Реликварий Святого апостола Андрея. Проба пулей

…Перед ней стоял совсем дряхлый старичок в бархатной пижамной куртке.

В правой руке он сжимал заказанный Сигме реликварий. Святой, с черным почему-то лицом тоже, словно прищурившись, уставился на нее. Было немного непривычно и странно, мураши бегали по телу, не давая сосредоточиться. Надо было отобрать у слабого старика вещь, только и всего. Ибо за реликварий обещали очень приличные «бабки». И то можно сказать – не даром. В те доли секунды, которые у неё оставались для принятия решения, она увидела бороду, волосы святого из чистого золота, и черное блестящее дерево, из которого было сделано лицо, крупные драгоценные камни, украшавшие оплечие… Делов-то куча – взять из слабых ручонок старика, поросших редкими рыжеватыми волосиками, реликварий, упаковать с мешок, и ходу из этого дома, пронизанного былым благополучием 50-70-х годов.

Была лишь одна закавыка, если так можно выразиться.

Если бы не врожденная стеснительность Сигмы, всегда робевшей матюгаться возле икон, Сигма назвала бы сложившуюся нештатную ситуацию другим словом или словами, этимологически связанными с процессом созидания ребенка, а также с нетрадиционными сексуальными отношениями самой Сигмы с матушкой полуодетого старика.

Дело в том, что ветхий дед одной рукой действительно прижимал к бурно бьющемуся сердцу дорогой ему реликварий (вообще, интересно бы узнать у этого идеологически выдержанного атеиста, как к нему в партийный дом на престижной улице попала церковная реликвия, но брать у воинственно настроенного деда интервью Сигма посчитала несвоевременным). Другую руку, как ни странно левую, поднятый с постели среди ночи хозяин, направлял ей прямо в грудь.

Если в вашей жизни, уважаемый читатель, аналогичные ситуации не припоминаются – поверьте на слово: крайне неприятное ощущение прежде всего в том месте, куда нацелен ствол. То есть просто таки жжет в этом месте, сверлит и свербит. А во вторых, надо сказать, и по всему телу разливается некая усталость и вялость. То есть, наверное, есть люди, которые мгновенно реагируют на такие нештатные ситуации, и сразу же выхватывают нож или пистолет с надеждой опередить врага. Но честно говоря, шанс уж очень невелик…

У Сигмы был очень хороший пистолет – «Беретта» М-951: итальянский ствол по кликухе «бригадир». Автоматический пистолет с отдачей свободного затвора, патрон на 9 мм шел от «парабеллума». Магазин на 8 патронов, бьет с такого расстояния со 100% гарантией. Но даже если и дальше, то тоже точно. Очень хороший ствол. Умельцы из оружейной мастерской Игуаны, на которую работала Сигма, заделали к стволу удачно-короткий «глушняк», так что даже с глушителем пистолет был не длиннее «беретты» «типо-олимпико», то есть 12, 52 дюймов, ну, если вы забыли, что такое дюйм, то 318 мм.

Если бы в руке у Сигмы уже была готовая к стрельбе «беретта», она, конечно, опередила бы старика.

А так вот – нет, шансы были не равны.

Надо заболтать деда, – быстро сообразила Сигма. – Отвлечь его от навязчивой мысли самолично расправиться с грабительницей.

– Вы кто? – наконец выдавил из себя старик, продолжая, однако надавливать и надавливать на курок своего «Фроммера». Если так дело пойдет – и поговорить не успеем, – мелькнула мысль у Сигмы.

– Я дико извиняюсь, – развязно улыбнулась холодными губами Сигма. – Это у вас в руках не реликварий ли будет?

– Ну? – растерянно то ли ответил, то ли спросил старик.

– Да вы пистолетик-то свой от греха вниз опустите, а то, не ровен час дырок тут в стенах наковыряете. Вы, извиняюсь, ремонт давно делали?

– В 1981 году, – послушно втянулся в разговор дед.

– А в ближайшее время обновлять обои, потолочек там побелить не собираетесь? А то могу порекомендовать очень приличных работников – штукатуры, маляры, из Молдавии и с Украины, у нас в городке углы снимают, дачи, а работать ездиють в Москву. Так как? Дать телефончик.

– Не буду.

– Что «не буду»?

– Не буду ремонт делать. В этой квартире уж и умру.

– А кто говорит про «умру»? Покажите мне человека, который утверждает, что вы непременно в ближайшее время умрете. Это что, портрет ваш?

