Игуана

Таблетки, выделив невидимый, без запаха усыпляющий газ, уже выполнили свою задачу.

Сестры на вахте, оказавшиеся рядом с ними больные, а, следовательно, как легко можно было предположить, и процедурные сестры и их пациенты, крепко спали…

Все четыре девушки в четырех крупных медицинских центрах, достаточно далеко друг от друга расположенных, действовали и в этой, штатной для них ситуации, совершенно синхронно.

Они вернулись. Открыли двери процедурных и, приложив к носу (не едать же, пока газ совсем рассосется) платок, пропитанный контрсоставом, вошли.

Перед ними открылась одинаковая картина: спящая сестра, с наполненным лекарством шприцем и застывший перед ней либо со спущенными штанами и обнаженной ягодицей, либо сидящий (ая) перед ней с закатанным для внутривенной инъекции рукавом на правой или левой руке пациент (ка).

У каждой из девиц ушли секунды, чтобы произвести несложную манипуляцию.

Они подошли к стеклянному шкафу с лекарствами, уже предусмотрительно открытому процедурной сестрой, поискали глазами, чтобы даже и в перчатке рукой лишнего по шкафу не елозить (был «цинк», что ментовские медики исхитрились угадывать «пальчики» по следам, оставленным даже в перчатках, может, врали, а может, правда, от ментов всякой гадости ждать можно), нужную коробочку.

На большинстве коробок с ампулами для инъекций было рукой процедурной сестры авторучкой написано имя и фамилия пациента, за свои деньги купившего это лекарство и притащившего его сюда для лечения. Бесплатно выдавали только валидол и пурген. Остальное надо было покупать самому и сдавать старшей сестре, а уж потом лечащий врач расписывал сестрам на вахте, что кому и поскольку выдавать. Конечно, демократия – это хорошо, но и каких-то забытых завоеваний социализма немного жалко. Если лекарства раньше не было, так и не было. А если были, то бесплатно…

Заменить одну ампулу на другую – дело нехитрое. На это всего секунду нужно. В одном случае заменили ампулу инсулина, во втором – церебрализина, в третьем «эссенциале» а в четвертом и вовсе витамин «Б-6». Причем все было ранее предусмотрено и ампулы, занявшие место тех, что полеживали в коробках в ожидании «своих» пациентов, были как близнецы-братья похожи на те, что покинули коробки и заняли место в карманах девиц с холодными глазами.

Совершив секундную манипуляцию, девицы вышли из процедурных и, дойдя без приключений до лифтов, обернулись, как по команде, одновременно.

Все путем. Действие газа, не оставив заметных следов ни на лицах, ни в памяти, прошло. Процедурные – в закрытых кабинетах довели, должно быть, свои дела до логического конца, вкатив в мраморную задницу пациента или в изхристанную частыми заборами крови и вливаниями вену очередные кубики крайне нужного (или совсем не обязательного) лекарства. Вахтенные сестры закончили мерить давление экзальтированным бабулькам или вялым толстопузым мужичонкам старше 50-ти, все вернулось на круги своя и никто не успел ничего странного заметить.

Девицы конечно могли бы подождать окончательного выполнения задания. Но это уже был ненужный риск.

Тем более, что накладок за три года работы лаборатории ядов системы Игуаны ещё не было.

Девицы спустились на лифтах вниз, прошли долгими коридорами в которых можно было бы круто снимать американизированные триллёры, до вестибюля, где небрежно кивнув гардеробщицам, покинули холодные по сути, хотя и теплые фактически громады зданий известных медицинских научных центров.

Дальнейшее проходило уже без них.

В четырех крупных клиниках, когда процедуры уже заканчивались и большинство пациентов получили свои законные порции выписанных им и принесенных с собой в больницу лекарств, из четырех коммерческих палат вышли четыре дамы лет 40-55. Возраст их действительно колебался в таком широком коридоре, однако ж выглядели они как сверстницы и были даже чем-то похожи. Полные, с тяжелыми «фартуками» – спереди – то есть округлыми животами и лежащими вяло (без бюстгальтеров, естественно, – в больнице, чай, а не на переговорах) поверх животов отвисшими грудями, они были одеты в одинаковые адидасовские, не пропускавшие воздуха спортивные костюмы, новые, «небеганные» кроссовки, на шеях у них были толстые золотые цепи, а пальцы рук были унизаны крупными перстнями с настоящими камнями – брильянтами, рубинами, сапфирами. Уши были увенчаны непременными сережками «в ансамбль» с перстнями – то есть золото и соответствующие камни.

