Международная наркомафия проводит хитроумную операцию по захвату «каравана» с героином, принадлежащего «русской мафии». Крупная оргпреступная группировка в России поставлена «на счетчик». Им предложено: в покрытие «процентов» выполнить срочное задание главаря наркомафии Джона Локка, техасского мультимиллионера, наркодельца и страстного коллекционера. Задание – выкрасть из европейских музеев (том числе и прежде всего речь идет о коллекции картин Веласкеса и Эль Греко в музее «Прадо» в Мадриде и музее изобразительных искусств им А. С. Пушкина на этот раз речь идет о временно экспонирующейся здесь выставке японских художников Утамаро, Хокусая, Хиросиге, Харунобу и др. из японских музеев) картины, представляющие особый интерес для Локка как коллекционера. Он намерен тайно любоваться полотнами в своем закрытом от мира дворце «Эскориал» в Техасе, а чтобы подозрение не пало на него, как заказчика, чтобы следы не привели к нему, он и поручает это «русской мафии», причем участников ограблений предполагается уничтожить после совершения краж. Однако, проведя ряд ограблений музеев и заполучив для реставрации редкой картины одного из лучших российских реставраторов Нину Иванову, Локк узнает, что все это время он находился в разработке Отдела специальных (или особых) операций генпрокуратуры РФ, действовавшей совместно с Интерполом и ФБР.

Это основная сюжетная линия, с которой перекликаются ещё несколько: линия самого Локка, в молодости работавшего в России, женившегося там, вынужденного оставить молодую жену, и выехать на родину, прихватив («воспоминание» об А. Хаммере) ряд редких произведений изобразительного искусства; это история измены ему молодой жены и страшной мести ей и любовнику, иезуитски организованной Локком; и история сына Локка – влюбленного в живопись карлика, для которого и выкрадываются редкие картины, ибо сын-карлик – горе и счастье Локка, безвыездно живет в «Эскориале» в Техасе. Это и история первой жены Локка» Марфы, ставшей со временем из прелестной юной девушки чудовищно толстой страшно алчной старухой, возглавившей одно из направлений российской оргпреступности (именно её будет подозревать читатель в том, что она и есть «Игуана»). Это и история брошенной (сознательно отцом, вынужденно посаженной в лагерь матерью) их дочери Манефы, ко времени действия романа сошедшей с ума и ведущей причудливый образ жизни современного Плюшкина – причем её судьба окажется странно переплетенной с судьбой уникального древнего украшения – панагии Софьи Палеолог, что даст возможность читателю оказаться свидетелем расследований кражи панагии и убийства монаха в дореволюционной России. И, наконец, сюжетная линия связанная с искусствоведом и реставратором Ниной Ивановой, которая неожиданно для себя оказывается в центре операции, проводимой Генеральной прокуратурой. Напряжение читательского интереса поддерживается не поиском убийцы или грабителя с последовательным раскручиванием эпизодов. Здесь события происходят события происходят параллельно во времени и пространстве уводя читателя то в прошлое (линия панагии Софьи Палеолог, то в настоящее, перебрасывая читателя из Мадрида в Самарканд, из Москвы в Техас).

С одной стороны в романе – традиционная для русской и европейской прозы «история семьи» Членов её судьба причудливо разбросала, так и не дав им соединиться даже в конце книги. История драматическая, даже трагическая.

С другой стороны – это динамичный традиционный триллер с ограблениями, уничтожением «шестерок», убийством коллекционеров, жесткими нравами в криминальных структурах, как в России, так и в США.

И в то же время в романе есть определенный объем полезной информации, которую ищут в триллерах (даже в триллерах) интеллектуалы. Это и история России, и история живописи, и древние драгоценности.

А для любителей «загадок» – главная – в конце. Кто же был «Игуаной», руководившей криминальными операциями? Для жаждущих справедливости – ощущение, что Локк наказан, картины возвращены, а «Игуана» – под колпаком правоохранительных органов.

Совпадение имен, фамилий, названий фирм, банков и организаций, а также описанных в романе событий с имевшими место в реальности могут носить лишь случайный характер. Основной сюжет романа «Игуана», построенного на реальных исторических фактах и конкретных уголовных делах, придуман автором.

Георгий Миронов

Пролог

Катер шел вдоль берега, от густого подлеска его отделяли считанные метры. Предупрежденный проводником, он внимательно, всматривался в густые переплетения деревьев и кустарников.

Наконец он увидел ее…

В ярком солнечном свете в гуще листвы сидело сказочное существо.

Это была огромная толстая ящерица с чешуйчатым телом, окрашенным в самые различные оттенки зеленого – яшмовый, изумрудный и травянистый.

Ящерица была с большой бугристой головой, уложенной крупными чешуями, и с большим волнистым подвесом под подбородком.

Она небрежно лежала на ветке, впившись в дерево большими изогнутыми когтями и свесив к воде длинный, как плеть, хвост.

На его глазах она повернула свою украшенную брыжами и наростами голову и спокойно начала поедать молодые листочки и побеги вокруг.

– Боже мой, – мысленно воскликнул он. – Какая мощь, какое презрение к окружающему её миру.

Ему хотелось воскликнуть:

– Какая красота!

Но он понимал, что это чудовищное создание природы может казаться красивым только натуралисту, занимающемуся отловов этих наглых хищниц.

Он её ненавидел и обожал. Ненавидел за крадущуюся опасность, которую она таила в своем покрытом шероховатыми бородавками теле. Обожал за силу и то коварство, за которое ненавидел. Совершенное творение.

На его глазах игуана, вяло, казалось бы, только что поедавшая чисто вегетарианскую пищу, даже ещё не заглотнув последний листочек сочной зелени, вдруг сделала неуловимо быстрое движение низко посаженной бородавчатой головой и буквально схватив налету проносившуюся мимо стрекозу, словно сделала во рту своего рода бутерброд, положив «постненький» листок на «скоромное» мясное блюдо.

Какое то время изо рта, окруженного мощными бородавками, ещё торчали беспомощные и беззащитно-нагие задние ножки стрекозы и краешек темно-зеленого листка. Но вот игуана сделала мощный глоток, и все.

Пасть её снова была захлопнута, а чуть навыкате, как у больной базедовой болезнью старой хипесницы, глаза с удивлением оглядели пространство вокруг:

– Что, собственно, случилось? О чем разговор? О стрекозе? Какая мелочь! Это так – закуска. Пора и об обеде подумать…

Произнеся мысленно эту фразу, игуана вяло и с явным отвращением ко всему прикрыла тяжелые веки.

– Вот это настоящая игуана, ничуть не похожая на те вялые и анемичные существа, что демонстрируются в городских зоопарках.

Когда лодка проплывала мимо дерева, на ветви которого дремала (или скорее – делала вид, что дремлет) огромная игуана, ящерица повернула голову и окинула людей надменным взглядом маленьких, в золотистых крапинках глаз. И тут нет никакого противоречия. По желанию она словно бы могла надуться, выкатить глаза, и тогда они казались огромными даже на большой бугристой голове, а то вот, как сейчас, демонстрируя свое равнодушие и презрение к слишком большим, чтоб их проглотить существам, а возможно, – нарочито демонстрируя свое нежелание сразиться с ними, – она сощуривала желтые глаза, и они казались совсем маленькими.

– Удивительно – как эта большая ящерица похожа на сказочного дракона. Того самого, которого на многочисленных русских иконах поражает Святой Георгий. И сейчас, здесь, слегка перекусив легкомысленной стрекозой, она словно ждала своего Святого Георгия. Не для того, чтобы бежать от его карающего копья, а для того, чтобы сразиться с ним. И, кто знает, может, иконы не правы, и в том бою победила игуана?

В мангровых зарослях Егор вначале ощутил, а затем и увидел какое-то шевеление, неуловимое движение.

– Можно так сказать: «Увидел шелест»? – задался он академическим вопросом. Наверное, можно: шелест – слово, передающее звук. Но ведь шелест это и движение. А движение можно увидеть.

Он вначале увидел движение тонких ветвей мангров, затем поймал глазом и цветовое несовпадение. Сквозь заросли буквально просачивалась крупная змея с небольшой тупоносой головкой, украшенной черно-зелеными разводами. Такие же полосы, насколько это можно было различить на расстоянии, украшали и её мускулистую, упругую спину.

Егор проследил глазами движение змеиного тела и в русле этого движения, проведя мысленно прямую линию, метра на два выше сидевшей на дереве игуаны увидел едва заметное в ветвях гнездо тапиолы – довольно крупной птицы, обитавшей в мангровых зарослях.

– Боюсь, подруга, тебе уже там ничего не светит, – мысленно ухмыльнулся Егор.

Еще в первое мгновение, увидев большую игуану на ветви дерева, он заметил прилипшую к её пятнистой толстой груди скорлупу, и сделал простой вывод о том, что, вероятно, до того, как закусить «салатом», игуана перекусила яйцами из расположенного неподалеку гнезда. Так оно и вышло. Вот и гнездо. Змея, поедая яйца, не оставляет следов: она заглатывает яйцо, даже большое, словно одевая себя на него. Потом сдавливает мышцами скорлупу, содержимое яйца усваивается, а скорлупа выбрасывается спустя некоторое время через анальное отверстие. Игуана же, поглощая яйца, может и «наследить».

– А если есть следы, преступление будет раскрыто, – усмехнулся Егор, осторожно шевеля веслом так, чтобы лодка застыла на месте, не продвигаясь против слабого течения вперед, но и не позволяя этому слабому течению снести легкое судно назад.

Ему хотелось досмотреть до конца представление, словно специально для него устроенное всегда неожиданной и непредсказуемой Природой в джунглях Британской Гвианы.

Однако то, что случилось, и представлением назвать нельзя было. Все произошло так быстро, что если бы Господь-сценарист решил предложить некоей фестивальной публике снятый по этому сюжету фильм, его бы освистали.

Где медленный, захватывающий пролог, где динамичная кульминация, где берущий за душу эпилог? Где раскрытие характеров героев, наконец?

Герои этого предложенного гвианской мангровой зарослью «кина» действовали столь стремительно, что если бы Егор не начал следить за развитием событий заранее, он мог бы ничего не заметить и проплыть мимо этой кровавой драмы.

Угольно черная, с зеленовато-желтой головкой и ярко-желтым хвостом (ее так и зовут – желтохвосткой) змея бесшумно скользнула с верхней ветви мангра на ствол дерева и стремительно направилась к кроне, сосредоточенно глядя вперед, на чарующе аппетитно темнеющее на верху гнездо, где, как она полагала, её ждали четыре крупных, покрытых мелкими рябинками яйца.

Казалось, огромная бородавчатая игуана, перекусив листьями и стрекозой, мирно спит, и желтохвостой змейке удастся прошмыгнуть мимо неё незаметно.

Не тут то было.

Вместо того, чтобы приоткрыть почти закрытое бородавками тяжелое веко и шепнуть товарищу по классу земноводных:

– Не ходи туда, подруга, там нечем поживиться. Я все забрала…

Вместо того, чтобы остановить змейку или, на худой конец, продолжать дремать, предоставляя подельнице самой убедиться в том, что гнездо пусто, гигантская игуана бесшумно раскрыла узкие губы, вытянула крупный, липкий язык и, выстрелив им в голову змейки, притянув извивающееся тело к своей бугорчатой туше, заглотнула голову желтохвостки.

Тело змеи повисло в воздухе. Она предпринимала неимоверные усилия, размахивая ярко-желтым хвостом, пытаясь вырваться из пасти игуаны.

С таким же успехом можно было попытаться вырваться из-под парового катка.

Челюсти игуаны были сжаты, но она время от времени чуть приоткрывала рот, снова захлопывала его как компостер, и с каждым таким укусом-глотком тело змеи продвигалось все дальше в пищевод чудовища.

Описание этого события занимает несколько строк в книге, на самом же деле все заняло доли секунды. Ярко-желтый хвост в последний раз мелькнул на фоне зеленой листвы дерева, и наконец скрылся в пасти игуаны.

Все было кончено.

– Хорошо пообедала, – услышал Егор голос проводника Байвенга, – теперь долго может не кушать.

– Как долго? – переспросил Егор.

– До вечера, – подумав, заметил проводник. И тут же добавил неуверенно, – если не проголодается. Очень большая. Я таких больших в лесу и не видел. В зарослях игуан много. Эта – самая большая.

…Течение реки и мощные гребки Егора и Байвенга сделали свое дело.

Через полчаса они были в деревне.

Спал Егор крепко, но время от времени посыпался в холодном поту. Ему снилась гигантская игуана с торчащей из плотно сжатого рта лапкой стрекозы, извивающимся змеиным телом с желтым хвостом и куском яичной скорлупы, приставшим к бугорчатой коже груди. Он засыпал, словно проваливался в бездну, и, вскоре, снова просыпался – перед ним была широко открытая пасть игуаны, ярко-розовая, с черными разводами неба, и ему казалось, что липкий язык гигантской ящерицы суетливо ерзает по лицу, как бы пытаясь втянуть его голову в широко раскрытую розовую пасть.

Наконец он очередной раз нырнул в черную бездну сна и до утра больше не просыпался.

Проснулся весь мокрый от сладкого липкого пота. Безумно чесалась правая нога – во время сна она, пробив марлевый полог, свесилась с постели и была, должно быть, нещадно искусана какой-то летающей мерзостью типа москитов или комаров.

Одно время у них в Строгино жителей микрорайона донимали подвальные комары. Как уж они там плодились-размножались, ему было неизвестно. Он по другой части, как говорится, работал. Но просачивались, проникали эти подвальные комары в жилые помещения и жалили безжалостно спящих граждан. Не помогали ни химические, ни механические средства борьбы с ними. Каждый вечер Егор, не переносивший комариных укусов и страшась бессонной ночи, обходил квартиру с табуреткой и свернутой газетой «Частная жизнь». Газета для экзекуции была выбрана, исходя из толщины (ассоциация первого ряда) и кровавости описываемых в ней событий в криминальных очерках работников прокуратуры (ассоциация четвертого ряда). Причем Егор выбирал такой номер, в котором был напечатан очерк его друга полковника Бобренева, и старался попасть по комару аккурат мордой героя очерка «Упырь» преступного авторитета Сени Хмыря. Егор не любил в равной степени подвальных комаров и преступных авторитетов. Получалось. Он ставил табурет, вставал на него, прицеливался и…

Жена была сильно недовольна, поскольку на белом потолке оставались черные следы размазанных по штукатурке комаров.

Но ремонт сделали, комары куда-то пропали, и осталось в душе неприятное воспоминание о своей жестокости, неопрятном потолке и зудящих комариных укусах.

Москиты Британской Гвианы оказались не слабее московских подвальных комаров.

Нога зудела, пока он не опустил её, пройдя несколько метров до реки, в теплую воду.

После завтрака вместе с проводником Егор направился к устью речки, несшей свои желто-мутные воды в Атлантический океан.

Вода и в океане оказалась на удивление пресной и желтоватой, загрязненной листьями и всяким лесным сором, вынесенным течением Эссенкибо в Атлантику.

На песчаных дюнах у берега росли довольно густой и высокий кустарник и группы корявых деревьев.

Сев на раскладной стул, Егор долго наблюдал за играми некрупных грациозных ящериц с большими глазами и тонкими пальцами, – анолисов. В сыпучем песке побережья Атлантики они чувствовали себя довольно беспомощно и он, пройдя вдоль зарослей кустарника, легко поймал пару.

Он уже протянул руку, чтобы поймать третью маленькую ящерицу, но был вынужден тут же отдернуть ладонь.

Его опередили.

Из кустов, мелькнув между орхидеями, густо разросшимися на коре кустарника, в крохотную ящерицу стрельнул раздвоенный язык крупной игуаны, залепил глазенки крошки липким двузубцем, и, притянув тельце к себе, смачно втянул в раскрытую пасть.

Егор присмотрелся.

Ящерица была с большой бугристой головой, окрашенной крупными чешуями, и с большим волнистым подвесом под подбородком.

На подвесе легко было различимо ссохшееся желтое пятно. Кусок скорлупы от птичьего яйца с желтым потеком.

Конечно, это могла быть и другая гигантская игуана. Но что-то не верилось в такие совпадения.

С другой стороны, от того дерева, где Егор наблюдал вчера вечером эту лесную красотку, до берега Атлантики было довольно далеко. А гигантские игуаны, как известно, существа ленивые, склонные к сибаритскому образу жизни.

– Простите, мы с Вами раньше не встречались? – спросил Егор, насмешливо глядя, как игуана втягивает в глотку своего собрата по классу.

Рот ящерицы был занят более важным делом, чем ответы на дурацкие вопросы. Кто знает, может, была бы свободна, ответила бы.

А так… Игуана сделала ещё пару судорожных движений бородавчатой, покрытой крупными чешуями глоткой, подвес под подбородком импульсивно дернулся и хвост неосторожной ящерицы – анолиса исчез в глотке большой игуаны. Навсегда.

– Проголодалась, однако, – удивился проводник.

На самом деле он, конечно же, использовал слово из местного индейского наречия, но перевести его можно было и так: «однако». Получалось похоже на российских чукчи и эвенков. Он и внешне был похож на них, – такой же чуть приплюснутый нос, раскосые припухшие глаза и невозмутимо-философский взгляд на и жизнь.

– Вчера съела змею, сегодня анолиса. Аппетит хороший, – с уважением закончил он волновавшую его мысль. – Значит, сильно здоровая.

И, опережая мысль и движение Егора, посоветовал:

– Ловить не надо. Она юркий, быстро двигается. Не поймать. И сильный. Не удержать, если поймаешь. А если удержишь – палец откусит. Больно, однако.

У Егора было ещё немало творческих планов, связанных с наукой и писательской профессией, так что терять палец в пасти игуаны не входило в его ближайшие программы.

– Теперь спать будет. Долго есть не будет, – пояснил проводник, кивнув в сторону игуаны.

И, словно опровергая это непродуманное заявление, игуана сделала неуловимо-резкое движение в сторону и, ухватив за заднюю ножку древесную лягушку, изящно расписанную пепельно-серой филигранью по темно-зеленому фону, практически, неотличимую на таком же изумрудно-сером мху под листьями орхидей, сделала быстрое движение шеей, горлом, бугристым подвесом; она чуть дернула головой снизу вверх, произвела сипло хлюпающий звук, и втянула трепыхающуюся жертву в узкую щель рта.

Хорошенькая лягушка присоединилась к компании полупереваренной вчерашней змеи и ящерицы – анолиса, только что отправившейся в желудок гигантской игуаны.

– Не насытилась, однако, – удивился проводник. – Сильно голодный была.

– А может – про запас? – спросил Егор.

– Зачем игуане запас? – удивился проводник. – Пищи везде многое, захотел есть – нагнулся, руку протянул, поел. Игуана как индеец – хочет есть, ест, зачем запас делать? Это в стране белого человека пищи мало, все запас делают. Несвежий пища едят. Индеец и ящерица только свежий пища кушают.

– И куда в неё влезает? – удивился Егор.

– Очень большой игуана, – сокрушенно покачал проводник курчавой головой. – Наверное, вождь. Она и кушать не хочет, а ест.

– Зачем? – удивленно спросил Егор.

– Для важности. Толстого и сытого всегда уважают.

– Ну, ты меня успокоил и обнадежил, – усмехнулся Егор, похлопав себя по начавшему возникать к пятидесяти небольшому, плотному, ещё спортивному, но все же излишнему брюшку.

Он сел на раскладной стульчик и уставился на игуану.

Она сидела в тени нескольких крупных орхидей и выглядела мирной старушкой на пенсии, нежащейся в прохладе на своем приусадебном участке среди цветов и кустарников.

– Хорошо покушал, – удовлетворенно заметил проводник, – теперь спать будет.

Но он снова ошибся.

Еще одно резкое, быстрое движение покрытой крупными чешуинами головы, бросок липкого языка, мощная хватка челюсти, и изо рта гигантской игуаны уже торчал хвостик зеленой амейвы – маленькой юркой ящерицы длиной около двенадцати дюймов.

– Подавится, – предположил проводник.

Егор от пари отказался. И оказался прав. Потому что игуана, хотя и с трудом, с видимым отвращением, но заглотнула и эту товарку.

– Ну, все, – расхохотался проводник, – теперь её голыми руками бери. Она сонный, никуда не годится.

И он протянул в сторону игуаны руку, норовя ухватить её толстое чешуйчатое горло ладонью.

Однако его пальцы не успели сплестись на шероховатой глотке. Последовало невыразимо быстрое для такого явно перекормленного пресмыкающегося движение, раздался дикий крик проводника, и вот уже одним пальцем у неосторожно индейца племени кирикири стало меньше.

– Как же, сонный, – ворчливо заметил Егор. – Это рука твоя теперь «никуда не годится».

Пока он перетягивал импровизированным жгутом палец, перевязывал руку, используя всегда прикрепленный во время таких походов к ремню набор дорогой аптечки, игуана, как ни в чем не бывало, не демонстрируя ни страха, ни вины за только что произведенное разбойничье нападение на соотечественника, снова закрыла тяжелыми веками желто-крапчатые глаза и сделала вид, что дремлет.

Егор и раньше-то ей не особо доверял, теперь же доверие было потеряно окончательно.

Проводник, получив дозу обезболивающего в сочетании с антистолбнячной сывороткой, оклемался, сел на горячий песок, бережно баюкая перевязанную руку, и с неуменьшающимся интересом рассматривал игуану-обжору.

– Точно, вождь. Гордая очень, – наконец решился он произнести свой вердикт, – даже потрогать себя не дает.

Вдруг он упал на четвереньки и застыл в этой неудобной позе, являя собой достаточно привлекательную мишень для нападения, если бы кто-то из представителей животного мира захотел отомстить индейцу за попытку унизить его королеву (вождицу, паханку, принцессу?) игуану.

– Что случилось? – недоуменно спросил Егор.

– Тихо. Погляди под куст рядом с игуаной.

Егор всмотрелся в густые заросли.

– Видишь, какой огромный тейю?

Егор лег на песок и посмотрел под куст.

Между корневищами притаилась огромная толстая ящерица. Разумеется, размерами она была меньше гигантской игуаны. Но если бы её удалось удержать на месте и измерить, фута три в длину набралось бы наверняка.

Массивное бугорчатое тело тейю было сплошь украшено орнаментом из черных и ярко-красных чешуй с золотистыми пятнами на черном хвосте. Пасть у неё была широкая и мощная. Казалось, ухватит – не отпустит.

Ящерица глядела на Егора блестящими золотистыми глазами, которые казалось, не выражали ничего кроме презрения к этому не весть как оказавшемуся в мангровых зарослях Британской Гвианы русскому. Толстый черный язык ходуном ходил в слегка распахнутом рте.

– Она нужна нам, хозяин? – спросил проводник.

– Отличный экземпляр! Чем она питается?

– Всем, что попадет и до чего, как говорится, дотянется её язычок.

– Представляю, сколько разной живой твари на её совести.

– Совесть тут не причем, хозяин. Просто она жрет все, что двигается в пределах её досягаемости.

– Надеюсь, дело обходится без излишней жестокости? 0на ест, только когда голодна?

– Если бы! Она жрет постоянно, как анаконда и игуана.

– А если бы встретились тейю, анаконда и игуана, кто бы победил?

– Схватки анаконды с игуаной никогда не видел. А вот если бы бог свел тейю и игуану, не знаю. Думаю, победила бы игуана, особенно та, что мы видели недавно. Точно победила бы. Правда, «наша» игуана сейчас сыта.

– У нас есть возможность убедиться, прав ли ты. Вот и она, легка на помине. Удивительно, как, сожрав столько тварей, она столь быстро преодолела расстояние от лесных зарослей в устье реки до этих мангровых чащоб на берегу моря. Может, это другая?

– Нет, хозяин это та же.

– Она спряталась в тень, чтобы переварить откушенный палец моего проводника и снова с нами, – хмыкнул Егор. – Ну и как ты считаешь? Будет битва?

– Нет. Игуана сыт. А тейю меньше – он побоится на неё напасть.

Действительность тут же опровергла предположение проводника.

Огромная игуана медленно вытянула свое мощное тело из зарослей на морской песок, выкатила глаза и злобно уставилась на замершего у корней мангров тейю.

Так прошла минута-другая.

Егор и проводник лежали на песке, боясь пошевелиться.

Вероятно, ещё больше боялся шевельнуться крупный тейю. Возможно, ярко-красный с золотом красавец надеялся, что, если будет вести себя «паинькой», все обойдется.

О чем думала – игуана, можно было предположить с большой долей вероятности.

Скорее всего, она вовсе не разделяла робкие надежды тейю.

– Он не голодный. Он не будет есть тейю.

– В прошлый раз тоже была «не голодный», – а сожрала твой палец на десерт, и не поперхнулась.

– Ничего не будет, – упрямо гнул своё проводник. – Так вот постоят друг перед другом, надуваясь, попугают друг друга, и разойдутся, стараясь не подставлять под оскаленную пасть соперницы уязвимый хвост.

– Поглядим, поглядим, – сказал волк Красной шапочке.

То, что произошло далее, иначе как наваждением назвать трудно.

На долю секунды Егор повернул голову в сторону проводника, чтобы непритязательно пошутить и выплюнуть попавшие в рот песчинки.

Проводник вежливо повернул свое черное морщинистое лицо в сторону русского натуралиста. Приезжий академик платил исправно настоящими долларами и оспаривать его просвещенное мнение у проводника не было никакого желания.

Когда они снова, подчёркиваю, – через мгновение, – перевели глаза на застывших друг против друга у корней мангров тейю и игуану, перед ними на песке сидела лишь игуана.

Тейю пропал.

Как вскоре выяснилось безвозвратно.

И не надо было быть опытным криминалистом, чтобы найти следы этой ящерицы.

Или то, что от неё осталось.

Вся божественная красота черно-красных с золотистыми пятнами боков и спинки уже была невидна.

Из узкой пасти игуаны торчал лишь черный хвост, по которому только и можно было узнать направление ухода из этого мира тейю.

Волнистый подвес игуаны, напоминающий одновременно гофрированный воротник гранда с портрета кисти Эль Греко и тройной подбородок разжиревшего на свинине вождя местного племени, дернулся, завибрировал на глазах людей. Потом ящерица сделала ещё одно конвульсивное движение, и черный хвост пропал. Пасть захлопнулась.

– Столько сожрал… Наверное, очень голодный был, теперь спать будет.

– Что-то не похоже, чтобы это чудовище хоть на минуту потеряло бдительность, даже после сверхсытного обеда.

– Сейчас самое время его ловить, – убежденно заметил проводник.

Путаница родов, которой отличался проводник, давно не смущала Егора. В конце концов, ему было не важно, самец перед ним, или самка. Главное что это был необычайно редко встречающийся в Гвиане сверхкрупный экземпляр. И его друг, директор московского зоопарка, будет счастлив получить в подарок столь ценную ящерицу.

– Сомневаюсь, что операция пройдет легко. – задумался Егор. – Знаешь, как вспомню твой откушенный палец, так мне все меньше хочется навязывать свое общество этой прелестной красотке. С другой стороны, – ты прав, и прокурорская санкция на арест, точнее пока – задержание этого чудовища у меня есть.

– Не понял, хозяин…

– Не напрягайся. Это в отпуске – для отдыха и развлечения – ловлю всяких гадов. А в остальное время мирно работаю в генеральной прокуратуре России. Там у меня публика все больше приличная, интеллигентная, – коллекционеры, антиквары, художники, ювелиры. Не то, что эти пресмыкающиеся.

– Не скажи, хозяин, – у них тоже все как у людей. Вот сыт, не хотел кушать, а скушал столько, что не верится, как в него влезло.

– В нее.

– Не понял?

– Игуана – это ж самка. Значит – в нее.

– Так я и говорю…

– А, ладно, хватит трепаться, зайди сбоку, отползи к тому большому корню, и страхуй меня здоровой рукой, я попробую её ухватить. А ты как бы отвлекай её внимание от меня. Понял?

Индеец пополз в сторону, Егор же поцокал языком, отвлекая внимание игуаны от бороздящего, как бульдозер, пляжный песок проводника.

– Вот, сука старая, – в сердцах выругался он.

Игуана и не думала попадаться на такой дешевый прием.

Не обращая никакого внимания на жалкое цоканье Егора, она тяжело повернула толстую, покрытую крупными чешуями шею в сторону ползущего к ней проводника, бросила презрительный взгляд на жалко трепыхающегося в мелком песке Егора, и, уже не заботясь о нападении с фронта сосредоточилась на более близкой опасности – приближающемся к ней с тыла проводнике…

Выждав, когда толстый и неповоротливый индеец почти достиг куста, под кроной которого она только что сожрала крупного тейю, игуана с восхитительной для столь крупной дамы, стремительностью шмыгнула по песку как по маслу в сторону, взметнув за собой облачко песочной пыли.

Попытка проводника вскочить с вязкого песка, преодолевая инерцию своего объемистого черного брюха, и настичь игуану до того, как её чешуйчатое массивное тело укроют мангровые заросли, окончилась, как и следовало ожидать, полной неудачей.

Игуана достигла переплетенных корней соседнего дерева и юркнула в тенистую влажную прохладу.

Проводник плюхнулся на горячий песок, устало и удивленно крутя головой в поисках утраченной цели. Однако единственно, в чем он преуспел, так это в выплевывании песка, набившегося ему в рот и нос после стремительного демарша игуаны.

Егор встал. Не было смысла скрываться от неприятеля, уже покинувшего поле битвы.

Сделав несколько шагов, он подошел к мангровым зарослям со стороны моря. Он уже поднял ногу, чтобы сделать последний шаг, отделявший его от корней мангров, но застыл, так и не опустив ногу в тяжелом армейском ботинке на мелкий белый песок.

Между двумя причудливо переплетенными корнями появилась вначале покрытая крупными чешуями морда с выстреливающим вперед черным язычком, а затем и все толстое, неповоротливое на первый взгляд тело.

Ящерица явно приняла впившуюся в песок ногу Егора за прямо растущее дерево и, не обращая на него внимания, приблизилась к ней на расстояние нескольких футов.

Когда она подковыляла достаточно близко. Егор сделал невообразимый бросок сверху на такое, казалось бы, не уязвимое в своей толщине и неповоротливости тело. Однако массивность и слоновья неповоротливость были обманчивы. Упасть-то он упал, но не на игуану, как рассчитывал, а на сухой песок.

При этом из его горла вырвалось несколько непарламентских выражений, поставивших в тупик проводника, ещё не искушенного во всех тонкостях русского дипломатического этикета.

С другой стороны, и Егора понять можно, он, как никак, был не только профессором и академиком многих российских, зарубежных и международных академий, но и старшим офицером генеральной прокуратуры. Никто не говорит, что все офицеры матерщинники, но с другой стороны, как говорится, служба обязывает сохранять некоторую твердость позиции в подборе слов и идиоматических выражений.

Идиоматическое выражение, пришедшее на ум Егору в тот момент, когда он почувствовал, как острая раковина, до поры мирно лежавшая в прибрежном песке, впивается в его ягодицу, было достаточно длинным, чтобы привлечь внимание проводника, и достаточно содержало в себе энергичных глаголов, чтобы проводник, слабо знавший русский, почувствовал всю энергетику этого словосочетания.

Однако на словесное выражение эмоций у полковника ушли считанные секунды. Он быстро сориентировался и, вытащив из-под задницы острое жало раковины, сделал интуитивное движение рукой в сторону, в которую только и могла броситься игуана, в направлении корней мангров.

И вновь оказался прав.

Потому что рука его ухватила ящерицу за бугристо-костистую шею.

Игуана, несмотря на свою массивность, чрезмерную толщину и раздувшийся от обильной пищи живот мгновенно свернулась в кольцо и попыталась укусить Егора за руку. Вероятно, проглоченный недавно палец проводника оставил у неё приятное послевкусие и ей хотелось заесть костистых подруг по классу земноводных и пресмыкающихся чем-то сладеньким.

Потеря пальца не входила в творческие планы ученого и натуралиста Егора Патрикеева, а годы работы в генеральной прокуратуре приучили его не выпускать пойманных клиентов без санкции прокурора.

Поняв, что ей не вырваться, ящерица страстно заработала когтистыми задними лапами, сдирая кожу и мясо с руки Егора.

Боль была острая и невыносимая…

Одновременно игуана яростно крутила во все стороны хвостом так, что ухватить его свободной рукой Егор никак не успевал.

В борьбе прошло минут пять-семь, руки, рубаха и штаны Егора были в крови. В крови был и проводник, мужественно бросившийся на помощь. И не понятно было, чья где кровь – где гвинейская, где российская, все смешалось.

– Черт, – простонал Егор, пытаясь выдавить улыбку на ссохшихся губах – Я думал, что у меня кровь голубая.

– Что сказал? – не понял проводник.

– Я к тому, что бабушка покойная мне в детстве рассказывала, что из дворян мы.

– Кто такой «из дворян»? – не понял проводник.

– НУ, вождь, в смысле.

– А, вождь – это хорошо, много свиней, два жена. Хорошо.

– Ну, свиней у меня нет, и жена одна, но дело не в этом. Ты мне правду скажи, хвост крепко держишь? Есть у меня желание передохнуть и зализать раны. Так что ты одной рукой хвост держи, а главное, второй – за шею: хвост она и сбросить может. А вот голову – вряд ли.

В ходе «пересменки» не обошлось без новых травм. Когда проводник перехватывал руки, игуана исхитрилась и хрястнула длинным, покрытым жесткими чешуями хвостом попав по губам проводнику и по глазу Егору. Проводник тонко взвизгнул, но шею красотки не отпустил. Глаз у Егора оказался, слава Богу, цел, хотя и наполнился от боли и неожиданности слезами.

– Не плачь, девчонка, пройдут года… – заорал, чтобы отвлечься от боли, Егор песню своей армейской юности.

Проводник, похоже, не разделял его оптимизма. Радость хозяина он понял по своему:

– Игуану, хозяин, трудно приручить. Так и будет кусаться и царапаться.

– Ничего, надо будет – приручим. Это уже не твоя забота.

– Игуану, хозяин, можно держать только в ящике с проволочной сеткой.

– За решеткой, имеешь в виду?

– За решеткой, – согласился проводник. – И обязательно отдельно от других тварей. Один раз я одному старому бельгийцу для зоопарка, поймал большую анаконду, кумуди – по местному. А потом – как сегодня, обе руки в крови по локоть были, – поймали мы с ним игуану. А ящик с сеткой один был…

– И вы, значит, обеих страстных девчушек в одну камеру? Неосторожно.

– Так не было другой ящик с сеткой. Один ночь оставил. Глянул перед сном – а кумуди в клубок свилась в одном углу, игуана глаза закрыл – в другом углу ну, думал, за одна ночь ничего не будет. Утром пришла…

– Кто пришла?

– Я пришла. Утром. Гляжу в ящик под сеткой, – что такое? Глазам своим не верю.

– Анаконда проглотила игуану?

– Наоборот. В ящике – одна игуана. Нет анаконда.

– Может, сбежала?

– Ящик сеткой стальной закрыт. Сетка цел.

– И куда же делась анаконда? Не хочешь же ты сказать, что игуана за ночь сожрала гигантскую анаконду?

– Не всю.

– Это как?

– Очень большой был анаконда, такой длины, как пять тебя, если всех вас положить друг за другом, голова – ноги, на песок.

– Метров десять? Не может быть…

– Я сказал, – не всю скушал.

– Ты сказал, да я не понял.

– Хвост торчал.

– Чей хвост.

– Кумуди.

– Хвост анаконды торчал? Откуда?

– Изо рта игуаны. Такой большой кумуди был – весь в неё не влез.

Поместив игуану в надежную клетку, обработав и тщательно промыв раны, сделав себе и проводнику противостолбнячные уколы, Егор дал себе передышку всего в час. В этом районе реки задерживаться надолго было опасно. Где-то поблизости, по данным его друзей из Географического общества и Союза натуралистов, бродило племя людоедов, говорящих на своем, сильно отличающемся от языков других индейских племен наречии, так что надеяться, что его проводник найдет с ними общий язык, – не приходилось. Тучность проводника также могла сыграть дурную услугу. Вероятно, жирный, лоснящийся под тропическим солнцем проводник мог показаться людоедам лакомым кусочком. Надо было спешить.

Через час им удалось поймать несколько симпатичных, туатар: самца, самку и детеныша. Шустрый парнишка был приятной шоколадной масти, родители же были просто невообразимо прелестны по окрасу: кожа их была зеленовато-бурая, с серовато-зелеными и зеленовато-желтыми пятнами и полосами.

Вдоль спинки от головы и до основания хвоста тянулся гребень, причем у папаши он был значительно шире. Гребешки на туатарах состояли из маленьких треугольников белой кожи, плотной, как картон. Хвост украшали твердые шипы такой же формы. Однако шипы на хвосте 6ыли такой же расцветки, как остальная кожа, гребень же поражал непривычной для зарослей мангров белизной.

У самца была крупная голова с большими, печальными совиными глазами.

Собственно, туатара даже не ящерица. Когда её открыли, для неё придумали особый подкласс «клювоголовых».

Одна из особенностей туатары – третий глаз.

Поначалу Егору было непривычно: заглянет в клетку, затянутую мелкой стальной сеткой, а на него укоризненно смотрит: черный глаз, расположенный на темени, между двумя настоящими, это на него детеныш «смотрит».

У детенышей теменной глаз виден особенно четко: голое пятнышко, окруженное чешуями, которые расположены подобно цветочным лепесткам. Со временем «глаз» зарастает и у взрослых туатар его уже не разглядеть.

Прежде туатар встречали и на Новой Зеландии. А теперь только здесь. Большая редкость.

Естественно, Егору и в голову не пришло, что туатар и игуану можно посадить в одну «камеру». Егор привык учиться на ошибках, лучше на чужих. А если уж на своих – то один раз. На ночь он тщательно проверил надежность двух рядом стоящих клеток. В одной были семья туатар, в другой – мирно спящая игуана.

Рука, израненная этой так спокойно спящей сейчас ящерицей, болела неимоверно, вероятно, не смотря на мазь, уколы, лекарство, рука нарывала. Ее дергало, один раз все тело свела судорога, он проснулся, прислушался.

В клетках, стоявших в двух метрах от него, было тихо. И он снова заснул.

…Проснулся рано. Встал. Подошел к ящикам, плотно укутанным в мелкоячеистую стальную сеть.

Десять лет работы в генеральной прокуратуре позволили ему легко восстановить картину кровавого преступления, произошедшего ночью.

Туатары прекрасные «норники». Видимо, самец и самка прогрызли деревянный пол и проложили «туннель» из клетки на волю. Игуана не любит рыться в земле. Возможно, ленится, возможно, брезгует. Она дождалась, когда «подельники» пророют тоннель, разгрызла стенки ящиков, отделявшие её от соседней «камеры», и ушла из неволи вслед за туатарами. Брошенный метрах в двадцати хвост самца – туатары с твердыми зелеными шипами поставил последнюю точку в этой лесной трагедии. Во время попытки настичь семью, самец отвлек игуану, приняв нападение на себя. Однако хищница, похоже, сожрала всю семью и скрылась в мангровых зарослях. Охоту Егору надо было начинать сначала…

Марфа-посадница. «Утро вечера мудренее»

…Марфа с трудом разогнула ноги.

Джакузи было сделано по спецзаказу и она свободно помещалась в нем, так, что голубоватая душистая вода, взрываемая идущими снизу и с боков пузыриками обогащенного кислородом воздуха, покрывала всю её необъятную тушу.

Так что место, чтоб ноги разогнуть, было.

А возможности – не было.

– Все-таки можно купить многое, даже любовь. А здоровье не купишь, – подумала Марфа, тяжело выдыхая воздух сквозь сложенные трубочкой тонкие губы. – То есть, конечно, врачей, лекарства, – это пожалуйста. А здоровье – нет…

Она тяжело повернулась боком, подставляя, под пружистые струи джакузи бока, где давно слилось в некое плотное единое целое и бедро, и талия, и бок.

– Ах, хорошо…

Ее давно мучила странная болезнь, вот так же как её тело слившаяся воедино с опоясывающим лишаем жестокая аллергия. То есть кроваво-красные чешуи величиной с золотой луидор опоясывали её бока в любое время. Но стоило ей съесть что-нибудь сладенькое, как эти красные чешуи начинали мучительно чесаться и болеть. Не помогали ни патентованные заморские лекарства, ни сверхсовременные мази и кремы.

Но если подобрать температуру воды и точно выверить напор кислородно-воздушных пузыриков так, чтобы не слишком слабо, но и не слишком сильно, то боль и нестерпимое жжение проходили… И то сказать, – не девочка – ухмыльнулась Марфа. – Восемьдесят в этом году.

Ей вспомнились все болезни, которыми она страдала за восемь десятилетий. Выходило не так ух и много.

В детстве Марфа была чудо как хороша. И то сказать – сошлись в ней Восток и Запад, Средняя Азия и Древняя Русь. Мать – русская, прослеживающая свою родословную до XVII века. Дед по матери, генерал Зеленский, был начальником всех тюрем Туркестана. Дворянин, красавец, хотя и склонен был к полноте… Не от него ли у Марфы тучность? Хотя и дед со стороны отца, Разорбай Кудибеков, был, по рассказам, тучен… Дедов Марфа не застала: их обоих большевики убили ещё в начале 1918. А она родилась в конце июня.

Родителей помнила. Отец – Асхат Разорбаев, ушел в Афганистан, – когда ей было лет 6-7. Но помнила его лицо, – добродушное и полное, всегда лоснящееся, покрытое густой черной бородой. Помнила, как играла у него на коленях рукояткой маузера, ножнами богато украшенного золотой насечкой кинжала. А вот семейных драгоценностей не помнила. Их увез дед в пуштунские горы. А то, что осталось на руках, на шее, в ушах матери, – все ушло на лепешки, чтоб не умереть с голоду.

Когда отец ушел за кордон, преследуемый красными, не имея возможности пробиться к кишлаку, в котором, уехав из большого города, жила его семья, мать собрала немногие вещи и снова бежала. В другой кишлак, в многих километрах от тех мест, где люди знали, что она жена курбаши. Тем и спаслись.

Вот и все с дедами да отцом. Мать умерла в 1926. Так что воспитывала Марфу советская власть: детдом, работа на хлопкоочистительной фабрике, рабфак, замужество.

В 1936 году она познакомилась с Робертом Локком, американским инженером. И начался новый этап в её жизни. Что осталось от прежнего?

Марфа поморщилась: бок болел нестерпимо. Она дотронулась до зудящего, пылающего места на боку, под левей грудью, нащупала утолщение. Мало того, что снаружи все горит, ещё и опухоль какая-то назревает, – с тревогой подумала она. Подлая штука болезнь не разбирает, кто богат, кто беден.

– А с другой стороны, – подумала Марфа. – Оно и к лучшему, что не разбирает. Ведь если есть на самом деле Бог православный, которому её мать поклонялась, – Христос, и Бог мусульманский, которого почитал отец, – Аллах, – женщина не религиозная, но и не глупая, она иногда думала, что скорее всего Бог все же, если он есть, – един… Так вот, если есть Бог, – думала Марфа, – то он уж точно бы распределил по справедливости: праведники живут в счастии, богатстве и здоровии – долго и умирают безболезненно. А грешники живут короткую жизнь, полную удовольствий и соблазнов, грехов и неправедных поступков, и умирают в бедности, болезнях и мучениях…

Она тяжело повернулась, выплеснув из ванны – джакузи своим гигантским, покрытым крупными красными чешуями телом часть воды. Но пол вокруг ванны был застлан специальным ковриком, впитывающим влагу, так что и беспокоиться о таких пустяках не было смысла. Она тупо удержала минуту взгляд на украшенном цветными плитками потолке ванной комнаты: в райском саду среди низких восточных деревцев с цветущими плодами и крупными яркими цветами бродила семья павлинов.

И снова вернулась Марфа к своим рассуждениям:

– Грешница она, грешница… Можно сколько угодно искать причины того, что встала она в свое время на криминальный путь, что отдавала приказы (а до того – выполняла приказы), по которым грабили, крали, убивали… Но суть-то остается сутью: грехи наши тяжкие.

– Не за грехи ли наказание – её муки? Нет, навряд ли. Уж коли решили бы её наказать Бог христианский и Аллах, так прежде всего лишили бы её власти и денег. А здоровье, что ж… Можно и потерпеть, если ты одна из самых богатых на Земле женщин. А значит, и обладающая большой властью. Чешется тело? Болит? Ничего… Огромная радость, которую дают деньги и власть, того стоит. И то сказать, – «Бог наказал», – дожила до 80-ти… Хе-хе…

Она закрыла глаза… Протянула руку, нащупала кнопку, нажала её. Включилась аудиоустановка. Пошла та мелодия, которая была запрограммирована на купание. Тягучая, чуть заунывная, для европейского уха, печальная и радостная одновременно. У неё «ухо» было как бы с двумя уровнями восприятия – и американский джаз, к которому приохотил муж-американец за недолгие годы их брака, любила, и среднеазиатскую мелодию обожала. Звуки струнных и духовых причудливо переплетались и неслись куда-то вверх, растворяясь в голубом небе, опрокинутом на горы… Горы вокруг… Небо голубое и равнодушное высоко наверху. А вниз если глянуть – дух захватывает.

Бредет Марфа по горной тропе. Слева отвесная стена, почти до неба, справа глубокая пропасть, в неё падать и падать. А уж если упадешь, – напьешься воды. Да только вряд ли: коли во время падения не умрешь от разрыва сердца, так погибнешь, разбившись об острые камни. Река неглубока, но быстра настолько, что за буруном, или несущейся в стремнине арбузной коркой уследить не успеваешь: только что была здесь, и нет зелено-желтого куска арбузной одежки, унесло…

Высоко в небе пролетела птица… Орел? Может, и орел… С удивлением глянул на бесстрашную девчонку. Десятки тонких черных косичек развеваются на ветру, большие черные глазенки полны страха, короткая черная безрукавка не скрывает, как порывисто дышит грудь, ноги, скрытые длинным многоцветным платьем дрожат от слабости и усталости… А она идет и идет… И нет у неё иного выхода, как идти. Отец ушел за кордон, мать умерла родственники по матери далеко, родные отца по-своему устраивают судьбу девочки, – пытаются выдать замуж за богатого и знатного старика… Куда идет Марфа? Зачем? Что найдет? Никто на эти вопросы не ответит. Потому орел, птица мудрая, и удивляется… Покрутил белой гордой головой, покружился в вышине, улетел…

…Вот и мост… Если это сооружение можно назвать мостом…

От берега до берега более сорока метров. Один трос внизу, по нему ноги надо переставлять, раскачиваясь над бездной, второй трос чуть выше, за него держаться, чтоб не упасть на острые камни горной реки…

Страшно… Ноги дрожат, из глаз слезы не катятся, а льются таким же бесконечным потоком, как стремительная река там, внизу. Сделала отчаянный шаг вперед, встала ногой на раскачивающийся трос, ухватилась ручонкой' за второй трос, – ну нет сил второй шаг сделать!

Вспомнила дурно пахнущее, рябое лицо старика, за которого должна была выйти замуж, злые лица его шестерых старших жен… 0т старика пахло овчиной, конским потом, бараньим жиром и какой-то кислой, явно человеческой тухлятиной.

Нет, назад дороги нет.

Но и вперед нет сил идти.

Еще один шаг сделала, стиснув зубы, ещё один. А теперь уж точно назад дороги нет. Развернуться невозможно, а пятясь не пройдешь. Только вперед, только вперед. И вниз не смотреть… Пот лицо заливает. Хорошо, брови у неё густые, над переносицей плотно сходятся, пот к глазам не пропускает. А вот по спине уж ручьем пот льется, щекочет. Ногам больно скользить по тросу, руки через секунду кровяными царапинами пошли. Да, терпеть надо, терпеть.

Она видела бродячих канатоходцев в раннем детстве, когда дед по матери генерал в нарядном зеленом мундире с орденами и нарядными погонами водил её в большом городе на какой-то праздник.

Из невидимого динамика в ванную комнату, украшенную плитками, расписанными восточными мотивами, лилась мелодия гортанных карнаев и сурнаев, сопровождавших движения канатоходцев.

И барабаны… Барабаны… Барабаны…

Кажется барабанные дроби проникают сквозь уши в мозг, и бьют по нервам, бьют по нервам… Еще шаг по канату малъчика-канатоходца, балансирующего длинным шестом. Еще шаг по тросу над пропастью девочки с десятками тугих черных косичек, развевающихся на ветру. Еще шаг… Гул барабанов, гул реки внизу, шум в ушах от густых звуков карнаев…

– Яаа, пирим… Яа, Алла.., – тонко закричал мальчик на канате.

– Апа.., мама.., – закричала, вздернув к небу красивое тонкое, личико Марфа на двух своих родных языках…

И что-то произошло… Прошла боль в груди, легче заскользили ноги, обутые в стертые веревочные туфли, по тросу, перестали ладони ощущать жжение от ржавого троса…

Дошла Марфа до другого берега… Победила…

Но рано обрадовалась… Жизнь – как не очищенный рис, – то чистое зернышко попадет, а то и мелкий камешек. Отделять их надо уметь. Ни беда, ни радость не бывают подряд… Только засмеялась счастливо, что победила. Как налетел ветер, – ему тут свободно летать, между гор речная долина – как труба, по которой ветры носятся как им заблагорассудится. Вот и сейчас налетел ветер из-за границы, с далеких, покрытых снежными шапками гор, ударил в грудь, чуть не сбросил в пропасть. Еле удержалась двумя руками за трос, нога соскользнула по красной глине, сорвалась вниз ещё немного, и не удержат руки, сорвется, разобьется от хищно скалящие свои острые зубы камни на берегу реки… Холодный ужас сковал обручем сердце. Зажмурила Марфа глаза… Все… Конец…

А открыла – сверху на неё ласково смотрят самовлюблённый нарядный павлин и его скромная, робкая жена с детишками.

Боль в сердце отошла… Ну бок ещё побаливал. От боли в голову интересная мысль пришла. Члены правления банка «Евразийский коммерческий ипотечный банк» имеют один контрольный пакет акций на всех, без права изъятия своей доли, без права передачи их по наследству, в случае естественной (это оговаривалось специально в контракте, – иначе давно бы все друг друга поубивали) смерти одного из членов правления, его доля делалась равно на всех остальных.

Денег у Марфы и так было много. Но была Марфа с детских лет горда, независима и крайне самолюбива. Неприятно было ей делить и деньги, и власть с остальными десятью членами правления. То, что их надо убить, у неё не было никаких сомнений.

Весь вопрос – когда и как.

Ну, когда, это понятно. Чем скорее, тем лучше. Все-таки ей уже 80 бабахнуло. Не девочка…

А вот как, – не её ума дело. Главное, точно технические задания сформулировать: убить надо так, чтобы была полная иллюзия естественной смерти. К чему рисковать… А подробности её не интересовали.

Она вынула из глубокой ниши в стене трубку мобильного, защищенного от прослушивания телефона, потыкала толстым, разноцветным от люмбаго пальцем в цифирки, набрала нужный номер.

– Слушаю Вас, Марфа Асхатовна, – ответил на другом конце связи приятный низкий женский голос.

Марфа приглушила льющиеся из динамика звуки карнаев, сказала тихо и внятно:

– Софочка, ты помнишь, мы с тобой о банковском плане повышения рентабельности говорили месяц назад?

– Месяц – большой срок.

– Ну, да головка у тебя молоденькая, светлая. Так ты подумай, как нам этот план реализовать. Ты меня знаешь, – я тебя и твоих людей не обижу. Но только одно жесткое условие: все должно быть естественно. Ты меня поняла, голубонька?

На этот вопрос вместо ответа Марфа услышала приятный мелодичный смех. И сразу пошли гудки конца связи…

Эскориал в Техасе. «Любопытные умирают первыми»

Роберту Локку, техасскому миллионеру, исполнилось 81. Возраст преклонный: за плечами яркая, полная приключений долгая жизнь. Он строил фабрики и искал нефть в Средней Азии, ещё мальчишкой, в начале 30-х годов. Недоучившийся студент-американец, авантюрист, отправляется, мало сказать, в кровожадную Азию, но – к большевикам! Интересное было время…

Первая настоящая любовь…

Удивительно – он помнил её тонкие косички на голове, чуть выпяченную полную нижнюю губу, помнил выпуклую коричневую родинку на три сантиметра ниже и левее пупка, помнил дивный запах её бархатной в жару и шелковой в прохладе кожи… Но имени её он не помнил…

Старость…

Когда он был вынужден по давлением посольства покинуть Россию (иначе ОГПУ, или к тому времени уже НКВД, какая разница? – заподозрив его в шпионаже на полном серьезе собралось его арестовать), эта прелестная, юная (юная? Конечно – юная, ей было, как и ему, лет 20) была кажется беременна. Нет, все честь по чести. Они зарегистрировали свой брак в этом… как его… в ЗАГСЕ. Но, документ о законном браке вряд ли помог в жизни и этой девочке – узбечке из хорошей знатной семьи, там, в Азии, и их общему ребенку… Гадость, конечно, что он оставил юную беременную жену в Москве без денег, без поддержки…

…Интересно, что с ней стало потом?

0н пытался узнавать и по официальным, и по неофициальным каналам. Хотел поддерживать материально… Но она пропала. И был ли ребенок? Интересно, – мальчик, или девочка? Похож, ли ребенок на него, Роберта Локка. Он сам, Бобби Локк, был как два капли воды похож на своего отца и деда. То есть, если взять фотографии одного возраста, то отличить можно только по костюму – моды менялись, а лица мужчин в роду Локков оставались неизменно породистыми – высокие лбы, крупные с небольшой горбинкой носы, волевые подбородки, белесые тонкие брови и неизменный пробор в волосах, вне зависимости от моды…

Они и по характеру были все похожи. Дело прежде всего!

Миллионером стал ещё его дед. Похоже, он не дистанцировался и от криминальных методов расширения своих ранчо. Отец ранчо не интересовался, его волновала нефть. И он приумножил богатства семьи. Он, Роберт Локк, тоже вложил немало сил в семейную нефтяную империю. Но волновал его совсем другой жизненный сюжет, – картины, старинные драгоценности, антиквариат.

И все предки были авантюристами. Дед, оставив свои животноводческие фермы на надежных помощников, в одиночку отправился в Сакраменто и нашел там золотую жилу. Отец, будучи уже миллионером, стал в годы минувшей большой войны главой гигантского концерна, по обеспечению горючим американской армии, лез в самое пекло, был награжден многими орденами и медалями…

А он сам? Сын и внук миллионеров, все бросил и отправился в советскую Россию, – построил по привезенным из Америки чертежам фабрику по переработке хлопка в Гуржанте, и, запросив у отца нужную документацию по изысканиям нефти, стал искать её в безнадежных песках Кара-Кумов. И нашел – в сотне километров от Каспийского моря. Мог бы сделать свой миллион, если бы не большевики. А они, вместо того, чтобы сказать «спасибо» – по-русски или по-английски, вначале рекомендовали ему выехать с молодой женой в Москву, а затем и вовсе выперли из страны, заставив бросить беременную жену.. Боже ты мой, как же её звали Фатима? Фариза? Фархад? Или Фархад – это мужское имя… Эх, старость, старость… Ее скорее всего давно нет в живых – сталинские лагеря, ссылка, нищета, преследования «за связь с иностранцем»… Нет, её давно уж нет в живых… А ребенок? Он (или она) уже тоже старик, (или старуха), если вообще ребенок – смог выжить в этом большевистском аду… А ведь ребенок, если он жив, даже не знает его…

…Как это ужасно – не знать своих родителей.

Он, Роберт Локк, гордился не только своим отцом, потомственным авантюристом, но и матерью, которая была родом из древней испанской семьи. Предки её по отцовской линии когда-то прибыли в Америку как конкистадоры… Вот тоже интересно – века прошли, а род Афуэро Бюстаманте де Толедо до сих пор живет в Техасе. И, по семейной традиции, по-испански в этом доме говорят так же свободно, как и по-английски…

А на каком языке он говорил со своей женой, там, в России, многие десятилетия назад? Убей, не вспомнить. Или он выучил русский? А она то сама говорила по-русски? Или они говорили на фарси… А знал ли он фарси? А черт его разберет. Столько лет прошло. Но ведь как-то понимали друг друга. С местными инженерами и рабочими, и там, в Средней Азии, в Туркестане, и в Москве он говорил через переводчика. А с молодой женой? В супружескую постель переводчика не пригласить… Язык любви, как музыка, понятен всем. Как-то понимали…

Вначале она была испуганная, робкая девочка. Но у него-то был большой опыт… Бордели США, что ни говори, давали хорошую школу жизни. И он научил её всему, что знали и умели американские шлюхи. Девочка оказалась отличной ученицей. Ни до нее, ни после неё у него так и не было больше женщины, которая давала такое всепоглощающее наслаждение…

Восточная кровь… В нем тоже текла малая толика восточной крови. А как же? Род де Толедо был в родстве с древними родами мавров, с халифами… Правда, в нем, Роберте Локке, оставалась уже капля, точно – всего лишь капля мавританской крови. А в его первой жене было этой восточной крови много, много…

Роберт Локк с трудом встал из глубокого кресла, медленно, чтобы не вызвать боли в позвоночнике, выпрямил спину и победно оглядел кабинет.

Старинная мебель, вывезенная из Испании ещё в ХVII веке, – в отличном состоянии, за которым следили опытнейшие реставраторы… Толстый испанский ковер палевого цвета с голубыми гигантскими цветами и изображением сцены охоты мавров на антилоп, картины…

Живопись он любил. И то, что к картинам был неравнодушен его единственный сын – радовало Роберта.

Медленно ступая по ковру, чуть приседая при каждом шаге, Локк подошел к висевшей в большом кабинете картине.

– Пантоха де ла Круз… Один из величайших испанских мастеров…

…Эта странная манера, свойственная Пантохе де ла Крузу в некоторых (лишь в некоторых, и все эти странные работы были в коллекции Локка) работах, особенно ярко проявилась в портрете Альберта фон Фюрстенберга. Крохотный мальчик, одетый по «взрослой» моде – сабля, на боку, как и положено знатному идальго, детские крохотные ручки и ножки, и – взрослое выражение лица, в котором лишь с возрастом появляющаяся у знатных и богатых людей некая значительность, серьезность взгляда.

– Он страдает, – тихо прошептал Роберт Локк. – 0н знает нечто, что неизвестно взрослым. Нет, не так… Маленькие знают что-то, чего не знают большие.

В дверях ведущих в кабинет раздался мелодичный звон…

Одновременно со звуком колокольчика оповещавшем о приходе близкого человека (чужой без доклада в кабинет попасть не мог) через порог переступил молодой человек лет 20-ти.

Это был Хуан Роберт Локк, его единственный сын.

Его асимметричное лицо было украшено короткой испанской бородкой. Умные, чуть прищуренные близорукостью глаза закрывали очки – «хамелеоны». Хуан с трудом перешагнул через высокий порог и приветливо помахал отцу короткой ручкой.

Хуан Роберт был счастьем и несчастьем Роберта.

Хуан Роберт Локк был карликом.

Сонька-подлиза. Не хлебом единым или смерть на завтрак

Звонок был по мобильному. Телефон этот знали немногие, и не по тому, конечно, что звонок по мобильному нынче «кусается». Слава Богу, у Мартироса Оганесяна денег куры не клюют. А потому, что это был как бы знак. Такой же, как раньше – «вертушка». Если звонят по мобильному, значит, свои. Минуя секретаршу.

«Куры не клюют»… А почему собственно куры должны клевать деньги? У них совсем другая задача. Куры на птицефабрике (также, наряду с мясокомбинатом и совхозом-колхозом бывшим, а ныне овощеводческим частным предприятием «Гелтос», принадлежавшей Оганесяну) клевали по научному продуманно подобранные корма.

– Сбалансированные! – поднял вверх заросший черным волосом, на тыльной части двух фаланг палец Мартирос.

Он важно снял трубку.

– Мартирос Степанович? – раздался, слегка фонивший в мобильном, нежный, чарующий голос.

– Он самый, заерзал плотной задницей в эргономическом кресле Оганесян, – Чем могу служить?

Женщины – вот слабость Мартироса, женщинам он мало в чем мог отказать. Голос был приятный, низкий, какие Оганесян особенно любил. У певиц – это даже не обсуждается. Но и вообще – у любовниц. А если любовница ещё и пела низким голосам, – цены ей не было. А если была, то высокая.

– Ну, все Ваши возможности я не знаю. Но чем-то уж наверняка можете услужить.

– Я весь внимание! – заверил Оганесян, чувствуя, как физически отчетливо выраженное желание обладать обладательницей этого чарующего голоса переполняет его.

– Вы можете многое… Мне так кажется…

– Например? – запетушился известный хозяин птицефабрики.

– Например, я слышала, что из курятины, выращенной на вашей птицефабрике, изготовляются на Вашем мясокомбинате чудесные паштеты, сосиски и сардельки. Это так?

– Так! – с гордостью ответил Мартирос. – Лучшие в мире.

– Ой ли?

– А то? Завтра утром отгружаем первую партию консервированного куриного паштета и куриных консервированных сосисок в Саудовскую Аравию. Крайне выгодный контракт! – похвастался он, стремясь заинтриговать незнакомку, вызвать у неё вначале коммерческий, а затем и, кто знает, эротический интерес. – Да и в Москве пять моих магазинов торгуют продукцией моего комбината, принося хорошие прибыли. Кстати, Вы могли бы попробовать продукцию этого комбината. Хотите, в моем ресторане «Золотой петушок», хотите – прямо здесь, в моем офисе. Или, – заерзав задницей на взмокшем сидении кресла от того, что пауза с ответом затягивалась, – на пленэре… Так сказать…

– Навряд ли…

– Не понял? Что – навряд ли?

– Навряд ли я решусь есть Вашу продукцию.

– А что такое? Диета? – закокетничал Мартирос, но, услышав ответ, враз потерял желание кокетничать.

– Да нет… Говорят, отравлены ваши сосиски-сардельки, да и паштеты, предназначенные к отправке на Аравийский полуостров, тоже.

– Не понял, – вдруг поняв, что дама на другом конце провода не шутит и не кокетничает с ним, пробормотав, онемевшим, заплетающимся языком Мартирос.

– Вот так вот, – как бывает отравлена продукция пищевой промышленности. Толи в мясо кур попал яд или бациллы какие, то ли во время производственного цикла, в готовую, так сказать, массу… А может – на складе? Вы то, сами как считаете, где Ваши враги могли испортить ваши знаменитые сосиски-паштеты?

– Я не знаю… Нигде, наверное… У меня чистый технологический цикл. У меня хорошо оплачиваемые сотрудники. Между прочим, все мне лично преданы. Большинство – армяне. Нет, это невозможно.

– Знаете что… Раз уж Вы такой недоверчивый. Я сейчас положу трубку. А Вы обзвоните свои магазины, склады. Пошлите медиков…

– Куда? – пролепетал Мартирос.

– Ну, пока отравлена только одна партия. Поступившая вчера вечером в магазин «Галльский петушок на Пречистенке». Там магазин открывается в одинадцать. Сейчас десять утра. Пусть до начала продажи проверят выборочно хотя бы пару сосисок и откроют пару баночек паштета. Если окажется, что продукция, которой должны начать торговать через час, отравлена, мы поговорим.

– Только там отравлена? – спросил, облизнув ставшие сухими губы Мартирос.

– Сегодня – только там. Завтра – будет отравлена вся партия, предназначенная для арабских стран.

– Но, это убытков на миллионы.

– О чем я и говорю? Лучше сегодня потратить 500 тысяч баксов, чем завтра потерять два с половиной миллиона. Так, примерно оценивается ваш проект с арабами, не правда ли?

– Откуда Вы знаете?

– Работа такая.

– А с кем я говорю?

– Эк, хватился, Маритирос Степанович. Об этом надо было сразу спрашивать, да я все равно бы не сказала. Пока достаточно знать, что с Вами говорит Соня.

– А фамилия?

– Размечтался… Придет время, познакомимся поближе. И будете Вы Мартирос Степанович, клевать зерно у меня с руки, как Ваши знаменитые каплуны и несушки. А пока – и так слишком много сказала. Звоню через час.

Мартирос Степанович не стал бы долларовым миллионером, если бы не умел принимать решения быстрые и неординарные.

Через час он точно знал, что вся партия, куриного мяса, окороков, спинок, желудков, сердец и печенок, паштета и копченых кур, сарделек и сосисок из курятины, поступившая в магазин на Пречистенке, была отравлена неизвестным, не имеющим вкуса и запаха, но выявляемым с помощью специальным химических препаратов ядом. Смерть наступала мгновенно, или почти мгновенно. Умирающий мог бы успеть крикнуть что-то нехорошее в адрес того, кто всучил ему отравленную курятину. И вскрытие достоверно показало бы, что отравление произошло в результате поедания продукции Оганесяна. Так что угрозы были вполне реальны. Скандал мог перерасти границы Москвы и Московской области и докатиться до далеких берегов теплых морей.

Грозил рухнуть грандиозный проект в 2, 5 миллиона баксов. Потеря репутации могла обернуться новыми финансовыми утратами.

Это был наезд. Наезд умелый, тонко рассчитанный. Не побежишь в РУОП, не будешь звонить прикормленным генералам. Никто не поможет. Потому что ухватить за жопу неизвестную бабенку с чарующим низким голосом как у Патриции Каас не представлялось возможным. Надо было платить.

Как передать «бабки» вопрос технический. Главное, надо было в принципе решить «да» или «нет» и быстро найти откупные.

500 тысяч для него деньги небольшие. Но, как у хорошего хозяина, деньги у него были вложены в дела. Оставалась Игуана.

Все предприниматели Москвы, по уши или лишь мизинцем затянутые в криминальные дела, знали, что большие «короткие» деньги можно получить только у Игуаны.

Где она их брала – никто не знал. Но деньги она могла дать наличкой в тот час, когда ты просил, и любую сумму. В баксах, естественно. Ее склады были защищены от инфляции. И сколько бабок было на этих тайных складах, не знал никто. А тот, кто пытался узнать, по своей инициативе, или по приказу той или иной, чаще определенной этнической криминальной группировки, уже ничего не мог сказать, так как с задания не возвращался.

И Мартирос, преодолевая страх, позвонил Игуане.

– Какие проблемы, Мартирос. Мой процент ты знаешь.

– Да… Двадцать пять от суммы.

– Причем без бумажек, без переговоров, соглашений о намерениях, – На слово верю.

– Да… Если кто слово нарушит – до утра не доживет.

– А и что? Правильно – на доверии бизнес держится. Только, Мартирос…

– Да?

– На этот раз, извини, будет 30 %. Осенью грозят запустить инфляцию. Надо подготовиться. Извини. Но зато «бабки» можете забрать хоть через час. Где – знаешь. Охрана должна быть без оружия.

– Я помню. Согласен. Срок какой даешь?

– Как обычно. Это же «короткие деньги». Месяц. До 1-го сентября отдашь.

…Деньги привезли через полтора часа. Через два часа их передали в черном кейсе пожилой элегантной даме возле кинотеатра, ныне киноконцертного зала «Россия». Дама, получив кейс, юркнула в казино. Попытавшийся пройти вслед за ней «пехотинец» Мартироса был аккуратно остановлен. Деньги ушли. Женщина с чарующим голосом позвонила, подтвердила получение денег. Можно было отправлять партию продукции в ОАЭ и открывать магазины. Пронесло. Но через неделю она позвонила снова… Оказывается, по 500 тысяч надо платить ежемесячно… Мартирос снова позвонил Игуане…

Реликварий Святого апостола Андрея. Проба пулей

Она неласково усмехнулась, разглаживая складки на животе и видя в зеркальном отражении как складки кожи с подкожным жиром снова собрались в толстые морщины.

Странно, фигура у неё в её 45 хоть куда. Если в одежде. А вот сбросишь с себя все в ванной комнате, и видишь – на животе три толстых складки.

– И где найти придурка, чтобы он нежно гладил ладонью эти некрасивые складки и трепетно касался бы их губами?

Всем нынче молоденьких подавай. Так чтоб непременно натуральная блондинка и ноги от коренных зубов…

А остальным что? Вешаться?

Сволочи…

Она не могла бы ясно и четко ответить, кого она имела в виду под словом «сволочи».

Молодых мужчин с сухими мускулистыми ногами, плоскими животами и волосатой грудью, которые ей всегда нравились и которые почти никогда, даже во времена её юности, не обращали на неё внимания. Или молодых женщин, которые, как она считала, в силу своей доступности, отбивали у неё поклонников.

Скорее всего – и тех, и других.

Она была наблюдательна – иногда, как сегодня по утру, достаточно самокритична. Но большим философом, как говорится, никогда не была. Не её это дело.

А что её дело?

Вначале – это был профессиональный спорт.

Дочь старшего прапорщика, впрочем, к моменту её рождения таких званий в нашей армии ещё и не было, и был её папахен старшиной сверхсрочной службы, по местному, «макаронником», в глухом и сером от пыли и комаров местечке Васьково под Архангельском. Тоска-а-а…

Тощая, голенастая, с острыми коленками, черными жесткими волосами и недоверчивым взглядом черных настороженных глазенок, она при всей своей некрасивости не была с детских лет обделена мужским вниманием.

Но, до 18 солдатня васьковская, побаиваясь закона и её краснорожего папахена, задирать юбчонку не решалась. Зато уж после окончания школы пустилась она во все тяжкие, не спрашивая разрешения напивавшегося к вечеру дешевым пивом отца. А у матери разрешения вообще никто не спрашивал. Что с неё взять – бессловесное существо. Одно слово – мать…

Замуж она все же вышла. За такого же макаронника, как отец. Вместе выступали за сборную по стрельбе армии ПВО расквартированной на Русском Севере со штабом в Архангельске. И то, может, был у Степана свой расчет. Сколько ж можно в казарме жить. А так у тещи на блинах. А потом и вовсе складно вышло – уехала на Большую землю, в теплый город Кишинев семья сверхсрочника Бадюла Ивана, что занимала вторую половину их домика. И вселилась туда молодая семья. Так что и весь дом получился – их, пробили дверь в спальне и стали друг к дружке в гости ходить, не вылезая в холодные пуржистые архангельские зимы наружу. Лепота!

Это Степке, пню стоеросовому, – лепота.

А у неё мечта была.

И когда, задрав юбку, в темной проекционной драл её во время сеанса киномеханик Валера, и когда зажимали её во время соревнований в раздевалке, в купе поезда, везущего сборную за победами, в холодной казарменной «ленинской комнате», она стиснув зубы и получая свое маленькое удовольствие, мечтала. Что вот вырастет, станет олимпийской чемпионкой, получит квартиру в Москве, бросит (это потом уже), мужа и (а это навсегда) противное Васьково, и заживет жизнью сказочной принцессы.

Фиг вам… Не так все просто…

Она нежно перебрала в ящике огромного комода красного дерева несколько десятков изысканных трусиков. Дольше других удержала в руках привезенные с задания в Голландии «деликатные» трусишки.

Если их надеть, вроде, рюшечек черных, кружавчиков – много, а закрыт только лобок. Все остальное наружу. Лобок у неё был аккуратно подбрит по новейшей моде, так что, не смотря на складки кожи на животе и некрасиво выпирающие кости таза, выглядела бы она в этих трусишках, на которых было вышито по-голландски красивое слово – «этуаль», очень даже прикидно.

Она с сожалением отложила трусики в сторону.

Не по делу.

В сторону были отложены также розовые с бутонами из белых кружев, черные прозрачные, голубые с розовыми маргаритками.

А натянула она на свою жилистую задницу, выцарапав из глубин ящика, короткие, по моде 70-х годов, спортивные трусики. Они были из мягкой ткани, эластичные и не сдерживали движений.

Через небольшую, с коротко стрижеными жесткими черными волосами голову она натянула такую же майку. Осмотрела себя. Грудь у неё была остренькая, с крупными коричневыми сосками, при виде мужиков быстро твердеющими и зазывно выпирающими даже сквозь плотную ткань. Но сейчас мужиков рядом не было. И даже мягкая ткань майки не могла подчеркнуть приличное состояние её титек.

– Зато с большими титьками стрелять хуже, – словно отбрила она воображаемого оппонента. Если из винта с оптикой, то отдача бывает та еще. Все тело будет в синяках. В смысле, все плечо и грудь.

Да и грудь мешает лежа прицеливаться.

Словом, с точки зрения профессии – грудь у неё в самый раз.

Потому что по профессии Сигма была киллером.

Ну, что такое киллер, это сейчас все знают. А что такое сигма, многие уже и подзабыли. Слово это из школьных уроков то ли физики, то ли геометрии. Что-то такое скучное и плоское, жесткое и малопонятное. Какой и была она для одноклассников на протяжении всех её школьных лет. Кличуха – оттуда, из васьковской семилетней школы. И когда Игуана предложила ей стать её личным киллером и выбрать себе кличуху, она вспомнила про школьное прозвище и выбрала его. Так привычнее. А уж если кто и услышит звучащее как пароль в телефонном разговоре слово-вопрос:

– Сигма?

…То ни один придурок не догадается.

Ментов она считала людьми глупее себя. Потому что исходила из понятного ей первоначального тезиса – они есть по сути своей солдаты, сержанты, старшины и офицеры. Такие же, как её папахен и его корешманы-придурки. Их она считала глупей себя. Значит и эти – глупей.

Отношение к милиции и вообще правоохранительным органам строилось у неё на собственных умственных предположениях.

Ее ещё никогда не задерживали, не арестовывали, не судили.

Профессия такая.

У киллеров не бывает двух ходок в зону.

Если попался, то либо менты засудят, либо свои замочат.

Она не попадалась.

Почему? А судьба такая.

Она стреляла из пистолета за сборную армии до 35 лет. Вид спорта такой, что и дальше можно было бы. Но денег стало на спорт не хватать. И сборную распустили. Спортроту перепрофилировали на строительство дач для криминальных элементов. Тренеры ушли в частные тиры, в секьюрити. А про неё забыли. И она пять лет влачила довольно жалкое существование. Тренировала детишек в ДЮСШ. Пока и ДЮСШ не ликвидировали за неимением денег. Тут её и нашли эмиссары Игуаны. Тоже, конечно, случай помог. Потому что занесло их со Степаном на золотые прииски в Якутск. Степка, придурок, себя в этом деле не нашел, пошел охранником к старателям, добывавшим по лицензии сырые алмазы. Лицензия оказалась липовая и всех посадили. Может, и было у них все нормалек, но встали частные старатели поперек дороги одной; важной и толстой даме, которая как оказалось, контролировала добычу сырых алмазов во всем регионе. Приехала она на разборку в Якутск. И полилась кровушка, и пошли по этапу старатели, кто не сумел с ней договориться. Бабки, в смысле деньги, швыряла направо и налево, да не старателям и их семьям, оставшимся ни с чем, а ментам, фээсбешникам, судьям…

Ей повезло.

Кто-то из «валетов» новой хозяйки алмазных приисков забрел в тир, где Сигма, уже уволенная из ДЮСШ и проводившая мужа по этапу стреляла задарма по блату в свое удовольствие. И обмер «валет».

Потому что Сигма никогда не промахивалась. Ну, то есть – совершенно никогда.

Могла бы олимпийской или мировой чемпионкой стать. Не судьба. Судьба её ждала совсем другая.

А уж судьба тебя нашла, – дальше дело техники. Благо единственный человек, имевший право принимать решения в этой страшной системе, был как раз в Якутске. Этого человека привели в тир. Сигма показала, что умеет делать. И участь её была решена.

Поверх черных эластичных трусов и майски она натянула, несмотря на теплую погоду, снова входящую в моду водолазку. Правда, фасон её отличался от той, что она носила в конце 60-х гг, когда только эта мода доползла по лесам и тундре от Москвы до Васьково. Теперь ворот не загибался, а стоял как бы стоймя. И материал был другой.

Черные эластичные брюки, которые при случае выглядели как спортивные, а в ансамбле с водолазкой не были бы помехой, в случае если б она захотела и в ресторан пойти, дополнили её ансамбль.

Черные плотные носки и черно-синие спортивные туфли на толстой подошве закончили её экипировку. Черную же спортивную шапочку она надела на голову как берет. Но одно движение руки и берет сползает на лицо маской с отверстиями для глаз.

Теперь можно было подумать об оружии.

– Эх, покурить бы сейчас, – с тоской подумала она.

Курение – вообще очень приятная штука особенно после соревнований, – когда от усталости дрожит не только правая рука от кисти до плеча, но кажется, все тело дребезжит как студень, каждая клеточка требует отдыха, нервного сброса. И тогда садишься – да куда угодно, хоть на кучу дерьма, и закуриваешь. И первая затяжка вызывает сладкую боль наслаждения где-то в середине груди. И потом, несколько быстрых, жадных затяжек, и грудь наполняется сладостью и покоем.

Но, став киллером, курить она бросила. Окурки, запах – все это недопустимая роскошь. В том месте, где она появляется, чтобы убрать клиента и, как правило, прихватить некую его вещь (она – киллер особый – не мститель, а захватчик), она не должна оставлять никаких следов. И не оставляет. А так, чтоб серединка на половинку, дома курить, на деле нет, – не получается. Профессия требует жертв…

И профессиональных знаний.

…Она подошла, мягко ступая сине-черными спортивными туфлями по ворсистому ковру, приятно ощущая пружинистость своей походки, к стене.

В роскошной багетовой раме на стене висела самодеятельная копия картины Шишкина. Роща какая-то, залитая солнцем, толстое поваленное дерево, цветочки. Ей нравилось. И главное – она помнила (или ей казалось, что помнила) эту картину по школьному учебнику «Родная речь'». Там, в учебнике, ещё стишки какие-то были под репродукцией. Стишков она уже не помнила. А вот картину, увидев в Измайловском парке в воскресенье, сразу узнала и обрадовалась ей, как родной.

Она постоянно имела дело с картинами, с антиквариатом. Но не потому, что любила эту красивую мутатень, а потому что большинство её задании было связано с изъятием вещиц, понравившихся её новой хозяйке со смешной кликухой – Игуана. Ну, да так её звали за глаза, и то не все. Как её звали в глаза? А никак. Ее Сигма живой один раз всего и видела, тогда, в Якутске, когда решалась её судьба. С тех пор имела дело с Алексей Палычем, передававшим ей задания. А разбираться во всех этих антикварных штучках ей нужды не было потому, что у неё всегда был цветной фотоснимочек, слайд или подробнейшее описание, а то и небольшой рисунок сделанный кем-либо из наводчиков по памяти. И – делов то куча – ей надо было прийти на объект, вырубить хозяев или служащих музея, изъять по описанию предмет и аккуратно зачистив место, скрыться.

Попадаться она не имела права. Ей дано было понять, что лучше не попадаться. И дня в неволе не проживет. Не потому, что такая неженка. Уберут. Человек слаб. Из него так легко выбить нужные признания. А Игуана рисковать не хотела. И все ниточки, что к ней вели, резались быстро и безболезненно. Для Игуаны. Так-то.

Аккуратно сняв картину. Сигма нажала пальцем на бутон резеды на обоях, чем вызвала к движению сложную электронную систему. Ровный фрагмент стены, не нарушив, казалось, целостность травяного рисунка на обоях, ушел вглубь, высвободив слева дверцу стального сейфа. Еще несколько манипуляций с замком, шифром, ключиком, и узкая, как пенал, ниша открыла её глазам свое содержимое.

Она сунула руку в щель и достала своего любимца. Смит и Вессон, 9 мм, модель 469 с постоянными прицельными приспособлениями.

Делали такие пистолеты только в одном месте – в Спрингфилде, штат Массачусетс, США. Казалось бы, пусть хороший, но обычный автоматический пистолет с отдачей ствола. К нему хорошо подходил 9 мм патрон «парабеллум». Сравнительно небольшой 175 мм, легко можно спрятать в рукав, в дамскую сумочку, в берет. Сравните легкий – масса без патронов 735 г. С коротким нарезным стволом. Магазин вмещал 20 патронов. При том, что ей, как правило, хватало одного выстрела. Но береженого, как говорится, Бог бережет.

Почему же Сигма так любила этот пистолет, что даже, на свои страх и риск, выполняя задания, связанные с устранением объекта, не пользовалась пистолетами «ТТ» хорватской сборки, которые можно было сбросить на месте, а упрямо снова и снова шла на дело с одним и тем же стволом, наверняка уже вошедшим в компьютерные базы данных МВД?

Да все потому же. Страшно, если захватят на месте с меченым другими смертями стволом, да ей-то какая разница все равно смерть.

А пистолет этот был хорош. Однажды пристрелянный, он уже не давал осечки никогда. То есть – ну никогда.

И второе. Трудно было поверить, что в его – коротком стволе умещалось миниустройство для глушения звука выстрела практически не влиявшее на точность и кучность стрельбы.

Он стрелял точно и практически бесшумно.

Она закрепила его в специальном гнезде на пояснице, проверила, надежно ли, легко ли может его достать, и удовлетворенно улыбнулась сухими бескровными губами (помадой в такие дни она не пользовалась) – все путем, все идет отлично, как всегда.

Значит, все будет отлично с этим сраным реликварием. Слово-то какое, сразу и не выговоришь. Ей его и знать было не обязательно. Просто цепкая, не обремененная учением память ухватила слово под изображением. Алексей Палыч как всегда передал ей изображение предмета, который ей предстояло изъять в частной коллекции некоего придурка, старичка, проживающего в старом шестиэтажном доме где-то на улице Живописной. Ну, впрочем, где-то, – это так, слова. Она знала точно, где. И знала, что старичок – один. Бойцы из «наружки» Алексея Палыча свою работу тоже туго знали.

…Сигма глянула на себя в зеркало. Узкое лезвие старого трюмо в прихожей отразило то, что её особенно никогда не радовало: невысокую мосластую фигуру без ярко выраженных половых признаков. Черная вьетнамская куртка, купленная кажется в 1991 году за 1000 рублей – в те времена и не разобрать было, дорого или дешево – прикрывала плоскую грудь и талию, создавая обезличенный контур. Куртки эти… Их навезли и черных, и серых, и голубых. Когда увидала, обрадовалась. Оказалась – дрэк, как говорил их тренер Адольф Карлович. И в дождь промокает, и вид материальчик быстро потерял. Так и использовала эту курташку, вместе с купленными в 1992 году эластичными черными кубинскими брюками, в которых ноги в жару потели, а в холод мерзли, только на задания. Потом бросишь в стиральную машину, – и снова чистые. А чтоб убить человека и в дерьмо не вляпаться, это редко бывало.

Работа такая.