– Да.

– А это – зеркало?

– Ну?

– Посмотрите сюда, в зеркало, нет, я вас прошу, отвлекитесь вы от вашей навязчивой идеи все время держать в вытянутой руке взведенный пистолет, поверьте профессионалу, рука устанет и может произойти непроизвольный выстрел… Поглядите сюда. Это зеркало?

– Ну?

– И кого мы в зеркале видим?

– Ну?

– Мы видим… Ну же, ну, подсказывать не буду… Ну…

– Мы видим…

– Правильно – вас и меня… А какой вопрос я давеча задавала?

– Не помню… Склероз, знаете ли, – ответил печально старик, опуская дуло пистолета чуть ниже и в сторону.

– Я задавала вопрос: какой человек может знать, когда вы умрете. Так? В смысле, я обещала вам показать человека, который утверждает, что вы умрете в ближайшее время. Так вот он, этот человек.

– Где?

– В… Извините, я хотела сказать – вон он, это я. Видите, у меня тоже пистолет появился в руке, и как ваш направлен на меня, так мой – на вас. Но ваш уже чуть опустился, «съехав» тяжеловато держать ствол на вытянутой руке, я ж; вас предупреждала. А мой – точно нацелен вам в лоб. Почему не в сердца в лоб? Да чтоб контрольного выстрела не делать. У меня вообще-то восемь «маслят» в магазине, но я использую лишь один. И делаю это вот так, плавно нажимаю на курок, у вас есть мгновение, чтобы вспомнить вашу жизнь, отданную партии и народу.

К чести старика, он не стал пытаться вспомнить что-нибудь героическое или приятное из своей большой и противоречивой жизни. Оставшееся время, доли секунды, он честно затратил на то, чтобы успеть чуть приподнять ставший тяжелым ствол и нажать на курок.

Так что выстрелы слились в один. Но выстрел из «беретты» с глушителем был тихий, как хлопок. А вот «Фроммер», выпустив пульку калибра 7, 65, наделал грохоту. Словно шкаф с медными подсвечниками рухнул на паркет.

Сверху незамедлительно постучали чем-то тяжелым.

В образовавшейся мертвой тишине, где были только два звука – тяжелое дыхание Сигмы и шорох, образуемый вялым сучением тощих, голых, волосатых стариковских ног в посмертной агонии, было на удивление хорошо слышно, как в квартире наверху густой мужской бас недовольно укорил:

Опять вы, Иван Митрофанович, среди ночи мебель двигаете. Вот г уронили шкаф, как давеча. Успокоились бы уж, поздно…

Но Иван Митрофанович, словно следуя совету соседа, уж и впрямь успокоился. Он перестал сучить ножками, выронил из левой руки тяжелый «Фроммер», и выдохнул из легких последний глоток воздуха.

Лишь отдав Богу душу, он выпустил и свою реликвию.

Правая рука, прижимавшая к груди реликварий, вяло, медленно, (словно старик был ещё жив и вот сейчас, вдруг, приняв решение передохнуть пару минут, полежать на ковровом покрытии) медленно, на глазах остолбеневшей от непонятного ужаса Сигмы, расслабилась, выпустила реликварий и вяло опустилась на ковер. Пальцы, сменив состояние сжатости, напряжения на мертвую «расслабуху», раскрылись и какое-то мгновение дергались, словно разминаясь. Когда Сигма училась в начальной школе её учительница Анна Николаевна устраивала им такие «расслабухи» говоря современным языком, на уроках чистописания: «мы писали, мы писали, наши пальчики устали, мы немножко отдохнем, и опять писать начнем», – говорил весь класс хором, как и мертвый старик, разгибая и сгибая пальчики…

На пальце у старика мелькнул перстень с крупным камнем. Но Сигма даже обиделась на подозрение кого-то ей незнакомого, который мог предположить, что она сейчас снимет с дохлого старика его фамильный перстень.

Сигма не занималась мелким воровством. Она была крупным грабителем-киллером. И платили ей за акцию так хорошо, что на самодеятельность не было смысла тратить силы и время. Опять же, это кажется, что с сухого пальца старика снять перстень легко. Ей не заказывали перстень, она и напрягаться не будет. А когда заказывают… Вот был у них случай в прошлом году – заказали перстень со старухи. Для этого, конечно, пришлось сначала, старуху убить. Ну убить – дело не хитрое. А дальше – перстень с крупным брильянтом так глубоко врезался в палец, что хоть отпиливай. И не то, чтобы у Сигмы не хватило духа отпилить старухин палец ножовкой, просто время терять не охота, работа-то не короткая. Так она уж терла-терла старухин палец старухиным же ночным кремом, пока не вывинтила перстень. Ну, так то – заказ был. Здесь заказан был – реликварий…

Старик в мертвом состоянии ей даже понравился.