У них даже походки были похожие. Почти как женские, но в то же время и мужские. Такие походки со временем образуются и у мужчин, и у женщин, если они облечены властью, возвышающей их над другими. Не важно, что дало эту власть – чиновничья должность, или большие деньги…

За каждой дамой шел личный телохранитель, проводивший свою смену по большей части в темном тамбуре у палаты, и строго сопровождавший хозяйку на все процедуры вплоть до массажа.

Охранники, тяжело ступая и не обращая внимания на других пациентов, случайно застигнутых в процедурной в момент натягивания на плоскую грудь фланелевой нижней рубашки, важно вошли в процедурные и встали в дверных проемах, облокотившись о дверь и не отворачивая пустых бычьих глаз даже во время введения инъекций своим работодательницам.

Сестры медленно набрали лекарства в шприцы, почти одновременно в четырех процедурных ввели живительную влагу в вены или дряблые задницы пациенток…

Смерть дам, была мгновенной.

А вывод патологоанатомов после вскрытия – однозначным: инфаркт.

Врачи разводили руками и ничего не понимали.

Ведь при поступлении эти пациентки были практически здоровы…

Ожерелье Софьи Палеолог. Панагия с Иоанном Крестителем

Ноябрьский морозный холодок пронизывал тело насквозь. Ни меха, ни плотные заморские шерстяные ткани не спасали от холода.

Иван Васильевич ежился, дергал нервно плечом, дул жарким дыханием на пальцы, – пальцы не слушались. Да на что пальцы, коли приказ и устно отдать можно, а саблю руке держать час не пришел.

– Отходим, – выдохнул великий князь сквозь заиндевевшие усы.

Это летом на Угре стояти – не в горесть. А в глубоком снегу если битва зачнется, – коротконогие, мохнатые татарские лошаденки, пожалуй что, посноровистее крутозадых мощных лошадей русских богатырей будут. А стрела – она и есть стрела, найдет тебя и в безлистной чащобе лесной, и в открытом поле.

– Большие они мастаки, татары эти, стрелы пускать, – словно ловя мысли великого князя подольстил боярин, с трудом вытягивая руку без рукавицы из под тяжелого сборенного рукава и пытаясь подсадить великого князя в седло.

Да Иван Васильевич и сам уж в седло взлетел, – и рука верна, и ноги ещё крепкие, как и положено молодому супругу.

Запахнул колени тяжелыми полами богатой шубы. – Можно бы и в санях ехать, – подумал мельком, – да захотелось удаль свою мужскую в быстром галопе опробовать. О великой княгине Софье думал с лаской.

– Уходим к Боровску! – приказал.

– На Москву? – переспросил боярин.

– Не на Москву. К Москве. Под Боровском позиция супротив татарина сподручнее – да проследи, – приказал, – чтоб скрыто войска с позиции снялись. Не дай Бог, татары заметят раньше времени, вдогонку бросятся, в глубоком снегу посекут нашу конницу: оборачиваться да обороняться от наседающего на пятки противника, все равно что ждать да догонять того, кто уже ушел. Момент, время поймать надо. Уходим, – махнул рукой великий князь.

Татары поутру, конечно же, сразу заметили, что по ту сторону Угры не видать русских полков.

Да поздно, давно уж осел в сугробах снежок, что сбили с инистых березок уходящие затемно русские войска.

Тихо… Воронье на старом дубе каркает. Снег под лучами утреннего солнца искрится. Дымком пахнет. Но старым, загасили костры русские. Ушли.

В кибитке у Ахмат-царя совет: догонять русские полки, – нарваться на хитроумные засады под Москвой; не лучше ли, коли ордынцы и так в снегу да на морозе застоялись, разбить несколько городов литовцев?

С богатой добычей возвращались воины Ахмата из литовских земель. А где богатства, там и тать в ночи не спит. Устал от русской зимы Ахмат.

Приказал на юг с награбленным двигаться. У Азова передовой его отряд улан лагерь разбил, туда и вся рать подошла.

Не успели воины Ахмата отоспаться, отъесться, как налетели на ставку Ахмата конники Щибанской и Ногайской орд. Ни злобы, ни ненависти, ни политического расчета, – один воровской расклад.

Грабь награбленное.

