. «Царю служил, служил долго, да мало выслужил, – думал Алешка. – Служить Стрешневым, Салтыковым? Не больно хочется. Волконские да Лыковы добром не жалуют».

– Один остался, братцы, – жаловался Старой. – Куда деваться?

Приятели советовали:

– Дурной! Хмелем зальем – пройдет! Один? Гляди, сколь сбилось на кургане казаков!.. Там тысячи. Один другого краше и храбрее. Потешить можно волюшку. А мы тебе – подмога верная…

Внесли вина в землянку. Казаки выпили.

И захотелось атаману Старому испить до дна опасной жизни, и поскорее.

– А ты б, Алешка, хватил чарку вина заморского, – предложил Татаринов. – Сберег я для тебя! Горе свое запей.

Выпил атаман заморского одну чарку, и вторую, и пятую – не берет его ничто. Пьет стоя и не качнется.

– Что за притча: не берет меня заморское. Лей-ка вина московского! – сказал Старой.

Налили целый жбан и стали пить: за то, что отсидели; казаки на Белоозере напрасно; за честь свою, что перед царем не посрамили. Слегка качнуло атамана – сел.

– Где Михайлова Ивашку схоронили? – спросил Татаринов.

– В Донском монастыре, – ответил Старой.

– А добрый был казак, – сказали все.

– Казак был добрый.

– И, стало быть, коней всех поморили? – спросил По­рошин.

– Коней-то поморили. Да кони что?.. Сами чуть не сгинули. В железе руки и ноги были. С голоду распухли. Вшей покормили – в баню не водили. Отмаялись три года. А вы тут что натворили? Людей скольких в полон отдали… Фатьму мою недоглядели!

Татаринов ударил кулаком о стол дубовый.

– Лучше замолчи, – сказал он. – Спокою нет и без тебя. Вот тут огонь горит, как на костре тлеет душа. Ой, помолчи! Не вспоминай, Алешка! – И он опять ударил кулаком по столу. – Фатьму твою спасали, землю. Землю отбили да табун, а баб упустили – каких баб! Ой, помолчи, Алешка!

– Нет, – говорил Старой, – умолкнуть не могу…

– Ты про царя сказывай, – стараясь перебить их и наливая чаши, просил дед Михайло Черкашенин. – Про баб – в другой раз. Баб мы добудем.

– В Багдад султан сбирается, а наши, видно, не пойдут.

– И дело. Развяжем руки под Азовом. Хотя б скорее!

В крохотной землянке пили за Дон-реку, за баб хороших и пригожих; за славных атаманов и казаков; за тех, которые в неволе у султана, у крымского татарина…

Есаул Ванька Поленов примечал дела донские, ходил под стенами землянки, подслушивал. Никто не думал о нем, все были заняты другим делом. В Черкасске-городе, вверху, внизу, по юртам, в Голубом и Монастырском пели, гуляли, допивали остатки пива и вина перед задуманным походом на море и в Крым. На всех улицах слышались песни, веселый говор, суета, менялись оружием, конями. В землянках чинили седла, одежду. Бабы сушили мясо, сухари да рыбу, латали сумы. В каждом жилье варилось что-нибудь, дымило и шипело.

Старой проснулся на заре, вышел из землянки и присмотрелся к синеватой дымке, которая поднималась на востоке. Пошел к Дону, умылся холодной водой, расправил плечи, потянулся всем телом, вздохнул и крикнул, заметив вдали идущего к нему Левку Карпова:

– Эге! Казачина! Коней бы поседлать да на Сечь скакать нам живо… Давай коней!

Левка Карпов побежал назад, и вскоре старики подвели к землянке двух коней: белого танцующего коня – Алеше Старому и рыжего – Левке Карпову. Седельца черкесские, стремена посеребренные, уздечки с шишками острыми, позолоченные бронзой. Попоны: одна – вишневого цвета, другая – ярко-красного.

– Ни пуха ни пера! – сказал Татаринов. – Езжай. Скажи Богдану все как есть. Пойдет – нам любо! А не пойдет – то нам не любо. Вспомянет нас, и мы его вспомянем… Всем войском будем ждать…

И Каторжный добавил:

– Сквитаем всё султану Амурату. Добудем славу – поделим поровну.

Дед Черкашенин подошел.

– Ежели слыхал он про меня, то я ему порука. Скажи ему, что при светлой памяти царе Иване Грозном бывали мы в Азове, ходили на море. Дай бог, стояли за себя, за землю, за тихий Дон. И ныне постоять не грех… Езжай! И прискажи ему, что в мертвом городе Чуфут-кале, Монгуп-кале и других гниют казачьи кости, и слез там на­ших – море. И попомни ты ему, что мне довелось еще с его батьком родным, моим тезяком, Михаилом лихо биться плечом к плечу. Его убили турки под Цицерой.

– Да что говорить, – качая головами, заговорили и другие старики. – Турки поганые так и норовят запорожских черкас, как и нас, донских казаков, согнать с родной земли. Дадимся ли?.. Ежели Богдан, надежный запорожец, протянет нам руку свою братскую, то мы еще покажем туркам свою силу!