Лицо у деда было красивое, – с глубокими морщинами, кустистыми седыми бровями, тонким – ставшим сразу же после смерти ещё более заостренным носом. Сигма всегда удивлялась, как быстро меняется лицо у умершего человека, словно из него что-то важное в момент выпустили, заостряется, бледнеет, становится в прямом и переносном смысле слова неживым.

Сигма где-то слыхала, что в зрачках убитых долгое время сохраняется, как фотография внешний вид убийцы, или того, кого человек видел последним перед смертью.

Сигма встала на колени, приподняла двумя пальцами тяжелое морщинистое веко. Заглянула в глаз. Ей показалось, что в нем отражается её вытянутое, унылое лицо. Она вздрогнула, захлопнула стариковское веко.

Может, и впрямь это мое отражение, – холодея подумала она, – придут менты, враз скопируют… А может, показалось сдуру.

Она поежилась, глядя на красивое лицо мертвого старика.

– Ну не выкалывать же ему глаза, – с отвращением отогнала она «рабочую» мысль, – тем более, что скорее всего, – показалось.

– На старика больше времени не было: скрывать следы убийства она была не намерена. Обычное ограбление с убийством. Тут важно следочки замести. И хотя она знала, – в практике «системы» Игуаны было посылать за всеми её одиночками-киллерами и ходившими на дело по одному грабителями-спецами – «чистильщика», все ж и самой надо первоначальную зачистку произвести. И спать будет спокойнее, и меньше шансов, что «чистильщик» совершит ошибку, что-то пропустит.

Она огляделась. Прикинула, не коснулась ли чего «голой» рукой. Нет вроде бы картины снимала в перчатках. Стреляла тоже. Старика… Вот старика она коснулась «голой» рукой. Но не стирать же отпечатки со стариковского века. На теле же человеческом следы не остаются, – уверенно подумала она. И, легко встав с колен, прошлась по квартире, внимательно осматривая – не оставила ли следов.

Лишь после этого она взяла в руки реликварий.

Золото блестело на нем, как новенькое. На одной из золотых пластин была характерная метка. Сигма знала – такую оставляет на мягком металле 9-ти миллиметровая пулька. Странно, – подумала она, – у меня «беретта» тоже на 9 мм. Но я стреляла деду в лоб. Не могла же моя пуля, на пути к стариковскому черепу, выбить такую вмятинку на золотой пластине.

– Заморочка, – решила Сигма. – Показалось. В том смысле, что, конечно, след на золоте от пульки в 9 мм, но выпушенной не из её «беретты» – мало ли пистолетов, рассчитанных на патрон в 9 мм. Опять же, она не эксперт, и не могла бы сказать, когда пластины коснулась пуля, – сегодня, или, скажем, сто лет назад. Ну, вот, пусть эксперты и ломают голову. Тем более, что милицейским она дополнительных задач не задала, – реликварий их специалистам на экспертизу не попадет. А попадет он в руки крупного коллекционера, его заказавшего.

– Надеюсь, на конечной цене этот «брачок» не скажется, – предположила Сигма, аккуратно упаковывая реликварий в ветошь, а затем в сумку из жесткой ткани, с какими ходят по Москве «челноки». Туда уже были уложены остальные заказанные вещицы. Пора было и уходить.

В соответствии со своим сценарием, она, ещё раз проверив, не осталось ли следов, аккуратно закрыла за собой дверь, и, осторожно ступая, вышла в подъезд. Приоткрыв дверь, выглянула во двор.

Тихо…

Просочившись на улицу Сигма тут же юркнула в окружавшую дом заросль каких-то кустов, а уже из них выскользнула на асфальтовую подъездную дорогу.

– Слава Богу, отморозки машину не увели, – подумала она. – А то был такой случай, вышла вот так же с сумкой, в которой была коллекция миниатюр на пару миллионов баксов, а «тачки» – нет как нет.

Не спасли ни сигнализация, ни секретки. Хотя сигнализация во вред может обойтись дороже, чем если «тачку» свиснут… Но факт, – нет машины. Пришлось «частника» брать, лишний раз засвечиваться. Ну, да наверняка «чистильщик» потом этого частника убрал.