Заиндевели ноздри у коней, инеем покрылись от жаркого дыхания края пушистых татарских малахаев; татарин готовился татарина резать.

Из тумана – вначале молча, а чем ближе ставка Ахмата, – тем громче с гиканьем и посвистами ворвались воины мурзы Ямгурчея в ставку Ахмата.

В общей суматохе зарубили кривой саблей и последнего царя Ордынского.

Иван о том узнал от лазутчика одним из первых.

– Добрая весть! – усмехнулся он в бороду. – И воинов своих сберег, и татар на татар навел, царя Ордынского извел. Теперь можно и о молодой жене подумать.

Победителем встречали Ивана III в Москве. Колокола перекликались, переливались звоном по златоглавой. Иван Васильевич прятал довольную улыбку в усах, высматривал, где Софья.

В греческом царском наряде рванулась к нему, припала теплым боком к стременам, украшенным драгоценными камнями, выглядывала – есть ли на груди великого князя «оберег», да шуба запахнута у шеи, не видать. Прижалась щекой к жесткой (от крохотных сосулек на потном брюхе боевого коня) шкуре, глянула снизу с любовью. Народ плакал, узнав, что разбиты татары. Софья плакала, видя супруга своего живым и невредимым. Посмеивался в бороду Иван Васильевич.

– Пусть народ думает, что побил врага. Пусть жена думает, что «оберег» её спас в бою. Он то знает, у умной жены умный муж и сам не промах. Если кто из бояр его медлительным да мягким посчитает, пусть до поры так думает… Если жена полагает, что может руководить им, – что ж, и её заблуждения он не будет рассеивать. Главное, он сам знает про себя: мягок характером, да упрям. Все равно чего хочет, добьется, что задумает, – осуществит. А что люди о том судачат, – это пустое. Не царское дело – окрест оглядываться, что о нем говорят.

Говорили разное. Но больше – хорошее. За победу над татарами и жену заморскую простили ему московитки. Конечно, лучше бы на своей, на боярской дочке женился. Ну, да у князей свой расчет. Победителей-то не судят. Да и пригожа греческая царевна, пригожа. Ишь как к князю-то ластится.

Большой пир закатил великий князь в Столовой избе.

…Уже за чашей фряжского вина вспомнил Иван Васильевич наставление старца Филофея: «Утешай тех, кто плачет день и ночь, давай помощь тем, кто вопиет о помощи, всех, кто обижен, избавляй от обид, и будет твое царство справедливым, а стало быть – вечным».

Глянул ласково великий князь на жену, – глаза её светились радостью и надеждой. Чего ждала Софья? Минуты, когда останется с Иваном Васильевичем наедине в опочивальне.

«…всех, кто обижен, избавляй от обид». Одна Софья осталась обиженной. Всех, кто в поход с ним ходил, кто Москву без него отстраивал, кто пир готовил, – наградил. Время и ей награду дать.

…В опочивальне спросил кратко:

– Проси награды, что так встретила, так радовалась мне.

– Можно ль за то награду просить?

– Всякий добрый поступок награды просит.

– Коль поступок просит, награди, я сама у тебя ничего, кроме любви, не прошу, великий князь.

Царь покопался за пазухой, вынул на свет лучинный блесткую вещицу.

– Ой, что это? – спросила Софья, хотя сразу и разглядела: часть оклада богатого от иконы, словно украшения с Богоматери кто сорвал.

– У татар мои конники отбили. Видно, разорили храм божий, сорвали золотые оклады с икон. Эта – работы дивной, глянь, – четыре золотые пластины, одна как бармы на плечах Богоматери, а три от неё на груди ей спускались. А теперь, что ж… Оклад не восстановишь.

Пусть будут украшением персей царицы московской.

– Княгини…

– Царицы… Царя ордынского кончен век. Царь теперь один, Московский. И ты – царица Московская. И почести тебе – царские.

На каждой из золотых пластин играли под искрами лучины глубоким светом крупные изумруды, огромные синие сапфиры, большие, персидской свободной огранки турмалины, рубины были мелкие, но яркие, а жемчуг и крупнозернист, и отсвету нежного.

– Отдашь Федосу, пусть ожерелье для тебя сделает.

…Через час на обнаженных телах царя и царицы в душной опочивальне только и было что, так панагия с Иоанном Крестителем на груди Иоанна Третьего да небрежно положенное между двух высоких холмов царициных грудей золотые пластины, некогда украшавшие оплечье Богоматери.