Еще раз оглядела себя в зеркальном варианте. Натянула черный берет на глаза. Маска прикрыла лицо надежно, без зазоров. Никаких там примет. Глаза? Черные, обыкновенные глаза. Может, слишком холодные, равнодушные? Так у кого нынче глаза ласковые? Всем плохо, все бедствуют. А кто не бедствует, тому в глаза лучше и не глядеть.

И потом, пока выходила из квартиры, тщательно запирала дверь на несколько замков, спускалась по лестнице, шла по улице два квартала, оглядывала стоявший возле гаража свой старый «жигуль», меняла номера, заводила машину, трогала с места, виртуозно лавируя между поставленными впритык к её «тачке» машинами местных придурков, вписывалась в движение на шумной магистрали, сворачивала с Ленинградского в сторону площади Курчатова, потом, не прямо в сторону Военторга, а вкругаля, переулками выезжала, зная проезд дворами, на Живописную, припарковывала машину в ранее замеченную щель между «Хозмагом» и «Баней», так, что снаружи был виден грязный помятый бок «Жигуля» старой модели, шла, чуть подпрыгивая на ходу пружинистой мужской походкой, время от времени переходя на семенящий бег, модный в 70-80-е годы – бег трусцой, создавая у случайных прохожих полное ощущение бегущей от инфаркта бабенки средних лет…

Все это время в голове машинально крутились как кадры старой кинохроники эпизоды одного неудачного для неё дела.

И что интересно – то дело тоже было связано с серебром.

Она только начала работать на Игуану. А у той к серебру всегда была слабость. Говорили, что Игуана родом с Востока, а там, в серебре толк знали. Словом, надо было Сигме (а было это, дай Бог памяти, – точно, потому и вспомнила, что опять дождь идет, только нынче-то дождь июньский, холодный, а тогда все по закону – холодный дождь в октябре и должен идти, точно октябрь 1994 г.) проникнуть в старый дом на Кутузовском и взять в квартире вдовы одного бывшего советского шишки коллекцию серебряных вещиц.

И одета она, Сигма, была тогда в те же брюки эластичные кубинские и вьетнамскую курташку, которая, конечно же, от дождя не защищала и ветер: сквозь дрэковую ткань, артикул «дружба народов», тоже проникал со страшной силой…

Ее что тогда насторожило… Подъезд круто секли. Во дворе сидели четверо качков, и возле подъезда – двое стояли, вроде как курили. И в подъезде двое сидели на лестничной клетке второго этажа. Газетки читали, Ну, «код». «Код» она знала. Наружку засекла – но страха не было. Она точно знала, не «ее» квартиру стерегут. А кого пасут, – не её дело. И знала, что это не менты. Ну, а с секьюрити банкиров и бандитов ей делить не чего.

Опять же, знала Сигма, что должны быть во дворе и люди Игуаны. Чистильщики. Ну, да, как говорится, дай Бог, чтоб им работы не было. Их дело, в случае чего, саму Сигму убрать. А прикрывать исполнителя от неожиданностей – не их дело. Сам исполнитель все предусмотреть должен. На то он и получает больше всех.

Словом, вот в такой же как сегодня серый дождливый день пошла она на дело. А днем, не ночью потому, что с восьми вечера подъезд на дополнительную охрану ставят. Тут «кодом» не обойдешься. Тут ещё и специальный ключ надо иметь. Сейчас-то во многих подъездах двери так оборудованы. А тогда в новинку было. До вечера – только набор цифр надо знать. А после – звони с автомата хозяйке, чтоб впустила, или специальный ключ прикладывай к пазу возле щитка с цифрами. Мутатень…

Ну, что. Набрала под внимательными взглядами мотавшихся по двору чьих-то секьюрити (точно – не менты и не фээсбешники) нужные цифры, поднялась на лифте на третий этаж. Вычислила – охраняли второй. Крутой какой-то авторитет должно быть купил две квартиры на площадке второго этажа и соединил в одну. Судя по тому, что одна из дверей, выходивших на площадку, была наглухо заделана. И секьюрити сторожили второй выход. Ну, да ей второй этаж без надобности, даже если там все золото мира собрано. Здоровье дороже. А изъятие коллекции серебра ХVIII века из квартиры вдовы бывшего советского начальника, казалось, не должно было стать неразрешимой технический проблемой.

И точно. Вышла из лифта. Тишина. Подошла к двери нужной квартиры. Тихо и там. Отмычкой пошуровала, бесшумно дверь открыла, вошла.

Тихо.

Вошла в тесную прихожую, удивилась – обычно в этих квартирах прихожие – что твой танцевальный зал. Огляделась. Поняла. Хозяева отгородили маленькую прихожую – тамбур, где вдоль стен были встроенные шкафы для верхней одежды, шляп, обуви. А уже из этой тесной прихожей попадаешь во вторую, сплошь, от пола до потолка заставленную книжными стеллажами.

– Культурные.., – то ли с уважением, то ли в осуждение подумала тогда Сигма, скользнув глазами по корешкам книг, с удовлетворением узнав знакомые со школьных уроков литературы имена Фадеева, Горького, Серафимовича, Бабаевского, Симонова…

Мягко ступая (точно помнила, в тот раз была в красных китайских кедах) по потертому ковру, прошла в гостиную. Там было пусто и тихо. Со стен на неё смотрели картины, также знакомые по картинкам в учебниках «Родная речь» – она даже фамилии художников помнила – Айвазовский, Серов, Шишкин, Левитан, Васнецов.

В гостиной стоял большой белый рояль, покрытый кружевной скатертью, обеденный стол со стульями, все хорошего дерева и тонкой работы, и множество маленьких столиков, на которых стояли крупные фарфоровые фигуры пастухов, пастушек, зверей и птиц. Видно, собирали хозяева…

Две двери вели из гостиной. Она по очереди подошла к каждой. Из прихожей «библиотеки» были ещё двери в ванную комнату, в туалет, в кухню и маленькую, должно быть, детскую. Но там ничего неожиданного, по мнению наводчицы, убиравшей эту квартиру, быть для Сигмы не должно, так она и время тратить на эти помещения не стала.

А вот к дверям, что вели направо и налево из гостиной-столовой, подошла, мягко ступая китайскими кедами, даже приложила жесткое, покрытое короткими черными волосками ухо, прислушалась.

Тихо…

Правда, за одной, по описанию – спальни, слышалось легкое старушечье похрапывание. Это для кого другого храп не имеет своей характеристики. Она сразу определила – храпела старушенция. Так и должно быть. По данным, полученным от наводчицы, вдова советского босса жила одна. Время от времени её навещали дочь, внуки, подруги. Но редко. У всех своя жизнь. А бабка пока ещё сама ползала. Могла себя обслужить. Так что, – одна. Спит… Пусть пока спит.

Сигма пересекла комнату и уверенно потянула на себя дверь в кабинет.

Сначала смела в черную спортивную сумку то, что стояло на большом, крытом зеленым сукном письменном столе. Серебряный письменный прибор немецкой работы из 12 предметов и дополнительно настольную серебряную зажигалку, нож для разрезания бумаги – явно из другого ансамбля, в наборе тоже был нож, но попроще, а у этого ручка в виде богини Дианы, охотящейся на кабанов.

Со стены сняла висевшие в специальных гнездах два дуэльных пистолета с ручками, покрытыми изящной резьбой, и большой охотничий нож в ножнах, покрытых золотыми пластинами с батальными сценами.

Самое сложное было впереди.

Сейф.

Уж каких только сейфов она ни навидалась за свою жизнь.

Этот был самый простой. Может, скуповат был покойный партийный бонза и завез сюда прямо с инвентарным номером служебный, массивный сейф с работы, а может временно поставил, резко выйдя на пенсию, в надежде завести новый, скрытый, более надежный, но не успел, помер раньше намеченного срока. Кто его знает теперь, спросить не у кого.

Но факт остается фактом. В роскошном кабинете, набитом дорогой антикварной мебелью, с изящными серебряными вещицами, составной частью его знаменитой по Москве коллекции серебра, стоял сейф-мастодонт, покрытый холодной служебной зеленой краской. «Ну, точно, – подумала Сигма, привычно-профессионально поглаживая его неприступный холодный бок, – старик не успел, а бабке и вовсе не до смены сейфов. Ну, да так-то и лучше.»

Наводчица во время уборки элементарно сняла слепок, так что в руках Сигмы блеснули два ключа – от верхнего отделения сейфа и от нижнего.

И все же боязно было Сигме. А ну как секрет какой есть у сейфа? Не может же быть, чтобы коллекция старинного серебра стоимостью в сотни тысяч долларов, и вот так просто. Смела со стола, со стены, сейчас сейф откроет, – бери, не хочу. И в койку. В смысле, домой.

Она чуть волнуясь повернула ключ в замочной скважине верхнего отделения сейфа.

Ничто не зазвенело, не запищало, не завыло. Не было в сейфе секретки.

…На верхней полке сейфа были изделия из серебра, но рангом, повыше, чем то, что стояло на столе и висело на стене.

Первой она осторожно взяла хрустальную коробочку с серебряной крышкой. Гравировка не оставляла места для сомнений: 1818 год. Одна из первых созданных ювелирами коробочек для дамских шпилек. Хотя шпильки практически хранились в подушечках, такие коробочки для шпилек стали в начале XIX века одной из самых модных вещиц в будуарах европейских прелестниц.

Но Сигма ничего этого не знала и знать не хотела. Она всегда немного презирала дамочек, уделявших своей внешности слишком большое внимание.

Ее внимание на минуту привлекла странная вещица из серебра с черной блестящей ручкой. Ручка была эбеновой, но слово это Сигме ничего бы не сказало, даже если бы она услышала его из уст человека которому доверяла. Изящная интарсия из серебра по эбену не могла бы не вызвать восхищения даже у человека с черствым сердцем. Надо ли говорить, что и эта вещица оставила Сигму равнодушной.

Вскоре в сумку последовали серебряные щипчики для сахара причудливой формы, буквально увитые виноградными листьями, серебряная щетка для волос выполненная в стиле «Арт Нуво» и крохотный серебряный кофейник фирмы «Сэмюэль Кирк и сын» из Балтимора, о чем свидетельствовала фабричная гравировка на донышке с указанием года изготовления – 1815-ый. Что же касается стиля «Арт Нуво», то Сигма, естественно, никогда про него не слыхала. Как и обладатель коллекции, бывший партийный коллекционер. 0н собирал вещицы, которые ему нравились, которые ему приносились в дар в виде скрытой взятки, или которые доставала приятная дама Анна Пудовая, или которые покупала в комиссионках его жена Вера Тимофеевна. Вот почему никто из перечисленных граждан, как живых, так и мертвых, не знал, что для стиля «Арт Нуво» характерно использование мотивов цветов и растений, непременное повторение мотивов основного тела вещи в её ручке и глубокое тиснение по серебру. Так что знаток долго бы охал и ахал, разглядывая щипчики для сахара или щетку для волос, сделанные в этом стиле.

Сигма же привычно взвесила вещицы, прикинув их вес, хотя и знала, что когда речь идет о старом серебре, вес играет последнюю роль.

Может, и прогадала Сигма, запросив за эту конкретную работу по тарифу – 7 тысяч баксов за «кровь» и 5 – за то, что аккуратно возьмет все вещи по списку. Да не переиграешь. А Игуана страсть как споров не терпела…

…На нижней полке вещицы были исключительно старинные.

Она, внимательно рассматривала все гравировки на вещицах. Просто любопытно было. А времени на каждую уходило – секунды.

Чуть дольше задержала в руках смешную пивную кружку в виде туловища молодого парня с глумливой улыбкой. Пиво заливалось в дыру в его голове, покрытой треуголкой. А ручка была приделана к спине и затылку. Серебряный пивной кувшинчик-тоби был вещью крайне редкой и весьма ценимой у коллекционеров… Само слово знакомо немногим. Тоби Филлпот – вымышленный персонаж, придуманный Фрэнсисом Хоксом. Потом появился рисунок тоби-пьяницы, потом – изделия из глины. Первого «тоби-пропойцу» сделал гончар Ральф Вуд из Страффордшира в 1761 году. А вот серебряный «тоби» – вещь уж и вовсе редкая. На днище кувшинчика Сигма разобрала составленные из английских букв слова: Эндрю Э. Уорнер-младший, Балтимор, 1886г. Не удержавшись, щелкнула тоби-пропойцу по носу, и сунула вещицу в сумку…

Два серебряных подсвечника работы Обадайа Рича середины XIX века с изумительно выполненными лисьими мордочками вскоре составили компанию тоби-пропойце.

– Ну, кажется, все, – с облегчением вытерла взмокший лоб рукавом вьетнамской курточки Сигма.

И уже направилась к двери, как вздрогнула.

– Черт, чуть не забыла.

Она резко обернулась. В темном углу кабинета, между двумя стеллажами, стояло небольшое кресло, покрытое то ли тканью под леопарда, то ли настоящей шкурой. Кресло было сделано из металла или дерева, но поверху покрыто серебряными пластинами. Отдирать пластины приказа не было, тащить все кресло, – уж и вовсе глупо. Так что Игуана наказала отвинтить серебряные фигуры пантер, литые, тяжелые, в чем Сигма вскоре убедилась и изрядно почертыхалась, представляя, как потаранит эту тяжеленную сумку до своего «Жигуля».

Все бы так хорошо, однако, и кончилось. Кровь ей была заранее оплачена на случай непредвиденных обстоятельств. Но специально бабку она убивать не собиралась. Спала бы старушка, так и спала бы. До скорой уж теперь смерти. Но то ли – пузырь переполнился оставленным приходящей по утрам прислугой чаем, то ли что-то услышала, или приснилось что, – теперь уж не у кого спросить. Факт остается фактом. Когда Сигма, сгибаясь под тяжелой сумкой с серебром вышла из кабинета в дверях, ведущих в гостиную из старухиной спальни, стояла она, – тучная, простоволосая, седая, с лицом покрытым глубокими морщинами, в прозрачной, ещё из Германии, трофейной ночной рубашкой. Сквозь первоначально тонкую, ставшую с годами и вовсе прозрачной, ткань просвечивало старое тело.

Сигма сразу поняла, что придется убивать, быстро вытащила из-за ремня за спиной маленький «байярд» (тогда она на дело ходила, как правило, с «байярдом»), вскинула его, мгновенно сняла с предохранителя и изготовилась к стрельбе.

Старуха поняла, что грабительница сейчас убьет её, и крикнуть она не успеет, и помолиться, и жизнь прожитую вспомнить.

А поняв, кричать не стала.

Пуля у «байярда» – 6, 35 мм. Магазин на пять патронов.

Старухе хватило и одного. Пуля вошла в лоб, чуть выше бровей, точно между глаз, пробила мягкую старушечью кость и застряла в мозгу.

Сигма боязливо перешагнула через тело старухи, заглянула в спальню. Точно, на тумбочке старухи стояла недостающая для полноты коллекции вещь – серебряный стаканчик, в котором в белесой воде мокла старухина челюсть. Брезгливо взяв двумя пальцами серебряный стаканчик с густой резьбой в виде крупных листьев и цветов, она выплеснула зубы вместе с водой на серый, украшенный голубыми павлинами и цветами ковер, протерла висевшим тут же не фирменным, а скорее больничным вафельным полотенцем, и сунула стаканчик в сумку.

Вот и все, делов-то куча, как говорил её тренер по стрельбе старший прапорщик Никифор Расторгуев, единственный мужик, с которым она ощутила оргазм.

На площадке было тихо…

Взвалив сумку на плечи, она постаралась идти так, чтобы со стороны не было видно, какая сумка тяжелая.

Секьюрити нового соседа партийной старухи вроде бы на неё внимания не обратили.

И те, кто на улице охраняли подъезд своего босса, нового русского иерарха, тоже. Но когда она уже пересекла двор и до машины, припаркованной за углом, оставалось метров десять, один из охранников её все же догнал.

– А ну, стой. Ты в какой квартире была?

Она наугад назвала квартиру, этажом выше старухиной.

– У кого? – явно блефуя, спросил охранник.

– У Марьи Антоновны, двоюродной тетки, часы настенные вот несу в ремонт, – равнодушно ответила Сигма.

– Ты вот что. Ты сюда больше не ходи: тут серьезные люди живут.

– А с теткой как быть?

– А и она скоро отсюда переедет. Режимным будет дом. Наш банк его весь купил. Поняла?

– А пошел бы ты! – не удержалась Сигма.

И получила удар ребром ладони по почкам. Такой силы, что минуты три не могла ни вздохнуть, ни выдохнуть. А парень осклабился и повторил:

– Так поняла? Не ходи сюда больше. А часы тетке на новую квартиру сразу неси. Куда? А на Ваганьковское, – трубно рассмеялся он.

С тех пор она месяца два мочилась кровью, потом кровь перестала сочиться, а боли остались. Так что она каждое утро проверяла, – нет ли крови. Иногда она бывала.

Но сегодня не было. И это показалось ей хорошей приметой.

На сегодня у неё работенка была легкая.

В том смысле, что вещь – одна, хотя и потянет, по предварительной вскидке, килограмм 5-6. Но с той тяжелой сумкой с серебром, когда ей почку отбили, не сравнишь. Тогда разве что не приползла к машине. Взобралась, завела, поехала. Как добралась до блат-хаты, уже и не помнила. Но ничего, оклемалась. Снова стала дело делать. А как иначе – она ж на сдельщине. Сколько потопаешь, столько и полопаешь.

А реликварий этот, если на бабки перевести, стоить должен сумасшедшие деньги. И, хотя Игуана никогда не платила своим исполнителям процент со стоимости похищаемых ими вещей, все же учитывала навар.

Если реликварий потянет, как был «цинк», на 5 миллионов баксов, то к обычным 7 штукам «за кровь» и пяти за изъятие вещицы вполне может добавиться премия.

Она припарковалась, проверила оружие, обошла дом, в котором жил объект, прикинула возможные пути отхода по ситуации «атас», ещё раз обвела неказистый двор черными холодными глазами.

– Ну и живут наши миллионеры-коллекционеры: чем богаче, тем дерьмовей, – удивилась она, и, сплюнув на цветущий палисадник, вошла в темный, пахнущий мочой подъезд.

– Ни тебе кодов, ни стальных дверей, – удивилась она.

Впрочем, стальная дверь была. И как раз в квартире объекта. Об этом наводчик её не предупредил, но набор ключей и отмычек должен был снять и эту проблему. Главное, что среди соседей нет «новых русских».

Эскориал в Техасе. «Любопытные умирают первыми»

Хуан Роберт Локк был карликом…

Часто перебирая толстыми кривоватыми ножками по густому ворсу персидского ковра, он подковылял к отцу и, снизу вверх, шаловливо улыбаясь, взглянул на него.

– Вот единственный человек в мире, который любил меня, любит и будет любить до смерти, – умиленно подумал Роберт, нежно гладя подагрическими пальцами густые и жесткие локоны сына.

У Хуана Роберта Локка ручки были такие же коротенькие, как и ножки, короткий мощный торс с прекрасно развитыми (плавание, работа на тренажерах) мышцами. Голова была крупной, с более широкими, чем у отца скулами и, как у всех карликов, выпуклым лбом. Из-под густых каштановых бровей смотрели на отца совершенно голубые глаза.

– Глаза у него – от матери, – подумал старый Локк. – И слава Богу, это единственное, что он унаследовал от матери.

Мать Локка-младшего была той ещё мерзавкой – так считал Локк старший.

И, пожалуй, у него были кое-какие основания относиться к покойной матушке его любимого сына несколько, можно сказать, критически.

…Это произошло, когда Хуану Роберту Локку было года полтора.

Локк старший вернулся из Бахрейна раньше намеченного срока. У него и в мыслях не было проверять молодую красавицу жену. После того, как она на протяжении почти трех лет убеждала его (и не только словами, вот именно, не только словами) что, несмотря на порядочную разницу в возрасте она его обожает, оснований не доверять милой доверчивой девочке, для которой он столько сделал, у Локка не было.

Посудите сами – к моменту женитьбы ей было 20 лет и 6 месяцев, а ему 60 лет и 7 месяцев. Ну, если отбросить месяцы, Бог с ними, к чему в любви такая скрупулезность, – то выходит, что жених был старше невесты ровно на сорок лет. При этом, обратите внимание, – спортивен, строен, по-прежнему красив, с ровной загорелой кожей, с плоскими растянутыми мышцами теннисиста и пловца…

Локк был опытным любовником, и его трудно было обмануть инсценировкой оргазма.

Он точно знал, что мог и умел приносить женщине наслаждение.

А в остальном – о таком женихе можно было только мечтать. Один из самых богатых людей Америки. Владелец огромного и роскошного, как дворец испанских королей, имения в пустыне Техаса, окруженного, как и положено дворцу, искусственными водоемами и садами, не уступающими пышностью и красотой садам Семирамиды. Вдов. И никаких наследников…

Наследника родила ему Сабина. И он после этого полюбил её ещё больше.

Несмотря на то, что в результате какого-то генетического сбоя (как выяснили нанятые Локком специалисты – в роду Сабины) она родила ему карлика.

Но Локк был счастлив. Он обожал и свою молодую прелестную жену, и своего умненького, лукавого и быстро развивающегося крохотного сына.

Сына он обожал до сих пор.

Любовь к Сабине умерла в тот день, когда он слишком рано приехал из Бахрейна.

Личный самолет Локка приземлился на его личном аэродроме в пяти километрах от имения. Небольшой – на одного пассажира – вертолет перенес усталое тело хозяина в тенистое патио в глубине дворца, прозванного по аналогии с дворцом иорданских королей – Эскориалом…

Локк с трудом разогнулся, выйдя из кабины с кондиционером на холодную мостовую патио: хитроумно сделанные навесы крыши и тенистые кроны посаженных вокруг патио деревьев и кустов создавали в квадратном внутреннем дворике приятную прохладу. Локк потер поясницу, – сколько ни занимайся спортом, сколько ни трать денег на врачей и массажистов, остеохондроз тебя все равно настигнет… Это как гроза в поле, – беги, не беги, – она все равно догонит.

Он минуту постоял в тенистом патио, любуясь сложной орнаментикой каменной резьбы на потолке и изящной глазурованной керамической – плиткой, чередующейся с фрагментами резных каменных плакеток.

– Это ж надо же придумать название – Эскориал… По-испански «эль эскориа» значит – «груда шлака»… Селение на Мадридском плоскогорье называлось Эль Эскориал, потому что когда-то там были старинные копи, после которых осталась груда шлаков. А уж потом у подножья южного склона горного хребта Сьерра Гуадаррама придворный архитектор испанских королей Хуан де Эррера построил это одно из величайших сооружений Испании.

Строительство настоящего Эскориала было закончено в 1584 году, а начато ещё в апреле 1563-го. Неплохо, а? Более двадцати лет.

Второй Эскориал – в Техасе – был начат строительством в 1970-м, а уже через восемь лет он преподнес его своей невесте Сабине в качестве свадебного подарка.

Всякий разумный человек, особенно, если он очень, очень богат, имеет завещание.

Было оно и у Роберта Локка. Когда родился сын, он записал на него в завещании всю коллекцию картин, стоимостью в 345 миллионов долларов. А Эскориал был записан на Сабину. И, даже если бы сын и жена после его смерти поссорились (что трудно себе было представить Роберту Локку, в то время обожавшему и сына, и жену) то могли бы поделить банковские счета на 3, 6 миллиарда долларов, акции холдинга «Дайолог», но не коллекцию… И не Эскориал. Каждому свое.

Трудно сказать, кого он в те дни любил больше – нежную, доверчивую, верную и преданную Сабину, или шаловливого, ласкового, быстро умнеющего сына…

Так же трудно, как сказать, что ему дороже – его коллекция испанской живописи, или построенный, по сути дела, если не по его чертежам, то с учетом всех его пожеланий, дворец, как две капли воды похожий на дворец испанских королей.

Сложными арочными переходами Локк прошел из патио, в которое сел его мини-вертолет (и, выплюнув из своего прохладного чрева сухопарого хозяина, вертикально взлетел чуть накренился на бок и взял курс на аэродром) – в круглое патио, где в центре бил фонтан, создавая дополнительную прохладу серебристыми струями. Здесь одуряюще пахло египетской магнолией, создающей своими сиреневыми мелкими цветами странное мерцание настоенного испарениями цветов воздуха.

Вообще-то план дворца был на удивление прост. Он лишь казался огромным и сложным по конструкции. С запада и юга к зданию примыкали обширные, выложенные гранитными плитами площади, окаймленные невысокими каменными парапетами, кроме того, с южной и восточной стороны техасского Эскориала были разбиты парки, засаженные цветущими кустарниками и деревьями. Никаких тебе набивших оскомину в Техасе кактусов. Весь комплекс дворца был вписан в огромный прямоугольник 200 на 160 метров с выступом на восточной стороне, где и были расположены спальные апартаменты мультимиллионера Роберта Локка и где его в эти минуты ждала любящая, нежная и кроткая жена и умненький, преданный сын…

Конечно, Роберт мог бы приказать посадить вертолет ближе к апартаментам супруги. Но, с одной стороны, ему было приятно после долгого отсутствия пройтись минут 10-15 пешком по патио, крытым переходам, под арками, украшенными сложной мавританской каменной резьбой, мимо садов, бассейнов, фонтанов, сквозь арки из цветущего кустарника. С другой стороны, жена наверняка слышала, как прилетел и сел на аэродром его реактивный самолет. Как прошелестела над Эскориалом своими лопостями стрекоза-вертолет… И теперь, торопливо и страстно принимала душ, натиралась благовониями, чтобы встретить своего супруга во всеоружии своей юности, прелести и преданности…

Проходя через отрытый центральный двор – «дворик королей» («патио де лос Рейес»), он на минуту задержался, ополоснул водой разгоряченное лицо. Вода, бившая из маленького питьевого фонтанчика, была холодна и приятна, когда он втянул в рот струю, чтобы сделать один, два глотка не больше, – в жару не стоит много пить – холодом заломило зубы…

Наконец Роберт достиг большого квадратного двора-клуатра, с четырех сторон огражденного двухъярусной галереей. В центре двора, засаженного подстриженной зеленью стояла мраморная статуя Сабины в натуральную величину. Прекрасное, обнаженное, совершенное тело, гладкое и прохладное – это чувствовалось даже на расстоянии.

Роберт залюбовался безупречным телом жены – не худенькая и не полная, с тонкой талией и высокой грудью, округлыми бедрами и стройными ногами с точеными коленями и щиколотками, – она была просто совершенна.

– Я заказал статую в Италии, на родине великого Микеланджело. Из каррарского мрамора. И Джованни Белуччи не подвел меня. Хотя в жизни Сабина ещё прекраснее.

Двор был засажен подстриженной зеленью, которая изящно оттеняла белизну мраморного тела. Двор был обрамлен колоннадою в дорическом стиле, перебиваемой четырьмя дорическими портиками. Промежуточные плоскости были обработаны нишами, в которых стояли статуи Сабины меньшие размером – примерно в половину её реального роста, – из белого, голубоватого, серого, черного мрамора.

По диагонали в дворике были вытянутые овалами бассейны с зеленоватой прозрачной водой.

Солнце под причудливым углом проникало в квадратное патио, оставляя пространство под крышей, внутри колоннады, тенистым, позволяя в то же время, при желании, наслаждаться теплыми в эти утренние часы, а не жарко жалящими лучами техасского беспощадного солнца.

И действительно, какая то парочка не теряла времени даром…

Низкая мраморная балюстрада, окружавшая каждый из бассейнов, не позволяла сразу увидеть их.

Лишь сделав ещё несколько шагов по патио, Локк заметил обнаженную пару.

Первая реакция была снисходительной, – он и сам до женитьбы на Сабине перепробовал на прогретой утренним солнцем мраморной постели не одну красотку, заехавшую навестить одинокого миллионера в его техасском имении.

Вторая реакция была раздраженной – мужа, хозяина.

– Должно быть, кто-то из прислуги резвится в патио хозяйки с садовником или шофером. Непорядок. Пока Сабина готовится встретить своего господина, на теплом мраморном ложе… Они забыли, кто здесь хозяин… Это, в конце концов, негигиенично… Потом на это место может прилечь сама Сабина… Или пробежит, смешно перебирая короткими толстыми ножками, юный Хуан… Конечно, эти незадачливые любовники, которых он застал на мраморном полу патио в столь ранний час, должно быть приберут за собой, помоют нежную мраморную поверхность… И все же, все же…

Он подошел ближе. Ему с того места, где он остановился, была хорошо видна спина молодого человека с черной крупной родинкой под левой лопаткой… Его мощные ляжки, неутомимо направляющие копье этого иноходца в лоно лежащей на спине с закрытыми глазами красотки, его сухие, волосатые ноги…

– Что ж… В фигуре ему не откажешь. Лет сорок назад и он, Роберт Локк, выглядел не хуже… Да-да… Лет сорок назад…

Девушка, чье тело было почти закрыто телом страстного любовника, а лицо, растрепавшимися каштановыми волосами, несколько раз вскрикнула в оргазме, и, когда юноша, сделав последнее стремительное движение снизу вверх, обессиленный застыл на ней, вдруг запела незнакомым, высоким, божественно красивым голосом. В песне не было слов. Лишь странная, дикая, незнакомая мелодия. В песне без слов были страсть, радость, счастье, наслаждение жизнью…

– Так может петь только очень счастливая женщина… Кто ж эта проказница? – пожал все ещё мощными плечами Роберт Локк. Усмехнулся, скривив тонкие губы за щеткой черных с проседью усов. – Что-то не узнаю.

Хотя только по щиколоткам – совершенной, точеной формы, похожим на щиколотки самой Сабины, узнать незнакомую женщину трудно. Должно быть, кто-то из новых девиц, взятых в услужение. Сабина могла не согласовывать с мужем такие пустяки, как женские покупки в пределах нескольких десятков тысяч долларов и наем прислуги в пределах 10-15 человек…

Но вот юноша вытянул свое могучее копье, оказавшееся даже в увядшем состоянии внушительных размеров, и устало сполз с прекрасного тела женщины.

Локк вжался в нишу, чуть не опрокинув изваянную Джузеппе Маньяско из черного мрамора фигуру Сабины в 3 /4 натуральной величины. У него пересохло в горле.

Он не мог бы, даже под страхом смерти, выдавить из себя ни звука.

Под сердцем стало противно и пусто.

Боль вначале образовалась где – то за грудиной. Стало трудно дышать.

Потом боль отозвалась остро, тревожно и странно под левой лопаткой.

Вот она захватила всю руку. Рука начала неметь.

Ноги ослабели, стали как ватные. Вот интересно – распространенное даже банальное сравнение. А ведь действительно: мышцы становятся вялыми и уже не могут держать ноги в вертикальном положении, они сгибаются в коленях, становятся пустыми, слабыми, – ватными…

Роберт Локк присел на корточки. Так он уже не видел лица молодой женщины в тот момент, когда она открыла глаза. Естественно, и она, и её любовник не видели Роберта. И даже не подозревали, что он находится в патио. Роберт закрыл глаза. И перед его мысленным взором предстало прекрасное молодое лицо с закрытыми глазами, на котором было разлито счастье. Он никогда не видел таким счастливым лицо Сабины.

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. «Тайна Мадонны с младенцем»

…Митя пришел точно в обещанное время. Вот уж на что она человек далекий от всяких там армейских штучек, но точность, с которой Митя приходил на свиданья, в гости, – её поражала. Это ей в военных людях нравилось. А Митя так объяснял:

– Конечно, армия к точности приучает. А особенно – такая работа, как моя. В спецназе на долю секунды опоздаешь, друзей подведешь, а то и жизнь свою или друга под угрозу поставишь. Но вообще-то я считаю, это просто признак того, что ты к другим людям с уважением относишься. Я так всегда рассуждаю: лучше я приду на десять минут раньше назначенного часа и подожду, чем заставлю другого человека ждать меня.

И Нина с ним соглашалась.

Вообще она заметила, что все чаще соглашалась с Митей, какой бы жизненный вопрос они ни обсуждали.

– Как считаешь, почки тушеные лучше с картошкой или с гречкой подавать?

– Лучше с гречкой, – лаконично отвечал Митя.

– Конечно, лучше с гречкой, – соглашалась Нина.

Потом они уминали то ли второй завтрак, то ли обед, и она опять спрашивала:

– Как ты считаешь, лучше резиновый эспандер приспособить Гоше прямо к постели, чтобы он мог лежа мышцы укреплять, или все же лучше сделать пружинный в углу, возле «шведской стенки»?

– А и то, и другое надо сделать.

И она опять с ним соглашалась.

Это её соглашательство так далеко зашло, что однажды она совершенно машинально спросила его:

– Как ты считаешь, если сквозь позднейшую запись ранняя вещь просвечивает, может быть, что вся ранняя работа сохранилась полностью, или фрагмент, который увидел владелец, тот американец, что меня на работу зовет, – он единственный уцелевший?

– Я так думаю, есть шанс, что вся работа под позднейшими записями сохранилась, – рассудительно отвечал бывший спецназовец, уминая тушеные почки с разваренной гречкой, – вполне даже возможная вещь. Если б только один фрагмент сохранился, чего бы ему и выглядывать. Нет, я полагаю так, что вся «мадонна» там, и только ждет тебя.

– Мадонна с младенцем» Франциско Сурбарана?

– Ну, этого я тебе сказать не могу со всей очевидностью, – солидно отвечал Митя, намазывая маргарин «Солнечная долина» на толстый ломоть серого с отрубями хлеба, – Но вполне возможная вещь.

После еды Нина мыла посуду и думала, как же ехать? Одной? С Гошей? А может – с Митей? Но для этого надо пожениться. Иначе как-то неудобно, да и миллионер вряд ли захочет оплачивать поездку просто знакомому. А мужу может и оплатить. Говорено же, было – «с семьей на все время работы»…

Митя починил розетки в прихожей, поставил в ванной комнате новый смеситель «елочка», заставил двигаться шпингалет на раме окна в большой комнате, и, закончив все мужские дела, заглянул на кухню.

– Ты не обижайся, я тебе умную вещь скажу, – улыбнулся он, предлагая ставшую традиционной игру в «летучие слова» из кинофильмов. Эта фраза из «Мимино» была любимой ещё у Нины с Гошей, Митя её принял.

– Скажи.

– В доме, где живут два художника, должен быть человек нетворческой профессии, иначе все развалится. Согласна?

– Согласна. Но для этого надо, чтобы либо Гоша женился, либо я замуж вышла, – улыбнулась Нина.

– Вот с тебя и начнем.

– Ты мне что, предложение делаешь?

– Почему бы и нет. Если все «за», то кто же «против»?

Через месяц они поженились…

Кровная связь. Коллекция Манефы Разорбаевой.

Она внимательно осмотрела себя в зеркале и, как всегда, осталась собой довольна.

На неё из Зазеркалья смотрела очаровательная тридцатилетняя женщина, белокурая, с широкими сросшимися бровями, огромными глазами и чуть курносым, немного, возможно, по-восточному широковатым, носиком. К старости, должно быть, такой нос может потерять форму, но пока, – что наши годы…

Особенно, если учесть, что с 1938 года, с раннего детства жизнь её проходила по детским домам, общежитиям ФЗУ, тюремным камерам и баракам мордовской зоны.

Не-ет, она ничего не забыла! Ей было два годика, когда арестовали мать. И мать она почти не помнила, – так, какие-то мелочи. Улыбку, слово, множество тонких тугих косичек у матери на голове. Слово… Слова были, она точно помнила, и русские, и нерусские. Так что вполне возможно, что фамилия Разорбаева – у неё от матери. А может, и от отца. Отца она не помнила совсем. И естественно, не помнила рассказов матери о нем. Хорошо, что хоть какие-то воспоминания остались. Мать… Ее лицо. Ее запах. Ее слова. Теплые руки… И все…

Бросив победно-снисходительный взгляд назад, она вышла из квартиры, небрежно захлопнув дверь. Если бы она обернулась, могла бы потерять сознание, а то и умереть, увидев то, что отразило её старинное зеркало.

Потому что в зеркале она увидела бы мешковатую, с опущенными плечами, обвисшим животом и вяло висевшими грудями фигуру женщины лет 60-ти, одетую в засаленное старое платье немыслимой расцветки и стоптанные туфли без каблуков. Причем каблуки у этих туфель когда-то были, но все вышли. Сквозь спущенные чулки выпирали расширенные варикозом жгуты вен.

Если бы глаза молодой красивой женщины встретились бы с глазами жирной, опустившейся старухи, она с отвращением и не узнаванием отвернулась бы и постаралась поскорее уйти отсюда, чтобы не выяснять, знакома ли она с этим пугалом.

И напрасно.

Они были очень хорошо знакомы.

И никаких чудес не было.

Зеркало правдиво отражало страшный облик старухи.

А то, что видела старуха в зеркале – изображение молодой красиво женщины, она видела как бы не глазами, а воспоминаниями.

Что-то произошло в последние пять лет с Манефой. Возможно, сказалось тяжелое детство, возможно – нелегкие годы, проведенные в тюрьмах и лагерях, болезни, – а каких только нет болезней у старых зечек, но чердак у неё точно поехал. Еще хорошо, что в 1976 году после последней ходки в зону, вышла она замуж за москвича-старичка, да так в этой трехкомнатной квартирке и осталась после его смерти. И опять же хорошо, что пока никакие криминальные риэлторы на неё не вышли. А то бы давно, пользуясь её сумеречным сознанием, «уговорили» квартиру продать, а её саму отвезли бы в Подмосковье да и закопали. Хорошо, если мертвенькой, а то и живой. Времена сами знаете какие нынче. Так что Бог берег Манефу.

Шаркая ногами, Манефа опустилась с третьего этажа по сбитым ступенькам лестницы, – дом был старым, «дореволюционным» и, конечно за почти сто лет своего существования видел разные ремонты и обновления, но вот ступени не меняли. Чего не было, того не было. Нечего на советскую власть лишнего наговаривать.

Она шла, кокетливо улыбаясь беззубым ртом идущим мимо мужчинам. Те оглядывались:

– Это ещё что за чудо в перьях?

Манефа загадочно улыбалась.

– Нравлюсь я мужчинам, нравлюсь. Красота – она от Бога! Либо есть, либо нет. А если есть, то от мужиков отбоя не будет.

Она хихикнула, зазывно поведя плечиком при виде длинноногого белобрысого студента из соседнего подъезда, спешившего на лекции.

– Ишь, как дернулся. Я его словно кипятком обожгла. Мне Рустем, когда это было? Точно, в 1958-м, – говорил, что я женщина электрическая.

От приятных воспоминаний у неё проступил румянец под желтоватой кожей, продубленной тюрьмами и лагерями до желто-пергаментного состояния. Казалось, где тут румянцу пробиться. А вот надо же… У неё вообще была с детства семейная способность краснеть по поводу и без повода. В детдоме даже думали, что это такая аллергия. Врачу показывали. Но оказалось, что так кровеносные сосуды расположены. И вины у неё тут своей нет. Наследственность. Хотя она не помнила – краснела ли мать. Потому что воспоминания о матери были смутные, их трудно систематизировались, – так, отдельные вспышки.

– Бабулъка из второго подъезда опять на охоту за сокровищами направилась, – усмехнулся студент, и впрямь не удержавшись и отшатнувшись от кокетливо улыбавшейся ему странной старухи-соседки. Если в доме есть сумасшедший, его все знают. Жильцы могут не знать, что вместе с ними живет академик, известный писатель, помощник Генерального прокурора или знаменитая разведчица. Но если среди соседей есть какой-нибудь явный придурок, или бабулька вроде этой – с резко съехавшей крышей, – её знают все.

Манефа в общем-то была достаточно безобидной старой дурой. Про её криминальное прошлое никто, не знал, жила она не в коммуналке, в отдельной квартире, так что и бояться или брезговать нужды не было. А от наездов на нее, как на ответственную квартиросъемщицу пока Бог спасал.

Проходя мимо скамейки, установленной возле крайнего во дворе первого подъезда, она победно глянула на бабок, судачивших там обо всем на свете, от Ельцина и налога на пенсионеров до Клинтона и его амурных дел в Белом доме.

– Ишь ты, придурошная опять за сокровищами отправилась, – констатировали бабки, не обращая внимания на презрительно-снисходительные ужимки Манефы.

– Завидуют! – победно сказала сама себе Манефа. – Еще бы, – все мужики мои. А этим девчонкам что остается? Безногий Вася-морячок да спившийся Яшка-гармонист из пятого подъезда.

Ей как-то и в голову не пришло, что Яшка попал под машину в 77-м, а вскоре умер и Вася, выпив плохо очищенного денатурата.

Что же касается сокровищ, то и они были все – её.

… Она подошла к сундуку с сокровищами. Предвкушая радостные и неожиданные находки, натянула на руки длинные, до локтя, черные кружевные перчатки, обнаруженные ею во время очередного похода за древностями и антиквариатом, и запустила жадно руки в сундук.

– Ах, какой прекрасный бархат… И шелк, – просто прелесть. А эта испанская кожа, – как благородно смотрится она на зеленом фоне, – как интересно время влияет на кожу… Старая кожа лучше новой…

А эти серебряные вещицы… А эти золотые пряжки. Чудо, чудо…

Набрав четыре полных полиэтиленовых пакета, она так же важно и презрительно, элегантно ступая точеными ножками в изящных туфельках по щербатой асфальтовой мостовой с оставшимися камешками речной гальки, больно вгрызающимися в ступни ног сквозь тонкую изношенную кожу туфель, прошкандыбала под тяжелыми подозрительными взглядами соседок к своему подъезду, поднялась, тяжело дыша, на свой этаж, открыла дверь и вошла в темную прихожую. Включила свет и залюбовалась своим отражением в огромном трюмо:

– Удивительная вещь – женская красота. Вроде, уже не девочка, а все так же нежна и прелестна кожа, играют искрятся глаза а фигурка… Фигурка может осчастливить любого тонкого мужчину с хорошим вкусом.

Она напустила горячей воды в ванну, настрогала старым щербатым ножом мыльной стружки с куска хозяйственного мыла, взбила пену и принялась тщательно и крайне осторожно отстирывать куски бархата, парчи, шелка, отмывать куски испанского сафьяна.

Потом, внимательно приглядываясь, чтоб не перегорел (сколько уж раз это случалось, и приходилось просить соседа со второго этажа Никодимова, а тот бросал такие взгляды и делал такие намеки, что порядочной женщине ни видеть, ни слышать не положено) довела до кондиции старый электрический, утюг и, не дожидаясь, когда её драгоценные ткани высохнут сами собой, тщательно высушила и прогладила их утюгом, после чего аккуратно сложила в картонную коробку.

Таких коробок в двух комнатах её квартиры было около 80-ти и они занимали почти все свободное пространство.

Вслед за золотом шитой парчой последовали в специальные коробки из-под бананов – отмытые золотые и серебряные драгоценности.

Читатель же догадался, что это были самые обыкновенные помоечные тряпки сломанные детские игрушки, вышедшие из употребления вилки, замки, сломанные пряжки от ремней, заколки для волос и прочая дрянь, казавшаяся ей, перевернувшись в воспаленном мозгу удивительными сокровищами.

Самое интересное, что в её доме действительно были сокровища.

Но она о них забыла… Или не знала вовсе…

Ожерелье Софьи Палеолог. Панагия с Иоанном Крестителем

Софья Палеолог терпеть не могла тараканов. Слух у неё был отменный, так что вздрагивала племянница царьградского царя Константина, супруга законная Великого князя Московского Ивана III от каждого шороха в бревенчатых стенах кремлевской повалушши. Сверчков любила, слушала их цокотанье под него засыпала. А шороха тараканьи её нервировали. Сон в голову не шел.

– И чего не поделили? Какую-такую крошку тащат в пазы меж бревен из царской горницы?

Представила себе забитые мхом щели между бревнами, снежную круговерть в царевом дворе, зябко стало, закуталась в меха. Вроде, в покоях царевых натоплено крепко, а как представишь, что за окном, забранным тонкими пластинами слюды, – мороз да вьюга, – так и знобит.

И то сказать, – не успела Софья Фоминишна ещё привыкнуть к «руському морозу». Красив он, да зябок…

Стоило ей поворочаться в постели, и старая Манефа уже топочет по широким половицам к царице.

– Не надо ль чего?

– Отстань, старая. Спи.

Сколько себя помнит Софья, Манефа всегда была при ней: турчанка, рабыня, а предана ей, – жизнь отдаст. Или только кажется так Софье?

– Может ли жадный человек быть добрым и преданным?

Вопрос… Манефа жадна до судорог: за колечко золотенькое удавится, за перстенек с камушком индийским ноги целует, за сережки яхонтовые глаза сопернице выцарапает. Жадна. Не за злато ль и преданность ее? Как узнаешь? Но служит. Сама вызвалась с Софьей в далекие да морозные края ехать.

Из корысти поехала? А сама Софья, что, из горячей любви к неведомому русскому князю собралась в путь? Тоже свой расчет был…

Папа Павел II, когда прознал, что преставилась первая супруга князя московского княжна тверская Мария Борисовна, руку и сердце своей воспитанницы предложил московиту, Софью-то не особо и спрашивал.

Тут большая политика была.

…Сверчок на печи совсем разошелся, даром, что время позднее, все стрекочет и стрекочет на своей скрипице… Ишь ты, мастеровит…

…Да… О Софье ли Павлу II было думать, когда после разорения Византийской империи турками, после разграбления Греции султаном Магометом II несчастное семейство византийских императоров в приживалах жило в Великом Риме? Им отдавали честь и уважение как членам императорской фамилии, да только что было у них, кроме фамилии? Библиотека спасенных в Константинополе во время бегства от турок редких книг, да сундук древних императорских драгоценностей.

Папа был благороден, за «постой», как говорится, не брал. А и то сказать, – бедное богатство или богатая бедность. Книги продать рука не поднимется, да и лалы; яхонты из царской казны – незаметно не спустишь торговцу… Все заметные, известные камни…

Умна была Зоя Палеолог, ставшая уже на «руськой» земле Софьей.

Все расчеты папы римского прочитала. Как страницы книги на древнегреческом языке прочитала бы, не споткнувшись.

Боялся папа Павел II силы Магометовой, супротив него большую силу искал. И увидел эту силу в супруге Софьи. Так, должно, рассудил римский затворник: получив царевну византийскую в супруги, получит Иван и право на престол Константинопольский. А человек он куражливый, гордый, строптивый, удачными походами, да победами избалованный, – не захочет ли Иван освободить Царьград от неверных. А захочет, так и вся Греция от турок освободится, а там и Италии его любезной угрожать страшные соседи перестанут. Расчет…

И у Ивана свой расчет был. Да передавали Софье, что весь его расчет пропал, как увидал портрет, писанный с дочери последнего византийского императора. Очарован был, говорили. Очарован… А уж узнал её ум да пригожесть в быту, так и вовсе любовь пришла.

А расчет – что ж, без расчета царям нельзя. Им за страну ответ перед Богом держать. Перед Богом за страну и за народ свой.

Шуршат тараканы во мху меж бревнышками. Как представит их Софья, краснорожих, как ей казалось, жесткоспиных, как чудилось, усатых и сухих, так и жарко становится под коленками. Сжалась в клубочек царица, округлые колени притянула к полным персям, стало теплее и уютнее. С царем, с великим князем в постели теплее, да занемог Иван, отдельно лег. Похрапывает на дальней постели, ближе к печке. А у неё свои мысли в голове. Как клубочком свернулась, так и детство вспомнила.

Она хорошо помнила последнего византийского императора, своего дядю Константина. Брал дядя её с собой в собор святой Софии.

Почему ей запомнилось, как мерзла она в огромном соборе? Может, время было зимнее, может нездорова была. А только потом лежала в постели, свернувшись клубочком, дрожала.

Плакала. Не вспомнить, чего плакала? Может, конец великого города предчувствовала? Ум то у неё детский, ранний. Все понимала и предугадывала.

А пал великий город в теплый день 29 мая 1453 года. Только Софьи уж не было в Константинополе. Увезли её в Морею, на Пелопонесс, к отцу, Фоме, деспоту Морейскому, брату царя. И уж там слушала она рассказ как пал великий город, как погиб в бою царь Константин в проломе у ворот святого Романа, пытаясь преградить путь врагам…

С тех пор уж много лет так: как тревога, печаль, горестное предчувствие, так бьет её дрожь-лихорадка, свертывается она как в детстве в клубочек, согревается, молитвами беду отводит.

У неё хворь – нервная, у Ивана – нутряная. Вот она и молится, свернувшись в клубочек, хворь от князя отгоняет.

И хотя живет Софья в гордыне – пелену, своими руками вышитую, надписала «царевной царегородской», а не великой княгиней московской, все ж прикипела со временем к Ивану. Вот и сейчас – жалела его. Молилась за его выздоровление.

С детских лет знала Софья чудесные свойства драгоценных камней. У каждого из самоцветов – своя судьба и роль – рубин одно лечит, сапфир другое, изумруд – третье. Византия – Восток. На Востоке всегда считалось, что обладание чистым, прозрачным драгоценным камнем сулит многие блага, носить же на себе камни с пороками – значит навлекать на себя немилость Божию, болезни, изгнание.

Да все хорошо не бывает. Чистой воды были камни в сокровищнице императоров Византийских, однако ж от изгнания и гибели не спасли. Были в ларце, доставшемся Софье по наследству от деспота Фомы, изумруды – камни мудрости,. и сапфиры, страхи отгоняющие, и рубины, – сердце врачующие, и гиацинты – кручину развевающие, и бирюза, нутряную немочь исцеляющие, и алмазы, охраняющие воина в бою.

– Надо камнем князя коснуться, и хворь пройдет.

Софья встала, закуталась в привезенный из Рима византийский плащ, прошла через всю горницу, своим ключом открыла сундучок-сокровищницу, нашла нужное, снова закрыла.

На ладони её таинственно светилась голубым в теплых лучах золотой оправы панагия с агатовой камеей, изображающая крылатого Иоанна Предтечу.

– Его святой, великого князя, – соименный, Иоанн. Он – поможет, добавит силы камню.

А камень – агат – хоть и уступает алмазу точеному ценностью, а в борьбе с болезнями – первый помощник.

Она подошла на цыпочках к спящему князю. Он дышал тяжело, в груди его образовывалось какое-то булькание, хрипы, лоб был покрыт крупными каплями пота.

Раскрытую ладонь с панагией опустила Софья на грудь князя Ивана.

На голубоватом фоне Иоанн Предтеча словно распахнул руки-крылья, обещая закрыть от хвори князя. Трехслойный агат, по преданию, вырезал мастер-византиец веке в XIII-м…

«Скорая помощь» приходит вовремя

– «Скорая»? «Скорая»? Это «Скорая»?

– «Скорая», «Скорая», что случилось, дама.

– Скорее ему плохо.

– Вы успокойтесь, дама. Давайте по порядку. Кому плохо?

– Мужу!

– Фамилия, имя-отчество, год рождения.

– Ну какое это имеет значение?

– Для Вас, конечно, год рождения уже не имеет значения. А для врачей имеет. Разные методы лечение для молодых и для стариков.

– 1941 год рождения, Митрофанов Петр Никифорович. У него стенокардия и обширный склероз головных сосудов, и ещё эта, ишемическая болезнь сердца.

– На что он жалуется?

– Да то-то и оно, что ни на что не жалуется. Икнул и осел в кресле, еле дышит.

– Лекарства сердечные давали?

– Да он с утра валидол сосет.

– Валидол мало.

– Может, «валокордина» накапать.

– Нет, дама, Вы меня не перебивайте, спокойно, спокойно, вы вот что, скажите мне, есть у вас «спрей»?

– Это такая штучка, которой как духи в рот можно пыхнуть лекарство?

– Да.

– Есть. Но муж редко им пользуется – там в составе есть нитроглицерин, так у мужа от него всегда голова болит.

– Срочно найдите это лекарство. Там написано «Изокет. Аэрозоль».

– Так голова…

– Слушайте, женщина, у вашего мужа возможно сердечный приступ. Может инфаркт. А вы о голове беспокоитесь. Упустите момент, дама, у него уже никогда голова болеть не будет. Ну, нашли?

– Нашла.

– Разожмите ему чайной ложкой рот и впрысните «Изокет». А теперь адрес диктуйте.

– Чей?

– Ну не мой же… Свой адрес диктуйте. Записываю, – Красногвардейская…

– Ой нет, теперь она Белогвардейская, переименовали…

– Номер-то дома и квартиры прежние остались?

– Прежние…

– Так скажите.

– Дом 36, квартира 78.

– Ждите… Этаж какой?

– Восьмой.

– Эй, дама, дама, не вешайте трубку. Код есть?

– У нас собачка, той-пудель, Глаша – зовут.

– Ох дама, ну… КОД есть? Двери с кодом? Или как?

– У нас домофон. Наберете номер квартиры, я нажму кнопку, дверь откроется.

– Так, какой вы говорите этаж?

– Восьмой.

– А в доме сколько этажей?

– Восемь.

– Это хорошо.

– Это поможет, доктор?

– Конечно поможет, только я не доктор, а дежурная сестра.

Она дала отбой на пульте, набрала на аппарате городской связи номер, услышав сигнал, передала на автоответчик информацию для абонента, – адрес, подробности, как попасть в квартиру, симптомы болезни, данные о больном.

После чего набрала на кнопочном пульте номер комнаты дежурной бригады:

– Бригада доктора Семеновой на выезд. Сердечный приступ у старичка. Похоже на инфаркт. Но есть лекарства, купирующие приступ. Так что если вы, Анна Петровна, уже с вашей бригадой перекусиЛИ, то вначале заедьте по адресу 13-я Парковая 15, квартира 23, к нашему старому пациенту, участнику ВОВ Сергееву, – у него давление скакнуло за 250, соседка звонила, она ему и мерила. А лекарств у старика нет, опять сняли с ветеранов лекарства бесплатые. Говорят – временно. А у нас, что временно, то самое постоянное. А от него уж и на Белогвардейскую. Там вам езды минут сорок. Я так думаю жена приступ снимет лекарства, у неё нужные есть. Он мужичок крепкий, я сама к нему раз в год скорую посылаю. Жена у него только придурошная, так вы на неё не обращайте внимания…

– Может, вообще туда, на эту Белогвардейскую, нам не ехать? А, Вера Игнатьевна? Вы вот уж и диагноз установили в обоих случаях, и советы родне дали, и очередность установили?

– А что… Чай, сорок лет на «Скорой»… За такую зарплату…

– Вы у нас героиня труда…

– Да ладно вам, героиням деньги платют…

– Зато вам – вся слава…

– Ладно, ладно, ехайте, ехайте… А то неровен час старички и не дождутся.

0, все смешалось – и участники войны – ВОВы – старички инфарктники и те, что родились, когда ВОВы на фронт ушли. Такая у нас жизнь, что все мужики – старики. А денег платят ветеранам иной раз больше в пенсию, чем их сыновья в зарплату получают. А Вы говорите, нехорошо подрабатывать в частном секторе. А если не подрабатывать, так на что жить? На 357 рублей в месяц? А так – сотня медсестре за информацию пошла. А и информация-то простая – если идет вызов к богатому клиенту, то сперва она туда платную «скорую помощь» посылает. А те уж укол сделают, свои деньги получат, потом и наша «скорая» притащится. Ну, накладка вышла, две «скорых» из разных районов, дружка за дружкой прибыли. За это не то, что не судят. За это одни благодарности могут быть. И Вера Игнатьевна с удовольствием отхлебнула сладкого чая из большой кружки.

Телефоны разрывались, пробивая в её голове тысячи тоненьких ходов своими противными звонками. Если к такому звону не привыкнешь, то на «Скорой» и работать нельзя.

Она развернула толстую шоколадную конфету, сунула её коричневое плотненькое тельце в рот, ощутила приятный вкус и зажмурилась от удовольствия. Если сладкое есть со сладким, вреднее не будет, а слаще – точно, – считала она.

И потому, достав из ящика стола завернутые в серебряную фольгу уже слегка просевшие два эклера с кремом коричневатого цвета, какой она особенно любила, надкусила, заглотнув сразу половину небольшого в общем-то эклерчика. А звонки подождут…

Совпадения редко бывают. Вряд ли кто из богатых клиентов, записанных её аккуратным почерком в школьную тетрадку, сегодня позвонит. Список клиентов она выучила наизусть. А тетрадь держала дома, за иконкой «Параскевы-пятницы». А что, людям помочь – божье дело.

Тем временем, приняв её первый звонок, бригада «частной» «скорой помощи» уже подъезжала к короткой улочке с ностальгическим названием «Белогвардейская». Улочка была в стороне от шумных магистралей, так что машина, заехав во двор, никому в глаза не бросалась.

Три крепких молодых человека – врач и два санитара, на случай госпитализации, поднялись, назвав себя в домофон, на нужный этаж. Осмотрелись. На площадку выходила ещё одна дверь Время было летнее, дачное. Сделав вид, что ошиблись дверью, они вначале позвонили к соседям. На звонки никто к дверя не подходил.

– На даче, должно быть, – удовлетворенно заметил старший в группе.

И только тогда «санитар» нажал кнопку звонка «их» квартиры.

«Невезуха» киллера Зарубина

Ивану Ивановичу Зарубину не повезло.

Может, если бы теща его, Анна Митрофановна Бойченко, в своей критической речи ограничилась явными недостатками Ивана Ивановича, все бы и обошлось.

Ну, сказала бы, что рыжий, конопатый, – против правды ведь не попрешь, что есть, то есть…

Или бы намекнула прозрачно, что мало зарабатывает. У соседей вон, скажем, у Свиридовых, зять машину купил «Джип-Чероки», соседи, что напротив, и вовсе двухкомнатную на трехкомнатную поменяли, а все потому, что зять у них – голова да руки, в своей фирме «Прометей» заработал за год 65 тыщ, как раз на новую квартиру, правда, на первом этаже, зато трехкомнатная, и теще отдельную комнату выделил, потому – уважает.

А он…

Иван Иванович пошел в туалет. Что, правда, то правда, выпил он у телевизора пару бутылок пива, а при таком раскладе нужен выход из положения. В виде писсуара.

Тут самое время сказать, что росту у Ивана Ивановича без малого два метра. И рука у него верная – мастер спорта по стрельбе. Но в положении лежа. Из карабина. А в туалете в положении лежа ничего не сделаешь. Словом, читатель уже наверняка догадался, – как бы ни была крепка рука, если струя идет с большой высоты, не мудрено и промахнуться. Опять же с такой высоты, где у Ивана Ивановича расположены глаза, сложно увидеть, насколько грубым вышел промах. Он и не увидел. Ушел обратно в комнату смотреть по телевизору матч «Спартак» – «Динамо». «Спартачок» занимал высшую степень в турнирной таблице, а бело-голубые тянулись в хвосте. Но все равно, болеть так, болеть, тем более что динамовцы только что с углового головой мяч в ворота «Спартака» забили. Счет стал 1: 0 в пользу противника. И тут как раз Тихонов штрафной подает, и мяч идет прямо в девятку. Такое, понимаешь, напряжение…

И тут в комнату врывается теща Анна Митрофановна и не своим голосом орет:

– Что же это Вы, Иван Иванович, сколько можно говорить об одном и том же…

– Погодите, погодите, мамо, – прерывает её крик Иван Иванович, – тут такое творится…

– Интеллигентный, как будто бы человек, – не сдается теща, – в армии до старшего прапорщика дослужились, работаете в ФИРМЕ (она так и сказала, – что все буквы заглавные, она полагала, что фирма – это что-то на порядок выше организации или предприятия)…

– Щас-щас, мамо. Помолчите, прошу вас, щас второй раз будут штрафной на ворота «Динамо» навешивать. Уж щас он не промахнется…

– Он может и не промахнется… А вы – промахиваетесь. Сколько можно об одном и том же говорить.

– Да про что вы, мамо, тут такое твориться… Это ж надо же… Второй раз – и мимо. Но вы поняли, мамо, это динамовец рукой мяч не задел, он его умышленно отбил… Щас пенальти будут бить. Ой, умираю, помолчите мамо…

– Да не буду я больше молчать. И как так можно – мастер спорта по стрельбе, а целкости никакой…

– Да про что вы, мамо, – продолжал увещевать пока ещё мирным голосом Иван Иванович, весь сосредоточившийся на телевизионном экране, где было видно, как нападающий «Спартака» устанавливает мяч на одиннадцатиметровой отметке.

– Что я? – уперла тонкие кулачки в тощую талию теша. – Что ВЫ? – задала она трагическим голосом Татьяны Дорониной припирающий зятя к стене контрвопрос. – Ну, нельзя же так. Вы опять описали стульчак. Если у Вас кривой пенис, держите его двумя руками, или мочитесь сидя, коли, не можете попасть в столь большое отверстие с высоты. Я не намерена более переживать шокирующие минуты, садясь на мокрый стульчак. Тем более что у рыжих, соседка говорила, моча ядовитая.

Может, если бы вышедший во второй половине игры на замену молодой нападающий «Спартака» Евгений Мойва из петрозаводского «Онежца», играющий за самую великую команду всех времен, пробил одиннадцатиметровый точно, все бы и обошлось.

Или, скажем, теща, к которой Иван Иванович уже десять лет, со дня женитьбы на её дочери, испытывал хорошо скрываемую ненависть, остановилась на своих гнусных инсинуациях по поводу мокрого стульчака и не стала переходить на личности, – тоже могла бы ещё пожить годков 10-15.

Но молодой Евгений Мойва бездарно промазал, мяч со страшной силой ударился в верхнюю штангу, отскочил прямо ему в ноги, он с испугу пробил снова, и опять – сильно и неточно. На этот раз мяч ушел метра на полтора выше верхней перекладины. И понять было можно – хотел пацан запомниться тренеру и зрителям, изящно пробив в девятку. А надо бы попроще, но – наверняка. Словом, Иван Иванович, точно так же, как и честолюбивый спартаковец петрозаводского набора в отчаянии схватился двумя руками за голову.

И в эту минуту величайшего горя, отчаяния и ожесточенности против превратностей судьбы до него дошло:

– …Тем более, что у рыжих… моча ядовитая…

Надо ли напоминать, что Иван Иванович был рыж как цирковой клоун. В жизни это принесло ему немало печальных минут. Впрочем, нет худа без добра. Его дразнили, он отбивался, замыкался в себе, качался на снарядах и с гирями в подвале соседского дома, где ветеран семи войн капитан Миртяев собрал пацанов и стал делать из них «Рембо». Дразнить вскоре перестали.

Когда призвали в армию, казалось, все начнется сначала. Пьяные и обкурившиеся дембильные «старики» попытались сделать из него того самого рыжего, над которым смеются в цирке даже ленивые.

До Ивана Ивановича доходило всегда медленно. Но уж если доходило! Словом, если в армии измываются над молодыми, то выхода у молодых всего два. Первый – смириться. Второй – на кладбище, хорошо, если с заходом в гарнизонный госпиталь, а бывало – что и прямым путем.

А тут обошлось.

Иван Иванович сам убил троих «стариков». Случайно, не желая того. Они понимали, что «салага» здоров, но не знали, что кроме накаченных мышц он владеет ещё и всеми приемами боевого контактного карате, которым его обучил участник объявленных и не объявленных военных конфликтов капитан Миртяев.

Когда три дембильных «старика» встали перед ним, один плюнул на свои сапоги, второй зашел сзади и взял Ивана Ивановича между ног за мошонку и крепко сдавил, а третий приказал:

– Лижи сапог, «салага», – Иван Иванович, – редкий случай – думал недолго.

Сказалась выучка у капитана Миртяева, натаскавшего своих пацанов на автоматический ответ на любой захват.

Первая реакция была на болевой прием. Иван Иванович сжал мускулистые ноги, накаченные сотнями приседаний со штангой, левой рукой захватил два пальца стоявшего сзади сержанта, и сделал резкое движение всем телом. Амплитуда при этом была небольшая, а боль…

Сержант со сломанным предплечьем валялся на крытом желтым линолеумном полу казармы, воя на одной ноте.

– Е – ё – ё – ё – ё – ё – ё…

Букву «б» слушатели так и не услышали… Второй из стариков вытянул в ту минуту губы гузкой, готовясь смачно плюнуть на носок другого сапога, минуту назад отдраенного одним из «салажат» до зеркального блеска в соответствии с пожеланием заказчика: «Чтоб как у кота яйца…»

Два «старика» стояли слишком близко к «молодому», так что Ивану Ивановичу было достаточно протянуть свою длинную руку, ухватить сержанта за нос, просунув в короткие широкие ноздри два пальца правой руки, резко дернуть его на себя и лишь подставить под стремительно приближающуюся к полу голову колено правой ноги.

Эффект превзошел все ожидания, и «старик», обливаясь кровью – при том кровь шла и из носа, и изо рта – отключился, дав время Ивану Ивановичу пристально взглянуть на третьего из разгулявшихся «дембелей».

У того неожиданно выскочила из носа сопля, – должно быть, от непроизвольного порывистого вдоха-выдоха. Ивану Ивановичу, человеку с детства приученному к аккуратности, стало противно, и в лицо бить «старика» он не стал, тем более он из привередливости не стал бы повторять только что примененный прием. Подняв высоко над головой свои длинные, с плоскими, растянутыми мышцами (что порой вводило в заблуждение противников, полагавших, что «фитиль» мало накачан) руки, он свел их на шее «старика», при этом ребрами ладоней, ставшими после многолетних тренировок в подвале соседского дома чугунными, он не только, как и предполагалось, перебил на время сонные артерии, от чего «старик» впал в отключку, но и, не рассчитав силы, сместил ему шейные позвонки, так что «старик» дембеля уже не дождался.

Умер сразу. Правда – без мучений. Чего не было, того не было. Незачем на Ивана Ивановича наговаривать. Тем более, что другому «старику» – пришлось умирать как раз в мучениях. Это тому, который заставлял его свои сапоги лизать. Он как раз оклемался после соприкосновения с правым коленом Ивана Ивановича и, размазывая кровь по широкому лицу, стал приподниматься, отжимаясь на руках от пола.

Ивану Ивановичу с омерзением вспомнилось, как эти три дембеля-сержанта в «школе молодого бойца», во время месячного карантина, когда постоянно живущие в палаточном лагере офицеры специально следили, чтобы адаптация молодых проходила постепенно и не разрешали «салажат» бить, – так вот, ему вспомнилось, как сержанты заставляли их отжиматься в грязной луже до посинения. Иван Иванович был парнишка накаченный, и отжимался до ста раз, пока им это не надоело, и тогда этот вот сержант встал ему на спину и приказал ещё отжиматься. Он отжался с этим козлом на спине ещё десять раз. После чего упал лицом в лужу. Это его и спасло. Сержанты расхохотались и больше измываться не стали. Но эпизод Ивану Ивановичу запомнился. Был он, не эпизод, а Иван Иванович, очень медлительным, но уж если его достать…

Сержант не успел даже встать на карачки, как Иван Иванович прыгнул ему на спину и, используя широкую спину дембеля как батут, совершил ещё несколько прыжков.

Такая разминка у «стариков» – дембелей на спинах молодых практиковалась довольно широко. Конечно, травмы были. Но ни один пока не помер. То ли вес у Ивана Ивановича оказался большой, то ли прыгал он высоко, а возможно «старик» спину расслабил… Но факт остается фактом.

Сломал ему Иван Иванович позвоночник.

Так что помер он в гарнизонном госпитале уже от другого. От воспаления легких. Потому что лежал лежнем, движения в легких не было, курили в палате лежачие нещадно, а форточка была открыта, а тут ноябрь. Умирал, рассказывали, он тяжело. Все кашлял, а кашлять то больно было. Потому как с одной стороны ниже пояса он ни хрена не чувствовал, а выше в позвоночнике как раз были какие-то нервы защемлены, так у него от каждого приступа кашля волосы на голове седели, так больно было.

А того, что со сломанной рукой на полу корчился, он уже из жалости добил. Одним ударом своей длинной накаченной ноги снизу под правую скулу – перелом основания черепа. Умер сразу. Не мучался.

А свидетелей этой пьяной драки между дембелями в казарме не было. Уж, как ни опрашивали, как ни допрашивали особисты и офицеры из военной прокуратуры. Ни одна сволочь не продала.

Из сказанного выше у читателя уже наверняка сложилось определенное впечатление об Иване Ивановиче как человеке флегматичном, сдержанном, но обидчивом. Про таких в русском народе говорят: «До них медленно доходит, но уж если дойдет…». До Ивана Ивановича дошло:

– Тем более, что у рыжих… моча ядовитая…

Иван Иванович медленно встал с кресла, отряхнул аккуратно крошки печенья с живота, сокрушенно покачал головой:

– Ах, мамо, мамо, зря Вы так.

Он не собирался убивать тещу.

Просто подошел к ней, сделав два больших шага через всю комнату, взял её голову в свои большие ладони, и приподнял.

Надо сказать, теща у Ивана Ивановича была хрупкого, или, как ещё говорят субтильно интеллигентного телосложения. Да и по разговору, как можно было убедиться, она была человек воспитанный и образованный. Тот редкий случай, когда внешность не расходится с внутренностью. В смысле сходства формы и содержания. Так что умерла она сразу, не мучалась. И не от того что зять поднял её сухонькое тельце в воздух, а потому, что не рассчитав силы, слишком круто сдавил ей в тот момент виски. Они и хрустнули. Но бесшумно. Иван Иванович ничего и не заметил. Опустил тещу на ноги, развел руки, успел сказать:

– Ах, мамо, мамо, зря Вы, такой удар испортили.

А теща враз повалилась на ковер. И не дышит.

Сильно был обескуражен Иван Иванович этим её непредсказуемым поведением. Тормошил, слова говорил, виски тер нашатырем и водкой. Правда, оказалось, что это был не нашатырь, а винный уксус. Но все равно не помогло. Теща померла.

Ну, то есть совершенно и окончательно. Иван Иванович был человек неглупый. Авто техникум закончил. Два года отслужил во второй автороте ОБАТО под Архангельском. В автороты, между прочим, придурков не брали. Это вам не стройбат. Там соображать надо. Опять же – мастер спорта по стрельбе, так что человек, выходило, рассудительный.

Но тут, если честно, Иван Иванович растерялся.

Так уж повелось, что если перед ним жизнью ставился вопрос, ответа на который он не знал, он советовался. Либо с женой Светланой, либо с соседом Володей. Володя работал в фирме, которая чинила холодильники в магазинах, и был человек технически грамотный. А судя по тому, что жену свою, красавицу Тоню, держал в строгости, был он человеком понимающим в жизни какие-то очень важные вещи. Жена Ивана Света окончила курсы парикмахеров и зарабатывала больше мужа. В модной мастерской возле «Сокольников». Контингент у неё был исключительный, все больше жены и любовницы «новых русских» и криминальных авторитетов, и все, между прочим, не только у неё завивались, стриглись и делали замысловатые прически, но и про жизнь приходили поговорить, на своих мужей пожаловаться. И Светланка его всегда им советы давала, о чем потом, в подробностях крутых биографий клиенток, в лицах рассказывала своим домашним.

Но в этой ситуации Светланка отпадала.

Во-первых, потому, что решение надо было принимать сразу, а Светланка придет домой после 21 часа.

А во вторых, её родственная связь с потерпевшей не давала твердой надежды на объективный совет. Мать Светланка не то, чтоб любила. Скорее она её даже ненавидела. Но мать есть мать. И неизвестно было как жена отреагирует, что муж тещу жизни лишил в её отсутствии.

Оставался Володя, который в тот субботний день был свободен, не на службе своей при холодильниках, а совсем наоборот – дома, наверняка у телевизора, и тоже переживал от того, что молодой Мойва так бездарно промазал в ворота бело-голубых.

А матч продолжался.

До конца его оставалось всего минут десять, и было без толку отвлекать Володю от «ящика» для дурацких советов – что делать с мертвой тещей.

Тем более, что и Ивану Ивановичу хотелось узнать, сумеет ли «Спартачок» отыграться.

Он взял тещу на руки, отнес её почему-то в туалет, посадил на «толчок» и закрыл дверь. Хватило ума ещё выключить электроплиту и снять с неё уже чуток пригоревший лук, предназначенный тещей для заправки борща.

Борт он перевел на «единичку», чтоб доходил, отделил слишком подгоревшие кусочки лука, выбросил в мусорное ведро, и жареным луком заправил борщ.

– Все-таки, борщ есть борщ, – рассудительно сам себе сказал Иван Иванович, – И чтобы там в квартире ни происходило, ему надо доходить до кондиции.

В это время комментатор из телевизора в спальне заорал:

– Г-о-о-о-л.

Иван Иванович, с замирающим сердцем, бросился туда, чтобы успеть посмотреть повтор и, главное – убедиться, что гол забит «Спартаком» в ворота «Динамо», а не наоборот.

– Ну, есть же справедливость! – сказал сам себе Иван Иванович, глядя, как Цымбаларь забивает со штрафного красивейший гол в левую «девятку». Вратарь, как говорится, был бессилен. Хотя вратарь у «Динамо», надо сказать, хороший паренек. Но правда дороже. Гол был выстраданный, заслуженный. И повтор это убедительно показал. Вот Цымбаларь разбегается, вот бьет, кажется, мяч пойдет в стенку, а он проходит чуть чуть выше голов защитников «Динамо», и, хотя вратарь угадал движение мяча и выпрыгнул вовремя, недостать ТАКОЙ мяч он был не в силах.

А тут и матч окончился.

– Ну, блин, ну дают, мужики, ну запустили матч, чуть не прос…

И все же класс, конечно, он и есть класс. Ну, молоток, Цымбаларь… Ну, блин, гол – так всем голам гол, – как всегда красноречиво и убедительно разъяснил итоги матча Иван Иванович терпеливо и кротко слушавшей его кошке Лукерье.

Надо сказать, Лукерья все это время дремала в кресле и её не вывели из себя ни крики комментатора и самого Ивана Ивановича, ни смерть её хозяйки, кормившей её вовремя и в достаточном количестве свиной печенкой, куриными сердцами и овсяной кашей. У Лукерьи был нежный желудок и от молока и творога у неё образовывался понос.

А реагировала она на все предыдущие события так индифферентно по двум причинам. У неё был «интересный» период в жизни, когда природа требовала своего. А свой все не шел и не шел. При этом на улицу Лушу не пускали, чтоб не забеременела, потому что никому не охота возиться с котятами, да кроме того в предыдущие беременности у неё сильно расстраивался желудок, а кому охота отскребать результаты этого расстройства с ковров или выковыривать между плашками паркета.

Так что, поглядев равнодушными зелеными раскосыми глазами на мельтешение хозяина и в очередной раз осудив его суетность, Лукерья отдалась своим грезам, где главным героем был кот с соседнего двора, такой же рыжий, как хозяин, но куда более пригожий и настойчивый. Две её предыдущие беременности тоже были от него. И, что интересно, должно быть гены у него были сильные – почти все котята получались с рыжинкой, а то и полностью рыжие.

Тут и раздался звонок в дверь.

Лукерья на него как обычно не среагировала. Не кошкино это дело, – входные двери открывать.

А Иван Иванович пошел к дверям, потому что больше никого из людей в квартире не было, чтоб дверь открыть. Тем более, что он готов был поспорить на ящик «бадаевского» пива, что это Володя.

– Ну, каково? – спросил Володя.

– Ну, ваще, блин, понял, это… Ну, как он навесил, это кошмар…

– Ништяк… Как он в «девятку» пробил, а?

– Цымбаларь?

– А то кто?

– А Мойва?

– Я б ему яйца оторвал… Так промазать…

– А вратарь у «Динамо» классный. Он не виноват. Мяч-то «мертвый» был.

– О, – по ассоциации с «мертвым» мячом Иван Иванович вспомнил про мертвую тещу. – Я как раз с тобой посоветоваться хотел.

– Это можно, – солидно согласился Володя. С тех пор, как он стал прилично зарабатывать на ремонте не государственных, а частных магазинных холодильников, солидности у него прибавилось. – Только ты извини, я схожу кое-куда. А то пока матч шел, пиво пил, а отлучиться боялся, – такой мяч, ну, что ты… Полная заруба, понял…

– Погоди, погоди, я вначале тебе все объясню, а уж потом ты пойдешь кое-куда…

– Не, братан, вначале я туда схожу а потом ты объяснишь как у нас армии говорили полный «х… вода…».

И он стремглав кинулся в туалет, Иван Иванович не успел его удержать.

Иван Иванович на секунду притих, прислушался. Он ожидал смеха, крика ужаса, короткого, но выразительного мнения о себе, высказанного на основе нетрадиционных фольклорных выражений.

Но услышал лишь тупой стук.

Когда он выглянул из спальни в узкий коридорчик, куда выходила и дверь из туалета, представшая перед ним картина могла бы потрясти и менее чувствительное сердце.

На полу с закрытыми глазами, судя по всему, без сознания, но с расстегнутой ширинкой, лежал сосед Володя, на нем, доверчиво положив мертвое лицо на его причинное место, лежала усопшая теща.

И была в коридоре гробовая тишина, словно умер кто…

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Вот бывает такое – никак нельзя разговаривать с попутчиками в электричке, в пассажирами на твоей конечной станции, чтоб не засветиться, не запомниться… А тебя так и тянет на разговор. Такое бывает, когда примешь на грудь три-четыре стаканчика портвешка… Недаром это боевое вино советского пролетариата звали ласково – «бормотуха».

Но перед заданием ни один настоящий профессионал не будет пить. Слишком велика ответственность. Слишком большие деньги платят профи. Слишком сурово наказание, если задание завалишь.

Да и не пьет никто из серьезных профи сегодня бормотуху. Заработки – какие и не снились лет десять назад. Так что – лучшие коньяки, сухое «Шампанское» – «Брют», вино «Поцелуй любимой женщины» из нежных сортов южно-германского винограда. А вы говорите – бормотуха. А то, что говорить хочется, – это от эйфории.

Профи тоже разные бывают, – у кого-то в день акции наоборот – полное спокойствие, холодная кровь и тяжелая поступь. А у другого – легкий мандражь, желание поговорить, излишняя торопливость в движениях.

Но все это, – пока не начнешь действовать: тут у всех одинаково работают голова, ноги-руки. Профессионал, он и в Африке профессионал.

Да и с кем тут, в Нижнеивантеевке, говорить? Электричка последняя, пассажиров почти нет, так, пара усталых мужиков, возвращающихся из Москвы домой после вечерней работы. Усталых и, судя по всему, бедных. Никто их спящих грабить не будет, вот они и дремлют. Что у них в карманах вьетнамских невзрачных курточек взять? Полупустой коробок спичек и смятую пачку сигарет без фильтра «Астра»? Кому они нужны?

Старухи с пенсией за пазухой и молодые девушки с манящими голыми коленками в это время уже не ездят.

То ли юноша, то ли девушка в джинсовом костюме, кроссовках, с короткой стрижкой и спокойными глазами, чуть прикрытыми тяжелыми веками, обвел равнодушным взглядом вагон электрички «Москва-Новоивантеевка», и остановил его на парне в черных брюках-слаксах и белой рубашке, не смотря на жаркую июльскую погоду, с длинными рукавами. Парень дремал, нервно подергиваясь красивым лицом. Юноша в джинсовом костюме (тоже, если быть справедливыми, куртка была лишней, днем в Москве стояла жара под 30 градусов, но и к вечеру было 21-22) сразу по неуловимым чертам и приметам определил: либо на игле парнишка, либо уже принял свои «колеса».

Он встал, потянулся, – дорога от Москвы до Ново-Ивантеевки занимала около полутора часов, и ступая легко, чуть выворачивая, как балетные ноги, направился к дремавшему в противоположном углу вагона парню. Подойдя, небрежно потрепал его по щеке.

– Приехали, братан.

Легкое прикосновение не возымело действия. Пришлось тормошить, трясти, даже пару раз жестко похлопать по щекам.

– Приехали?

– Приехали. Если не проехали. Ну, да теперь один хрен. Если тебе надо было выйти в Сократово, то туда сегодня уже не попадешь. Последняя электричка на Москву прошла пару минут назад. Придется тебе ночевать на платформе. Так что тебе надо-то? Сократово? Или ты местный, ивантеевский?

– В Сократово…

– Вот видишь, – десять минут лишних проспал, потерял ночь. А может, и что поважнее, – таинственно пробормотал юноша в джинсовом костюмчике. – А то может, у меня переночуешь?

– А ты приставать не будешь?

– В смысле?

– Ты не голубой?

– А что, похож…?

– Похож…

– Ну, извини. Это у меня лицо такое. А так-то я не по этой части.

– Это хорошо…

– А что, к тебе часто голубые пристают…?

– Бывает…

– Почему?

– Так я ширяюсь… А многие считают, если ширяешься, так ты голубой. Ну, и потом… Конечно, если дозы долго достать не можешь, такая ломка, что и задок подставишь, лишь бы ширнуться дали. Но я не такой. Я терплю. Да и удается пока добывать «бабки» на дозу.

– Чем же ты так хорошо зарабатываешь?

– В основном этим и зарабатываю.

– Не понял?

– Ну, возьму спичечный коробок на Киевском рынке, поеду к МГУ на Ленинские горы, к 34-му ПТУ, или ещё куда, адресов у меня много, продам шесть «парчушек» – седьмая моя.

– Ловок…

– А то…

– Ментам не примелькался?

– Один раз взяли, даже «пальчики» срисовали, адрес записали, проверили. Но взяли меня «чистым», когда я все успел сбагрить, а свою дозу спрятал. Мы всегда так делаем. Вот ментов и обводим вокруг пальца. У них на меня серьезные вроде были наводки, а взять с меня нечего. Кроме «пальчиков» теперь если попадусь с товаром, – сразу по полному курсу пропишут.

– А сейчас-то чего дрожишь? Дозу принял?

– Принял. А все равно холодно.

– Так жара на улице.

– А внутри холодно.

– Вот и выходит, никак тебе на платформе ночевать нельзя. Пошли ко мне. Переночуешь, и завтра – домой. Обещаю, братан, точно не буду приставать по другой я части. Уж ты поверь. Если и обману, так в чем другом.

Парень в черных слаксах и белой рубашке с длинными рукавами согласился. Они посидели несколько минут на скамейке, не уходя с пустой платформы. Покурили. Поговорили за жизнь. У парня в слаксах был тонкий девичий с хрипотцей голос, а у парня в джинсовом костюме – низкий, приятный баритон. Поговорили об армии, в которой оба не служили, о спорте, которым оба не занимались, и о музыкальной группе «Питон-Джоунз», музыкой которой оба увлекались.

И пошли.

– Далеко идти-то?

– А что, спешишь?

– Устал просто. Попить бы, хоть бы воды из под крана, и – спать.