У каждого своя работа.

Татьяна Большакова хорошо видела, как Сигма, не знавшая её, естественно, в лицо, выскользнула из подъезда. Дождалась, пока та не уедет на своей машине… Проверила, не сорвались ли за ней какие-нибудь машины из ментовской «наружки». Все было тихо.

Она зашла в подъезд. С отвращением втянула запах мочи. Кошек она любила. А котов – нет. Почему-то она была уверена, что гадят в подъездах исключительно коты.

Брезгливо морща нос, она поднялась на нужный этаж, осмотрела дверь.

Ну, дверь вскрыта так аккуратно, что даже слишком. Придется перед уходом раскурочить её, чтобы больше загадок ментам было.

Татьяна вошла в квартиру. Прошлась, по всем комнатам. Поверила, распыляя специальные жидкости и порошки, которые через мгновение выветривались, не оставляя в свою очередь никакие следов, – не остались ли пальчики Сигмы на мебели, рамках, стенах… Все было чисто.

Конечно, если бы она знала, что на вооружение органов прокуратуры поступил приборчик, улавливающий и те следы от её спецпорошков и особых жидкостей, используемых криминальными структурами Европы, она бы поостереглась их применять. Но Татьяна об этом приборчике не знала и действовала уверенно.

Первая пуля под странным углом (может рикошет?) пробила грудь старика и вошла в спинку кресла. Вторая вошла точно в лоб выше надбровных дуг, – это хорошо – пробормотала она.

А то, что пуля осталась внутри черепа, – плохо. Идентифицировать её будет несложно. А значит надо киллеру менять свой ствол, как бы она к нему не привыкла.

Она выковыряла одну пулю из спинки кресла, вторую легко нашла в стене, впившуюся в обои и штукатурку, выпушенную стариком, уже умирающим, в сторону киллера.

Экспертам не составит труда восстановить картинку, – подумала Татьяна. – Ну и что? Только и установят, что пуля – из ствола старика, и что выпустил он её, уже умирая.

Обследовала тщательно ковровое покрытие вокруг тела, нашла то место, где Сигма становилась на колено. Опрыскала это место спецсоставом, который также, по заверениям западных дистрибьюторов, мгновенно улетучивается прихватив с собой и запах места убийства.

– Хорошо стали работать западные профи – столько всяких придумок, – удовлетворенно подумала Татьяна.

Она постояла минуту в двух метрах от тела старика.

– А зачем, собственно, киллер становилась на одно колено возле старика? Пыталась убедиться, что он мертв? Так если пуля вошла в лоб, гарантия стопроцентная. Странно.

Татьяна догадалась, зачем Сигма становилась на колено возле ещё не остывшего трупа – Сигма приподнимала веко старика, чтобы убедиться, что в глазу не застыло её изображение. «Чистильщица», конечно, не могла предположить, что в распоряжении следователя-криминалиста межрайонной прокуратуры будет устройство, позволяющее проанализировать специальное напыление на человеческой коже и в результате сложных электронных манипуляций восстановить на дисплее компьютера след пальца.

То есть снять с века старика чистый дактилоскопический отпечаток.

Татьяне даже в голову не могло прийти, что наука дошла до таких «безобразий».

– А так-то все хорошо. Все чисто.

Она прошлась по квартире, вышла на лестничную площадку и двумя резкими движениями «лапы» из нержавейки вскрыла дверь так, что создалось полное впечатление, – работал грубый новичок.

Теперь чисто, – удовлетворенно заметила Татьяна.

Уже спускаясь по вонючей лестнице она подумала:

Надо будет сегодня же передать по цепочке, чтобы киллер скинула ствол. Он засвечен. Это однозначно. Оставлять его – большой риск.

Вообще, «чистить» территории после акций одних киллеров она любила, а после других – нет.

И не всегда могла бы объяснить это как-то разумно.

После Сигмы она не любила работать. Сигма ей не нравилась.

И если придет приказ убрать Сигму после очередной акции, сделает она это с удовольствием.

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. Кража в «Пушкинском»

В тот вечер они говорили о японской графике «Укие-э».

Гера – самый «крутой» интеллектуал в их компании, читал свои переводы Ван Вэя:

Сашка Сирнов, тоже писавший стихи и переводивший с испанского Лорку, оценил перевод приятеля редкими, но изысканно вежливыми аплодисментами.