Был ли в том грех какой перед Богом? Богу – Богово, Кесарю – кесарево.

Однако ж оба греха не увидели. Ибо руками человеческими сделано было. Пусть человеку и послужит. Да не простому человеку. Царице.

Так рассуждал во сне Иван Васильевич.

А и у Софьи-гречанки свой расчет.

Она тоже панагию с Иоанном дала великому князю как «оберег». Пусть и ей ожерелье из золотых пластин с турмалинами и сапфирами «оберегом» будет служить.

А будут живы и здоровы царь да царица, значит, и Великое княжество Московское, Царство русськое стояти будет.

Так-то…

Недаром Иван Васильевич приказал снести вокруг Кремля все строения, чтобы ничто не мешало красоту Кремля видеть со всех сторон.

Так и вокруг Софьи, что бы ни одели её придворные бабы, боярышни, какие бы жемчуга да яхонты, – она, как Кремль на Москве, с новым своим ожерельем будет красоваться – краше всех.

Последней мыслью Ивана Васильевича, уж когда почти заснул, было:

– Да она и так – мудрее и краше всех. Если женщина люба, так и не столь важно, царица она, или простолюдинка, дочь великого деспота, или воеводы российского. Хотя, что ни говори, хорошо, что Софья-византийская наследница, – быть третьему Риму на Москве…

Последняя же мысль Софии-гречанки была о другом. Скрытная была Софья Палеолог. И никто так и не узнал, о чем думала она в ту ночь. Одно точно известно, – улыбка блуждала на её красивых губах: похоже, ожерелье и впрямь покой в душу приносит.

Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.

Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Юноша в джинсовом костюме вначале услышал, как в тишине квартиры довольно громко кто-то хрипло откашлялся, давясь густой мокротой старого курильщика, и долго отплевывался. Он прислушался, звуки шли из туалетной комнаты в другом конце квартиры. Еше кашель, звук спускаемой воды. И снова тишина.

Часы, прежде чем пробить положенное им время, тоже словно бы откашлялись. Юноша перевел глаза на стену. Часы висели между двумя портретами. Слева висел портрет карлицы в костюме, богато отделанными драгоценными камнями, золотым шитьем, с широким кружевным воротником. Под ней латинскими буквами было написано «Blaned dela Cezda». Под вторым портретом, изображавшим лобастого карлика в костюме рыцаря, было также латинскими буквами написано:»Cazlos de la Cezda «.

Юношу в джинсовом костюме прошиб холодный пот.

Он вспомнил, что именно этих карликов ему и заказывал: взять в первую очередь. Деньги, которые, якобы сулил за них некий зарубежный коллекционер, превышали даже то, что можно было выручить, продавая в розницу уникальные коллекции монет или миниатюр XVIII в.

И как он мог об этом забыть?

Ну, да, наверное, потому, что драгоценности российских дворянок XVIII века, также собираемые хозяином дома многие десятилетия, «тянули» все равно больше.

Но это как смотреть. За них заказчик платил действительно много. Но предупреждение было однозначным: за все, взятое в доме известного коллекционера, он получал хорошие деньги. Если что-то по каким-то причинам не сумеет взять (например, не сможет открыть сейф с женскими украшениями придворного ювелира русских императриц Иеремии Позье), то его это убытки, не более. А вот если не сумеет взять два портрета карликов, ему грозила смерть. А жизнь свою юноша ценил больше, чем все сокровища мира. Ему даже кратко пояснили, почему он должен всенепременно взять портреты.

За них уже получена очень большая предоплата. А если их не взять, хозяин-коллекционер, естественно, после ограбления все ценное либо сдаст на хранение в банк, в госмузей, либо спрячет в свой схорон. И тогда ищи-свищи. А у заказчицы ограбления – Игуаны – была своя, сложившаяся десятилетиями репутация в мире подпольных коллекционеров. Сорвать заказ было никак нельзя.

Он повернул голову к портретам, левым ухом все ещё ловя скупые звуки, которые могли донестись к нему со стороны ванны и туалета. Мысли скакали в голове, как кузнечики.

– Тараканы в голове завелись, – это такая шутка была у них вколонии.

Он провел тыльной стороной руки в матерчатой перчатке по лбу.