– Ну, то, что скоро отоспишься за всю твою короткую жизнь, это я тебе обещаю, – заметил с невнятным смешком юноша в джинсовом костюме. – Вот мы и пришли.

Действительно, до улицы космонавта Андриана Николаева от станции хода было минут пятнадцать.

Тяжелая стальная дверь надежно защищала жильцов дома от непрошеных гостей.

– Код-то не забыл? – спросил устало улыбаясь юноша в черных слаксах.

– Как можно? Он у меня вот тут, на стене записан. А то один раз действительно было так, по пьянке приехал поздно – ночью из Москвы, а код – как вышибло из головы. Ну и…

– Что, не пустили родные?

– А нет у меня никого. Сирота я. Один живу. А уж соседей не расколешь. Закроются на ночь, как партизаны, и ни звука. А будешь звонить в другие квартиры, стучать, кричать – ментов вызовут, и придется в КПЗ ночевать. А там клопы и тараканы, терпеть ненавижу. Ты иди-ка сюда, не боись, тут первый этаж высокий, окна-форточки закрыты, не услышат соседи, глянь, где у меня код записан.

Юноша в черных слаксах подошел к стене дома, под окнами первого этажа, метрах в двух от подъезда, наклонился, чтобы прочитать цифры кода на стене между словами «Спартак-чемпион» и «Нюрка из 6 квартиры – давалка».

Наклониться-то он наклонился. А вот выпрямиться после этого ему было не суждено.

Пока он всматривался, послушный приглашению, в цифры кода на стене, юноша в джинсовом костюме вытянул из больших командирских часов тонкую проволочку с кольцом на конце, накинул её на шею парню, и, туго затянув петлю, свел руки так, что жертва его едва успела дернуть ногами в напрасном стремлении убежать, спастись, тщетно пытаясь ухватить стальную петлю на шее и освободить мучительно стянутое горло. Агония была секундной. Парень в джинсовом костюмчике знал свое дело.

Освободив стальную петлю, он свободно опустил тросик с кольцом на траву, нажал кнопку на свокх «командирских», и тросик весь ушел в часы, оставив снаружи лишь небольшое, так, чтоб палец входил, колечко.

После этого он обмотал шею юноши в слаксах вынутым из кармана куртки (не для того ли и нужна была ему куртка в эту теплую июльскую ночь, что служила надежным вместилищем для множества необходимых вещей) тонким альпинистским тросом, привязал к концу железный болт, и размахнувшись, забросил болт с потянувшимся за ним тросом на ветку дерева, качавшуюся в метре от окна второго этажа. Закончив эти странные для непосвященного манипуляции, юноша набрал нужные цифры на кодовом замке и, дождавшись, когда стальная дверь бесшумно отворится, вошел в подъезд.

Поднявшись на второй этаж, он достал из верхнего кармана куртки отмычку, и, после недолгих и коротких по амплитуде манипуляций с четырьмя замками на стальной двери, нежно и бесшумно открыл её.

В квартире было тихо. Лишь старинные часы на стене мелодично тикали, вызывая ассоциации с какой-то сладкой и незнакомой музыкой. Согласно наколке на наводку, хозяев в эту ночь дома не «должно» было быть…

Эскориал в Техасе. «Любопытные умирают первыми»

Роберт Локк вжался в нишу. Если не проходить мимо, вплотную, его трудно было заметить с других точек в патио, ни со стороны центральной статуи, ни со стороны овальных бассейнов.

Он скорчился в прохладной тени. По его сухой загорелой щеке (он не потел даже в изнурительную для многих техасскую жару) скользила слеза.

– Когда он плакал последний раз? Когда умер отец? Или когда скончалась его мать? Или когда ему так и не дали найти в России его первую жену – прелестную девочку с множеством тонких косичек… Вот она точно его любила… Искренне и нежно, а главное – бескорыстно. Она ж не знала, что мальчишка-инженер из Америки – сын и внук миллионеров. А вот то, что она сама дочь беков, наследница большого состояния, обладательница уникальных золотых и серебряных украшений с редкими индийскими и афганскими драгоценными камнями, – это она знала. И все-таки любила его. Еще бы, он был первым её мужчиной…

Боль постепенно отпускала. Вначале руку, потом перестало колоть под лопаткой. Только за грудиной оставалось жжение и тупая, душившая его боль.

– А был ли он первым мужчиной для Сабины? Казалось бы, его, столь опытного в любовных делах 60-летнего человека, провести трудно. Раньше он был абсолютно уверен, что чистая и непорочная студентка Массачусетского университета, отделения истории искусства, была до встречи с ним девственницей. В этом она призналась ему, когда он попытался в вечер знакомства на каком-то голливудском кино-банкете уговорить её разделить с ним вначале вечер в его роскошной вилле Беверли-Хиллз, а затем и его огромную и давно пустующую постель.

И он в это поверил.

И сделал ей предложение, когда увидел обнаженной.

В ту ночь она так и не отдалась ему. Но разожгла его страсть до состояния адского кипения.

Они поженились. И венчались. И была первая брачная ночь. И было сопротивление, и естественная преграда, и преодоление этой преграды, и сдавленный крик боли, и приглушенный стон, и слезы, и чуткий сон с нервными вскриками во сне, когда её прелестная головка лежала на его предплечье. Легкое, детское, душистое дыхание горячило щеку, а нежный профиль своей беззащитностью щемил сердце…

Щемило сердце…

Сердце поболело и прошло.

Когда он, держась за черное мраморное тело Сабины, наконец, поднялся все ещё скрываемый краями ниши, и взглянул туда, в солнечное окно, образуемое на мраморном полу возле правого овального бассейна, там уже никого не было. Может, там вообще ничего не было?

Прячась в тени, образуемой колоннадой, переходя от одной ниши к другой, он достиг правого – западного портика, откуда место, где резвились молодые любовники минуту назад, просматривалось особенно хорошо.

Нет, увы, это было…

В метре от края бассейна, на белом мраморном полу, сиротливо лежал коричневый черепаховый гребень с тремя средней величины брильянтами. Он привез этот гребень из Перу. Ни у кого больше в Техасе он не видел таких гребней.

Это было…

Он прислушался к себе. Сердце уже не болело…

Да, так была ли она девственницей? Судя по сопротивлению, которое встретило его копье в ту первую брачную ночь, по вскрику боли, по пятну крови, которое он утром увидел на простыне, да…

Но ведь это был конец 70-х гг. медицина была на высоте. И девственную плеву медики восстанавливали, и сымитировать потерю девственности не так уж сложно.

Был ли этот юноша её давним любовником, с которым они предавались преступной страсти в те дни, когда старина Локк мотался по миру, надзирая за своей огромной империей? Или она соблазнила кого-то из слуг уже здесь, в Эскориале? Все это не так сложно узнать… Правда, сама Сабина вряд ли будет искренней в своем рассказе и объяснении случившегося, если ему, Роберту Локку, пришла бы в старую его голову дурацкая идея порасспросить жену о её похождениях в надежде на искренний и правдивый рассказ.

Он уже понял, что искренность, кротость, нежность, верность Сабины – не более чем маска, притворство.

– Париж стоит мессы. Эскориал стоит даже еженощных минут, ну, пусть часов отвращения – с ненавистным старым мужем…

Во сколько оценивается Эскориал?

Миллионов в 50? Или больше? Если считать мебель, статуи, украшения, которые он дарил Сабине, наверное, значительно больше.

При разводе Эскориал останется Сабине. Конечно, он мог бы переписать завещание. Но это скандал. А его репутация? Нет… переписывать завещание он не будет.

И значит, мальчику, его любимому Хуану, придется забирать завещанную ему коллекцию испанской живописи и «съезжать с квартиры»?

Конечно, он наймет лучших адвокатов. И суд присудит сына ему, Роберту Локку. В крайнем варианте его адвокат надавит на Сабину, – в случае сопротивления решению мужа она может остаться и без Эскориала.

Да… Эскориал никак не делится – ни на троих, ни на двоих…

Эскориал будет потерян для Хуана. Ибо старший Локк никогда не согласится, чтобы при его жизни или после его смерти Хуан жил в одном дворце со своей потаскухой матерью.

Он вышел из тенистого патио, обернулся, встретился с мертвыми, пустыми, по древнегреческим канонам, глазами статуи Сабины в центре патио…

Мертвые глаза… Мертвые глаза… Мертвым не нужны дворцы и драгоценности. Мертвые не занимаются сексом с первым встречным… Мертвые не претендуют на воспитание сыновей. Они вообще ни на что не претендуют. Человек умирает, и с ним в иной мир уходят многие проблемы, которые его волновали при жизни. И раздражали его близких. Мертвые сраму не имут…

Это, кажется, из Библии?

«Мертвые сраму не имут»… Умирает человек. А с ним умирает его позор.

А тот, кому суждено жить так с этим позором и живет… Диалектика… Приказать убить Сабину… Это такой пустяк… Это так легко сделать, все продумав, все учтя, обеспечив себе «железное алиби»…

А его срам куда деть? Его не закопаешь с Сабиной в могилу.

И долгие зимние вечера в тихом Эскориале ему будут слышаться неровное дыхание любовников, резвящихся на прогретом солнцем мраморном полу патио, и песня без слов Сабины, пережившей оргазм.

– Тебе было хорошо? – каждый раз спрашивал её Локк, закончив свои изощренные и умелые ласки.

– О, да, ты был гениален и божественен. Как всегда. И мне было очень хорошо.

И потом она засыпала, доверчиво уткнувшись сопящим носиком в его плечо, и легкой ношей для его предплечья была её прелестная головка.

Он был уверен, что удовлетворял Сабину как мужчина. Но счастье, наслаждение, восторг ей давал этот парень с черной, покрытой волосиками родинкой под лопаткой.

Из его ниши волосики на родинке не были видны. Но он почему-то был уверен, что видел и их. Столь велико было его желание убить и её, и его в ту минуту, столь велика была его ненависть к ним…

Локк вышел из патио Сабины, прошел затемненной колоннадой первого этажа дворца, по узкой лестничке поднялся на второй этаж центрального корпуса, прошел по темному прохладному коридору, увешанному испанскими рыцарскими доспехами. В полутьме таинственно поблескивали толедской сталью сабли и шпаги, кинжалы и стилеты, а те, что были в ножнах, радовали глаз изысканной орнаментикой, сканью, гравировкой.

Он на минуту остановился, подошел к стене, вынул из ножен широкий в лезвии охотничий нож из Толедо, середины XIX века, стилизованный под век ХУП. Опустил нож лезвием вниз. Клинок мягко и тускло сверкнул в полутьме коридора.

– Нет… Не дождетесь… – криво усмехнулся Локк. – Конечно, приятно видеть мертвого, поверженного врага… И, наверное, алая кровь на белоснежном теле Сабины будет выглядеть очень живописно… Но нет… Ни он сам, ни наемный убийца не коснутся тел любовников… Да… – решился он, – они умрут. Но… Но… Словом, они умрут, а он должен жить – во имя сына. И, хотя он виртуозно владел и шпагой, и стилетом, он не будет их убивать. Не будет сражаться на дуэли, с этим плебеем. У него кроме сильной руки есть ещё и сильная воля. И голова – достаточно мудрая, чтобы выстроить хитроумный план мщения, и остаться в стороне.

У него слишком много дел, слишком много планов… Не говоря уж о воспитании сына…

Планов, планов…

Проходя темным коридором, в котором на стенах висели второстепенные картины его коллекции, как правило, ещё не отреставрированные, – принадлежавшие кисти неизвестных художников испанской школы, он на минуту задержался перед «Мадонной с младенцем» кисти, как предполагалось, неизвестного мастера круга Франсиско Сурбарана.

– Вот, и эту картину надо бы отдать опытному реставратору. Есть у сией доски своя – тайна.

Он на минуту закрыл глаза. А когда, как ему показалось, открыл, то вместо затемненного коридора-галереи в техасском Эскориале увидел перед собой обшарпанную стену с портретами Ленина и Троцкого, канцелярский стол и несколько обшарпанных стульев, за столом сидел председатель Реввоенсовета Туркестана бывший балтийский матрос Иван Защепин и, отставив в сторону мощную, покрытую густым рыжим волосом кисть правой руки с зажатой между пальцами самокруткой и огромным якорем во всю тыльную часть, обнажив ровные крупные зубы, весело хохотал:

– Ну, ты даешь, товарищ, мать твою за ногу, инженер из дружественной нам пролетарской Америки…

– А что? – обиделся Локк. Он уже хорошо говорил по-русски, хотя и с мягким акцентом. Языки вообще легко давались Роберту – он свободно владел кроме родного английского ещё испанским, итальянским и французским, а теперь вот, поработав пару лет в Туркестане, ещё и русским.

– Да я не о том, о чем ты, – хохотал, немного глумясь над тупостью американца, Иван Защепин.

– А я тебе говорю, товарищ Защепин, что ящик спирта за эту картину, – хорошая цена…

Тут уж к смеху Ивана Защепина присоединились и другие члены Реввоенсовета – товарищи Петр Слободяник, Самуил Шварц и Хабибулла Тайшиев. Впрочем, Хабибулла смеялся за компанию, так как не понимал, о чем собственно, речь. Он вошел, когда спор американского инженера с хлопкоочистительного комбината и председателя Реввоенсовета уже был в разгаре. Но Хабибулла был человек умный, медресе закончил, ему давно было ясно, что и русские, и американцы – люди в принципе малоумные и поступки у них – труднообъяснимые. Пока они здесь – надо их терпеть. А уйдут, и забудет Хабибулла и этого придурка Ивана Защепина и этого непонятного Роберта Локка.

– Ну, ладно, не понял, – и ладно. Щас я тебе, инженер, все это дело растолкую. Айрат, – крикнул он мальчику лет 16-ти заглянувшему в комнату, где заседал Реввоенсовет Ходжента. – Неси из кладовой бабу.

– Какой баба, начальник? – переспросил Айрат.

– Бабу с мальцом, картину, что там – в углу валяется.

Через минуту Айрат внес в комнату большую картину, изображающую мадонну с младенцем.

– Тут что до революции, в этом здании, было? – спросил Локк, внимательно всматриваясь в аляповатую картину.

– Александровское юнкерское училище, что же еще, – ответил Айрат.

– Странно, как такая «картинка» могла висеть в юнкерском училище, – подивился Роберт.

– Картина и не висел в училище… Тут, когда банда Курбан-курбаши в город вошла, немного, так, мало-мало, дома русских дворян и купцов ходили, барахло собирали, сюда в училище несли. Потом, когда красные конники к город подошли курбаши самое ценное в хурджуны взял, и ушел в Афганистан. А кое-что осталось. Хозяева приходил, что свое находил – брал. Эта картинка никто не брал. Может, хозяин убит, может, в Россию от курбаши бежал, может в Афганистан от вас, красных конников, уходил с курбаши… Кто теперь скажет? Ничья картина, я так думаю.

Ну, ничьего в рабоче-крестьянской стране, где, понимаешь, справедливость и правильная власть, нету… Ты понял, Айрат? Все теперь народное.

– И картинка с бабой?

– И картинка. Можем оставить у себя. Только вешать её негде. Рядом с портретами товарищей Ленина и Троцкого – революционная сознательность не позволяет. А в соседней комнате, где красные конники вашего племени отдыхают, знание ситуации не дает. Меня как учил комиссар Поливин, – не обижай религиозные чувства местного населения. А местное население по Корану, значится, не уважает, когда живого человека на картине рисуют. Так, Айрат?

– Так, командир.

– Вот и выходит, что надо нам эту картину поменять.

– Как поменять? – удивился Айрат.

– А на ящик спирта для революционно сознательных бойцов. Вам, мусульманам, обратно вино пить нельзя, так что – нам больше останется.

– А, нет, командир, Аллах вино запрещает пить… А про спирт Аллах ничего не говорит.

– Ах-ха-ха… Молодец. Правильный ответ. Ну, что, братва, меняем бабу с парнем на ящик спирта? Вот, инженер с хлопкоочистительного грозится, что сегодня в вечеру и доставит.

Мнение Реввоенсовета было по этому вопросу единодушным… Так к Роберту Локку попала «Мадонна с младенцем»…

Роберт постоял минуту-другую перед картиной.

– Нет, все-таки в ней что-то есть… – подумал он. – Конечно, она сплошь записана новыми, грубыми красками, лишенными кракелюр, тех характерных трещинок, которые появляются от старости на картинах древних мастеров, и по качеству видимая живопись изобличает руку малограмотного художника. Нет, конечно, не круга Сурбарана. Это вещь, написанная в лучшем случае в конце XIX в манере школы Сурбарана. И только. Скорее всего, это грубая подделка, под старину и под испанскую живопись. Все так…

Но вот этот кусочек пейзажа, который привлек меня и там, в комнате, где собирался на заседания реввоенсовет в том далеком сером от пыли и потном от жары городке Туркестана… Он и сейчас вселяет надежду… Это совсем иная живопись, сделанная не просто умелой рукой, в благородной манере… И по времени этот кусок написан гораздо раньше последующих записей… Тут нужно потрудиться опытному реставратору… Я слышал от одной дамы, как-то приславшей мне залог под партию «товара», что есть у неё в Москве изумительная дамочка – реставратор Божией милостью… Кажется, с простой русской фамилией – Иванова. Надо будет пригласить её на стажировку в местный колледж искусств, спонсируемый им, Робертом Локком, и попросить поколдовать над картиной. И реставратор, говорили, чудный, и выйдет дешевле…

Вглядываясь, чуть прищурясь, в светлое пятнышко на грубо написанной картине, Локк усмехнулся своим мыслям:

– Мультимиллионер думает о том, как бы сэкономить на реставрации пару тысяч долларов. Смешно… Хотя с другой стороны, если бы мультимиллионеры не были бережливы, они бы не были мультимиллионерами.

К слову сказать, и то решение, которое он принял, корчась от сердечного приступа в нише, возле бассейна, в десяти шагах от своей прелюбодействующей жены, тоже было продиктовано бережливостью, уже вошедшей в его кровь…

Войдя в свой кабинет, он не сразу сел за стол а подойдя к бару, достал пузатенький бокал, плеснул в него немного хорошего испанского «бренди», сделал большой глоток, подержал жгучую жидкость во рту, – пока не ощутил, что маслянистое, обжигающее, отдающее в нос от неба содержимое бокала не сделало свое дело, – не сняло напряжение в каждой клеточке его большого жилистого тела, и лишь после этого он сел в удобное эргономическое черное кресло и нажал кнопку селекторной связи с его адвокатом Мишелем Ландрю, американцем французского происхождения, человеком совершенно беспринципным, но преданным, каковой ему и был нужен в качестве адвоката.

– О, здравствуйте, шеф… Когда Вы появились? Я не слышал вертолета…

– Здравствуйте, Майкл. Я появился только что. А вертолет у меня бесшумный.

– Какие будут указания? Если по нашему арбитражному спору с фирмой «Коупол энд Донахью», то вопрос практически решен.

– А что с Донахью?

– Умер.

– Что так?

– Банальный сердечный приступ.

– Он был не прав. Сердце надо беречь… Это я по себе знаю. Вот и сегодня оно у меня немного покалывало…

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Ничего серьезного, Майкл, но и ничего оптимистичного. Здоровьем надо заниматься не от случая к случаю, а постоянно.

– Вот это самое я и сказал мистеру Джону Коуполу.

– А он что?

– А он настолько был поражен тем, что я выиграл пари, что не спорил.

– Что за пари?

– Я утверждал, что мистер Донахью настолько не заботится о своем здоровье, что может умереть в любую минуту, например, сегодня в шесть утра.

– И что же? Вы выиграли?

– В такого рода спорах я всегда выигрываю. Ваша школа.

– Не преувеличивайте…

– Нет, право, я многому у Вас научился, в том числе и предугадывать такого рода события.

– И что Джон? Согласился на все наши условия и забрал свой иск?

– Вы как в воду глядели, хозяин…

– Хе-хе… Это – хорошо. А что медики, в этом госпитале Сен-Мишель? Они приехали вовремя?

– Конечно. Сделали укол, купирующий приступ. Но, увы, укол запоздал.

– А что личный врач Джона, это Мигель де Сааведра?

– Он тоже запоздал. Попал в небольшую пробку, потом в его машину врезался автобус… О, ничего страшного, но пришлось задержаться для составления протокола… Словом, он не успел помочь нашему другу.

– Но у него не возникло сомнений?

– Час назад, по его настоянию, состоялось вскрытие. Диагноз, поставленный Кирком Дагласом из госпиталя Сен-Мишель, подтвердился – инфаркт миокарда…

– Никаких подозрений об отравлении?

– Избави Бог…

– Ну, что ж, доктор де Сааведра заслужил свой скромный гонорар. А госпиталь – спонсорскую поддержку. Я не люблю разбрасывать деньги направо и налево, но если речь идет о поддержке солидного госпиталя…

– Что касается доктора де Сааведра…

– То… Нет, пожалуй, не стоит… У меня, знаете ли, есть слабость к испанцам… Пожелаем ему крепкого здоровья…

– Понял, понял… Будут какие-то распоряжения?

– Да… Пожалуй… Зайдите ко мне, если, конечно, это Вас не затруднит.

Пока в комнате, обитой черными деревянными панелями, не появился адвокат, Роберт успел выпить ещё пару бокалов бренди… Но не полных… Избави Бог… Так, на донышке…

– Итак?

– Итак, ничего не записывай. Вопрос сугубо между нами. Я перед твоим приходом ещё раз проверил специальной аппаратурой – в кабинете звукозаписывающих устройств нет… На тебе – тоже…

– Но хозяин…

– Извини… Береженого Бог бережет. Итак… Найдешь опытного частного сыщика. Такого, чтоб можно было полностью на него положиться. Такого, знаешь ли…

– Чтобы проявлял интерес к деньгам, но никакого интереса – к тому, что его не касается…

– Вот именно. Люблю работать с людьми, которые понимают меня с полуслова. Итак, поручишь ему следить за моей женой.

– Но хозяин…

– Увы, нет совершенных людей, мой друг, особенно среди женщин… Второе: поручишь ему найти молодого человека, скорее всего из «латинос», роста он, пожалуй, моего, каштановые густые волосы, смуглое лицо, но голубые глаза, а под левой лопаткой, на спине, – крупная черная родинка.

– Не простое задание. Либо придется раздевать всех подозреваемых «латинос», а это значительная часть населения штата Техас, либо с утра до вечера париться в сауне при местном спортивном колледже, надеясь, что парень сам туда забредет.

– Думаю, он пловец, теннисист. Пусть поищет среди тренеров на корте в клубе «Ротари» в «Лайонс-клубе»…

– Это уже кое-что. Что еще?

– И пусть узнает, где он чаще всего бывает. И когда. Так сказать, составит график.

– Может быть ещё какие-то поясняющие моменты?

– Я хочу однажды оказаться в таком месте недалеко от него вместе с моей женой, так, чтобы он мог слышать наш разговор. Ясно?

– Куда яснее, даже у таких великих людей, как Вы, свои причуды…

Через три дня частный сыщик по имени Джон Форбс позвонил.

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. Тайна «Мадонны с младенцем»

И июль, и август 1998 г. в Москве выдались ветреные. Не в том смысле, что ветра по первопрестольной гуляли, а в том, что уж больно изменчивы и переменчивы были эти месяцы. С утра небо голубое, солнышко светит, выскочишь без зонта, чтоб с легкой сумочкой, а пока доедешь до музея изобразительных искусств имени Пушкина, пока бродишь по залам, в которых висят дивные работы Утамаро, Хокусая, Хиросиге, Харунобу, привезенные в Музей личных коллекций со всех концов света, вытащенные из запасников самого ГМИ, – выглянешь, а уж и дождь на московские мостовые пролился.

Выставка Нине жутко понравилась.

У неё со студенческих лет почему-то сладко щемило сердце, когда видела на густом синем фоне белые шапки горы Фудзи, графически ритмичные фигурки японцев на работах Хиросиге, или почему-то пахнущие, как ей казалось, сладкой пудрой лики гейш на листах Утамаро.

Нина обожала японскую живопись и графику ХVII-ХVIII веков. Но и XIX век был ей близок. А вот к современной живописи была равнодушна. Уважала отдельных мастеров, но сердце не пело при встрече с их творениями.

А перед иссеченным дождем пейзажем Хиросиге или Хокусая – пело. Впрочем, что лукавить, была ещё одна причина…

С полгода назад, когда Кобра приказала её убрать, – она слишком много узнала о преступном бизнесе, связанном с подделкой произведений древнерусского искусства, вывозом их за рубеж в качестве «залогов» торговцам крупными партиями наркотиков, – она познакомилась с очень необычным человеком.

В её жизни, связанной с искусством, музеями, библиотеками, тихим трудом, громкая жизнь её нового знакомого как-то не укладывалась. Но казалась необычайно романтичной и интересной.

Митя тогда спас её. То есть буквально спас её жизнь.

Приказ Кобры – убрать «художницу», «которая слишком много знала» в системе исполнителей не обсуждался. И Алексей, исполнитель Кобры оставив её в заминированной машине, не испытывая никаких угрызений совести, намертво замкнул двери старого «Жигуленка» и побежал к ждавшей его за домом машине.

А она мучительно скреблась изнутри, пытаясь открыть дверцы…

Дверцы, у которых заранее были сняты ручки…

И крик ужаса перед надвигающейся смертью застревал в горле.

Тогда она увидела, как уже несколько месяцев работавший во дворе симпатичный, спортивного вида дворник, заметив её искаженное страхом лицо, рванулся к ней.

Он бежал к машине, с дворницким ломиком наперевес, и казался ей Дон Кихотом Ламанческим, готовым спасти прекрасную Дульсинею от разбойников.

А может, все это она потом выдумала? И в ту минуту ни о чем таком не думала, только ужас надвигающейся смерти вырывался из её горла сдавленным хрипом. Просто она видела бегущего к ней мужика лет сорока с ломиком, его сосредоточенное, волевое, решительное лицо, и верила, что он её спасет…

И он спас… Одного движения лома ему хватило, чтобы открыть дверцу. Он вырвал Нину из салона, и, почти волоча её по снегу, утащил за железные мусорные баки, придавил своим телом, вжал её в сугроб, так, что она чуть снегом не подавилась. И слава Богу… Потому что через долю секунды рвануло…

Взрыв был такой силы, что форточку из одной квартиры первого этажа дома Нины вырвало с корнем и она, пролетев несколько десятков метров, вонзилась острым углом в паре сантиметров от головы «дворника» в серый от грязи снег…

– От: етить тебя в перкеле. – не сдержавшись, выругался «дворник».

– Это по какому? – удивленно спросила Нина.

– Половина по-русски, половина по-фински.

– А что, нынче все дворники по-фински разговаривают?

– Да я там, в Карелии, в армии служил.

– А не военных – в дворники берут?

– Что-то вы, дамочка, сильно разговорились. Только что вас труженик метлы от верной смерти спас, а вы уж и претензии к его биографии предъявляете.

– Нет-нет, я очень даже довольна вашей биографией, если бы не ваше боевое прошлое, вам бы не удалось совершить этот стремительный «рейд». Но теперь, пожалуй, вы уже можете слезать с меня, а то невесть что соседи подумают. Скажут, совсем эта старуха-художница с дуба рухнула, с дворниками заигрывает…

– А вот этого – не надо.

– Чего?

– Самоуничижения. Никакая вы не старуха, а очень даже интересная, тонкая и изысканная женщина.

– Всё это вы заметили, лежа со мной на грязном сугробе?

Так они познакомились.

Давайте расставим точки над «и». Вы уже догадались, откуда мы? – спросил он на следующий день, когда пришел пить чай по приглашению Нины.

– Естественно.

– Это, конечно, не делает нам чести. Но, с другой стороны, мы от вас-то не сильно и прятались. Мы ведь не следить за вами были приставлены. Мы по другой части, «группа физической защиты», а не «топтуны».

– По тому, как яростно вы меня защищали, верю…

– Поэтому информацией из «досье» на вас, если таковое и есть, я не владею. Просто, охраняя вас все эти недели, как только у моего начальства возникли опасения за вашу жизнь, мы наблюдали… И видели, как заботливо вы вывозите на прогулки сына, как сидели во дворе возле его инвалидной коляски и писали пейзаж, как Вы продукты носите, тяжелые сумки, и помочь некому…

– А вот этого не надо.

– Чего?

– Жалеть меня не надо. У каждого такая жизнь, которую он заслужил.

– Не правда. И вы заслужили лучшую жизнь, и я.

– А вы, что, сами тяжелые самки хозяйственные носите, и при этом ещё и страшно жалеете себя и жену проклинаете? – усмехнулась Нина.

– Нет… Жену не проклинаю. Наоборот, каждый день у неё прощения прошу.

– В чем же вы так перед ней провинились?

– Она погибла. Из-за меня. Точнее – из-за моей профессии.

– Ой, извините, ради Бога…

– Не за что… Вы ни в чем не виноваты… Вы же не знали.

– Теперь – знаю. Как это произошло?

– Была такая мерзавка, Валентина Паханова по кличке «Анаконда»…

– Это та, над которой сейчас суд идет в Моршанске, об этом все газеты пишут…

– Да… Она… Я работал командиром взвода ОМОН в Низовске, это город в Подмосковье. Ну и… Словом, как раз мой взвод брал, в тайном хранилище «мадам» – «Анаконды» шестнадцать мешков с рублями и долларами, большую часть тех денег, что она собрала с доверчивых вкладчиков своей пирамиды. Обычная работа. Положили охрану на пол, собрали мешки, охранникам – «браслеты», мешкам – печати, и все вывезли. Все в рамках закона. Она почему-то посчитала меня инициатором этой акции и возненавидела как личного врага. Хотя, если б не я и мой взвод, были бы другие. Диалектика…

– И что дальше?

– А дальше так… Дамочка она была мстительная. У неё ещё поговорка такая была: «Кто меня обидит, до утра не доживет». Приказала меня устранить.

– Отстранить?

– УСТРАНИТЬ. То есть физически уничтожить. А у неё слово с делом не расходилось. И, хотя я каждый раз свою машину специальной аппаратурой проверял… Но, то ли не внимательно в тот раз проверил, то ли новый пластик они к моей «тачке» прилепили, который даже фээсбешная электроника не брала. Во всяком случае, сели мы через два дня в мой старенький «Жигуленок» с женой и сыном, восьмилетним Илюшкой…

– И?

– И – рвануло. Не знаю, как это вышло. Потом мои коллеги из группы экспертов-саперов тщательно эпизод разбирали… Могла пластиковая взрывчатка сместиться от сиденья водителя к заднему сиденью, где жена с сыном сидели, могла быть сразу именно там закреплена и запрограммирована на направленный взрыв, тогда взрывная волна шла бы с заднего сиденья вперед, при этом первыми бы умерли они, а потом я. Но что-то не сработало. Их выбило сквозь крышу машины вверх, разнесло на молекулы. А я отделался ушибом спины, травмой позвоночника, сильной контузией и резаными ранами шеи и затылка. А так – цел.

– Какой кошмар…

– Сам вот цел, а жизнь – вдребезги…

– Да… Как говорят англичане: «У каждого в шкафу свой скелет».

– Наверное, нет семьи без проблем. Кажется, нет семьи – и проблем нет. На самом деле – тут-то главные проблемы и начинаются.

– Давайте так договоримся, – мой дом для вас открыт, вы мне интересны и симпатичны. Но не настаиваю, не навязываюсь, избави Бог, и свои проблемы на вас вешать не собираюсь. Я женщина самостоятельная. И потом, у меня свои потери, свое горе. У Вас – свое. Если соединить два горя вместе, совсем не обязательно, что получится в сумме – счастье.

– Я вас понял. Вы что-то там про чай с вареньем завтра вечером говорили?

– Я?

– Да, вы…

– А, конечно же, говорила, даже если и внутренним голосом.

– Так вот, – завтра я не могу надо операцию закончить.

– А…

– А вот послезавтра вечерком, после смены – это часов в 19. 00, примерно, – я мог бы.

– Мне нравится ход мысли военных людей: примерно в 19. 00. Будет вам чай с вареньем. Номер квартиры знаете?

– Память мне взрыв не отшиб. Помню. А вот сын ваш, Гоша…

– Мне почему-то кажется, что вы друг другу понравитесь.

Так оно и вышло. Митя пришел примерно – ровно в 19. 00. С большим – на пять цветков – букетом белых хризантем. Это были любимые цветы Нины, и знать об этом Митя ну никак не мог. Потому что за все время его работы дворником у них во дворе никто к ней с цветами не приходил. Как и за предыдущие 15 лет… А хризантемы чем хороши – если менять воду, добавлять немного сахара и четвертушку таблетки аспирина они могут месяц стоять, и даже мелкие бутончики успевают за это время распуститься в большие пушистые, как котята, цветы.

Они просидели втроем целый вечер. Митя рассказывал об армии, о службе в ОМОНе, о занятиях спортом, о его увлечении изобразительным искусством – он никогда живописи не учился, но с детских лет хорошо рисовал. В армии, когда к нему в руки попали краски – темпера и гуашь увлекся смешанной техникой и написал свыше ста пейзажных картин, в которых Карелия, где он служил, представала зимней и летней, осенней и весенней, и всегда романтической и красивой.

Не обсуждались лишь две темы – его семья, погибшая при столь трагических обстоятельствах, и его нынешняя работа, которая, как сразу поняли Гоша и Нина, требовала умения молчать. И было им так хорошо и уютно вместе, что расходиться не хотелось всем. И потому договорились встретиться на следующий день. А потом так и пошло – все свободные вечера Митя проводил в маленькой уютной квартирке Ивановых, – пили чай, и говорили о жизни и искусстве. Вскоре они поженились.

Так что, когда в музее личных коллекций открылась выставка японской живописи и графики, решено было пойти вдвоем. А потом, дома – рассказать о выставке Гоше, используя альбомы Хокусая, Утамаро, Хиросиге и Харунобу, которые были у Нины, и альбом «Укие-ё», который принесет с собой Митя.

У одних работ они подолгу стояли вдвоем, потом разбредались по маленьким душным залам, останавливаясь у тех работ, которые особенно понравились, и снова встречались у какой-то картины гравюры или бумажного свитка, и опять молча стояли рядом. Так продолжалось до той минуты, когда Митя вдруг стал собран, серьезен и начал проявлять интерес не только к висевшим на стенах работам, но и к посетителям. Нине хватило такта не задавать лишних вопросов. Митина профессия имела свои особенности. Их надо было принимать, или не принимать. Обсуждать их не было смысла. Как и обижаться на невнимание с его стороны в те минуты, когда его мозг был погружен в «производственные» размышления. А то, что Митя стал «работать», Нине стало ясно после двух-трех взглядов на его сосредоточенное лицо.

– Захочет, сам расскажет, – решила Нина, и полностью отдалась чудесному с философско-поэтическому восприятию той гармонии, которую распространяло на душный зал музея графика Хокусая…

Митя заметил нескольких (4-5) молодых людей, которые почти не глядя на картины и гравюры, лишь скользя взглядом по ним (и то смотрели они не на собственно живопись и графику, а на размеры работ, на подписи под ними, и на то, как работы были закреплены на стенах) больше внимания почему-то уделяли окнам. В каждом из залов один или другой подходил к окнам, забранным редкими решетками, и обводил взглядом те довольно внушительные расстояния, которые оставались между крайними стальными перепонками и рамами окон. При этом все они, как по команде, переводили взгляд с висевших перед ними небольших работ на решетки, словно прикидывая, – пройдут ли в отверстия работы в рамках, или придется тратить время на то, чтобы их из рам вынуть. Судя по удовлетворенным взглядам, которыми обменивались молодые люди, их расчеты, кажется, совпадали с их планами, построенными до посещения музея.

В залах музея, лишенного из-за бедности возможности установить, хотя бы на лето, кондиционеры, стояла иссушающе-влажная жара, если так можно сказать: в горле сохло, а по лицам лились струйки пота.

Так что никого не удивляло в толпе посетителей что молодые люди с бледными, нервными, интеллигентными лицами (лица в толпе не особенно выделялись, выделялось поведение, которое и «засек» Митя), время от времени подходили к распахнутым окнам, – чтобы подышать…

Окна, заметил Митя, выходили у большинства залов музея во двор какого-то НИИ. Ученые нынче бедные, машин во дворе НИИ практически не было.

Окно одного из залов выходило в переулок.

– Если снять небольшого размера картинку и просунуть её в щель между решеткой и оконной рамой, и если там, – а окна зала, в которых экспонировалась выставка, были расположены на первом этаже, – сообщник будет ждать во дворе НИИ или в переулке…

Митя мысленно проделав всю эту процедуру… Подошел, как только что это сделал один из юношей с нервным, чуть дергающимся лицом, к картине Хиросиге, заглянул за неё – элементарно, вещица легко, судя по всему, снималась с элегантных хромированных крючков, спускавшихся сверху на стальном тросике. Тросик перекусывать не надо. Надо просто снять с крючка.

…Он оглянулся… Нина, закончив осмотр выставки, стояла у выхода из первого зала в вестибюль и явно ждала его. Он вновь выглянул во двор музея и НИИ. Ни одной машины. Никаких сообщников. Да и странные юноши, как будто бы, потеряв интерес к окнам и крючкам, на которых крепились рамы картин и гравюр, переключились на собственно японскую живопись и графику. Может, почудилось? Может, профессиональная болезнь – подозрительность, когда преступление и преступники видятся в чуть более нетрадиционной ситуации, чуть более странном поведении людей.

– Да мало ли придурков в Москве. Особенно в музеях, концертных залах, библиотеках… Может, это какая-нибудь секта нетрадиционных «перформенс»…

Им неинтересно просто разглядывать картины и гравюры, или просто слушать музыку, или просто читать книги. И они устраивают из акта восприятия искусства некое представление. Прежде всего – для себя самих.

Так Митя, казалось, успокоил себя. Направившись к выходу, он ещё раз обернулся. Группа странных молодых людей скучковалась возле «Вида на гору Фудзияма в пору цветения сакуры» работы Хокусая и сдержанно, но одновременно скрыто возбужденно что-то обсуждала.

– Ну, понравилась им работа, – остановил себя Митя. – Ничего криминального тут нет. Имеют право поспорить.

И все же, придя через часа четыре домой, он позвонил Кире Вениаминовне Лукасей, начальнику управления ФСБ, в котором он теперь служил в группе физической защиты. Рассказал про странную группу в Музее личных коллекций.

– Считаешь, готовится ограбление музея?

– Не исключаю.

– Я была на этой выставке. Там, кажется довольно много работ сравнительно небольших размеров, примерно, 30 на 20. Но на окна внимания не обратила. Полагаешь, в щель между решеткой и оконной рамой могут пролезть.

– Уверен. У меня глаз – ватерпас.

– Первый этаж… Двор, переулок тихий. Оттуда уйти и вписаться в движение транспорта в сторону метро «Кропоткинская», по Волхонке, – пара минут если подгадать со светофором, то можно уйти к Садовому кольцу, или свернув направо – по бульвару… На скорости… Там много вариантов движения… Интересно, кто заказчик…

– Это уже Ваш вопрос, Кира Вениаминовна… Значит, поверили, что готовится ограбление.

– Поверила. Свяжусь со «смежниками» – тут без милиции не обойтись. Но и своих людей пошлю.

– Мне подключиться?

– Раз разведка была сегодня, вряд ли на этот же день они назначат акцию. Так что пока отдыхай. А завтра с утра обсудим, зайди ко мне. Думаю, раз ты уже влез в подробности, стоит подключиться и тебе с ребятами. Но эксперты из нашего управления подъедут в музей уже сегодня, задержание могут провести и твои бывшие коллеги. А ты со своими парнями должен обеспечить физическую защиту нашей группы.

– Это хорошо.

– Что хорошо?

– То, что сегодня я свободен.

– Сам себе работу ищешь.

– Это я понимаю. Но так – и совесть чиста, и время есть на личные дела.

– Что это у тебя за личные дела появились, капитан?

– Каждый имеет право на личную жизнь.

– Не обсуждается. Это серьезно? С художницей?

– А что? Почти ровесники, и её, и меня жизнь круто тряхнула. Много общего.

– Но у неё ребенок инвалид…

– Хороший, между прочим, парень. Гоша зовут. Он тем более ни в чем не виноват. А втроем нам всем будет легче.

– Хороший ты мужик, Митя. Уважаю.

– А если уважаете, зовите меня «на вы», а то иногда неловко, – я старше вас лет на десять. Хотя, конечно, вы теперь полковник, а я капитан.

– Я написала представление на присвоение внеочередного звания майор. После той операции. Через пару месяцев получишь… Получите новые погоны.

– Знаете, как говорил герой Дюма-папы Атос, для простого мушкетера это слишком много, а для графа де ла Фер – слишком мало.

– Извини… Извините, чем богаты… Ну, Дмитрий Степанович, не будем на этой ноте заканчивать разговор. У нас, несмотря на разницу в возрасте и званиях, кажется, сложились взаимоуважительные рабочие отношения.

– Да нет, конечно… Извините, Кира Вениаминовна, не сдержался. Если и назовете иной раз на «ты», не обижусь. В армии это годами складывалось, не нам менять: «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак»… А у нас та же армия, только что функции более деликатные.

– Все-таки обиделся… Жаль. Я вас, Дмитрий Сергеевич, действительно очень ценю…

– Ладно… Будем считать инцидент исчерпанным. Так я пошел, меня Нина ждет.

Вечером, за чаем, Гоша все расспрашивал и расспрашивал про выставку его любимых японцев, так, что Митя для себя решил – свозит он Гошу на машине в Музей личных коллекций. Погрузит в свою «тачку» и Гошу, и коляску, а там – почти первый этаж… На руках поднимет. То-то радости будет. А пандусы у нас для инвалидов, интересно, когда в музеях и других общественных зданиях начнут строить? Никогда, наверное, такой мы народ – добрый, добрый, но когда нам это ничего не стоит.

Гоша все расспрашивал, а Митя и Нина отвечали ему как-то рассеянно и не увлеченно, так, что в конце концов и Гоша понял – старшие чем-то всерьез озабочены и перестал. Пили чай, каждый думал о своем… И, поскольку поля у них действительно были добрые и совмещаемые, – и относились они друг к другу с искренней любовью, то никакой неловкости, как ни странно, в повисавшей время от времени тишине над круглым обеденным столом в большой кухне Нининой квартирки не было.

Митя думал о том, что явно готовится ограбление Музея личных коллекций. И рассчитывал – как преступники его планируют провести, как хотят отвлечь внимание публики, если грабить будут днем, или как будут отключать сигнализацию, если операцию наметили на ночь, как будут уходить и на скольких машинах, и как его группе обезопасить действия основной группы захвата, как взять бескровно самих преступников и без потерь – работы японцев, в том случае, если не удастся сорвать операцию до её начала или взять преступников на месте преступления.

А Нина думала совсем о другом. Но по сложности решаемая ею проблема была, пожалуй, не проще той, над которой ломал голову Митя.

С утра, ещё до их «культпохода» в музей, ей позвонила ученый секретарь Независимой академии художеств, – одной из недавно созданных негосударственных общественных организаций, – Асмик Аштояновна Басмаджан, и спросила, не хочет ли она слетать в Америку.

– В Северную или Южную? – удивленно приподняла брови Нина.

– В Северную.

– На экскурсию? В туристическую поездку по линии Академии? Но это, наверное, очень дорого.

– Нет. Это служебная командировка. Все расходы берет американская сторона.

– Что за дело?

– Нужно посмотреть одну работу, очень «записанную».

– Какие подозрения?

– Подозрения интересные: она может принадлежать кисти кого-то круга Франсиско Сурбарана, а возможно – и самого Сурбарана…

– Сюжет?

– Мадонна с младенцем.

– Записи?

– Скорее всего, частично – ещё в ХVII веке, остальное – ХIХ – начало XX-го.

– Сильно запущена?

– Сильно.

– История?

– Ее нынешний владелец купил её за бесценок в 30-е годы в Средней Азии.

– Как его туда занесло?

– Работал там. Строил завод по переработке хлопка.

– Сколько ж ему лет?

– Много.

– Что так поздно спохватился реставрировать картину? Хочет с собой в могилу взять?

– Нет, хочет оставить сыну. Он всю свою огромную коллекцию картин, оцениваемую в миллиарды долларов, завещал сыну.

– Ну, тогда понятно. Почему вышел именно на меня?

– Кто-то ему тебя рекомендовал.

– Кто именно, не знаешь?

– Не знаю.

– Как вышли на тебя?

– Наш президент, Ираклий Баарашвили, только что вернулся из Техаса. Он подарил штату Техас свою статую ковбоя из бронзы. Ездил, так сказать, на презентацию. Ну, американцы в долгу не остались, подарили батоно Ираклию ранчо стоимостью в миллион долларов, так что старик в накладе не остался. И, якобы, это по официальной легенде, ты ж понимаешь, когда речь идет о батоно Ираклии, надо все делить на четыре, – к нему на каком-то банкете по поводу презентации статуи подвалил местный мультимиллионер Роберт Локк и попросил порекомендовать ему хорошего реставратора, специалиста по Сурбарану.

– Но я не специалист по Сурбарану! Я сто лет занимаюсь реставрацией древнерусской живописи.

– А про головку мальчика из музея Минска, которую ты отлично отреставрировала забыла? Десятилетия она считалась работой неизвестного художника итальянской школы, а ты её расчистила и доказала, что это ранняя работа Сурбарана. И эксперты из Испании, Италии и Франции твой вердикт подтвердили… Так что ты теперь у нас «ведущий специалист по реставрации работ Сурбарана»… Других-то нет… У нас в России Сурбарана – раз, два и обчелся. В музеях. А в частных коллекциях если и есть, то хранят в тайне и по поводу атрибуции и реставрации пока не обращались.

– Ладно, раз сделали меня специалистом по Сурбарану, крыть нечем.

– Соглашайся. Такой шанс – раз в сто лет.

– Так, может, подождать следующего?

– Ой, ты можешь быть серьезной?

– Условия?

– Я так поняла, что старик безумно богат, страстно загорелся вдруг срочно, пока жив, а ему 80-т, отреставрировать единственного принадлежащего ему Сурбарана и успеть поглядеть на него, пока не отдал Богу душу… Так что – согласится на все условия.

– Я не буду пока говорить о сумме гонорара, первоначальное мое условие пока не посмотрела на работу, не увидела записи, не попробовала раскрыть старую живопись, будет такое: еду с сыном и мужем.

– С каким мужем? 0н же умер…

– Один хороший человек умер, другой появился. Жизнь, мать, не стоит на месте.

– Ой, ну ты даешь. Тебе ж сто лет в обед…

– И не сто, мы же ровесницы, подруга, нам чуть-чуть за сорок. Самое время о своем бабьем счастье подумать.

– Ты так считаешь? Может и мне…

– И тебе не поздно, ты у нас женщина интересная во всех отношениях.

– А Ираклий?

– Найдет другую. Помоложе. У тебя, смотри, возраст критический. Не откладывай.

– Ну, ты меня озаботила. Значит, согласна? А твои условия я передам. Уверена, американец согласится. Какая ему разница, сколько вас приедет. Хоть бы весь Союз художников, или, на крайний случай, весь МОСХ.

Вот теперь Нина пила чай, ела чудное персиковое варенье, не ощущая его вкуса, и мучительно думала о том, как ей начать разговор с Митей. Как-то не принято у нас женщине первой делать такие предложения. Хотя, с другой стороны, все ж ясно, нравятся они друг другу, и Гошка будет счастлив. Да и втроем не так страшно в эту далекую Америку лететь. Неизвестно еще, что там за история с таинственным Сурбараном. Ишь ты, «Мадонна с младенцем» неизвестного происхождения…

Реликварий Святого Апостола Андрея. Проба пулей

– Главное, что среди соседей нет новых русских, – подумала Сигма, четко фиксируя внешних вид трех дверей, выходивших на лестничную площадку. Двери были самые обыкновенные, не стальные. Ну, а то, что «секьюрити» не было в подъезде, это она, наученная своим горьким опытом, проверила заранее. Подъезд был пуст и чист.

Запах кошачьей и человеческой мочи в счет не шел. Потому что котам все равно, где территорию метить, – в охраняемом подъезде новоявленного миллионера, или в таком вот задрипанном, где совокупный доход жильцов не выше недельного заработка скромного «быка» «пехотинца» из какой-нибудь синпосадской группировки.

Острый запах мужской мочи (как-нибудь Сигма могла отличить запах кошачьих меток от последствий мужских пивных возлияний, чай не в женском пансионе воспитывалась) тоже был объясним. Рядом с домом находился дешевый пивной павильон. Конечно, район престижный, да сейчас кто им, бизнесменам, указ? Дали взятку чиновнику, вот и получили разрешение поставить пивной павильон между домами, где доживали свой век вдовы партийных функционеров. Сами-то старички из «бывших» Сигме редко попадались. А она таких квартирок пошерстила, дай Бог.

И то понять можно, – коммунисты, что у власти были, почитай, лет восемьдесят, все больше в коллекции свои «накопления» вкладывали…

Да… Ну и дух в подъезде. А с другой стороны, куда мужикам податься, если павильон – без туалета. А после пива, что первое дело? Точно, «отлить». И куда? В тот подъезд, в котором дверь без стальных плит и кода. Вот и льют.

Сигма хотела было сплюнуть в раздражении, но удержалась. Ставшая профессиональной привычка не оставлять никаких следов дала о себе знать автоматически. Вначале удержалась, а потом поняла, почему.

– Никаких следов…

Киллеры – самые чистоплотные люди, – усмехнулась она. Ни тебе окурочек, спичку, бумажку бросить, ни плюнуть. Есть труп. А от чего человек помер – никто не знает. Может «кондратий» хватил, а может – жизненный срок вышел. Следов другого человека рядом нет. Ни тебе окурочка с красным ободком помады, ни «пальчиков», ни плевка.

Кривя тонкие губы в усмешке, Сигма внимательно прислушивалась ко всем шорохам за тремя соседскими дверями, выходившими на лестничную площадку. И шуровала, шуровала отмычками в стальной двери.

– Сучка позорная, – укорила она сдержанно наводчицу. – Сняла слепки с замочных скважин, а надо, если уж наверняка работать, с ключей бы.

Вот теперь и разгадывай сюрпризы. По слепку с глубинным проникновением в замочную скважину ключ должен был открывать без звука, а он крутится, прокручивается, сволочь, и в чем там дело, никак не понять.

– У-у-, падла вонючая, – не выдержала напряжения Сигма.

– Хоть плачь. Прокручивается, и все тут. Была бы обычная дверь, её отжать можно. А от стальной поддавка не жди – надо искать угол поворота для «фомки», которая давно уж сменила ненужные три ключа, все как один покорно прокручивающиеся в замочных скважинах.

В левой от «объекта» квартире, как ей показалось, послышался тихий шорох. Хотя Сигма и была в «маске», – натянутой на лицо черной тонкой трикотажной шапочке с аккуратными прорезями для глаз, ни к чему соседям было запоминать подробности её облика.

Оставив отмычку в центральной из трех замочных скважин висеть под небольшим углом (она и сама не могла бы понять, почему не вынула вообще, а оставила фомку с длинной тонкой хромированной ручкой висеть, как стариковский пенис, безвольно и вяло) она подошла к подозрительной двери, приложила ухо, прислушалась.

– Нет, все тихо. Показалось.

Постояла минуту в центре площадки, прислушиваясь сразу ко всем трем соседским дверям.

– Береженого Бог бережет, – шепнула сама себе доверительно Сигма, вынула изо рта хорошо разжеванную и широко разрекламированную жвачку «Орбит» без сахара, разделила её на три части и одним движением указательного пальца замазала «глазок» на первой двери. Потом повторила операцию ещё дважды. Липкую массу она наложила тонким слоем так, чтобы она просвечивала, не давая, возможности, однако, разглядеть подробности вовсе не касавшейся соседей операции. Когда вдруг в «глазок» вообще ничего не видно, люди пугаются. И, либо звонят в милицию, либо открывают дверь. А мне лишние «жмуры» не нужны. Мне за них отдельно не платят, – обиженно, словно соседи были перед ней в чем-то виноваты, пробурчала Сигма, и направилась к двери «объекта».

Взялась за остывшую хромированную ручку «фомки», потянула почему-то её на себя, и вдруг поняла, что попала в «паз», сделав круговое движение, почувствовала, что этот замок открылся. Уловив технологию выполненного по спецзаказу (еще при советской власти для бывшего видного партчиновника и дипломата, знатока живописи и собирателя серебра) замка, Сигма повторила процедуру с двумя оставшимися, с удовлетворением отметив постоянство и заказчика, и мастера, – все замки открывались подвластные одинаковой заложенной в них программе.

Открыв дверь, она тихо просочилась в прихожую, и тут же, внимательно осмотрев лестничную площадку, закрыла за собой дверь.

Холл был большой, с высоким потолком, и с пола до потолка уставлен книжными полками, на которых, построенные по росту и цвету обложек, строго стояли собрания сочинений классиков советской и зарубежной прозы, а также большое количество разных энциклопедий, справочников и словарей.

Книги ей не заказывали. По крайней мере, в этой квартире.

Она на разглядывание корешков и время тратить не стала. Машинально подняла с пола вероятно упавшую с полки книгу, взглянула на белую с золотым тиснением названия обложку. «Блеск и нищета буржуазной философии США». Положила рукой в перчатке книгу обратно на полку.

Хотя, может, и не туда, где она стояла ранее. Ну, да какая теперь уж разница.

Мягко ступая, прошла в комнату, которая, судя по нарисованному наводчицей плану, была гостиной.

Света было достаточно, чтобы разглядеть четыре большие картины на стенах, не дай Бог, «заказали» бы их. Вот бы намучилась. Ну, ясно, что не в рамах поперла бы их отсюда. Но снимать их со стен, вынимать из рам, снимать с подрамников, свертывать в длинные трубки, да так, чтоб красочный слой не осыпался, не потрескался. Мороки! Хотя, конечно, картины красивые.

На той, что висела слева, над крытым американским велюром большим диваном, было написано: «Гюнтер Мантейфель. Мюнхен, 1855-1929. „Подарки к дню рождения“. На картине была изображена состоятельная счастливая семья: бабулька с седыми букольками в строгом черном бархатном платье и матушка в элегантном коричневом шелковом, с хорошими „брюликами“ на шее, в ушах и на пальцах. Обе с умилением смотрели на крошечную девчушку в детском высоком креслице. Другие дети, судя по количеству, не только братья и сестры девочки, но и друзья, стояли вокруг, держа в ручонках свои подарки – лошадку, игрушечную курицу, букетики искусственных цветов…

Сигма проглотила комок в горле.

– Может, кабы и ей в детстве все подарки дарили, все любили бы, холили и лелеяли, так и жизнь бы у неё сложилась иначе. И сама она была бы другой. Когда тебя любят, и тебе людей любить хочется. А когда живешь, живешь, любви не зная, – такая ненависть к людям в душе образуется, такая ненависть, словно они все в незадавшейся твоей судьбе и виноваты.

Сигма нащупала во рту по-умному зажатое лезвие бритвы, – бывшие зечки, также работавшие на Игуану и редко, но выходившие с Сигмой на общие задания, приучили её брать с собой на дело все необходимое, – на случай, если «мусора» все же заметут…

Страшное, до рези в паху желание вынуть изо рта лезвие и резануть по сладким счастливым лицам детей и взрослых, изображенным старорежимным немцем Мантейфелем на картине, охватило Сигму. И только огромным усилием воли она заставила себя сдержаться.

– Следов не оставлять.

Прямо перед ней висело большое полотно А. Боголюбова «Ночная Венеция». На картине был изображен справа Большой канал, освещенный застывшей в центре полотна луной. Мертвенный свет её, отражаясь в глади воды канала, бликовал на старинных палаццо, выстроившихся на картине слева.

И снова приступ злобы содрогнул Сигму. Потому что на узкой полосе набережной перед красивым дворцом в центре левой части картины, не торопясь, прогуливалась парочка. Мужчина в нарядном кафтане и широкополой шляпе обнимал даму – в длинном платье за талию и что-то ласковое нашептывал ей на ухо.

Ну не было такого в жизни Сигмы. Не было! Ни Венеции. Ни страстно влюбленного в неё красивого, непременно душистого и усатого молодого человека. А то что было, и вспомнить противно.

– Сволочи! – прошептала Сигма.

И не понятно было, кого она имела ввиду – прапорщиков, в том числе законного мужа, которые по пьянке лениво домогались её, или эту красивую парочку на набережной в скупо освещенной лунным светом далекой и недостижимой Венеции.

Обернувшись на какой-то шорох сзади, Сигма невольно провела глазами по той стене, что осталась у неё за спиной, когда она вошла в гостиную. И поразилась удивительному сходству старика на парадном портрете, висевшем там, и старика со скрипкой, изображенного художником де Лоозе на картине «Урок музыки», висевшей на стене справа.

Те же черты лица, то же виноватое, смущенное выражение, те же седые букольки вокруг ушей, на портрете старательно приглаженные, но все равно топорщащиеся, а на картине и вовсе как у одуванчика вьющиеся над ушами и на лысеющем темени.

Два старика. Это не могло быть изображение одного и того же человека. Хотя бы потому, что на картине старикашка был в бархатном камзоле, а на портрете в пиджаке по моде 70-х годов XX века, с широкими лацканами, бордовым галстуком и огромным количеством орденов и медалей.

У старика на картине в руках были скрипка и смычок, у старика на портрете в руках был альбом.

Стало быть, старики были разные, и художники их писали разные. А сходство было поразительное.

Сигма перевела взгляд на дверь, ведущую в гостиную из комнаты, которая, согласно плану, была кабинетом владельца, находящегося в данную минуту, по расчетам наводчицы, на даче на Николиной Горе. И тут, возможно, впервые в жизни Сигма растерялась. В дверях застыл третий старик, похожий на двух предыдущих, только что ею внимательно рассмотренных.

Правой рукой старик прижимал к себе, должно быть, самое дорогое, что было в квартире, – заказанный Игуаной реликварий святого апостола Андрея, – большой торс святого украшенный золотыми пластинами и крупным драгоценными камнями с золотым же нимбом над головой.

В чем-то они даже были похожи. И Святой Андрей в этой фантастической композиции даже на минуту показался ей четвертым стариком.

У святого было такое же виноватое лицо, правда, совершенно черное (борода, волосы были сделаны из золота, золотые пластины порывали и бюст святого, в основе же было черное дерево, отполированное до зеркального блеска там, где лицо проглядывало сквозь драгоценное обрамление), но Сигма не была посвящена в подробности создания таких церковных реликвий, она отметила для себя лишь непривычную черноту лица святого и то виноватое выражение лица, которое так сближало его с тремя другими стариками – одним живым, или, точнее, полуживым от страха, и двумя на картинах.

В полумраке гостиной огромные драгоценные камни таинственно сверкали на груди святого, золотые блики и вовсе придавали праздничную торжественность парадному выходу голозадого старика с реликварием (оцениваемым по самым скромным подсчетам в 6, 5 миллионов долларов) в руках.

Надо отдать должное самообладанию Сигмы.

Ее не столько поразил вид окрашенного золотом и драгоценными камнями реликвария. Она готовилась к встрече с ним.

Ее не столько удивил вид полуобнаженного старика, знакомого, как оказалось, по портретам в газетах (на газетных страницах он, естественно, был изображен в костюме, и, хотя не было видно, есть ли на нем брюки, так как на трибуне мавзолея выдающихся наших руководителей изображали обычно по пояс, но предположить, что в эту торжественную минуту брюки на нем есть, можно было с достаточно большой вероятностью).

Ее даже не очень испугал пистолет в руках старика. Более всего её озадачило то, что пистолет иностранного производства марки «Фроммер» (7, 65 мм, М-1910) на восемь патронов, был направлен ей в грудь. И предохранитель был снят…

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Юноша в джинсовом костюме ещё раз внимательно прислушался. В квартире было тихо. Лишь на стене вяло тикали старинные швейцарские часы с искусно вырезанными головами львов в навершии. Львиная морда была изображена и на маятнике. В принципе, часы были дорогие, антикварные, и уже сами заслуживали внимания любого мало-мальски разбирающегося в антиквариате грабителя.

Но дело в том, что в этой квартире и так было что брать. Квартира принадлежала вышедшему на пенсию доктору химических наук Валдису Киршу, давно обрусевшему латышу, страстному коллекционеру. Причем – наследственному. Картины, старинные монеты, марки, гравюры, скульптуры собирал ещё его дед Якоб Кирш, – конечно, после революции часть коллекции: под разными предлогами была реквизирована, часть ушла в «Торгсин» (магазин, занимавшийся торговлей о иностранцами и скупавший для этого у обнищавших обломков Российской Империи картины, антиквариат, золото, драгоценные камни)…

Но кое-что дед завещал сыну, Петеру (по-русски – Петру Яковлевичу) также с юных лет пристрастившемуся к коллекционированию. Сын коллекцию Киршей приумножил и завещал уже своему сыну. То есть Валдису, или по-русски – Владимиру Петровичу. Но мы его будем звать так, как принято в его семье, – Валдисом. Тем более, что он редко будет появляться на страницах нашего романа. Не так уж важно, как его звать. Важно другое, – его коллекция давно вызывала интерес у крупных зарубежных собирателей. А есть заказчик, есть «объект», значит – рано или поздно жди преступления.

Валдис его не ждал, и потому, кроме обычных мер предосторожности, специальных защитных мер не предусмотрел.

Кроме одного. Отправив с семью на Кипр, недельки на две, а сам уехавши на рыбалку, он попросил пока пожить в их квартире тестя, в далеком прошлом муровского сыскаря, полковника в отставке, Ивана Кузьмича Привалова.

О том, что в квартире коллекционера ночует какой-то старичок «божий одуванчик», юноша в джинсовом костюме узнал, конечно же, заранее. Если бы накладки бывали часто, наводчики жили бы короткие жизни и никто не шел бы работать по этой рискованной профессии, так что наводчик узнал – есть старичок.

Ну, да старичок – это не «качок». С ним и хрупкий юноша справится, – подумали те, кто планировал забор коллекции Кирша. И не стали усиливать группу.

Давно известно, если хочешь взять коллекцию незаметно, увести концы в сторону, лучше на дело идти в одиночку.

Так юноша в джинсовом костюме и поступил. Хотя мог бы, конечно потребовать группу прикрытия. Но тогда и следов больше. А следы он не любил оставлять. Свои. А вот «чужие» оставлял всегда. Это, так сказать, была его фирменная карточка. Он не наследил ни на одном месте преступления, даже там, где пришлось устранять свидетелей или хозяев. Более того, каждый раз он хитроумно разбрасывал ведущие в сторону «следки», создавая основания для головной боли сыскарям из МУРа и следователям из органов прокуратуры.

Так что появления ветхого старика он не боялся. Напротив, был готов к встрече с ним.

Но в эти минуты старик, по данным наводчика, спавший в маленькой комнате возле кухни, должен был видеть уже третий сон. Его появление на авансцене раньше времени не планировалось. И потому юноша спокойно осмотрел первую комнату от входа, куда проник, легко отворив дверь. Справа всю стену с пола до потолка закрывал огромный осенний пейзаж Клевера. Казалось, березы с желтой листвой занимали все пространство стены и росли прямо из паркетного пола. Впрочем, роскошная багетовая рама лишала осенний пейзаж иллюзорной обманчивости, давая понять, что перед вами пусть и большая, предназначенная для музейных пространств, но – картина.

Клевер нынче был в цене. И за рубежом. И в России. У «новых русских». Этот потянул бы тысяч на 25 баксов. Но возни… А на 25 тысяч в коллекции Кирша тянуло многое.

Например, открыто стоявшая на комодике красного дерева (Испания XVII век) серебряная шкатулка работы Бенвенутто Челлини. Собственно, подлинная работа Челлини тянула бы на все полтора миллиона. Эта же – была великолепной копией ХVII века и стоила дешевле подлинника, но все равно – много. Хорошо можно было бы продать и морской пейзаж с двумя терпящими бедствие шхунами кисти Айвазовского, – подумал юноша, глядя на украшавшую стену картину. Но, опять же, каким-нибудь малообразованным «новым русским». Конечно, у всех банкиров и промышленников есть свои советники и консультанты по искусству. И дело даже не в том, что они на них денег жалеют. Просто – придурки, слабые на передок, – подумал юноша в джинсовом костюмчике. – Им все охота приятное с полезным совместить. А путать Божий дар с яичницей не стоит. Боком выйдет. Набрали «советниками по культуре длинноногих девиц с маленькими сиськами, ходят с ними на всякие презентации, щеки надувают. А те подлинного Айвазовского от хорошей копии не отличат. Вот и накупили целые галереи „фальшаков“. Редко у кого в частных коллекциях сегодня встретишь настоящего Айвазовского. Этот похож на настоящего. Но юноша, хотя и неплохо, в силу своей антикварной специализации, разбирался в искусстве, все же профессию имел другую. Каждый должен заниматься своим делом, – считал он. И потому в заказанных квартирах брал не то, что ему казалось красивым, или дорогим, не то, что просто понравилось. Брал то, что было заказано. Там, у Игуаны, такие искусствоведы советниками работают, – что редактировать их – себе дороже.

Он с неохотой отвел глаза от Айвазовского. Картина была очень хороша. И скорее всего – подлинник.

Но она не была заказана.

А вот тяжелые мраморные головки разных богинь он и рассматривать не стал. Смешно – пилить в такую даль, специально, чтоб было меньше следков, – без машины, и переть на себе этих мраморных теток. Такой глупости себе не позволил бы ни он сам, ни его заказчики.

Тем более, что, скажем, мраморная Психея работы неизвестного французского скульптора ХVIII века стоила столько же, сколько одна монета времен Древнего Рима. А монета тянула тысяч на 50.

И монет таких было спрятано в тяжелой доске подоконника около 100. Ну, не только древнеримские, тут были и золотые наполеонодоры, и луидоры, и испанские дублоны, и золотые гульдены, и просто золотые монеты, бывшие в ходу при разных Романовых. Были и серебряные. Но такие древние, что в цене не уступали золотым.

Юноша выгреб в сумку все монеты, постучал по доске, проверил, не застряла ли какая монетка. Его невнимательность стоила бы и ему самому, и заказчикам слишком дорого.

Ему показалось, что после даже легкого стука по доске, в дальней комнате, где спал старичок – «божий одуванчик», началось какое-то движение. Он выждал минуту, полная тишина успокоила его, и продолжил осмотр квартиры, пользуясь планом, составленным наводчиком.

Сейф, спрятанный за большим портретом Екатерины II работы неизвестного художника ХVIII века, оказался совсем простым. То есть, ну, элементарно, Ватсон. Минут пятнадцать ушло на разгадывание простенького ребуса. Наградой юноше стали пять альбомов марок. 0н не стал их листать. Здесь, в сейфе, были самые дорогие марки, в целом, по общей, очень приблизительной прикидке, коллекция марок, собираемая на протяжении более полутора веков, тянула тысяч на 800 долларов.

Юноша отодрал безжалостно, но аккуратно тяжелые картонные створки альбомов, и сунул коллекцию марок, спрятавшихся за полиэтиленовыми окошечками, в мягкую сумку. Марки не помнутся и так, а тащить лишнюю тяжесть ни к чему. Тем более, что он ещё не закончил свой «сбор урожая».

Огромные альбомы с графическими листами он и смотреть не стал. Их выносить неудобно. Хотя, по наводке судя, там были замечательные вещи.

Юноша направился, словно бывал в квартире не раз, сразу в противоположный от сейфа с марками угол большой гостиной и, покопавшись секунду отмычкой в замочной скважине, легко открыл дверцу черного дерева старинного венгерского (не позднее XVIII-го, а то и XVII века) шкафчика, украшенного причудливой резьбой. Там, на полках в специальных коробочках лежали стопками живописные и графические миниатюры пушкинской поры – портреты прелестных дам, молодых мужчин в военных мундирах, пожилых при орденах и орденских лентах. Юноша аккуратно снял ненужное ему картонное обрамление с прелестных миниатюр. Так же аккуратно сложил коробочки обратно на полки. А сами миниатюры завернул в заранее приготовленные носовые платки и упаковал в одно из отделений своей вместительной сумки. Подумав, что все равно куда-то надо прятать картонные обложки кляссеров с марками, укорил себя за то, что опрометчиво оторвал их, и подстелил на дно сумки так, чтобы все вещицы, что будут ложиться сверху, не меняли бы её конфигурацию.

Оставалось главное. Взять в тайном схороне в соседней комнате коллекцию драгоценностей ХVIII века.

В квартире было тихо. И в тишине особенно громким показался звук спускаемой в туалете воды.

Юноша вздрогнул и повернул голову к двери…

Сонька-подлиза. Не хлебом единым, или смерть на обед

Казалось бы, молодой, энергичной женщине, связавшей судьбу с криминальным бизнесом, на роду написано зваться «Сонька-золотая ручка», если имя Софья ей действительно дано от рождения, если оно не кликуха, полученная в мордовских лагерях.

А её звали Сонька-подлиза. Она действительно была подлизой – с детсадовских лет, со школьных… Ее обожали воспитательницы и учителя. Ее побаивались сверстницы. В неё влюблялись мужчины. Потому что она умела быть со всеми разной. С учителями и вообще – со старшими, в юные годы, когда разница в возрасте что-то значила в социальной иерархии, – она была вежлива, почтительна, и обладала редким даром задавать интересные вопросы, не требующие, тем не менее, большой эрудиции или находчивости при ответе. И умела слушать, распахнув большие карие глаза так, что рассказчику казалось – более благодарной аудитории у него не было никогда в жизни. Так что любили её учителя и мужчины. Мужчины ещё любили за умение в сексе найти позу, ритм, жест, наиболее отвечающие его, так сказать, чаяниям.

А сверстницы боялись потому, что могла однокашнице по детсаду, однокласснице или однокурснице (пединститут она не закончила) всадить булавку с ягодицу, вывихнуть палец, вырвать клок волос, – за пустяшное прегрешение. При этом в лице её ничего не менялось, – глаза были так же безмятежно и приветливо распахнуты.

Многое с годами изменилось в Соньке-подлизе, прозванной так ещё в начальной школе за то, что задавала подлизучие вопросы и провожала классную руководительницу до учительское, помогая нести глобус («классная» вела географию, это уже речь идет о пятом классе, с первого по четвертый она носила, тоже какие-то пустяки, сколько потом следователь межрайпрокуратуры Верочка Пелевина ни расспрашивала одноклассниц своей подследственной, никто так и не смог вразумительно рассказать, что носила за «училками» Сонька в начальной школе).

Вначале она перестала заглядывать в лицо искательно-подлизывающе тем, от кого мало зависело. Научилась выбирать сильных. Потом перестала угождать мужикам. Как-то незаметно сместила и акцент в сексе, – теперь она могла угодить только тому, от кого зависела её судьба.

А вот девочек по прежнему не любила. Потом стала ненавидеть женщин вообще, не делая различий, ребенок или старуха.

А вот мужчин стала любить. Но уже как бы потребительски. Она могла угодить одному. Ей угождали уже десятки.

С чего бы это? – задастся вопросом читатель. – Стала Сонька богатой предпринимательницей, крупным ученым-педагогом, известной государственной или общественной деятельницей? Нет.

Сонька-подлиза была бригадиром, паханом. Смотрящей по Юго-западу.

И выше и сильнее её, – в воровском мире Москвы, были только Игуана, и Семен Кренжель, если говорить о параллельной структуре столичных «отморозков». Но для старого Семена она сделала исключение. И доставила ему столько радости (и широко раскрытыми глазами, и вопросами о традициях воровской жизни, и умелым сексом), что он наложил жесткое «табу»: Соньку не трогать. И её не трогали. Она купила Семена без денег. А за деньги он и сам кого хочешь купил бы.

Что же касается Игуаны… То тут сложнее.

Никто в «системе», состоящей из 5-6 тысяч бойцов (общее число варьировалось, так как многие бригады работали в «командировках») постоянно осуществляющих криминальные операции в Москве и области, никогда человека по имени Игуана не видел.

Ее только слышали. И голос, который слышали бригадиры, был женским. Вот почему все считали, что Игуана – это женщина.

Никто не знал – молода она, или стара.

Голос по телефону, или присланной аудиокассете с заданием, всегда был изменен декодером.

Никто точно не помнил, как она появилась в Москве. Может быть, жила здесь с незапамятных дней, лет 60. Или 80. А может, приехала из какой-нибудь российской глуши, молодая лимитчица. А может, опытная воровка из бывшей республики, входившей в бывший СССР. По коротким заданиям, получаемым бригадирами, было не ясно и то, образованная она, или нет, ходила в зону, или никогда не сидела…

Все было тайной. И само по себе это, возможно, не было бы страшно. Если бы не жестокие расправы, последовавшие в московском уголовном мире мгновенно, через час-два после того, как три бригадира отказались выполнить её указания. Один, Миня Груздь, авторитет Измайловской группировки, послал её на три буквы, когда она приказала ему перенести операцию по «взятию» обменных пунктов в районе гостиничного комплекса «Измайлово». И, главное, – Миня был «крышей» всего Измайлово, что хотел, то и делал. Он доил, доил «обменщиков», а потом ему срочно понадобились «бабки'', – он открывал большое легальное дело в Австрии. „Обменщики“ уперлись и отдавать „все“ отказались. Только бригада Мини знала, что в субботу будут брать „все“. И рано утром в субботу сработал мобильный у Мини. Он спросонок не сразу врубился, кто на него наседает.

– Чего? – спросил он, услышав странный, фонивший (ну по мобильному нередко фонит, но тут и фонило как-то странно) и неразборчивый голос в трубке:

– Миня, отмени сегодняшнюю операцию.

– С чего это ради?

– Я прошу.

– А ты кто?

– Я – Игуана.

– Это ещё что за хренота… С чем тебя едят?

– Меня вообще не едят. Это я всех хаваю, Миня, и тебя схаваю, и косточки выплюну.

– Да я..

– Миня, я повторять не люблю. Ты Мишку Рубильника знаешь?

– Ну…

– И Костю Резаного из Балашихи?

– Ну?

– И Гурамчика – «Кутаисца»?

– Ну?

– Посоветуйся с ними, стоит ли учитывать мою просьбу.

– Да я, блин, ни с кем советоваться не привык, кроме своей братвы. Хотя и с ней – тоже.

– Посоветуйся. Люди, что умеют вовремя совет друга принять, долго живут.

– Ты что, падло батистовое, угрожаешь мне?

– Да… Угрожаю.

– Да я…

– А ничего ты со своими братанами мне не сделаешь. Потому что не знаешь, кто я, и где я. А я про тебя все знаю: и где ты живешь постоянно, и где прописан, и где сейчас проснулся, и где твоя мать живет с младшим братишкой, и где у тебя «бабки», на каком счету и в каком банке… Ты будешь смеяться, Миня, но у меня даже есть ключик от твоего сейфа-бокса в банке «Мультимер». 0дин ключик у служащего банка, второй у тебя, но есть и третий, неучтенный, – он у меня. Рассказать, что в этом боксе, который я могу в присутствии служащего открыть своим ключиком, хранится?

– Не надо, – мертвыми губами выговорил Миня.

– А хочешь, расскажу, где черный, обитый коваными полосами, сундук с «общаком» твоей бригады спрятан? В каком таком дачном поселке далеко от Москвы, в пространстве между потолком и крышей ладно срубленного сарайчика, в двадцати метрах от особнячка… А в «общаке» том…

– Не надо…

– Значит, отменишь акцию?

– Да на кой тебе хрен…

– Вообще-то это не твоего ума дело… Но так и быть, в порядке исключения… У меня в комплексе «Измайлово» запланирована операция с группой ювелиров из Индии. И она спланирована как раз на то время, что и твоя дурацкая акция по отъему «бабок» у держателей обменных пунктов.

– Ну и что? У каждого свое дело. Ты делаешь свое, я – свое. Сколько раз бывало, что в том же Измайлово одна бригада «брала» сберкассу, вторая шмонала хату, третья на снятой квартире чистила лохов в преферанс… И никто никому не мешал.

– Так было раньше, Миня. А теперь будет иначе. Другой масштаб операций. Сколько ты возьмешь валюты в «обменных»?

– Лимонов пять…

– Меньше. Ты возьмешь какой-нибудь «капусты», в пересчете на баксы, всего несколько тысяч. Пока ты загорал в Анталии, у нас в стране опять рухнула финансовая система, и все баксы выгребли из обменных пунктов ещё позавчера. Так что ты возьмешь в лучшем случае на пять лимонов «деревянных». И то, если завезут партию «зеленых». Скорее всего, завезут. Но операция у тебя вечером, и ты, придурок, не учел, что к тому времени останутся у твоих подопечных только российские деньги.

– Это уже моя забота.

– Конечно, конечно. Но ты спросил, я отвечаю. Я заработаю на своей весьма хитро продуманной операции не менее десяти тысяч… брильянтов. Там, конечно, будет и мелочь – от I-го до 3-х каратов. Но будут и очень, очень крупные камни. Их специально привезли индусы в Москву на ежегодную августовскую ярмарку. Так что мой прибыток – не менее 25 миллионов.

– Ну, если я отменю операцию, может, поделишься, – уже сдаваясь спросил Миня.

– Делятся пусть членистоногие, им есть чем. У меня все по счету.

– А не боишься, что я сам встряну в твою операцию?

– Нет?

– Почему?

– Ты ведь решил все равно почистить «обменные», только теперь, зная мои планы, ты спланируешь свою операцию на час раньше. Умные очень?

– Очень…

– Ладно. Поглядим.

– Собери бригаду. Посоветуйся. Про меня уже многие слышали. Поговори с бойцами, стоит ли со мной связываться.

Интуиция, или, если хотите, чутье, у Мини было. Кабы не было, не был бы он паханом, не ходил бы так долго в бригадирах, а сосал бы баланду на зоне.

Он собрал бригаду в кафе «Надежда». Название, конечно, тоже дело не последнее. Но бригада собиралась в этом кафе потому, что его хозяин Феликс Медведь был фактически членом бригады. А это совсем не то, что собираться у запуганного твоими «отморозками» торгаша.

Кафе не стали открывать в 10. Повесили табличку «по техническим причинам…». И собрались. Бойцы не сразу врубились, что им кто-то угрожает. Когда врубились, был большой базар. Но действительно нашлись двое, кто уже слыхал, сам не сталкивался, но слыхал про Игуану.

Репутация у неё оказалась хреновая.

– Не было случая, чтоб он (или она, хрен знает, кто за этим голосом по телефону скрывается) приказал, и чтоб не выполнили, и чтоб после этого остались живые.

– Да что за хренота такая? У нас что, стволов мало?

– Стволов много, а только и я скажу, – не стоит с ней (или с ним) связываться. Мне что не нравится. У них, кто на Игуну работает, мало что разведка, так и технические всякие штуки, с ума сойти и не встать. Вот, скажем, мы тут сидим, и я зуб даю, все, что мы говорим – она слышит.

– Ну, котел то не лей, – обиделся Феликс, натянув пиджак 60-го размера на могучих плечах. – Я сам здесь ночевал, в своем кабинете, и со мной братаны – Колька Ухо и Вася Рвач. Мы что, бухие что ли были?

– А вот на спор!

– О том и спор: мы сейчас примем решение накласть на «советы» Игуаны. И все. Отсюда мы не выйдем.

– А смысл?

– Через час вся воровская Москва, все «отморозки» и «беспределыцики», все авторитеты, паханы, пехотинцы будут знать: Игуана наказала бригаду Мини, потому что Миня не послушал её совета.

– Да что за…, да я… Почему ж я про игуану эту гребаную ничего не слыхал?

– А везло пока. Она уже так три бригады под корень извела, разными способами. В одной бригаде, у Фили рыжего, всех пехотинцев за сутки перестреляли в разных концах Москвы. Вроде, все смерти друг с другом не связаны. А накануне Филя совета Игуаны не послушал и «наехал» на «Автосервис» на Плющихе. И суток бойцы не прожили после того. И что интересно – никаких там «стрелок», разборок, воровского суда. Всех перестреляли, и все.

– Ну, ваще… Почему я последним об этом узнаю?

– Да, почему. Вопрос. И вопрос этот тебе – Миня, не в плюс. Должен бы знать.

– Да, где твоя хватка, твой хваленый нюх? Может, устал в паханах ходить?

– Поговори еще, ухи отстрелю.

– На все ухи патронов не хватит. Кстати о патронах. Я слыхал, что вторую бригаду, из серпуховских, работавших на Северо-западе Москвы, она и вовсе чудно извела. Верите, нет, братаны, но померли 32 человека от инфаркта. Кто где – кто на бабе, кто в своей койке, у кого приступ случился в кабаке, а кто и дал дуба за рулем своей тачки. Но «цинк» бл… у всех один диагноз – инфаркт миокардия.

– Миокарда.

– Один хрен, разрыв сердца. А? Каково? Ну их на фуй, эти обменные пункты. Мне ещё пожировать охота. А то примем щас, как давит Миня, «план брат», а к утру от нас никого и не останется.

– Да чертовщина это какая-то. Не верю.

– Это знаешь, «параша» такая у нас в ИТУ под Надвиоцами ходила, что будто спрашивает один фраер другого: ты в чудеса веришь?

– Нет, – тот отвечает.

– А если один мужик с дуба рухнул и не помер, это не чудо?

– Нет, – отвечает, – приятное исключение.

– А он второй раз рухнул и снова жив?

– Это уже приятное совпадение.

– А он и третий раз рухнул, и снова ни царапочки?

– А это уже привычка, братан.

– И все равно, не верю.

– Я вот тоже хорошую «парашу» знаю…

– А ты помолчи, молодой еще… Значится, так… Меня чем больше пугают тем я упрямее. Операцию все равно будем проводить.

– Да ты что…

– Будем, я сказал. Но…

– Но?

– Но попросим братанов из клязьминской и арнаутовской бригад прикрыть нас…

– Им отстегивать придется… Себе дороже…

– Дороже выйдет, если поскупимся, и эта блинская Игуана нам какую козу заделает ко времени операции.

– Может, пахан и прав… Голосуем?

…По мобильному Миня связался с бригадирами «контактных» группировок, те, услышав, почему требуется прикрытие, тоже попытались отговорить Миню.

– У Игуаны длинные руки…

– Укоротим! – бросил уверенно Миня.

На этом слове и взлетело на воздух кафе с вселяющим веру в вечный праздник жизни названием «Надежда».

Как отметила в своем отчете следователь межрайпрокуратуры Верочка Пелевина, любимица всех московских сыскарей, «идентифицировать останки погибших от взрыва мины в кафе „Надежда“ не представляется возможным». Ну, братаны-то по Москве знали поименно, кто погиб.