Борька Белоусов, пока друзья соревновались в поэтических переводах, делал – наброски. И когда Сашка закончил чтение фрагмента поэмы Пабло Хименеса в его переводе, показал, друзьям, что получилось…

Смеялись тоже каждый по-своему; Сашка басом, солидно, Гера лишь усмехался в модную короткую бородку, больше напоминавшую трехдневную щетину беглого каторжника, но недавно вошедшую в моду в московском «бомонде» и носимую под смокинг, и под «джинсу». Сам Борька хохотал дробным мелким хохотком, признавая созданный им, рисунок маленьким шедевром. И только Владка Петров криво улыбался и не мог выжать из себя смеха. Потому что, если честно, Владька не мог оценить красоты ни японской графики, ни испанской поэзии, и даже шутливый рисунок Борьки, на котором вся их компания была запечатлена на горе Фудзияме, прямо под её знаменитой белой шапкой снега, в шортах, с ледорубами, в виде одноразовых шприцев на шеях вместо амулетов.

Да, вся эта высокоинтеллектуальная компания молодых и пока не признанных гениев кололась.

Первым «ширнулся» Борька, – он долго ухаживал за одной стильной однокурсницей, Машей Воропаевой, и когда она, поддавшись его красивым ухаживаниям и магнетизму его рисунков, решила отдаться ему – в богатой квартире министерского начальника департамента, в отсутствие родителей, на чистой белоснежной, надушенной заранее Борькой постели, Борька оказался несостоятелен. Развилась так называемая психогенная импотенция. То есть он был здоров, но каждый раз, когда ему нужно было проявить себя в мужском качестве, у него ничего не получалось.

Борька «ширнулся», чтоб забыться. И втянулся.

А Сашка Сирнов сломал руку. Он был очень и очень подающим надежды боксером во втором среднем, выступал по юношам за сборную города, получил легкий нокдаун, поскользнулся (у него всегда были слабые ноги, – торс могучий, а ноги тонкие и слабые, у него было время накачать ноги для боксерской «танцующей походки» на ринге, но, увы, не успел) и упал, да так неудачно, на правую руку… Знаменитая Миронова в ЦИТО руку спасла, но было множество мелких переломов, срастались они плохо, боли после четырех операций, когда руку ломали и снова сращивали, были неимоверные, и Саша, пользуясь своим обаянием и влиянием на средний медперсонал, втянулся… В начале обезболивающие уколы, потом таблетки морфина, потом он стал морфинистом, и обратного пути не было, потому, что не было силы воли отказаться от «кайфа».

Гера ширялся сознательно. Он, прочитав ещё в юности гигантское множество книг, пришел к убеждению (конечно же, вздорному, но когда, тебе 18-19 и ты сам приходишь к какому-то убеждению, сдвинуть тебя с него практически невозможно), что высокий интеллектуал, представитель «элиты» должен отличаться от толпы склонностью к запретному… Наркотики запрещены?? Не слышу ответа…

Ах, запрещены… Ах, вы пытаетесь диктовать мне, что мне можно, а чего нельзя. Да пошли бы вы все…

Он попробовал курить марихуану… Ничего особенного. Приятный кайф, не более.

Попробовал настои маковой соломки… Потом чистый опий… Потом героин…

А вот у Владьки все было хорошо и по-простому. Он трахал девчонок без проблем, не умничал, а если что и ломал, так голову на экзаменах. Проблемы как раз появились, когда он стал «ширяться». Вначале стало получаться даже лучше. И с женщинами и в учебе. А потом вообще перестало получаться. И тогда оставалось только увеличивать дозы, чтобы забыться.

Владька не писал и не переводил стихов, не рисовал, и к наукам, в отличие от товарищей, у него особой склонности, а равно и способностей не было.

У каждого, однако, есть своя слабость.

Друзья его были из интеллигентных семей, отцы всех троих имели ученые степени, сами друзья проявляли себя в науке и в творчестве. Владька же родился в семье зав. общим отделом райкома партии, у которого за спиной была лишь ВПШ, дававшая официальное образование, но не прибавлявшая эрудиции. И главное, не было у Владьки ничего такого, что, в отсутствии возможности для совокуплений, давало бы ему хоть какой-то смысл жизни. Он шел за, друзьями. И вот – пришел.

Его вырвало.

– Перебрал, Владик, – равнодушно констатировал Борька. – Прими кутафин.

– А потом снова ширнись, – добавил Саша. – И как рукой снимет.