Нет, он, конечно же, не сходит с ума. Никаких привидений. Просто проснулась старуха – божий одуванчик, тестя он убил. Про тещу базара не было. Но… Мог наводчик напутать? А он не проверил хату… Не учел. Надо было осмотреть все комнаты и живых на всякий случай вырубить, как только зашел в квартиру. Как говорила покойная ещё бабушка, «дурная голова ногам покою не дает «. Теперь вот придется пилить в конец коридора, туда, где расположены ванная комната, туалет и – маленькая комнатушка, в которой, по наводке, спал старик. Там, должно, и бабка.

***

Пот струился по телу, пробегал мелким ручейком по хребту и неприятно щекотал ложбинку между ягодицами. Одна капля упала на паркетный пол. Притаилась.

– Хорошо, во время вспомнил, про портреты этих уродцев. Кто только их написал? Он вгляделся в витиеватую подпись под портретами. Имя читалось четко: «Pantosa». А вот фамилия уже закруглялась кверху в кокетливом завитке и разобрать её было невозможно. Ну, да ладно, пусть уроды повисят ещё пару минут. Ровно столько отводил юноша на убийство незнакомой ему старухе.

В квартире было тихо.

Лишь время от времени в стариной испанской мебели – шкафе, двух комодах и трех сундуках, длинном обеденном столе и 8 стульях с высокими резными спинками, – все блестящего черного дерева, все с украшениями в виде резных львиных головок, лилий и геометрического резного орнамента, – слышался тихий треск. То ли древоточцы продолжали начатую несколько столетий назад целенаправленную работу по прокладыванию внутренних ходов сообщения, то ли просто от времени рассохлось черное дерево.

И часы, мерно отбивая ход времени, вдруг неожиданно начинали покряхтывать, поскрипывать и постанывать, – словно что-то в них заедало.

Порой казалось, что вот сейчас, испустив последний вздох-стон, они остановятся, и, тяжело откашлявшись, замрут, уже ничем не нарушая страшновато-таинственную тишину дома коллекционера.

Когда за его спиной раздался хриплый, скрипучий кашель, словно отвечая на его мысли, юноша невольно вздрогнул и тут же резко повернулся назад. Он привык встречать опасность лицом к лицу.

Позади него стоял ещё один дед. Это был высокий костистый старик в синем стеганом халате. Из под халата виднелись тощие, покрытые буграми варикозно расширенных вен волосатые ноги. Похоже, он ещё не проснулся окончательно и потому, не предпринимая никаких активных действий, не исторгая из прокуренной глотки возгласов удивления или возмущения, просто тупо смотрел на юношу, и на лице его была, написана крайняя степень растерянности.

Во всяком случае, именно так расшифровал гримасу на лице старика юноша в джинсовом костюме.

И напрасно.

Это его чуть не погубило.

Если бы он хотя бы понаслышке знал о полковнике милиции Иване Кузьмиче Привалове»; гордости МУРа 50-х гг. – 60-х гг. сыскаре Федоре Коршунове, он бы поостерегся делать какие-либо выводы.

Многие широко известные, в узком криминальном кругу воровские авторитеты минувших лет, такие, как Костя Жиган, Мишка-Рубль или Гиви.

Хванчкара знали, что если на лице Федора Фомича написано вот такое выражение, как сейчас, то ли удивления, о ли растерянности, то лучше сразу протянуть руки крест накрест для беспрекословного надевания наручников и начать давать признательные показания.

Потому, что если у Федора Фомича такое выражение лица, значит он нашкандыбал уже множество доказательств твоей вины и признание твое он все равно получит, дело времени. А если поспешишь, много здоровья сэкономишь.

И ещё одно, – юноша, конечно же, не знал, что на вопросы Федора Фомича нужно давать без раздумий быстрые и четкие ответы.

– Вор? – удивленно спросил Коршунов.

Юноша промолчал.

Он думал.

У него были два варианта. Он мог навскидку выстрелить из пистолета «Рэйвен»/ П-25, из нержавейки, небольшой, удобный при стрельбе на короткое расстояние, затвор свободный, калибр 6, 35, внешне»напоминает «бэби-браунинг», но без рамочного предохранителя, щечки рукоятки сделаны из слоновой кости, глушитель сравнительно короткий, но эффективный/, что давало на таком расстоянии 100% вероятность и попадания, и поражения противника.