А следствие как началось, так и кончилось. Все свидетели, как говорится, отсутствовали по причине их смерти.

Если какие живые свидетели ещё в Москве и имелись, то следков к ним не было.

А поскольку дело о похищении из гостиничного комплекса «Измайлово» брильянтов, незаконно ввезенных, минуя таможню, в Россию, и об убийстве пяти граждан Индии, имевших к ним отношение, вел начальник Отдела специальных операций генеральной прокуратуры России Егор Патрикеев совместно, правда, с «важняком» Русланом Тамаевым из Главного следственного управления генпрокуратуры, то и пошла Верочка за советов к прокурорским генералам.

– Это Игуана, – ответил Патрикеев.

– Не поняла? – удивилась Верочка, прихлебывая несладкий чай (чтоб не полнеть) в крохотном кабинетике Патрикеева на Большой Дмитровке.

– А чего тут понимать? – доброжелательно улыбнулся крупным, жестким, и в то же время по-молодому миловидным лицом Руслан Тамаев. Он только что блестяще завершил дело об украденных сырых алмазах, вывезенных контрабандно с гранильной фабрики на самолете напрямую в Бухарест через Киев и получил за это поощрение генпрокурора. – Игуана, она и в Африке Игуана, – и рассмеялся, продемонстрировав ровные белые зубы.

Глаза его искрились от воспоминаний о законченной работе, и при всей своей доброжелательности ему трудно было вот так вот, в течение нескольких минут, проникнуться заботами Верочки. Да поначалу ему и дело-то, которое возбудила межрайпрокуратура по факту взрыва в кафе «Надежда», показалось малозначительным.

– Дяденьки генералы, – взмолилась Верочка, и тут же, от смущения перед собственным кокетством, привычно полыхнула таким румянцем, что генералы зажмурились. – Ну, вы мне хоть что-то про эту Игуану расскажите.

И генералы рассказали. Правда, немного. В основном то, что читателю уже известно. И не потому, что стремились скрыть имеющуюся у них информацию от молодого следователя, а потому, что и сами пока знали о новой «звезде» криминального мира Москвы не так уж много.

Они не знали, мужчина это, или женщина.

Они не знали ни её (его) места жительства, телефона, не знали даже людей, которые хоть раз в жизни видели бы Игуану воочию.

Они не знали, кто с ней работает.

Но они уже точно знали – приказы Игуаны в Москве и области не обсуждаются.

Впрочем, телеграмма, полученная от их коллеги, Георгиаса Макридиса, следователя-криминалиста прокуратуры Кипра, давала основание предполагать, что власть Игуаны простирается далеко за пределы столицы, да и самой России.

Телеграмму принесла секретарь Патрикеева – Леночка, которая, из-за нехватки в основном здании Генпрокуратуры помещений сидела в общей комнате оперативных работников-аналитиков и информатиков, и отвечала как секретарь-референт начальника Отдела не столько за вовремя заваренный и поданный крепкий чай, сколько за приборы – факс, ксерокс и компьютер, имеющий прямые выходы на информационно-справочные системы МВД, ФСБ, Европола и Интерпола. Телеграмма была по сути дела факсом, переданным открыто, но в закодированном виде. Леночка работала с Патрикеевым уже семь лет, имела все нужные допуски, так что, получив факс с пометкой «точка, плюс», она заложила его в «декодер», и, сняв листочек с расшифрованным текстом, сам факс тут же пропустила, в соответствии с инструкцией, – через бумагорезку и «сжигалку», а расшифровку, не читая, положила в конверт, заклеила и понесла к шефу.

Егору пришлось повторить операцию в обратном порядке, – он вскрыл конверт, прочитал расшифровку, сунул листок в «Эргономик» – электронное устройство величиной с настольный телефакс, заложив таким образом все полученные сведения в электронную память компьютера и системы «СИФ-ДСП», и лишь после этого поделился с Русланом и Верочкой полученной информацией.

– На Кипре час назад взорвали виллу Мартироса Оганесяна.

– Того самого, из холдинга «Макси-гелтос»? – спросила Верочка.

– Вы так говорите «того самого», что можно подумать, – речь идет о каком-то крупном криминальном авторитете, – усмехнулся Руслан. – А я, между прочим, хотя и работаю в отделе по расследованию особо важных дел Главного следственного управления, про такого авторитета слышу впервые.

– Он не был авторитетом, – печально ответил Патрикеев.

– Почему в прошедшем времени? – удивилась Верочка.

– Потому что он вчера вылетел на Кипр.

– Но Вы сказали, что «взорвали виллу», – он мог и спастись.

– Если бы это было предупреждение, то мог бы. Но это было наказание.

– Наказание? – удивился Руслан. – В чем провинился этот человек?

– Он долгое время, поддавшись прямому шантажу, платил системе Игуаны очень большие деньги…

– Она что и рэкетом промышляет? – удивился Руслан.

– Нет такой криминальной сферы, где бы, извините за чрезмерную экзотику, не торчали уши этой Игуаны. В том числе её бригады промышляют вульгарным рэкетом. Но это не запугивание палаточников. Она не удовлетворяется жалкими тысячами долларов, ей платят сотни тысяч. Не буду вдаваться в технологические подробности, поясню суть проблемы, которая затрагивает и нас троих.

– Интересно! – удивился Руслан. – Неужели и к тем делам, что веду я, Игуана имеет отношение.

– Думаю, что да. У нас с тобой идут соприкосновения по всем почти делам, связанным с хищением сырых алмазов и обработанных брильянтов, как с приисков, из Якутска и из трубки «Мирная» под Архангельском, так и с шлифовальных фабрик, обогатительных комбинатов, тебе все равно придется влезать в истории связанные с Игуаной. Но пока, тем более, что Верочке лишнего пока знать тоже не надо, поясню лишь последний эпизод. Оганесян, не в силах платить все более крупные суммы денег. Обратился в РУОП к Овчинникову. Тот взял рэкетиров в разработку. Но имела место утечка информации, и Оганесяна «предупредили». Он замкнулся, ушел от контактов с РУОП. Хотел отсидеться. Его нашли. Он вышел на соответствующее управление ФСБ. О том, где скрывался Оганесян, знал только один полковник в этом управлении и ещё один их внештатный сотрудник, абсолютно доверенное лицо, бывший инструктор Отдела ПК КПСС.

В тот же вечер Оганесяну позвонили по телефону, который знали только эти два человека.

– Утечки информации связаны с предательством?

– Возможно.

– Но раз круг информированных людей так узок, ничего не стоит…

– Стоит, очень даже стоит. Люди проверенные. Утечка могла быть по чисто техническим причинам; есть основание полагать, что либо сама Игуана, что маловероятно, либо кто-то из её окружения является, как бы это мягче сказать, гением в области самых новейших электронных систем, в том числе систем связи. Словом, в данном случае специальные подразделение в МВД и ФСБ занимаются поиском канала утечки. Я о другом. Оганесян разочаровался и в МВД, и в ФСБ. Потерял веру, так сказать, в возможность того, что кто-то его защитит. Совершенно случайно оказалось, что его двоюродный брат Осип Всеволодов, он по матери армянин, по отцу поляк, настоящая фамилия – Всеволжский, он очень известный дизайнер, – мой большой приятель, член моего лайонс-клуба «Москва-Глобал». Так Оганесян вышел на меня. И я, пользуясь давними дружескими связями с коллегами из прокуратуры Кипра попросил взять Оганесяна под свой «колпак». По моим каналам, хотя, конечно, вполне официально – с паспортом, визами, через таможню и паспортный контроль, я перебросил его из Риги в Никосию.

– Почему из Риги? Ах, ну да, в «Шереметьево» могли отследить. Ты вывез его в Ригу, и уже оттуда? Ну да, ну да…

– Там, виллу, которую им выделили, ну, вилла – это громко сказано, – домик, правда действительно старый и комфортный, охраняли парни из отряда физической защиты прокуратуры Кипра. И я был за него спокоен. Он начал надиктовывать на диктофон все, что знал о «системе» Игуаны. А заодно, – я, конечно, и бескорыстным бываю, но все же, нельзя было не воспользоваться подаренной судьбой ситуацией, он надиктовывал по моей просьбе все, что знал о роли армянской этнической криминальной структуры в Москве в организации контрабандного канала переброски золотых изделий с драгкамнями из Турции в Москву. Извини, – Патрикеев чуть наклонил сильно облысевшую и поседевшую за последние лет пять голову в сторону Верочки, – такая уж у нас неромантическая специфика работы. Пять процентов добывает профессиональная разведка, а 95 дают агенты, без агентуры в области контрабанды золота и драгкамней я бы не раскрыл ни одного из тех 23-х дел, которые раскрыл за эти годы.

– Я не спрашиваю, что было в шифровке, – задумчиво начал Руслан.

– И правильно делаешь. То, что можно, я сам скажу. Вилла взорвана, Оганисян погиб, никаких следов аудиозаписи, никаких остатков от блокнотов.

– И человека жаль, и жаль, что ниточка к клубку потеряна.

– Плохо же вы обо мне думаете, – печально улыбнулся Егор. – Оганесяна конечно не вернуть, но дело будет расследоваться теперь быстрее. И – ясно, что Игуана, похоже, контролирует турецкие, армянские и азербайджанские бригады, занимающиеся контрабандой золота, золотых изделий драгкамней из Турции в Россию и золотого песка, лома, самородков из России в Турцию. Механизм этого «промысла» мне уже вчерне ясен, а о подробностях даже в тесном кругу умолчим.

– Но как…

– Ах, Верочка. У меня технические гении работают, не слабее тех, что служат Игуане. Действие равно противодействию, или как там в физике? Честно говоря, никогда не был силен в математике и физике, а вот психология мне всегда давалась. Поэтому я и переманил из одного НИИ молодого и талантливого человека – Василия Андреевича Глущенко. Тем более, что он недавно женился, а в НИИ перестали платить зарплату. У нас вот «пайковые» тоже полгода не давали, но хоть ставку платят. Парнишка не жадный, ему бы семью прокормить и интересные задачки технические решать. А ТЗ я ему ставлю. Вот и поставил. Вася пару дней кумекал, и сделал усовершенствованный репортерский магнитофон. Его мы и дали в дорогу Оганесяну.

– В чем новинка? – насторожился Тамаев, сразу прикидывая, как бы этой новинкой рожденной в недрах Отдела друга, поживиться в интересах расследования того уголовного дела с брильянтами, которым он в эти дни занимался.

– Да все просто, как колумбово яйцо. Чуть проблему бочком поставил, – видна идея. Вся запись идет на пленку, но одновременно – практически без антенны, передается на расстояние пяти километров, где, из стоящего далеко в стороне объекта и ведется вторичная, как бы, запись. Так что, как вы, наверное, догадались, вилла стояла на расстоянии не более пяти километров от отделения полиции, где прокуратуре выделили крохотную комнатку, в которой сидел технарь-оперативник и вел запись. Для меня. По моей просьбе и по поручению прокурора города.

– Значит, запись сохранилась?

– Запись сохранилась, а хороший, нужный человек – погиб…

…Погиб Мартирос страшной смертью. Хотя, надо отдать должное Господу – за сравнительно праведную жизнь (жену свою любил и уважал, никого не убил, не крал, а что бизнес его был иногда уязвим с точки зрения закона, так где вы видели в бывшем СССР или нынешней России, чтобы бизнесмена законникам было уж совсем не в чем упрекнуть, – законы такие, слава Богу, не все выполняются), умер он мгновенно, не успев вспомнить маму, сестер и братьев, что плохо; но и не успев почувствовать боли, что хорошо.

Приехали они к морю часов в десять утра. Сразу, как самолет приземлился в аэропорту Никосии, его встретили, посадили прямо на аэродроме в санитарную машину, и увезли. В горбольнице, в закрытом гараже, пересадили его и жену в закрытый фургон и отвезли в прокуратуру города. Там их накормили завтраком – белый хлеб, сыр, кофе, снова посадили в закрытую машину, на этот раз с надписью «Мебель» на борту, и отвезли в виллу на берегу моря.

Мартирос, как и обещал полковнику Патрикееву, сразу же прошел в свою комнату, закурил, сел в кресло с видом на море, окно было из предосторожности закрыто, стекла пуленепробиваемые, жалюзи давало ощущение моря, но самого Мартироса даже с катера, крейсирующего вдоль берега, через бинокль увидеть было просто невозможно. Казалось, все меры предосторожности были предприняты. Впервые за последние месяцы Мартирос спокойно вздохнул. И диктовал, диктовал. Он много знал о контрабанде золота и драгкамней и прежде всего постарался как бы обозначить технологические схемы. Фамилии, имена, адреса, телефоны он вначале не хотел называть, особенно своих земляков. Но когда, еше в Москве, Егор дал ему просмотреть документы, аудио-, видеозаписи, из которых ему стало ясно, что Игуане его «сдавали» как раз его земляки, некая внутренняя преграда была сломлена и информация, четкая, сжатая, документальная пошла в запись.

Память у Мартироса была уникальная.

У каждого свои таланты.

Жена Мартироса Асмик была гениальной чистюлей и кулинаркой.

Конечно, её фирменное блюдо – голубцы в виноградных листьях – долма, никакая повариха, даже из знаменитого ресторана «Космополис», не приготовит так, как она, Асмик. Но, когда она заглянула на кухню, там уже вовсю кипела работа: фарш был готов, виноградные листья промыты, оставалось завершить начатое дело, тут она была не нужна. Она прошла в спальню, легла на огромную постель, включила телевизор.

Все программы шли на греческом.

Одна, правда, шла на английской – какие-то новости про очередное расширение в России валютного коридора. Это она поняла, когда дали слово русскому министру Федорову, который очень уверенно, кому-то явно угрожая, пояснил, что произошедшее должно было произойти, в этом как раз и был гениальный расчет и провидение нынешнего правительства.

Асмик стало скучно.

Книг в доме не было.

Она решила пойти в сад, – может быть, пора полить цветы, или подмести двор.

Но и в саду трудилась молодая чернявая, чем-то похожая на армянку девушка, у неё была низко посаженная задница, красивое лицо с большими глазами и маленький рот, украшенный черными тонкими усиками.

– Вы не армянка? – спросила Асмик по-армянски девушку.

Та с улыбкой развела руками -, дескать извините, госпожа, не понимаю.

Асмик вернулась в дом. Нашла в туалете швабру, в ванной комнате под ванной – старое махровое полотенце, развела немного мыльного порошка в ведре, и стала мыть пол.

Пол и так был чист. Но слишком чисто в доме армянской женщины не бывает.

Она мыла пол. И, наверное, впервые за последние несколько месяцев, которые Мартирос приходил домой чернее тучи и совсем ей ничего не объяснял, ничего не говорил, только курил и курил, и пил валокордин, – она почувствовала себя защищенной спокойной и даже счастливой.

Она пела, – об озере Севан и горе Арарат, о персиках, – больших и душистых, таких, которых больше нигде нет. И ей было хорошо.

Она уже закончила намывать все полы в доме, когда её заметила горничная, и на приличном русском языке сказала, что к дому приставлены уборщица, горничная, повариха и садовница, так что госпоже, как она сказала, «русской» не надо беспокоиться. Асмик стало смешно, – её впервые в жизни назвали русской.

Тем временем Мартирос закончил диктовать, – он, практически, все рассказал о деятельности армянской этнической криминальной группы и связанной с нею в единый блок азербайджанской группировке, занимающихся организацией контрабандного коридора «Алания-Москва». Он решил, что самое время перекусить, а после обеда он надиктует то, что знает о Соньке и Игуане.

За обеденным столом сидели только Мартирос и Асмик. Долма была конечно хуже домашней, но очень и очень пристойной, о чем Асмик не замедлила сообщить поварихе. Та, заглянув в столовую, зарделась от удовольствия.

Когда подали десерт – фрукты на мороженом, раздался телефонный звонок.

Трубку сняла горничная.

– Вас, – удивленно сказала она. Удивление, потому что её предупредили, – хозяева будут тихие, сами никому звонить не будут, и им никто, сами из дома никуда, и к ним никто.

– Закончил диктовать, сучий потрох? – услышал Мартирос в трубке голос Соньки-подлизы». Ну, собственно про кличку её он не знал. Имя же не мог слышать без сердцебиения. – Вовремя перерыв сделал, старый пидар. Поди, обо мне хотел рассказать после обеда? Так вот, сучок, «после обеда» у тебя не будет. И помолиться ты не успеешь. Прощай.

…Когда дым рассеялся, стало ясно, что от старинной виллы не осталось ничего. Как говорится, строение восстановлению не подлежит.

Приехавшие через десять минут на место трагедии сотрудники прокуратуры города Никосия лишь в двадцати метрах от воронки нашли стеклышко – предположительно, от очков Асмик, и ещё в нескольких шагах от стеклышка, – пряжку, которую, как вспомнил прокурор города, он видел на ремне Мартироса.

– Запись погибла вместе с этим придурком, – доложила в Москву Сонька.

– Запись в отличном состоянии, – доложил прокурор Никосии Патрикееву.

Дело о банде отравительниц можно было передавать в суд…

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Конечно, лучше бы старик продолжал спать. И обнаружил бы факт ограбления и труп неизвестного молодого человека уже утром. Тоже загадок для следствия хватило бы. Но и такой расклад устраивал юношу в джинсовом костюме.

Поскольку старик все так же стоял как столб, не двигаясь, даже не шевеля бровями, которые, к слову, у него были как у покойного генсека – кустистые и черно-седые, то и решил юноша действовать не спеша, но наверняка.

Он медленно вытащил из кармана джинсовой курточки миниатюрный «Рейвен», направил его в грудь старика и уже начал плавное движение пальнем, нажимая на курок, как вдруг случилось нечто, совершенно им не предвиденное.

Практически одновременно, пока он вытаскивал свой «бэби» из кармана, чуть замешкавшись при этом, зацепившись стволом за карман, старик начал движение правой ноги вверх. При этом он слегка присел на левой ноге, чуть поморщился от боли в суставе, но упрямо тянул правую ногу вверх, и, когда юноша в джинсовой курточке уже практически нажал на курок, одновременно с этим нога старика, освобожденная от старой вельветовой домашней тапки, ударила по руке юноши снизу вверх так, что первый выстрел ушел в потолок, выбив кусок штукатурки в метре от люстры.

– Ну, дед, блин, ну.., успел коротко матюгнуться юноша, подхватил уже в воздухе выбитый ударом стариковской, неожиданно легкой на подъем ноги, свой «Рэйвен» и снова нажал на курок, как только рукоятка пистолета с блестящими щечками из словной кости снова оказалась намертво зажатой в его правой ладони.

На этот раз старик сплоховал. Конечно, не те уже кости, не те мышцы не та реакция. Он успел опустить правую ногу на паркет, успел встать покрепче на обе ноги так, чтобы уже рукой применить болевой прием, но вот довести его до конца у него времени не было.

Он успел сгруппироваться, чуть повернулся к нападавшему юноше боком и направил правую руку ребром ладони наискосок так, чтобы ударить неприятеля по шее под правую скулу. И он достал ребром ладони до шеи вора, но движение запоздало, затухло, прервалось потому, что пуля, выпущенная из «Рэйвена», калибра 6, 35 уже вонзилась ему в ребро.

6, 35, выпушенная с такого расстояния, конечно же сломала ребро старика как лучинку. Но на этом её разрушительное действие и кончилось: дальше, в сердце, она не прошла.

Юноша ещё дважды выстрелил в упор. И только тогда посчитал, что дело сделано.

Старик секунду, другую, все с тем же удивленно-растерянным выражением лица, все так же молча, покачался на прямых ногах и упал. Но не плашмя, не рухнул, а как бы сложился втрое, мягко опустился на пол, причем голова его коснулась ковра практически без стука.

Во время падения халат, синий, стеганый, потертый и державшийся на скрепленном английской булавкой кушаке, расстегнулся, обнажив свежую, – должно, с утра поменял – подумал юноша, – нижнюю рубаху. И на рубахе ярко и явственно расплылись три розы – три кроваво-красных пятна, все в районе сердца.

Однако старик остался жив. Все раны оказались не смертельными: первая пулька калибра 6, 35, как уже говорилось выше, сломала ребро, но до сердца не дошла, а ещё две прошли рядом с сердцем, на удачу старика, не разорвав ни одного жизненно важного кровеносного сосуда.

Кровь из ран сочилась, а не била ключом, как неизбежно было бы, пройди одна из пуль сквозь сердце или разорви одна из них артерию.

Юноша на эту, как ему, возможно, показалось, незначительную деталь внимания не обратил, а зря. Это и стало потом для следствия первой зацепочкой. Старик-то выжил. У него был естественный при таких ранениях, особенно после травматического перелома ребра, болевой шок. Из двух ранок с пузырьками медленно текла кровь. Было поражено легкое, мягкие ткани, но ни один жизненно важный орган не пострадал.

Старик лежал, уткнувшись небритой щекой в ковер, и сознание его блуждало где-то далеко.

Возможно, он вспоминал, как брал в 1959 г. банду Витки Травника, и как гонялся по Подмосковью за бандой Славки-Лисы, на редкость вредоносного и коварного бандита. И как ранили его в тех погонях и преследованиях, да не пульками из «бэби-браунинга», а охотничьим жаканом из обреза двустволки, в живот. Боль была такая невыносимая, что, казалось, легче умереть. А он выжил и, когда Слава-Лиса в 1967 году пырнул его в Серпухове финкой в «поддых», тоже было очень больно. Сшивали его часа четыре, – все, что можно, Славка тогда ему в животе порезал. А вот в грудь его ранили первый раз. Тоже больно. Но не так.

А может он вспоминал детство в деревне, как ходили вечерами косить траву километров за десять, собирали в стожки, а уж потом на лодках перевозили из-за реки в деревню. И вот вопрос, что ж так далеко пешком ходили, нет, чтобы сразу перебраться на пойменные заливные луга на лодке, скосить там «ничейную» траву, да и назад. Так дед наказывал. Уходили косить молодые, а старик потом за ними приплывал на лодке. И они при деле, и он. Старики всегда правы. Вот и он стал стариком, и он, значится, прав. Не зря ночью ему Килька Глухарь приснился, что, будто бы ворует он сенцо, то, из их стожка, вот и пошел он глянуть, – правда ль, али сон. И застал… Да только не безобидного деревенского дурачка Фильку, а весьма – хитроумного и ловкого современного молодого человека. Опередил он выстрелом его, старого муровца, что чести ему, полковнику в отставке, конечно, не делает. Но с другой стороны, и его понять можно, – возраст. Еще бы, конечно, пожить нужно. И боль, вот, в груди поменьше стала, а шелохнуться все равно сил нет. Холодно. И спать сильно хочется. А тут и мысли кончились. Впал полковник в бессознательную дрему. Это его и спасло. И дыхания почти не видно, и движений лишних не делает. Успокоился молодой человек в джинсовом костюмчике.

Направился в кабинет, за коллекцией украшений с брильянтами, что, по наводке, хранились в сейфе. Помня при этом, что про портреты иностранных уродцев ему – ну никак забыть нельзя. Просто снять портреты – пара минут, а сколько на сейф уйдет, неизвестно.

Сейф в кабинете был, как ни странно, допотопный, канцелярский, учрежденческий. Видно, сэкономил хозяин, а может, тесть ему из своего учреждения (юноша не знал ведь, что тесть в МУРЕ работал) перед пенсией выпросил. Такой открыть отмычкой, что два пальца окропить…

Юноша достал из большого кармана-сумки на груди сложную отмычку, – с черной эбонитовой ручкой, блестящую, из легированной стали, на кулачковой основе, отмычка была хороша тем, что вставив её в замочную скважину один раз, можно было уже не вынимать и искать нужные повороты, манипулируя самой ручкой.

На то, чтобы найти нужный путь в замысловатой конструкции, у юноши ушло минуты три.

Однако дверца не открывалась.

– С секретом! – одновременно с раздражением, но и с удовлетворением от того, что работа оказалась не слишком простой для его высокой квалификации, заметил сам себе юноша.

Он отодвинул двухкамерный сейф, доходивший ему почти до переносицы, от стены, осмотрел заднюю стенку. Хмыкнул. И деловито засунув отмычку в замочную скважину нижней камеры, через минуту, другую открыл её.

– Так оно и есть, – довольно улыбнулся он.

Камера доверху была заполнена какими-то бумагами. Он лениво перелистал бумаги на разных языках. Хотя университетов он и не кончал, поверхностной эрудиции, в том числе заработанной годами криминальной деятельности, было достаточно, чтобы определить – здесь были автографы, письма, записки, даже странички из книг с дружескими посвящениями. Имена были известные даже ему – Лев Толстой, Иван Бунин, Антон Чехов. Были рукописные стихи с подписями – Игорь Северянин, Георг Шоймер, Алла Вичурина, Феликс Бурташов, и даже одно стихотворение, подписанное: «Александр Пушкин».

Но на автографы «задания» не было.

Нижняя камера нужна ему была для другого. Именно в ней, на правой стенке, был рычажок, приведя в движение который он услышал скрип, и дверца верхней камеры приоткрылась.

Он распахнул её пошире.

В три ряда на железной полке лежали черные, синие, коричневые, серые коробочки. Когда он открыл две-три, темное пространство внутри сейфа в мгновение ока преобразилось и черные, матовые и глянцевые поверхности коробочек осветились мириадами огней.

– Конечно, горный хрусталь или хорошо сделанные стразы – тоже красиво, – глубокомысленно заметил сам себе юноша, – И все-таки ничто не дает такого радостного, такого праздничного фейерверка огней, как отменно обработанные алмазы-брильянты.

Здесь были броши, табакерки, колье, серьги, подвески, перстни… Он открывал одну коробочку за другой, и, полюбовавшись игрой камней и как правило золотой, изысканно сделанной основой, снова закрывал. После чего аккуратно сложил все коробочки в сумку из чертовой кожи и, туго затянув ей горлышко, подвесил на груди на заранее приготовленном крючке, закрепленном на окутывавшей шею кожаном ремешке.

Сумка с драгоценностями надежно улеглась на живот, заняв то место в районе желудка и поджелудочной железы, которое словно специально создано ниже ребер для схоронов.

А теперь дело было за портретами в комнате, где на полу лежало тело старика.

Предубеждения против трупов у юноши не было.

Как против тех, что образовались в результате его вмешательства в плавное развитие человеческой жизни, так и против тех, что умерли от руки других убийц или своей смертью.

Он вошел в комнату. Здесь все было в том виде, в каком он оставил полчаса назад.

Таинственно поблескивали черной глянцевой – изредка матовой поверхностью предметы мебели, созданной в Испании в ХVII веке из черного, дерева, мирно, как ни в чем не бывало шаркали из стороны в сторону два рыцаря, ухватившиеся руками за маятник больших деревянных часов. В той же позе лежал на ковре старик. Он лежал на животе.

– Вот интересно, – все помню, – укорил себя юноша, – а в каком положении оставил старика, – не помню. На животе он лежал, или на спине. Кажись, на спине. Но не повернулся же он после смерти! Значит, так и упал, мордой вниз.

Большой лужи крови под стариком не было. Но это не смутило юношу. Всяких «шнуров» он видал. И таких, что буквально плавали в своей кровище, и таких, что ни капельки снаружи, а полная грудь или живот крови. Это когда ранение не проникающее и упал удачно.

– Упал удачно, – констатировал юноша, с удовлетворением рассматривая сценическую площадку.

Старик его вмешательства уже не требовал.

А вот два урода на стенке, что справа и слева от часов, его заждались.

Он подтащил к стене старинное испанское кресло с ручками в виде львиных голов с кудлатыми головами, встал на сиденье, дотянулся до портретов. И уже протянул к темной, крепкой с виду бечевке, на которой держался портрет карлицы в королевском платье, руку с финкой, как вдруг его будто что подтолкнуло в спину.

– А ну, как секрет? Сигнализация? Такой же простой, как в сейфе, но на который, именно после простоты предыдущих действий, и мог бы купиться неопытный взломщик.

Юноша достал из кармана курточки фонарь, направил луч за картины. Встал у стены, всмотрелся. Точка, ракурс показались ему недостаточными для принятия решения. Он подтащил к стене кресло с львиными головами, встал на него, ещё раз всмотрелся в узкое пространство за картинами.

– Вот она, сучка! – удовлетворенно заметил он сам себе.

С темной бечевкой, на которой держались оба портрета, контрастировала серебряная (стальная, конечно же, но смотревшаяся в темноте как серебряная паутинка) струна, которая вела от портретов вниз, к пульту, вмонтированному в плинтус.

– Чуть дернешь неосторожно картинку, контакт сработает, и пошел сигнал в местную ментярню! – хохотнул юноша. – Нашли дурака.

Не слезая с кресла, он достал из кармана джинсовой курточки кусачки, аккуратно ухватил первый проводок, и, чертыхнувшись на дорожку (в силу того, что был безбожником, молиться было бессмысленно), перекусил проводок.

Потом, – стоит ли рисковать, когда конец операции так близок, он перетащил кресло на другую сторону от секретера соответственно, от часов, встал, направил луч фонаря, увидел оставшуюся, ведшую от портрета мужика-уродца стальную проволочку вниз, к пульту, и, вновь чертыхнувшись, перекусил и её.

– Кажись, все, – удовлетворенно выдохнул он гнилостный запах изо рта.

Давно болели два коренных зуба справа, десна опухла, и он сам, кажется, чувствовал, какой гнилью несет от разъеденных кариесом зубов, но работа была такая, что никак не отложишь, много заказов. Некогда лечиться. И он все откладывал, откладывал поход к зубному врачу.

Но если честно, тут причиной была не только занятость.

Он панически боялся стоматологов и бормашины. И, хотя все говорили, что в хорошей клинике нынче лечат совсем без боли все же не верил и обходил стоматологии стороной.

Картины положил на черное тело стола, пассатижами отогнул гвоздики, поддел подрамник, вынул подрамники с натянутой на них холстиной сначала на одном портрете, потом на другом, наконец, снял полотно с подрамника, скатал обе картины в трубку, вложил её в футляр от зонта-трости и закрепил в специальных петлях на спине, под курткой.

Оставались сущие пустяки.

Он открыл окно. Прислушался, огляделся, до рези в глазах всматриваясь в слабо освещенную уличным фонарем черноту ночи.

Дальний пригород Москвы спал, было тихо, лишь изредка где-то справа, в стороне железной дороги, слышалась брехня собак. Ну, да собаки всю ночь брешут…

Он высунулся из окна, ухватил заброшенный на ветку, качавшуюся перед окном, грузик, подтянул вначале тонкую бечевку, потом и привязанную к ней толстую веревку. Вдел в ручку рамы крючок со шкивом, и налегая всем телом, стал подтягивать убитого им юноши в белой рубашке и черных слаксах к окну. Благо что второй этаж, хоть и тяжело, конечно.

Подтянув тело к подоконнику, он закрепил веревку, ухватившись за рубашку, втащил тело в комнату. Снял шкив, смотал веревки, плотно закрыл створки окна, опустил шпингалеты. Протер подоконник. Посадил вялое тело так, чтобы лицо юноши с закрытыми глазами было обращено в сторону трупа старика. После чего вложил в вялую ладонь, не успевшую в теплой тишине вечера застыть до мраморного холода и задеревенеть рукоятку «Рэйвена», так, чтобы пальцы, ещё сохранившие тонкий слой пота, оставили на блестящих щечках слоновой кости и хромированном курке свои следки. Но передумал: относительно пистолета у него появился другой план.

Подошел к телу старика. Одна рука, как раз правая, неловко подогнувшись, была раскрыта ладонью вверх. Он вложил струну, предварительно вытянутую из «командирских» часов и откушенную немецкими сильными кусачками, в ладонь старика. И ещё подивился, какая ладонь теплая…

Но особо задумываться и задерживаться в этой квартире ему резону не было. Время шло, и шло оно как бы против него. И хату надо поскорее покидать, бережёного бог бережет, как сказала монахиня, натягивая презерватив на свечку, и ближайший поезд на Москву будет через сорок минут. Хотя до станции недалеко, но лучше поспешить. В шесть утра от него ждет телефонного звонка Игуана.

Марфа-посадница, Сонька-подлиза и Федя-банкир

Интересно людям их прозвища и кликухи достаются.

Кто-то зарабатывает свою кличку в раннем детстве – Рыжий, – например. Или Колян – по имени.

Кто-то получает её в зрелые годы, в связи с неким событием в его жизни, – Резаный, например, или Митька-качок: ну, тут все понятно, комментарии излишни.

Марфа стала Марфой-посадницей уже в зрелые годы. И не потому, что вот посадили Марфу, и стала она, оттянув срока два на зоне, посадницей.

И не потому, что вызвала у кого-то ассоциации с боярыней новгородской из ХVI века. В окружении Марфы бывали люди образованные, эксперты, искусствоведы, музейщики, но им и в голову не приходило дать кличку Марфе, женщине, как известно в узком кругу, властной и мстительной.

Кликуху ей дали воры, которые были связаны с ней криминальным бизнесом, из тех бригад, что выполняли её строгие и разнообразные задания по Москве, стране и миру не без пользы для себя.

А прозвище то с простым происхождением. Уж если грузная Марфа садилась в кресло, на тахту или диван, то встать, для неё было целой проблемой. Уже лет пять как сама она этого сделать не могла. Из кресла или из ванны её поднимали две бабенки – прислужницы. Конечно с трудом. Но остатки стыдливости мешали 80-летней старухе приглашать для столь интимных дел мужиков, тем более, что ведь к со стульчака её надо было снимать тоже в четыре руки. При том, что и туалет, и ванна были сделаны по спецзаказу и вчетверо превышали традиционные размеры. Впрочем, Марфа могла себе и не такое позволить.

Потому что Марфа-посадница была чудовищно богата.

А вот кличка «Федя-банкир» прилипла к Федору Ивановичу Егорову с детских лет. Хотите верьте, хотите – нет.

Сколько он себя помнил, был Федя мальчиком сообразительным и ироничным. Все детские премудрости, школьные, вузовские и иные науки давались ему исключительно легко. И сколько он себя помнил, ему всегда хотелось быть богатым. Не просто обеспеченным. Семья была не из бедных – отец работал главным специалистом в Министерстве среднего машиностроения, все время что-то изобретал, прятал ордена и медали в сейф, а премии на изобретения и открытия отдавал жене, так что семья жила хорошо. Нет, Федя хотел стать очень, очень богатым, так сказать, индивидуально, а не в качестве члена семьи. И, подчеркиваю, – очень богатым.

Поскольку описание его яркой жизни не входит в нашу задачу по причине, которую вы, уважаемый читатель, поймете к концу главы, то и очертим эту яркую биографию лишь пунктирно. Золотая медаль в школе и по ценам начала 50-х годов пятьсот рублей в кубышке, заработанных тем, что давал однокашникам в долг с процентами. Отсюда, как вы уже поняли, и кличка Федя-банкир. Потом, с красным дипломом, «Плехановский» и уже пять тысяч в кубышке, – того же происхождения. К концу 80-х годов у Феди, владевшего, к тому времени, сетью подпольных трикотажных и швейных фабрик, на счету и в кубышках было так много, что он сам бы сбивался со счета, если бы не обладал феноменальной памятью и исключительными математическими способностями.

Когда стало можно все, за исключением того, что нельзя, Федя был членом правления пяти банков, председателем правления в некоем сложносочиненном консорциуме, консультантом и советником ряда крупных политических деятелей и государственных чиновников.

К описываемым событиям Федя стал, как ни странно, одним из самых богатых людей в пост перестроечном пост советском пространстве. Странность же состояла в том, что к 1998 г. Федя-банкир, предчувствуя катаклизмы «черных» вторников и понедельников, не владел банками, не держал свои капиталы в российских банках, практически, почти не имел недвижимого имущества в России.

Но 8 миллиардов долларов на счетах в зарубежных банках делали его одним из самых влиятельных людей в российской банковско-финансовой системе.

– Я не банкир, я финансист… – любил повторять Федя, иронично улыбаясь тонкими губами и задумчиво почесывая короткую каштановую бородку.

– А какая разница? – кокетливо спрашивала его молодая дама, волею случая оказавшаяся его собеседницей в этот вечер.

Федя подливал ей ещё немного холодного «Брюта», таинственно улыбался и переводил разговор на другую тему. Например, спрашивал:

– Любите ли вы Монтеня?

И, если получал положительный ответ (что было не так уж странно, в обществе, где бывали такие богатые люди, как Федя, даже девушки на одну ночь не путают Брема и Брамса, Шмемана и Шлимана), то напоминал:

– Как говорил Монтень, «природа верна установленному ею порядку, ибо, как полагают естествоиспытатели, зарождение, питание и рост каждой вещи есть в то же время разрушение и гибель другой».

Он делал глубокую затяжку, опускал, не стряхивая пепел длинную коричневую сигарету с золотым обрезом в хрустальную пепельницу, и лениво пояснял:

– Я не банкир, ибо банкир думает о том, как бы удачно вложить деньги, которые собрались в его банке, и тем умножить свое богатство. А я думаю о том, как сделать так, чтобы в банке, с которым я связан, оказалось первоначально много денег. Впрочем, это все высокая материя и красивой молодой женщине должно быть скучно все это слушать.

– Но почему вы ушли с высоких постов президента банка, члена правления в других банках, и так далее, и тому подобное. Почему вы ушли, ну, не скажу от богатства, от власти?

– Суета все это, мой юный друг, суета. Знаете, ещё Платон говорил: кому удается отойти от общественных дел, не замарав себя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасся, – Финансовая сфера, мой юный друг (говоря эти слова 52-летний Федя кокетливо пробегался лениво-страстными глазами по всему длинному и чарующе пахнущему телу молодой дамы, думая о том, как бы растянуть удовольствие обладания эти змеиным телом сегодня вечером), это такой тонкий лед… Скользишь по нему, а он потрескивает, потрескивает, того и гляди разойдется трещинками, хлынет сквозь них ледяная вода и поглотит неосторожного с головой…

– С вашей-то головой, – откровенно льстила молодая женщина.

– И с моей, голуба душа, и с моей… Что было бы тем более обидно. Вот я и отошел от дел… Как бы отошел. Советы даю и теперь… Сам в банки не езжу, на правлениях время не теряю… Ко мне приезжают, я вбираю в себя информацию и моделирую ситуацию.

– И как?

– А вот так: получается…

– Это дает Вам деньги?

– Это как раз и дает мне ощущение власти. А деньги… Много ли их надо? Детей у меня нет. Сколько Бог мне отпустил, никому не ведомо. Нет, при самой богатой фантазии мне уже никогда не потратить всех денег, что я заработал к пятидесяти годам. Никогда… Обидно… Но факт. Только власть, власть… Ощущение могущества и…

– И?

– И полной своей неуязвимости.

– Ой ли? Неужели даже самый богатый человек может со 100-процентой гарантией обезопасить себя от ненависти конкурента, мести разоренного, зависти бедного?

– Хе-хе… Нет этого ничего… Вы понимаете? Нет. Нет завистников, – я никому не перебегаю дорожку. Нет мстящих – я давно не участвую в банковских операциях, никого, соответственно, не разоряю, не подвожу.

– А зависть? Если вы очень богаты, всегда найдется криминальная структура, руководителю которой, как там у них это называется, пахану, придет в голову мысль «наехать» на вас, ну, рэкет, требование денег в обмен на жизнь?

– Это невозможно.

– Почему?

– Нетрудно узнать, что деньги с моих зарубежных счетов нельзя снять без моего согласия: там (чтоб вас не заставлять скучать, скажу кратко) многослойная, система зашиты, – нужны отпечатки моих пальцев, ключик от сейфа есть у трех людей – моего нотариуса, банкиров и у меня; там идет проверка при попытке войти в банковское хранилище и по сетчатке глаза, и подпись проверяется компьютером на предмет подделки.

– Вас можно заставить самого отдать крупную сумму, пытки, наконец.

– Я уже сказал, – при любом заборе денег должны присутствовать три человека. Если мы все трое окажемся в хранилище одновременно, вряд ли мне будут страшны рэкетиры, – ведь это значит, что я на свободе и нахожусь в Бельгии, Швейцарии, Лихтенштейне.

– Ой, как сложно. Но можно, наверное, вас устранить и хакерскими методами вломиться в компьютерную сеть банков, в которых хранятся ваши деньги…

– Какие мы слова знаем…

– Время иное, иные люди…

– Мудро. Так вот, – «вломиться», как Вы выразились, невозможно. Систему создал, сконструировал и придумал я. Для хакеров может быть уязвим любой банк в мире. Кроме тех, в которых я храню деньги. Хе-хе.

– А если вы все же умрете… Ну, инфаркт например…

– Экая вы, милочка, кровожадная…

– И все же…

– Даже думать о таком не хочу. Я практически здоров. Да что там… Абсолютно здоров. Вчера делал плановую кардиограмму. Сердце как у 25-летнего. Я, видите ли, много времен уделяю своему здоровью. Чтобы потом не тратить время на свои болезни. Я плаваю, бегаю по утрам, тренажеры отбирают у меня ежедневно два часа дорогого времени.

– Дорогого? Но ведь вы вышли из всех правлений…

– Ах, наивное мое дитя, можно выйти из правления, но однажды войдя в этот чарующий мир очень больших денег, иначе как ногами вперед из него уже не уйдешь. Встречи с банкирами, то, что я называл моделированием ситуаций, просчет вариантов с учетом самых разных факторов, все это по прежнему занимает у меня массу времени. А кроме того, есть ещё хобби.

– Хобби? У вас? – засмеялась молодая женщина, демонстрируя безупречной формы белоснежные зубки и делая непроизвольные, казалось, движения плечами, при которых её груди – довольно большие при столь тонкой талии и длинных ногах, трепетно призывно заколыхались в метре от лица Феди-банкира, наклонившегося в тот момент к стоящему между ними столику, чтобы сделать глоток кофе из крохотной золотой чашечки.

– А что? Я не похож на человека, имеющего хобби? Такой сухарь?

– Я не это имела в виду. Такой рациональный…

– Именно потому, что я человек рациональный, хобби у меня необычное.

– Какое же?

– Я собираю не живопись, как большинство банкиров, и даже не драгоценные камни, а… католическую скульптуру… Изображения католических святых.

– Почему католических?

– Может быть, потому, что мать была полькой. Ее звали Ванда Стаховска.

– Ой, как интересно! И большая у Вас коллекция?

– Думаю, лучшая в Европе и Америке. А в Африке и в Азии никто это и не собирает. У меня даже есть уникальные вещи, которых нет ни у кого.

– Например? – кокетливо положила ногу на ногу дама.

– Например, у меня есть чудная «мадонна» работы Мартинеса Монтаньеса, слыхали про такого скульптора?

– К стыду своему, нет.

– Не страшно, – милостиво улыбнулся Федя, – его вообще мало знают, а у нас в России думаю, его имя известно вообще 2-3 специалистам. Но моя гордость – изумительная по мастерству и красоте работа «Петр Мученик» Хосе де Мора. Правда, у статуи утрачена кисть левой руки. Но в остальном у вещи ХVII века сохранность превосходная.

– Да вот, кстати, о вашей уязвимости. Можно ведь украсть ваши редкости?

– Какой-то у вас, милая дама, криминально настроенный ум… Почему непременно украсть? Почему вас волнуют такие уголовные сюжеты?

– Не правда… – обаятельно рассмеялась дама. – Меня волнуют чисто психологические сюжеты. Мне безумно интересно, раз уж меня свела судьба с вами в этом закрытом элитном клубе, и не известно, сведет ли ещё раз, вы, говорят, в отношениях с женщинами человек непредсказуемый и абсолютно независимый…

Федя довольно расхохотался. Ему нравился этот колкий разговор.

Он отхлебнул глоток кофе, сделал глубокую затяжку из коричневой сигареты, милостиво улыбнулся даме, которая все больше нравилась ему, хотя он и знал, что жен, дочерей банкиров в клубе «Голденринг» не бывает, – женщины здесь – это очень, очень дорогие проститутки.

– Мне безумно интересно, – продолжала женщина, снова переменив ногу так, что, как у Шэрон Стоун в «Основном инстинкте» стало видно, – под длинной юбкой с глубоким разрезом ничего нет, – чем живет такой человек, как вы…

– Духовные, милочка, исключительно духовные интересы…

– И все-таки… Вы уязвимы, ведь как бы хорошо ни охранялась коллекция, её можно выкрасть.

– И что дальше?

– Как бы ни было трудно вывезти такие крупные вещи из страны, это возможно. И можно их продать на аукционах на Западе.

– Это исключено.

– Почему?

– Они включены во все каталоги. Ни один аукционный дом не рискнет брать краденые вещи.

– Можно подделать документы на них.

– Тогда остаюсь я…

– Вас можно устранить…

– Опять Вы за свое… Как-то странно нацелились вы на мою гибель… А ведь мы с вами ещё и близки не были. Может быть, после проведенной со мной ночи вам уже не захочется меня убивать…

– Мне вообще не хочется вас убивать. Я, как вы сами выражаетесь, просто моделирую ситуацию.

– Нет, украсть мою коллекцию невозможно. Несколько систем защиты. Вывезти крупные скульптуры из страны – безумно сложно. И, наконец, их некуда деть там, на западе. Никто не решится их купить.

– Есть ведь некие коллекционеры, которые никому не показывают свои коллекции, не выпускают каталогов своих собраний, не публикуют слайды своих экспонатов. Как тут?

– Да… Такое возможно. Чисто теоретически. Но мне уже не интересен этот разговор. Давайте лучше поговорим о сонетах. Кого вы предпочитаете, Данте или Шекспира? Сонеты у обоих глубоки и безупречны.

– Я предпочитаю немецкого поэта конца XIX века Георга Шоймера. Все сонеты о любви, причем, судя по всему, к одной и той женщине. Ее звали, как и меня, Лаурой.

– Вы – Лариса?

– Да, я не корю вас, что мое имя вы спросили только сейчас. Да и то – не столько спросили вы, сколько его произнесла я…

– А так ли уж важны наши с вами имена. Что же касается любви к одной и той же женщине. То… Я, право, не обижайтесь за весь род женский, ещё не встречал женщины, достойной такой любви.

– Хотите – поспорим на все ваше состояние, что я стану для вас последней женщиной в Вашей жизни, – таинственно улыбнулась одними глазами очаровательная собеседница.

– Я мог бы… Но не стану… Все банкиры люди суеверные, в том числе и бывшие. Не пора ли нам подняться наверх? Теплый душ и ещё одна бутылка сухого «шампанского», только уже в постель – как раз то, что может изящно увенчать нашу столь причудливо протекавшую беседу.

– Я не прочь доказать вам, что только что сказанные мной слова не были брошены на ветер.

Они поднялись наверх, душ занял у обоих секунды, минуты… Оба стремились, казалось, оказаться в постели. И не для того, чтобы отхлебнуть глоток холодного вина…

Их любовная схватка продолжалась минут тридцать-сорок. После этого Федор был совершенно без сил, а вот его молодая любовница, казалось, могла бы этим заниматься ещё и еще.

– Прости, – больше не в силах, – прошептал Федор.

– Давай я натру тебя китайскими благовониями. И ты сразу обретешь силы?

– Все мое тело в твоем распоряжении. Владей им, – сладко потянулся Федор и закрыл глаза.

Он не видел, как молодая дама натянула на кисти рук тонкие хирургические перчатки, пропитанные особым составом, и, взяв на руку немного вечернего крема, стала втирать его в тело Федора.

Однако этот массаж не только не возбудил Федора, но погрузил его в нирвану легкого сна. Перед глазами кружились кувшинки на глади пруда. Вокруг пруда гуляли красивые девушки, в воздухе носились стрекозы, пахло медом и нектаром.

Девушка тем временем закончила массаж, сняла с себя осторожно перчатки, сложила их в большой хрустальной пепельнице и подожгла золотой зажигалкой «Ронсон». Перчатки вспыхнули коротким пламенем, и через секунду в пепельнице оставалась лишь горсть тонкого пепла.

Девочка поднесла пепельницу к носу Федора так, чтобы в его ноздри втянулось немного сизого дымка, источаемого пеплом. После чего спустила пепел в унитаз, тщательно вымыла руки и протерла их жидкостью из зеленого флакона, вынутого из сумочки. Затем, раскрыв сумочку, достала из неё мягкую, пластичную массу и аккуратно сняла отпечатки со всех пальцев банкира, старательно стерла с пальцев следы вещества. Приподняв веки Феди-банкира, она сканировала роговицу его глаз вмонтированным в гильзу губной помады приборчиком. Проверила, хорошо ли записался его голос на магнитофон, размещенный в пудренице. Потом она спокойно оделась и спустилась на первый этаж в ресторан, не забыв повесить на ручку двери номера, в котором оставался спать Федя, табличку: «Просьба не беспокоить».

Девушка посидела ещё немного в холле ресторана, выпила заботливо поданную ей чашечку кофе, выкурила сигарету и, накинув на плечи легкий, почти невесомый плащик, вышла из здания клуба.

Машина её уже ждала. Охранник открыл дверцу. Она села на заднее сиденье черно-сизого «Мерседеса-6ОО» и приказала:

– Домой.

По дороге она набрала на сотовом телефоне нужный номер:

– Аллё, Соня? Это Регина. У нас все хорошо. Можно начинать процедуры.

Сонька-подлиза, а именно из её бригады была Регина, выполнившая только что «особое задание», набрала телефон Марфы.

– Это я. Операция прошла хорошо. Можно начинать процедуры?

– Да. Только предельно осторожно. А что больной, которому сделали операцию?

– К сожалению, как мы и предполагали, болезнь запущена. До утра не доживет. Инфаркт неизбежен.

– Но именно к утру? Я не ошиблась – тут ведь важно ещё и время.

– Да, все учли. В десять утра будет «обход». Он, увы, умрет, минут за пятнадцать до обхода. Мы сделали все, что могли.

Марфа-посадница тут же перезвонила. Ей ответил старушечий дребезжащий голос:

– Что у тебя?

– Ключ, «глазки», – «пальчики».

– А «мадонна»?

– Не тяни – на труп слетятся мухи.

– За «мадонной» уже выехали мои люди.

– А «массажистку» убери.

– Само собой. Только вначале она ещё одного «жмура» сделает из «волка».

– Он тебе мешает?

– Он НАМ мешает…

– Хорошо. А «мадонну» поспеши на «ранчо» переправить. «Папа» нервничает.

«Смерть укрылась за „Б-6“

А в это время в больницах Москвы уже начали пропускать родственников и друзей к больным, проходящим стационарное лечение. Час был ранний, но так хочется с утра пораньше порадовать близкого человека домашними пирожками, вареной курицей, купленными в коммерческом киоске соками с просроченными сроками годности, а то и чаркой «Смирновской», предусмотрительно перелитой в бутылку из под минеральной воды.

Времена советского формализма давно отошли в прошлое. Слава Богу, в демократической стране живем. И если в больнице нет карантина по гриппу или гепатиту, то любой посетитель, иногда продемонстрировав содержимое сумки, дескать, ничего запрещенного нет, а иногда и не делая этого, накинув выданный серо-белый халат с плохо отстиранными следами жизнедеятельности нескольких поколений больных, а порой и не делая этого, натянув на ноги предусмотрительно взятые из дома тапки, а порой и не соблюдая это гигиеническое правило, – так вот, любой посетитель, не предъявляя никаких документов, мог запросто проникнуть в святая святых российского здравоохранения.

Что и сделали четыре молодые дамы, одновременно в час для посетителей вошедшие в четыре известные клиники. Институт имени Красникова в Кардиоцентре, в Центр имени Букулева, в «инфарктное отделение „больницы № 84 и Центр хирургии глаза знаменитого Федотова. Охране они говорили одно: «Мы к Ивановой.“ А Ивановых у нас в стране много…

Они были примерно одного возраста, эти четыре молодые женщины. Все крепенькие, спортивные, даже симпатичные. Единственное, что немного портило их внешний вид, это застывшее выражение лица и мертвые, равнодушные глаза. В больницах редко бывают такие глаза.

В больницах в глазах либо страдание, либо сочувствие, либо профессиональный интерес.

У четырех женщин, вошедших в этот ранний час в четыре клиники, ничего такого в глазах не было.

Они четко (если бы кто-то мог видеть их одновременно, поразился бы, – действовали четыре женщины в разных концах Москвы почти синхронно) следовали, казалось, каким-то рассчитанным по времени инструкциям. Прошли мимо гардеробщиц, мимо дежурных сестер на вахте, поднялись на лифтах на нужные им этажи, прошли по коридору, и, проходя мимо поста дежурной сестры, положили на столик по голубой крупной таблетке, небрежно и незаметно.

Сестры в это время мерили давление гипертоникам, раскладывали по пластмассовым коробочкам лекарства, что-то свое, сокровенное вписывали в журналы выдачи лекарств, переставляли канцелярские принадлежности, словом, были заняты своей обычной работой.

Небрежно уронив такую таблетку возле двери процедурной, все четыре девушки синхронно чуть подтолкнули таблетки под дверь. И прошли дальше по коридору, словно бы спеша навестить и порадовать домашней стряпней близких им людей.

На самом деле, как вы, наверное, уже догадались, близких людей у них в этой больнице не было. И радовать они никого не собирались.

Другие у них совсем задачи были.

Дойдя до конца коридора и на секунду замешкавшись перед тем, как войти в последнюю по коридору палату, все – четыре девушки обернулись.

Таблетки, выделив невидимый, без запаха усыпляющий газ, уже выполнили свою задачу.

Сестры на вахте, оказавшиеся рядом с ними больные, а, следовательно, как легко можно было предположить, и процедурные сестры и их пациенты, крепко спали…

Все четыре девушки в четырех крупных медицинских центрах, достаточно далеко друг от друга расположенных, действовали и в этой, штатной для них ситуации, совершенно синхронно.

Они вернулись. Открыли двери процедурных и, приложив к носу (не едать же, пока газ совсем рассосется) платок, пропитанный контрсоставом, вошли.

Перед ними открылась одинаковая картина: спящая сестра, с наполненным лекарством шприцем и застывший перед ней либо со спущенными штанами и обнаженной ягодицей, либо сидящий (ая) перед ней с закатанным для внутривенной инъекции рукавом на правой или левой руке пациент (ка).

У каждой из девиц ушли секунды, чтобы произвести несложную манипуляцию.

Они подошли к стеклянному шкафу с лекарствами, уже предусмотрительно открытому процедурной сестрой, поискали глазами, чтобы даже и в перчатке рукой лишнего по шкафу не елозить (был «цинк», что ментовские медики исхитрились угадывать «пальчики» по следам, оставленным даже в перчатках, может, врали, а может, правда, от ментов всякой гадости ждать можно), нужную коробочку.

На большинстве коробок с ампулами для инъекций было рукой процедурной сестры авторучкой написано имя и фамилия пациента, за свои деньги купившего это лекарство и притащившего его сюда для лечения. Бесплатно выдавали только валидол и пурген. Остальное надо было покупать самому и сдавать старшей сестре, а уж потом лечащий врач расписывал сестрам на вахте, что кому и поскольку выдавать. Конечно, демократия – это хорошо, но и каких-то забытых завоеваний социализма немного жалко. Если лекарства раньше не было, так и не было. А если были, то бесплатно…

Заменить одну ампулу на другую – дело нехитрое. На это всего секунду нужно. В одном случае заменили ампулу инсулина, во втором – церебрализина, в третьем «эссенциале» а в четвертом и вовсе витамин «Б-6». Причем все было ранее предусмотрено и ампулы, занявшие место тех, что полеживали в коробках в ожидании «своих» пациентов, были как близнецы-братья похожи на те, что покинули коробки и заняли место в карманах девиц с холодными глазами.

Совершив секундную манипуляцию, девицы вышли из процедурных и, дойдя без приключений до лифтов, обернулись, как по команде, одновременно.

Все путем. Действие газа, не оставив заметных следов ни на лицах, ни в памяти, прошло. Процедурные – в закрытых кабинетах довели, должно быть, свои дела до логического конца, вкатив в мраморную задницу пациента или в изхристанную частыми заборами крови и вливаниями вену очередные кубики крайне нужного (или совсем не обязательного) лекарства. Вахтенные сестры закончили мерить давление экзальтированным бабулькам или вялым толстопузым мужичонкам старше 50-ти, все вернулось на круги своя и никто не успел ничего странного заметить.

Девицы конечно могли бы подождать окончательного выполнения задания. Но это уже был ненужный риск.

Тем более, что накладок за три года работы лаборатории ядов системы Игуаны ещё не было.

Девицы спустились на лифтах вниз, прошли долгими коридорами в которых можно было бы круто снимать американизированные триллёры, до вестибюля, где небрежно кивнув гардеробщицам, покинули холодные по сути, хотя и теплые фактически громады зданий известных медицинских научных центров.

Дальнейшее проходило уже без них.

В четырех крупных клиниках, когда процедуры уже заканчивались и большинство пациентов получили свои законные порции выписанных им и принесенных с собой в больницу лекарств, из четырех коммерческих палат вышли четыре дамы лет 40-55. Возраст их действительно колебался в таком широком коридоре, однако ж выглядели они как сверстницы и были даже чем-то похожи. Полные, с тяжелыми «фартуками» – спереди – то есть округлыми животами и лежащими вяло (без бюстгальтеров, естественно, – в больнице, чай, а не на переговорах) поверх животов отвисшими грудями, они были одеты в одинаковые адидасовские, не пропускавшие воздуха спортивные костюмы, новые, «небеганные» кроссовки, на шеях у них были толстые золотые цепи, а пальцы рук были унизаны крупными перстнями с настоящими камнями – брильянтами, рубинами, сапфирами. Уши были увенчаны непременными сережками «в ансамбль» с перстнями – то есть золото и соответствующие камни.

У них даже походки были похожие. Почти как женские, но в то же время и мужские. Такие походки со временем образуются и у мужчин, и у женщин, если они облечены властью, возвышающей их над другими. Не важно, что дало эту власть – чиновничья должность, или большие деньги…

За каждой дамой шел личный телохранитель, проводивший свою смену по большей части в темном тамбуре у палаты, и строго сопровождавший хозяйку на все процедуры вплоть до массажа.

Охранники, тяжело ступая и не обращая внимания на других пациентов, случайно застигнутых в процедурной в момент натягивания на плоскую грудь фланелевой нижней рубашки, важно вошли в процедурные и встали в дверных проемах, облокотившись о дверь и не отворачивая пустых бычьих глаз даже во время введения инъекций своим работодательницам.

Сестры медленно набрали лекарства в шприцы, почти одновременно в четырех процедурных ввели живительную влагу в вены или дряблые задницы пациенток…

Смерть дам, была мгновенной.

А вывод патологоанатомов после вскрытия – однозначным: инфаркт.

Врачи разводили руками и ничего не понимали.

Ведь при поступлении эти пациентки были практически здоровы…

Ожерелье Софьи Палеолог. Панагия с Иоанном Крестителем

Ноябрьский морозный холодок пронизывал тело насквозь. Ни меха, ни плотные заморские шерстяные ткани не спасали от холода.

Иван Васильевич ежился, дергал нервно плечом, дул жарким дыханием на пальцы, – пальцы не слушались. Да на что пальцы, коли приказ и устно отдать можно, а саблю руке держать час не пришел.

– Отходим, – выдохнул великий князь сквозь заиндевевшие усы.

Это летом на Угре стояти – не в горесть. А в глубоком снегу если битва зачнется, – коротконогие, мохнатые татарские лошаденки, пожалуй что, посноровистее крутозадых мощных лошадей русских богатырей будут. А стрела – она и есть стрела, найдет тебя и в безлистной чащобе лесной, и в открытом поле.

– Большие они мастаки, татары эти, стрелы пускать, – словно ловя мысли великого князя подольстил боярин, с трудом вытягивая руку без рукавицы из под тяжелого сборенного рукава и пытаясь подсадить великого князя в седло.

Да Иван Васильевич и сам уж в седло взлетел, – и рука верна, и ноги ещё крепкие, как и положено молодому супругу.

Запахнул колени тяжелыми полами богатой шубы. – Можно бы и в санях ехать, – подумал мельком, – да захотелось удаль свою мужскую в быстром галопе опробовать. О великой княгине Софье думал с лаской.

– Уходим к Боровску! – приказал.

– На Москву? – переспросил боярин.

– Не на Москву. К Москве. Под Боровском позиция супротив татарина сподручнее – да проследи, – приказал, – чтоб скрыто войска с позиции снялись. Не дай Бог, татары заметят раньше времени, вдогонку бросятся, в глубоком снегу посекут нашу конницу: оборачиваться да обороняться от наседающего на пятки противника, все равно что ждать да догонять того, кто уже ушел. Момент, время поймать надо. Уходим, – махнул рукой великий князь.

Татары поутру, конечно же, сразу заметили, что по ту сторону Угры не видать русских полков.

Да поздно, давно уж осел в сугробах снежок, что сбили с инистых березок уходящие затемно русские войска.

Тихо… Воронье на старом дубе каркает. Снег под лучами утреннего солнца искрится. Дымком пахнет. Но старым, загасили костры русские. Ушли.

В кибитке у Ахмат-царя совет: догонять русские полки, – нарваться на хитроумные засады под Москвой; не лучше ли, коли ордынцы и так в снегу да на морозе застоялись, разбить несколько городов литовцев?

С богатой добычей возвращались воины Ахмата из литовских земель. А где богатства, там и тать в ночи не спит. Устал от русской зимы Ахмат.

Приказал на юг с награбленным двигаться. У Азова передовой его отряд улан лагерь разбил, туда и вся рать подошла.

Не успели воины Ахмата отоспаться, отъесться, как налетели на ставку Ахмата конники Щибанской и Ногайской орд. Ни злобы, ни ненависти, ни политического расчета, – один воровской расклад.

Грабь награбленное.

Заиндевели ноздри у коней, инеем покрылись от жаркого дыхания края пушистых татарских малахаев; татарин готовился татарина резать.

Из тумана – вначале молча, а чем ближе ставка Ахмата, – тем громче с гиканьем и посвистами ворвались воины мурзы Ямгурчея в ставку Ахмата.

В общей суматохе зарубили кривой саблей и последнего царя Ордынского.

Иван о том узнал от лазутчика одним из первых.

– Добрая весть! – усмехнулся он в бороду. – И воинов своих сберег, и татар на татар навел, царя Ордынского извел. Теперь можно и о молодой жене подумать.

Победителем встречали Ивана III в Москве. Колокола перекликались, переливались звоном по златоглавой. Иван Васильевич прятал довольную улыбку в усах, высматривал, где Софья.

В греческом царском наряде рванулась к нему, припала теплым боком к стременам, украшенным драгоценными камнями, выглядывала – есть ли на груди великого князя «оберег», да шуба запахнута у шеи, не видать. Прижалась щекой к жесткой (от крохотных сосулек на потном брюхе боевого коня) шкуре, глянула снизу с любовью. Народ плакал, узнав, что разбиты татары. Софья плакала, видя супруга своего живым и невредимым. Посмеивался в бороду Иван Васильевич.

– Пусть народ думает, что побил врага. Пусть жена думает, что «оберег» её спас в бою. Он то знает, у умной жены умный муж и сам не промах. Если кто из бояр его медлительным да мягким посчитает, пусть до поры так думает… Если жена полагает, что может руководить им, – что ж, и её заблуждения он не будет рассеивать. Главное, он сам знает про себя: мягок характером, да упрям. Все равно чего хочет, добьется, что задумает, – осуществит. А что люди о том судачат, – это пустое. Не царское дело – окрест оглядываться, что о нем говорят.

Говорили разное. Но больше – хорошее. За победу над татарами и жену заморскую простили ему московитки. Конечно, лучше бы на своей, на боярской дочке женился. Ну, да у князей свой расчет. Победителей-то не судят. Да и пригожа греческая царевна, пригожа. Ишь как к князю-то ластится.

Большой пир закатил великий князь в Столовой избе.

…Уже за чашей фряжского вина вспомнил Иван Васильевич наставление старца Филофея: «Утешай тех, кто плачет день и ночь, давай помощь тем, кто вопиет о помощи, всех, кто обижен, избавляй от обид, и будет твое царство справедливым, а стало быть – вечным».

Глянул ласково великий князь на жену, – глаза её светились радостью и надеждой. Чего ждала Софья? Минуты, когда останется с Иваном Васильевичем наедине в опочивальне.

«…всех, кто обижен, избавляй от обид». Одна Софья осталась обиженной. Всех, кто в поход с ним ходил, кто Москву без него отстраивал, кто пир готовил, – наградил. Время и ей награду дать.

…В опочивальне спросил кратко:

– Проси награды, что так встретила, так радовалась мне.

– Можно ль за то награду просить?

– Всякий добрый поступок награды просит.

– Коль поступок просит, награди, я сама у тебя ничего, кроме любви, не прошу, великий князь.

Царь покопался за пазухой, вынул на свет лучинный блесткую вещицу.

– Ой, что это? – спросила Софья, хотя сразу и разглядела: часть оклада богатого от иконы, словно украшения с Богоматери кто сорвал.

– У татар мои конники отбили. Видно, разорили храм божий, сорвали золотые оклады с икон. Эта – работы дивной, глянь, – четыре золотые пластины, одна как бармы на плечах Богоматери, а три от неё на груди ей спускались. А теперь, что ж… Оклад не восстановишь.

Пусть будут украшением персей царицы московской.

– Княгини…

– Царицы… Царя ордынского кончен век. Царь теперь один, Московский. И ты – царица Московская. И почести тебе – царские.

На каждой из золотых пластин играли под искрами лучины глубоким светом крупные изумруды, огромные синие сапфиры, большие, персидской свободной огранки турмалины, рубины были мелкие, но яркие, а жемчуг и крупнозернист, и отсвету нежного.

– Отдашь Федосу, пусть ожерелье для тебя сделает.

…Через час на обнаженных телах царя и царицы в душной опочивальне только и было что, так панагия с Иоанном Крестителем на груди Иоанна Третьего да небрежно положенное между двух высоких холмов царициных грудей золотые пластины, некогда украшавшие оплечье Богоматери.

Был ли в том грех какой перед Богом? Богу – Богово, Кесарю – кесарево.

Однако ж оба греха не увидели. Ибо руками человеческими сделано было. Пусть человеку и послужит. Да не простому человеку. Царице.

Так рассуждал во сне Иван Васильевич.

А и у Софьи-гречанки свой расчет.

Она тоже панагию с Иоанном дала великому князю как «оберег». Пусть и ей ожерелье из золотых пластин с турмалинами и сапфирами «оберегом» будет служить.

А будут живы и здоровы царь да царица, значит, и Великое княжество Московское, Царство русськое стояти будет.

Так-то…

Недаром Иван Васильевич приказал снести вокруг Кремля все строения, чтобы ничто не мешало красоту Кремля видеть со всех сторон.

Так и вокруг Софьи, что бы ни одели её придворные бабы, боярышни, какие бы жемчуга да яхонты, – она, как Кремль на Москве, с новым своим ожерельем будет красоваться – краше всех.

Последней мыслью Ивана Васильевича, уж когда почти заснул, было:

– Да она и так – мудрее и краше всех. Если женщина люба, так и не столь важно, царица она, или простолюдинка, дочь великого деспота, или воеводы российского. Хотя, что ни говори, хорошо, что Софья-византийская наследница, – быть третьему Риму на Москве…

Последняя же мысль Софии-гречанки была о другом. Скрытная была Софья Палеолог. И никто так и не узнал, о чем думала она в ту ночь. Одно точно известно, – улыбка блуждала на её красивых губах: похоже, ожерелье и впрямь покой в душу приносит.

Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.

Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Юноша в джинсовом костюме вначале услышал, как в тишине квартиры довольно громко кто-то хрипло откашлялся, давясь густой мокротой старого курильщика, и долго отплевывался. Он прислушался, звуки шли из туалетной комнаты в другом конце квартиры. Еше кашель, звук спускаемой воды. И снова тишина.

Часы, прежде чем пробить положенное им время, тоже словно бы откашлялись. Юноша перевел глаза на стену. Часы висели между двумя портретами. Слева висел портрет карлицы в костюме, богато отделанными драгоценными камнями, золотым шитьем, с широким кружевным воротником. Под ней латинскими буквами было написано «Blaned dela Cezda». Под вторым портретом, изображавшим лобастого карлика в костюме рыцаря, было также латинскими буквами написано:»Cazlos de la Cezda «.

Юношу в джинсовом костюме прошиб холодный пот.

Он вспомнил, что именно этих карликов ему и заказывал: взять в первую очередь. Деньги, которые, якобы сулил за них некий зарубежный коллекционер, превышали даже то, что можно было выручить, продавая в розницу уникальные коллекции монет или миниатюр XVIII в.

И как он мог об этом забыть?

Ну, да, наверное, потому, что драгоценности российских дворянок XVIII века, также собираемые хозяином дома многие десятилетия, «тянули» все равно больше.

Но это как смотреть. За них заказчик платил действительно много. Но предупреждение было однозначным: за все, взятое в доме известного коллекционера, он получал хорошие деньги. Если что-то по каким-то причинам не сумеет взять (например, не сможет открыть сейф с женскими украшениями придворного ювелира русских императриц Иеремии Позье), то его это убытки, не более. А вот если не сумеет взять два портрета карликов, ему грозила смерть. А жизнь свою юноша ценил больше, чем все сокровища мира. Ему даже кратко пояснили, почему он должен всенепременно взять портреты.

За них уже получена очень большая предоплата. А если их не взять, хозяин-коллекционер, естественно, после ограбления все ценное либо сдаст на хранение в банк, в госмузей, либо спрячет в свой схорон. И тогда ищи-свищи. А у заказчицы ограбления – Игуаны – была своя, сложившаяся десятилетиями репутация в мире подпольных коллекционеров. Сорвать заказ было никак нельзя.

Он повернул голову к портретам, левым ухом все ещё ловя скупые звуки, которые могли донестись к нему со стороны ванны и туалета. Мысли скакали в голове, как кузнечики.

– Тараканы в голове завелись, – это такая шутка была у них вколонии.

Он провел тыльной стороной руки в матерчатой перчатке по лбу.

Нет, он, конечно же, не сходит с ума. Никаких привидений. Просто проснулась старуха – божий одуванчик, тестя он убил. Про тещу базара не было. Но… Мог наводчик напутать? А он не проверил хату… Не учел. Надо было осмотреть все комнаты и живых на всякий случай вырубить, как только зашел в квартиру. Как говорила покойная ещё бабушка, «дурная голова ногам покою не дает «. Теперь вот придется пилить в конец коридора, туда, где расположены ванная комната, туалет и – маленькая комнатушка, в которой, по наводке, спал старик. Там, должно, и бабка.

Пот струился по телу, пробегал мелким ручейком по хребту и неприятно щекотал ложбинку между ягодицами. Одна капля упала на паркетный пол. Притаилась.

– Хорошо, во время вспомнил, про портреты этих уродцев. Кто только их написал? Он вгляделся в витиеватую подпись под портретами. Имя читалось четко: «Pantosa». А вот фамилия уже закруглялась кверху в кокетливом завитке и разобрать её было невозможно. Ну, да ладно, пусть уроды повисят ещё пару минут. Ровно столько отводил юноша на убийство незнакомой ему старухе.

В квартире было тихо.

Лишь время от времени в стариной испанской мебели – шкафе, двух комодах и трех сундуках, длинном обеденном столе и 8 стульях с высокими резными спинками, – все блестящего черного дерева, все с украшениями в виде резных львиных головок, лилий и геометрического резного орнамента, – слышался тихий треск. То ли древоточцы продолжали начатую несколько столетий назад целенаправленную работу по прокладыванию внутренних ходов сообщения, то ли просто от времени рассохлось черное дерево.

И часы, мерно отбивая ход времени, вдруг неожиданно начинали покряхтывать, поскрипывать и постанывать, – словно что-то в них заедало.

Порой казалось, что вот сейчас, испустив последний вздох-стон, они остановятся, и, тяжело откашлявшись, замрут, уже ничем не нарушая страшновато-таинственную тишину дома коллекционера.

Когда за его спиной раздался хриплый, скрипучий кашель, словно отвечая на его мысли, юноша невольно вздрогнул и тут же резко повернулся назад. Он привык встречать опасность лицом к лицу.

Позади него стоял ещё один дед. Это был высокий костистый старик в синем стеганом халате. Из под халата виднелись тощие, покрытые буграми варикозно расширенных вен волосатые ноги. Похоже, он ещё не проснулся окончательно и потому, не предпринимая никаких активных действий, не исторгая из прокуренной глотки возгласов удивления или возмущения, просто тупо смотрел на юношу, и на лице его была, написана крайняя степень растерянности.

Во всяком случае, именно так расшифровал гримасу на лице старика юноша в джинсовом костюме.

И напрасно.

Это его чуть не погубило.

Если бы он хотя бы понаслышке знал о полковнике милиции Иване Кузьмиче Привалове»; гордости МУРа 50-х гг. – 60-х гг. сыскаре Федоре Коршунове, он бы поостерегся делать какие-либо выводы.

Многие широко известные, в узком криминальном кругу воровские авторитеты минувших лет, такие, как Костя Жиган, Мишка-Рубль или Гиви.

Хванчкара знали, что если на лице Федора Фомича написано вот такое выражение, как сейчас, то ли удивления, о ли растерянности, то лучше сразу протянуть руки крест накрест для беспрекословного надевания наручников и начать давать признательные показания.

Потому, что если у Федора Фомича такое выражение лица, значит он нашкандыбал уже множество доказательств твоей вины и признание твое он все равно получит, дело времени. А если поспешишь, много здоровья сэкономишь.

И ещё одно, – юноша, конечно же, не знал, что на вопросы Федора Фомича нужно давать без раздумий быстрые и четкие ответы.

– Вор? – удивленно спросил Коршунов.

Юноша промолчал.

Он думал.

У него были два варианта. Он мог навскидку выстрелить из пистолета «Рэйвен»/ П-25, из нержавейки, небольшой, удобный при стрельбе на короткое расстояние, затвор свободный, калибр 6, 35, внешне»напоминает «бэби-браунинг», но без рамочного предохранителя, щечки рукоятки сделаны из слоновой кости, глушитель сравнительно короткий, но эффективный/, что давало на таком расстоянии 100% вероятность и попадания, и поражения противника.

Он мог попытаться нанести болевой, шокирующий удар в пах, после чего, на неизбежно склоненную перед ним шею старика, накинуть «струнку»-удавку, выброшенную в мгновение ока из «секретки» в «командирских» часах.

Я мог прыснуть старику в широкие ноздри красного носа дозу отравляющего вещества из баллончика, причем смерть от инфаркта гарантировалась в течение пяти секунд. И никаких следов.

Доля секунды ушла на выбор варианта.

Отравляющее вещество было предпочтительнее, так как уводило следствие далеко в сторону.

Если бы не одно обстоятельство.

Одно обстоятельство в данную минуту лежало без движения под окнами первого этажа и ждало своего часа. Другое, залитое кровью, бросалось в глаза уже здесь, в комнате.

Учитывая, что развитие событий как бы начинает аккуратно вписываться в задуманную им ещё на платформе композицию, юноша выбрал выстрел как средство решения проблемы.

Хотя «Рэйвена» было жаль. У него не было следков. Да и привык он к нему. Вот странно, ни разу не воспользовался за пять лет, ушедших на ограбление квартир коллекционеров в России, других странах, ранее входивших в СССР, в Европе и Америке, этим стволом, а верил в него. Он даже не смог бы уверенно доказать, что пистолет не подведет его в трудную минуту. Хотя, конечно, пристреливал его, но тренировка и акция – это две большие разницы. И люди, и оружие ведут себя в «мирное» и в «военное» время совершенно по-разному. В слоившейся ситуации, в интересах дела надо было пожертвовать красавчиком – «рэйвеном».

Выстрела никто не услышит.

Он сейчас выстрелит, убьет (с такого расстояния промахнуться невозможно) ещё одного старика, так не во-время решившего помочиться, втащит в квартиру труп юноши, и оставит три трупа следствию, – пусть криминалисты ломают голову, что здесь произошло, и как это юноша в белой рубашке и, черных слаксах, на которого вскоре дадут ориентировку московские менты, сумел, будучи уже задушенным стальной удавкой, на которой будут «пальчи – ки» одного из стариков выстрелить в первого старика и убить его, после чего, оставив уже свои «пальчики» на блестящей поверхности щечек из слоновой кости и никелированном курке убить и второго «деда» и дать дуба в метре-полутора от трупа.

Им за это «бабки» платят (хотя и смешные, но-святое дело – зарплата). Вот пусть и разбираются. А ему надо уродов из рам вырезать и брюлики из сейфа взять.

«Смерть укрылась за „Б-6“

Воскресенье 16 августа 1998г. Утро, 10 часов 04 минуты.

Собственно, такая точность нам не нужна. Мы могли бы заглянуть в квартиры наших героинь и в более ранее время, и чуть позже. Ничего бы не изменилось. Потому что режим у всех примерно одинаковый.

Поскольку основная работа в стационаре приходится на поздние часы. Как правило, это введение внутривенно или внутримышечно пациентам прописанных им лекарств прямо в палатах (а поскольку это одиночные палаты, люди там лежат солидные, на коммерческой основе и можно, не боясь побеспокоить соседей, заглянуть с полным шприцем часов в десять вечера), то и надо девушкам отоспаться, – работа у них нервная.

Наташа в 10. 04 спала в большой постели одна, совершенно голая и, если учесть, что стоял август, а комната была хорошо прогрета электрокамином, было не так уж и странно.

Наташа вообще была девушка сосредоточенная, склонная к одиночеству. При её прекрасной внешности, точеной фигурке, среднем медицинском образовании и высшем инязовском, – найти жениха, или на худой конец, любовника, не представило бы труда.

Но Наташа была мизантроп.

То есть она не любила людей как мужского, так и женского пола. Так что ваши бестактные вопросы относительно склонности к лесбийской любви оставим на вашей совести. Не было этого. Но природа брала свое. И Наташа, измучив себя до изнеможения вчера вечером в ванной долгой и не приносящей удовлетворения мастурбацией сейчас, спала, как убитая.

Как убитая лежала в своей больничной койке и глава международного куриного холдинга (выращивание бройлеров, яйце фабрика, переработка мяса в консервы и т. д.) Инга Филипповна Иртышева после того, как медсестра ввела ей в задницу несколько кубиков витамина «Б-6».

Собственно, Иртышева была, если уж быть точными, не как убитая: она убитая и была. Потому что Наташа ввела ей не «Б-6», а совсем другой препарат, полученный в лаборатории Игуаны. На Игуану работала и бригада «Скорой помощи». У них даже своя машина была. Но на ней они ездили днем. А по вечерам все члены бригады разъезжались на скромных «Жигулях» в сопровождении двух пехотинцев по крупнейшим клиникам. Проходили в здание либо под видом родственников пациентов, либо использовали профессиональные знания и белые халаты, например – «Мы из второй хирургии, Артем Петрович просил проведать его больную»…

Хотя, чаще всего охрана вовсе ничего не спрашивала. И девочки деловито шагали длинными коридорами, поднимались в нужном корпусе на нужный этаж, проходя мимо сестринской вахты, где их сверстницы рассовывали по пластмассовым коробочкам таблетки для больных, небрежно им кивали, и – в нужную палату.

Тяжело больным, а также больным, положенным в клинику на коммерческой основе, чего только ни кололи, кто их только не навещал.

Красиво жить не запретишь. И процедурные, дежурные сестры не жались. Если после врачебного обхода сестра из другого отделения (а может и доктор, кто их разберет, все молодые да ладные) и сделает назначенный и уже, должно быть, оплаченный «слева» укол, хуже-то не будет…

Хуже становилось к утру. И больные умирали от инфаркта, такого неожиданного и обширного, что спасти уже не удавалось. А поскольку даже совершено здоровые, косящие от своих контрагентов и кинутых ими лохов коммерсантки лежали, как ни крути, хоть и с хорошими анализами, а в кардиологических отделениях, то и расследования ничего не давали.

Уголовное дело не было возбуждено ни разу. А зачем? Вердикт был безукоризненно безапелляционен. Инфаркт, тут и думать нечего.

Наташа спала крепко…

Она стала спать без кошмаров только когда кончилось её детство… Отец почти все выходные проводил вне дома. О том, что у него есть любовница, Наташа узнала очень рано, ей и 5-ти лет не было. Ее страшно потрясло, когда во время отъезда матери на курорт она проснулась ночью, ей стало страшно, она пошла искать отца, зашла к нему в спальню и увидела, что на постели папа обнимается с кем-то. Но мама-то была на курорте! Она закричала от страха. Отец включил свет. И стало видно, с кем папа обнимался, – тетя с большими тугими грудями ей совершенно не понравилась.

После того случая она часто просыпалась по ночам и плакала. Ей было страшно и одиноко.

На мать тоже надежда была слабая. У неё своих забот хватало. О том, что мать часто меняет любовников, Наташа узнала классе во втором, когда папа телефонизировал всю квартиру. Теперь в каждой комнате и на кухне стояли не только телевизоры, но и СВОИ телефонные аппараты. Поэтому она могла снять трубку в своей комнате и слушать, о чем мать говорит со своим очередным любовником.

Тогда Наташа и решила, что у неё не будет ни мужа – обманщика, ни противных любовников-чичисбеев, вечно клянчивших деньги.

Она так и осталась одна. Наташа была девственницей.

В 18 лет добилась раздела имущества и размена квартиры. У них была роскошная на «1905 года» пяти-комнатная. А стала у неё однокомнатная на Пирогова в старом сталинском доме. Правда, кухня большая.

Но ей хватало. Вот и денег стало много, могла бы квартиру побольше прикупить. Закон дозволяет. А ей и не надо.

Снилось же Наташе вот что.

Ей четыре года. Она себя с четырех лет хорошо помнила. Они втроем – папа, мама и она где-то, то ли на – пикнике у реки Истры, то ли недалеко от их большой кирпичной дачи в селе Старбеево возле Химок, вышли от дома – двадцать метров – и канал, расстелили скатерть разложили еду, и хохочут. О чем хохочут? Ей казалось, что она помнила. Она ещё плохо ходит. А тут местность пересеченная. Вот и пошла Наташка на кривоватых ножках (стройненькими ножки у неё стали годам к 7) по траве, запнулась обо что-то и упала, прямо на скатерть, где еда разложена. Но удачно, так, – ничего особо не помяла, но личиком уткнулась в большую хрустальную вареньицу. До сих пор на губах чуть кисленький вкус варенья из крыжовника. Родители хохочут, глядя на замазанное вареньем личико дочери. Да и Наташке плакать совсем не хочется, хотя коленку она чуть-чуть ушибла о блюдо с редиской и луком. Но увидела, что мать с отцом смеются, и сама смехом залилась, слизывая варенье с губ…

Разбудил её сотовый.