Ширяться Владька стал под влиянием друзей, – у них, у каждого были свои причины, свои объяснения и оправдания. А он просто так, за компанию, чтобы не обозвали «чуркой» и «совком», если откажется.

Когда «откачали» Владьку, Гера уже разливал густой черный кофе без сахара по маленьким японским чашечкам.

– Повторяю, берем вещи строго по списку.

– Ну, друг, мы это уже обсудили, – равнодушно процедил Борька, что-то попрежнему набрасывая в своем блокноте…

– Не лишнее и ещё раз напомнить.

– Может, экзамен устроишь?

– Я бы и устроил, но вам надо запомнить не названия работ и имена художников, которые мы берем в музее частных коллекции, а размеры. Это даже Владька способен усвоить.

Владька мучительно покраснел, чувствуя весь трагизм своей никчемности.

– Это же так просто, – сказал Сашка. – Берем те работы, которые по размерам проходят в щели между рамой и решеткой.

– Работаем в трех залах. Мы с Саней, как знатоки эпохи и страны, работаем в музее, снимаем картины, и, не распаковывая, не вынимая из рам, тут же просовываем в щели между рамой и решеткой. Так будет надежнее. Борис и Владька работают во дворе музея, – принимают работы и складывают их у стены.

– Почему не сразу несем в машины?

– Потому что нам надо время, чтобы уйти из музея и успеть подсесть в ваши «тачки». Пока мы шухерим на выходе, создавая большой раскардаш в обозе королевского полка кавалергардов, вы перетаскиваете картинки в багажники, садитесь за «баранки», и, снявшись резко с места, заворачиваете: один влево, мимо института, второй вправо, мимо музея…

– В просвет между Музеем «Пушкинским» и Музеем частных коллекций?

– Да…

– А вы?

– А мы с Саней выходим друг за другом из здания музея и разделяемся, чтобы отвлечь внимание возможных преследователей…

– А что, будут преследователи? – резко побледнев спросил Владька.

– Все может быть. Когда ты выламываешься из толпы обывателей и посредственностей, Владик, нужно быть готовыми к тому, что толпа тебя не поймет…

– Ну да, – растерянно согласился Владька. Но, похоже, мысль о возможном преследовании пришла ему в голову первый раз и как-то мало его обрадовала…

– Итак, мы передаем вам картинки, вы на тачках, на скорости – за углы, там я вскакиваю в машину к Борису, Саня – в тачку Владика, – и мы на скорости уходим.

– Куда, вместе все? Толпой цыганской? – иронично усмехнулся Борис.

– Нет, мы с тобой, Боря, уходим резко направо, по бульвару до генштаба, там дальше, через площадь, по бульвару – к Большой Никитской, там я выскакиваю у театра Розовского, а ты с картинками, идешь в сторону Пушкинской площади, на углу Большой Дмитровки, вернее, не доезжая до угла, резко, сворачиваешь во двор там ставишь тачку, её накрывают «попонкой»…

– Чем?

– Ну, брезентовым покрывалом, чтоб в глаза не бросалась, если будут искать машину с приметами. И дальше не наша забота. Картинки уже другие люди вынут и передадут заказчику, другие люди и будут менять тактико – технические данные машин.

– А что потом будет с ними?

– Да нам то какое дело? Тачки не наши. Не наша и забота.

– А мы с Сеней куда? – спросил, не сумев сдержать дрожь в голосе, Владька.

– А вы уходите по прямой – до кольца Садового, там сворачиваете направо и ставите машину во двор Союза журналистов.

– Ворота там железные…

– Ворота будут открыты…

– Дальше?

– Дальше по «лекалу» – ставите» тачки и уходите, – пешком, на метро, на такси, на ваше усмотрение.

– Ушли. Что дальше?

– Дальше мы встречаемся здесь, на квартире Сани, как наиболее свободной от любопытства предков, в виду их временного отсутствие на исторической родине.

– И?

– И нам сюда прямо на квартиру, принесут на блюдечке с голубой каемочкой по 5 тысяч баксов на брата.

– Не продешевили?

– Если бы все лежало на нас, то да, конечно, можно было бы взять и побольше. Но не забывайте, – заказ – не от нас, наводка – не наша, мы только рекогносцировку в музее сделали, «тачки» не наши и не наша забота, куда они потому уйдут, как и то, откуда их взяли, сброс добычи не наша проблема, нам не придется, как урки говорят, искать крутого барыгу, чтоб сбагрить товар. Никакого риска…