Он мог попытаться нанести болевой, шокирующий удар в пах, после чего, на неизбежно склоненную перед ним шею старика, накинуть «струнку»-удавку, выброшенную в мгновение ока из «секретки» в «командирских» часах.

Я мог прыснуть старику в широкие ноздри красного носа дозу отравляющего вещества из баллончика, причем смерть от инфаркта гарантировалась в течение пяти секунд. И никаких следов.

Доля секунды ушла на выбор варианта.

Отравляющее вещество было предпочтительнее, так как уводило следствие далеко в сторону.

Если бы не одно обстоятельство.

Одно обстоятельство в данную минуту лежало без движения под окнами первого этажа и ждало своего часа. Другое, залитое кровью, бросалось в глаза уже здесь, в комнате.

Учитывая, что развитие событий как бы начинает аккуратно вписываться в задуманную им ещё на платформе композицию, юноша выбрал выстрел как средство решения проблемы.

Хотя «Рэйвена» было жаль. У него не было следков. Да и привык он к нему. Вот странно, ни разу не воспользовался за пять лет, ушедших на ограбление квартир коллекционеров в России, других странах, ранее входивших в СССР, в Европе и Америке, этим стволом, а верил в него. Он даже не смог бы уверенно доказать, что пистолет не подведет его в трудную минуту. Хотя, конечно, пристреливал его, но тренировка и акция – это две большие разницы. И люди, и оружие ведут себя в «мирное» и в «военное» время совершенно по-разному. В слоившейся ситуации, в интересах дела надо было пожертвовать красавчиком – «рэйвеном».

Выстрела никто не услышит.

Он сейчас выстрелит, убьет (с такого расстояния промахнуться невозможно) ещё одного старика, так не во-время решившего помочиться, втащит в квартиру труп юноши, и оставит три трупа следствию, – пусть криминалисты ломают голову, что здесь произошло, и как это юноша в белой рубашке и, черных слаксах, на которого вскоре дадут ориентировку московские менты, сумел, будучи уже задушенным стальной удавкой, на которой будут «пальчи – ки» одного из стариков выстрелить в первого старика и убить его, после чего, оставив уже свои «пальчики» на блестящей поверхности щечек из слоновой кости и никелированном курке убить и второго «деда» и дать дуба в метре-полутора от трупа.

Им за это «бабки» платят (хотя и смешные, но-святое дело – зарплата). Вот пусть и разбираются. А ему надо уродов из рам вырезать и брюлики из сейфа взять.

«Смерть укрылась за „Б-6“

Воскресенье 16 августа 1998г. Утро, 10 часов 04 минуты.

Собственно, такая точность нам не нужна. Мы могли бы заглянуть в квартиры наших героинь и в более ранее время, и чуть позже. Ничего бы не изменилось. Потому что режим у всех примерно одинаковый.

Поскольку основная работа в стационаре приходится на поздние часы. Как правило, это введение внутривенно или внутримышечно пациентам прописанных им лекарств прямо в палатах (а поскольку это одиночные палаты, люди там лежат солидные, на коммерческой основе и можно, не боясь побеспокоить соседей, заглянуть с полным шприцем часов в десять вечера), то и надо девушкам отоспаться, – работа у них нервная.

Наташа в 10. 04 спала в большой постели одна, совершенно голая и, если учесть, что стоял август, а комната была хорошо прогрета электрокамином, было не так уж и странно.

Наташа вообще была девушка сосредоточенная, склонная к одиночеству. При её прекрасной внешности, точеной фигурке, среднем медицинском образовании и высшем инязовском, – найти жениха, или на худой конец, любовника, не представило бы труда.

Но Наташа была мизантроп.

То есть она не любила людей как мужского, так и женского пола. Так что ваши бестактные вопросы относительно склонности к лесбийской любви оставим на вашей совести. Не было этого. Но природа брала свое. И Наташа, измучив себя до изнеможения вчера вечером в ванной долгой и не приносящей удовлетворения мастурбацией сейчас, спала, как убитая.

Как убитая лежала в своей больничной койке и глава международного куриного холдинга (выращивание бройлеров, яйце фабрика, переработка мяса в консервы и т. д.) Инга Филипповна Иртышева после того, как медсестра ввела ей в задницу несколько кубиков витамина «Б-6».