Просыпаться очень не хотелось.

Это была Васса. Их старшая.

Наталья, соня, пора вставать. У нас сегодня могут быть вызова. Поняла?

Наташа передернулась голым плечиком, терпеть она не могла, когда неправильно по-русски говорили. Не вызова, а вызовы…

Поняла, – стараясь говорить без раздражения ответила она.

Вызова серьезные. На нас и зачистка, и сбор урожая, так что работаем все четверо. Подгребай на уголок, мы тебя захватим через 40 минут. Успеешь?

Постараюсь.

Старайся, старайся, сержантом станешь, – хохотнула Васса.

Васса отбросила трубку сотового телефона на диван. Обе руки её скользнули к щиколоткам мужчины, лежавшего рядом, и стали медленно подниматься вверх. Когда теплые, слегка увлаженные дорогим французским вечерним кремом ладони добрались до нужного места, они не нашли там той радостной встречи, на которую рассчитывали.

Ты меня совсем не любишь… – заканючила Васса.

Ну сколько же можно, Васенька, – капризно захныкал молодой человек – обладатель нежной загорелой кожи, длинных стройных ног и красивого безвольного лица. – Мы же этим занимались всю ночь…

Ну, это только так говорится, что всю ночь. А за ночь то – всего четыре раза…

Неужели тебе не достаточно? Ненасытная… – жарко, чуть переигрывая, выдохнул юноша.

Хорошего дела всегда мало, – хохотнула Васса. – Ну, а если мы его поцелуем? О… А если мы его будем очень-очень старательно уговаривать?

Васса, сколько себя помнила, всегда добивалась своего. Она точно знала, что могла бы «уговорить» своего молодого любовника дать ей заверения в его любви ещё раз. Но времени у неё уже не было. Она легко вскочила, с умильной жалостью оглядела тело любовника, вяло растекшееся на огромной постели, юркнула в ванную комнату, приняла быстрый контрастный душ, растерла крепкое, спортивное тело (для 40 лет – очень даже не плохо) жестким полотенцем, выпила стакан грейпфрутового сока, с сожалением глянула на холодильник. Там были яйца, ветчина, грудинка, сыр… Можно было бы соорудить грандиозный завтрак. Что и сделает Алик, когда проснется. Единственное блюдо, которое он умел готовить, была яичница с грудинкой, ветчиной и посыпанная тертым сыром… А вот ей – нельзя. И вообще нельзя, чтоб фигуру не терять. А сейчас – тем более.

Перед акциями она никогда не ела.

В машине её уже ждали Ленка и Инга. А когда подъехали к углу Пирогова, там уже дисциплинированно переминалась с ноги на ногу стройная Наташка.

У нас сегодня три «жмура», и, соответственно – три коллекции, – предупредила Васса.

Все «сердечники»? – спросила Наташка.

А что? Чем тебе не нравятся «сердечники»? С ними и мороки мало, – вкатил укол, выждал время, и собирай коллекцию.

Это если родственников нет.

Родственников нет.

Тогда хорошо. Где бригада сопровождения?

А вон сзади, на «Ауди» пилят.

Андрея там нет? – спросила Ленка.

Нет, кажется.

Так кажется, или точно?

Да какая тебе разница? Приспичит, потрахаешься с любым пехотинцем, пока остальные место зачищают.

Ну, ты даешь. Ты меня за кого держишь? – обиделась Ленка. Или, скорее сделала вид, что обиделась. Ленка страдала нимфоманией. Ну, то есть день, прожитый без «этого» ей казался прожитым зря. Ее соблазнил ещё в пятом классе учитель физкультуры. Перепугался со страшной силой. Да, именно так, – не она испугалась того, что произошло а он. И вот тогда, она, мало что пацанка, хорошо поняла мужскую психологию и потом всю жизнь держала мужиков в руках. Учитель трахал её до 10 класса, так ей это понравилось. Вся школа знала. Мальчишки заглядывались, девчонки завидовали, а учителя ничего доказать не могли.

Они с физкультурником были очень осторожны. И презервативом пользовались, и место удачно выбирали. Но у него на почве вечного страха, перед обвинением в совращении малолетней, развился невроз, психогенная импотенция. Что она с ним ни делала, а когда доходило до самого главного, ничего не получалось. Пришлось его бросить. И за один только год, пока в десятом училась, она пропустила через себя всех девяти – и десятиклассников.

Приятно вспомнить, – улыбнулась Ленка своим воспоминаниям.

К 30 годам она, даже если бы сильно захотела, не смогла бы вспомнить, сколько у неё было мужиков. Лица их сливались в одно большое потное плоское лицо, и все остальное сливалось, сливалось…

Андрей, с которым она познакомилась на акции в мае, был одним из лучших.

В ту весну они так же, вчетвером, пошли на ликвидацию «шнура» и зачистку квартиры.

Васса тогда пошла делать укол старой генеральше. А она, Ленка, и Инга со списками в руках – каждая в свою, заранее записанную на нее, комнату…

Ей досталась вторая, пустующая после смерти генерала, спальня. На стенах висели хорошие картины. С них она и начала. Проверила подписи на золотистой бумаге на рамах – точно, Франсуа Буше, а это – Фрагонар, а это – Сомов. Она сняла картины со стен, и удобным ножичком из импортного канцелярского набора, вырезала картины из массивных багетовых рам, свернула все три в трубочку, завернула во взятую с телевизора тонкую салфетку и сунула в чертежный цилиндр-тубус. После чего расстегнула молнию на огромной, из искусственной дерюги, с которыми челноки за бугор «ездиють», сумку и обвела комнату глазами в поиске, как было сказано, бурдальонов.

На инструктаже она поняла, что за хренота эти бурдальоны. Слово якобы произошло от Французского иезуита, жившего при дворе Людовика ХIV, – Пьера Луи Бурдальонского. Его проповеди были столь долгими, что вынуждали дам, не имеющих возможности покинуть помещение храма во время откровений аббата, как-то приспосабливаться к ситуации. Не известно, как выходили из положения мужчины, но дамы, искусно, с помощью грумов-слуг-детей, размещали под пышными кринолинами ночные вазы.

Нет, чтоб прямо сказать – ночной горшок, – хмыкнула Ленка. – А то «ваза»! Или того чище – «бурдальон».

У старой генеральши, страдающей легким слабоумием и тяжелой формой артроза, была лучшая в Европе коллекция бурдальонов. На них был выгодный заказ из Нанси. Там тоже нашелся какой-то старый придурок, соблаговоливший предложить за всю коллекцию из 24 сосудов полмиллиона долларов. Конечно, Игуана не могла пропустить такой выгодный контракт.

И к генеральше приехала «скорая помощь». «Скорая», как это иногда бывает, пришла вовремя.

Детей у генеральши не было. То есть, они как бы и были, но существовали и отдельно. Картины и «ночные вазы» были записаны на них, в равной доле, в заверенном у нотариуса завещании. Сама старуха худо-бедно на костылях передвигалась по квартире. Денежки у неё ещё водились, и она держала приходящую прислугу, – принести продуктов, пищу сготовить, лекарства бесплатные, как инвалиду, из аптеки…

Время выгадали так, что приходящей тетки этой в квартире уже не было. Но все остальное – было.

Не видать дитям наследства, – хмыкнула Ленка, заворачивая в наволочку большую фарфоровую бабу, которая, спустив штаны, уселась уже было на большой фарфоровый горшок.

Нет, чтобы заранее у мамаши вынести все ценности из квартиры, – сокрушалась Ленка. Так, в свое время, сделала она сама, причем и из квартиры бабки, и из квартиры матери, так, что когда приехали родственники их хоронить, в квартирах было хоть шаром покати.

Ишь ты, интеллигенция, генеральшины дети. Вот и останетесь без ничего.

Впрочем, кое-что детям и внукам генеральши оставалось. И прежде всего – дивная старинная мебель, собираемая ею с мужем десятилетиями. Но на мебель заказа не было. А бригада Вассы работала только по заказу.

С черного резного комода Ленка сняла большую «ночную вазу» с вензелем иностранными буквами «М и А», причем «М» переплеталась с «А» так, что с трудом разберешь. Сняв её с комода, Ленка глянула со знанием дела на донышко вазы, как это не раз делала Инга, единственный профессиональный искусствовед в их бригаде.

На донышке иностранными буквами было написано слово которое, если вспомнить уроки английского в школе, – можно было прочитать как «Севр». И стояла дата: 1780г.

Может быть, если бы на месте Ленки была Инга, она и вскрикнула бы, не сумев сдержать профессиональную радость от встречи с раритетом, – это был ночной горшок императрицы – бурдальон Марии Антуанетты, который оценивался в сотню тысяч баксов…

Но Инга в это время отбирала и оценивала в гостиной коллекцию миниатюрных портретов представителей знатного русского дворянства. Работы французских и немецких миниатюристов ХVIII-ХIХ в., и ей было не до ночных горшков. Хотя бы даже такого, на который опускалась десятилетия назад нежная задница казненной французской императрицы.

Тут было много бурдальонов с монограммами, одна из которых – большая буква «N» с короной наверху даже показалась Ленке знакомой, но задерживаться на каждом предмете у неё не было времени. Может быть, только секунду-другую она задержалась с упаковкой, когда в нижнем ящике массивного комода обнаружила (как и обещала наводчица) футляр на четырех высоких ножках, напоминающий скрипку без грифа, с продолговатым фаянсовым сосудом внутри. Ленка была девушка грамотная, с тремя классами ветеринарного техникума, так что разобралась – это был походный ночной горшок середины XIX в. из Тверской губернии. Внутри кожаного футляра с выдавленными в коже головами лошадей, было изящное фарфоровое биде, – вещь необходимая при долгих поездках в экипажах из имения в город, и наоборот.

Короче, собрала она все, что было в списке, довольно быстро.

Выглянула в холл, пусто, – прошлась по квартире, – подельницы в своих комнатах своим ремеслом занимаются. Во второй спальне бабка уж и хрипеть перестала…

Пошла обратно. Обратила внимание, что Андрей, которому было наказано сидеть на стреме в холле, глазами по её заднице елозит.

Вы не поможете мне сумку из комнаты вынести? А то чижолая шибко. Спросила спокойно, не глядя на него, но манерно, кокетливо.

А чего и не помочь, если девушка слабенькая.

Ну, помог, конечно.

Тем более, что кровать там в спальне старика-адмирала такая, что на ней весь российский подводный флот можно разместить. Старичок, вроде как, судя по стоявшим высоко на стеллажах моделям подводных лодок, был по этой части.

Ну, а Андрей оказался по другое части.

То есть такой затейник…

Не раздеваясь на неё набросился.

Хорошо еще, она под юбкой летом ничего не носит.

Словом, как раз успели.

А то, если бы Васса засекла, попало бы обоим.

С тех пор и старалась, если это как-то от неё зависело, попасть в одну «смену» с Андреем.

Только мало что от неё зависело.

От Вассы то – немного, а уж от неё – и вовсе ничего.

Ты проверила по списку, действительно стоящие вещицы? – спросила тем временем Васса Ингу, на ходу рассматривающую списки и слайды коллекции, которую им предстояло сегодня брать.

Объективно – действительно стоящие, на них всегда спрос есть, и в Европе, и в Азии, и в Америке. И цены только растут.

Что же это?

Утамаро.

Не поняла…

Ты спросила, я ответила. Это имя художника. Утамаро.

Не русский что ли?

Японец.

Тяжелые вещицы? – со знанием дела спросила Васса.

Нет, легкие: графические листы, бумажные свитки.

Это хорошо. И во сколько эти бумажки оцениваются?

Судя по списку, – а это одно из самых полных собраний листов с изображениями куртизанок работы Утамаро, – то около миллиона долларов.

Ну, за такие «бабки» я укол и тигрице сделаю. А тут, вроде, опять старушка – «божий одуванчик». Ой, нет, девочки, – хохотнула Васса, разглядывая полученную за пять минут до операции (во избежание утечек информации) ориентировку: бабка весит добрых полтора центнера. У меня и иглы такой нет, надо было тебе поручить, ты у нас ветеринар… Без пяти минут.. – хохотнула Васса. – Ладно, девоньки, справимся: мы ей сегодня – внутривенно. «Скорая» – она на то и «скорая», чтоб по быстрому. А если в вену этот препарат ввести – то на наших глазах, как говорится, состоится и прощание с телом любимой бабушки. Интересно, чего она блядей собирала, а? Ты как считаешь, Инга?

Японские куртизанки – это совсем не то, что наши дешевки с Курского вокзала, – с достоинством пояснила Инга. У неё было приятное, но несколько злое и унылое балтийское лицо с светло голубыми невыразительными глазами. Работая в бригаде, куда попала достаточно случайно, она честно зарабатывала деньги на дом, который намеревалась построить на Куршской косе. Своих подельниц немного презирала, «немного» потому, что вообще не привыкла испытывать какие-либо сильные чувства.

Куртизанки – те же гейши. Они тебе и разговором помогут время скоротать, и одеты, надушены, нарумянены, напудрены – одно загляденье…

А чего говорить лишнего? – встряла в разговор Ленка. – Если у тебя профессия на спине лежать да ноги раздвигать, чего разговаривать-то?

Замнем для ясности, – подытожила ненужный спор Васса. – Что там еще?

Веера ХVII века, японские, шесть штук, лаковые коробочки для мазей и благовоний – общим счетом 12 штук, ширма деревянная, затянутая шелковым панно…

Тяжелая, наверное, – предположила ленивая Ленка.

Навряд ли, – спокойно парировала Инга.

А против чего в списке красные «галочки» Игуаны?

Против коллекции свитков и гравюр Утамаро и против ширмы.

А коробочки не отмечены?

Ширпотреб ХVII века.

Ни хрена себе… Значит, придется ширму тащить. Монет, можно это панно из ширмы вырезать?

Нельзя. Это не картину из рамы вырезать, тут все в комплексе – произведение искусства. Опять же – резьба там… Нет, приказано всю.

От, забот-то, паковать её, тащить, да и засветимся.

А мы на носилках, будто бабку вывозим, – радостно предложила Ленка.

И то верно, – согласилась Васса. – Упакуем и, вместе со свитками, с листами этими, графическими – на носилки. Парни из «бойцов» и понесут, как санитары… Ты вот что, для понту капельницу прихвати. И, когда пойдем назад – капельницу под простынь сунь, для понту.

Это можно, – важно согласилась Ленка.

Ну вот, и приехали, – удовлетворенно заметила Васса, выглядывая в окно «Скорой». В кабине сидели двое «бойцов» – водитель и второй, пехотинец. Оба пойдут с ними за санитаров.

Уже поднимаясь в лифте на четвертый этаж, Васса, словно вспомнив что-то смешное, ухмыльнулась:

Это ж надо до такой глупости дойти, чтоб блядей на картинках собирать. На миллион баксов… Совсем сдурели люди. Будто все с дуба враз рухнули. Вот за это Бог и послал нам перестройку.

Она нажала кнопку звонка возле большой стальной двери…

Панагия Софьи Палеолог

Октябрь в 1505 году был холодным, дождливым. Темнело рано.

Софья Фоминишна загасила лучину и закрыла глаза, чутко прислушиваясь – не позовут ли к Ивану Васильевичу…

Царь тяжко хворал и мучился болями. Не раз и не два за ночь звал государыню. Софья приходила, подолгу держала в теплых ладонях руку мужа, вспоминала, перебирала мысли по кругу. Мысли кружились как ранние снежинки, – то об одном, то о другом…

Дети… Обе дочери от Ивана Васильевича умерли во младенчестве. Потому ли, что обе Елены? Да нет. Вот упрямо назвала и третью Еленой, а та жила, выдали её замуж за польского короля и литовского великого князя Андрея Казимировича, и благо… Счастлива была… Феодосию, вторую дочь, выдали за князя Василия Дмитриевича Холмского… Не король, зато чаще видеться удается. Евдокию, правда, отдали за татарского царевича Петра, так и то – крещеный, не басурман… И ладно…

Пятерых сыновей родила Софья от мужа – Василия, Юрия, Дмитрия, Семена, Андрея… Все на отца, как его кровиночки, похожи.

Без любви-то бывает ли так, чтоб столько детей, и все собой хороши.

Была у них с Иваном Васильевичем любовь, была… Была и вся вышла? Нет, и сейчас есть… Ибо немощен от болезни, но силен духом великий князь, государь Всея Руси. Любовь к красавцу пройти может, а уважение к сильному мужчине – никогда.

Великой стала Русь. От золотоордынцев ослобонилась. Ливонский орден перед стременем своим согнуться заставила. Новгород Великим и княжество Рязанское отказались от независимой внешней политики. Казанский хан признал себя вассалом великого князя Московского. И Вятская земля Москве поклонилась. На Балтике русские свободно стали торговать, – шведы уж препонов не чинили после войны 1495-1497гг.

Сильному государству что мешает? Верно, – междоусобица. А рознь промеж князей да бояр отчего происходит? Как плесень в избе заводится она, если сырость в каком углу произошла. Поленятся строители мхом забить щели промеж бревен, вот и сырость.

Может, и слишком жестко они с Иваном Васильевичем действовали иной раз… Вот, недаром напраслину на них наводили, слухи распускали, что извели Ивана Молодого, сына царя от Марии, дочери тверского князя Бориса Александровича… Так и то – как судить… То, что Ивана в 5 лет женили на тверской княжне – на пользу усилению Русского государства, а то, что вокруг Ивана Ивановича Молодого, ставшего в 1485 г. тверским князем и заглядывавшегося на корону царскую, стали супротивники объединяться, тоже ведь правда. Всей правды не бывает. У одного она такая, у другого этакая…

Не спалось…

Слеза сама собой из глаза выкатилась. Жаль стало Софье Фоминишне умирающего в своей опочивальне царя. Как его литовский хронист назвал? «Муж сердца смелого и рицер валечный». По-польски «валка» – война. Рыцарь, стало быть, способный битвы выигрывать. И князь Андрей прав, говоря, что добивался успеха царь Иван Васильевич III совета ради с мудрыми и мужественными, и ничто не починати без глубочайшего и многаго совета.

А то, что советы её, Софьи Палеолог, среди других слушал и часто по её совету поступал, про то слухи ходили, а никто достоверно сказать не мог. Как иначе? Кто знает, что кукушка ночная кукует?

Судят по результату. А назвали Ивана – Великим. Стало быть, не плохой советчицей была ему жена. В шесть раз увеличил он русские земли, доставшиеся по наследству от отца. На смену Княжеству Московскому пришло Государство Всея Руси. Разница…

Ей вспомнился её приезд в Россию, в землю Руськую… В сопровождении папского нунция Бонумбре приехала она во Псков. Настороженно к ней отнеслись тогда на Руси. Поговаривали, что она папе римскому во племени, что сродственница ему. Митрополит Филипп был поначалу против этого брака, – понимал, что родство полезно, но душа была супротив «дочери апостольского престола», не приемля влияния «латинства».

Много воды с тех пор утекло в Москва-реке. После стояния на Угре и освобождения от татарского влияния стали поговаривать, что Софья сподвигла нерешительного Ивана на сей подвиг. И правда это, и нет в том. Иван сам решился на разрыв, а она – поддержала. Не все понимают, что Ивану можно было внушить лишь то, во что он сам уверовал. И что она, Софья, стремилась внушить великому князю Всея Руси лишь то, что сама принимала, во что сама веровала…

Одно верно поняли московские бояре: не могла гордая греческая царевна она принять, что стала женой татарского данника, не могла спокойно относится к тому, что при дворе многие знатные бояре поносные и укоризненные слова в адрес великого князя высказывают. Потому и поддерживала Ивана Васильевича в его стремлении власть упрочить, – и над татарами, иными ворогами, и над своими смутьянами.

Не спалось. Софья ворочалась с боку на бок, прислушивалась, не позовут ли к супругу, мучавшемуся уж которую ночь сильными болями нутряными.

Но тихо в царских покоях. Мирно… Брак-то их не всегда мирен был. Вспомнилось, как грозно глянул на неё Иван, когда увидел шитую её руками шелковую пелену – для Троицко-Сергиевой лавры предназначенную… Когда это было… В 1498 году… Увидел подпись на пелене – не «великая княгиня московская», а «царевна царегородская», грозно глазами зыркнул, сморщил нос, губами пожевал… Ничего не сказал, а видно – не доволен был.

И потом… Чуть не извел её с сыном. Доверился наушникам… Когда это было? До пелены, точно… В 1497 году, скорее всего. Стал грозно поглядывать на нее, на сына Василия. Тому всего-то 18 годков было. Глупости на уме, – пображничать, девок потискать. А царю стали наговаривать – измену сын затаил, вместе с матушкой. Греки, как их ни корми, они и есть греки. В декабре это было… Похолоднее, чем сейчас, во дворе – мороз, вьюга; в избе царской лепота, а государь её с сыном в морозный двор гонит, посохом стучит, ртом щерится.

Напраслину тогда возвели на них. Василия схватили, посадили его за приставы на его же дворе. Обвинили, что хотел отъехать от отца, пограбить казну в Вологде и на Белом Озере, учинить насилие над племянником Дмитрием, сыном Ивана Ивановича Молодого. Дескать, мать, – это она, Софья, извела отца, сын Софьин стремится извести сына Ивана Молодого!

Ох, лютовал Иван Васильевич! И то сказать, – ни за что, ни про что приближенного к царевичу Василию дьяка Федора Стромилова, да сына боярского Владимира Гусева, да князей Ивана Палецкого Хруля, да Щавея Травина-Скрябина жестокой казни предали: кого четвертовали, кого обезглавили, кого в острогах сгноили.

Ее, Софью царь поначалу в морозный двор выгнал – околевать от холода. Потом пожалел, – не простил, а сжалился, все ж любви меж них много было.

Вернул в царские покои. Но несколько дней видеть отказывался. А она тем временем узнавала, что гнев царский на её ближних людей пролился. Баб ближних, якобы, поивших её и Ивана Васильевича дурной водой с зельем в Москва-реке утопили.

А потом все опять обустроилось. А и как иначе, если любовь меж ними была сильная, с годами не притупившаяся. И вера друг в друга оказалась сильнее наговоров. Хотя, конечно, баб утопленных и князей страшно убитых уж не вернешь. Но, кто старое помянет, тому глаз вон. Так то…

Опять Софья поворочалась. Не спалось. Испила холодного грушевого кваса. Снова улеглась, закрыла глаза. А сон не идет. Сумерки осенние на дворе сгустились. Первый час ночи, а сна нет.

Жалко ей мужа. И ведь она понимает, что время помирать пришло, а вот схиму принять отказался. Все его предки перед смертью постригались в монахи, такой обычай был. А он не стал.

Хочу, Софьюшка, умереть монархом, а не монахом. Пусть меня Русь в царском обличии запомнит.

Один он там, в опочивальне. Всех прогнал спать. Только Федор Михайлов Кучецкий с ним. Федец… Юный дьяк, умом ловкий и нравом кроткий, за что и привечаем, что редкость, и Иваном Ивановичем, и Василием Ивановичем, – отец и сын равно в нем собеседника находят…

Недоверчив стал к концу жизни великий князь ещё больше, чем в зрелые года.

Уж как просила Софья его разрешения, чтобы позволил после его смерти подаренный ею ему оберег – панагию с камеей, изображавшей Иоанна Крестителя, подарить в Псковский мужской монастырь. Говорила, что видение ей было: оберег Иванов сбережет сына Василия, коли будет храниться во Пскове.

На самом-то деле видение было. Несколько ночей кряду виделось ей, что вновь и вновь въезжает она с нунцием Бонумбре, с обозом своих вещей, книг греческих и подарков папских московскому князю, во Псков осенью 1471 года. И так её тот сон замучил, что поняла – надо задобрить Псков!

Решила: подарит ценную панагию псковскому монастырю, и уйдет из её сна этот повторяющийся до изнеможения, до холодного пота бесконечный въезд в город Псков. Только что въехала, и опять – все в мельчайших подробностях – снова въезжает в город.

Вчера Иван Васильевич дал добро: «дари панагию…»

Снял с шеи, поцеловал. По щеке слеза крупная ползет. Пробормотал:

Раз оберег отнимаешь, значит, не веришь, что выживу, так, Софьюшка?

Да он и там, в монастыре будет тебя оберегать, ещё сильнее, – пыталась разуверить мужа Софья Фоминишна.

Ничего не сказал. Отвернулся к стене, сделал вид, что устал, засыпает… Воспоминания эти мучили Софью.

Тут и вбежал Федец в покои царицыны с криком:

Ушел от нас великий князь… Преставился. Улетела его душенька.

Слезы сами из глаз врассыпную бросились. А мысль была твердая, спокойная, здравая:

Панагию-то назавтра в Псков отправить надобно. Пусть теперь нас с Василием бережет. От напасти спасет. А от смерти кто поможет? Она приходит без вызова. Когда смертный час придет. А когда придет он, про то лишь Господь Бог ведает.

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

Иеромонах Илларион, известный в обители мужского монастыря, что в славном русском городе Пскове, своей святостью, снял с шеи панагию и бережно положил её на беленый известкой выступ в келье. На белом фоне панагия заиграла всеми гранями драгоценных камней.

Равнодушный к мирским радостям иеромонах не мог не залюбоваться древней панагией.

Ишь ты, сказывали братья, то трехслойного агата камея древнегреческой работы. Может и так. А кто говорил венецианской. И то возможно. А то странно, что возраст панагии никто с точностью определить не может. Кто говорил – с XIII века она, и завезена на Русь Софьей Палеолог, супругой великого князя, царя Всея Руси Иоанна Васильевича. А были и такие мнения, что создана панагия уже при Софье, – работа её придворных ювелиров. Сколь воды утекло, кто теперь с точностью определит?

Илларион покряхтел, лег на завалинку, крытую старыми, ветхими рясами, поудобнее устроил поясницу, которую ломило уже неделю. Взял тонкой, с толстыми голубыми венами рукой панагию, положил её на желудок, туда, где ребра расходятся в стороны, прислушался к себе.

Не то, чтобы сразу боль в желудке прошла. Но показалось ему, что стала резь помягче.

Ишь ты, и впрямь настоятель прав был, когда дал мне панагию на ночь для исцеления. И вроде как многие настоятели, что панагию, с тех пор, как подарила её Софья на груди носили, то и не болели вовсе и жили до глубокой старости.

0н на секунду снова прислушался к себе. Боль явно стихала.

В заутреню отстою сколь смогу, уж поклонов Господу нашему Иисусу Христу с благодарностью за исцеление, да во здравие настоятеля монастыря Игумена Мисаила молитвы скажу да поклоны отобью. Вишь ты, чудо какое, и впрямь царевина панагия чудодейственная.

Заскорузлыми пальцами, знавшими в жизни немало всякой тяжелой работы в послушничестве да в монашестве, Илларион провел по панагии. Пальцы нащупали неровные грани четырех крупных турмалинов, и четырех ровной огранки рубинов, округлые поверхности четырех крупных жемчужин. Пальцы словно видели множество алмазов, изящно вкрапленных в ажурную скань оправы.

Поверхность самой камеи, расположенной в центре панагии, была на ощупь теплой, словно голубой Фон (на котором возвышалась фигура Иоанна Крестителя с симметрично свисавшими вниз крылами) изнутри подогревался.

Вот тоже – загадка панагии. И светит, и греет, словно огонь внутри, – улыбнулся своим мыслям иеромонах Илларион.

Когда лежал, болела поясница, зато желудок замирал, словно и не было в нем недавней рези. Ему ужасно хотелось повернуться на бок. Но он боялся, что в этом случае панагия сползёт с живота и резкая, сверлящая боль в желудке, отдающаяся в почках, в пояснице, в мочевом пузыре, вернется снова.

Он попытался отвлечься от панагии. А то, не дай Господь, заснет с мыслью о ней, и приснится ему голубой цвет, каковой Фоном дан за Иоанном. А голубой цвет во сне увидеть, – бабка когда-то говорила, – к несчастью.

0н представил себе, что птицей взмыл над монастырем. Сверху видны и храм, и трапезная, и все постройки хозяйственные. Вот так бы и заснуть…

Храм, церковь, монастырь увидеть во сне – к благополучию, – удовлетворенно подумал он, почти уже засыпая и радуясь, что видит то, что и надобно.

Увидеть церковь во сне – удача, – прошептал он сухими губами.

И в ту же секунду заснул.

О какой удаче мечтал засыпая, иеромонах Илларион, никто так уже и не узнал.

Потому что в ту ночь старого иеромонаха, известного далеко за пределами монастыря чистыми помыслами и безгрешной жизнью, зверски убили…

Но узнали про то уж утром…

Келейник, из бессрочно отпускных рядовых, некто Яков Иванов, сын Петров, принес несколько полешков ядреных, березовых, чтобы истопить печурку в келье святого старца.

С вечера иеромонах отказался от помощи Яшки.

Изыди, пьяница. Не хочу, чтоб скверным дыханием – мне воздух в келье испортил.

Так замерзнешь, батюшка, – корил его старый солдат.

Хлад телу на пользу! Ежели есть огонь в груди, то и тело не замерзнет, – ответствовал иеромонах, и печку топить на ночь запретил.

Яков Иванов, сын Петров, служитель из бессрочно отпускных рядовых, и был последним, кто видел живым иеромонаха Иллариона.

Он же был первым, кто увидел святого старца мертвым.

Поначалу солдат сильно удивился. Как так: вся братия уж в церковь к заутрени потянулась, а святой старец и не думает вставать. Неужто проспал? Быть такого не может. Такого и не было за все те десятилетия, что провел Илларион в обители.

Захворал, однако. С вечера маялся. Ишь ты, в хладе, говорит, лечение.

На том Яков покачал головой, – бросил полешки возле кельи Иллариона и пошел по другим делам. Покуда братия молится, ему надо было протопить печи в многих кельях…

Пришло время обедни. Среди братии слушки пошли – заболел совсем Илларион, коли к обедне не выполз из кельи своей.

Старцы мыслью медлительны, у них вся воля в молитвы уходит. А Яшке, раненому во многих кампаниях, приходится душу делить между молитвенной чашей и чашей с белым хлебным вином. У него сила в характере не извелась. Ему и решение принимать…

Набравшись духу и будучи готов в любую минуту услышать раздраженный фальцет Иллариона, Яков подошел на цыпочках к двери и заглянул в замочную скважину.

И в ту же секунду своды древнего здания Псковского мужского монастыря отразили сполошный крик Якова Петрова:

Убили!

К нему уж бежали, сколь позволяли годы, болезни и длинные полы ряс, иеромонахи, выскочившие из соседних келий.

В конце коридора появилась и грузная фигура настоятеля монастыря Мисаила.

Что? Кто? Кого? За что? Где? – слышались со всех сторон вопросы.

Убили! Убили! Убили! – знай вопил Яков, широко распахнув щербатый рот, не досчитывающий множества зубов, частично выбитых неприятельскими прикладами в баталиях, а частично и собутыльниками в псковских трактирах.

Не видя никого вокруг, Яков бежал по коридору с криком:

Иеромонаха Иллариона убили враги.

Пока не уперся в могутную грудь покоившуюся на ещё более могутном чреве настоятеля Мисаила.

Не верещи, – укорил настоятель старого солдата. – Ты прямо глаголь: кто, где, кого, за что?

Вашество… Отец благочинный… так, значит, тут такое дело, – убили иеромонаха Иллариона.

Откуда точно ли знаешь?

Точнее некуда. Глянул я в замочную скважину кельи, чтоб, значится, узнать, чего это иеромонах ни к заутрени, ни к обедне не идет…

Я и то думаю, чего, – пошамкав полными, сочными губами благочинный, – гляжу это, – нет Иллариона ни на заутрени, ни на обедне… А я ему ещё с вечера дал панагию целебную и драгоценную, со своей, можно сказать, груди снял. Не пожалел, – значит, для его исчисления, – спокойно рокотал баском благочинный, поясняя братии свой благородный поступок и словно ещё не постигнув разумом, что иеромонах убит. В его монастыре.

Постой, – наконец дошло до настоятеля. – Кто убит?

Иеромонах Илларион.

Где убит?

В своей келье.

Когда?

Я так полагаю, что ночью. С утра не откликался.

Так что ж мы тут стоим. Зовите казначея, зовите иеромонаха Авксентия. Да поскорее к келье, надобно открыть её. И впрямь убитый он, или тебе, аспиду окаянному, спьяну показалось? Ох, не бросишь пить дьявольское зелье (тут он, словно что-то вспомнив счел необходимым пояснить) в таком количестве – от церкви отлучу, епитимью наложу, анафеме предам.

Паника началась в лавре. Кто бежал слева направо за отцом казначеем, чтобы тот пришел с ключами от келий, кто бежал, справа налево за иеромонахом Авксентием славящимся лекарскими талантами, кто спешил в монастырскую церковь, чтобы положить поклоны своему святому и тем отсрочить свою собственную смерть, – известное ведь дело, смерть, как и болезнь, штука заразная…

Все крестились истово, шептались, нервно обсуждая невиданную за все годы существования мужского монастыря в славном граде Пскове вещь.

Со времен нашествия на Псков и Новгород Ивана Васильевича, Грозного царя, в ХVI веке, никто не погибал в этих стенах от руки другого человека.

Все помирали только своей смертью.

Наконец, собрались все, кто и должен быть тут в эту минуту.

Отец казначей вставил в замочную скважину большой ключ с затейливой бородкой, повернул его дважды, и кованая деревянная дверь приоткрылась.

Монахи в ужасе отпрянули от двери.

Настоятель, казначей и иеромонах Авксентий шагнули через порог.

Тело иеромонаха Иллариона и впрямь лежало на полу все в крови. Драгоценная панагия исчезла…

«Смерть укрылась за „Б-6“

За этой квартирой охотились давно. И когда поступил вызов, свой человек в регистратуре вызовов «скорой» вызов отследила и передала своей «левой» бригаде. Долгожданная коллекция сама шла банде в руки. Заказ на неё был спущен «Игуаной» ещё месяц назад. И вот…

По ориентировке, кроме бабки в квартире был внук.

Когда дверь на звонок Вассы распахнулась, та чуть не ойкнула:

– Ни хрена себе, внучок, под два метра ростом. Про это писать надо в наводках-ориентировках!

– Всех уволю к чертовой матери, – мысленно матюгнулась Васса, разглядывая безмятежное лицо молодого парня, скорее всего, спортсмена.

– Баскет, или волейбол? – деловито спросила Васса.

– Чего?

– Я спрашиваю, каким видом спорта занимаетесь, молодой человек?

– Прыжки в высоту. Легкая атлетика. Спортклуб ЦСКА.

– А… Тоже неплохо. А где так телеграфно выражаться научился?

– На курсах радистов.

– Зачем курсы?

Если в армию возьмут, мало ли что со спортротой случится, а с «корочками» радиста 2-го класса я не пропаду.

– Ишь ты, умные какие дети пошли… Тебе 18 стукнуло?

– Нет еще, 17 с половиной. Это из-за роста я старше кажусь.

Васса с сожалением окинула взглядом статную фигуру юноши. Скептически сжала губы.

– Конечно, жаль парнишку, – подумала. – Был бы ребенок, можно было бы вкатить ему дозу «А-5», он проспался бы, и потом не вспомнил бы, что с ним случилось, почему не слыхал, как бабушка от инфаркта помирая, его имя шептала, звала на помощь. Этот здоров больно. Либо ему дозу надо увеличивать, и тут не ясно, выдержит ли. Либо…

– Либо сразу… – невольно сказала она вслух.

– Что – сразу, доктор? – спросил юноша, подавая Вассе чистое полотенце после того, как она тщательно вымыла руки, прежде чем идти к бабушке.

Вышла из ванной комнаты, строго глянула на Ленку, Наташу и Ингу.

– А может… – заканючила Ленка.

– Не может! – оборвала её Васса. – Быстро, быстро, бабулька ждет.

Девицы, толкаюсь, ввалились в ванную и быстро помыли руки.

– Ну, молодой человек, где бабуля? – спросила профессионально-равнодушно Васса.

– В спальне.

– Показывай.

Юноша провел их по широкому и длинному коридору, который нынче модно стало называть «холлом», в дальнюю комнату.

Коридор был заставлен стеллажами с книгами от пола до потолка.

– Никаких тебе «Утамаров», – подумала Васса, идя впереди юноши, рывком, энергично открывая дверь спальни.

А… Вот они где, – радостно протянула она, войдя в комнату.

– Комната старухи была обставлена светлой старинной мебелью из карельской березы. В центре стоял большой круглый стол без скатерти, вокруг шесть стульев. Видно было, что ровная поверхность столешницы недавно хорошо отреставрирована.

Налево от двери стоял комодик, на нем два серебрных шандала, какая-то мелочь, вроде серебряных рамочек, а в них – фотографии каких-то родственников, должно быть, старухиных. Судя по желтизне снимков, родственники эти дали дуба ещё до победы коммунистического труда. Далее, слева между двух окон стоял письменный стол с бюро, также как и комодик светленкий, нарядный, карельской березы. В углах ютились одноногие высокие тумбы. На одном грузно покоилась массивная голова Сократа. Девчонки были культпоходом на спектакле в Театре Маяковского «Беседы с Сократом» с Арменом Джигарханяном. Они вообще-то в театры редко ходили, но тут на одной хате, после того, как сделали «успокаивающие» уколы средних лет господину, главе крупной строительной фирмы, они увидели центре комнаты, на обеденном столе четыре билета в театр. И – бес попутал, мало что взяли, хотя был строжайший наказ Игуаны (ее никто не видел, но все приказы Вассе она отдавала лично по телефону): ничего, кроме указанного в списке, не брать и все взятое сдавать строго по списку в «катран». Но ещё и в театр сходили. И «засветились», хотя думали, что обошлось… И спектакль посмотрели, и менты не сели на хвост.

– Хе-хе, риск-то, конечно, был…

А спектакль им не сильно понравился. Много разговоров, мало действия.

Что же касается внешности Сократа, то козел он и есть козел, хоть бы и в Древней Греции. На афише он был такой же, как этот – на тумбе.

А вот Джигарханян им нравился. Мужчина… Армяне вообще, по статистике, Васса где-то читала, – наилучшие из всех любовников.

– Вы, случаем не армянин? – вежливо спросила она юношу.

– Нет… Почему я должен быть армянином? У меня и предки все русские.

– Вот этот прадед мой, он служил секретарем в русском посольстве в Японии, это дед, он строил город Дальний в Китае…

– Картинки-то – китайские? – для разговору спросила Ленка.

– Японские. Это ещё дед начал собирать.

– Ваш дед?

– Нет, бабушкин дед, мой прапрадед, известный был в царские времена востоковед. И все мужчины в роду потом по этой линии пошли.

– И вы – тоже?

– Отслужу армию, и буду поступать в Институт восточных языков МГУ.

Девушки между тем быстро раскрыли свои медицинские чемоданчики, приготовили: Ленка – аппарат для измерения давления, Инга – аппарат для измерения сахара в крови, а Наташка уже установила капельницу и сунула старушке в рот градусник, преодолевая её легкое сопротивление, которое объяснялось тем, что бабулька большую часть свой долгой жизни привыкла мерить температуру, держа градусник под мышкой.

– Не, братан, не будешь ты поступать в МГУ, – решила про себя Васса. Потому что не могу я оставлять такого свидетеля. А препарат в большой дозе неизвестно как поведет себя. Малая же доза, напротив, коварна тем, что на крупного парня, почти мужчину, может не подействовать до конца. Рисковать им никак нельзя.

– Заложит! – сказала она опять вслух то, что тайно обдумывала.

– Что вы сказали, – переспросил юноша.

– Нос, говорю, заложит бабульке, если не сделать ей, укол витамина Б-6 до того, как начать колоть ей препараты, расширяющие сосуды. Ну, как давление?

– 220 на 170.

– Это не есть хорошо, не так ли, юноша?

– Наверное. Но бабушка гипертоник, у неё во время кризов всегда такое давление. Лекарства не помогают, она и просит вызвать «скорую».

– И правильно просит. Если бы не попросила, как бы мы свой врачебный долг выполнили?

– А вы первый медицинский кончали? – спросил юноша.

– Кончали, кончали, – равнодушно повторила за ним Васса. – Вы вот что, мой красавец, близкий родственник больной, вышли бы пока из горницы. А то укол витамина делается в попку. А бабушка ваша – женщина со следами былой красоты, может и засмущаться. А вот когда мы капельницу с «тритаце» поставим, тогда можете вернуться и развлечь нас разговорами. А пока… Леночка, ты вот что, ты пойди пока с юношей, да будь с ним поласковей. Может, для укрепления организма стоит и ему укольчик сделать, с витамином «Б-6»?, – разжижает кровь и положительно воздействует на рост мышечной ткани.

– Если положительно – то я не возражаю, – с интересом оглянулся юноша на кукольное личико Ленки-нимфоманки. – А то в армии обращают внимание на дефицит мышечной массы. А откуда ей и взяться, если так быстро расту. За последний год на 20 сантиметров вырос.

– И сколько у Вас сейчас? – подчеркнуто уважительно спросила Ленка, увлекая юношу из спальни бабки.

– Два метра один сантиметр, – послышалось уже из коридора.

– И где же находится этот сантиметр, хотелось бы поглядеть, – вопрос, заданный Ленкой в шаловливой манере избалованной девочки был почти не слышен.

Но юноша его услышал. Он давно не был девственником, – одноклассницы не смогли бы допустить такого нонсенса, чтобы самый хорошенький мальчик в 10-б классе окончил школу, не узнав прелести группового секса. Опыт у него был, хотя и достаточно однообразный. Мысль о возможности романа с красивой, и, похоже, многоопытной медсестрой из «скорой» приятно возбуждала его.

– Я могу вам показать не только один сантиметр своего тела, но и все 202. Кстати, нельзя ли попросить у вас телефончик.

– Да бери на здоровье – тебе какой, из коридора, или из бабулькиной спальни, – делая вид, что не поняла вопроса, кокетничала Ленка, – да ладно, ладно, дам я тебе телефончик, сладкий мой. Только неизвестно, захочешь ли ты со мной встречаться, после того, как я обследую все твои 202 сантиметра юного тела.

Нет смысла в подробностях описывать то, что может сделать с молодым, полным сексуальной энергии человеком опытная, старше его на 6 лет и умудреннее в сексе раз в сто, женщина. Какие-то веши, удобнее делать с коротышкой, но какие-то, конечно же, сподручнее с длинноногим. А традиционные позы годятся для всех, – в постели рост не заметен.

– А теперь повернись на животик, подставь тете попочку, – попросила Ленка, набирая в шприц жидкость из ампулы с маркировкой «Б-6».

Юноша перевернулся на живот, подставив уколу две тугие ягодицы.

Боли он не почувствовал.

– Какой хороший витамин. Совсем не больно. А колете вы чудесно.

– Не «вы», а «ты». Мы ведь уже «на ты»? Правда?

Ответа она уже не услышала. Яд разносится по крови быстро.

Диагноз у внука и бабушки будет один – инфаркт миокарда во сне…

Эскориал в Техасе. «Любопытные умирают первыми»

Роберт Локк, техасский мультимиллионер, был человеком достаточно бесстрастным. Внешне. Никто не знал, какие бури бушевали в его душе. Когда он убедился в том, что его молодая красавица-жена изменяет ему, сердце его кровоточило от боли. Но никто этого не видел. Никто.

Локк сделал небольшой глоток виски с содовой и льдом, ощутил во рту знакомый привкус. Маленький глоток. Для здоровья это не вредно. Врачи даже рекомендуют выпивать каждый день один стаканчик виски, – сосуды расширяет.

– Кто как «бежит» от инфаркта… Кто занимается ежедневными пробежками по утрам, а кто… Обширный остеохондроз не позволял ему бегать уже лет десять… Оставалось виски… Или испанский бренди. По очереди. Чтобы не обижались на него ни его англосаксонская родина, ни любезная сердцу Испания.

Испания…

– Сто против одного, что картина «Мадонна с младенцем», вывезенная им из Туркестана почти шестьдесят лет назад, принадлежит кисти испанского мастера.

– Он развернулся в эргономическом кресле так, чтобы оказаться лицом к лицу с огромным, специально сконструированным шкафом, где хранились уникальные вещи. Достаточно было нажать на крохотный рычажок, и нужная полка оказывалась на уровне груди, ещё одно нажатие на невидимую тайную кнопку, и можно было вытянуть из недр шкафа плоский ящик.

В нескольких таких ящиках хранились японские гравюры ХVII века – одна из слабостей Локка. Но сегодня он не стал радовать глаз традиционным ежедневным рассматриванием листов Утамаро, Хиросиге и Хокусая. А сразу опустил до уровня груди три ящика, в которых при необходимом температурном режиме хранились ещё не отреставрированные картины и доски. Он открыл – ящик под номером 23 и достал старую доску.

За 60 лет она совсем не изменилась. Что ей 60, если она прожила в куда более неблагоприятных условиях несколько веков.

Локк нежно прикоснулся кончиками пальцев к старой живописи.

– Даже позднейшая запись, я уверен, сделана рукой испанца. Но что скрывается за ней? Тот же сюжет – «Мадонна с младенцем»? Или нечто совсем иное? По крохотному фрагменту (то ли подновленный кусок позднейшей записи просто отвалился, то ли кто-то уже пытался расчистить фрагмент картины, но почему-то так и не довел дело до конца) уже можно было судить о целом. Это должна быть работа великого мастера. Крохотный кусочек пейзажа, сделанный умелой рукой в благородной манере. Да, Сурбаран не любил и не умел писать пейзажи. Но эта манера глубоко искрящимися полутонами писать белое, – свойственна только ему. Впрочем, – подумал Локк – пусть над доской потрудится специалист. Тогда и станет видно, что за работа хранилась 60 лет в доме миллионера Локка, – шедевр или так, пустячок.

Он нажал кнопочку прямого выхода телефонного аппарата на его столе на комнату секретаря, спросил глуховатым, размеренным голосом:

– Вы уже связались, мой друг, с Россией?

– Да, сэр.

– Она согласна?

– Да, она готова приехать – с мужем и сыном, на срок до года, если это потребуется.

– Кто её муж?

– Офицер в отставке.

– Хорошо проверили? Он не может оказаться «подсадной уткой», сотрудником спецслужбы? Сейчас, знаете ли, даже ФБР и ФСБ сотрудничают. А в моем «Эскориале» много секретов, за которые ФБР дорого бы отдали…

– Проверили через наших людей, через фонды, даже нашли и купили сотрудника справочно-информационного фонда ФСБ. Этот человек чист.

– Она, кажется, совсем недавно была вдовой.

– Это тоже проверили. Знакомство произошло случайно: второй муж работал после выхода в отставку, или как там у них в бывшем СССР, не все поймешь, после досрочной демобилизации дворником…

– Офицер работал мусорщиком? Потрясающе… Хотя, я помню, в 30-е годы в России дворниками работали профессора университетов. И ещё радовались, что машут метлой, а не сидят…

– Не понял, сэр…

– Вам и не понять. Это надо было видеть. Итак?

– Итак, они познакомились, когда этот бывший офицер спас нашу реставраторшу от верной гибели. Там у них все время идут какие-то «разборки», – так это по-русски называется, – они стреляют друг в друга, взрывают друг у друга автомобили, совсем как у нас в Чикаго в 30-е годы, когда разные группы мафии боролись за первенство… И недавно они поженились.

– Кто, группы мафии?

– Реставраторша и офицер.

– Ладно, пусть берет с собой новоиспеченного мужа, захочет, найдем ему работу у нас в гараже или в охране. Я знаю офицеров, они не любят сидеть без дела, тем более – на шее жены. Что еще?

– Сын.

– Что – сын?

– С ним небольшие проблемы: он тяжко болен.

– Надеюсь, это не заразное?

– Нет. Он переболел в детстве полиэмиэлитом и сейчас почти не может самостоятельно передвигаться. Он на инвалидной коляске.

– Ну, это не проблема. Сделаем пандусы. Может быть, и подлечим его. Кстати, не забудь включить затраты на пандусы и лечение в общий счет за реставрацию «Мадонны». Я думаю, надо будет шире использовать мастера такого класса и предложить ей поработать со всей нашей коллекцией.

– Будет исполнено, сэр. Что-нибудь еще?

– Пришел ли господин Форбс, Джон Форбс из частного сыскного агентства «Джон Форбс и сын»?

– Да, он ждет в приемной.

– Так пусть зайдет. – Локк сделал ещё один глоток виски и с сожалением отставил в сторону бокал с радующими глаз в жаркую погоду запотевшими боками.

На пороге огромного кабинета Локка появился среднего роста коренастый господин в двойке из шотландского твида.

– Жарковато для твидового костюма, – подумал Локк, – но возможно, у него нет более легкого, что плохо, значит дела в агентстве идут неважно, и, стало быть, сыщик он так себе… Или он зябнет, носит летом теплые костюмы, и стало быть – физически нездоров, не сможет выполнять большие объемы работ, на что мне такой сыщик?

– Извините, – прервал размышления мультимиллионера частный сыщик, подходя ближе. – Ваш вызов застал меня врасплох: я ловил рыбу на берегу Атлантики, на своей вилле. С собой у меня были лишь спортивные брюки и блузы. Пришлось, чтобы соблюсти этикет, одеть этот костюм, который висел в шкафу со времени моего мартовского посещения своего рыбацкого домика. Понимаю, что не по погоде, но явиться к столь уважаемому человеку в брезентовой рыбацкой робе я не рискнул.

– А… Пустяки, молодой человек. Это встречают по одежке, а провожают все равно по уму. Садитесь. Вон там – виски, испанское бренди и херес, «Мозельское», французский коньяк и даже баварское пиво. Наливайте себе то, что нравится, берите пиво и орешки, садитесь сюда, в кресло передо мной, и рассказывайте. Я, конечно, человек занятой, но готов послушать вашу историю, если она забавна.

Молодой человек сделал ещё несколько, шагов, налил в широкий стакан виски, добавил пригоршню крупно поколотого льда, плеснул содовой из сифона, сел, небрежно и в то же время аккуратно в низкое широкое кресло, сделал большой глоток из бокала, и уже открыл рот, чтобы начать рассказ, но Локк его перебил:

– Курите?

– Избави Бог.

– Это хорошо. Вы мне уже нравитесь. Продолжайте в том же духе, и вы мне понравитесь ещё больше…

– О-кей, сэр, я бы сказал вам ответный комплимент, но не думаю, что этикет позволяет такое амикошонство. Итак, я получил через вашего адвоката совершенно конкретное задание.

– И аванс?

– И аванс, так точно, сэр.

– Служили в армии?

– Конечно, сэр. Антитеррористическое подразделение, сержант. За время службы окончил колледж с юридическим уклоном.

– Куда был уклон?

– Я получил специальное образование, сэр. Я профессиональный частный сыщик.

– И это хорошо. Хотя, признаюсь, для профессионального частного сыщика задание, казалось бы, совсем простое.

– Не скажите, сэр. То ли лица, за которыми мне было поручено следить, были предупреждены, то ли они вообще столь скрытные, но мне за пять лет практики ещё не приходилось встречаться с таким количеством предосторожностей при подготовке каждой встречи.

– Но вы, надеюсь, их перехитрили?

– Разумеется, сэр. За такие деньги я перехитрил бы самого Ричарда Батли.

– Кто такой этот Ричард Батли, черт побери?

– Это полковник Батли, сэр, мой командир в армии. Его было совершенно невозможно перехитрить. Тому, кто все же сумел это сделать, полковник выплачивал сто баксов.

– Ха, я плачу вам сто тысяч в случае удачного исхода дела.

– Неплохо, сэр. Знать бы еще, что вы подразумеваете под словосочетанием «удачный исход дела».

– Столь большой гонорар предполагает и высокую степень секретности, вы меня понимаете?

– Чем выше гонорар, сэр, тем выше сообразительность наемного работника.

– Ха, вы смышленый молодой человек. Пейте, пейте, я думаю лишний стаканчик хорошего шотландского виски не скажется на уровне вашей сообразительности.

– Конечно нет, сэр. Я выследил их.

– Кого их?

– Молодую женщину, фотографию которой мне передал ваш адвокат, и парня с густыми каштановыми волосами, красивым латинского типа лицом, голубыми глазами и родинкой под левой лопаткой.

– Неплохо. Вы строго выполнили указание, – не выслеживать место жительства женщины, но зато узнать все о месте обитания мужчины?

– Да, сэр. Я до сих пор не знаю, где она постоянно живет, если не считать…

– Да?

– Вы требуете полнейшей откровенности?

– Разумеется.

– Если не считать того, что я только что видел эту молодую красивую женщину, в одном из патио вашего дворца, когда шел к Вам…

– Вы сообразительный человек, и потому не будем развивать эту тему. То, что вы поняли, останется между нами.

– Конечно, сэр.

– Итак?

– Итак, я их выследил. Он – Мигель Мартинец, по происхождению из бедной мексиканской семьи, нелегально проник в США 10 лет назад, натурализовался, получил гражданство, работал охранником, некоторое время был на службе у мистера Филиппе Родригеса…

– Ах, даже так… Ничего криминального за ним нет?

– Нет.

– Жаль…

– А уж мне как жаль… Но…

– Да?

– Но на него есть досье в полиции. Он подозревался в совершении, убийства Джейн Эриксен, любовницы Филиппе Родригеса.

– Дальше подозрений дело не пошло, так?

– Так, сэр. Он доказал, что его алиби – безупречно.

– Интересно. Но все равно, эти материалы нам понадобятся. Лучше бы, чтобы в вашем распоряжении оказалось материалов, инкриминирующих этому мексиканцу убийство, в большем количестве, чем ими обладал прокурор штата.

– Я вас понял. У меня уже есть документально подтвержденные показания проститутки, у которой он, якобы, провел ночь убийства любовницы дона Филиппе, – она честно призналась мне, что в ту ночь была на вилле Хорхе Мартинеса и обслуживала гостей Хорхе. Так что доказать будет не сложно, если что.

– Дорого обошлись показания?

– Не очень: пять тысяч баксов и обещание никому не рассказывать о том, что её дочь воспитывается в штате Вермонт в католической школе, для девочек, и, тем более – никому не давать адрес колледжа.

– Включите эту сумму: в накладные расходы.

– Разумеется сэр.

– Что дальше?

– Дальше, как говорится, больше. Я выяснил, где они встречаются.

– Это одно и то же место?

– В том то и дело, что нет. Они встречаются каждый день…

– О, Боже… И давно?

– Не менее года.

– О Боже… Извините. Черт побери эту дурацкую манеру обращаться к Богу тогда, когда пора обращаться к дьяволу. Итак?

– Итак, таких мест семь. Это бассейн, сауна и комната отдыха клуба «Ротари». 0н там работает массажистом. И во время массажа у них происходит…

– Не надо подробностей, дальше?

– Дальше, – теннисный корт клуба «Лайонс-Глобал»

– Он и членов «лайонс-интернешэнэл» массирует?

– Нет, там он работает два часа в день тренером по теннису для начинающих.

– Но моя… Простите, но эта женщина далеко не начинающая, она выигрывала первенство Массачусетского университета ещё в 1995 году.

– Вполне возможно. Но ему разрешено тренировать только начинающих. А ведь в клубе никто не станет проверять уровень игры у тех, кто покупает себе тренера на два часа в день.

– И у нее…

– И у неё куплено все время этого тренера на год вперед: два часа каждый вторник.

– А _в понедельник – это массаж в «Ротари-клубе»?

– Да, сэр.

– А в среду? Черт побери, где они встречаются в среду?

– В дамском клубе «Хиромантия».

– Она этим давно интересуется, но что, черт побери, делает там этот голубоглазый красавчик?

– Он магистр черной магии. Чем они там занимаются я сказать не могу, клуб-то женский, и мужчины там – это парнишка с родинкой в роли хироманта, и два парня-официанта, но мне обещали там место бармена на то время, пока их работник болеет.

– А что с ним случилось?

– Какие-то хулиганы поздно вечером побили так, что с его лицом в приличном месте появляться не следует по крайнем мере недели три. Думаю, мне этого хватит.

– А если не хватит?

– Боюсь, и рука у него плохо срастается.

– Что с рукой?

– Обширные переломы фаланг пальцев правой руки.

– Да, в профессии бармена это недостаток.

– А у меня и с лицом, и с руками все в порядке, сэр…

– Вижу. Четверг?

– В четверг заседание благотворительного общества «Добрый самаритянин».

– Там-то где трахаться? Извините…

– Ничего, сэр. Вот там-то как раз есть где. Если в «Рортари», «Лайонсе» и клубе «Хиромантия» они за довольно большие деньги арендуют помещения для встреч, то здесь все просто.

– То есть?

– Видите ли, сэр… Многие солидные граждане города были бы крайне обескуражены, если бы им удалось, как мне, проникнуть хотя бы на один вечер в здание, арендованное под общество «Добрый самаритянин». В клубе «Хиромантия», пока гасится свет, крутится стол и какой-нибудь нанятый за пятерку придурок из-за стены говорит всякие глупости от имени давно померших родственников, а парочки, пользуясь кромешной тьмой, по очереди уходят в соседнюю комнату и там трахаются, то у «самаритян» все продумано заранее и сделано с комфортом. Арендовано старинное здание в Пойнт-бис, на Крекер-авеню. Сбор: каждый четверг в 19-00. Вначале благотворительный чай, где редкие гости платят большие деньги на благие дела. Потом гости уходят, а члены общества обсуждают накопившиеся проблемы. Но это так только называется, – проблемы самом деле…

– На самом деле?

– На самом деле парочки, состоящие из самых богатых и известных граждан штата со своими любовниками просто расходятся в свои комнаты и занимаются там любовью, сколько влезет.

– Пятница?

– В пятницу голубоглазый и его «партнерша» посещают приют для детей, перенесших полиэмиэлит…

– О, хорошо, что напомнили передайте потом адрес приюта моему секретарю. Скоро у меня появится потребность проконсультироваться со специалистами в этом вопросе. Там хорошие врачи?

– Очень хорошие. Но у них вечно не хватает денег на лечение больных детей, на исследования, на лекарства. И они сдают в аренду коттедж на территории, приюта. Хотите верьте, хотите нет, – скромный коттедж сдается за 400 долларов в сутки.

– Плата за конфиденциальность?

– Дети ничего не видят, а врачи и сестры делают вид, что ничего не видят. Каждый день в приют приезжает с благотворительными целями одна пара, как правило, это жена крупного бизнесмена, а то и политика. Ну, сами, понимаете, с другом, секретарем, советником, референтом. Они осматривают территорию, дарят детишкам апельсины, и уходят в коттедж для обсуждения «благотворительных документов».

– Я вижу, что мои деньги идут на благие цели. И то хорошо. Что вы скажете о субботе?

– В субботу 24 жены бдительных бизнесменов и политиков штата выезжают на «дамское барбекю» к Скалистым горам.

– Пикничок?

– Что-то вроде. Исключительно одни женщины. Женщины в охране, женщина за рулем автобуса «Мерседес» с кондиционером и баром, – это они нарочно не в персональных машинах а в автобусе, чтобы вспомнить школьные годы веселые. Женщины жарят мясо на решетке, женщины подают холодное «шампанское». Только женщины…

– А при чем тут наш голубоглазый?

– А вот когда женам надоедает женское общество, они расходятся по палаткам. Новейшая конструкция, кондишен, туалет, душ. И там ждут их любовники, которых заранее привозит автобус.

– Как вам удалось отследить это место встреч?

– Пришлось стать любовником…

– Надеюсь…

– Нет, нет… Та дама, о которой мы говорим, встречается только с одним молодым человеком. Но не все техасские миллионерши отличаются таким постоянством. Есть среди них и любительницы острых и непременно новых, каждый день, ощущений. И я со своими данными подошел одной из дам этого круга. Описывать историю знакомства не буду, вам это не интересно, но в минувшую субботу мне пришлось отработать свои 2 тысячи долларов в поте лица своего. Должен вам сказать, – ну и дамочки там собираются, это что-то… У парней нелегкий хлеб…

– Так, подробности мы опустим. Что вы узнали?

– Все, что нужно. Я отработал половину суммы, дал в оранжаде своей «подруге» «успокаивающего» и осмотрел, как говорится, округу…

– Фотографии?

– Разумеется. Я сделал фотографии на всех точках, во всех объектах. Качество – отличное, ракурсы изысканные, достоверность полнейшая. Компьютер на моем аппарате зафиксировал дату и час, так что – без вариантов, как говорится.

– Какой из объектов вы выбрали для моего появления?

– С учетом того, что ваше – появление должно выглядеть случайным, лучше всего подходит «лайонс-клуб».

– Но я там не был больше года.

– Но вы – паст-президент местного клуба. Думаю, не возникнет подозрений, что ваше появление спланировано, и в то же время – оно должно испугать парочку. Кроме того, там легче всего организовать так, чтобы и вы их увидели, но как бы мельком, так, чтоб было сомнение – видели, или нет. Но чтобы и они вас увидели и забеспокоились.

– Согласен. Итак, во вторник на будущей неделе я как бы случайно появлюсь в лайонс-клубе, заказав заранее массаж.

– Да.

– А уже в следующий понедельник заказываю обед с женой в «Ротари-клубе»?

– Не совсем. Вы заказываете обед в «Ротари-клубе» с приятелем. А моя забота сделать так, чтобы ваш разговор услышали оба, или кто-то из них. И тогда. Тогда начнется интрига…

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. Тайна «Мадонны с младенцем»

…Митя пришел точно в обещанное время. Вот уж на что она человек далекий от всяких там армейских штучек, но точность, с которой Митя приходил на свиданья, в гости, – её поражала. Это ей в военных людях нравилось. А Митя так объяснял:

– Конечно, армия к точности приучает. А особенно – такая работа, как моя. В спецназе на долю секунды опоздаешь, друзей подведешь, а то и жизнь свою или друга под угрозу поставишь. Но вообще-то я считаю, это просто признак того, что ты к другим людям с уважением относишься. Я так всегда рассуждаю: лучше я приду на десять минут раньше назначенного часа и подожду, чем заставлю другого человека ждать меня.

И Нина с ним соглашалась.

Вообще она заметила, что все чаще соглашалась с Митей, какой бы жизненный вопрос они ни обсуждали.

– Как считаешь, почки тушеные лучше с картошкой или с гречкой подавать?

– Лучше с гречкой, – лаконично отвечал Митя.

– Конечно, лучше с гречкой, – соглашалась Нина.

Потом они уминали то ли второй завтрак, то ли обед, и она опять спрашивала:

– Как ты считаешь, лучше резиновый эспандер приспособить Гоше прямо к постели, чтобы он мог лежа мышцы укреплять, или все же лучше сделать пружинный в углу, возле «шведской стенки»?

– А и то, и другое надо сделать.

И она опять с ним соглашалась.

Это её соглашательство так далеко зашло, что однажды она совершенно машинально спросила его:

– Как ты считаешь, если сквозь позднейшую запись ранняя вещь просвечивает, может быть, что вся ранняя работа сохранилась полностью, или фрагмент, который увидел владелец, тот американец, что меня на работу зовет, – он единственный уцелевший?

– Я так думаю, есть шанс, что вся работа под позднейшими записями сохранилась, – рассудительно отвечал бывший спецназовец, уминая тушеные почки с разваренной гречкой, – вполне даже возможная вещь. Если б только один фрагмент сохранился, чего бы ему и выглядывать. Нет, я полагаю так, что вся «мадонна» там, и только ждет тебя.

– Мадонна с младенцем» Франциско Сурбарана?

– Ну, этого я тебе сказать не могу со всей очевидностью, – солидно отвечал Митя, намазывая маргарин «Солнечная долина» на толстый ломоть серого с отрубями хлеба, – Но вполне возможная вещь.

После еды Митя починил розетки в прихожей, поставил в ванной комнате новый смеситель «елочка», заставил двигаться шпингалет на раме окна в большой комнате, и, закончив все мужские дела, заглянул на кухню.

– Ты не обижайся, я тебе умную вещь скажу, – улыбнулся он, предлагая ставшую традиционной игру в «летучие слова» из кинофильмов. Эта фраза из «Мимино» была любимой ещё у Нины с Гошей, Митя её принял.

– Скажи.

– В доме, где живут два художника, должен быть человек нетворческой профессии, иначе все развалится. Согласна?

– Согласна. Но для этого надо, чтобы либо Гоша женился, либо я замуж вышла, – улыбнулась Нина.

– Вот с тебя и начнем.

– Ты мне что, предложение делаешь?

– Почему бы и нет. Если все «за», то кто же «против»?

Через месяц они поженились…

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. Кража в «Пушкинском»

Через месяц они поженились. На свадьбе Нины и Мити был довольно небольшой круг самых близких друзей.

Со стороны Нины это прежде всего врач-невропатолог Зоя Федоровна Семушкина, которая уже много лет борется за Гошку, пытается его в прямом смысле слова на ноги поставить, её старая знакомая и коллега, кандидат искусствоведения Асмик Аштояновна Басмаджан из Академии художеств с «женихом» Володей Бобреневым – полковником юстиции из генпрокуратуры, невысокого роста, стройным, с седыми усами и молодым лицом, жутко обаятельным и заводным. Он вел стол, рассказывал анекдоты в лицах, говорил грузинские тосты, ухаживал за всеми женщинами одновременно… Так что, когда выяснилось, что он женат, уже дед и вообще с женой Галей разводиться не собирается, было уже поздно, – Асмик уже по уши влюбилась в полковника. В результате план её замужества опять откладывался на непредсказуемое время. А познакомил Асмик с Володей Федя Шуров, начальник группы силовой защиты Отдела специальных операций Генпрокуратуры всего за неделею до свадьбы Мити и Нины.

Самое интересное, что сам Федор Шуров, – коренастый, лобастый, накаченный, с доброй улыбкой на губах, очаровательной ямочкой на щеке во время улыбки и строгими стальными глазами, появился в доме Нины совсем недавно.

С месяц назад.

Они тогда только вернулись из Пушкинского, с выставки японской графики XVII века.

И пока Нина разогревала обед, пока Гошка приставал с расспросами к матери и Мите о том, какие работы японцев привезли в Москву, какие были экспонированы из запасников «Пушкинского», Митя сидел, глядя в одну точку и никак не давал себя втянуть в беседу.

Наконец, на разглагольствования Гошки об уравновешенной иероглифами композиции графических листов Хокусая, Митя невпопад ответил:

– Точно. Готовится ограбление…

– Какое ограбление, Митя (Гошка так и не смог научиться звать Митю дядей Митей или Дмитрием Степановичем, а звал с обоюдного согласия и несмотря на ворчание матери о недопустимом амикошенстве и панибратстве некоторых молодых людей с заслуженными офицерами спецназа) – спросил обиженно Гоша. – Я тебе про – Хокусая, а ты мне про Еремея.

– Никакого Еремы, Гошенька. Все очень просто – это была разведка банды!

Готовится ограбление. Они отсматривали решетки на окнах, систему охраны, сигнализации, выноса работ, снятия их со стен, потом, значит, выноса – передачи через открытые окна, – сейчас погода жаркая стоит, и пути отхода по Волхонке – в сторону Садового кольца, я так думаю, а возможно и с поворотом, где там поворот? Кажется, есть направо, на бульварное кольцо…

– При чем тут Бульварное кольцо? – удивилась Нина – у меня баклажаны подгорают, а вы – Бульварное кольцо!

– Ну-ка, ну-ка, поподробнее, Митя загорелся Гошка, среди увлечений которого были и триллеры. – Банда хочеть выкрасть работы японцев?

– Думаю, да…

– Работы заказаны каким-нибудь владельцем частной коллекции, который ничем не рискует, – он не собирается выставлять их, не думает продавать. Так? Судя по американским триллерам, это самое трудно раскрываемое преступление. Если грабителей не задержат на месте преступления, и её – ли они не оставят следов…

– Следы всегда остаются, – рассудительно заметила Нина.

– Мать права, – вставил Митя. – Они уже «наследили». Я их видел. Мог и ещё кто-нибудь засечъ их странные действия на вернисаже…

– Тогда они, те, кто был на «разведке» сами и будут брать коллекцию.

– Почему не думаешь, что брать будет другая бригада? – как со взрослым коллегой посоветовался с Гошей Митя.

– Зачем слишком много крови?

– Какой крови? – ужаснулась Нина.

– Ну, мама, как ты не понимаешь самые элементарные вещи. Вон, Митя уже понял, да Митя?

– Пожалуй, что да… Ты считаешь, что тех, кто все равно неизбежно засветится, – во время разведки, во время ограбления, ухода от музея, после забора, взятой коллекции просто уберут?

– Элементарно, Ватсон. Кому нужны шестерки, способные дать обвинительные и признательные показания? – словно с коллегой, обменявшись понимающими взглядами, усмехнулся Гоша.

– Да… И тянуть они не будут…

– Выставка продлится месяц…

– Нет, Нина, тянуть они месяц не будут. В таких случаях акция следует сразу за разведкой. Чем меньше между этими действиями пауза, тем меньше риск, что планы станут известны правоохранительные органам.

– Мальчики, неужели вы всерьез считаете, что в наше время какая-то банда будет выкрадывать коллекцию японских мастеров? Да у этих отморозков столько возможностей взять большие деньги! Вот например.

– Нет, мама, ты не права. Хорошее деньги можно, взять и на искусстве. Что же касается отморозков…

– То те парни не были типичными уголовниками-отморозками, обычными «шестерками» уголовной шпаны. По внешнему виду-типичные студенты.

Но…

– Но?

– Но… Я бы на 80 процентов вероятности предположил-эти интеллигентного вида юноши-наркоманы. А наркоман ради денег пойдет на все. И потом…

– Что тебя ещё смущает?

– Наркоманы беспечны, они погружены в заботу достать наркотик или деньги на него. И потому достаточно дерзки, – им ничего не стоит совершить дерзкое ограбление и даже убить человека во время ухода с места преступления. Но для заказчиков они хороша ещё и потому, что беспечны и в момент, когда заказчики преступления захотят разделаться с ними.

– Ты считаешь, что этих несчастных мальчиков убьют?

– Нинуля, ты просто ангел… Конечно их убьют. И мальчиков этих не надо жалеть. Боюсь, они конченные ребята. Сами сломали свои судьбы, Бог им судья, но учти, что если бы ты с Митей оказалась у них на пути в тот момент, когда им до вожделенней дозы героина остается шаг-два, они сами не задумываясь убили бы вас… Так что надо звонить Шурову.

– Какому Шурову? – удивилась Нина.

– Феде Шурову… Вообще-то я мог бы выйти на Киру Вениаминовну. В целом я ей уже доложил… Но наш отдел может вступить в игру, когда точно известно, что коллекцию хотят вывезти за рубеж. А пока готовится ограбление музея в России без ясных планов относительно коллекции, это вопрос компетенции Отдела специальных операций – генпрокуратуры. Если, конечно, мое начальство не будет возражать. Так что надо звонить Шурову.

– Да кто такой этот твой Шуров? – не выдержал Гоша.

– А разве я вам не рассказывал о нем? Он будет шафером у нас на свадьбе…

– Вот как? Не возражаю, тем более надо бы нас заранее познакомить.

– Давайте пригласим его на чай с мамиными ватрушками в субботу.

– Что он за человек?

– Мировой парень, мы вместе служили в спецназе, он – капитан, холост, хорош собой, абсолютно надежен и абсолютно бесстрашен. Один может славиться с пятью «быками»…

– Он что, тореадор? – ухмыльнулся Гоша.

– «Быки» – в смысле бандитские пехотинцы. Федя владеет и джиу-джитсу, и самбо, и контактным каратэ, и у-шу. Классный малый…

– Давай его женим?

– Лучше не надо. Хотя… Но только не на Асмик. Она слишком разговорчива. А Федя молчалив, любит тишину. Она его заговорит до смерти.

– Решено: зовем Федю Шурова, рассказываем ему все, что видели на вернисаже и при этом не делаем попыток женить его на болтушке Асмик!

Кровная связь. Коллекция Манефы Разорбаевой

Манефа на последок как всегда оставила брильянты. На этот раз брильянтов было особенно много.

Она нежно перебирала крупные и мелкие камни, любуясь причудливой игрой света. Собрав брильянты и сырые необработанные алмазы в щербатую чашку, как она полагала, от севрского сервиза, Манефа тяжелой походкой прошаркала в ванную комнату и, высыпав содержимое чашки в ладонь, залюбовалась искрящимися под струёй проточной воды камнями.

– Ни одного, – меньше карата, – с гордостью глянула она в отражение своего лица в зеркале.

Из зеркала на неё глянуло прелестное белокожее личико молодой женщины, – тонкие бровки, чуть сходящиеся на переносице, точеный носик, большие распахнутые глаза.

Когда она отвернулась от зеркала, чтобы взять старое вафельное полотенце и обтереть досуха драгоценные камни, в зеркале отразилась коричневая (почему у всех бывалых зеков коричневые шеи? не все ведь вкалывали на лесоповале, подставив затылок безжалостному гнусу и летнему, жаркому даже в Мордовии и Архангельской области, солнцу), в крупных стариковских морщинах кожа шеи и затылок с редкими седыми волосами, сквозь которые просвечивала серая нечистая кожа. Если бы читатель рискнул взглянуть на драгоценные камни, пока Манефа искала старое вафельное полотенце, он поразился бы не меньше, чем лицезрением немытой старушечьей головы, – это были не сырые алмазы и граненые брильянты.

В потрескавшейся от редкого мытья и тяжелой работы ладони старухи была горсть бутылочного стекла.

Ей в тот день особенно повезло.

Сосед с первого этажа, толстый и носатый коротышка по кличке Лаврентий Павлович (потому что носил круглый год огромную кепку-аэродром, подаренную заезжими грузинами, торговавшими на Щукинском рынке мандаринами и снимавшими угол у старого пьяницы) в то утро плохо держался на ногах. Казалось бы, какая связь? А прямая. Он не совладал с амплитудой колебаний своего плохоуправляемого тела и упал на первых же ступеньках тамбура, да так неудачно, что бутылка в его «авоське» разбилась…

Так что когда Манефа вернулась с короткой прогулки с кошкой (кошку она выводила воздухом подышать и пописать на газон на роскошном поводке, найденном во время обследования одного из мусорных баков), то и обнаружила у себя в подъезде целую и нетронутую руками авантюристов-алмазоискателей кимберлитовую трубку, редчайшее месторождение. Забыв про кошку, которая не сильно переживала, (так как роль кошки исполняла пустая коробка из под туфель «Саламанра», найденная на помойке и собачий поводок был засунут внутрь коробки, коробка крепко перевязана бечевой, и таким образом все прогулки завершались без потерь), Манефа бросилась собирать свои сокровища.

И вот теперь, дома, она перебирала свои «брильянты», раздумывая о том, что с ними делать дальше.

– Конечно, – рассуждала Манефа, – можно было бы отдать сырые алмазы в огранку ювелиру. Так ведь как уследить, чтоб не сняли лишнего, чтоб не разбили крупные алмазы при распиливании не повредили чистой воды камни при огранке?

Она сокрушенно покачала головой.

– А так хранить, – тоже невыгодно. Граненные камни стоят дороже.

Промыв алмазы, она сложила их в баночку из под майонеза, закрыв её пластмассовой пробочкой-крышечкой плотно-плотно.

Оглядев свою стройную фигурку и нежный овал лица в висевшем в большой комнате зеркале, она подошла к своему тайнику.

Дело в том, что дом был сдан в эксплуатацию в 1945 году. Строили его немцы-военнопленные. А её будущий муж, тот старичок, за которого она вышла замуж в 1976 году, был как раз над ними, над военнопленными как бы надзирающим офицером. Это в колониях, где она тянула свои срока, таких офицеров называли «вертухаями», «волками», «гайдамаками»… А как назывался такой же, но над немцами, Манефа не знала. Ну, да не важно. Факт, что служил он в НКВД и мог сам спланировать свою квартиру, которую начальство обещало по окончании строительства дать. Как он спланировал квартиру, Манефе было неизвестно. Потому что чертежей, планов и завещания он не оставил. Членов его той, из 1945 года, семьи давно никого не было в живых, – мать и отец его померли своей смертью, а жена и двое ребятишек погибли в автокатастрофе ещё в 1964 году. Так что и спросить некого. А факт остается фактом, – старичок до самой смерти строил всякие намеки, что, дескать, оставляет он сравнительно молодую жену очень даже обеспеченной вдовой. При этом поглядывал на стенку большой комнаты, за которой, при простукивании, время от времени обнаруживались пустоты. Но завещания старичок не оставил, намеки ничем конкретным не подтвердил. И выходила какая-то тайна, разгадать которую Манефа собиралась после неминуемой смерти старичка от старости и болезни.

Ирония же судьбы состояла в том, что старичок действительно помер.

Но к тому времени у Манефы уже развивалась некая странная головная болезнь, при которой большую часть суток она жила в прошлом, – годов так на тридцать назад, и выходило, что весь период её жизни со стариком из памяти выпадал напрочь. Может, что наследственное… Родителей она почти не помнила. Отца совсем, а мать – пунктирно. А может это от того, что в Доме ребенка её часто роняли, а детдоме ещё чаще били, а в лагере, когда насиловали охранники, чтоб не верещала, закрывали рот куском старого, дурно пахнущего клифта. Вот, может, от нехватки кислорода и развилась мозговая болезнь. Теперь уж и не угадаешь, от чего. Но факт – то остается фактом, – недавнее прошлое в результате выпало из биографии Манефы Разорбаевой практически навсегда.

Осталось только некое трепетное отношение к стене, за которой, она это помнила чисто по слуху, – была некая страшная пустота. И, – однажды, когда чердак у неё совсем съехал и она начала собирать свою коллекцию, Манефа, проснувшись поутру в хорошем молодом состоянии, проломила стенку в углу, и в образовавшуюся дыру сунула узелок с сокровищами. Дыру она потом заставила старым комодов.

Коллекция у Манефы с годами росла, росла и дыра: теперь в неё пролезал сверток, коробка из-под обуви, и даже «балетный» чемоданчик. Там, в этой странной пустоте, они, свертки, чемоданчик и коробки, располагались так, чтобы, сунув руку в дыру, можно было их в любой момент вытащить и полюбоваться сокровищами.

Единственная проблема состояла в том, что с каждым годом ей все труднее было оттаскивать от стены старый комод, обнажая «вход» в свою сокровищницу.

Ну, да ведь у каждого истинного коллекционера есть свои проблемы.

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. Кража в «Пушкинском»

Митя и Федор встретились на следующее утро в генпрокуратуре.

В последний раз, когда Митя был здесь, на Большой Дмитровке, у приятеля, все было проще: Федя позвонил в Отдел пропусков, оттуда на вахту, там сержант записал фамилию Мити в амбарную книгу и, проверив удостоверение ФСБ, мельком глянув на курносую физиономию Мити, приветливо махнул рукой в сторону двери из проходной:

– Прошу.

На этот раз все было строже: пропуск ему Федя должен был заказать в 9 утра, за пропуском надо было постоять в короткой очереди к окошку минут пять, ещё пять-шесть минут этот пропуск выписывали. У Мити создалось такое впечатление, что это время ушло на запрос в информационную базу данных ФСБ и МВД. Вероятно, ответ был получен положительный, и пропуск-длинную полоску бумаги-ему выдали. Правда, уже без улыбки.

Потом он проходил антитеррористические воротца, пришлось сдать под расписку оружие, и только после всех строгих процедур его допустили в святая святых правопорядка – на круглую площадь квартала, занимаемого комплексом зданий генеральной прокуратуры.

Федя сидел в большой комнате на шесть человек рядом с залом заседаний коллегии. На его группу силовой защиты на время коллегий возлагалась дополнительная функция охраны первых лиц государства, если таковые на коллегию являлись. За последние два года дважды приезжал Черномырдин. Тогда работали в режиме второго круга «лички». А министры МВД, ФСБ и другие «смежники» приезжали со своей охраной, и группу Феди не беспокоили.

Митя свернул от старательно брызжущего фонтана, на круглой площади направо, вошел в подъезд, уловил чутким носом, что сегодня у прокуроров на завтрак. На завтрак, а точнее, на обед, который сейчас уже готовился, но столовая открывалась лишь в 12, была отварная щука, сырники со сметаной, беляши, суп гороховый и борщ, котлеты с макаронами, каша рисовая, множество салатов и компот.

– Все как у людей, – удовлетворенно подумал Федя, вспоминая запахи столовой на Лубянке. Там его «фирменным блюдом» был бифштекс рубленый с яйцом. Как ни странно, что-то произошло за постперестроечные времена в пищеблоках правоохранительных органов. Ни на Огарева б, ни на Петровке 38, ни на Большой Дмитровке 15 его любимое блюдо не готовили. А он любил густо посолить и поперчить беложелтую вялую лепешку яичницы, шапкой накрывавшей хорошо прожаренный бифштекс, и-вперед и с песней, как говорил его первый командир в армии полковник Бобренев.

Запахи столовой всколыхнули множество приятных воспоминаний, но Федя передернул крутым плечом и со словами «Не очень-то и хотелось» сел в лифт и нажал кнопку пятого этажа.

В комнате с табличкой, указывающей не на специализацию группы, а лишь на номер апартаментов-»541 '» – за компьютерами сидело пять человек. Четверо были совсем молодыми, а пятый-лет пятидесяти, с фигурой борца и сообразительными глазами, выглядел старшим в этой группе. Но, как знал от Федора Митя, Пал Палыч был рядовым сотрудником, перешедшим «со своим званием» капитана в группу из ОМОНа. Получил чин юриста первого класса, соответствующий капитанскому, все положенные ему прибамбасы, и не сильно обижался на судьбу. После тяжелого ранения, полученного, когда ОМОН брал банду Витязя в Балашихе, ему постоянные боевые контакты не рекомендовались. А в группе Федора Шурова работа была разнообразная, – и аналитическая, и физическая, похоже, мужик здесь приживется. Четверо включая бывшего омоновца, с разной скоростью что-то делали на компьютерах. Похоже, отбирали информацию из ЦИОС МВД, ФСБ, налоговой полиции и таможни на конкретных лиц. На дисплеях у каждого была картинка, при всех отличиях в чем-то похожая: фото, текст, колонки данных и разная человеческая «фурнитура» – группа крови, «пальчики», укрупненная фотография сетчатки глаза и прочее.