– Ладно! – сказал Старой. – Там видно будет. С Богданом, верю, столкуемся.

Вскочили в седла. Кони рванулись к дороге.

…Звенят уздечки, стучат дробно копыта по сухой земле. Пыль поднялась над конями густым облаком, закрыла собой оставшихся возле дороги казаков. Ремни седел и стремена натянуты крепко. Солнце печет-припекает. Казаки едут скоро и молча. Старой задумчив и сумрачен. Левка насторожен – дорога ему незнакома.

Ехали они в Чигирин днем, иногда и ночью, ночевали под кустами, под стенами старой разваленной крепости. Добрались на восьмые сутки в полдень.

Город, не город – стан запорожского войска. Найди в нем сотника Богдана! Шумная, толкучая ярмарка! Телег – тысячи. Дышла кверху торчат да оглобли целым лесом. В зеленой балке табуны коней бродят. Старшины да казаки снуют взад и вперед, звенят саблями; на кургане, в закопченных казанах, мясо варится. Расторопные кашевары хлеб режут большими ломтями, по рядам раскладывают. Видно, войско Богдана собиралось полдневать. В ожидании стояли и курили на Чигиринском выгоне. От крепкого тютюна над всем войском дым колыхался сизым туманом.

Сечевики обступили приехавших.

– Здоровеныш булы! – сказал седоусый запорожец, стоявший возле разломанной повозки. – Видкиля, хлопци, пригарцювали к нам? Чьи ж вы люди да за яким дилом?

– Здоровеньки булы! – ответил Старой. – Прибыли мы с Дона тихого. Я есть атаман Старой Алексей, а это – мой есаул Левка Карпов. Нам надобно видать сотника Богдана Хмельниченку. Есть дело до него спешное и важное.

– Ге-ге-ге! Вином, кажись, запахло. Важные дела без вина не роблятся, – сказал длинноусый запорожец, поглаживая усы. – Кажи неторопко: я трохи глухий – не добачаю! Ге-ге-ге! Ты ж дуже швидко балакаешь. Яке дило? Кажи знова!

Старой и Карпов въехали в толпу, где спорили между собой казаки.

Глянув на приехавших, запорожцы продолжали оживленно беседовать:

– Якого ж черта, – сказал кто-то сбоку густым голосом, нам коло них панькати? Вони тильки вмиють бряжчати шаблями; а тоди дэ булы ци брязкуны, як загуркотило из гармат[33] у городски ворота?

– А дэ воны ще булы, як ляхи обгорнули нас, мов горшок жаром, – откликнулся другой. – Дэ воны, старшины, тоди булы, як припекли нас з усих бокив, шо трохи не половина вийска выкипила? Вони тоди бряжчали не шаблями, а грошима – дукатами да талерами, що набрали от нас, казакив, за гнили пидошвы, да дирявы сукна! Га?

– Не станем мы сидити, сгорнувши руки!

– Ни! Тильки казацькою отвагою и держится на Вкраини благочестива вира!

Подошел казак с флягой, размахивая ею, а из горлышка лилась горилка…

Чубатый запорожец обратился ко всем:

– Круг старшин громада, иначе море, грае! Огню пидложено багацько, уже тилько його раздуть треба! А як займится огонь той, то полыхне по всий Вкраини…

– А ну вас! – качаясь и выливая из фляги горилку, говорил казак. – За що ви завелись тут? Пиду соби до куреня пить горилку. И вже я не знаю, кто перепье мене на усей Вкраини.

В толпу вошел поваренок с обожженными растопыренными пальцами. Подув на руки, он сказал:

– Гей, вы, казаки доньски, не слухайте Стыцка глухого. Вин у нас як та ворона. А ворона та хоть мала, а рот у ней великий. Кого вам треба?

– Да нам, хлопче, – сказал Старой, – Чигиринского сотника надо Богдана Хмельниченку.

– Эй, ты! – крикнул поваренок в ухо Стыцку глухому. – Богдана им треба. Вытри сало с усов да поведи их до батька. А мясо, що набрав с жаровни за пазуху, вынь да положь назад. Старый кит, а мясо любыть.

– А може, то чоловик такий, що ты его пусты в хату, а вин и в пичь зализе? Ты языком мели, а разума своего в казан не кидай, бо руки опять обваришь.

Поваренок отругивался:

– Як не брехне Стыцко, так не дыхне. Слизайте с коней, я поведу вас до куреня Богдана… А хто богато говорит, той мало чого творит.

– Слизайте! Слизайте! – закричали разом стоявшие в кучке запорожцы.

Старой и Левка слезли с коней и пошли. Навстречу им попадались веселые черкасы – рослые, до пояса голые, загорелые, чубатые, молодцеватые. Старые запорожцы – в широких шароварах, в ладных чоботах, смазанных жирно дегтем; молодые – в шляхетских кунтушах с золочеными пуговицами; среди них были и боярские дети, променявшие отцовские вотчины на разгульную и беззаботную опасную жизнь в Чигирине.