Собственно, Иртышева была, если уж быть точными, не как убитая: она убитая и была. Потому что Наташа ввела ей не «Б-6», а совсем другой препарат, полученный в лаборатории Игуаны. На Игуану работала и бригада «Скорой помощи». У них даже своя машина была. Но на ней они ездили днем. А по вечерам все члены бригады разъезжались на скромных «Жигулях» в сопровождении двух пехотинцев по крупнейшим клиникам. Проходили в здание либо под видом родственников пациентов, либо использовали профессиональные знания и белые халаты, например – «Мы из второй хирургии, Артем Петрович просил проведать его больную»…

Хотя, чаще всего охрана вовсе ничего не спрашивала. И девочки деловито шагали длинными коридорами, поднимались в нужном корпусе на нужный этаж, проходя мимо сестринской вахты, где их сверстницы рассовывали по пластмассовым коробочкам таблетки для больных, небрежно им кивали, и – в нужную палату.

Тяжело больным, а также больным, положенным в клинику на коммерческой основе, чего только ни кололи, кто их только не навещал.

Красиво жить не запретишь. И процедурные, дежурные сестры не жались. Если после врачебного обхода сестра из другого отделения (а может и доктор, кто их разберет, все молодые да ладные) и сделает назначенный и уже, должно быть, оплаченный «слева» укол, хуже-то не будет…

Хуже становилось к утру. И больные умирали от инфаркта, такого неожиданного и обширного, что спасти уже не удавалось. А поскольку даже совершено здоровые, косящие от своих контрагентов и кинутых ими лохов коммерсантки лежали, как ни крути, хоть и с хорошими анализами, а в кардиологических отделениях, то и расследования ничего не давали.

Уголовное дело не было возбуждено ни разу. А зачем? Вердикт был безукоризненно безапелляционен. Инфаркт, тут и думать нечего.

Наташа спала крепко…

Она стала спать без кошмаров только когда кончилось её детство… Отец почти все выходные проводил вне дома. О том, что у него есть любовница, Наташа узнала очень рано, ей и 5-ти лет не было. Ее страшно потрясло, когда во время отъезда матери на курорт она проснулась ночью, ей стало страшно, она пошла искать отца, зашла к нему в спальню и увидела, что на постели папа обнимается с кем-то. Но мама-то была на курорте! Она закричала от страха. Отец включил свет. И стало видно, с кем папа обнимался, – тетя с большими тугими грудями ей совершенно не понравилась.

После того случая она часто просыпалась по ночам и плакала. Ей было страшно и одиноко.

На мать тоже надежда была слабая. У неё своих забот хватало. О том, что мать часто меняет любовников, Наташа узнала классе во втором, когда папа телефонизировал всю квартиру. Теперь в каждой комнате и на кухне стояли не только телевизоры, но и СВОИ телефонные аппараты. Поэтому она могла снять трубку в своей комнате и слушать, о чем мать говорит со своим очередным любовником.

Тогда Наташа и решила, что у неё не будет ни мужа – обманщика, ни противных любовников-чичисбеев, вечно клянчивших деньги.

Она так и осталась одна. Наташа была девственницей.

В 18 лет добилась раздела имущества и размена квартиры. У них была роскошная на «1905 года» пяти-комнатная. А стала у неё однокомнатная на Пирогова в старом сталинском доме. Правда, кухня большая.

Но ей хватало. Вот и денег стало много, могла бы квартиру побольше прикупить. Закон дозволяет. А ей и не надо.

Снилось же Наташе вот что.

Ей четыре года. Она себя с четырех лет хорошо помнила. Они втроем – папа, мама и она где-то, то ли на – пикнике у реки Истры, то ли недалеко от их большой кирпичной дачи в селе Старбеево возле Химок, вышли от дома – двадцать метров – и канал, расстелили скатерть разложили еду, и хохочут. О чем хохочут? Ей казалось, что она помнила. Она ещё плохо ходит. А тут местность пересеченная. Вот и пошла Наташка на кривоватых ножках (стройненькими ножки у неё стали годам к 7) по траве, запнулась обо что-то и упала, прямо на скатерть, где еда разложена. Но удачно, так, – ничего особо не помяла, но личиком уткнулась в большую хрустальную вареньицу. До сих пор на губах чуть кисленький вкус варенья из крыжовника. Родители хохочут, глядя на замазанное вареньем личико дочери. Да и Наташке плакать совсем не хочется, хотя коленку она чуть-чуть ушибла о блюдо с редиской и луком. Но увидела, что мать с отцом смеются, и сама смехом залилась, слизывая варенье с губ…