Федя говорил по телефону. Судя по тому, что он держал у виска белую трубку, Митя вычислил, что говорит он скорее всего со своим начальником полковником Патрикеевым. В свой прошлый приезд он был удостоен от друга доверительной информации: белые аппараты старомодной конструкции перешли в группу от Генпрокурора и его заместителей. Теперь у них – новейшей модели и современного дизайна. А вот внутренние свойства сохранились: аппараты в комнате 541 и новейшего дизайна в кабинетах руководства были заблокированы от прослушивания.

– Есть, Егор Федорович. Идем. Он уже пришел. Через минуту будем.

Опустив трубку на рычажок и чуть прихлопнув сверху, чтобы сработал контакт отбоя наверняка, Федя повернулся на крутящемся кресле:

– Полковник ждет нас.

Встав с кресла и сладко потянувшись, он кивнул своим сотрудникам:

– В рабочем режиме, мужики, – к 12 надо полковнику дать все сведения по турецким, испанским и американским связям Игуаны. А мы к нему. Вернусь самое большее через полчаса. Если будут звонить, я у руководства. Если Кира Вениаминовна из ФСБ – это срочно, или если Верочка Пелевина из межрайонной – у неё убийство в условиях неочевидности, – выведите на полковника или на мой мобильный. Всё. Вперед и с песней.

– Бывшего нашего командира – полковника Бобренева часто вспоминаешь?

– Частенько. Это ж молодость, с ней всегда часто вспоминаешь.

– Так мы ещё и не старики. Кстати, «Бобер» во времена нашей с тобой юности был всего лишь майором и старше нас лет на десять. Где он сейчас, не слыхал?

– Ушел с оперативной работы. Хотя физически в отличной форме. Он советником у Председателя Верховного суда, генерал майор юстиции, а должность между прочим, генерал-лейтенанта, так то… «Наша служба и опасна и трудна». Мы только с тобой засиделись в званиях.

– Ну, не всем быть генералами, – чуть обиженно бросил Митя, – зато я вот женился…

– Да ты что? На свадьбу то пригласишь?

– В обязательном порядке у шафером назначен.

– Кто назначил?

– Будущая жена и сын…

– Вот так вот значит… Поздравляю.

Тем временем они прошли запутанными коридорами (здание Генпрокуратуры состояло из соединенных зданий, построенные между Глинищевским переулком и Столешниковым, этажи не всегда совпадали и при переходе приходилось не раз то подниматься на три-четыре ступеньки, то спускаться, то долго идти по коридорам, застеленным нарядной ковровой дорожкой.

– Хорошо, ремонт сделали, – удовлетворенно бросил Митя.

– Это ещё при Ильюшенко. Его когда снимали, он печально глядя виноватыми глазами признавался:

– Хоть за ремонт меня помнить будут.

– Помнят?

– Помнят. Но не за ремонт. У нас народ неподкупный. И мнение о начальстве от многого зависит.

– Ты своим «командиром» доволен?

– Я своим – да.

– А он тобой?

– Похоже, друг друга понимаем. Он сам, хотя и доктор наук, в прошлом оперативник. Похожие с нашими функции выполнял, но в ГРУ. А уж после сорока перешел на аналитическую работу.

– Ему сколько?

– 57.

– Старый старичок…

– Все там будем. Ну, мы пришли, – он постучал согнутым пальцем в дверь с номером 32. Странно было то, что все кабинеты слева, справа и напротив имели номера, начинавшиеся с цифры «4», обозначавшей, как везде этаж. Был здесь даже кабинет с цифрой «432». И везде были таблички с именами обитателей. На кабинете полковника. Патрикеева была лишь цифра «32». И все. Конечно, это могло быть случайностью. Но придавало визиту в Отдел специальных операций генпрокуратуры некую таинственность. Митя хотел было пораспросить про детали, да остановил себя. И правильно сделал. В таких учреждениях принято отвечать на вопросы, а не задавать их.

– Н-у те-с, дружище, рассказывайте, – пригласил Патрикеев Митю и Федю в глубокие гостевые кресла и предлагая самим класть в стоявшие на журнальном столике кофейные чашки растворимый кофе, заливать кипятком из только что вскипевшего чайника, класть сахар по вкусу или ставший в последние годы модным заменитель сахара.

Митя рассказал все, что заметил в музее.

Полковник очень внимательно и серьезно выслушал его, как ни странно, не переживая, не задавая наводящих или уточняющих вопросов. То ли он был настолько в «материале», то ли так быстро схватывал и суть дела, и его возможные последствия, что задавать вопросы ему не было нужды.

Выслушав Митю, он набрал номер на аппарате внешней связи и, судя по всему, связался с начальником охраны «Пушкинского».

Когда выставка закрывается? Та-а-к… Охрана, электроника – все как обычно. Нет, не надо усиливать режим. Ты вот что, Николай, ты напротив-ослабь его. Да, готовится акция, да, её можно было бы предотвратить… Нет, агентурные данные. Нет, не надо усиливать наряд. Какой прогноз? Жарко? Это хорошо, пусть в помещении выставки будут окна открыты, да, все беру на себя. Полная гарантия. Ситуация под контролем. Нет, дружище, нам нужно выйти на заказчика, а для этого отследить всю цепочку. А если мы их возьмем на месте преступления, ты получишь благодарность в приказе, а мальцы заглотнут информацию. Ну, конечно, когда я Музей подводил? Сейчас переброшу по факсу Антоновой «обязательство». Да, в тексте будет сказано: что-то типа, «в связи с проведением операции…» «просим оказать содействие»…,»группа силовой зашиты Отдела специальных операций Генпрокуратуры находится в оперативном взаимодействии с службой охраны музея»…Да, да и по «вертушке» ей перезвоню, так сказать, дам подтверждение голосом. Очень, очень серьезная операция. Я понимаю, что коллекция застрахована на 25 миллионов долларов, и понимаю, если что случится, – нам платить… Да…ну ладно, давай так, – посвящаем только Антонову и ещё под подписку двух научных сотрудников, лучше из пожилых, они старой гвардии, не проболтаются… Да, и ночью, лучше в ночь с сегодня на завтра, не будем рисковать, заменив в тех залах, которые тебе покажет мой сотрудник, да, ты его знаешь, Федор, – заменим графические листы ХУП века репродукциями. Да нет, я точно знаю-в музее есть классные японские же репродукции. Ну, добро, будь.

– Оперативно! – восхитился Митя.

– Фирма веников не вяжет, – насмешливо ухмыльнулся полковник. – А если вяжет, – то профессионально и наверняка. Как здоровье драгоценное Киры Вениаминовны? Она в курсе? Ты её предупредил? Правильно. Я с ней договорюсь: это будет наша операция. Вот если мы проиграем и, пусть даже копии, но повезут за бугор, вот тогда пусть ваше ведомство подключается. Это в третьем райхе, – я много лет историей второй мировой войны в юности занимался…

– Я читал Вашу документальную повесть «Эскулапы и искусствоведы Генриха Гиммлера», Вы её написали, когда в Германии были?

– Где мы только не были… Так вот, в райхе все службы соревновались и ссорились – абвер с гестапо, гестапо с СД, СД с СС, СС с криминальной полицией… А мы в мире живем. На пользу, так сказать, делу. Но Кире Вениаминовне, если это не сильно противоречит Вашим этическим принципам, лучше пока об операции ни слова. Одна случайная утечка, – и! Когда круг информированных людей ограничен, можно быстро узнать, где канал слива информации. Ясно? Тогда вперед. Я Вас, Дмитрий, подключаю к нашей операции. С Кирой согласую. Берите отгулы на свадьбу.

– Вы и про это знаете?

– Служба. Положено. Берите отгулы после акции – трое суток по семейным обстоятельствам, и – вперед и с песней, как говорил наш общий товарищ полковник Бобренев.

– Вы и это…

– Дмитрий? Вы где находитесь? В генпрокуратуре. Мы не ФСБ. Мы, чего нам не надо, не знаем. А зато то, что надо знать, знаем. Время не ждет…

– Как говорил герой Джека Лондона Элам Харниш…

– Ах Вы, Дмитрий, и это знаете…

Посмеялись.

– Разрешите идти?

– И немедля. Машина вам выделена. Прямо отсюда со своими парнями, возьми троих, как минимум, и водитель вам придан – ас. Хватит для захвата. Я так понял, они задержания не ждут, на игле, в кайфе, раскованы, все должно получится. Но поспешите. Я думаю, они проведут акцию завтра утром. Но все бывает. Поспешите.

За руль сел Виктор Егорович Потапов, для водителя высоковат но зато при случае может догнать преступника с большой Форой; сзади сели Митя, Вася Глушенко, Пал Палыч и Дмитрий Сергеевич, рядом с водителем – Федя, руководитель операции.

Все в галстуках? – строго спросил Федя, и ухмыльнулся:

Не бардак едем закрывать, а в Музей изобразительных искусств. Это понимать надо. Значит, так. В двух словах ориентировка. Сегодня обследуем территорию будущей акции. Предположительно завтра готовится ограбление выставки японской графики. Это первый этаж музея. Наружные рамы открыты из-за жары. На окнах решетки.

– Жулики будут ночью пилить решетки? – спросил Дмитрий Сергеевич.

– Возможность такая есть: окна выходят на тихий двор музея и НИИ. Сигнализацию отключить – пара пустяков. Но скорее всего кража произойдет открыто – через распахнутые окна, зазор между решеткой и рамой позволяет просунуть сами картины, или точнее – гравюры, правда, без рам.

– Брать будем в музее? – спросил Вася Глушенко, поигрывая могучими мышцами боксера.

– Нет, отслеживаем и берем в момент передачи посредникам, между и исполнителями и заказчиками. Сами исполнители скорее всего заказчика не знают. Без посредников нам на заказчика не выйти.

– Значит, будет преследование? – удовлетворенно спросил Виктор Егорович.

– Будет, но не для задержания, а чтобы далеко не отпустить. Это значит – филигранная работа. Изображаем правительственную машину, торопящуюся на «малый совнарком». Значит – быстро, но аккуратно.

– Сирену?

– Не надо, достаточно «мигалки».

– А то пугнули бы.

– Не надо.

– Не надо, так не надо. Приехали.

Начальник охраны уже встречал группу захвата Генпрокуратуры в крохотном фойе Музея личных коллекций, где на первом этаже экспонировалась Выставка японской графики ХУП века. Группу он провел по выставке как экскурсионную. Только вот вопросы не имели прямого отношения к стилю графики «укие-ё», а были направлены на выяснение технологии закрепления гравюр в рамках на стенах, разных степеней защиты, незаметно осматривали «экскурсанты» рамы, решетки, переход из одного зала в другой, прикидывали, как будут грабители создавать благоприятную обстановку для кражи.

Все собрались в небольшом кабинетике начальника, охраны.

– Все можно, только просьба не курить, – очень душно.

– А что ж тогда можно? – ухмыльнулся ироничный Дмитрий Сергеевич.

– Можно задавать любые вопросы и предлагать любые решения.

– Я думаю…, – начал важно Вася Глушенко – самый молодой в группе и самый талантливый…

– Тихо-, предупредил Виктор Егорович. Вася думать будет.

– Посерьезнее, мужики, дело-то непростое, – предупредил Федя.

– Я думаю, – невозмутимо продолжил мысль Вася, – что они попытаются устроить инсценировку пожара, – дымовую завесу и все такое.

– Мысль правильная, в нужном направлении. Есть другие мнения? Нет? Тогда продолжай, Василий Андреевич.

– Я думаю так. Судя по агентурным данным (тут он вежливо поклонился в сторону Мити), особый интерес вызывают у потенциальных грабителей три зала на первом этаже, это первый, второй и третий. При этом для передачи работ через окно удобнее всего третий зал, окна которого смотрят во двор, и четвертый, окна которого выходят в переулок.

– Почему не первый и второй? – спросил Федя.

– Потому что подход к окнам первого и второго залов затруднен со двора, – там кусты какие-то трубы после ремонта у самой стены, словом надо напрягаться. А у тех залов, про которые я говорил, – окна выходят на ровные площадки, можно подойти вплотную к, окнам.

– Убедил, дальше.

– Дальше вопрос к Виктору Егоровичу, Егорыч, скажи, если машины поставить с раскрытыми багажниками, с водителем за рулем, с включенными моторами, так, чтобы одно движение, и тачки одна за другой уйдут из двора на Волхонку, и там – по прямой, сколько надо времени, чтобы загрузиться и уйти в отрыв?

– Да что там времени, – минуты…

– А сколько надо времени, чтобы кусачками обрезать проводки, на которых висят гравюры, подойти к окну, просунуть работы в отверстие между рамой и решеткой?

– Добавь время, чтобы вынуть работы покрупнее из рам…

– Я уверен, что будут брать только мелкие работы, которые даже в раме свободно проходят в отверстие. Я сам свои гуаши, акварели и пастели в рамки оформляю, соответственно, и вынимаю из рам. Это минуты, и минуты долгие. Уверен, преступники проводили хронометраж и постараются уложиться в три минуты. Так что брать будут работы в рамках…

– Почему три минуты? Откуда время?

– Это время, за которое из десантного дымового пакета выходит весь дым.

– Ты думаешь…

– Уверен. Идея ограбления, судя по агентурным данным (Вася опять галантно раскланялся с Митей, все заулыбались), сводится к тому, чтобы вбросить что-то типа десантного дымового пакета, с которым всем нам в юности (тут все опять заулыбались, потому как Вася был самым младшим в группе и в глазах товарищей пора юности для него ещё не миновала) пришлось иметь дело, в четвертый зал с направлением движения дыма в сторону третьего зала… Криками, шумом создается паника среди служителей и экскурсантов. Люди валят из четвертого в третий зал. Из третьего во второй и так далее. Кто-то из грабителей создает дополнительное давление, «организуя» движение человеческой массы под видом добровольного помощника пожарных, которые «вот-вот прибудут»

– Пожарные и служители не помешают?

– Пожарные будут охраной предупреждены, служители не будут посвящены в подробности операции, но, уверен, кто-то из грабителей сумеет сыграть на общей панике и готовности старых женщин поддаться профессиональным советам «добровольных помощников пожарных». Будет что-то типа крика: «Пожар, пожар, поскорее все пройдите на выход! Спокойно, пожарные уже спешат нам на помощь. Сейчас будем эвакуировать произведения искусства».

– Ну, кино… Ты откуда, все знаешь, Вася? Сам, случаем, не в этой банде?

– Это называется умением экстраполировать события – важно пояснил Вася.

Все грохнули от смеха.

– Попрошу посерьезнее, – нахмурил брови Вася.

Смех стал ещё громче.

– Я могу продолжать, товарищ майор? – обратился Вася к Феде.

– Продолжайте, товарищ юрист второго класса.

– Итак, ситуация моделируется, с вашего позволения, дальше. Кто хочет спорить, что события будут развиваться по другой модели, прошу заключать пари.

Пари почему-то заключать никто не бросился, Должно быть, – все ведь профессионалы, – присутствующие поняли, что Вася предлагает наиболее вероятную модель совершения преступления.

– Что дальше, Василий Андрееич? – поторопил его Федя.

– Дальше, как говорится, больше. Создав панику, вытеснив публику в вестибюль и создав так из публики затор, мешающий быстро пробраться в залы охранникам и пожарникам, наши грабители надевают защитные маски от дыма и спокойно срезав работы…

– Почему срезав? Мы же убедились, – их можно снять с крючков.

– А вы прохронометрируйте, сколько времени уйдет на то, чтобы каждую работу приподнять, поймать люфт, снять с одного крючка, потом с другого… Время. А теперь представьте, сколько надо на каждую операцию людей. Минимум-два. Тогда как если срезать, то, смотрите, один человек вот так вот, левой ручкой поддерживает работу, правой ловит кусачками стальную проволочку, вот так вот надкусывает её, правой, потом перемещает левую руку по нижней части рамы влево, и надкусывает правой рукой, в смысле, кусачками, которые в правой руке, вторую стальную проволочку. Работа оказывается у него в руках. Кусачки в верхний карман рубашки или пиджака, саму работу – в окно, шаг вперед, к следующей работе. Три человека одновременно снимают три картины. На каждую картину уходит пять секунд. В рабочем режиме они снимают за минуту – другую все работы тех размеров, которые позволяют просунуть их в зазор между рамой и решеткой, не снимая окантовки.

– Кто согласен с версией Василия Андреевича? Кто против? Мнения сошлись на том, что такая модель ограбления – наиболее вероятная. Теперь психологический практикум разведчика. Дмитрий Сергеевич, запиши:

– Прошу назвать картины, которые по своим размерам подходят для того, чтобы их просунуть между рамой окна и решеткой.

Первый зал. Дмитрий Сергеевич, записывай…

– В первой выгородке, это все работы Утамаро, – картинки с куртизанками, шесть штук, – заметил Пал Палыч.

– Дальше.

– Четвертый зал «комментировал» Вася Глущенко: -…гора в облаках и та же гора, но на первом плане – фигурки крестьян, согнутые под ударами ветра и дождя…

– Абсолютно правильно. Это работы из серии Хокусая «36 видов горы Фудзи». «Летний дождь под горой» и «Эдзири в провинции Суруга»…

– Погоди, погоди, ты то откуда так хорошо японскую графику знаешь? Ошарашенно спросил друга Митя.

– Я мог бы конечно покочевряжиться, давая понять, что память у меня исключительная. На самом деле я этой… японской живописью и графикой по поручению полковника уже два месяца занимаюсь. Получили от агента в США информацию: сделан заказ крупным американским коллекционером на недостающие у него работы японского художника Кацусика Хокусая.

– И?

– И…, если положить рядом два списка, в одном те названия работ, которые передал нам агент из Техаса, а рядом второй список, который сейчас закончил составлять Дмитрий Сергеевич, то совпадут они с точностью до одного. Такие вот, братцы дела: никаких фокусов. Я эти названия уже заучил наизусть за два месяца.

– Так что ж ты сразу…

– А что я… У меня свои заморочки, у тебя свои. Ты просто поторопил события. Мы полагали, что выкрасть работы грабители в России постараются во время транспортировки. Не предполагали, что до такой наглости дойдут, чтобы при свете дня, – так сказать. На таможне правда, они тоже разведку провели. Но, судя по всему, поверхностную, да и убедились, что там это сделать будет невозможно. Но на всякий случаи их и там ждут. И в грузовом доке аэропорта «Шереметьево-2», где также была разведка и даже дали авансы грузчикам, чтобы обеспечили доступ банде в грузовые ангары. Но полковник считает: брать работы будут здесь. Значит, так, ребята. Полная секретность. И сбор завтра утром. Когда выставка открывается? Так вот, за полчаса до открытия. На ночь – тройная охрана. Но брать будут утром, примерно через час после открытия, когда и народу немного, и уход проще – улицы не так машинами забиты. Все свободны до завтра…

Виктор Егорович подбросил Митю до метро «Пушкинская», где он спустился в метрополитен и поехал в Строгино, к Нине и Гоше.

На работу, он должен был сегодня прибыть к 15. Но Нина ему, только он вошел в квартиру, тут же радостно сообщила:

– Звонили со службы: тебе дан отгул за прошлые заслуги. А с завтрашнего дня ты поступаешь в качестве «приданного» в распоряжение полковника Патрикеева. Ты что, был у него сегодня?

– Был, – признался Митя.

– Надеюсь, пригласил его к нам на свадьбу?

– С чего бы это… Мы с ним мало знакомы…

– Зато мы с ним достаточно хорошо знакомы. Если бы не он… И она рассказала ему достаточно страшную историю о том, как попала она в сети наркоторговки, дамы, возглавлявшей крупный международный криминальный концерн, занимавшийся кроме торговли наркотой и «живым товаром», ещё и переброской уникальных произведений искусства за рубеж в качестве «залогов» для наркодельцов… И про то рассказала, как полковник Патрикеев помог, ей выкрутиться из этой истории. В какие то подробности Митя, случайно оказавшийся также втянутым в расследование преступлений Кобры, был посвящен.

– Так что ты меня от смерти спас в прямом смысле слова, – от взрыва в машине, а полковник вытащил меня из «уголовного дела». Могла бы меня Кобра затянуть, да не вышло. Словом, он мне словно крестный отец.

– Ну, начинаем дружить «конторами», – ухмыльнулся Митя. – Ты приглашаешь полковника Патрикеева, я – Федю, вся прокуратура сбежится на свадьбу к скромному искусствоведу – реставратору.

– Не «такому уж и скромному, ишь, какого красавца отхватила…

– Это я отхватил красавицу и умницу…

– Взрослые, может хватит препираться, у вас гениальный ребенок ещё не накормлен, – раздался за их спиной голос Гоши.

Пришлось прервать поцелуй на самом интересном месте…

А картошка с селедкой и репчатым лучком так хорошо пошла…

А чай пили со смородиновым листом и мятой.

И говорили в этот вечер о японской графике «Укие-е»…

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Татьяна Большакова работала чистильщиком.

Работа как работа. Платят хорошо.

Правда, два недостатка. Во-первых, работать – приходится и в выходные дни, и в праздники, и по ночам. Это плохо, зато рабочий день не нормирован, бывает, что и день, и два, и три дня подряд – отгулы. И это хорошо. Потому что муж работал шофером – дальнобойщиком, все время в рейсах. И с двумя детьми оставаться некому. Еще хорошо, с бабой Настей, соседкой по подъезду договорилась, что когда Татьяна на работе (официально – в ВОХРЕ), баба Настя за детьми приглядит: дети ещё маленькие, за ними глаз да глаз, особенно днем. Сейчас то хорошо. Ночь отработает, и завтра с утра свободна. Конечно, спать хочется, но детей завтраком накормит, по телевизору что-нибудь сказочное включит, а если будет опять про обещания хорошей жизни, или таинственные угрозы лидеров крайних, то включит «видак», дети в экран, а она покемарит. Вообще-то она и сама несколько лет в КПСС пробыла. Иначе нельзя. Профессия у неё была идеологическая. Потому что философский факультет МГУ закончила, да-да, вот так вот. Простая девушка, из Подмосковья! А она умная всегда была. Могла бы на физмат запросто, а она вот увлеклась Спинозой. В школьные годы; случайно попался ей томик из серии «ЖЗЛ» со странным этим, завораживающим словом: «Спи-но-за»… Красиво! Взяла. Прочитала. Отец на кухне допивал остатки своей «бормотухи»; мать, стирая на кухне же в корыте, специально, чтоб не давать отцу в сладость пить, корила его хриплым вечно слезливым голосом; в спальне храпел старший брат, приехавший из рейса настолько пьяным, что не смог даже присоединиться к отцу. Она сидела в большой комнате, куда к ночи вернется мать и со двора прибегут грязные и возбужденные младшие братья – Серя и Колян, – спальню всегда оставляют «алкашам», там у них по пьяни всякое бывает, ещё облюют… Она сидела за круглым обеденным столом, покрытым старой салфеткой с кружевными оборками и не отстирываемыми пятнами красного, фиолетового и синего цвета (красного – от вина, остальное – от пролитых во время исполнения уроков ею или младшими братьями чернил, – чернила проливали в пьяном кураже отец или старший брат), заткнув уши кулачками, и читала всякие интересные выражения. Вроде того, что разум, – естественный свет, способен познать природу, её могущество и законы. Только разум…

В спальне храпел старшой, в кухне уже лениво препирались мать и отец. Мать как всегда слезливо призывала на помощь Бога.

– Вот погоди, погоди, накажет тебя господь. Мне нынче опять во сне паук снился.

– Значится, письмо будет, – неуверенно пролопотал отец.

– Нет, это значит – наказание тебе будет…

А она читала… Суевериям всякого рода более всего преданы те люди, – писал неизвестный ей Спиноза, – которые без меры желают чего – нибудь сомнительного. Они обращаются к божественной помощи тогда, когда находятся в опасности и не умеют сами себе помочь…

Мысль, человеческая, мысль… Этот неизвестный – ей философ утверждал, что существование мысли становится необходимым, как только человеческое тело начинает существовать, что самое высокое и самое тонкое может бы точно и ясно понято, и даже объяснено.

Чем дальше она читала, тем интереснее – и логичнее казались ей материалистические построения философа, получившего фамилию от маленького городка в Португалии. Она решила, что и сам Спиноза был по происхождению португальцем. Пока учительница истории не сказала ей свистящим шепотом прямо в ухо на один из её вопросов:

– Ты бы, девонька, никому не говорила, что читаешь про этого философа.

– А почему?

– Потому что он еврей, Борух Спиноза…

– Он репрессированный? – на всякий случай спросила она.

– Нет… Но все равно…

– Может, он запрещен…

– Нет, и все-таки…

– Ладно, я никому не скажу, – пообещала Татьяна, и, набрав в городской юношеской библиотеке книг Канта, Гегеля, Шеллинга, а также, – упрямо – «Основы философии Декарта» работы Спинозы, и его же сочинения – Богословско – политический трактат» и «Этику», углубилась, – под пьяный мат старшего брата, вечное препирательство и склоки на кухне отца с матерью, в постижение глубоких, ясных и удивительно логичных построений философов давно прошедших лет.

К учителям с вопросами она больше не подходила: даже если бы оказалось, что евреями были все перечисленные философы, то, не питая особых симпатий к этой нации (она знала учителя рисования, тихого старичка Соломона Розенфельда, который всегда хвалил её за рисунок и мягко журил за неинтересные краски в живописи, но она знала и соседку по лестничной клетке сварливую и хрипатую жидовку Эсфирь Исааковну, которая вечно делала ей всякие бестактные замечания, – и о её одежде, и о походке, и о вечном пьянстве отца и брата, периодически облевывающих лестничную площадку), она все равно продолжала бы читать: – книги, кто бы их ни написал, хоть немец, хоть еврей, лишь бы это было так же четко, логично и красиво, как в математике.

Она не стала математиком, но стала философом. Девчонок, тем более с таким, как у нее, пролетарским происхождением в тот год на философский факультет поступало немного. Поступила одна она. Проучилась полгода не понравилось. Перешла на мехмат…

На третьем курсе, не выдержав больше квартирного беспредела, – пить стали и мать, и два младших брата, школьника, – она выскочила замуж за бывшего одноклассника, ставшего шофером – дальнобойщиком, и за два года родила ему, не уходя в академический отпуск и сдавая все сессии на пятерки, двух отличных, крепеньких, как она, пацанов.

Вот интересно, муж был длинный и тощий, она – коротконогая, с крепкими, плотными ягодицами, округлым, но почти плоским животом и большой грудью, и сыновья, хоть и будущие мужчины, фигурами были похожи на нее.

И лица была, как и у третьего сына, родившегося на пятом курсе, – точная её копия. Не красавцы, понятно, но симпатичные.

Диплом защитила на отлично, одновременно у себя в подмосковном городке выполнила норму мастера спорта по стендовой стрельбе. Ну, это так, просто случайно, что по стендовой. Она могла бы в любом упражнении выбить норму мастера. У неё глаз был ватерпас. И нервы хорошие. А главное, она, как ни странно, очень логично и методично могла выстроить цепь событий на минуту вперед. Она словно бы видела и полет пули, и то, как она попадает в мишень. Точно в десятку. Тренер хвалил. А она даже не радовалась. Она знала, что попадет.

Вот так же она точно знала, когда муж ушел в очередной рейс, что он погибнет.

Она видела, как произойдет ДТП, даже место видела – справа поля голые, слева лес, овраг, впереди мост, и у самого моста слева и справа к большаку выходят две проселочные дороги.

С них и выскочили на трассу два пьяных мотоциклиста.

Может, совпадение было такое, может соревновались по пьянке, что сумеют пересечь трассу перед носом большегруза.

Не успели.

Чтоб не сбить пьяных (это потом экспертиза подтвердила, что пьяные, Андрей то в ту минуту не рассуждал) пацанов, он свернул в кювет.

Машина перевернулась, даже груз весь цел, и машину легко потом восстановили. А его – нет. Височную кость обо что-то пропорол и умер мгновенно.

Все от пьянки этой проклятой. Никуда от неё не денешься.

И сталась она со своим «красным» дипломом и тремя детьми в двухкомнатной «хрущебе» на окраине небольшого подмосковного городка.

Работы в городке никакой.

Не то, чтобы по специальности. При её то специальности смешно и – надеяться. Но вообще.

И в Москве-проблемы. Либо зарплата не устаивает, либо режим: дети…

Пожаловалась в спортклубе. А там многие спортсмены уже вписались в рынок. Кто в «секьюрити» пошел служить, кто и вовсе в банды.

Жить то надо: работы в городке, ну – никакой.

Ее в секции стрельбы уважали; даже не приставали никогда. Хотя может и потому не приставали, что она не модной внешности была – маленькая, крепенькая, но производила впечатление полненькой. И с лица – не то, чтобы дурнушка, но и не красавица. И одевалась со школьных лет старомодно. Но вроде как и не потому, что «синий чулок», а потому, что из бедной, пьющей семьи. Но с другой стороны, иных семей вокруг то и не было. Однако подруги как то ж изгилялись-и джинсы, и сигаретки американские, и губная помада серебристо-черная. Атас…

В общем, приставать – не приставали парни, но относились неплохо, грех жаловаться. И даже тот факт, что окончила она даже не просто МГУ, а престижный мехмат, ей не особо вредило в этой среде.

Вроде как считалось, что Танька и должна иметь не совсем обычную биографию.

Ее как бы выделяли из всех.

И потому работу предложили сразу – и ответственную, и хорошо оплачиваему, и самостоятельную.

Чистильщиком.

Платили не за количество совершенных действий (убийств, зачистки трупов, поездок), а в целом – за акцию. Платили хорошо. Как ей казалось.

Она получала за одну, как правило, суточную операцию пять-десять тысяч баксов. Причем сумму определяла не она, а заказчики. Видимо, исходя из сложности операции и того «навара», который собирались получить.

На этот раз операция обещала быть простой.

Киллер должен взять очень дорогую коллекцию в небольшом подмосковном городке, что приятно, – в одном железнодорожном перегоне от дома самой Татьяны. Надо было зачистить территорию после него.

Она накормила детей, младших уловила в постель с игрушками и книжками, а старшему разрешила перед сном посмотреть «Дело пестрых» по телевизору. Фильм был старый, правильный, без чернухи и порнухи, все нехорошие люди в конце наказаны, а хорошие остаются живы, и вообще все путем. Татьяне совсем бы не хотелось, чтобы её сыновья выросли такими же отморозками, как парни из группировки Васи Рыло в их городке. И, хотя она предполагала, что после её ухода, ситуация в доме может поменяться, и старший переключит телевизор на 31 канала, по которому демонстрируется крутой боевик с откровенно голыми бабенками, которых трахают где ни поподя бандиты на мотоциклах, и что, скорее всего, младшие тоже просочатся к экрану, но мысли эти она старалась отогнать и сосредоточиться на том, что вот вылезут из постели, тапки не обуют, а ноги и замерзнут. И опять будут носами хлюпать, даром, что ранняя осень. В домах холодно, как зимой.

Киллера она отследила из кустов на станции. Видела, как он для чего-то повел с собой к дому объекта парнишку. Видела, как вырубил его возле дома, как задушил под окнами в кустах, как зашел в дом. И потом – наблюдала, как он, спустя какое-то время, втянул тело убитого (точно-убитого, это и не обсуждается) парня в квартиру, плотно закрыл ставни.

И потом, выждав, когда киллер ушел, проследив, что направился к железнодорожной станции, мягко проникла в квартиру, пользуясь и снятыми наводчиком поддельными ключами, и специальными отмычками.

В квартире было тихо. Только старинные часы на стене – шарахались из стороны в сторону с хрипловатым всхлипом.

На стенах были видны следы от картин. На полу – тоже!

Татьяна наклонилась, взяла рукой в перчатке раму от картины, прочитала золотистую табличку на нижнее углу рамы: Пантоха де ла Круз. «Карлос де ла Серда». Испанский она немного знала, достаточно, чтобы прочитать подпись, но не достаточно, чтобы наверняка сказать, как читается имя человека, портрет которого был только что похищен. «Серда» или «Керда». Она испанский знала в тех размерах, который нужен чтобы переводить названия работ испанских философов на первом курсе философского факультета. Имя Пантохи де ла Круза тоже было ей знакомо. И, хотя современного рынка живописи она, – конечно не, не знала, но могла сообразить, что работы взяты очень, оч-чень дорогие. А ведь портреты; не единственные вещи, взятые в квартире.

– Много взяли, но кое-что и оставили, – усмехнулась Татьяна, разглядывая три трупа.

Юноша лежал, неестественно вывернув шею, на которой виднелся, тонкий кровавый след стальной струны.

– Струнка, – профессионально констатировала Татьяна.

На груди старика расплылись большими розанами три пятна от огнестрельных ранений.

– Придурки, отморозки, – ругнулась Татьяна, – на таком расстоянии хватило бы и одного выстрела.

Она всмотрелась – в грудь старика. Один из розанов расцвел точно – в области сердца.

– Ну, от прямого в сердце ещё никто не сумел оправиться, – заметила она сама себе.

Можно было бы сделать контрольный в голову. Но зачем грязь разводить, тело старика уродовать? – рассудительно спросила она сама себя.

Может человек выжить с такими ранениями? Нет, – логически заключила она. – И стало быть он что? Точно, стало быть, он мертв. Но работа у неё такая – зачищать за киллерами. Татьяна сняла перчатку с правой руки, тронула ладонь первого старика.

Она была холодна как лед.

Татьяна была мудрой женщиной.

Но чистильщиком служила недавно. И опыт у неё был маловат. Был бы опыт побольше, она бы знала, что у человека, потерявшего много крови, рука и должна быть холодной, как лед. Крови вышло из трех ран много, целое озерцо, пока она не свернулась и не запеклась вокруг ранок. Не пузырилась она в ранках ещё и потому, что дыхание у старика, находившегося в глубоком обмороке по причине болевого шока и большой потери крови, было совсем слабеньким, не заметным.

Ей бы пульс на шее пощупать, или зеркальце – ко рту приложить. А то и просто из глушняка пальнуть в затылок или в висок, и все дела.

Но она к сыновьям спешила.

И не то, чтобы много времени надо, чтобы нажать курок.

Но это ведь цепочка дополнительных действий, – стреляешь, оставляешь в свою очередь новые, уже свои следы… Возможно при этом пачкаешься, а это новые следы…

Логика подвела на этот раз Татьяну.

Своих следов она не оставила практически. Но и следы киллера не все очистила…

С парнем то все было ещё яснее, чем со вторым стариком.

Она постояла минуту-другую в центре комнаты.

Рассчет киллера показался ей абсолютно нелогичным:

– Не мог же старик придушить парня «стрункой», а тот его – застрелить. И после смерти – убить второго деда. Вообще, кроссворд. В какой последовательности имели место действия в этой кровавой трагедии?

Ну, она то знала, что киллер убил всех троих. Но зачем ему был нужен юноша. Вот в чем вопрос, как говорил принц датский…

– Бить, или не бить, – вот в чем вопрос, – задумчиво повторила она…

Подошла к юноше, выглянула в окно. Ветка, через которую киллер перебрасывал шнур, чтобы втянуть убитого юношу в комнату, предательски белела неровными краями облома.

– Надо будет внизу «почистить», убрать всю ветку.

…Она уже поняла логику киллера…

– Чем сложнее, тем лучше… Морочит голову сыскарям. Ну, что ж. Добавлю им заморочек и я…

Она прошлась по квартире, следя прежде всего за двумя вещами:

– чтобы не оставить своих следов,

– и чтобы не осталось следов киллера.

Она протерла мягкой тряпкой, пропитанной особым антизапаховым с составом, все гладкие поверхности, которых могли касаться руки киллера.

Она, осваивая свое новое ремесло, уже знала например, что у сыскарей появились приборчики, снимающие запаховые пробы даже со следа влажного, вспотевшего пальцам в перчатке.

Так что все рамы, стены, рояль, секретер, стол, стулья, подоконник она терла с особой тщательностью.

Еще раз осмотрела трупы. Протерла даже пряжку ремня у мертвого юноши и пистолет, лежавший рядом, с печалью посмотрела на тела мертвых стариков.

Чем-то один из них похож на учителя рисования, старого еврея, хотя судя по всему был чистокровный русак. Может, все старые люди немного похож друг на друга, перед смертью стираются все различия, – национальные, конфессиональные, суесловные, профессиональные.

Это как в философии: какая разница, что Спиноза был евреем, а Кант – немцем, а Берлага – антисемитом и антишвабом? Перед смертью все равны!. И перед мыслью. Мысль всех сближает. Возможно, если бы иное предначертание, они сейчас втроем могли бы посидеть за чашкой чаю и поговорить о неизбежности, скажем, крещения Руси и о естественности для русского менталитета православия, при том, что все бы были атеистами. Но у умных людей нет и не должно быть предубеждений. Хотя вряд ли. В том смысле, что вряд ли удалось бы им так посидеть и поболтать.

Слишком разные у них были интересы. Она закатала рукав у юноши, увидела следы от уколов, заметила вытатуированный якорь на руке одного старика, и авиационный пропеллер на руке другого, покачала головой, – нет, вряд ли…

Еще раз пришлась по квартире.

Никаких следов. А те, что оставлены, оставлены киллером сознательно. Его дело, да и есть в его действиях определенная логика.

Она закрыла за собой дверь. Вдруг словно что-то вспомнила, – ей показалось лицо, мелькнувшее среди портретов и фотографий в кабинете, знакомым.

– Странно, надо проверить.

Она вновь аккуратно открыла дверь прошла, мягко ступая, в кабинет, осветила направленным тонким лучом фонаря портрет на стене, задевший её взглядом..

– Точно. Это Валдис Кирш, известный коллекционер старинных монет. Он выступал у них в МГУ, когда она училась ещё на первом курсе философского. Что – то такое вроде эссе на тему «Древнегреческие монеты как источник для изучения древнегреческой фиософии».

Татьяна скорбно развела руками.

– Извините, кажется, мой напарник Вашего батюшку «пришил».

Когда уже была в подъезде, услышала, как к дому подъехала машина.

– Этого только не_ хватало. Кто бы это мог быть?

За дверью было тихо. Она вышла из подъезда, и, прислушавшись и убедившись, что вокруг – тишина, уже направилась было к аллее из кустов, которая вела от дома к станции, как из аллейки прямо на неё вышел мужчина – высокого роста, в элегантном сером костюме, в очках, с чуть скошенным характерным носом бывшего боксера.

Близоруко прищурившись от света подъездного фонаря он внимательно всмотрелся в лицо Татьяны.

– Наверняка запомнил.

Ей то в это характерное лицо всматриваться не было нужды.

Она его сразу узнала.

Это был Валдис Кирш.

– И черт его дернул вернуться из поездки на сутки раньше, чем планировал, – раздраженно подумала Татьяна.

Кровная связь. Коллекция Манефы Разорбаевой

У каждого истинного коллекционера, есть свои проблемы.

Такой проблемой для Манефы Разорбаевой была система охраны.

Собственно, как раз проблемой было то, что системы охраны и сигнализации не было.

А это значит, что в любой момент, воспользовавшись тем, что Манефа, привязав бечевку к старой фанерной коробке от посылки с урюком, полученной от какой-то бывшей подельнипы, с которой сидела в Мордовии лет двадцать назад, а вот – надо ж, пришла посылка с урюком спустя годы, – так вот, воспользовавшись тем, что Манефа со своей «продуктовой тележкой» направилась в «Минисупермаркет» на углу за рыбой для несуществующей кошки, воры вполне могли проникнуть в квартиру путем взлома и похитить её сокровища.

Если бы Манефа сохранила способность к логическому мышлению, она путем, сложных (или, напротив, чрезвычайно простых) умозаключений рано или поздно пришла бы к, выводу, что вора неизбежно ждет фиаско.

Найти сокровища в её полупустой квартире не удалось бы даже находчивому Борису Абрамовичу Осиновскому, который в нашей пустой стране все что-то находит и находит, так что, кажется, сокровищ уж и вовсе не осталось, а он все находит, что взять. Ну, да это так, лирическое отступление, тем более, что Манефа и имени то такого не знала. Слава Богу, чердак у неё съехал года за два, как его имя стали упоминать на всех каналах телевидения. Да, и телевизор она не смотрела. Потому что его не было. Зато музыку любила народную, как славянскую, так и восточную, что свидетельствовало о сохраненных в неких глубинах извращенного её мозга каких-то атавистических связей с двумя её колыбелями – русской и узбекской…

Вроде бы – зачем система охраны, если в квартире почти пусто. Читатель помнит, что все её сокровища с ближайших помоек, пройдя очищение через стирку и глажку, уходили через небольшое отверстие в стене в полуметре от плинтуса заставленное старым комодом. Кроме комода в квартире был старый платяной шкаф, крашеный белой больничной краской; кровать, железная, панцирная, с тремя большими никелированными шарами, четвертый где-то потерялся; круглый стол, который, если придут гости, можно расставить и сделать больше. Но гости давненько не заходили в квартиру Манефы, так что про эту способность столешницы увеличиваться Манефа, честно говоря уж и забыла. И были пять стульев. Почему пять, Манефа ответить не могла бы. То ли было четыре, и потом купили пятый, то ли было шесть, и один сломался. Хоть убей, не вспомнила бы Манефа подробность.

Может возникнуть естественный вопрос: если последний, он же единственный законный муж неплохо зарабатывал, почему ж такой убогой была мебель в её квартире. А дело в том, что родственники мужа, не сумев отсудить квартиру после его смерти, забрали прямо с поминок всю приличную мебель. То есть такого дом никогда не видел. Приехала куча родственников на трех грузовиках. Посидели, попили, поели салаты и винегреты, приготовленные соседками, пока Манефа с родственниками хоронила старика, а потом как по команде встали, взялись за мебель, вынесли и почти все, что было в доме, и увезли в неизвестном направлении.

Манефа была сильно потрясена этим. Настолько, что, может, от этого у неё чердак окончательно и съехал.

Хотя первый-то раз у неё странности в поведении наметились, когда её вертухаи в зоне насиловали. Так-то, конечно, к первой ходке на зону она, конечно, девицей уже не была. Это, скажем так, редко кому удается сохранить романтическое отношение к жизни, если за спиной детдом и ФЗУ-ПТУ. И все же того, что с ней произошло в ИТУ 4567 под Саранском, уму, как говорится, непостижимо. В зону она попала с крохотной дочкой Верочкой. Дочечку забрали в детский корпус, её саму – естественно, в женский барак. Но не довели. А завели в прямо в казарму и как свеженькую да пригожую с лица и фигуры пропустили через все свободные от нарядов взводы. И было это 34 человека. Считая роту охраны, автовзвод, хозвзвод и «макаронников» – сверхсрочников.

С того дня она перестала, узнавать свою дочечку Верочку. Сколько её ни приводили в детский корпус, – не узнавала.

Хорошо, никакой серьезной болезни, не получила, в смысле – венерической. Триппер ей вылечили быстро. Все, что можно зашить, – зашили. Так что все хорошо. А вот голова стала время от времени кружиться не по делу. И главное – памяти никакой. Хотя, если честно, то такая у неё выдалась жизнь, что и вспомнить нечего.

Приезжала комиссия. Поговорили с ней разные профессора, молоточками по коленкам постучали, посовещались, и дали разрешение на лишение родительских прав. Верочку увезли в обычный, вне зоны, детский дом. С тех пор она её и не видела. Хотя, конечно, интересно было бы спустя годы взглянуть на её девочку; у нее, дитя любви с одним детдомовцем красивым белокурым мальчиком, были светлые, в отца, волосики, но черные, в мать, чуть сросшиеся бровки, крохотная, как точка фломастером, «мушка» на углу верхней губы и удивительный, с детских лет, румянец, вспыхивающий каждый раз, когда, она смущалась.

Это у них семейное, если бы Манефа совсем не потеряла память, и если бы современные жизненные события не перемешивались причудливо в её больном мозгу в густую кашу с прошлым, она бы вспомнила, что такой румянец полыхал на щеках матери, когда, её арестовывали, такой румянец цвел на щеках самой Манефы, когда встречалась она со своим Васильком из Кусимовского детдома №43, такой румянец расцветал и на щечках дочечки, когда она, молодая мать, щекотала её животик.

Но ничего этого Манефа не помнила.

Жизнь продолжалась, и её волновали новые житейские заботы. Главной была эта – как предотвратить кражу сокровищ, из квартиры.

В скукоженном житейскими передрягами мозгу её постоянно дрожала как увядший говяжий студень одна мысль: обокрадут!

И она, каждый раз возвращаясь с фанерной коробкой на веревочке из похода в «Минисупермаркет», или с прогулки с собачкой (или с кошечкой? все забывала, кто у нее, потому и путалась в магазине, – что ей надо купить-то: рыбки кошке, или печенки собаке, пока все с сентября так не подорожало, что денег с пенсии хватало только на хлеб и макароны), плотно прикрывала дверь, убедившись, что на лестничной плошадке никого нет, брала старый, проржавленный молоток на закрепленной шурупами ручке, и забивала дверь большими толстыми ржавыми гвоздями.

После чего уже стирала, гладила, чистила найденной на помойке золой «серебро», шлифовала старой портянкой «золото», прятала новые «сокровища» в тайник, после чего ложилась на панцирную сетку стальной своей кровати, милостиво оставленной родственниками мужа, и засыпала со счастливой, улыбкой на губах.

И вспоминала первые два годы своей жизни. Хотя и говорят ученые, что нормальный человек обычно помнит себя лет с четырех, но с четырех она уже была в детдоме и вспоминать ей его не хотелось. Так и выходило, что если был резон что вспоминать, так только первый два года. А уж правда ли то, что вспоминалось Манефе, другой разговор. Хотя, вполне возможно, что отдельные сполохи, вырванные из контекста жизни сценки она вспоминала с большой долей достоверности.

Например смуглую, красивую грудь матери с твердым коричневым соском. Или висевшее у матери между грудей ожерелье, золотое, с крупными блестящими камнями. И золотые (ну, про золото и брильянты она много позже узнала тогда ей, наверное, все казалось, во-первых, большим, и во-вторых, красивым, блестящим и непонятным), переливающиеся на свету сережки в маленьких ушах матери. Опять же, конечно, все относительно. И маленькие уши матери ей должны были в два года казаться достаточно большими, но в сравнении с сережками, казались и тогда маленькими.

И ещё ей вспоминалась жаркая щека матери. Какие то люди что-то ей говорят, она молчит, принимает дочечку свою, её, крохотную Манефу, к щеке, и гладкая, нежная, чуть бархатистая ниже ушей щека матери горит огнем румянца так, что щечке Манефы горячо и приятно.

Но приятные сны чаше всего перебивались неприятными. Тоже вот так – сполохами, вспышками-, то как её бьют в детстве, то-как насилуют… То голод, холод, бег по скользкому тротуару с украденной в магазине булкой, и сзади крики «держи воровку»… И слезы, и снова боль.

Так что несколько лет жизни с вонючим стариком казались в воспоминаниях хорошей, нормальной жизнью.

Но чаще всего ей снилось, что её обкрадывают.

Ей казалось, что она видит даже лица трех мужиков, которые взламывают дверь, входят в квартиру, по очереди кряхтя и кашляя, насилуют её, равнодушно и крайне болезненно, а потом выгребают из отверстия за комодом (как они узнают, что за комодом – тайник, в памяти выпадало), собирают все это в серый мешок из-под сахара и уносят. Она кричит вслед, но остановить их не в силах.

Манефа подала заявление о краже в райотдел милиции. О краже, которой ещё не было. Но так подробно все описала, что вроде как она и была. Зная придурошность Манефы, в райотделе заявление сумасшедшей бабки положили «под сукно». Тогда Манефа, наученная таким же сумасшедшим соседом по дому, отставным кларнетистом симфонического оркестра из первого подъезда Ираклием Абрамяном, написала заявление в межрайпро-куратуру. Написала заявление, скажем, во вторник. А в среду уже к ней и пришли. Пришла пригожая молодая женщина, улыбнулась, внимательно выслушала и пообещала разобраться в том, почему милиция отказывается» возбуждать уголовное дело по факту явной кражи. Женщина Манефе понравилась. И главное, у неё был такой приятный, во всю щеку, нежный румянец, такой приятный, что в душе Манефы что-то шевельнулось.

– Вас, случайно, не Верочкой зовут? – почему-то спросили она.

– Верочкой, – ответила следовательша, и румянец на щеках расцвел розами.

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Татьяна знала в лицо Валдиса не потому, что организаторы акции дали ей заранее фотографию хозяина квартиры. По плану он никак не мог появиться дома в эту ночь. Просто она знала, чью квартиру сегодня «чистит», и знала хозяина в лицо. Валдис ещё лет пятнадцать – назад был известным коллекционером и, чтобы заработать денег на очередное приобретение, читал, по-3-4 лекции в день в московских вузах, подмосковных школах, ПТУ; ЖЭКах и библиотеках, – и по химии, и по истории русской культуры, что заказывали. Выступал он и у них в школе. Рассказывал о нумизматике. Очень интересно. Мысль, что Кирш узнал её, резанула в кишках, как заворот.

Она резко повернулась к подъезду, как с низкого старта стремительно рванулась в вонючую, пыльно-кошачью темноту, крикнула, вслед:

– Подождите, Вы – Кирш?

– Да, я Кирш, – близоруко щурясь сквозь очки ответил Валдис, повернувшись к почти догнавшей его молодой женщине вполоборота, – А что случилось то?

Где-то, как ему казалось, он уже видел эту молодую женщину, с округлым миловидным лицом, густым румянцем и серьезными, внимательными глазами.

– У Вас несчастье, – выдохнула Татьяна.

– Что? Что случилось? С тестем? Что с ним?

– Он, кажется, умер…

– Так кажется, или умер? А Вы кто, Вы-врач? Вы из «Скорой».

– Нет, если бы я была с нашей «скорой», то Ваш отец уж наверняка бы был мертв. Наши следов не оставляют.

Но и она, Татьяна, тоже не имеет права оставить следки. Профессия у неё такая – чистильщик.

– Все это не сказала, а подумала Татьяна. А сказала она вслух совсем другое:

Я не из «скорой». Ваш отец умер. И Вы – тоже.

Я ж живой, – обескуражено пробормотал Валдис.

– Жизнь штука противоречивая. Вот только что жив человек, а вот его уже и нет, – рассудительно поправила его Татьяна, быстро накручивая непривычно короткий глушитель на ствол своего автоматического пистолета модели 41 калибра 22. Из него удобнее всего стрелять женщине – киллеру, потому что предохранительная скоба в нем изогнута в обратном направлении для удобства как раз охвата оружия двумя руками. А с одной руки из такого тяжелого, целиком из нержавейки со стволом б дюймов пистолета сделать несколько прицельных выстрелов даже спортивной женщине весьма непросто. Татьяна любила это оружие. Пистолет был взят на вооружение женщинами – киллерами во всем мире года с 1987, и все ещё входил в пятерку лучших. Может быть потому, что затвор двигался внутри снабженного специальными прорезями кожуха и соединялся с возвратной пружиной посредством вытянутых вперед, как у «манлихера», планок, проходивших под стволом. И это придавало, пистолету даже в слабой руке удивительную устойчивость при стрельбе. Ствол у этой модели был расположен в нижней части ствольного блока, благодаря чему вектор силы отдачи, направленный назад, был максимально приближен к осевой линии руки стрелка. Так что когда Татьяна навела ствол на точку между глаз объекта, и чуть выше – в лоб Валдиса Кирша, ей оставалось лишь плавно нажать на курок. Три пули одна за другой вошли как в десятку в одно отверстие. То, что образовалось от трех пуль 22 калибра описать трудно… Уже первая, наделала в голове немало всякого, остальные же разорвались почти одновременно с первой, так что голова известного коллекционера просто разлетелось на крохотные фрагменты так, как если бы вы стреляли пулями со смещенным центром тяжести с небольшого расстояния в спелый астраханский арбуз. Стены подъезда, перила, лестница, даже потолок окрасились краснобелыми брызгами.

Смотреть на то, что осталось от головы, было невыносимо жутко.

И хотя это была третья, вынужденная, смерть клиента – во время зачистки, Татьяне было не по себе. Она подошла к фактически обезглавленному телу знаменитого коллекционера.

Вот интересно: тело совсем нетронуто смертью, – просто лежит средних лет элегантно одетый господин, широко раскинув руки, неловко – подвернув правую ногу. Опять же интересно, почему пять из шести неожиданно убитых людей, падают, умирая, на правый бок. Опять же, вопрос: сколько раз показывали убитых во время бандитских разборок или жертв киллеров, на телеэкране они всегда лежат, скрестив ноги. То ли после смерти их так положили, то ли сами в момент агонии засучили ножками, ножки и сложились «иксиком». Долго этот философский вопрос её волновал чисто психологически. Или точнее – физиологически. Потому как, что за психология у трупа – финиш и вся психология.

И только когда сама стала чистильщиком, вынужденным при зачистках убирать свидетелей, твердо узнала: падают убитые всегда крайне неловко, то башкой об асфальт с тупым, жестким стуком, то скособочившись на правый бок. Это в зависимости от того, куда пуля вошла и насколько неожиданным был выстрел. Один, например, пацан, некстати оказавшийся на месте зачистки и все видевший, при её приближении со стволом, с которого тяжело свисал глушняк, сложился как зародыш, инстинктивно надеясь, что смерть его минует.

Не миновала.

Вообще, как поняла в последние месяцы своей новой жизни Татьяна, от смерти не уйдешь. Искать её не надо, но и спасаться от неё без толку. Найдет.

Да… А ноги, значит, «иксиком», должно быть менты, а скорее врачи из «скорой» так складывают. Чтоб поаккуратнее, опять же транспортировать такое тело легче. А то потом задеревенеет, его и на носилки не уложишь, и в машину не засунешь. Особенно если замороженный «подснежник». Впрочем, подснежник и не сложишь «иксиком», ручки на груди, тут без толку суетиться. А вот «свежачка» можно успеть сложить.

Или, скажем, взять труп сгоревшего человека. Его так иной раз раскурочит, нога в одну сторону, рука вверх, как у вождя, показывающего правильный путь вперед. -.

Вот, к слову о марксистско-ленинской философии, на изучение которой она потратила столько лет в МГУ. Почему-то эта высокая наука совершенно не занималась изучением главного философского вопроса, – смысла жизни. А зря. Тут то и лежит главная философия. Поймешь суть смерти, постигнешь и смысл жизни.

– Интересно, откуда он приехал? – подумала Татьяна, рассматривая – одежду и обувь коллекционера.

Одет так, словно был на научном симпозиуме. Но у интеллигентов не первого поколения это ничего не значит. Они и на рыбалку могут поехать в смокинге, там переоденутся в рыбацкую робу, отрыбачат свое и вернутся в столицу снова в парадном…

А что, мысль неплохая, мог и с рыбалки. Мог и с симпозиума. Главная мысль в ней крутится, она вот к чему: все, что может сказать о предыдущем месте пребывания Кирша, находится в машине. На нем нет следов его жизни, из которой он вынырнул в ночи подмосковного городка, частично уже вошедшего в черту столицы. Искать надо в машине.

– Еще один вопрос зачем искать? А вот зачем: зная, откуда он приехал, можно судить, как скоро его хватятся, а возможно, и ответить на боле тревожный вопрос: не явится ли сейчас сюда на машине ещё кто-то из его друзей.

Теперь вопрос с собственно физической зачисткой.

Ну мыть подъезд она, конечно, не собиралась, да до утра никто и не разберет, что за гадость покрыла стены и потолок подъезда в районе первого пролета лестницы. А вот сам труп, или точнее, если не остатки, то неполное его соответствие, надобно оттащить под лестницу. Никто из припоздавших жильцов не заметит крошево костной ткани, мозгового вещества и кровяных сгустков, но сам труп невозможно не заметить, споткнувшись о раскоряченные колени мертвого тела.

Она оттащила оказавшееся довольно легким тело Валдиса Кирша под лестницу, вытерла руки носовым платком, тщательно убрала его в полиэтиленовый мешок. Следов она, даром что новичок, уже научилась не оставлять. Хотя, конечно, соблазн выбросить неприятно скользкий платок был.

Татьяна задумалась, как бы добавить ещё загадок сыскарям.

Но тут был один философский вопрос: где конец того начала, которым оканчивается конец? Там, наверху, загадки загадывал киллер, её дело было зачистить территорию. Там, она следов не оставила. Здесь же был «ее»труп, и в любом случае она кровно заинтересована, чтобы следов, как говорится, извините за тавтологию, кровавого преступления оставалось как можно меньше, а главное, чтобы ни один из них не вел в её сторону.

– Труп надо отсюда забрать, – вот и весь сказ.

Достав из большого полиэтиленового мешка упакованный в пластиковый же пакет старый плащ «болонью», она надела, мысленно крякнула, ухватила подмышки своего «всадника без головы» и вытащила его на крыльцо. Огляделась, прислушалась. Как всегда возле станции брехали собаки. Там был како-то железнодорожный склад, из которого пацаны каждую ночь пытались что-то украсть, доводя собак до белого каления. И каждый раз, это она знала по точно такому же складу в её подмосковном городке, отстоявшем от этого на один или два железнодорожных прогона, им это удавалось. И собаки оставались ни с чем.

– Я тебя целовал, уходя на работу.., – послышалось со стороны проезжей части… Какой-то подвыпивший абориген возвращался домой после мужской попойки и, должно быть, репетировал объяснение своей задержки перед грозными очами супруги.

Было тихо и как-то спокойно. Бывает такое в Подмосковьи, когда тишина, разлитая в теплом, но уже начавшем остывать к, середине ночи душистом осеннем воздухе создает ощущение покоя, мира, безмятежности.

Татьяна подтащила тело, все ещё вялое и податливое, к машине хозяина квартиры. Открыла багажник, посветив направленным узким лучом фонаря, осмотрела и ощупала содержимое багажника.

– Откуда он приехал? Наводчица сообщила лишь то, что его не будет дня три. Куда уезжают «дня на три»? В командировку едут точно, как правило – «на три дня». А куда приблизительно, в зависимости… От чего? От погоды? От клева… Он был на рыбалке! Тогда в багажнике должны были бы быть удочки. Но их не было. Ага… Вот мешок. Что в нем? Ласты, маска, – акваланг, пистолет для подводного плаванья с короткими стрелами, их тут целый набор, Судя по тому, что стрел осталось много, рыбалка не задалась с самого начала. Что-то отвлекло. Потому и вернулся раньше времени.

Она вернулась к телу, ощупала внутренние карманы.

– Так и есть. Мобильный телефон. Он получил какое-то известие и, прервав рыбалку или точнее – подводную охоту, вернулся раньше на двое суток.

Она машинально сунула телефон в карман куртки, задумалась.

Она ещё в подъезде заткнула вафельным полотенцем то место в остатках головы, из которого хлестала кровь. Теперь она туго перевязала культю найденным в багажнике старым шлангом и, поднатужившись, подняла ноги коллекционера на уровень багажника. 3абросив ноги в элегантных коричневых ботинках в багажник, она аккуратно перевалила туда и тощую задницу коллекционера, и его торс, стараясь положить его так, чтобы кровоточащая рана находилась в положении, исключающем большую потерю крови. Хотя ей было ясно, что машину все равно придется уничтожать, сделала она это инстинктивно, чтобы кровь по крайнее мере не сочилась из багажника.

Она постояла минуту в тени деревьев, прислушалась, пригляделась, – не высунулась ли в какое окно морда страдающего – бессонницей курильщика, не возвращается и ли домой припозднившаяся парочка влюбленных, не вышла ли научную прогулку некая шизанутая старушка с задыхающейся от тучности и старости болонкой.

Все было тихо.

Вот и хорошо, что тихо, – сказала себе Татьяна. – Нам и не надо, чтоб было громко. Чистильщик, это такая профессия, когда чем тише, тем лучше.

План у неё уже созрел. Захлопнув багажник, она вернулась в подъезд. Снова открыла дверь. Не зажигая света, пользуясь направленным лучом фонаря, она осмотрела квартиру коллекционера. Загадок тут для сыскарей оставалось больше, чем надо. Хотя, чем больше, тем лучше. Это уже специфика киллера, работающего «по квартирам». Чем сложнее, тем дольше ищут, а там где ты был, тебя уже нет. Взгляд её остановился на аквариуме с мелкими озерными и речными рыбками.

Она прошла на кухню, внимательно осмотрела содержимое шкафов. Зашла в ванную комнату, осмотрела ещё более внимательно содержимое шкафчиков с туалетными принадлежностями. За стиральной машиной она нашла то, что искала. Пустую бутылку с завинчивающейся пробкой. Вернулась в комнату, набрала в бутылку воды из аквариума, осторожно вышла из квартиры.

В подъезде было тихо. Она осветила фонариком те места, на стенах и потолке, где покоилась с миром верхняя часть головы коллекционера.

– Вполне сойдет на первое время за потеки сырости. К утру засохнет, будет некрасиво, но с «граффити» местных половозрелых подростков, разрисовавших стены страстными признаниями, матерными стихами и уверениями в неизбежно повсеместной и вечной победе «Спартака», потеки засохшей крови и мозгового вещества выглядели вполне декоративно.

– А могут и вообще ничего не заметить до ближайшего ремонта, – философски подумала Татьяна, и медленно, словно вышла погулять, направилась к машине.

Ключ даже не пришлось искать в карманах трупа. Он, видно, сильно спешил. Ключ так и остался в салоне. Она включила зажигание и медленно, привыкая к новой для себя машине, взяла с места, свернула с подъездной дорожки налево, выехала на пустую дорогу, ведущую к станции, проехала один квартал, до линии коммерческих ларьков ТОО «Торговые – ряды Новоивантеевки», и, свернув на шоссе, идущее вдоль железнодорожных путей, поехала строго на юг.

В двух километрах от поселка, там, где шоссе и железная дорога разошлись так, что с дороги не видно, что делается на шоссе, и – наоборот, а с реки вообще ничего не видно, потому что в этом месте её берега густо поросли ивой и кустарником, она остановила машину.

Вначале, открыв багажник, она вытащила труп. Потом прислонив плечи коллекционера к заднему колесу его же машины, она освободила заткнутое некогда белым вафельным полотенцем, то место его тела, которое ещё недавно было нижней частью головы. Кровь все ещё пенилась и сочилась. Хотя у трупа должна бы уж и перестать пениться. Предположить, что коллекционер, потеряв большую часть головы, продолжал жить, у неё не хватило бы ни силы духа, ни фантазии.

Разумеется, он был мертв. Но созналось впечатление, что какие-то органы в его теле продолжали цепляться за жизнь-кровь сочилась, – пузырилась… А может – это ей казалось. Просто, изменив положение тела, она привела в действие его кровеносные сосуды, которые и поспешили в освобожденное от затычки отверстие выбросить часть скопившейся в них крови, так или иначе, но держать в обнимку укороченное тело своей жертвы не входило в её планы. Она сняла перчатку, достала бутылку с речной водой. Во время поездки, как бы аккуратно она ни ехала, часть жидкости выплеснулась на покрытые искусственным ягуаровым мехом сиденья. Но сушить их она не собиралась, машина тоже была обречена.

Татьяна надела резиновые хирургические перчатки, преодолевая легкое отвращение (легкое, потому что с кровью в своем новом ремесле встречалась не первый раз и философски приучила, себя относиться к ней как неизбежному составляющему профессии), очистила от сгустков горло коллекционера. Там, собственно, кроме горла мало что оставалось. Нижняя челюсть и часть затылка, и, собственно, все.

Отбросив сгустки крови в сторону, она, приподняв на расстояние 15-20 сантиметров красный пластмассовый ковш, аккуратно залила через глотку и в желудок, и в легкие столько смеси, сколько прошло. После чего, снова перевязав страшную рану (хотя, конечно, слово употреблено здесь весьма условно, рана бывает на чем то, а если головы как таковой нет, то и раны на ней быть не может) вафельным полотенцем, ставшим давно из белого алым, аккуратно уложила труп в багажник. Вначале она натянула на него резиновый водолазный костюм. Как это было трудно, не передать словами! Попробуйте одеть костюм живому спящему человеку, – и то замучаетесь. А спящее тело и мертвое тело – разница ощутимая, если не верите, сравните. Разница в том, что спящее тело трудно засовывается в костюм аквалангиста, а мертвое вообще не засовывается. И если бы не врожденное упрямство, Татьяна никогда не справилась бы с этим делом.

Наконец, ей это все же удалось. Сверху на ноги она натянула ласты. Капюшон изрезала в клочья, закрепила акваланг за спиной, а маску и гофрированные трубки подачи воздуха тоже искромсала так, чтобы они висели на каких-то резиновых сухожилиях, но не более того.

Оставались сущие пустяки. Тяжелое, ставшее с аквалангом неимоверно тяжелым тело она оттащила к реке, сняла обувь, подтолкнула полы юбки и спустила тело коллекционера в Москва-реку в самом глубоком месте, так, чтоб в ближайшем пространстве коряг больших не было, за которые можно зацепиться… Спустила в реку, а течение здесь сильное, и понесла Москва-река тело, постепенно всасывая его воронками так, что вот уже не по поверхности понесло, а потащило на глубине.

Она не стала тщательно стирать кровь в багажнике и в салоне. Сняла с себя окровавленный плащик – «болонью», хирургические перчатки, сунула в багажник, отъехала от реки, вырулила на проселочную дорогу, ведущую к шоссе, после чего ещё и переобулась, а замызганные глиной и кровью кеды бросила в багажник. После чего вновь тщательно закрыв багажник, села за руль и резко взяла с места.

В Москву она въехала через Троиие-Лыново, поднялась от Москва-реки вверх на улицу Твардовского и, не доезжая двух домов до отделения милиции, свернула во двор.

Во дворе этого дома, на третьем этаже, в квартире, слитой из трехкомнатной и двухкомнатной в один блок, жил криминальный авторитет Семен Херес. И, хотя он был авторитетом группировки, действовавшей в другом районе Москвы, жить предпочитал в экологически чистом и внешне безопасном Строгине. Все во дворе знали, что в их доме живет сам Сеня Херес.

Сеня был человек осторожный. Его водитель на «мерседесе» ставил машину в кирпичный гараж прямо во дворе. Гараж же был положен Сене как инвалиду первой группы. И что интересно никто не решался спросить, в какой такой войне Сеня стал инвалидом. Потому что инвалидом при нашей непредсказуемой жизни стать хочется каждому, но так, как Сеня, по нарошку, оставаясь здоровым.

Сеня, был человеком ещё и предусмотрительным. В квартире, в которой спал водитель, спали ещё трое охранников. Их вооружению позавидовала бы группа американских коммандос, отправляющаяся на спецзадание в джунгли Гватемалы.

Стальные двери были установлены не только на дверях обеих принадлежавших Сене квартир, слитых в одну, но и при входе в тамбур, их соединявший ещё до объединения. И в подъезде, за что жильцы были Сене очень признательны, – он поставил стальную дверь с домофоном, и за бесплатно выдал жильцам по ключу на квартиру, так что можно сказать Сеню в подъезде не то, чтобы любили, но где-то даже уважали.

Сеня был человек предусмотрительный, старший по подъезду получал две свои майорские пенсии сверх официальной, от Минобороны, которую выплачивали нерегулярно, а от Сени – точно в срок, причем без вычетов, и прямо в руки. И за все это он должен был следить за подъездом, желательно бодрствуя, пока охранники спали.

Так что дом был – как крепость. Особенно если учесть, что в этом подъезде купили квартиры ещё 7 Семеновых бывших подельников, наиболее потому преданные и надежные братки из группировки. Не то, чтобы бывшие владельцы квартир враз захотели поменять свои на другие, но и отказать в Семеновой просьбе никто не решился, особенно после того, как в одной из квартир, намеченных к обмену, пропал мальчик. Мальчик потом нашелся, слава Богу: оказалось, что он просто ездил в деревню к бабке. Правда, похудел там сильно и стал заикаться. Так в нашей постсоветской деревне и крепкий нервами Заверюха какой – нибудь сегодня заикаться начнет. До чего деревню довели.

Но речь не об этом. А о том, какой был Семен предусмотрительный. По его настоятельной просьбе соседи ставили машины у подъезда так, чтобы никто к подъезду подъехать не мог. Ну, то есть форменная баррикада из машин. И, конечно, это создавало некоторые неудобства. Например, если Сене надо было срочно ехать, а соседи ещё не разъехались по своим делам и работам, то приходилось включать сирену, которую Сене как президенту какого – то фонда выдали в бывшем ГУВД как раз до реорганизации ГАИ во что – то другое. Это было неудобно, потому что бывало, что и ночью, Тогда, конечно, приходилось вставать и отгонять машины. Зато Сене было удобно в том плане, что к подъезду нельзя было подогнать машину со взрывчаткой так, чтобы взорвать к чертовой матери возле окон третьего этажа. Это могло быть, конечно, чисто теоретически. Потому что это только напугало бы Сеню, который, на самом то деле не участвовавший ни водной войне и объезжавший «горячие точки» километров ха сто, был трусоват.

Не в том смысле, что он был совсем трусом. Но вот взрывов и бомбежек надух не переносил. Становился нервным и возникала у него диарея. Это по научному. В смысле, что несло его со страшной силой.

Но за все надо платить…

И за плохое, и за хорошее…

За хорошее-безопасность в силу присутствия во дворе Сени и его группировки, жильцы расплачивались некоторым дискомфортом. Но и не так страшно. Потому что нештатные ситуации бывали нечасто. Не чаще двух раз в неделю. Можно ж потом отоспаться.

А что за плохое надо платить, так тоже не поспоришь. Надо так надо. Случайно вышло так, что одному из соседей пришлось в ту ночь выехать пораньше в «Шереметево-2» встречать семью из Анталии и он таким образом уже создал брешь в нерушимом при подъездном редуте. А второй сосед, – по случайному стечению обстоятельств, его машина стояла вслед за машиной того, что семью поехал встречать, – намылился на утреннюю рыбалку.

В результате цепи совпадений у самого подъезда оказалось свободное место. Куда Татьяна и зарулила.

Надо пояснить, что ещё до того, как свернуть во двор, в котором, по её данным, проживал Семен и, его команда, она остановила машину на Одинцовской улице, сразу за поворотом от церкви, и, достав из спортивной сумки несколько вялых колбасок, в которых опытный читатель сразу узнал бы пластит, пластиковую взрывчатку, она сунула их в бардачок. Припарковав машину вплотную к подъезду, она открыла «бадачок», воткнула взрыватели в колбаски пластита, запахнула «бардачок», вышла из машины и аккуратно, без стука закрыла дверцы машины Валдиса Кирша. После чего у неё оставалось минут пять на то, чтобы смыться.

Семенящим спортивным бегом Татьяна направилась к выходу со двора.

Она свернула направо, и уже подбегала к автобусной остановке, когда за спиной у неё раздался взрыв..

Она не видела, как взрыв выбил стену квартиры на первом этаже и в обращавшейся бреши 1, 5 на 1, 5 м стала видна большая двуспальная кровать с обескураженными лицами жильцов из 38 квартиры… Причем… что характерно, – одеяло натурально-взрывной волной сбросило, и перед зрителями, если бы таковые обнаружились во дворе в столь ранний час, предстали бы тела не сильно красивые, поскольку хозяева этой квартиры отличались чрезмерной полнотой. Но оставив этих жильцов с изумленными лицами и совершенно голыми телами на их кровати и заглянем и квартиру Сени. Сеня услышал звук взрыва и сразу все понял.

– Началось.

Пелехинская бригада давно грозилась начать войну против его группировки в борьбе за авторынок в Тетюшеве.

– Сдержали слово, суки позорные, – с неким даже удовлетворением от того, что сбылось то, чего боялся, подумал Сеня. Второго взрыва он почему-то не ждал и напротив, не таясь, вышел прямо в бордовой пижаме к окну во двор, оглядел с каким-то восторженным удивлением разобранные на запчасти автомашины числом б, собранные его приказом возле подъезда, подивился и тому, что нашли, потрохи сучьи, подход аж к самому подъезду. – Найду, кто виноват, яйца оторву.

Неуверенно он это как-то произнес. Потому что жильцов, оголивших участок, найти нетрудно. А вот доказать, что взрыв организовали именно конкуренты, будет непросто. Потому что взрыв был слабый, странный какой-то. Его квартиру даже не задело, если не считать стекол. А вот машина, в которой, видимо, была взрывчатка, – разлетелась по двору.

А Татьяне то это и надо было. Что ей до Сени? Ей надо было машину Кирша распузорить. А так – и следов никаких, и версия в сторону… А главное, она сразу несколько «зайцев» убивала: выполняла заказ на зачистку места убийства Валдиса Кирша, подбрасывала его обезглавленный труп во двор к Сене Хересу и тем сильно его пугала. А у неё и второй заказ так был сформулирован: попугать Сеню и зачиститить место после себя. Взрыв, разбросавший остатки тела и машины коллекционеров по двору Сени решал обе проблемы.

Реликварий Святого апостола Андрея. Проба пулей

…Перед ней стоял совсем дряхлый старичок в бархатной пижамной куртке.

В правой руке он сжимал заказанный Сигме реликварий. Святой, с черным почему-то лицом тоже, словно прищурившись, уставился на нее. Было немного непривычно и странно, мураши бегали по телу, не давая сосредоточиться. Надо было отобрать у слабого старика вещь, только и всего. Ибо за реликварий обещали очень приличные «бабки». И то можно сказать – не даром. В те доли секунды, которые у неё оставались для принятия решения, она увидела бороду, волосы святого из чистого золота, и черное блестящее дерево, из которого было сделано лицо, крупные драгоценные камни, украшавшие оплечие… Делов-то куча – взять из слабых ручонок старика, поросших редкими рыжеватыми волосиками, реликварий, упаковать с мешок, и ходу из этого дома, пронизанного былым благополучием 50-70-х годов.

Была лишь одна закавыка, если так можно выразиться.

Если бы не врожденная стеснительность Сигмы, всегда робевшей матюгаться возле икон, Сигма назвала бы сложившуюся нештатную ситуацию другим словом или словами, этимологически связанными с процессом созидания ребенка, а также с нетрадиционными сексуальными отношениями самой Сигмы с матушкой полуодетого старика.

Дело в том, что ветхий дед одной рукой действительно прижимал к бурно бьющемуся сердцу дорогой ему реликварий (вообще, интересно бы узнать у этого идеологически выдержанного атеиста, как к нему в партийный дом на престижной улице попала церковная реликвия, но брать у воинственно настроенного деда интервью Сигма посчитала несвоевременным). Другую руку, как ни странно левую, поднятый с постели среди ночи хозяин, направлял ей прямо в грудь.

Если в вашей жизни, уважаемый читатель, аналогичные ситуации не припоминаются – поверьте на слово: крайне неприятное ощущение прежде всего в том месте, куда нацелен ствол. То есть просто таки жжет в этом месте, сверлит и свербит. А во вторых, надо сказать, и по всему телу разливается некая усталость и вялость. То есть, наверное, есть люди, которые мгновенно реагируют на такие нештатные ситуации, и сразу же выхватывают нож или пистолет с надеждой опередить врага. Но честно говоря, шанс уж очень невелик…

У Сигмы был очень хороший пистолет – «Беретта» М-951: итальянский ствол по кликухе «бригадир». Автоматический пистолет с отдачей свободного затвора, патрон на 9 мм шел от «парабеллума». Магазин на 8 патронов, бьет с такого расстояния со 100% гарантией. Но даже если и дальше, то тоже точно. Очень хороший ствол. Умельцы из оружейной мастерской Игуаны, на которую работала Сигма, заделали к стволу удачно-короткий «глушняк», так что даже с глушителем пистолет был не длиннее «беретты» «типо-олимпико», то есть 12, 52 дюймов, ну, если вы забыли, что такое дюйм, то 318 мм.

Если бы в руке у Сигмы уже была готовая к стрельбе «беретта», она, конечно, опередила бы старика.

А так вот – нет, шансы были не равны.

Надо заболтать деда, – быстро сообразила Сигма. – Отвлечь его от навязчивой мысли самолично расправиться с грабительницей.

– Вы кто? – наконец выдавил из себя старик, продолжая, однако надавливать и надавливать на курок своего «Фроммера». Если так дело пойдет – и поговорить не успеем, – мелькнула мысль у Сигмы.

– Я дико извиняюсь, – развязно улыбнулась холодными губами Сигма. – Это у вас в руках не реликварий ли будет?

– Ну? – растерянно то ли ответил, то ли спросил старик.

– Да вы пистолетик-то свой от греха вниз опустите, а то, не ровен час дырок тут в стенах наковыряете. Вы, извиняюсь, ремонт давно делали?

– В 1981 году, – послушно втянулся в разговор дед.

– А в ближайшее время обновлять обои, потолочек там побелить не собираетесь? А то могу порекомендовать очень приличных работников – штукатуры, маляры, из Молдавии и с Украины, у нас в городке углы снимают, дачи, а работать ездиють в Москву. Так как? Дать телефончик.

– Не буду.

– Что «не буду»?

– Не буду ремонт делать. В этой квартире уж и умру.

– А кто говорит про «умру»? Покажите мне человека, который утверждает, что вы непременно в ближайшее время умрете. Это что, портрет ваш?

– Да.

– А это – зеркало?

– Ну?

– Посмотрите сюда, в зеркало, нет, я вас прошу, отвлекитесь вы от вашей навязчивой идеи все время держать в вытянутой руке взведенный пистолет, поверьте профессионалу, рука устанет и может произойти непроизвольный выстрел… Поглядите сюда. Это зеркало?

– Ну?

– И кого мы в зеркале видим?

– Ну?

– Мы видим… Ну же, ну, подсказывать не буду… Ну…

– Мы видим…

– Правильно – вас и меня… А какой вопрос я давеча задавала?

– Не помню… Склероз, знаете ли, – ответил печально старик, опуская дуло пистолета чуть ниже и в сторону.

– Я задавала вопрос: какой человек может знать, когда вы умрете. Так? В смысле, я обещала вам показать человека, который утверждает, что вы умрете в ближайшее время. Так вот он, этот человек.

– Где?

– В… Извините, я хотела сказать – вон он, это я. Видите, у меня тоже пистолет появился в руке, и как ваш направлен на меня, так мой – на вас. Но ваш уже чуть опустился, «съехав» тяжеловато держать ствол на вытянутой руке, я ж; вас предупреждала. А мой – точно нацелен вам в лоб. Почему не в сердца в лоб? Да чтоб контрольного выстрела не делать. У меня вообще-то восемь «маслят» в магазине, но я использую лишь один. И делаю это вот так, плавно нажимаю на курок, у вас есть мгновение, чтобы вспомнить вашу жизнь, отданную партии и народу.

К чести старика, он не стал пытаться вспомнить что-нибудь героическое или приятное из своей большой и противоречивой жизни. Оставшееся время, доли секунды, он честно затратил на то, чтобы успеть чуть приподнять ставший тяжелым ствол и нажать на курок.

Так что выстрелы слились в один. Но выстрел из «беретты» с глушителем был тихий, как хлопок. А вот «Фроммер», выпустив пульку калибра 7, 65, наделал грохоту. Словно шкаф с медными подсвечниками рухнул на паркет.

Сверху незамедлительно постучали чем-то тяжелым.

В образовавшейся мертвой тишине, где были только два звука – тяжелое дыхание Сигмы и шорох, образуемый вялым сучением тощих, голых, волосатых стариковских ног в посмертной агонии, было на удивление хорошо слышно, как в квартире наверху густой мужской бас недовольно укорил:

Опять вы, Иван Митрофанович, среди ночи мебель двигаете. Вот г уронили шкаф, как давеча. Успокоились бы уж, поздно…

Но Иван Митрофанович, словно следуя совету соседа, уж и впрямь успокоился. Он перестал сучить ножками, выронил из левой руки тяжелый «Фроммер», и выдохнул из легких последний глоток воздуха.

Лишь отдав Богу душу, он выпустил и свою реликвию.

Правая рука, прижимавшая к груди реликварий, вяло, медленно, (словно старик был ещё жив и вот сейчас, вдруг, приняв решение передохнуть пару минут, полежать на ковровом покрытии) медленно, на глазах остолбеневшей от непонятного ужаса Сигмы, расслабилась, выпустила реликварий и вяло опустилась на ковер. Пальцы, сменив состояние сжатости, напряжения на мертвую «расслабуху», раскрылись и какое-то мгновение дергались, словно разминаясь. Когда Сигма училась в начальной школе её учительница Анна Николаевна устраивала им такие «расслабухи» говоря современным языком, на уроках чистописания: «мы писали, мы писали, наши пальчики устали, мы немножко отдохнем, и опять писать начнем», – говорил весь класс хором, как и мертвый старик, разгибая и сгибая пальчики…

На пальце у старика мелькнул перстень с крупным камнем. Но Сигма даже обиделась на подозрение кого-то ей незнакомого, который мог предположить, что она сейчас снимет с дохлого старика его фамильный перстень.

Сигма не занималась мелким воровством. Она была крупным грабителем-киллером. И платили ей за акцию так хорошо, что на самодеятельность не было смысла тратить силы и время. Опять же, это кажется, что с сухого пальца старика снять перстень легко. Ей не заказывали перстень, она и напрягаться не будет. А когда заказывают… Вот был у них случай в прошлом году – заказали перстень со старухи. Для этого, конечно, пришлось сначала, старуху убить. Ну убить – дело не хитрое. А дальше – перстень с крупным брильянтом так глубоко врезался в палец, что хоть отпиливай. И не то, чтобы у Сигмы не хватило духа отпилить старухин палец ножовкой, просто время терять не охота, работа-то не короткая. Так она уж терла-терла старухин палец старухиным же ночным кремом, пока не вывинтила перстень. Ну, так то – заказ был. Здесь заказан был – реликварий…

Старик в мертвом состоянии ей даже понравился.

Лицо у деда было красивое, – с глубокими морщинами, кустистыми седыми бровями, тонким – ставшим сразу же после смерти ещё более заостренным носом. Сигма всегда удивлялась, как быстро меняется лицо у умершего человека, словно из него что-то важное в момент выпустили, заостряется, бледнеет, становится в прямом и переносном смысле слова неживым.

Сигма где-то слыхала, что в зрачках убитых долгое время сохраняется, как фотография внешний вид убийцы, или того, кого человек видел последним перед смертью.

Сигма встала на колени, приподняла двумя пальцами тяжелое морщинистое веко. Заглянула в глаз. Ей показалось, что в нем отражается её вытянутое, унылое лицо. Она вздрогнула, захлопнула стариковское веко.

Может, и впрямь это мое отражение, – холодея подумала она, – придут менты, враз скопируют… А может, показалось сдуру.

Она поежилась, глядя на красивое лицо мертвого старика.

– Ну не выкалывать же ему глаза, – с отвращением отогнала она «рабочую» мысль, – тем более, что скорее всего, – показалось.