Поваренок шел впереди и дул на свои обваренные руки.

Свернув направо, за высокий курень, он сказал:

– Вон там, на колеси, сидит сам батько Богдан! Шапка на ем кудлата, а верх на шапци дуже острый! Идите! – Сказал и, повернувшись, побежал назад.

Окруженный казаками, на колесе телеги сидел чигиринский сотник Богдан Хмельниченко, мододой орел. Старой и Карпов, подойдя к нему, поклонились низко.

– День добрый, – промолвил Богдан, – каким ветром с Дона занесло?

На малиновом жупане Богдана сверкал пояс. В руках он держал островерхую шапку. Загорелое, бронзовое лицо его выглядело свежим и молодым, сам он был сильным, без лишних движений, с упрямым взглядом.

Первым заговорил Богдан:

– Коли я сдогадался, то дело у нас одно: бить турка альбо татарина. Не так ли?

– Так, – улыбнулся Старой.

– Ну, если турка бить будем, то я и головы своей не пожалею… Слыхал я, – земля доносит, – что крымские татары пограбили Черкасск. А вы не отплатили?

– Да нет, не успели еще.

– Долго собираетесь! Пора б отместку дать!

– Затем и приехали!

– Пойдем в курень…

Пошли они в курень Богдана. Курень простой: овчина на земле; четыре турецкие сабли висят; пустые две кади, накрытые турецкими коврами, – на них садились вместо лавок. Два рога с порохом; пистоль турецкий; постель в углу – попоны белые; подушка шелковая.

Богдан хитровато сказал:

– На море надо б погуляти, да войска маловато.

– А мы прибавим войска, – ответил Старой. – Давно пора! Татары, по приказу султана, задирают, – мочи нет. И турки задирают.

– А то одно их дело. Пойдем на море?

– Ой, как надобно! Пойдем.

– Пойду! – решительно сказал Богдан. – У казака на голой шее пан, а на боку висит сабля вострая. И надо б нам панов бить… Давно я готов служить царю русскому, а он, сдается мне, другую думку гнет. Но што б воно получилось, коли б мы пошли на службу к султану?

– Измена! – сказал Старой.

– А што б воно було, коли б мы стали служить хану крымскому?

– Измена! – повторил Старой.

– А коли королю польскому послужим?

– Опять же измена!

– Закинь туда – измена! Закинь сюда – измена! Кому же служить? Ясно, отечеству – Руси и Украине. Перевернул бы я всех ляхов вверх ногами, шляхту погнал бы за Вислу. Пусть только Москва поможет нам, и будет наше. Стой, на своем!

– Едина цель у нас, едина и дорога! – подтвердил Старой.

– То верно ты сказал.

Старой снова заговорил:

– Цари твердят одно – чтоб не сносились мы с черкасами для поисков противу турок и татар. А султан и татары, как псы лютые, нападают на нас, казаков. А что есть Дон? Руси стража. А Украина? То ж самое. А чтобы надежно охранять себя и Русь от турок и татар, нам надобно Азов забрать, а вам – Казикермень.

Богдан задумался, потом сказал:

– Ты правду молвишь. Днепр загорожен турецкими цепями да крепостью – и в море путь отрезан. А море чье? Богово да наше. Султан нам поперечна, чертова гречка!

– И на Дону мы так же мыслим, – поддержал Старой. – Глядишь – чужие корабли морские волны бороздят, а наши где? Нам жизнь не в жизнь без моря и честь – не в честь.

И, обхватив широкие плечи Богдана, Старой заглянул в его веселые, добрые глаза:

– Ну, пойдем на море?

– Пойдем!

Они уселись, и Старой сказал:

– Ведь много на Руси настроено ладей, карбасов, бусов, а плавать негде. А было время – дружины Игоря, Олега, Святослава к Царьграду путь держали, чтобы собрать все племена славянские в один народ и государство сильное. За те походы и за дела те славные признали греки силу русскую и море Черное назвали морем Русским.

Богдан был удивлен:

– Того не знал… Мне ведомо лишь, что Сагайдачный ходил на челнах в Царьград, Кафу и Трапезонд. Немало бусов он потопил, немалое число голов турецких своей саблей вострой сбрил. Да только кончил Сагайдачный плохо: шляхтичам стал помогать и на Москву полез.

– Да, Сагайдачного князь Пожарский славно покарал за службу ляхам – наголову разбил под Серпуховом…

Помолчав немного, Богдан промолвил решительно:

– Поезжай, Старой, на Дон. Скажи казакам: «Богдан пойдет на море». Пойдем казаковать в Царьград! Нехай султан живе, як пес, а сгине, як собака! Нехай не задирае казаков. Саблю мою целуй. Давай свою! – И Хмельниченко поцеловал саблю Старого в знак дружбы и казачьей верности. – Езжай! Сядем мы на струги, на чай­ки, выйдем на Днепр, поближе к Казикерменю, тогда пришлю на Дон гонца.

Беседа в Чигирине закончилась скоро. Богдан угостил донских гостей сытным обедом, сел на коня и проводил их до главной дороги.