– На старика больше времени не было: скрывать следы убийства она была не намерена. Обычное ограбление с убийством. Тут важно следочки замести. И хотя она знала, – в практике «системы» Игуаны было посылать за всеми её одиночками-киллерами и ходившими на дело по одному грабителями-спецами – «чистильщика», все ж и самой надо первоначальную зачистку произвести. И спать будет спокойнее, и меньше шансов, что «чистильщик» совершит ошибку, что-то пропустит.

Она огляделась. Прикинула, не коснулась ли чего «голой» рукой. Нет вроде бы картины снимала в перчатках. Стреляла тоже. Старика… Вот старика она коснулась «голой» рукой. Но не стирать же отпечатки со стариковского века. На теле же человеческом следы не остаются, – уверенно подумала она. И, легко встав с колен, прошлась по квартире, внимательно осматривая – не оставила ли следов.

Лишь после этого она взяла в руки реликварий.

Золото блестело на нем, как новенькое. На одной из золотых пластин была характерная метка. Сигма знала – такую оставляет на мягком металле 9-ти миллиметровая пулька. Странно, – подумала она, – у меня «беретта» тоже на 9 мм. Но я стреляла деду в лоб. Не могла же моя пуля, на пути к стариковскому черепу, выбить такую вмятинку на золотой пластине.

– Заморочка, – решила Сигма. – Показалось. В том смысле, что, конечно, след на золоте от пульки в 9 мм, но выпушенной не из её «беретты» – мало ли пистолетов, рассчитанных на патрон в 9 мм. Опять же, она не эксперт, и не могла бы сказать, когда пластины коснулась пуля, – сегодня, или, скажем, сто лет назад. Ну, вот, пусть эксперты и ломают голову. Тем более, что милицейским она дополнительных задач не задала, – реликварий их специалистам на экспертизу не попадет. А попадет он в руки крупного коллекционера, его заказавшего.

– Надеюсь, на конечной цене этот «брачок» не скажется, – предположила Сигма, аккуратно упаковывая реликварий в ветошь, а затем в сумку из жесткой ткани, с какими ходят по Москве «челноки». Туда уже были уложены остальные заказанные вещицы. Пора было и уходить.

В соответствии со своим сценарием, она, ещё раз проверив, не осталось ли следов, аккуратно закрыла за собой дверь, и, осторожно ступая, вышла в подъезд. Приоткрыв дверь, выглянула во двор.

Тихо…

Просочившись на улицу Сигма тут же юркнула в окружавшую дом заросль каких-то кустов, а уже из них выскользнула на асфальтовую подъездную дорогу.

– Слава Богу, отморозки машину не увели, – подумала она. – А то был такой случай, вышла вот так же с сумкой, в которой была коллекция миниатюр на пару миллионов баксов, а «тачки» – нет как нет.

Не спасли ни сигнализация, ни секретки. Хотя сигнализация во вред может обойтись дороже, чем если «тачку» свиснут… Но факт, – нет машины. Пришлось «частника» брать, лишний раз засвечиваться. Ну, да наверняка «чистильщик» потом этого частника убрал.

У каждого своя работа.

Татьяна Большакова хорошо видела, как Сигма, не знавшая её, естественно, в лицо, выскользнула из подъезда. Дождалась, пока та не уедет на своей машине… Проверила, не сорвались ли за ней какие-нибудь машины из ментовской «наружки». Все было тихо.

Она зашла в подъезд. С отвращением втянула запах мочи. Кошек она любила. А котов – нет. Почему-то она была уверена, что гадят в подъездах исключительно коты.

Брезгливо морща нос, она поднялась на нужный этаж, осмотрела дверь.

Ну, дверь вскрыта так аккуратно, что даже слишком. Придется перед уходом раскурочить её, чтобы больше загадок ментам было.

Татьяна вошла в квартиру. Прошлась, по всем комнатам. Поверила, распыляя специальные жидкости и порошки, которые через мгновение выветривались, не оставляя в свою очередь никакие следов, – не остались ли пальчики Сигмы на мебели, рамках, стенах… Все было чисто.

Конечно, если бы она знала, что на вооружение органов прокуратуры поступил приборчик, улавливающий и те следы от её спецпорошков и особых жидкостей, используемых криминальными структурами Европы, она бы поостереглась их применять. Но Татьяна об этом приборчике не знала и действовала уверенно.

Первая пуля под странным углом (может рикошет?) пробила грудь старика и вошла в спинку кресла. Вторая вошла точно в лоб выше надбровных дуг, – это хорошо – пробормотала она.

А то, что пуля осталась внутри черепа, – плохо. Идентифицировать её будет несложно. А значит надо киллеру менять свой ствол, как бы она к нему не привыкла.

Она выковыряла одну пулю из спинки кресла, вторую легко нашла в стене, впившуюся в обои и штукатурку, выпушенную стариком, уже умирающим, в сторону киллера.

Экспертам не составит труда восстановить картинку, – подумала Татьяна. – Ну и что? Только и установят, что пуля – из ствола старика, и что выпустил он её, уже умирая.

Обследовала тщательно ковровое покрытие вокруг тела, нашла то место, где Сигма становилась на колено. Опрыскала это место спецсоставом, который также, по заверениям западных дистрибьюторов, мгновенно улетучивается прихватив с собой и запах места убийства.

– Хорошо стали работать западные профи – столько всяких придумок, – удовлетворенно подумала Татьяна.

Она постояла минуту в двух метрах от тела старика.

– А зачем, собственно, киллер становилась на одно колено возле старика? Пыталась убедиться, что он мертв? Так если пуля вошла в лоб, гарантия стопроцентная. Странно.

Татьяна догадалась, зачем Сигма становилась на колено возле ещё не остывшего трупа – Сигма приподнимала веко старика, чтобы убедиться, что в глазу не застыло её изображение. «Чистильщица», конечно, не могла предположить, что в распоряжении следователя-криминалиста межрайонной прокуратуры будет устройство, позволяющее проанализировать специальное напыление на человеческой коже и в результате сложных электронных манипуляций восстановить на дисплее компьютера след пальца.

То есть снять с века старика чистый дактилоскопический отпечаток.

Татьяне даже в голову не могло прийти, что наука дошла до таких «безобразий».

– А так-то все хорошо. Все чисто.

Она прошлась по квартире, вышла на лестничную площадку и двумя резкими движениями «лапы» из нержавейки вскрыла дверь так, что создалось полное впечатление, – работал грубый новичок.

Теперь чисто, – удовлетворенно заметила Татьяна.

Уже спускаясь по вонючей лестнице она подумала:

Надо будет сегодня же передать по цепочке, чтобы киллер скинула ствол. Он засвечен. Это однозначно. Оставлять его – большой риск.

Вообще, «чистить» территории после акций одних киллеров она любила, а после других – нет.

И не всегда могла бы объяснить это как-то разумно.

После Сигмы она не любила работать. Сигма ей не нравилась.

И если придет приказ убрать Сигму после очередной акции, сделает она это с удовольствием.

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. Кража в «Пушкинском»

В тот вечер они говорили о японской графике «Укие-э».

Гера – самый «крутой» интеллектуал в их компании, читал свои переводы Ван Вэя:

Сашка Сирнов, тоже писавший стихи и переводивший с испанского Лорку, оценил перевод приятеля редкими, но изысканно вежливыми аплодисментами.

Борька Белоусов, пока друзья соревновались в поэтических переводах, делал – наброски. И когда Сашка закончил чтение фрагмента поэмы Пабло Хименеса в его переводе, показал, друзьям, что получилось…

Смеялись тоже каждый по-своему; Сашка басом, солидно, Гера лишь усмехался в модную короткую бородку, больше напоминавшую трехдневную щетину беглого каторжника, но недавно вошедшую в моду в московском «бомонде» и носимую под смокинг, и под «джинсу». Сам Борька хохотал дробным мелким хохотком, признавая созданный им, рисунок маленьким шедевром. И только Владка Петров криво улыбался и не мог выжать из себя смеха. Потому что, если честно, Владька не мог оценить красоты ни японской графики, ни испанской поэзии, и даже шутливый рисунок Борьки, на котором вся их компания была запечатлена на горе Фудзияме, прямо под её знаменитой белой шапкой снега, в шортах, с ледорубами, в виде одноразовых шприцев на шеях вместо амулетов.

Да, вся эта высокоинтеллектуальная компания молодых и пока не признанных гениев кололась.

Первым «ширнулся» Борька, – он долго ухаживал за одной стильной однокурсницей, Машей Воропаевой, и когда она, поддавшись его красивым ухаживаниям и магнетизму его рисунков, решила отдаться ему – в богатой квартире министерского начальника департамента, в отсутствие родителей, на чистой белоснежной, надушенной заранее Борькой постели, Борька оказался несостоятелен. Развилась так называемая психогенная импотенция. То есть он был здоров, но каждый раз, когда ему нужно было проявить себя в мужском качестве, у него ничего не получалось.

Борька «ширнулся», чтоб забыться. И втянулся.

А Сашка Сирнов сломал руку. Он был очень и очень подающим надежды боксером во втором среднем, выступал по юношам за сборную города, получил легкий нокдаун, поскользнулся (у него всегда были слабые ноги, – торс могучий, а ноги тонкие и слабые, у него было время накачать ноги для боксерской «танцующей походки» на ринге, но, увы, не успел) и упал, да так неудачно, на правую руку… Знаменитая Миронова в ЦИТО руку спасла, но было множество мелких переломов, срастались они плохо, боли после четырех операций, когда руку ломали и снова сращивали, были неимоверные, и Саша, пользуясь своим обаянием и влиянием на средний медперсонал, втянулся… В начале обезболивающие уколы, потом таблетки морфина, потом он стал морфинистом, и обратного пути не было, потому, что не было силы воли отказаться от «кайфа».

Гера ширялся сознательно. Он, прочитав ещё в юности гигантское множество книг, пришел к убеждению (конечно же, вздорному, но когда, тебе 18-19 и ты сам приходишь к какому-то убеждению, сдвинуть тебя с него практически невозможно), что высокий интеллектуал, представитель «элиты» должен отличаться от толпы склонностью к запретному… Наркотики запрещены?? Не слышу ответа…

Ах, запрещены… Ах, вы пытаетесь диктовать мне, что мне можно, а чего нельзя. Да пошли бы вы все…

Он попробовал курить марихуану… Ничего особенного. Приятный кайф, не более.

Попробовал настои маковой соломки… Потом чистый опий… Потом героин…

А вот у Владьки все было хорошо и по-простому. Он трахал девчонок без проблем, не умничал, а если что и ломал, так голову на экзаменах. Проблемы как раз появились, когда он стал «ширяться». Вначале стало получаться даже лучше. И с женщинами и в учебе. А потом вообще перестало получаться. И тогда оставалось только увеличивать дозы, чтобы забыться.

Владька не писал и не переводил стихов, не рисовал, и к наукам, в отличие от товарищей, у него особой склонности, а равно и способностей не было.

У каждого, однако, есть своя слабость.

Друзья его были из интеллигентных семей, отцы всех троих имели ученые степени, сами друзья проявляли себя в науке и в творчестве. Владька же родился в семье зав. общим отделом райкома партии, у которого за спиной была лишь ВПШ, дававшая официальное образование, но не прибавлявшая эрудиции. И главное, не было у Владьки ничего такого, что, в отсутствии возможности для совокуплений, давало бы ему хоть какой-то смысл жизни. Он шел за, друзьями. И вот – пришел.

Его вырвало.

– Перебрал, Владик, – равнодушно констатировал Борька. – Прими кутафин.

– А потом снова ширнись, – добавил Саша. – И как рукой снимет.

Ширяться Владька стал под влиянием друзей, – у них, у каждого были свои причины, свои объяснения и оправдания. А он просто так, за компанию, чтобы не обозвали «чуркой» и «совком», если откажется.

Когда «откачали» Владьку, Гера уже разливал густой черный кофе без сахара по маленьким японским чашечкам.

– Повторяю, берем вещи строго по списку.

– Ну, друг, мы это уже обсудили, – равнодушно процедил Борька, что-то попрежнему набрасывая в своем блокноте…

– Не лишнее и ещё раз напомнить.

– Может, экзамен устроишь?

– Я бы и устроил, но вам надо запомнить не названия работ и имена художников, которые мы берем в музее частных коллекции, а размеры. Это даже Владька способен усвоить.

Владька мучительно покраснел, чувствуя весь трагизм своей никчемности.

– Это же так просто, – сказал Сашка. – Берем те работы, которые по размерам проходят в щели между рамой и решеткой.

– Работаем в трех залах. Мы с Саней, как знатоки эпохи и страны, работаем в музее, снимаем картины, и, не распаковывая, не вынимая из рам, тут же просовываем в щели между рамой и решеткой. Так будет надежнее. Борис и Владька работают во дворе музея, – принимают работы и складывают их у стены.

– Почему не сразу несем в машины?

– Потому что нам надо время, чтобы уйти из музея и успеть подсесть в ваши «тачки». Пока мы шухерим на выходе, создавая большой раскардаш в обозе королевского полка кавалергардов, вы перетаскиваете картинки в багажники, садитесь за «баранки», и, снявшись резко с места, заворачиваете: один влево, мимо института, второй вправо, мимо музея…

– В просвет между Музеем «Пушкинским» и Музеем частных коллекций?

– Да…

– А вы?

– А мы с Саней выходим друг за другом из здания музея и разделяемся, чтобы отвлечь внимание возможных преследователей…

– А что, будут преследователи? – резко побледнев спросил Владька.

– Все может быть. Когда ты выламываешься из толпы обывателей и посредственностей, Владик, нужно быть готовыми к тому, что толпа тебя не поймет…

– Ну да, – растерянно согласился Владька. Но, похоже, мысль о возможном преследовании пришла ему в голову первый раз и как-то мало его обрадовала…

– Итак, мы передаем вам картинки, вы на тачках, на скорости – за углы, там я вскакиваю в машину к Борису, Саня – в тачку Владика, – и мы на скорости уходим.

– Куда, вместе все? Толпой цыганской? – иронично усмехнулся Борис.

– Нет, мы с тобой, Боря, уходим резко направо, по бульвару до генштаба, там дальше, через площадь, по бульвару – к Большой Никитской, там я выскакиваю у театра Розовского, а ты с картинками, идешь в сторону Пушкинской площади, на углу Большой Дмитровки, вернее, не доезжая до угла, резко, сворачиваешь во двор там ставишь тачку, её накрывают «попонкой»…

– Чем?

– Ну, брезентовым покрывалом, чтоб в глаза не бросалась, если будут искать машину с приметами. И дальше не наша забота. Картинки уже другие люди вынут и передадут заказчику, другие люди и будут менять тактико – технические данные машин.

– А что потом будет с ними?

– Да нам то какое дело? Тачки не наши. Не наша и забота.

– А мы с Сеней куда? – спросил, не сумев сдержать дрожь в голосе, Владька.

– А вы уходите по прямой – до кольца Садового, там сворачиваете направо и ставите машину во двор Союза журналистов.

– Ворота там железные…

– Ворота будут открыты…

– Дальше?

– Дальше по «лекалу» – ставите» тачки и уходите, – пешком, на метро, на такси, на ваше усмотрение.

– Ушли. Что дальше?

– Дальше мы встречаемся здесь, на квартире Сани, как наиболее свободной от любопытства предков, в виду их временного отсутствие на исторической родине.

– И?

– И нам сюда прямо на квартиру, принесут на блюдечке с голубой каемочкой по 5 тысяч баксов на брата.

– Не продешевили?

– Если бы все лежало на нас, то да, конечно, можно было бы взять и побольше. Но не забывайте, – заказ – не от нас, наводка – не наша, мы только рекогносцировку в музее сделали, «тачки» не наши и не наша забота, куда они потому уйдут, как и то, откуда их взяли, сброс добычи не наша проблема, нам не придется, как урки говорят, искать крутого барыгу, чтоб сбагрить товар. Никакого риска…

– А если нас кто запомнит в музее?

– Ну, во-первых – грим. Грим у нас классный. Боря сам нанесет все эти бровки, усики, бакенбарды, припудрит, подгонит парички, он у нас классный художник…

– Но гримером я ещё не работал…

– За пять тысяч баксов поработаешь. Это тебе не вазочки мамкины в комиссионный тайком носить…

– Я бы попросил без личных выпадов, вяло парировал Борька.

– Да ладно джентльмены, сочтемся славой… Все мы в поисках «бабок» мелочевкой промышляем. А тут сразу хороший куш. А получится, дадут новый заказ. Мне обещали. Будем в «дури» купаться…

Надо сказать, что все, что ранее говорил – Гера, было чистой правдой. У него был заказ, ему гарантировалась сброска взятого и фиксированный гонорар в баксах, ему были обещаны «тачки» для дела и даже приготовлены места для их сокрытия.

В одном он соврал.

Ему никто не обещал, что такая работа будет регулярной. Он сам так логически предположил, что если удалось один раз, почему бы не использовать их компанию, – тут он мысленно усмехнулся несоразмерности столь разных величин, – как организованную, сложившуюся преступную группу.

Ему этого никто, однако ж, не обещал. Просто потому, что с крупными заказами стоимостью более миллиона долларов в системе Игуаны не было принято рисковать. И каждый раз группа, работавшая на острие атаки, изымавшая коллекцию и потому неизбежно (грим, инсценировки, это, конечно же, детский лепет для молодых, придурков-романтиков) засвеченная, – какой-нибудь умник наверняка, если менты сядут на след и возьмут по глупости, кого-то, да идентифицирует, – так вот, каждый раз такая группа уничтожалась в течение первых тридцати-сорока минут после забора-коллекции. Но Гера этого не знал.

А потому и не мог сказать об этом своим товарищам.

Так что если он их и обманывал, то самую малость.

В тот вечер ширялись до одурения. После чего разбились на пары и разошлись по разным комнатам. Поскольку эту книгу будут читать разные, в том числе молодые и интеллигентные дамы, я воздержусь от описания происшедшего в большой квартире советника по культуре одного из посольств нашей страны в одной из зарубежных стран.

Утром выглядели помятыми. Есть не хотелось. Пили кофе, курили.

В 7. 30 утра в дверь постучали. Гонец с отвращением глядя, на, помятую физиономию хозяина, передал четыре полных шприца с героином и на словах добавил:

– Обе тачки во дворе, вот ключи. Одна вишневая «Волга» и красный «Жигуль».

– Чего такие заметные?

– А им все равно недолгая жизнь уготована – хохотнул посланник дьявола, и, небрежно скользнув взглядом по бледной роже Геры добавил:

– Жизнь, братан, вообще штука короткая.

– У кого как, – философски возразил Гера.

– Это точно, – согласился посланец.

Каждый при этом думал о своем.

Ширнулись…

После чего сразу впали в кайф, в состояние повышенной любви к окружающей действительности друг к другу, и полной уверенности, что в – жизни этой все гармонично и празднично.

– Уже перед самым выходом из дома Владьку пронесло со страшной силой.

Он долго не выходил из; туалета, мучительно краснея там от того, что задерживал акцию.

Гера нервничал, как старший в группе (он иногда сам себя иронично называл «пахан», хотя и понимал, что не совсем соответствует этому званию, – у Геры не было – наколок и он ни разу не был на зоне).

Наконец, бледный и осунувшийся из туалета появился Владька.

– Если в дороге обо…, – предупредил его работавший с ним в паре Саня Сирнов, – все, что лишнее, – оторву.

– Не торопись, ещё пригодится, – отшутился Владька.

– Ну, раз шутит значит жить будет, – подытожил Гера.

И в этом он был прав. Не знал он только того, что знала заказавшая эту акцию Игуана, – что жить они будут все, но очень недолго… – В музей прибыли минут через двадцать после открытия, чтобы народу набралось.

Все было, как и планировали. В мае в Москве было жарко. Согласно прогнозу – плюс 26. Окна на первом этане, где экспонировались работы японских мастеров из музеев России и Японии, были распахнуты.

Приличная публика вяло тусовалась, растекаясь по залам. Когда все залы оказались заполнены, Гера прошел в последний зал окна которого выходили в переулок. Там почти не было картинок, им заказанных и зал должен был выполнить свою стратегическую задачу.

Оглядевшись и убедившись, что приятели, заняли свои места в первых трех залах, и что в этом, четвертом, никто на него не смотрит, а напротив, каждый из посетителей оперся взглядом в какую-нибудь именно ему сильно полюбившуюся картинку, Гера зашел за ширму, на котором были изображены японские драконы, изрыгавшие пламя, зажег дымовую шашку, и, вбросив её за ширму же, дождавшись пока клубы дыма густо не расползлись по углу зала, крикнул, зажимая нос пальцами:

– Пожар… граждане… Просьба не устраивать панику… Потихонечку, без давки прошу покинуть зал…

Он натянул на лицо кислородную, маску и, подталкивая в толстую спину зазевавшуюся тетку, у которой от ужаса вдруг отказали ноги (ну надо же, приехала из Барнаула, хотела культурно отдохнуть мало что деньги в коммерческом банке сгорели, так ещё и тут, на её глазах, горит всемирно любимый музей), он вытеснил небольшую компактную толпу в соседний – зал, швырнул за спинами зрителей в угол ещё одну дымовую шашку, после чего дым повалил ещё гуще, толпа заверещала и рванула к выходу, как и предполагалось, сметя на своем пути и служителей и как всегда не ожидавших стихийного бедствия немногочисленных (числом то есть в два старых человека) – пожарных.

Работа в дыму спорилась.

Надо было спешить, потому что, даже если подбрасывать время от времени дымовые шашки из резерва Геры, все равно дым уйдет через открытые окна, закрывать же их не было смысла, посколько именно через них уходили во двор НИИ бесценные произведения Утамаро, Хокусая, Хиросиге, Харунобу…

Через несколько минут на стенах музея частных коллекций, филиала знаменитого «Пушкинского» сияли пустоты, свидетельствующие о том, что очередная операция, одна из тысячи, задуманных в хитроумном мозгу таинственной и ни кем в преступном мире не виденной Игуаны, вновь удалась.

По заказу зарубежного коллекционера из музея было похищено уникальное собрание японских мастеров стоимостью более 25 миллионов долларов.

На фоне такой прибыли 20 тысяч баксов были копейками, которые, конечно не, без ущерба для кармана можно было бросить – исполнителям в виде милостыни.

Но Игуана, во первых, была скупа. И во вторых – крайне осторожна. Исполнители были обречены.

У них был один выбор, о котором они ещё не знали.

Во первых они могли сдаться группе ОСО генпрокуратуры, которая тут же, от музея, надежно села им на хвост, но мягко, незаметно сопровождая их к месту передачи коллекции, разбитой, как знает читатель, на две части, – то есть на Садовое кольцо и в район Пушкинской площади чтобы уже там взять и исполнителей, и посредников.

Полковник Патрикеев хорошо понимал, что если взять исполнителей раньше, на том операция и кончится. Ему важно было не только вернуть коллекцию в музей, не только арестовать «шестерок» – исполнителей, но и через посредников выйти на организатора акции.

По агентурным каналам он уже знал, что заказала коллекцию Игуана.

Но агентурных подходов к ней не было.

Вся надежда, что тонкая тропинка от посредников, хорошо отслеженная, приведет в конце концов к этой мифической Игуане.

Надо сказать, что полковник до сих пор с точностью не мог даже ответить даже на такой вот простой вопрос: мужчина это или женщина.

Погоня за Игуаной началась.

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

Так получилось, что полковник генпрокуратуры Егор Патрикеев и бывший сотрудник уголовного розыска, ставший знаменитым писателем-триллеристом и детективщиком, Эдуард Хруцкий оказались приглашены на вечер любителей детективного романа, в Российской государственной библиотеке в один вечер.

Они давно дружили, относились друг к другу с человеческим и профессиональным уважением, а после совместной поездки в Германию стали дружить и семьями.

Как положено, вначале главный библиограф, элегантная тонкая женщина, в глазах которой читался явный интерес к Хруцкому как, к мужчине зачитала библиографическую справку, перечислив книги писателя, изданные в стране и за рубежом. Среди названных романов Патрикеев ухватил опытным ухом фразу:

– Его блестящему перу принадлежит также книга «Мастер сыска», о выдающемся следователе дореволюционной России Иване Путилине»…

– Эдя, – наклонился Егор к большому уху классика триллера, – ты ведь писал Путилине.

– Да.., – вальяжно улыбнулся в густые усы Хруцкий. – И о Путилине-тоже.

– Работал в архивах полиции, жандармского корпуса…

– Ах Жоржик, где я только ни работал, – мечтательно процедил писатель…

– И наверняка встречалось тебе дело о краже древней панагии в Псковском мужском монастыре…

– Какой год? – насторожился Хруцкий.

– 1866…

– А… Помню…

– Что помнишь, кражу?

– Нет. Год этот помню. Иван Дмитриевич Путилин в тот год стал во главе только что созданной сыскной полиции Санкт-Петербурга…

– И, по моим данным, вскоре был приглашен для помощи в создании сыскной полиции в Пскове. И как раз во время его нахождения в Пскове в местном мужском монастыре был зверски убит иеромонах. Похищена весьма ценная древняя реликвия…

– Да… Э… Что-то такое помню.., да я ж писал, кажется, об этом? – предположил классик жанра.

– Нет, дружище… О6 этом преступлении ты не писал. Я твоего «Сыщика», когда в кардиологии лежал, от корки до корки прочитал. Об этом деле там нет ничего. Однако ж ты мог то дело видеть, слышать о нем, читать в других материалах дореволюционных, а само дело то в книгу и не включил, поскольку у тебя описаны дела питерские да московские…

– Ах, Егорушка, столько дел, столько романов… Мог и забыть. Ты чего хочешь-то от меня?

– Чтоб ты в редкую минуту досуга покопался в материалах, которые использовал, когда писал «Сыщика», вдруг да мелькнут какие-то записи, детали, подробности…

– Да зачем тебе? Ты ж, насколько я знаю, историю прокуратуры не пишешь, да и что можно в этом жаре написать после восьми книг Саши Звягинцева и Юры Орлова? Или современное уголовное дело аукается с серединой XIX века?

– Аукается, ты как всегда зришь в корень.

– А «ей кричат, – давай подробности». Что за дело?

– Задержали мои коллеги из ФСБ в ''Шереметьево-2» некоего посланца наркосиндиката…

– Ты ж вроде о драгоценности говорил. При чем тут наркота?

– А при том, что в последние годы наши наркобароны все чаще пытаются перебросить «за бугор» наши русские драгоценности в виде, залога, получают под залог «дурь», продают здесь, а на вырученные деньги снова покупают колумбийский кокаин, афганский героин и прочую наркотическую гадость.

– А драгоценности…

– А драгоценности в качестве залога так и остаются за рубежом, для России, считай, они погибли. Вот почему к этим делам и подключается мой Отдел особых операций и соответствующее подразделение ФСБ, которым руководит очаровательная Кира Лукасей, чьи глубокие зеленые глаза тебя так потрясли пару лет назад, когда мы встретили её в Мюнхене.

– А… да-да, помню… Прелестное дитя… Так что ты говоришь про драгоценности…

– А драгоценности, я говорю, надо ещё вернут! А для этого мне важна любая деталь в их «биографии»…

– Какой биографии?

– Ты же знаешь, что у каждой крупной, исторической драгоценности, драгоценного крупного камня есть своя биография, – история владельцев, история перехода из рук в руки, нередко связанного с криминальными аспектами, некие тайны, мистика всякая… Мне тут любое лыко будет в строку, потому как…

– Потому как история, связанная с панагией Софьи Палеолог,…

– Ах ты старый мерзавец…

– Можно подумать, что ты – молодой мерзавец…

– Так ты значит с самого начала знал историю панагии?

– Ну, не то, чтобы с самого начала, но когда ты стал меня расспрашивать, я сразу понял, что речь идет именно о ней.

– Почему?

– Да потому что Иван Путилин расследовал не одно уголовное дело, связанное с убийствами, кражами, похищениями уникальных драгоценностей, взять хотя бы историю с табакерками императрицы Екатерины, или историю с брильянтовыми монограммами императрицы Анны Иоанновны. Но с их современными продолжениями этих давних историй уже, вроде как, разобрались… А вот о том, что на таможне «Шереметьево-2» на днях была задержана драгоценная панагия, писала «Московская правда».

– Вот, черт бы побрал этих журналистов, мы с Кирой Вениаминовной твердо договорились – до окончания расследования никаких интервью, никаких утечек информации. И все-таки, – просочилась… Ладно, с этим мы сами разберемся. А что ты о панагии можешь сказать?

– Была панагия…

– Сам знаю, что была. В руках её держал… Атрибутировал, можно сказать.

– И была панагия похищена из мужского Псковского монастыря действительно в 1866 году.

– Ну же, ну… Не томи.

– А вот больше я ничего, дружище, навскидку и не помню… Надо в старых блокнотах покопаться, я тогда много чего из архивных дел повыписывал, в книгу, как ты знаешь, вошла лишь верхушка айсберга… Так что, возможо, и найду старые записи. Позвони мне…

– Сегодня вечером…

– Экой ты торопыга… Мы, писатели, работаем не торопясь, стремясь ухватить неуловимую патину времени…

– Ну, не торгуйся. Что надо?

– Надо устроить на практику в прокуратуру племянницу подруги Светы.

– А что она умеет делать?

– А ни х… она пока не умеет, – довольно громко сказал Хруцкий.

Главный библиограф вздрогнула спиной и сбилась со слова. Когда она нашла нужное слово, Хруцкий уж давно рассказывал приятелю короткую жизненную повесть юной юристки, заканчивающей специалиированный колледж права, почему то при Математической академии.

– Ладно, устрою её в «ЮРКИНП».

– А её с чем гребут?

– «Юридическая консультациями помощь»: лучшее частное юридическое бюро в Москве. Два наши бывшие полковника, старшие советники юстиции, Галя и Толя Киселевы вышли в 40 лет в отставку по выслуге и решают с точностью до 100%-победности все юридические проблемы: пусть у них постажируется. К слову сказать, обучат её премудростям юридической зашиты авторского права, самому тебе твоя племянница пригодится.

– Она не моя племянница…

– Да какая разница, чья бы ни была, поможет тебе спасать от пиратских изданий твои многочисленные романы, в том числе – и об Иване Путилине…

– К слову о Путилине… Помнится тогда, в Пскове…

Но что вспомнил в тот вечер классик русского триллера Егору Патрикееву так и не довелось узнать. Потому что взволнованная главный библиограф, любовно глядя к шляхетское лицо Хрупкого, сказала:

– Но прежде, чем перед вами выступит мастер остросюжетного романа Эдуард Анатольевич Хрупкий, я предоставлю слово (тут она с отвращением взглянула на Патрикеева, давая понять, как она возмущена тем, что все время, пока она зачитывала по конспекту свое вступительное слово этот бурбон-полковник отвлекал классика от внимания посвященных ему слов) полковнику генеральном прокуратуры, доктору исторических наук Егору Федоровичу Патрикееву с тем, чтобы он вкратце (слово «вкратце» она тщательно подчеркнула интонационно) обрисовал нам круг уголовных дел, так или иначе связанных с литературой.

…Через два дня Хруцкий сам позвонил Патрикееву. – Здравствуй, старичок. Я вспомнил.

Патрикеев в это время занимался суровым разбором итогов операции «Укиэ-е». Все картины, гравюры японских художников удалось вернуть музею, одного из грабителей задержали, а трое остальных…

Вот об этом, избегая крепких выражений, и говорил в эту минуту своим подчиненным полковник.

– Слушаю Вас! Патрикеев! – рявкнул он в трубку.

– Я знаю, что ты Патрикеев, а не Лоуренс Оливье.

– Это ты, Эдуард?

– А кто ж еще? – удивился Эдя. Вот за что его всегда, любил Патрикеев, так за самодостаточность. – Кто ещё может тебе звонить всего через два дня после поступления твоей просьбы с пространным отчетом?

– Есть у тебя ещё такие верные друзья? Назови, и я сниму перед ними свою генеральскую папаху.

– Ты ж полковник.

– Отстаешь от жизни. Получил звание генерал-майора казачьих войск. С награждением меня крестом «За любовь и верность Отечеству».

– Поздравляю. Люблю симметрию. Он не парный по внешнему виду к тому ордену, что мы с тобой получили пару месяцев назад, – «За мужество и любовь к Отечеству»?

– «За мужество в любви к Отечеству» – шутливо «поправил» Хруцкий. Нет, этот орден не парный, но тоже на основе георгиевского белого креста. Но вернемся к истории Отечества. Я нашел свои старые тетради. И там…

– Старичок, ты не можешь мне перезвонить через часок? У меня «сексуальная минутка».

– Даешь вздрючку своим подчиненным? – сразу понял Хрупкий.

– Ну почему все мои друзья так плохо обо мне думают! А если это словосочетание означает действительно нечто эротическое..?

– В генеральной прокуратуре? – с сомнением в голосе спросил Хрупкий.

– Сдаюсь перед твоей логикой.

– Ладно. Я перезвоню. Привет тебе Света передает. Вот спрашивает, когда генеральная прокуратура займется телевидением…

– Как только, – так сразу, – привычно отшутился Егор, и повесил трубку.

Хруцкий, отличавшийся редкой невозмутимостью, позвонил ровно через час и, словно его не перебивали, начал точно с того места, на котором час назад его прервал Егор:

– Здравствуй, старичок. Я вспомнил. И нашел свои старые тетради. И там…

– И там – дальнейшая судьба панагии?

– Не угадал. Там только история расследования убийства иеромонаха в Псковском мужском монастыре, поиски панагии… Но вот её находкой пока порадовать не могу. Большой провал, между её похищением в Пскове и появлением спустя почти полтораста лет в Москве. У тебя есть минутка? Не «сексуальная», а обычная?

– Есть; усмехнулся Патрикеев, прижимая плечом телефонную трубку к уху и пытаясь освободившимися руками, но в довольно неудобной позе заварить себе чашку чая. И хотя чай был в пакетике, а заменитель сахара в таблетках выскакивал из пластмассовой коробочки сам собой, простым нажатием кнопки, все равно заварка требовала недюжинных способностей циркового жонглера, а временами и фокусника. Чай он заварил, накрыл кусок булки куском колбасного сыра, – с тех пор, как в прокуратуре перестали давать «пайковые» в связи с финансовым кризисом на Дальнем Востоке, он перешел с обычного сыра на колбасный, который был почти вдвое дешевле. Пока он занимался этими сложными манипуляциями, Хруцкий все рассказывал и рассказывал, его приятный низкий барственный баритон рокотал и рокотал в трубке, при этом, благодаря богатому жизненному опыту и блестящему знанию ненормативной лексики и уголовной фени в сочетании с прекрасным русским литературным языком от предков-дворян, рассказ, если бы его записать дословно, можно было бы читать со сцены в театре «. Эстрады». Любители изящной словесности просто писали бы кипятком. Но в силу того, что этот пассаж будут читать женщины и дети, автор просто пересказывает искрометный «уголовный романс» Эдуарда Хрупкого своими словами в традиционной манере современного триллера.

– История началась действительно в 1866 году в славном городе Пскове.

Известный питерский сыщик Иван Дмитриевич Путилин прибыл в 1866 году в Псков для оказания помощи местному градоначальнику в создании сыскного отделения при городской полиции.

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

Известный питерский сыщик Иван Дмитриевич Путилин прибыл в 1866 году в Псков для оказания помощи местному градоначальнику в создании сыскного отделения при городской полиции.

Только сели они в просторном кабинете начальника полиции за самовар с свежайшими обсыпанными маком бубликами местного производства (купец «Иван Калинин и сыновья: булки, баранки, калачи»), как в кабинет, в котором, в силу старинных высоких сводов каждое слово эхом отзывалось, в связи с чем допросы снимать там было одно мучение, вбежал правитель канцелярии:

– Ваше превосходительство, Ваше превосходительство…

А у самого губы дрожат, не знает, к какому превосходительству раньше обратиться, с одной стороны, вроде как, генерал из Петербурга будет выше чином, с другой стороны, – работать то со своим, псковским, не обидеть бы пренебрежением…

– Ну, что случилось, Иван Епилдифорович? – повернул его рассеившееся внимание на себя начальник псковской полиции.

– Несчастье-то какое в губернии! Иеромонах Илларион из мужского монастыря преставился… Значит, Богу душу отдал.

– Крепкий ещё был старикан хотя и похварывал, – резонно возразил начальник.

– Не сам помер. Убийство! – с таинственным придыханием добавил правитель канцелярии.

– А, вот кстати, – неудачно обрадовался начальник полиции, – тут у нас такое серьезное преступление, – поправился он, а у нас кстати оказался опытнейший сыщик из самого Санкт-Петербурга, Иван Дмитриевич Путилин… Скажи, чтоб лошадей запрягали.., мы едем тот час же…

– Да, – уже накидывая на крутые плечи шубу, добавил начальник полиции, – не забудь сообщить прокурору и следователю. Наше дело – разбойника сыскать, а уж их дело – расследовать все по существу и закону.

У ворот монастыря Путилин и Колыванов, начальник полиции, встретились с прокурором Томилиным и следователем Расторгуевым.

Наскоро поздоровавшись, все вместе направились к огромному монастырскому зданию, где размешались кельи монашествующих.

У входа в монастырское общежитие их встретил благочинный.

– Горе то какое, удивленно развел он полными руками, – такого святого человека убили.

– Показывайте, – сурово приказал Колыванов.

В келью дверь была приоткрыта и уже с порога было видно тело иеромонаха Иллариона, лежащего поперек комнаты, головой в сторону двери, руки его были раскиданы в стороны, так что лекал он как бы в позе Христа распятого.

– Святой человек, – скорбно повторил благочинный.

Лицо убитого было обращено вверх.

Старческое вялое горло было проколото неизвестным предметом сразу в нескольких местах.

Довольно большие раны с рваными краями были полны запекшейся кровью.

Большие лужи крови виднелись вокруг трупа. А к дверям вели четыре следа, видно, убийца наступил на кровь, да не поостерегся, так и оставил кровяные следы.

– Следов то…

– Я приказал не убирать, – смутился настоятель.

– И правильно, отец благочинный, – тут теперь каждый следок ведет к преступнику. Так что, правильно, что не убрали. А говоря, что следов много, я имел в виду не только собственно следы на полу кельи.

– А что же еще? – удивленно спросил Колыванов.

– А вот и руку разрезанную… Вы обратили внимание, господа, – обратился Путилин к прокурору и следователю, – что рука у иеромонаха имеет глубокий порез?

– Но ведь это след на руке убитого, а каков же при этом след преступника? – резонно возразил следователь, слегка надменно взглянув на приезжее «светило» криминалистики.

– Так ведь что получается, – он защищался! – возразил Путилин.

– Точно так-с, – согласился подошедший к группе склонившихся над трупом чинов местный, псковский, а не монастырский, разумеется, доктор. – Он отчаянно защищался. Видите, какой глубокий разрез на руке. Илларион явно держался за лезвие ножа убийцы, пытаясь его отвести от своего горла.

– Вот и орудие преступления, господа, прошу обратить внимание, аккуратно, двумя пальцами, приподнял с пола сначала один нож, бережно положив его на беленый известкой столик – приступочек, а затем и второй.

– Убийство двумя ножами… Что-то такое, знаете ли, испанское… Тореадор какой-то, усмехнулся следователь. Бандернльеро-с! Впервые такое, знаете ли, в моей практике…

– Давно ли изволите служить, по следственному делу? – осторожно спросил Путилин.

– Да уж почитай, лет пять…

– Знатный срок. А раньше где изволили служить?

– А раньше – в конной гвардии…

– Понятно. Отчаянной храбрости требует ваша профессия. Да… Я же, стало быть, все больше в полиции… Начинал с должности самой наименьшей – младшего помощника квартального надзирателя на Толкучем рынке, в Петербурге… И вот за поимку как раз убийцы, использовавшего два ножа, правда, раны в том случае были нанесены в спину, получил орден Святого Станислава 3-й степени… Так что, доложу я Вам Ваше превосходительство, в уголовной практике два ножа при убийстве -, вещь, конечно, редкая, но не исключительная.

Он поднял со стола ещё раз оба ножа, внимательно рассмотрел их.

– Извольте, господа, обратить внимание, – ножи разные. Один – хлебный, скорее всего принадлежал иеромонаху, второй – перочинный, лезвие его согнуто, он, вполне возможно, принадлежал убийце и потому представляет для нас особый интерес. Вещь, знаете ли, господа, всегда несет на себе следы своего хозяина. Кстати, что из ценного было украдено?

– Ценнейшая панагия XIII века, – не в силах сдержать слезы ответил настоятель.

Эскориал в Техасе. «Любопытные умирают первыми»

Техасский мультимиллионер Роберт Локк как всегда проснулся рано. Не открывая глаз, протянул руку с блюду на прикроватной тумбе, снял, с него крышку, взял двумя пальцами чайную примочку, протер гноящиеся глаза, оставив примочки на закрытых веках, минуту полежал, бегло просматривая внутренний «дневник: с утра две деловых встречи, после чего на конспиративной квартире встреча неофициальная, с представителем империи Локка в России Михаилом Логвиновым. Он, Локк, уже заработал на российских реформах несколько десятков миллионов долларов или – сотен… ОН умел считать центы, но путался, когда пытался подсчитать миллионы, вложенные в дело, лежащие в банках, переведенные в золото и драгоценности. Наверное, он заработал на России уже миллиарды. Причем совершенно официально – на банковских операциях, биржевых спекуляциях, их смешных скачках и метаниях в этом мифическом „валютном коридоре“.

И все же неофициальные доходы от России у него больше. Уже десять лет он контролировал транзиты наркотиков через Россию с Востока на запад и с Запада на Восток, а в последние годы хорошие деньги стала приносить и торговля наркотиками внутри России. Если добавить традиционное для него направление криминального и полукриминального бизнеса, связанное с торговлей произведениями искусства и антиквариата, то выходили за год астрономические суммы. От таких прибылей было не грех выделить пару миллионов долларов на реставрацию церкви, десятка картин из запасников крупного музея, а то и подарить под восторженные вопли «прозападной» интеллигенции какую-нибудь второстепенную вещицу крупному московскому музею. Тем более, вещицу, доставшуюся ему почти задаром в результате сложной рокировки.

Это было ещё одно увлечение миллиардера – умение заполучить в свою собственность картину выдающегося художника почти задаром – как залоговую стоимость продаваемого наркотика, как покрытие долга, как взятку для создания режима наибольшего благоприятствования в том или ином регионе…

Но «Мадонну с младенцем», фактически задаром приобретенную им ещё в юности в Туркестане, он дарить русским не будет. Хотя, конечно, в этом была бы некая историческая справедливость, – подарить им то, что когда-то им же и принадлежало… При свете юпитеров, с интервью «Эн-Би-Си», с кругами паблисити по всему миру и благодарственными умильными улыбками из музейщиков и руководителей департамента культуры.

Он усмехнулся морщинистым ртом.

Вот странно, – у него прекрасные искусственные зубы, элегантно, на основе новейших технологий «вживленные» в челюсть. Это не то, что фарфоровые вставные челюсти его деда. А лицо все равно производит впечатление лица старика, только что вставившего себе искусственную челюсть. Может, лицо такое? Или просто – старость.

Вредная старушенция, эта старость… Подозрительная. Никак её не о обманешь. Как это русские говорят? «На кривой козе не объедешь?» Или что-то вроде…

Он снял чайные примочки.

Что ни говори, а старые рецепты, ещё от няни-негритянки, – надежнее новых, всяких там химических растворов. Просто – чай. А глаза уж видят мир светлее и праздничнее.

Однако без очков мир выглядел несколько размытым.

Он не любил очки, – они делали его похожим на древнего университетского профессора. Ему казалось, что без очков он выглядит моложе.

Но вживляемые накладные линзы он ещё больше не любил. Всегда чувствовал в них дискомфорт. В конце концов, отказался.

Так что пришлось нацепить на орлиный нос очки.

Чтобы совершить традиционный утренний сеанс общения с Богом.

Он нащупал правой рукой на тумбе карельского дерева небольшое по формату, но толстенькое издание «Библии». Рука ощутила приятную сухую поверхность сафьянового переплета, нащупала крупный изумруд на поверхности кожи… У у изумруда этого тоже была своя интересная история… Это случилось там, в Колумбии, когда он ещё только начинал завоевывать кокаиновый рынок в Европе и пытался и мытьем и катаньем найти ходы в колумбийскую мафию… Да… Ему тогда, сорок лет назад, это удалось… память об удачной сделке – этот изумруд.

А сама «Библия» тоже имела свою историю. Переплет был сделан из сафьяновой кожи, крышку-обложку украшали тончайшая золотая сетка, причем каждая крохотная ячейка с четырех сторон была украшена четырьмя крохотными лилиями из золота… По краям обложки были в изящных золотых ложах закреплены золотыми лепестками четыре крупных итальянской обработки алмазов…

Локку всегда нравилось сочетание золота и брильянтов…

Но в центре золотое ложе было пусто… Брильянт, самый крупный, судя по ложу, был утрачен. Не удивительно, – «Библия» была оправлена в эту изящную оболочку во времена Возрождения. Сохранилась даже авторская подпись на обложке, – Бенвенутто Челлини… Что делала и так драгоценную «Библию» чрезвычайно дорогим произведением ювелирного искусства.

Он мог бы подобрать брильянт и вставит на место утраченного… Мог бы сойти с ума от коллекционерского зуда, поставить на ноги частных сыщиков всего мира, купить полицию, оценщиков, огранщиков, музейщиков и попытаться разыскать именно тот, утраченный брильянт.

Он сам себе удивился…

У него не возникло даже делания искать брильянт.

Он не захотел и подбирать новый на пустующее место.

У него появилась странная прихоть – вторгнуться в творческий замысел великого мастера ювелирного искусства эпохи Ренессанса и одним «росчерком пера» создать новую композицию.

И он, получив в качестве подарка от Хуана Хименеса в Колумбии огромный необработанный камень, приказал обработать его с учетом имеющегося в церре переплета «Библии» озоо золотого ложа…

Так в центре переплета появился гигантский, необычайно дивно, жадно, таинственно переливающийся светлым и густым темным зеленым светом камень из Колумбии.

И вся композиция зажила новой жизнью, заиграла, перекликаясь лунным светом брильянтов и солнечным, зеленым светом залитой утренними лучами восходящего светила лесной лужайки…

Он погладил сухими, тонкими пальцами гигантский изумруд, и, как ему показалось, даже ощутил тепло камня…

– И все это отдать молодым мерзавцам? – мелькнула мысль. – Никогда…

Он уже знал от нанятого им частного сыщика, подслушавшего разговоры жены Локка с её любовником, о вынашиваемых молодыми плана. План был прост, как Колумбово яйцо, – такими планами полна человеческая история за многие тысячелетия существования этого грешного мира.

– Убить старого мужа, так, чтобы подозрение не пало на них. Или «подставить» его так, чтобы ему неминуемо грозил электрический стул. В любом случае, если им удастся бросить на него тень обвинения в умышленном убийстве, он, при всех его деньгах, проведет остаток своих дней в тюрьме. А «голубочки» будут резвиться в его «Эскориале», наслаждаться его винами, радоваться его картинам, гладить руками его драгоценные камни… никогда… Никогда…

Рука, которой он тянул к себе «Библию», дрогнула от волнения и он чуть было не уронил маленькую, но тяжелую уже для него книгу на скрытый толстым ковром пол.

Но в последний момент удержал, раскрыл наугад…

Прочитал:

В «Евангелии от Иоанна», в главе 8, на странице 112 «Нового завета» под цифрой «34» было написано:

«Иисус отвечал им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха»…

Как всегда он увидел в случайно выхваченной из «Библии» мысли глубокий смысл. И, впервые захотел узнать, что ему делать дальше. И прочитал следующую запись, под цифрой «35»:

«Но раб не пребывает в доме вечно».

– Бог помогает мне, давая словами Евангелия «От Иоанна» подтверждение принятого решения. Подтверждение его правильности.

Она совершила грех прелюбодеяния. Она – раб своего греха. Но раб не пребывает в доме вечно.

– Раб должен быть изгнан из дома, – решил наконец Локк уже окончательно и нажал кнопку звонка, вызывающего камердинера.

Ему предстояло мучительное в его возрасте утро.

С трудом надо было встать, – хотя и с помощью камердинера, – потом так же, преодолевая боли в суставах, в пояснице, в о во всем позвоночнике доковылять до ванны, уже наполненной теплым парным молоком, привезенным с его же фермы, потом терпеть прикосновения камердинера, обтирающего его сухое, морщинистое тело мягким ворсистым полотенцем, потом терпеть ещё большую муку, – когда тело, чувствительное даже к легкому прикосновению несильных струй, бивших только что в его кожу теплым молоком, будет подвергнуто пусть и мягкому, щадящему, но массажу. Массаж делала девочка – тайка, большая мастерица и кудесница. Но иногда даже её нежнейшие, как порыв теплого техасского летнего ветерка, пальцы приносили боль, но надо было терпеть. Массаж – непременное условие жизни. Это ему лечащий доктор растолковал довольно убедительно. А он понимал в своем деле – выдающийся терапевт-геронтолог не даром получал свои деньги. Локку за 80, а он ещё очень и очень.

Правда, очень и очень он уже днем.

А утром приходится собирать себя по частям…

После массажа – десять минут отдыха. И завтрак. Легкий, нужный, полезный. Как правило, такие завтраки бывают невкусны. Но это у простых смертных все полезное – не вкусно. Для него готовили выдающиеся повара Европы, Америки и Азии. Все было свежайшим, нежнейшим, абсолютно без сахара, холестерина, жира, соли и т. д. Но с точки зрения вкуса – там был и вкус соленого – в черной икре, и сладкого – в мороженом с клубникой, и копченого – в паштете из угря. Вкус был, а самого этого ничего не было. При том, что никакой химии, все – натуральное. Наука.

Потом он опять отдыхал. Перед ним по специальным желобам двигали шиты, на которых висели в расположенном с кабинетом, запасники с картинами. Ему нужно было лишь заказать те работы, которые хотелось видеть именно сегодня.

Сегодня после завтрака он заказал себе Веласкеса.

– Маленьких, – заказал он.

Секретарь понял и привез две дивных по исполнению копии картин Веласкеса.

На одном полотне крохотный карлик с печальным лицом, в черном плаще, в черной широкополой шляпе, перелистывал страницы огромного, – с него ростом, – фолианта.

На другом портрете был изображен сидящий карлик с густой черной бородой и лихо закрученными усами, в красной безрукавке, украшенной тонкой работы кружевным брюссельским воротником.

На первом потрете великого испанца был изображен его современник дон Диэго де Асеро, прозванный «Эль Примо». На втором дон Себастья, де Морра.

Портреты были созданы с разницей в четыре года, в Мадриде – в 1644 и 1648гг.

Рассматривая в то утро портреты, Локк впервые наконец понял, почему он вот уже месяц приказывает демонстрировать ему именно эти работы, при том, что в его домашнем музее были работы может быть, не сильнее по исполнению, но любопытнее по сюжету. Все дело как раз в сюжете.

Он понял, что хочет создать для сына-карлика галерею портретов карликов кисти великих живописцев. И это должны быть подлинники…

Счастье и горе реставратора Веры Ивановой. Ограбление в «Пушкинском»

Машину поставили на Волхонке так, чтобы Виктор Егоров – ясно видел оба выезда – со стороны собственно «Пушкинского» и из-за Музея частотных коллекций, из двора НИИ.

Егорыч остался в машине. Вася, Пал Палыч, Дима и Федор как старший группы разошлись по «точкам» так, чтобы контролировать ситуацию и засечь потенциальных грабителей до начала преследования: надо было их вычислить и запомнить, отследить до машин, и «сопроводить» до места передачи коллекции.

Когда Федор заглянул во двор, чтобы проверить, насколько там закамуфлировались Василий Андреевич и Дмитрий Сергеевич, то даже беглого обзора местности ему хватило, чтобы не только убедиться: оба его сотрудника не привлекут внимания ни профессионалов, ни тем более дилетантов, но и заметить кое-что более важное.

Дима сидел на крыльце НИИ и курил, просматривая какую-то монографию с таким интересом, что заподозрить его в фальши не смог бы сам Константин Сергеевич Станиславский, вечно, по уверениям современников, истошно вскрикивающий «Не верю», если улавливал неестественность в игре. У них тоже был реалистический театр, так что играть надо было естественно. Неплохо выглядел и Вася, – оказывается он успел согласовать свою «роль» с Николаем Терентьевым, начальником охраны музея, и теперь, вооружившись стамеской и молотком пробивал некую, лишь ему видную и понятную ложбинку между цоколем здания и асфальтом. Смысла в этом занятии не было никакого, но впечатление он производил абсолютно убедительное. Таким образом, оба отсматривали два возможных канала передачи гравюр из музея во двор и могли не только запомнить, но и заснять на миниатюрные видеокамеры, закамуфлированные в одном случае в корешке книги, в другом – в торце стамески (конечно же, Вася «бил» по ней чисто символически, так, скоблил) – по крайней мере двоих подозреваемых в совершении кражи.

Но Федор увидел и другое.

Машин у злоумышленников, скорее всего, будет две.

Потому что именно две машины привлекли внимание Федора.

И не потому, что ярким цветом отличались от других, стоявших во дворе. А тем, что только у них, были почему-то раскрыты багажники. Словно машины были сообщницами и уже заранее хищно раскрыли рты, чтобы заглотнуть добычу.

– Точно. И два пижона, один сидел за рулем красной машины, второй прогуливался рядом с другой машиной, нервно покуривая коричневые дорогие сигареты с золотым мундштуком и разбрасывая вокруг себя окурки.

– До «убортреста» не докуривает. Либо богатый пижон, но чего богатому нервничать, либо уж очень сильно волнуется. Скорее второе. Оба пижона производили впечатление полных дилетантов, впервые идущих на «дело».

– Полные придурки, – сказал Федор в микрофон, вмонтированный в уголок спортивной кожаной куртки и связывающий его с полковником Патрикеевым. Клянусь, товарищ полковник, возьмем – враз расколются.

– Ты их ещё вначале возьми.

– Так я двоих уже вычислил, – можно хоть щас.

– Ага… А он посредника и не знает…

– Они…

– Они… Не знают. Им приказано поставить угнанные заранее тачки в условленном месте. Картинки возьмут. А им в другом условленном месте передадут деньги или наркоту. И что мы от них узнаем, даже с пристрастием допрашивая в момент задержания и поймав «момент истины»?

– Ну что, ждать будем?

– Будем.

– Раз так нервничают, значит скоро начнется. Не будут же они тут за час светиться.

– Это мы понимаем… – усмехнулся полковник. – Тоже, извини, не из парикмахеров. Я машину тебе послал сразу, как вы уехали, вдогонку.

За рулем второй машины Саша едет ты его знаешь – худенький такой, вечно всем недоволен – зарплатой, состоянием его машины, гаишниками… Но парень абсолютно надежный, я его в деде не раз проверил. Видишь его?

– И где же он…

– А ты оглянись. Он в конце разговора нашего с тобой тоже на связь вышел, так что я сигнал твой на него перевожу, диктуй ему расклад.

Федор огляделся. Вторая машина стояла на выходе из двора, между «Пушкинским» и Музеем личных коллекций. Водитель повернул голову, улыбнулся.

– Саня?

– Я. Федор Палыч.

– Ты сиди пока, перекури это дело. Я сигнал подам.

– Скоро?

– Думаю, что скоро.

– Потом куда?

– По нашему расчету, либо с Моховой в сторону метро «Парк культуры», либо – поворот направо и мимо Комитета ветеранов войны, Российского фонда культуры, Дома художника…

– Представляю. Спасибо, что сориентировали. Так то быстрее выйдет.

Федор не стал болтаться во дворе, чтобы не спугнуть двоих молодых придурков, всем своим испуганным видом словно нарочно демонстрировавших окружающим свою готовность вот-вот совершить преступление.

Читатель уже знает, что это были Борис и Владик.

Тем временем Гера и Саня уже заканчивали подготовку к акции.

Федор на всякий случай передал приметы двух «фраеров», как он их назвал, «со двора».

– У одного яркий красный берет, кашне в яркую полоску, рыжие бакенбарды и черные очки, у второго ярко-черные усы на роже, при том сама рожа такая, что, вот убейте меня, но должна принадлежать светлокаштановой масти пареньку, если не блондину.

– Камуфляж? – усмехнулся в наушнике полковник Патрикеев.

– А то… Сами придурки, на придурков и рассчитывают.

– Ой, не заносись. Смотри, переоценишь свои силы, не дооценишь силы противника – сразу шанс проколоться…

– Это я понимаю. Но смешно, право слово, товарищ полковник: за километр видно.

– Может, не так и глупы? Может, на это и рассчитывают, сами, или организатор акции. Отвлекут внимание своими яркими красками, а сбросят тачки с картинками в укроны, сами снимут яркие приметы и грим, и ищи их в толпе, проверяй все машины под брезентом…

– Под каким брезентом? – Ну, если ты на минуту их машину отпустишь, машина во двор, там её брезентом накроют, и ищи свой ярко-красный или вишневый «Жигуль» или «Москвич» по Москве.

– Понял, понял… Извините, товарищ полковник, операция пошла: дым валит из окон со страшной силой. Я – в дело. Доложу, как прояснится.

Из залов первого этажа Музея частных коллекций валил дым, слышались крики:

– Пожар… граждане… Просьба не устраивать панику… Потихонечку, без давки прошу покинуть зал.

В передатчики – приемник вмонтированный в уголок воротника куртки, Федор связался с Николаем, начальником охраны Музея.

– Не твои там организуют эвакуацию?

– Нет.., ты ж просил моих на время убрать, там только служители и пожарные.

– Их не предупредил?

– Не стал, так естественнее будет.

– Не помешают они этим придуркам?

– Может и помешают. Но с другой стороны, мы ж не договаривались, что ещё и помогать им будем: пусть все проходит естественно. У них тоже свой риск должен быть, ощущение опасности…

– Это точно, когда никто не помогает, тогда профессиональные качества и куются.

– Как у нас, когда брали Балдасарэна с крупным грузом героина, помнишь.

– А то… Однако эти пацаны, надеюсь, профессионалами не успеют стать. – Мы и помешаем. Значит, я действую, как договорились. А ты чуть запаздывая, – за мной.

– Понял, понял.

– Дима, Вася, внимание, как у вас?

– У нас уже начали передавать «картинки».

– Хорошо, выдвигайтесь так, чтобы быстро – в машины -, и – медленно, но быстро, в погоню, но так, чтоб не заметили…

– Так не бывает, командир, чтоб и удовольствие получить, и целку сохранить.

– Это у девочек так не бывает, сынок, а у мальчиков – бывает. Надо сесть им на «хвост» и вести до места, где они бросят машины. Помните, – их мы и так засняли на пленку, найдем, даже если упустим. Они нам – не интересны, надо главное машины отследить, а потом – тех, кто возьмет на машинах груз.

– Ясно, командир. Кто куда?

– Вы оба в машину к Виктору Егоровичу, Пал Палыч – тоже туда.

Нет, не будем мешать. Я возьму Пал Палыча в машину Саши. Вам долго объяснять, где она, а машину Виктора Егорыча вы видели, знаете, где мы её оставили.

– Точно так в смысле так точно.

– Пошути у меня. В дело, и с Богом, сынки.

Федор прошел в музей, продираясь сквозь толпу валившей из залов первого этажа публики. С трудом нашел Пал Палыча, спросил:

– Как тут?

– Двоих я, как уже докладывал, заснял на пленку. Точно они. И окна осмотрели, когда в зал вошли, и дымовую шашку видел, как один бросил. А потом, когда мы все из залов от дыма ушли, видел, как они, двое, в зале маски на рожи натянули и стали картинки со стен срезать.

– Значит, говоришь, срезать? Верно Вася говорил, не будут они снимать, время тратить. Именно – кусачками? Так?

– Так.

– Это хорошо.

– Они уже заканчивают. Будем брать этих двоих сейчас?

– Нет. Как и договорились на планерке, – пусть выйдут, сядут в свои машины и попробуют уйти в отрыв. А мы – на хвосты им сядем. И отследим куда они машины денут. Ну, вперед. Николай тут «зачистит», если что не так.

Федор и Пал Палыч вышли из музея. Как раз во время, – мимо них в крайне возбужденном состоянии пробежали два молодых человека, – у одного был густо черный сноп волос («явный парик» – заметил Пал Палычу Федор), у другого густые седые усы на молодом лице. Оба были одеты в какую-то невыносимо яркую одежду («сядут в машины, сразу сбросят» – пояснил Федор Пал Палычу. «Это мы понимает, – согласно ответил Пал Палыч, перешедший в ОСО генпрокуратуры из МУРа»).

Тем временем Гера и Саня вскочили каждый в свою машину, один – к Борису, другой – к Владьке, и машины резко взяв с места рванули по Волхонке.

– Хлопцы, – приказал Федор в микрофон, – вы идете за красным «Жигуленком», а мы с Пал Палычем отслеживаем вишневую «Волгу». Связь постоянно.

И машины рванули вслед похитителям…

Тем временем полковник смотрел на большую карту Москвы и прикидывал, где похитителям удобнее всего спрятать машины от погони.

– Куда они пойдут?

– Мы вышли на бульварное кольцо, – доложил Федор.

– Мы прем со страшной силой по Кропоткинской.

Полковник кивнул головой так, словно это он и замышлял.

– Хорошо. На ближайших углах вас подменят машинами преследования. Вам не высовываться, держаться позади. Все путем, ребятки. Вперед.

Эскориал в Техасе. Любопытные умирают первыми

Второй завтрак он также съел без аппетита. Странно. Готовили для него так вкусно, что аппетит проспался у мертвого. У него же он сегодня спал.

Объяснение было одно: сегодня все и произойдет. Если «они» купятся на его план, его интригу, – все получится.

Он позвонил приятелю, вице-президенту местного «лайонс-клуба» «Техас – Кантри» Ричарду Глобеку, договорился выпить в клубе бокал безалкогольного коктейля (Дик не пил ни капли спиртного), поговорить о благотворительной программе для России. Секретарь связался с клубом и заказал массаж спины и столик в углу ресторана, который всегда оставляли за Локком, если он планировал посетить клуб.

Локк взглянул на платиновые часы с выложенной мелкими изумрудами монограммой «Л» – это могло быть воспринято – и как первая буква фамилии, и как знак клуба львов, первая буква абревиатуры «ЛАИОНС» (из английских слов «Свобода. Интеллект. Наша Национальная Безопасность»). У Локка было двенадцать любимых часов, и каждый раз выходя из дома, он брал соответствующие программе, – эти, – на посещение клуба львов, с монограммой из мелких изумрудов по платиновой крышке, карманные, подарок Луиса де ла Пиранья из Колумбии, – на заседания клуба «Ротари», и так далее.

У него есть время получить информацию от Джона Форбса.

Он приказал замкнуть телефонный канал связи с «мобильным» Форбса на свой пульт и мог вызывать своего собственного сыщика в любое, время простым нажатием кнопки.

– Слушаю Вас, мистер Локк.

– Они в клубе «Лайонс»?

– Да.

– Чем занимаются…

…

– Не слышу ответа?

– Мне бы не хотелось уточнять, мистер Форбс. Я ищу приличный глагол, чтобы сформулировать…

– Не ищите. Я понял.

Локк с трудом проглотил колючую горькую слюну.

– Как мне нужно пройти по залам клуба, чтобы я увидел их за столиком и они не могли не заметить, что я их увидел?

– Они садятся за столик между стойкой бара и пальмой, место весьма укромное. Из зала их почти не видно, но…

– Но?

– Но те, кто проходят по балкону на веранду, могут их видеть. Другой вопрос, что никто, как правило, направляясь по балкону из комнат массажа и саун на веранду, чтобы посидеть в шезлонге за бокалом виски со льдом не вглядывается в темноту ресторанной ниши, не выглядывает, – нет ли там знакомых.

– Моя программа?

– Вы, в вашем фирменном халате с бордовыми и синими полосами, который жена не может не узнать, идете по балкону и на минуту задерживаетесь, вглядываясь в зал; за долю секунды до того, как ваш взгляд встретится с взглядом вашей жены, Вы разворачиваетесь и уходите назад. Тут и женщина, не кончавшая Гарварда, поймет, что её узнали.

– Мои действия в дальнейшем?

– Вы оставите в гостиной «Эскориала» новое завещание, по которому все Ваши деньги, недвижимое имущество, драгоценности, коллекция переходят к сыну, жене же Вы завещаете скромное содержание до конца её жизни и бунгало на берегу моря.

– Может, совсем ничего не оставлять?

– На деле ей ничего и не достанется. Но на бумаге так лучше. Во-первых, – больше доверия, она ведь знает, как безумно Вы в неё влюблены до сих пор. Одного подозрения мало, чтобы лишить всего…

– Убедили. Что второе?

– А во-вторых, – нельзя припирать испуганную крысу в угол, – она может укусить первой.

– Что за аллегория?

– Она может попытаться отравить младшего Локка.

– Боже, только не это!

– Мы опередим их. Доверьтесь мне, и все пойдет по плану.

– Хорошо. Я надеюсь, Вы знаете, что делаете.

– Я профессионал.

– Профессионалы бывают…

– Умными и глупыми?

– Да.

– Я – умный. И более того – талантливый.

– От скромности Вы не умрете.

– Частные сыщики редко умирают в своей постели.

– Я не против разговоров о смерти, но предпочитаю, – чтобы при этом речь шла не о смерти собеседников.

– Я и сам не готов к тому, чтобы предстать перед Всевышним.

– Созвонимся через час, когда мне будет понятна их реакция.

Через час сам Форбс позвонил на мобиль Локка.

– Все прошло, как я советовал?

– Да. Она узнала первой. Вздрогнула, когда увидела на балконе мой халат. Она ведь немного близорука. Нацепила очки, ещё раз бросила взгляд. Что-то сказала своему спутнику. Мне, даже при моей старческой дальнозоркости, было плохо видно его лицо. Однозначно, что красавчик. Но подробностей не разглядел. Однако он так вздрогнул, что это не укрылось от моего внимания. Словом, оба взглянули на меня так, как смотрят исподтишка, делая вид, что глядят совсем в другую сторону. Она меня узнали. Это точно, сынок. Поверь мне, они меня узнали, черт побери их обоих. И смертельно испугались. Хотя не понимаю, на что они надеялись? Ведь рано или поздно их секрет «Поля в шинели» должен бы стать мне известен.

– Влюбленные, во-первых, всегда надеются на чудо…

– Во-вторых, известно, что мужья узнают последними, а иногда так до смерти и не узнают, что были рогаты…

– Да… Вещь странная, но подтверждена таким количеством примеров.

– И все-же, почему они встречались так открыто…

– Время…

– Не понял?

– Время работало на них. Я думаю, они готовили какой-то план завладения всем Вашим имуществом, – подделка документов, фальшивые счета, подделка Вашей подписи на чеках, а возможно, и…

– Ну же, договаривайте…

– Возможно в их планы входила и Ваша преждевременная смерть. Когда человеку столько лет, я, конечно, прошу прошения…

– Ерунда. Не извиняйтесь. И что же? Они готовили мою смерть?

– Думаю, что да. Мне удалось проследить одну мою идею. И в одной из аптек маленького городка Эль-Прего, километрах в 70-75 от «Эскориала», я нашел корешок счета, направленного сеньору Мигелю Мартинецу…

– Счет? На что?

– На редкий яд, который в малых дозах используется для лечения геморроя.

– Но у меня нет геморроя?

– Яд в малых дозах принимают как профилактическое средство. Чуть увеличить дозу, и… Доказать, что Вы сами в состоянии, извините, старческого маразма не приняли чрезмерно большую дозу… При том, что жена покажет, – именно это лекарство в страхе перед возможным стариковским геморроем Вы принимали регулярно, но в последнее, время с памятью что-то у Вас стало, Вы были какой-то рассеянный…

– Я все понял. Значит, все сомнения прочь: работаем по Вашему плану.

Почти неделю Локк жил в страшном напряжении. Спасало одно: картины. И чем дольше он рассматривал портреты великих испанцев – Пантохи де ла Круза, Диэго Веласкеса, Франсиско Сурбарана, Доменико Теотокопулли, прозванного Эль Греко, тем тверже зрел в его все ещё трезвой и хитроумной голове план.

Мужские портреты Эль Греко, действовавшие, при всей тревожности живописи, на него крайне успокаивающе и умиротворяюще, должны быть в его коллекции.

А портреты карликов работы Веласкеса – в коллекции его сына.

Конечно, он мог бы послать в Испанию свою бригаду с заданием выкрасть портреты из музея Прадо в Мадриде: заполучить портреты, уничтожить бригаду, совершившую кражу или ограбление музея, и все. Он не собирался включать новые приобретения в каталоги – свои или мировые, не планировал в последствии продавать эти работы через аукционы «Сотбис», «Кристи» или «Дом Друо». И стало быть, уничтожив все следы, ведущие к нему, мог стать единоличным владельцем всемирно известных шедевров без страха возмездия за похищение.

Но Локк был любителем многоходовых комбинаций.

Женщина-босс русской наркомании по кличке «Игуана» (он её никогда не видел, даже голос по телефону звучал явно в измененном режиме, – с помощью электроники все возможно) располагала высококлассными командами, способными выкрасть не то что картины из музея, но даже самолет… А, вот, кстати, начет самолета это тоже плодотворная идея.

Значит, так, надо будет поставить Игуану в положение, как бы это поприличнее сказать, подчиненное, поставить перед фактом, что она в неоплатном долгу перед Локком. Кровавом долгу. Во всем криминальном мире долги принято платить: тут не спасут ни границы, ни армии охранников. А потом заставить её выполнить его маленькую прихоть. Картины её бригада выкрадет, она же сама, своими чистильщиками, уничтожит бригаду. И сам Локк будет чист. Все следы – к «русской мафии»…

Он сделал несколько распоряжений. В этот день, в пятницу, у него побывали: полковник ВВС США, специалист по радарам; дистрибьютор российской компании «Военно-транспортные авиалинии»; один из главарей колумбийской наркомании, дилер холдинга «Суяньфуй» господин с явно азиатским лицом, в узком кругу известный как один из представителей на юге США «золотого треугольника», центра поставок героина; турецкий дипломат специально прилетал к нему в «Эскориал» из Вашингтона, а из Цюриха специально прилетал на своем самолете один из главарей русской мафии за рубежом Василий Фойтель.

Так незаметно за делами и прошла пятница.

В субботу господин Локк принимал гостей из Испании. Среди них (ни один из гостей не встречался с другим, самолеты приземлялись на личный аэродром Локка в пяти километрах от «Эскориала» друг за другом, в строгой очередности) были видные искусствоведы, музейщики, владелец сети вилл на морском курорте Фуэйхирола, заместитель начальника полиции крупного северного города, и очаровательная молодая дама, жена известного журналиста из России, живущая в Мадриде.

В понедельник он заказал обед в «Ротари-клубе» с давним приятелем, профессором мадридского университета Алехандро Гидони.

Не посвящая приятеля в суть интриги, он время от времени переводил разговор на темы искусства, хотя большую часть времени они обсуждали перспективы благотворительной помощи молодым художникам по линии «Ротари» и целесообразность вступления в международный элитный клуб – «Клуб кавалеров и командоров Ордена Святого Станислава», создаваемый некими энергичными и влиятельными людьми в России. Хотя Орден исторически был связан прежде всего с Польшей и Россией, в него уже вступили ряд влиятельных и известных людей в Европе. Очередь была за Америкой. И Гидони, уже награжденный Орденом Св. Станислава I степени, взахлеб расхваливал перспективы общения с российской элитой, сулимые членство в Ордене.

Когда Локк заметил неподалеку красивое лицо Мигеля Мартинеца (вблизи оно оказалось ещё красивее, но и, впрочем, ещё глупее, чем тогда, во вторник, с балкона «лайонс-клуба»), он быстро перевел разговор на Испанию, Мадрид, музей «Прадо», что не могло показаться странным Гидони, поскольку время от времени их ленивая беседа переключалась на темы живописи.

– Я всерьез подумываю передать свои картины какому-нибудь музею. Например, «Прадо» в Мадриде. Как Вы на это смотрите?

– О, сэр, я смотрю на это с восторгом, ведь я испанец. Но не могу не заметить, – У Вас есть сын, наследник, молодая красавица жена…

– И что не?

– НО ведь это – миллионы, если не миллиарды долларов: испанские мастера снова в цене, даже стартовые цены на крупных аукционах доходят до миллиона долларов. Конечные цены нередко держатся в секрете, если покупатель желает остаться неизвестным…

– А… Я сам купил на «Сотбис» очень хорошего, малоизвестного Эль Греко за полтора миллиона, и считаю, что выиграл. Очень редкая ранняя вещь из частной коллекции, никогда не репродуцировавшаяся, и точно – не фальшак…

– И Вы готовы отдать целое состояние Испании? А Ваши родные, Вы с ними советовались?

– Нет, это мое единоличное решение. Я им и так оставлю прекрасный дворец и крупное состояние…

– Прошу прощения, но Вы уже составили завещание?

– А… В моем возрасте… Я его составил первый раз лет 20 назад.

– Оно осталось неизменным.

Локк усмехнулся. Гидони сам шел в ловушку. Его задача была вывести на разговор о наследстве. Заранее посвящать приятеля в интригу Локк, конечно же, не стал, понадеявшись, что ему удастся направить разговор в нужное русло. Гидони превзошел его ожидания.

– Нет… Увы… Признаюсь Вам совершенно конфиденциально…

Локк почувствовал спиной, как замерший за колонной с бокалом «дайкири» Мигель сдержал дыхание.

– Ну, если это такой секрет…

– Пока – секрет. Но в моем возрасте, знаете ли… Словом, у меня возникли подозрения относительно верности моей супруги, так что я переписал завещание. Все деньги, «Эскориал» получит сын, а жена…

– О, я знаю, Вы – благородный человек, настоящий идальго, я бы сказал.

– Да, я благородный человек. Я не помню зла. И я оставил ей «шале» на побережье и вполне приличный пансион до конца её жизни.

– У вас не было брачного контракта? Она ведь может отсудить…

– У нас был контракт. Она уверила меня к моменту замужества, что идет за меня по пламенной любви. Вот я и предложил составить контракт так, что каждый из нас волен в любой момент оставив другого, не предъявляя никаких претензий. Завещание невозможно оспорить.

– А… Умоляю простить, но вопрос этот возникнет неизбежно, – а…

Как бы это сказать, возможность психиатрической экспертизы?

– Я предусмотрел и это. Меня обследовали в Институте Мориса Мойзе был даже приглашен из России независимый эксперт-профессор Марк Буркин из Петрозаводска, а затем, независимо от него, – доктор медицины Генрих Яковлев, специализирующийся как раз на старческом слабоумии…

– О, я не это имел в виду…

– Все мы имеем это в виду, когда видим перед собой 80-летнего старца…

– Итак. Ваше решение окончательно?

– В плане жены и сына, да… А насчет передачи картин в дар музею «Прадо» – я ещё подумаю, тут есть вариант. Может быть, разделю коллекцию и передам в разные музеи. А может, убедившись, что сын так же любит искусство, как и я, завещаю все ему. И он сам, если останется бездетным, будет в старости решать, кому передать коллекцию.

– 'А согласно предыдущему Вашему завещанию?

– «Эскориал» переходил жене, ей же доставались и картины из коллекции числом 25, по её выбору. Но за исключением картин Эль Греко, Пантохи де ла Круз и Веласкеса. Они непременно должны были остаться в собрании сына: тут, знаете ли, есть наши маленькие семейные тайны.

– Понимаю, понимаю. Уполномочен ли я вести предварительные переговоры с дирекцией музея «'Прадо» в Мадриде?

– Знаете что, давайте подождем неделю..: тут и спешить в таком деле вредно, и откладывать опасно.

Во вторник утром Локк вообще отказался от завтрака. Все казалось невкусным и пресным. Кухарка рыдала на кухне, не понимая, что случилось.

А Локк просто, как говорят спортсмены, мандражировал перед «стартом».

На его счету было столько загубленных жизней, сотни людей были убиты по его приказу, пятерых убил он сам в разных, по его мнению, оправдывающих его ситуациях.

Но ни одну из свои пятерых жен он ещё не убивал сам и не содействовал их смерти.

Все почили в Бозе сами, без его участия, более того, – были горько им оплаканы.

Локк был вообще влюбчив, склонен к привязанности, и, при всех своих блестящих возможностях, позволявших создать фантастический гарем, никогда не изменял своим женам.

Во вторник позвонил Джон Форбс.

– Я подслушал их разговор ещё в понедельник. Но не стал сразу Вам сообщать, так как это был испуганный разговор сообщников, ещё ничего не решивших. Сегодня, вероятно, после бессонной ночи, у них родился план. Они не рискнули говорить о нем по телефону, и встретились на тайной квартире в районе «Эль – Примо», адрес которой мне был точно известен и где я также установил «прослушку».

– Итак?

– Итак, – они решились на убийство.

– Каким же методом, простите за уточнение, я суду убит?

– Электричеством.

– Не понял?

– Вас убьют, поджарив на электрическом стуле.

– Поясните.

– Я выезжаю.

– Хорошо, жду.

План был задуман неплохо.

– Это, конечно же, придумала моя жена. У придурка – красавчика на это мозгов бы не хватило, – удовлетворенно заметил Локк. Страх перед неизвестностью перестал его мучить, и теперь, когда ему был известен план его врагов, он снова был собран и целеустремлен, как все эти десятилетия, когда он собирал по крупице свою империю, свое огромное богатство.

– Возможно. Вы знаете ювелирную лавку Лазаря Шапиро на Брейнт-авеню?

– Видел. Но никогда не заходил. Я покупаю драгоценности в более респектабельных местах, хотя и у Лазаря есть занятые вещицы, был слух…

– Вы правы. Внешне неказистая лавка торгует дешевыми мексиканскими сувенирами и украшениями. Там, на первом этаже, посетителю предложат даже чашку кофе и стаканчик «текилы». Лавочка в основном рассчитана на туристов. Но на втором этаже, в кабинете старого Лазаря постоянные клиенты нередко приобретают настоящие ювелирные шедевры. Лазарь – выходец из Одессы. А то, к чему привык в детстве, остается на всю жизнь. В детстве самым большим успехом в его семье потомственных ювелиров было уйти от фининспектора, от налогов. Вот старый Лазарь так и старается всю жизнь уйти от налогов. Платит взятки полиции, продает дешевку в лавке, и настоящие драгоценности, в том числе, подозреваю, контрабандные и ворованные, у себя на верху. Там у него бывают и весьма богатые и влиятельные люди…

– Ну, раз вы все знаете про старого Лазаря, я признаюсь Вам, что к сам пару раз покупал у него крупные брильянты…

– Я знаю. Я пролистал его книгу продаж, которую он ведет по заведенному правилу уже много лет. Там была и Ваша фамилия. Это и хорошо, и плохо.

– Почему плохо?

– Сейчас поймете. Наша парочка придумала следующий план…

Телефонный звонок прервал рассказ Форбса.

… Спустя неделю на Брейт-авеню появился сухой поджарый старик с медальным профилем индейца апачи, длинными седыми волосами, крючковатым носом и темнокоричневой кожей.

Подслеповатый владелец ювелирной лавки сеньор Лазарь Шапиро не признал знакомых черт в медальном профиле и, близоруко щурясь пригласил посетителя в лавку. Не удовлетворившись набором украшений на первом этаже, гость попросил показать ему что-нибудь подороже и был приглашен на второй этаж, где отобрал несколько мелких изумрудов и попросил отвезти их в отель «Эксельсиор» на имя сеньора Мигеля Мартинеца.

Поскольку изумруды были тут же оплачены чеком на имя сеньоры Жаклин Локк, то сомнений не было. Подпись, все необходимы атрибуты настоящего чека, – ничто не вызывало сомнений.

Сеньор обещал зайти на следующий день, чтобы посмотреть кольца с брильянтами для дочери. Дочь, якобы, готовилась к свадьбе. Почему на чеке, переданном сеньором Мартинецом Лазарю Шапиро стояла подпись жены мультимиллионера, Лазарь спрашивать не стал: мало ли какую услугу предоставили миллионерше «члены семьи Мартинец.

Когда на следующие день старик-испанец (или мексиканец?, скорее мексиканец, – подумал бы каждый, разглядывая выцветшие глаза, черную задубевшую на ранчо кожу и черные с проседью длинные волосы, – особенно – в момент, когда коричневая от загара рука старика подносила к узким сухим губам бутылочку «текилы») позвонил в дверь лавки старого Шапиро, никто на звонок не ответил. Однако для редких прохожих в час сиесты на жаркой Брейнт-авеню, а также для случайных зевак, которым, вместо того, чтобы лежать в шезлонгах или в постели, попивая холодное пиво в час сиесты, вздумалось устроится у окна, из которого в комнату проникал раскаленный воздух, – старик – мексиканец сделал вид, что его звонок услышали. Он выждал минуту, и, потянув на себя дверь, вошел внутрь.

На первом этаже по прежнему дремала возле дешевых сувениров тетушка Рахиль, помогавшая Лазарю обслуживать клиентов.

Она даже не повернула голову в сторону посетителя.

– Разве её дело, кто ходит к хозяину? Если бы она была на таком месте слишком любопытной, она не удержалась бы на ней больше недели.

Старик – мексиканец поднялся на второй этаж, тихо приоткрыл дверь кабинета.

Лазарь Шапиро лежал в неловкой позе возле письменного стола. На столе, на полу были небрежно разбросаны мелкие драгоценные камни, средней ценности кулоны, броши, ожерелья, золотые часы, перстни и кольца.

На груди Лазаря, на белом полотне рубашки – кубинки расплылось яркое красное пятно. Лазарь был убит.

Но это не удивило, не потрясло посетителя лавки.

Старик-мексиканец, не сходя с места у порога, чтобы не оставлять лишних следов, осмотрел комнату. Глаза его остановились на часах, старинных швейцарских часах начала XIX века с навершием, которое украшала голова греческой богини из черного дерева.

Старик-мексиканец руками в замшевых перчатках, поверх которых были одеты резиновые хирургические, взял старый венский стул, поставил его перед часами, кряхтя и едва слышно поскрипывая суставами взгромоздился на него, дотянулся до головы Минервы, повернул её вокруг своей оси, и голова осталась у него в руке, обнажив круглое отверстие в навершии часов, старик сунул туда палец и выскреб катышек мягкой бумаги, развернув который чуть зажмурился. Потому что в темной комнате мириадами огней засверкал крупный, амстердамской огранки брильянт.

– Точно такой величины, как тот колумбийский изумруд, что вделал в оправу «Библии». Может быть, поставить брильянт на место изумруда, как и было когда-то, судя по описаниям этой оправы… Монет быть. В любом случае я не намерен оставлять этот камень (о которое слышал ещё лет двадцать назад, когда строил здесь «Эскориал») наследникам Лазаря.

Он бережно сунул камень в жилетный карман. После чего поднял с пола пистолет «Смит и Вессон» калибра 22. Эту модель – 422 – он хорошо знал.

Ствол в нем расположен в нижней части ствольного блока, благодаря чему вектор силы отдачи, направлений назад, максимально приближен к осевой линии руки стрелка. Оружие очень удобно – как для опытного стрелка-мужчины, так и для неопытной слабой женщины. Это была одна из версий модели – с укороченным стволом в 4, 5 дюймов и постоянным прицелом, наиболее удобная для ближнего боя. Глушитель был вмонтирован в ствол. Стрелял пистолет чуть громче, чем пистолеты с навинчивающимся глушителем, но, все же тише, чем совсем без глушителя. Во всяком случае, звук было не громче звука упавшей на пол «библии'».

Ему ли не знать преимущества этого пистолета.

Это ведь был его пистолет.

– Наверняка, и отпечатки пальцев – настоящие, – подумал Локк, бережно беря пистолет руками в перчатками кладя его на заваленный бумагами стол Лазаря. После чего Локк надел на руки поверх своих перчаток ещё одни, хирургические, с отпечатками его жены и Мигеля Мартинеца. Отпечатки двух людей были очень четкими, Мигеля – на курке, жены – на рукоятке, так, как если бы двое касались пистолета, скорее всего, – предположит экспертиза, – женина передала пистолет мужчине, он и стрелял.

Локк оставил ещё несколько отпечатков пальцев жены и Мигеля на предметах в комнате, – на спинке стула, на дверном проеме, на стекле часов Лазаря. Дело было сделано. Можно и уходить.

Он и вышел. Спустился этажом ниже, и стал просматривать дешевые сувениры-амулеты из Мексики в виде бычьих глаз керамики – на серебряных цепочках и кожаных ремешках.

Старуха Рахиль проснулась лишь тогда, когда за окном послышались сирены полицейских машин.

– Что угодно сеньору? – спросила она, раскрыв некогда красивые, а теперь потухшие глаза.

– Хочу для внучки купить пару украшений, – ответил Локк с едва заметным мексиканским акцентом, мягким, хрипловатым голосом.

– А что там, сеньор, за окном? – Что за шум, что? Что надо полиции у нашей лавки? Вы не спросите это у них от моего имени? – изысканно обратилась она к старику-мексиканцу.

Через минуту все вопросы отпали, когда полиция ринулась, топоча по лестнице, на второй этан. Толпа, невесть как образовавшаяся возле лавки, попыталась проникнуть вслед за полицейскими – детективами, но была отдавлена назад бравыми парнями в полицейской форме.

Старый мексиканец, незаметно выйдя из лавки смешался с толпой и замер в ней, внимательно следя за входной дверью.

Когда полицейские выли из здания, из толпы послышались вопросы?

– Что случилось?

– Что с Лазарем?

– Его убили?

Сержант, важно оглядев толпу, ответил:

– Да, Лазаря с нами больше нет. Он убит.

И тут случилось неожиданное. Человек – известный пьяница, стоявший в толпе, вдруг закричал благим матом:

– Это они его убили! Я видел, как пять минут назад они заходили в лавку, я ждал их, чтобы попросить доллар на выпивку в честь удачной покупки, но там, наверху, раздался выстрел клянусь, это был выстрел и потом эта парочка, вон тот красавчик и его дамочка, даром, что богато одетые, наверняка грабители, ограбили старого Лазаря, все знали, что у него наверху есть стоящие веши, все мы с Брайнт-авеню покупали у него там обручальные кольца, – и они его ограбили, потому что сразу после выстрела они спустились вниз. И вот – теперь, стоят здесь. Известно, убийцу всегда тянет на место преступления. Держите их!

Их задержали.

Старого придурка пригласили в качестве свидетеля. Он успел повторить под присягой все, что так эмоционально прокричал тогда, возле лавки старого Лазаря. А через день после этого погиб, в состоянии тяжелого опьянения свалился с моста в реку. Экспертиза была неумолима: прижизненных повреждений нет, следов насилия нет, погиб в состоянии сильного алкогольного опьянения.

Их судили.

Крыть им было нечем: отпечатки пальцев однозначно их, свидетель видел, как они входили в дом Лазаря, приличным алиби они не удосужились обзавестись. Неизвестный доброжелатель (читатель легко догадается, что им был частный сыщик Джон Форбс) прислал в распоряжение следователя ряд фотоснимков, подтверждающих наличие тайной связи между женой мультимиллионера Роберта Локка и молодого красавчика – чичисбея Мигеля Мартинеца.

Суду так и не удалось выяснить, зачем они убили старого ювелира.

Официальная версия: им были нужны деньги, так как Роберт, в силу своей скупости коллекционера, предоставлял жене недостаточно, чтобы содержать избалованного любовника.

Нанятый Локком очень дорогой адвокат, признав очевидное – убийство I степени в корыстных целях, в основном напирал на острую потребность молодых убийц в деньгах, чем окончательно отвратил от них двенадцать присяжных. Да и у публики убийцы, что-то невнятное пытавшиеся лопотать в свою защиту, не вызывали ничего, кроме отвращения.

Все двенадцать присяжных проголосовали за смертную казнь.

По закону штата, это была смертная казнь на электрическом стуле.

Апелляцию приговоренных Президент страны не удовлетворил.

Приговор остался в силе.

И пришел день, когда небольшая группа жителей штата и журналист была допущена в местную тюрьму, чтобы присутствовать на казни.

В этой небольшой толпе, как и во время суда, разговор шел на одну тему:

– Зачем они это сделали?

И лишь один человек из присутствовавших на казни, внешне – убитый горем и недоумением – Роберт Локк знал истинные мотивы преступления.

Жена спрятала пистолет, его пистолет, с его отпечатками пальцев. Потом, убедившись, что Локк знает, где тайно встречаются они с Мигелем на втором этаже лавочки старого Лазаря, точно рассчитав по времени, спровоцировали приход туда Роберта Локка, за десять минут до его прихода, убили старика-ювелира (шли убивать вдвоем, юный Мигель был неспособен убить муху, его рукой водила волевая юная миссис Локк) и остались в толпе, предварительно вызвав полицию, чтобы увидеть, как старого мультимиллионера будут арестовывать за убийство Лазаря Шапиро.

– Странно, когда миллиардер убивает ювелира, – даже ради крупного брильянта, дорогой веши. Но возможно, ибо все коллекционеры немного сумасшедшие.

Миссис Локк ещё в тюрьме поняла, что муж знал все.

А какой был план… Неожиданно обнаружив «случайно» забытое завещание мужа, получив подтверждение о том, что завещание изменено, и не в её пользу, она доняла, что муж догадывается об измене. И решила опередить его. В том случае, если бы Локк совершил убийство I степени, ему мало что грозила бы смертная казнь, его завещания теряли бы силу. И в этом случае все имущество делилось бы между двумя ближайшими родственниками – женой и сыном. Даже если бы адвокатам удалось спасти жизнь своему клиенту и, скажем, доказать его невменяемость, она достигала главного, – в силу недееспособности Локка его имущество делилось между сыном и женой. И пусть он проводит остаток дней в тюремной больнице, или в психиатрической лечебнице тюремного типа для богатых пациентов.

Она… овладела бы и «»Эскориалом», и коллекцией.

Что ей этот урод, сын Локка? И не с такими справлялась.

Не вышло.

По лицу Локка, лицемерно утиравшего слезы, она поняла, что апелляция отклонена, – губернатор штата утвердил приговор суда присяжных.

Надо отдать ей должное, держалась миссис Локк с достоинством.

Чего нельзя было сказать о Мигеле Мартинеце.

Он буквально повис на руках сопровождавших его тюремщиков.

И пока их усаживали на электрический стул, закрепляли руки, ноги, голову, он что-то бессвязное бормотал, вызывая ужас и сочувствие публики, – ибо ей было неясно, сошел ли он с ума ранее, когда решился же жестоко убить ювелира из револьвера мужа своей любовницы и тем бросить тень на него (слава Богу, экспертиза доказала, что поверх отпечатков Роберта Локка на курке были отпечатки Мигеля, а на стволе, когда она протягивала оружие любовнику, остались отпечатки самой госпожи Локк; независимая экспертиза доказала даже, что отпечатки не поддельные – на них есть микрочастицы пота, принадлежавшего двум обвиняемым, так что последние сомнения отпали, присяжным и судье стало ясно – двое любовников убили старого ювелира, пытаясь «подставить» хозяина «Эскориала» Р. Локка), или юный массажист сошел с ума уже в тюрьме.

Наконец настал страшный момент казни.

Мигель что-то говорил, дергался, извивался в кресле, его подельница смотрела в одну точку не мигая (если бы кто-то сумел увидеть направление взгляда, он легко убедился бы, что она пытается испепелить взглядом своего мужа, находившегося тут же).

Сержант включил рубильник.

Вздох ужаса вырвала из двух десятков глоток.

И все было кончено.

Проходя мимо Роберта Локка, знавшие его горожане и журналисты словом или взглядом пытались его утешить. Локк стоял, прижав платок к глазам, и плечи его содрогались от рыданий.

На самом деле он смеялся…

Он очередной раз обманул смерть.

Вечером он впервые за последний месяц поужинал с аппетитом.

И снова приказал подать ему холодное «Шабли» и поднять из запасника любимые картины.

Он сидел в эргономическом кресле, потягивал любимый напиток, а перед его глазами медленно, одна за другой передвигались картины кисти Сурбарана, Веласкеса, Гойи, Мурильо, Эль-Греко…

– Все-таки нет ничего лучше холодного «Шабли», и нет ничего прекраснее испанской живописи, – сам себе заметил Роберт Локк.

И решение заполучить часть коллекции мадридского музея «Прадо'' созрело в нем окончательно.

И он приказал секретарю вызвать на завтра полковника Алекса Броунинга. Алекс Броунинг служил до отставки в спецчастях ВВС США.

Операция в России и в Испании требовала профессионалов.

Ночь Локк спал отлично.

И снилась ему почему-то его первая жена, – девочка-узбечка с множеством тонких витых косичек, – ее крохотные упругие грудки, нежный живот и восхитительное жаркое лоно.

Уже под утро ему приснилась совершенно очищенная от наслоений времени картина неизвестного художника «Мадонна с младенцем».

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

– А может, иеромонах сопротивлялся, вырывал ножи у убийцы из рук, и это его отпечатки пальцев.

– А что ж… Эта мысль – дельная: так, скорее всего, и было.

– Ан нет, господа, поглядите, как оставлены отпечатки окровавленных рук, попробуйте приложить ладони иеромонаха к этим местам… И что?

– Не мог он так ладони к своей же рясе приложить: тут эвон как пришлось бы вывернуться…

– И стало быть, Ваше превосходительство, Ваше точное замечание абсолютно к месту будет. Глядите, – вероятно, иеромонах хватал убийцу за запястья, за одежду, тот вырывался, снова и снова ударял жертву лезвиями ножей, но в пылу борьбы монах, обладавший не столько, полагаю, силой тела, сколько силой духа, однако ж продолжал сопротивляться, отталкивая убийцу, выворачивая его кисти рук с зажатыми в них рукоятками ножей, и лезвиями поранил руки нападавшего. И, когда уже жертва была мертва, убийца, не владея так сыскным делом, как вы, Ваше превосходительство, не подумал, что оставляет следы, а просто, по глупости, приложил ладони к рясе, стирая кровь. Видите следы рук смазаны…

Вместе с прокурором и следователем Иван Дмитриевич начал осмотр кельи.

На полу была лужа крови. Брызги крови попали даже на подоконник. Красные капельки алели на кусках крупно наколотого сахара, на щипчиках. Должно быть куски были заранее наколоты, а к чаю иеромонах откусывал щипчиками мелкие осколочки, пил экономно. Несколько таких сколов лежали в лужице крови…

Комод, шкатулка были взломаны кровавые следы были и здесь.

На стуле лежала крупная тяпка для колки сахара. Сахарная голова разрубалась тяпкой на менее крупные куски, каждый из которых уж потом кололся щипцами. На тяпке крови не обнаружили. Видно, убийце было достаточно и двух ножей, несчастный же иеромонах по тяпки так, и не дотянулся.

– Семь проколов горла! – сокрушался врач…

– Убийство явно совершено с целью грабежа, – задумчиво заметил прокурор.

– Преступник не сумел сразу нанести смертельную рану, и встретил ожесточенное сопротивление, – важно заметил следователь.

Иван Дмитриевич Путилин тем временем подошел к печурке, открыл тяжелую чугунную дверцу с отлитым изображением солнца, заглянул внутрь. Пошевелил золу указательным пальцем.

– Пуговицы, – наконец заметил он.

– Что – пуговицы? – спросил следователь.

– Убийца оставил ещё и свои пуговицы. Тоже улика.

– Как же он оставил свои пуговицы? – удивился прокурор.

– Он сжег одежду в печи. Во-первых, она, должно быть, была стара, ветха, неопрятна, с ней не жаль было расставаться. Во-вторых, она была скорее всего в крови, – так что от неё просто надо было отделаться. Наверняка он одел что-то из принадлежавшей убитому одежды. И это ещё один след – значит, он хотя бы примерно одного роста и комплекции с убиенным иеромонахом. А вот о возрасте убийцы пока сказать ничего не могу. С одной стороны – сразу не смог убить, с другой – иеромонах хотя и хворал, был человек, не бессильный, мет сопротивляться.

– Ну, что ж, господа. Осмотра, достаточно, – подытожил прокурор. – Прошу приступить к первоначальному допросу.

Благочинный пригласил в свою, более просторную и лучше обставленную мебелями келью. С него, с благочинного и начали.

– Соблаговолите пояснить нам. Ваше преподобие, слыл ли покойный за человека состоятельного?

– Не думаю… Какие наши богатства… Мне в точности не известно, сколько у отца Иллариона было денег в наличии, но предполагаю, что о больших суммах речи нет. Это если о деньгах. А из вещей, кроме рясы летней лиловой, да зимней, черной, было пальто, крепкое еще, длинное, из прочного сукна Прянишниковской фабрики, сапожки кожаные. Сапожки, я заметил, в келье остались, а вот пальто не видать.

– Это важно. Если вор и убийца пальто взял, по нему сыскать злодея легче.

– Это так, это конечно, да и Бог поможет.

– А знал ли кто, что Вы панагию драгоценную дали на ночь отцу Иллариону, как Вы недавно заметили, для лечения?

– Да кроме нас двоих при том никто не присутствовал. А могли видеть, однако ж, те монахи, кто в келью заходил и видели на груди у отца Иллариона панагию.

– Кто ж в келью заходил?

– Не ведаю.

– Надо будет всех монахов опросить.

– Ваша воля.

– А мог ли кто из монахов таить на отца Иллариона злобу, зависть к нему питать?

– Исключено, добрейшей души был человек.

– А ведь не добрый злого ненавидит, наоборот, злой – доброго.

– Это так. Но – исключаю…

– Ни с кем не было у него неприязненных отношений?

– Ни с кем…

– Внутри монастыря…

– Да…

– А за стенами монастыря? У него могли быть враги?

– Враги есть у каждого мирянина. А у монаха – какие враги?

– Ни на кого подозрения Ваши не падают?

– Заподозрить невинного – большой грех.

– А убить, невинного – не грех? Полноте, пока все версии не переберем, не найдем изверга. А как версии перебирать, коли никого не подозревать.

– Это так, и рад бы помочь. Вы хоть, Иван Дмитриевич, какие наводящие вопросы мне бы…

– Не знаю распорядка монастыря… Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходи. А каков он, ваш устав? Бывают ли в монастыре посторонние люди? Кто они?

– Как не бывать? Редко, но бывают.

– Так кто же вызывает у Вас подозрение?

– Никто… Грешен, – никто… Не могу душу свою перебороть и напраслину на невинного человека возвести. Вы уж, любезнейший Иван Дмитриевич, мне наводящие вопросы…

– Так уж я и так… Наводящие… Да все не наведу Вас на нужную мысль.

– Да все потому, что ума не приложу, кто из людей истинно верующих мог пойти на такое страшное злодеяние корысти ради…

– А из неверующих?

– Так что неверующим в православном монастыре делать?

– И то ваша правда.

Делать нечего, стал Иван Дмитриевич искать другие подступы.

Вызвал монастырского служителя Якова.

Прокурор и следователь с, интересом прислушивались к первому допросу, свои вопросы не задавали. То ли не знали, что спросить, то ли им хотелось увидеть в деле, как ведет дознание сыщик Путилин. А может, и то, и другое. И третье – вчера оба были в гостях у помещик Славгородского Ивана Тимофеевича, общего старинного знакомца, – Иван Тимофеевич вместе служил в одном полку с судебным следователем и был свояком прокурора, так что засиделись, заигрались в вист, а это хорошее мужское занятие не обходится без доброй вишневой наливки, да и курили много всю ночь, курили, теперь голова-как чугунная, во рту, словно все лошади полка постояли, до вопросов ли…

Но когда Яков вошел в келью настоятеля, оба, и прокурор, и следователь, слегка оживились.

– А ну-тес, братец, покажи – ка нам свои руки! – бросился к нему следователь.

И прокурор встал с кресла, подошел поближе, уставился сквозь пенсне на вытянутые и слегка дрожащие руки Якова.

– А чего дрожит так? – внес свою лепту в дорос прокурор.

Я, конечно, извинясь, ваше-ство, но перебрал вчерась… Мы в трактире на Хомутовской, у Пал Палыча, с кумом четверть хлебного вина выкушали… – Так грех ведь.

– Как не грех? Грех… Вот я в монахи-то все и не решаюсь, который год. Грешен. А они – люди святые. А я все при них – в услужителях. Мое дело какое – печки растопить, дровишек заготовить, и все такое.

К ним подошел вплотную и доктор.

Все трое впились глазами в руки Якова.

Только Иван Путилин, как сидел, так и сидел.

– А что у тебя с руками? – спросил доктор.

– А что с руками? – удивился Яков.

Руки его были абсолютно чистые. В том смысле, что не было на них никаких порезов.

– А то, что мыть надо руки, ишь, под ногтями какой чернозем развел. Так неровен час и бактериями разживешься.

– Э, ваш-бродь, нас никакая бактерия не берет. Намедни в погреб за солониной ходил, так одна бактерия высунула рожу свою усатую, ошерилась, глаза красные в темноте горят, чуть за руку не цапнула.

– И что же? – смеясь спросил доктор.

– Увернулся, – признался Яков. – А то вот ещё был случай…

– Хватит, хватит, любезнейший, ты на вопросы отвечай – прервал его воспоминаний Иван Дмитриевич.

– А какие вопросы? Нет никаких вопросов.

– Вот тебе мой вопрос, – не знаешь ли, кто до тебя служил в прислужниках при монахах?

– Никак нет, не могу знать, потому, – как я могу про то знать, ежели это было до меня? – резонно возразил Яков.

– Убедил, – усмехнулся Путилин.

Пригласили в келью казначея монастыря.

– Скажите, отец казначей, Вы – старожил монастыря. Кто у вас до Якова служил в прислужниках при монахах.

– Помню всех, Иван Дмитриевич, как не помнить, – всех на работу брал, всем жалованье определял, всех увольнял и денежку в дорогу давал.

– Назовете ли имена, фамилии?

– Назову, почему не назвать Аккурат перед Яковом был Иван Михайлов – в сентябре уволился.

– А не скажете ли, когда сей Иван Михайлов был последний раз в монастыре? Давно ль?

Тут от двери кельи раздался голос – низкий густой, – одного из молодых монахов, из тех, что стояли там, прислушиваясь к разговору, их Путилин намеревался чуть позднее вызвать:

– Ежели Вы по Ваньку Михайлова, так он третьего дни был тут.

– То есть накануне убийства, – подытожил Иван Дмитриевич. – А чего заходил?

– Да вроде как бы и без надобности. Целый день проваландался по монастырю без дела, ночь переночевал, и наутро уехал к себе в село.

– А я его видел и в день убийства. В утро того дня, – добавил второй монах, с тонким бледным лицом.

– У кого ночевал Иван Михайлов? – спросил Путилин. – Никто не знает?

Позвали всех сторожей. Один и признался:

– У меня и ночевал Ваньша. Собирался в 9 вечера уехать к себе на станцию Окуловка.

– Ну, теперь, господа, – обратился Путилин к прокурору и следователю, – будьте покойны. Я скоро найду вам убийцу иеромонаха… И – панагию…

Счастье и горе реставратора Веры Ивановой. Ограбление в «Пушкинском»

Полковник Патрикеев посмотрел на часы.

Со времени начала операции «Перехват-Отслеживание» прошло всего минута-две.

С машины слежения шла «картинка» на дисплей в комнату спецтехники ОСО Генпрокуратуры.

Комнатенка была небольшая. С помещением у прокуратуры все ещё было неважно. Юрий Матвеевич Симакин, питавший особое уважение к Отделу особых операций, не раз заходил к Патрикееву, обещал: – Как только здание на углу Глинишевского и Большой Дмитровки закончим, так сразу.

Как только, так сразу, – отшучивался Патрикеев; да к тому «времени у нас ещё десяток генералов прибавится, им надо будет отдельные кабинеты давать. А наш отдел как ютился в разных комнатенках на разных этажах по пять человек в четырех стенах со старой мебелью, так и останется.

– Никогда! – клятвенно заверял начальник Управления эксплуатации зданий и сооружений Генпрокуратуры. – Вы слышите, – никогда!

И на его честном лице светилась уверенность в том, что как он сказал, так и будет. Хотя, скорее всего, и он в глубине души не очень верил в то, что ОСО получит новые помещения. – А что касается старой мебели, – тут Юрий Матвеевич хитро улыбнулся, а улыбка у него была открытая, всегда вызывала доверие, – то должен заметить как профессионал: старая мебель лучше.

– То – то все наши начальники обзавелись гарнитурами чуть ли не из карельской березы, – усмехнулся Патрикеев, соскабливая со старой столешницы ножом белое пятнышко от «штриха», которым замазывал какую-то опечатку в отчете.

Так это с точки зрения эстетики, – возразил Симакин. – А с точки зрения здоровья – так это все во вред. Заменители, искусственные материалы, пластик, – они ведь не дышат… Это понимать надо…

То – то в моей клетушке все на ладан дышит, кроме меня…

У Вас, Егор Федорович, – настоящее дерево. Стол сделан ещё во времена Вышинского. Тогда все из натурального дерева, тут, вон, глядите, даже не фанерный шпон, а настоящая доска. Это полезно.

– С этой точки зрения, – усмехнулся Патрикеев, – полезнее всего для здоровья гроб – кругом настоящее дерево, все дышит…

– Озорной вы народ, писатели, – рассмеялся шутке Симакин.

Симакин был не просто добрым приятелем, но и постоянным читателем всех научных книг Патрикеева, причем делал очень здравые замечания по части материалов, в том числе и по последней книге товарища – «Ремесла Древнего Новгорода».

– Кстати, в Вашей последней книге – «Резьба по дереву в Древней Руси» есть то ли ошибочка, то ли опечатка.

– Юрий Матвеевич, не щади мое самолюбие, наверняка ошибка, в издательстве «Книжная палата» опечаток не бывает. Что пропустил?

– Да вот Вы пишете, что, скорее всего, и княжескую печать вырезали из липы. Липа, действительно, мягкий материал. Но для печати не годится, именно в силу своей мягкости.

– Я. писал, что «первоначально», вероятно, вырезали из липы. Потом то все равно отливали в металле.

– Ну, если так, то конечно. Значит так, вентилятор добавим, лампу заменим, лампа у Вас, должно быть, со времен Руденко. А вот мебель не – советую. Как профессионал – не советую: дерево лучше.

В аппарате генпрокуратуоы кроме юристов работало много специалистов самого разного профиля: химики, биологи, математики, инженеры – технологи, строители, врачи, кибернетики, историки, журналисты, экономисты. Зарплату они получали значительно меньшую, чем юристы. Были лишены всех привилегий, которые имели аттестованные юристы на должностях прокуроров и следователей (в оплате, в отпусках, бесплатных билетах в отпуск и обратно, скидки на путевки в санаторий, коммунальные платежи, бесплатный проезд на общественном транспорте, количество дней в отпуске и т. д.), но продолжали работать на своих должностях, как ни в чем не бывало.

Начальство это очень удивляло.

Прокуроры и следователи, юристы по образованию, как только у них снимали лишь одну из привилегий (например, задерживали выплату пенсий, которые большинство получали в сравнительно молодом возрасте) тут же в массовом порядке подавали заявления об уходе.

И то сказать – классного юриста со связями в генпрокуратуре куда хочешь возьмут, – и в банк, и в фирму, и ещё куда.

А этим кибенематикам – куда податься? Все их институты позакрывали, или просто перестали платить зарплату.

Говорят, один из разработчиков закона о прокуратуре, по которому специалисту даже делающие ту же работу, что юристы по образованию, лишались всех льгот, готовя соответствующие положения Закона, шутил:

– Да этим специалистам хоть бы и совсем ничего не платить и все запретить, они будут на работу ходить. Разве что начать брать с них деньги за вход?

Идея всем понравилась, но развития почему-то не получила.

Специалисты по-прежнему приходили ровно в 9 на службу (за опоздание на пять минут могли лишить премии, которую, правда, и так давали нерегулярно), и выходили днем на 45 минут куда-нибудь пообедать. Можно пообедать было и в своей столовой. Но это зависало от здоровья. Некоторые не рисковали. А с обедом тоже проблемы. Опадал на пять минут с обеда – такую выволочку можно было от начальства получить, – мало не покажется. Некоторые специалисты, оберегая нервную систему, обратно с обеда бегом бежали в здание на Большой Дмитровке. Кому охота на старости лет выволочку от начальства получать? Смешной народ, эти специалисты. Вроде, и нужны. А вроде как, и без них бы можно было обойтись.

Желание попробовать обойтись совсем без специалистов – не юристов время от времени возникало.

Но потом все оставалось как было.

В государственных учреждениях любят время от времени сменить интерьер, мебель, даже чайные сервизы.

Менять сотрудников не любят, даже если они надоели и вызывают постоянные приступы раздражения.

И уж совсем не любят менять традиции.

Традиции – это святое.

В правоохранительных органах традиционно, держали специалистов.

Были узкие профессионалы и в группе новой техники, – так называлось официально особое подразделение Отдела специальных операций (ОСО).

Аббревиатурой ОСО были, в том числе, закамуфлированы и новейшие технические достижения, опробуемые в рамках усиления борьбы с организованной преступностью. Здесь были спутниковые системы слежения за объектом, уникальные системы идентификации измененного голоса, системы видеосъемки любого объекта в городе Москве с увеличением, при необходимости, до размеров, позволяющих считывать удостоверение, показанное водителем гаишнику на углу Волхонки и Моховой…

Когда началась операция «Перехват-Отслеживание» в рамках сложно задуманной партии «Ограбление Пушкинского», полковник Патрикеев перешел из своего крохотного кабинетика в эту тоже не большую комнатку на первом этаже здания на Большой Дмитровке.

– Увеличь «картинку», – попросил он оператора.

Тот покрутил тумблеры, на дисплее стало видно лицо водителя машины, застывшей у светофора.

Патрикеев обернулся к оператору спецсъемок.

– Сделайте мне его фотокарточку, – пошутил. – И попробуй на следующей остановке спецаппаратурой прощупать багажник. Хочу убедиться, что не обвела нас Игуана вокруг пальца.

– Думаете, могли подменить содержимое багажника? – Спросила его Нина Степановна, кумулировавшая всю аудио и видео-информацию по части операции «Перехват».

– Нет, думаю, что могли подменить машину. У нас на площади объект на мгновение вырывается их под видео – контроля, тут могли – подставить другую машину. Хотя, крайне маловероятно: мы бы заметили «двойника» на подступах и взяли «под колпак». Но – береженого Бог бережет.

Тем временем в двух машинах (удаляющихся друг от друга на большой скорости, одна шла в сторону Тверской, другая уже подходила к Крымскому мосту) было напряженно тихо.

Гера закурил, вставил зажженную сигарету в рот Борьке.

Тот затянулся жадно, с каким-то всхлипом. Спросил, не вынимая сигареты и судорожно вцепившись в «баранку».

– С травкой?

– С травкой?

– Не задурею?

– Не успеешь.

– А чего мы там, где уславливались, «тачку» не оставили?

– А потому, что «менты» не глупее нас. А если «утечка информации»?

– Это как?

– Могли подслушать нас, мог кто-то «настучать»…

– Да ты что? Кого подозреваешь?

– Кабы подозревал, операцию бы перенес. Или отменил.

– Да тут, похоже, мы так вляпались, что не отменишь.

– Это точно. Тоже понял, с кем имеем дело?

– Грамотный. Где остановиться?

– Есть запасной вариант про который я вслух пока не говорил. Возле Парка культуры притормози, и сразу – из машины,.

– А ты?

– И я тоже. На наши места другие сядут. А уж куда они поедут, не наша с тобой забота.

– Значит, план меняется?

– Можно и так сказать. А может, так у них с самого начала было задумано. Тоже – люди грамотные, те, кто нас «на работу» принял.

Патрикеев, слушая слабый сигнал через наушники, поморщился, нажал кнопку связи с машиной, в которой шли Федор с Пал Палычем: – Федя, у них план поменялся. Машину остановят у Парка Горького, выскочат, а в салон и за баранку сядут другие.

– Мои действия?

– Пал Палыча высади, ему там поможет наряд из ОМОНа, они, как всегда, помогут, договоренность есть. Сигнал связи старый. Они и возьмут двух наших; – незадачливых грабителей. А ты уж иди за профессионалами, которые поведут машину. За тобой пойдет группа захвата на всякий случай, если опять что выкинут. Но думаю, это короткая цепочка, эта пара и будет «ставить тачку». Твоя задача – только отслеживать ситуацию, не вмешиваться в нее. Если все же сменят команду, группа захвата возьмет тех, кто освободился, а ты – снова на «хвост» садись. Понял?

– Понял, понял.

– Тогда вперед и – с песней.

– «Работа у нас такая»…

– Давай, давай, без лирики. Дело может оказаться с кровушкой.

Такой же разговор засек Патрикеев и в машине, остановившейся у светофора перед Тверской. Но здесь пришлось действовать ещё быстрее.

Саня передал команду, полученную от Геры перед тем, как они разошлись по машинам:

– Владик, перед Тверской прижмись к тротуару. На секунду, не выключая мотора, – распахни дверцу и выскакивай.

– А ты?

– И я с другой стороны.

– И что?

– На наши места уже сменщики есть.

– Так не договаривались.

– Дурачок, нам же лучше: «бабки» те же, а ответственности и опасности меньше. Как выскочишь, обходи машину и дуй во двор углового здания, уходи дворами, пока не убедишься, что за тобой нет слежки.

– А может быть? – содрогнулся вялым, как студень, телом Владька.

– Все может быть, кроме того, чего не может быть никогда.

– Дай ствол.

– На хрена?

– Буду отстреливаться.

– Ты что, совсем придурок? Если тебя возьмут, то так аккуратно, что пукнуть не успеешь. И не думай, да и обращаться с ним ты не умеешь.

– А ты?

– А я умею. Потому и ношу с собой.

– Ну, вопросы есть?

Вопросы были. Но не у Владьки, а у слышавшего разговор полковника Патрикеева.

– Сколько ещё «штучек» приготовлено для него у грабителей?

И второй вопрос, поконкретнее:

– Последняя ли это «перемена» на праздничном ужине?

Проскочили здание бывшего МХАТа, потом Театра дружбы народов (ныне театра Татьяны Дорониной).

Возле бывшего кафе, от которого остались смешные круглые загогулины на газоне и ещё более смешные и странные ворота с фонарем (когда-то ворота вели в летнее кафе, владелец, должно быть, разорился сделанное из соплей зданьице снесли, а ворота остались), ведущие в никуда, Владька резко притормозил, и, не дождавшись, когда выскочит Саня, распахнул дверцу и бросился бежать, игриво виляя толстым задом между машинами, не за угол, а в сторону бульвара, тяжело и неуклюже перелез через оградку и, резко сменив бег на быструю ходьбу, засеменил, пытаясь укрыться в толпе студентов, приезжих кавказцев, бомжей, пенсионеров, влюбленных и командировочных, в сторону «МакДональдса».

Саня сквозь зубы матюгнулся, снова включил зажигание машины, потухшее из-за торопливости Владьки, дождался, когда на место водителя сел среднего роста, поджарый и спортивный мужик лет сорока с волевым, жестким лицом, хладнокровно кивнул ему, и выскочил на тротуар, предоставляя возможность своему «сменщику» занять место в салоне. Сменщик тоже производил впечатление бывалого человека.

Однако размышлять о прошлом боевика у Сани времени не было.

Надо было уходить.

Он резко рванул во двор, пару раз оглянулся, убедился, что никто за ним бежать не собирается, и перешел на шаг.

В первом же открытом, без кода, подъезде (такие на Тверской встречаются все реже) он быстро закатал рукав, достал из кармана шприц с уже «взятой» наркотой, снял колпачок-предохранитель с шприца, воткнул иглу в вздувшуюся на сгибе руки вену, и стал чувствовать всем телом, как приходит кайф.

Удара по голове он даже не ощутил…

Небольшого росточка человечек в спортивном «адидасовском» костюме криво улыбнулся в короткие седые усики, наступил кроссовками на упавший на пол шприц, процедил:

– Какую только гадость люди не употребляют.

После чего достал пистолет, из другого кармана спортивной куртки глушитель, неторопливо навертел глушняк на ствол и только навел его на голову Сани, как дверь резко открылась, сильно ударив его по затылку. Мужичок с седыми усами, не выпуская пистолет из рук, упал.

В подъезд вошел скромно, но аккуратно одетый мужчина лет 50, в кожаной турецкой куртке и кожаной кепочке «А ля Лужков».

Он прислушался, присел на корточки, пощупал пальцами правой руки пульс на горле у обоих – лежавших на полу. В свободной руке он тоже держал пистолет, правда, не «баретту», а «ТТ», и без глушителя.

Убедившись, что оба без сознания. Он сфотографировал миникамерой обоих. После чего сделал вещь, трудно предсказуемую по его предыдущему поведению.

Он осмотрел лежавший на полу шприц, покачал головой, убедившись, что шприц безвозвратно утрачен, достал из-за пазухи одноразовый шприц в полиэтиленовой упаковке, снял упаковку, достал шприц, высосал им из сломанного остатки наркотического вещества, покрутил рукой Сани, пока не надулась вена, и медленно «всадил» в вену наркотик. Убедившись, что Саня стал приходить в себя, ресницы у него задрожали, нога дернулась, и руки стали непроизвольно шарить вокруг, он оставил Саню в покое и обратил внимание на второго «лежальца». Удар по затылку был хорош, но и паренек видно был крепкий, – он уже стал пошевеливаться. Тогда новый гость старого подъезда коротко размахнулся и ударил его в основание черепа.

– Надеюсь, не убил. Обойдется без перелома. Но часок-другой покемарит, – пробормотал он. После чего достал «мобиль» и доложил:

– Все, как Вы предполагали, товарищ полковник.

Когда Саня оклемался, он увидел возле своего носа разбитый шприц с погнутой иглой, и грязную кроссовку.

С трудом восстановил события в памяти.

Вероятно, он все-таки успел всадить в вену дозу, поскольку, хотя голова и болела, но от удара, внутри же тела уже разлилась приятная теплота, и противная мандражистая дрожь по всему телу стала уходить, как и вязкая тошнота в желудке, и тупая, ноющая боль в суставах.

Он с трудом встал на четвереньки.

Голова кружилась, перед глазами танцевали тролли, но сквозь цветной хоровод он все же различил тело мужика в адидасовском костюме, недвижно лежавшего прямо перед ним.

Кое-как он восстановил в памяти события последних минут (минут, а может, – часов?, он не знал, сколько времени пролежал тут рядом с телом незнакомого мужика).

Опустившись перед телом мужика на колени, Саня пощупал потной, дрожащей рукой его лицо.

– Живой. А я думал – труп. Это он, наверное, ударил. И что дальше?

Умер от стыда? Потерял сознание от чувства вины перед ним?

Саня нервно хихикнул собственной шутке.

– Какая, в конце концов, разница, что случилось? Главное, что он жив, – подумал Саня. И, встав на слегка ещё дрожащие ноги, открыл дверь.

После темного подъезда жизнь снаружи казалась ему светлой и праздничной.

Он пересек двор, обогнул торцевое здание, попетлял, постоянно оглядываясь, и наконец вышел на Тверскую, как раз к остановке первого троллейбуса. И – повезло – как раз подошел троллейбус. Повезло потому, что №1 ходит редко. Он успел вскочить в салон, убедившись, что за ним никто не последовал.

– Пронесло, – подумал Саня.

И опять ошибся…

История со сменой власти повторилась у помпезного входа в Парк культуры и отдыха имени Горького, ЦПКиО, в просторечии именуемом «цепочной».

Гера и Борис выскочили из салона, а пара крутых парней с накаченными бицепсами вскочили в машину и, резко взяв с места, рванули на ней в сторону метро «Октябрьская».

На «в хвост» им сразу же аккуратно села скромная серая «Волга» 1967 года. Но шла хорошо, не дребезжала кишочками и рессорами.

Гера и Борис разошлись.

Борис небрежно посеменил в сторону входа в парк, а Гера, пробежав подземный переход, вскоре перешел на шаг и направился вальяжной походкой в сторону Дома художника на Крымском валу так, словно его ничего кроме выставки трех художников – Александра Евстигнеева (портрет), Всеволода Осипова (натюрморт) и Александра Смирновой (роспись по дереву) ничто не волновало.

Борис успел купить датский «хат-дог», и только было в одной из аллей парка вцепился зубами в призывно намазанную сладкой горчицей розовую мякость сосиски, как почувствовал под лопаткой что-то твердое и услышал незнакомый голос:

– Не физьдипи, фраерок, потихонечку пошел, пошел впереди меня, вон туда, за ту пристроечку к аттракциону «Небо в алмазах».

Борис и пошел.

Но успел сделать всего несколько шагов.

Сзади послышался тупой, смачный удар. Борис втянул голову в плечи, скукожился, ожидая нового удара, от которого уж наверняка станет очень больно. Но он так ничего и не почувствовал. А услышал лишь тупой тяжелый звук падающего об асфальт тела и новый голос за спиной:

– Пошел, пошел, тебе куда сказали идти? Вот и иди.

И Борис пошел.

Когда он зашел за пристройку позади большого круглого павильона аттракциона «Небо в алмазах», и уставился тупым взглядом на многочисленные кучки испражнений, оставленных посетителями аттракциона после осмотра неба в алмазах и не желавших после такого удовольствия тратить деньги на общественный платный туалет, он вдруг почувствовал непреодолимое желание помочиться.

– А, пусть хоть убивают, а я пописаю, – рассудительно сказал сам себе интеллигентный Боря, имевший со школьных лет склонность к математике и логике, и выполнил свое решение, хотя при это и прислушивался к тому, что происходило там, где он расстался с двумя своими странными преследователями.

Позади было тихо.

Человек, ударивший рукояткой пистолета «ТТ» его преследователя, сделал снимок его в профиль и в фас, что было нетрудно, так как натура, вырубленная, должно быть, надолго, не сопротивлялась. После чего запросил по «мобилю»:

– Второго фотокарточка нам не нужна?

– Нет. Его уже «сняли».

– Что с ним делать?

– Проводи на всякий случай до дома. Там его ждут.

– А с этим что?

– А этот отлежится и пойдет своим ходом. Его «пальчики» у нас есть, и все его адреса, связи. Это человек из нашей картотеки, никуда он не денется. За него не беспокойся.

– Да я не столько за него, сколько за его здоровье. Не слишком ли сильно приложил.

– Сколько раз просил, Иван Степанович, сдерживайте силу при ударе. Не все ведь натренированы, чтобы шею под удар мастера спорта по штанге подставлять. Дышит?

– Дышит.

– Тогда оклемается. Ему в любой случае недолго осталось на свободе гулять. Успеет до суда поправиться. Да не беспокойтесь, за ним ребята из МУРА присмотрят, у них к нему есть пара вопросов по убийству на Никитинской, 2б. А у нас своя работа. Вперед и с песней!

Гера тем временем купил билет со скидкой для студентов творческих вузов (обычно пускали бесплатно, но сегодня был вернисаж с презентацией, – в бумажных стаканчиках подавали дешевое вино «Монастырское» и на подносах бутерброды с вареной отечественной колбасой), прошел в просторное, фойе первого этажа Дома художника, огляделся и сразу же шмыгнул в туалет.

Слежки не было.

В туалете повторилась с точностью до десятой вся история взаимоотношений недружелюбно настроенных друг к другу людей, которую читатель имел возможность видеть пару минут назад в одном из записанных котами и гостями столицы подъездов на Тверской.

То есть Гера достал шприц, приготовился «шырнуться», получил для начала по шее, «отрубился», и пока по шее получал уже его обидчик, пришел в себя, нащупал на полу шприц, сделал себе укол, расслабился поймал кайф, с удивлением рассмотрел сухое, морщинистое лицо хорошо одетого человека на полу кабины, убедился на всякий случай, что он жив, но не настолько, чтобы тотчас же бросаться за ним в погоню, ничего не поняв в случившемся, покачал головой, но кайф победил сомнения, и он вышел из кабины, застегивая ширинку.

Седой, одетый в старомодную «тройку» старичок, с трудом и со стоном мочившийся у писсуара, тщетно пытаясь выжать из себя долгожданную каплю, раскрыв рот смотрел на Геру и на оставшееся лежать на полу кабины тело неизвестного мужчины.

– Закрой рот, дед, – грубо посоветовал Гера. – Все путем.

Выставка ему понравилась.

Он с жадностью съел четыре бутерброда, буквально вырванные им из рук, каких-то старых интеллигентов, попавших на вернисаж, скорее всего, бесплатно, как гости художников. Удалось перехватить и пару стаканчиков со сладко-кислым вином.

– Очень нужно, извините, это вон туда, устроителям, – почему-то соврал Гера, и, спрятавшись за большой портрет Юрия Лужкова работы Александра Евстигнеева, так, что перед его лицом на выгородке висело большое декоративное панно, изображавшее поле жизни, которое, пытается перейти похожий на флорентийского путти толстопопый младенец, поставил второй стаканчик с вином на тумбу, на которой было установлено большое пасхальное яйцо, расписанное яркими приятными красками молодой художницей Сашенькой Смирновой, вцепился зубами сразу в два бутерброда, положенных один на другой…

– Хрен его знает, из чего теперь колбасу делают, – сокрушенно подумал Гера.

Однако, если честно, его куда больше занимала мысль, как отсюда вырваться.

Но ещё больше другая.

В чем дело, еб вашу насыпь в пересыпь? – элегантно выразил он свою мысль. – Мы все сделали, как договорилась. Что это – было? Случайное нападение туалетного педераста? Попытка убрать его как человека, способного вывести на посредника? Или операция другой банды, готовой взять его в заложники и пытать, пока не выдаст, где картинки?

Ответа у Геры не было.

И от того было особенно страшно.

Самое обидно, что он не знал, что с друзьями.

По увидевшемуся ему раскладу они в эту минуту, могли быть все мертвы.

Ситуация приобретала закольцованный характер.

Невезуха киллера Зарубина

Ивану Ивановичу не повезло.

После того, как его теща померла в его ласковых руках от чрезмерного сжатия ладоней Ивана, жизнь пошла на перекосяк.

И то сказать, – обидела его теща сильно.

– Ишь ты, у рыжих моча ядовитая! – все повторял и повторял мысленно Иван, идя по Тверскому бульвару.

Сколько времени прошло, а сцена убиения им тещи стояла перед глазами явственно и безобразно.

Безобразно было не то, что он слишком сильно сдавил ей череп своими могучими дланями.

Безобразны, были обидные слова тещи насчет того, что когда он мочится в туалете, то завсегда попадает хоть немного на стульчак.

Не было такого!

Безобразны были её намеки на рыжеватость каштановой шевелюры Ивана Ивановича.

Безобразно было и сухонькое невеликое тельце тещи, неуклюже посаженное им на пресловутый стульчак туалета.

Безобразно некрасиво лежал на полу коридору сосед Володя.

Сколько ни щупал потом Иван его пульс, ни прикладывал зеркальце ко рту, предварительно раскрыв пальцами губы, – не запотевало зеркальце.

То есть в квартире, где только что кончился эаебантельский матч со «Спартаком», лежали два трупа, что, конечно же, несколько снижало приятную эйфорию от победы любимой команды.

С трупами надо было что-то делать.

Оставлять тещу на полу было нецелесообразно, поскольку на полу уже лежал Володя, перекрывая проход.

Оставлять тешу в туалете было и вовсе глупо, – ни тебе пописать, ни вообще.

Иван Иванович только с виду был глуповат.

А так то он в трудные минуты соображал быстро и в нужном направлении.

Правда, относительно этой способности сомнения возникали ещё у его армейского старшины, который так и прозвал Ивана Ивановича:

– Фитиль – долбоеб…

Извините, из песни слова не выкинешь.

А пел Иван Иванович дивным дискантом.

Но – только в одиночку, то есть соло.

Потому, что если пел вместе со всеми, то получалось так, что все пели в одной тональности, а он в другой. Его несколько оправдывало то, что он вообще ничего такого про эти тональности не знал.

А вот армейские команды доходили до него действительно туго. Так что грубоватый снаружи старшина в чем-то был прав, выдавая такую нелицеприятную характеристику рядовому Зарубину. Он и его фамилию несколько переделал. Но в такую неприличную, что привести её в тексте не представляется возможным. Извините, если что не так.

Словом, Иван Иванович сообразил.

Так сказать, на троих.

В том смысле, что перетащил тяжелое и неповоротливое тело Володи в спальню, и водрузил его на их со Светой спальное ложе.

Причем отодвинул его как бы на свое привычное место. А на свободное пространство, где обычно спала Света, он положил тело тещи.

Может, все бы ещё и обошлось.

Если бы они так и лежали, как положено трупам, то есть недвижимо.

Но тут мы вынуждены приоткрыть одну очень личную тему брачной жизни Ивана Ивановича Зарубина.

Жена его, Света, обожала спать на мягком.

А он, Иван Иванович, привык на твердом.

И лет пять семейной жизни они из-за этого постоянно ссорились. Он иногда даже ложился спать на пол. При этом делал это во сне, и по рассеянности брал с собой одеяло. А поскольку они как и положено супругам накрывались одним одеялом, то Света натурально мерзла.

Скандал, одним словом.

И спустя пять лет покойная теща, видя их мучения и, страдая от их ссор (она мучилась эвукофобией и не терпела громких звуков), подала им трезвую мысль на пьяную голову:

– А – чтобы вам не спать отдельно?

– Ну, мамаша, Вы уж скажете, так непременно глупость, – парировала Света. – Где в нашей комнате поставить вторую кровать, если все свободное место занимают шифоньер, стенка и трюмо-трельяж?

– А, вы спите отдельно на одной постели, – предложила неугомонная старушка.

Это как? – несколько удивились вчерашние молодожены.

– А так. На Светкином месте положьте перину, а на Ванькином – дверь от дачного туалета, что у – нас в лоджии без дела лежит.

Мысль показалась трезвой, даром что стареющая теща от усталости успела с утра принять уже стаканчик наливки собственного производства.

Так и сделали. Теперь Светка во сне несколько возвышалась над Иваном. Но, поскольку была она женщина в теле, если деликатно выразиться, то как лягеть в перину, так и погрузится. И спит себе спокойно до утра, лишь слегка ворочаясь внутри перины.

Разницу в весе между женок и тещей Иван не учел.

И, когда он положил тело тещи на Светкино место и, удовлетворенный принятым решением и проделанной работой, вышел, легкое тельце тещи тут же скатилось с перины в сторону Володьки, лежавшего на месте Ивана, то есть на голых досках, прикрытых простыней.

Если со стороны смотреть, то было полное впечатление, что Володька и теща лежат, держа друг друга в объятиях.

Если бы такую сценку увидала Светка, резко войдя в спальню и, включив свет, то ещё неизвестно, что бы было. Вполне возможно, что она померла бы сразу от разрыва сердца.

А так то сразу не вышло.

Потому что Иван, сложив неожиданно образовавшиеся в квартире два трупа в спальню, сам пошел отсыпаться после переживаний, пережитых во время неудачных действий «Спартака» в обороне, а также и в нападении, правда, слава Богу, только в первой половине игры, ушел спать на узкую вдовью постельку тещи в её маленькую комнатку.

А тут и Светка приходит.

Услышав из тещиной спальни храп, она приоткрыла дверь и спросила:

– Мамо, Вы спите? А где Ваньша?

Ваня спал крепко, и во сне ему снилось, что «Спартак» выигрывает со счетом 3: 0 у мадридского «Реала».

И было ему во сне сладко и хорошо.

Тем более, что найдя на подоконнике бутылку тещиной наливочки на вишневых косточках, он из бутылки в 0, 7 выкушал 0, 6, так что ему спалось крепко и сладко.

И он на вопросы, тем более к нему не относящиеся впрямую, конечно не бросился сразу отвечать. Он спал. Похрапывая из-за наливки не так громко, как обычно. Что, возможно, и ввело в заблуждение доверчивую Светку. Она и решила, что мать спит. А поскольку сама сильно устала, да и сердце что-то последние дни побаливало из-за этой девальвации и дедолларизации, а также полной демократизации всей экономической жизни в стране, когда не знаешь, сколько гречка будет стоить завтра, то и ей самой спать захотелось.

Тем более, что она сильно расстроенная была.

У неё и у самой был один доллар в заначке. Жена Володьки ей привезла в подарок из Анталии. Там в сувенирных киосках такие американские доллары стоят всего-ничего, может, центов десять в пересчете на доллары. И надо же быть такому, чтоб случиться: этот доллар Светка держала на черный день. И когда доллар пополз в своей стоимости вверх, ей с одной стороны было очень грустно, – все продукты враз подорожали, с другой стороны она сладко предвкушала, как доползет он до самой высокой отметки, пойдет она в обменный пункт на углу Никитинской и Сиреневого бульвара, где теперь под нестертой вывеской «Прием стеклотары» было яркими красками написано «Обмен валют», и обменяет свои доллар на тридцать рублей. Если учесть, что у тети Дуси можно было купить гречку подешевле, прям из мешка, который она успела прикупить в первый же день демократизации рыночной экономики, то выходило, что если доллар – тридцатник, – то три кило халявной гречки.

Но осуществить этот красивый план Светке было не суждено. С другой стороны, как смотреть, может это все и к лучшему. Так то все произошло в собственной квартире. А так – вполне могло случится несчастье прямо у киоска обмена валют.

Что случилось, читатель уж и сам наверное, догадался.

Светке спать хотелось ужас как, да ещё сердце болело и в левую руку отдавалось, и под левой лопаткой кололо.

Она привычно накапала себе 25 капель валокордина, накапала б и больше, да надо было экономить. Валокордин тоже подорожал.

И пошла в спальню.

В спальне было темно и тихо.

Вся то раздеваться она не стала, сняла в темноте из последних сил колготки фирмы «Леванти», которые ужас как жали в поясе и собралась лечь под одеяло, тем более, что в дыру на пятке сильно дуло. Она даже уже легла на свое место, и стала шарить руками, пытаясь найти одеяло. Но нащупала постороннее тело. Сначала она немного испугалась, но раздражение пересилило. Потому что по гребню на затылке нащупанной головы она догадалась, что это мамаша. Это сильно её вывело из колеи и даже сон отбило. Она вскрикнула громко:

– Ой, мамо, Вы что, с дуба рухнули? Какого хрена Вы улеглись на нашей семейной постеле на Ванькиной стороне? Тогда почему Ванька спит в Вашей комнате? Вы чё, наливки нализались оба?

Но мать таинственно молчала.

– Вы чё затаились, мамо? Отвечайте, а то я за себя не ручаюсь!

Но мать молчала как партизанка на допросе на картине художника Иогансона.

Светка попыталась ногой спихнуть легкое тело матери с постели, но читатель знает, – кроме легкой матери на постели отправлялся в свой последний путь и тяжелый Володька, так что этот маневр у Светки не вышел.

Разжигая в себе раздражение, необходимое для победы в кухонной ссоре с матерью, Светка скатилась с постели и зажгла свет.

То, что она увидела, её сильно озадачило.

Мать спала, как ей поначалу показалось, в объятиях соседа.

Мало того, что на соседа Светка имела и свои виды.

Мало того, что мать в хорошем возрасте, когда надо больше о душе думать, а не о грехах земных.

Так она ещё и устроились спать «апосля всего» на их с Ваньшей супружеском ложе!

Словом, увиденная картина вызвала у Светки сильнейшее раздражение и большой выброс адреналина в кровь.

Она рванулась к постели, схватила ставшее ей тут же ненавистным тело соседа Володьки и стала его яростно трясти.

Но тело было тяжелым, вязким, вялым и на действия со стороны никак не реагировало.

Она ухватила мать за сатиновое жабо домашнего платья пошива Сортавальской фабрики детской одежды, и также сильно встряхнула.

Эффект был тот же.

И вдруг она поняла.

И мать, и Володька – мертвые!

Ей стало нехорошо. И то понять её можно, – чего ж тут хорошего: такое увидеть в собственной спальне; тут и последнего ума лишишься.

Но ум у Светки был крепок, и так просто с неё крыша не съехала.

А вот сердце, особенно за годы рыночной экономики, сильно сдало. Так что, она вначале села на пол там, где стояла. А потом и легла на полу, у подножия кровати, на которой уж спаи вечным сном мать и сосед Володька. Так что когда проспавшийся Иван заглянул в спальню, чтобы решить, что делать дальше, он увидел уж не двух, а трех близких ему людей, оставивших этот мир.

Надо отдать должное Ивану Ивановичу.

Уж на что он был глуповат, а понял все.

И решение принял может и скоропалительное, но правильное.

Позвонил племяннику Сереге, сказал, что ключ от квартиры под половиком в прихожей. Пусть позвонит, жена, точнее – теперь уж вдова Володьки ему откроет, а дальше пусть Серега действует по обстановке.

– У него не, у Ивана Ивановича, – теперь будет другая жизнь.

Серега клятвенно пообещал все выполнить в наилучшем виде.

И надо сказать, Серега вообще был мужик самостоятельный, слов на ветер не бросал. Как обещал, так и сделал.

И ровно через неделю приехал по указанному адресу.

Раньше не мог. Потому что был в запое. Но как вышел, – не будем на мужика напраслину возводить, первое что сделал, это поехал выполнять поручение Ваньки.

Впрочем, дальнейшая история этой многострадальной семьи не входит в сюжет, как тут ни старайся. И, поскольку дальнейшее развитие сюжета этого не придуманного романа зависит из всей семьи только от Ивана Ивановича, к нему и вернемся.

В трудную минуту Иван всегда вспоминал о своем бывшем однокласснике Паше Вернике. Тот и в школьные годы – был на головку сообразительнее всех, и кулаками умел махать лучше остальных, тем более что уже в 10 классе выполнил норматив первого юношеского разряда по боксу. А потом так и пошло. Сборная ДЮСШ как то постепенно превратилась в криминальную бригаду, авторитетом в которой считался как раз Паша Верник. Ко времени описываемых событий Паша был в силе и назывался «смотрящим» по их микрорайону. Его бригада входила в Сосновскую группировку, с которой мало кто решался связываться, даже солнцевские и балашихинские дорогу не переходили. И когда бывало трудно, допекали жена и теща, или начальство откровенно хамило и хотелось уйти на другую работу, а другой работы поблизости не было, Иван всегда думал с мечтательной тоской в голосе:

– Вот достанут меня до предела, уйду к Пашке и заживу как человек.

Пашка оказался дома. Тем более, что жил он в том же доме, только, в другом подъезде, так что и идти недалеко.

Привыкнув в силу своей профессии решения принимать быстрые и нетривиальные, Паша распорядился:

– Значит так, братан, домой тебе возвращаться нельзя. У меня тоже найдут. Жить будешь на одной из наших блат-хат, это недалеко, если ехать, а так-то искать будут долго. Это в Раменках. Я тебя туда подброшу, поживешь неделю, ситуация устаканится, тем более, что следов убийства, как я понял, в квартире не оставлено. Просто трагическое стечение обстоятельств, – это ж надо же, – никаких усилий, – тут Паша хохотнул, – и три «шнура». Так… И сделаем мы тебя киллером.

– Это убивать, что ли?

– Зачем убивать? Просто лишать жизни. Но не подумай плохого, не из-за денег, в смысле ради ограбления, или в состоянии алкогольного опьянения. Просто будешь убирать кого надо. По заданию. И будут платить тебе сумасшедшие деньги.

Я крови боюсь. У меня от неё затемнение рассудка.

– Это не страшно. Это даже хорошо… У тебя будет свой «почерк».

Будешь убивать без крови.

Неделю Иван отсыпался в Раменках. Через неделю получил первое задание. Его подвезли вначале к музею изобразительных искусств имени Пушкина, показали молодого белобрысого парня, которого ему надо было убить. Потом повезли быстро и нервно по улицам, и высадили у «Макдональдса», приказав ждать. Потом показали: тот белобрысый коренастей парнишка, которого ему надо было убить, бежал, некрасиво перелезая через кусты и ограду, со стороны бульвара.

– Сядь этому фраеру на хвост, отследи, и когда можно будет, потихому, без крови и шухера, уберешь, Понял?

– Как не понять? – удивился простоте дела Иван. И зашагал вслед за белобрысым толстячком в сторону Малой Бронной.

Заметив, что за ним идут, белобрысый резко свернул в один из дворов белокирпичного элитного дома.

Иван за ним.

Однако ж оба оказались неудачниками.

Владька, а это был он, попал в закрытый двор, вроде как, он помнил, – ещё недавно двор был проходным, но владельцам приватизированных квартир из числа бывших депутатов государственной думы, оставшихся в Москве и не желавших возвращаться к своим обманутым избирателям, показалось обидным и эстетически неоправданным то, что многие посетители «Макдональдса», продолжая знакомство с укромными уголками столицы, оказывались в их проходном дворе, спеша по совету старожилов срезать угол в направлении к тому месту, где когда-то стоял Дом, в котором якобы жила известная поэтесса. И, уж коли они оказывались в таком укромном и ухоженном месте, как этот двор, то некоторые из них тут же и справляли задумчиво свою нужду. Что депутатам, привыкшим за годы служения народу к массе привилегии, очень не нравилось.

Двор закрыли. Намертво. Кирпичной стеной выше человеческого роста.

Владька оказался в тупике.

И когда, он увидел перед собой громилу в лужковской кожаной кепочке и турецкой куртке с капюшоном, он сразу понял, что ему опять не повезло.

Однако не повезло и Ивану Ивановичу. Ибо именно он стоял в куртке и кепке перед белобрысым толстяком у кирпичной стены…

– Повернись – приказал он сиплым от волнения голосом.

Владька покорно повернулся к убийце спиной.

Такая поза нужна была Ивану Ивановичу в силу задуманной им технологии убийства. Спереди очень неудобно накидывать удавку.

А сзади – сподручнее.

Владька повернулся жирной спиной.

Иван Иванович накинул ему на короткую шею удавку и, крякнув для сугрева души, затянул.

Но то ли не рассчитал силу, то ли выбрал неважную по качеству бечевку, но бечевочка лопнула, успев, однако, нанести некоторый ущерб здоровью жертвы. Из ушей Владьки брызнули короткие кровяные фонтанчики.

Вид же крови всегда плохо действовал на Ивана Ивановича.

Увидев кровь, он закрыл глаза, сильно побледнел, что заметил бы каждый, кто оказался бы рядом, но никого рядом не было, и, пошатавшись секунду-другую на плотных ногах, медленно, сложившись, как понедельник, упал на газон рядом с обмякшим телом Владьки.

Какое-то время они лежали рядом, мирно и добрососедски, как совсем недавно лежали в их теплой квартире тела жены, тещи и соседа Володьки.

Первым, как ни странно, учитывая травму, пришел в себя Владька.

Шея сильно болела, в ушах неприятно свернулась кровь. Кровь пузырилась и в его широких ноздрях, мешая дышать. Он лежа высморкался с помощью двух пальцев и огляделся.

Наконец, увидев мешковато лежавшее неподалеку тело, он вспомнил, что с ним произошло. Острота воспоминаний подвигла его на непривычно быстрые действия, – так не шустро, как давеча на бульваре, он вскочил и смешно семеня кроткими ножками заспешил вон со двора.

Только его и видели.

Иван Иванович вообще его больше не видел. В тот день ему найти блондина не удалось, а потом его и вовсе отстранили от этого задания.

Правда, дали другое. Не менее ответственное: надо было по фотографии отследить возле здания гуманитарных факультетов МГУ на Ленинских горах ещё одного пацана и убить его без крови.

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

В тот день, Иван Дмитриевич, вызвал свободных от заданий агентов.

– Дело такое, господа хорошие. А только задание вам повышенной сложности, ибо, – тут Иван Дмитриевич шутливо – важно поднял вверх палец, знавшие его «покупки» агенты льстиво-подхалимски осклабились, – потребует от вас всех особой умственности, которой, как известно, все мои агенты непременно отличаются. Короче говоря, возьмите у Климентьева список лиц, ранее служившие и даже просто бывавших в мужском монастыре.

Внимательнейшим образом его изучите и запомните фамилии, имена и приметы. И доложите лично мне.

Агенты согласно кивали головами.

– Мало того, – продолжал Путилин. – Дело это государственной важности. Ибо, – тут он опять поднял высоко вверх указательный палец, агенты внимательно проследили за его движением, – похищена национальная реликвия, так сказать, непревзойденный шедевр ювелирного искусства прошлых эпох. И потому-действовать надо крайне осмотрительно. Хотя предполагаемый преступник, возможно, человек низкого звания, но он может отличаться, в силу дерзости содеянного, особым умом и коварством.

Агенты загрустили.

– А также, – тут, если внимательно всмотреться в глаза Путилина там можно было бы углядеть светлые смешинки, но агенты смотрели на свои нечищеные сапоги и щиблеты и в глаза начальству глядеть опасались, потому и восприняли последующие слова с полной серьезностью. – В силу особого коварства злодей, он может быть хорошо вооружен, силен физически, и, стало быть, при задержании способен оказать серьезное сопротивление. А потому, – ни-ни, и не пытайтесь, обнаружив вражину, тот же час забирать его в участок. Только отследить, обнаружить и доложить!

Агенты ещё больше загрустили.

Отпустив агентов и допив чай, Иван Дмитриевич сладко, с хрустом потянулся всем своим крепко сбитым телом, и вызвал к себе Климентьева.

А Вам, сударь мой, представляется особо выдающаяся возможность отличиться в служению Государю и Отечеству.

– Что так? – насторожился Климентьев.

– А то, что вещь-то похищена выдающаяся, и человек из-за неё погиб святой. Случай может иметь большой общественный резонанс. Все газеты будут писать о Вас.

– О Вас-с.., – наклонил крупную голову с косым пробором Климентьев.

– Может, и обо мне пару строчек поместят. Но больше-то – о Вас.

– Это почему-с?

– Да потому-с, что именно Вы, сударь мой, можете оказаться на острие, так сказать, поэтически выражаясь, нашего расследования.

– Это, как-с?

– А так-с. – Убит иеромонах Илларион, похищена драгоценная панагия, след явственно прослеживается, но одновременно фактически утерян, тут нужен человек ваших мозговых способностей.

– Ой, Иван Дмитриевич, да Вы льстите мне, дураку.

– Ну, как тебе сказать, если и есть, то самую малость.

– Какое будет Ваше задание?

– А задание просто и в тот же момент сложное до чрезвычайности.

Климентьев пригладил потной рукой потный лоб. Ничего хорошего из этого не получилась: лоб стал ещё мокрей, а рука так и вовсе.

– Завтра утром отправитесь на станцию Окуловка. Сторож монастыря показал на допросе, что подозреваемый в страшном преступлении человек, некто Михайлов, служил до прихода в монастырь на работу на этой станции стрелочником. Оттуда он и приехал в поисках места в Псков.

– Слушаюсь-с, Иван Дмитриевич.

– Да уж, мой друг, слушайте внимательно, ибо от Вашей сообразительности положительно зависит успех дела. Ну – тес, будете инкогнито.

– Это мы понимаем-с.

– Уже хорошо. Половина успеха. Соблюдайте полнейшее инкогнито, чтобы слух о вашем приезде на станцию ни в коем случае не дошел до этого Михайлова прежде, чем Вы его отважно схватите. Конечно, я не исключаю и того, что Михайлов в этом деле совершенно то есть ни при чем. И сейчас, в эту самую минуту шестеро агентов изучают кандидатов в преступники из среды других господ, мещан, крестьян, посещавших в последнее время мужской монастырь.

– Так что с Михайловым? Брать или не брать?

– Брать. Более того, допросить тут же форменным образом, если надо, то и с пристрастием. А также учинить подробнейший обыск в его жилище.

– А…

– А вот насчет этого, будьте спокойны. Вот Вам, сударь Вы мой, открытый лист, в коем я прошу местные власти оказывать Вам немедленное и самое энергичное содействие во всем, что Вы сочтете необходимым предпринять.

Наутро, в восемь ли утра, или в половине девятого Климентьев уж выехал в Окуловку. Пока ехал на поезде, внимательно приглядывался, прислушивался, завел дружбу-знакомство с уездной прислугой и кондукторской бригадой.

Разговоры за чаем, выставленным питерским чиновником, едущим из Пскова в Окуловку по коммерческим делам, шел вокруг окуловских старожилов. Тут-то и возникла фигура некоего мужика, который, якобы, в Окуловке в последние дни шибко деньгами швырял. Фамилия его не называлась, говорили, что ранее он служил в Пскове по «монастырской части'…

– Уж не о Михайлове ли речь? – обрадовался Климентьев.

Московская таможня. «Есть сигнал»

Воскресенье обещало быть дождливым. Небо было серым от низко летящих туч, в воздухе носились микрокапли воды, время от времени залетая в комнату небольшой двухкомнатной квартиркой на Таллиннской, словно сообщая, и даже предупреждая, – не улицу не суйся, пакостная погодка-то, между прочим.

Полковник Патрикеев такие намеки не признавал. С утра встал по будильнику, как вставал многие десятилетия подряд каждый день, и в будни, и в праздники. Исключения делал дважды в году – две недели чистого отдыха с женой в санатории под Москвой и в праздник святой для каждого русского – на Пасху.

А и было то обычное сентябрьское воскресенье. С чего бы исключения делать. Будни – служба на пользу Отечеству и для заработка на хлеб семье. А уж суббота-воскресенье дни» святые для творческой работы…

Патрикеев ещё раз перечитал написанные вчера, в субботу страницы. Он пытался проверить версию московского, математика Анатолия Фоменко, утверждавшего, что Ярослав, отец Александра Невского, Иван Калита и хан Батый-одно и то же лицо. На первый взгляд парадоксальная гипотеза, опробованная на материалах археологических и этнографических экспедиций, в ряде которых принимал участие и сам Патрикеев, ещё в молодости, до перехода на работу в генпрокуратуру, давала многообещающие перспективы.

… Время за работой идет всегда быстро. Оглянуться не успел, а уж Лариса вкатила в кабинет историка столик на колесах: чашка дымящегося кофе по-турецки и горячие тосты с сыром и помидором выглядели весьма аппетитно.

– Кофе по-турецки.., турки, нападавшие на Русь, татары.., ты знаешь, – похрустывая тостом спросил полковник у жены, также по первой профессии бывшей историком, – а можно найти в сравнении археологических находок разных времен и народов подтверждение версии Фоменко!

… Очередную главу книги о Древней Руси он закончил ровно без десяти минут час. Успел переодеться в «лесную форму» – кроссовки, непромокаемая куртка, выглянул в окно, – дождя не было,… Резиновые сапоги уж больно не хотелось обувать. Он любил совмещать охоту на грибы с спортивной пробежкой, а в таком комбинированном отдыхе сапоги только помеха.

Без одной минуты час он был на останове. В час ноль одна минута точно по расписанию подошел автобус на «Троице-Лыково». Он вскочил в него, и через 8 минут был на окраине небольшого лесочка, примыкавшего к московскому району Строгино.

И сразу же нырнул в лесную чащобу.

Правда, первый гриб обнаружил спрятавшимся под зеленым замшелым пнем лишь спустя минут сорок.

Он давно заметил – лесок этот коварен. Минут 30-40, а то и час водит лесной лешак по чащобе, не дает грибам высовываться. Но свое лукошко он Патрикееву всегда дает собрать.

В основном шли моховики, – с коричневыми шляпками, зеленым ноздреватым подбрюшьем, с прилипшими к головке сосновыми иголками, листьями. Вообще листвы за неделю напало… Коричневые от старости кленовые разлапистые листья сбивали с толку, заманивали своей похожестью на шляпки грибов.

Время от времени попадались черноголовые подберезовики, – как и их собраться по классу – красноголовые, они были крепенькие, с плотной коренастой ножкой и плотненькой шапкой, брать их было одно удовольствие.

Один из грибков оказался весь облеплен лесными пиявками – улитками.

– Ишь, присосались к телу рабочего класса, – повторил шутливо Егор распространенную в годы советской власти приговорочку. – Самостоятельно надо жить, – наставительно рекомендовал он улиткам, отковыривая их плотные, мускулистые тельца от коричневой, немного уже обгрызенной ими шляпки гриба.

– Лишь бы присосаться.., – ворчал он, укладывая очередной грибок в туесок, привезенный из Новгорода.

– Липкие, как игуаны…

Игуан он, впрочем, никогда в руках не тискал. Так, к слову сказал. Но услужливая ассоциативная память тут же предложила цепочку:

Улитка – игуана – Игуана…

Игуана – таинственная женщина, руководившая крупным криминальным бизнесом антиквариатом и произведениями искусства, оставалась для него загадкой.

Задержанные по подозрению в провозе контрабанды, хищений картин из музеев, ограблениях квартир коллекционеров, дружно показывали, что задания они получали от некоей женщины, которую негласно в криминальном мире все звали Игуаной.

Но самое удивительное, – за год охоты на Игуану, Патрикеев так ни разу и не встретился с человеком, который видел бы её воочию, говорил бы с нею с глазу на глаз. Все получали подробные инструкции по телефону. – Но если вы её не видели, почему утверждаете вообще, что ЭТО – женщина? – раздраженно спрашивал Патрикеев очередного задержанного.

– Ну как,… гражданин следователь… Как же иначе? Голос вроде был женский.

Все уверенно повторяли: голос женский. Или, на худой конец, «вроде бы женский».

И лишь один старый вор-рецидивист (что уже было в «деле Игуаны» редкостью, она предпочитала нанимать и исполнителей ограблений, и киллеров из числа новичков, непрофессионалов) сомнительно покачал лысой головой, поскреб плотно покрытой татуировкой пятерней много раз травмированный и потому постоянно стывший и чесавшийся затылок и на вопрос Патрикеева вдруг ответил:

– А ведь Вы правы, начальник. С чего это я решил, что Игуана-баба? Может, и вовсе мужик… Я не видал. Только голос. Но голос, как бы это точнее сказать, похож на измененный.

– Это как?

– Ну, вроде, какая-то в нем механичность есть.

– Не понял, ты пояснее можешь?

– А чего тут яснее. И так ясно, – вор уже уверенно, видя, что заинтересовал следователя, продолжил. – Мне, начальник, варганку крутить резона нет, пять ходок в зону, и все по краженкам. Это уже профессия. А то, что попадался, сам дурак. Вас, ментов, мне винить не в чем.

– Мы не менты, мы-прокуратура.

– Один хрен, кто тебя на зону сбагрит. Я вот о чем. Вот у нас в колонии кино показывали, там робот говорит механическим голосом. Нет в голосе, как бы это сказать точнее, живых интонаций: мертвый голос. Как у робота…

Мысль эта запала в голову Патрикеева и он все прикручивал и прокручивал её в голове. Они вместе с работавшими по их поручению мужиками из МУРА искали женщину: «шерше ле фам»… А кто сказал, что Игуана-женщина? Может, это вовсе очень даже мужчина, закоренелый вор-рецидивист, решивший уйти в подполье, чтобы больше не греметь по тюрьмам да поселениям. А может, и вовсе гениальный ученый, таким образом поправляющий свое материальное положение. А? Какова версия?

Что-нибудь вроде Командира, – тот был и доктором наук, и профессором, а одновременно руководил пять лет без единого прокола крупнейшей криминальной организацией в сфере незаконного оборота драгоценностей и антиквариата…

Впрочем, кто бы ни скрывался за кликухой Игуана, – мужчина или женщина, и был ли этот человек молодым, старым, умным или придурком, скорее все же-умным, тут вопроса нет, – ловить то его было надо. А поймав с помощь шустрых муровцев, надо было ещё доказать, что за всеми многочисленными кражами, ограблениями, убийствами скрывается именно этот человек по кличке Игуана, организовавший за последние полтора года несколько десятков хитроумно задуманных и не менее хитро реализованных преступлений.

Мысль эта – что Игуана могла быть… мужчиной продолжала сидеть как заноза в ноге и вечером, пока смотрел по телевизору «Крепкий орешек» и ночью когда Игуана с отвратительным мурлом рецидивиста, весь в татуировке врывался в его красивые сны на фоне горы Фудзияма, где цвела сакура и творили великие Утамаро, Харуно§у, Хиросиге, Хокусаи…

С гравюрами великих японских графиков он задумал все же попытаться подловить Игуану.

То, что именно она (или теперь уж – он?) стояла за серией ограблений коллекционеров в Москве, Петербурге, Владивостоке, когда были похищены именно работы выдающихся японских художников XVI-XVII вв, и за последней дерзкой кражей из Музея частных коллекций при Музее изобразительных искусств имени Пушкина, сомнений у полковника не было.

Игуана! Упоминание о ней, были разбросаны по многочасовым изнурительным допросам задержанных участников криминальных групп, по многочасовым записям телефонных переговоров находившихся «под колпаком» прокуратуры близких к криминальному бизнесу произведениями искусств людей. Игуана, кто бы она (он) ни была.

Решение пришло под влиянием визита к тихим умникам-специалистам его отдела. Егор сформулировал вначале чисто техническое задание. И когда оказалось, что задание это его умельцам вполне по силам, стал разрабатывать операцию.

Исходным пунктом должна была стать Московская таможня. В массе своей там работали высокопрофессиональные, честные люди. Но в семье не без урода. И по агентурным данным, и по данным санкционированной межрайпрокурором «прослушки», и по крупицам намеков в показаниях ряда артдилеров, выходило, что на таможне работал «казачок засланный» – человек Игуаны.

Так что не стал Егор официально выходить на руководство с просьбой о проведении совместной операции, хотя руководству таможни и доверял, а вышел на скромного главного экономиста – Наталью Анастасьеву, – женщина она была большого обаяния, все офицеры таможни от 23 до 68 были в неё тайно или явно влюблены, контакты у неё были широкие. Через неё и вышел Патрикеев на контролера поста 23 пятого терминала. Оставалось заслать груз, в котором среди закупленной шведской фирмой «Густавссен, Иоханссен, Андерсон и сыновья» карельской фанеры почему-то не напрямую из карельского городка Питкерянта, через Финляндию в Швецию, а кружным путем – через Москву, обрастая ящиками с алюминием из Красноярска и дубовым шпоном из Дробича, шла фанера в шведский городок Ульме на севере страны. Так у коммерсантов свои заморочки. Может у него так удобнее и дешевле выходит. А раз не запрещено, то и разрешено.

В понедельник Егор зашел «навестить» Наталью. С цветами, как положено ухажеру, с большой, бросавшейся в глаза коробкой конфет. Они пококетничали в её обставленной шикарной офисной мебелью от фирмы «Константин» кабинете, и направились прогулочной походкой в пятый терминал. Там Наталья незаметно даже для вооруженного глаза (любая красивая женщина-прирожденная разведчица) взяла у полковника крохотный приборчик размером с пачку «Мальборо», так, к слову сказать, и закамуфлированную. И передала знакомку контролеру на №23, давно и безнадежно в неё влюбленному, шепнув на ухо:

– Поможешь прокуратуре, схлопочешь поцелуй.

Достаточно было взглянуть на лицо молодого таможенника, как становилось ясно, что о большей награде он пока и не мечтает.

Тем более, что задание у него было совсем простое.

Когда пойдет по эскалатору груз шведской фирмы, включить не только установленные на посту приборы обнаружения наркотиков, радиоактивных веществ, скрытых грузов оружия и боеприпасов, и даже брильянтов, – был и такой приборчик. Но и включить в кармане кнопку на пачке «Мальборо».

Зачем это было нужно прокуратуре, – не его, Сашки Нелидова дело. Ему уже виделось я горячей мечте, как он, не ограничившись поцелуем сжимает в объятиях красивое, дивно пахнущее французскими духами тело главного экономиста таможни, и впивается, впивается в её мягкие губы долгим, как на американских конкурсах, поцелуем.

Он так размечтался, что груз шведов чуть не пропустил.

Груз медленно плыл мимо датчиков, сквозь воротца, на дисплее высвечивались инородные тела, которые – были спрятаны внутри груза: мелькнул забытый рабочими, готовившими ящики, гвоздодер, несколько крупных гвоздей, кружок клейкой ленты, ничего подозрительного.

И опять он чуть не лопухнулся, чуть не лишился долгожданной награды, вглядываясь в экран, чуть не забыл включить «пачку Мальборо».

Он нажал пальцем в кармане кнопку на пачке.

И ничего не изменилось. Все так же плыли мимо стоек ворот и таможенных датчиков ящики с грузами, высвечивая всякие пустяки. Ни наркотиков, ни оружия, ни вообще металлических вкраплений в грузе не было: дерево, оно и есть дерево.

Иного мнения был полковник Патрикеев.

То есть он тоже считал, что дерево оно и есть дерево. Но он также полагал, что между листами питкярянтской и сортавальской фанеры очень удобно провести сравнительно крупный груз картин без рам, графики, рисунков, листов редких книг, разобранных после похищения из крупнейших библиотек России на составные части…

И когда пошел в наушнике, спрятанном в левом ухе полковника и закамуфлированном под наушник маленького радиоприемничка, висевшего на поясе для полноты картины от приемничка даже шёл легкий звуковой музыкальный фон, да, так вот, когда пошел в наушнике ровный и чистый звуковой сигнал «мбоооон», он довольно улыбнулся и выключил «приемник».

Операция удачно продолжалась.

Разумеется, подлинные гравюры великих японских мастеров, похищенные в музее частных коллекций, в квартирах ряда коллекционеров, были ещё в машинах похитителей заменены на отличные японские же копии. Операция стоила приличных денег, но эти деньги не шли ни в какое сравнение с теми, что пришлось бы платить страховой компании «Русь» японской стороне за похищенные работы. Так что правление страховой компании, исходя из возможности ещё и получения бесплатной рекламы, когда преступление будет раскрыто и о работе прокуратуры будут писать газеты, легко пошло на эти траты.

В машинах похитителей подлинники были заменены на репродукции. Но мало того, в паспорту с изящным чуть выпуклым нежно-палевым ободком умниками ОСО Генпрокуратуры были вживлены датчики, подающие при настройке нужный сигнал.

В эти минуты, когда груз шведской фирмы плыл мимо него по ленте транспортера, полковник пережил несколько неприятных минут, после того как пошли первые два ящика, а сигнала не было!

– Неужели хитрозадая Игуана пронюхала что-то, догадалась? И очистила груз? При беглом осмотре, да ещё непрофессионалами, да ещё сразу после ограбления, когда сомнений в подлинности нет даже у самых подозрительных? – Нет, навряд ли… Скорее всего, она все же «купилась» на наживку.

И когда сигнал пошел, Патрикеев был по настоящему счастлив.

Как он бывал счастлив, когда заканчивал статью или книгу по истории русской культуры. Как он бывал счастлив, когда слушал хорошую музыку. Как он 6ыл счастлив, когда рассматривал работы своих любимых японских художников в Музее частных коллекций, даже зная, что часть из них уже при монтировании выставки по его просьбе была заменена отличными копиями…

Кровная связь. Коллекция Манефы Разорбаевой

С тех пор, как по поводу не имевшей места в действительности кражи Манефу навестила пригожая, с румянцем сполохами девица из межрайпрокуратуры, Манефа форменным образом потеряла покой.

В её старую голову с сильно покосившейся крышей втемяшилась мысль, что эта пригожая девица, хорошо, хотя и скромно одетая и приятно пахнувшая здоровьем и чистотой, и есть её давным-давно пропавшая дочка Верочка, 1955 года рождения.

Если бы с чердаком у Манефы было все поаккуратнее, она бы без труда подсчитала, что молоденькая следовательша, так внимательно и терпеливо её расспрашивавшая, может быть при благоприятном стечении обстоятельств её второй, поздней, 1973 года дочерью, но никак не первой дочечкой, умершей в младенчестве.

Но голова у человека так странно устроена, что если в ней что-то не совсем в порядке, то тут никакие лекарства не помогут.

Первое время Манефа пила «от головы» «циннаризин». А когда с сентября доллар стал в цене сильно расти и «циннаризин» ей стал ну никак не по средствам, перешла на пищевую соду.

«Циннаризин» ей, она во всяком случае так считала, маленько помогал. В голове чуток яснело, и во сне приходили красивые воспоминания. Как идут они с Васильком по полю, усыпанному дико произрастающими ромашками и обратно васильками, идут, взявшись за руки, и небо голубое, и пахнет разогретой на солнце лесной земляникой, алеющей по краю леса, и так хорошо и славно, кажется, жить на свете.

У соды же эффект был другой. Враз проходила изжога, и ежедневная тюря-белый батон «нарезной», размоченный в молоке, – уже не вызывала в желудке резких болей. Желудок у Манефы, конечно, был не очень здоровым, да и откуда ему быть здоровым, если питалась она большую часть жизни малокалорийной и невкусной пищей детдомов, детприемников, детколоний и тюрем да изоляторов, бывало, чтоб попасть в лазарет и тем спастись от до ужаса утомлявших её насильников из вертухаев, глотала она гвозди, шурупы и мотки проволоки.

Один раз её все ж прооперировали, это когда она большой черенок алюминиевой ложки заглотнула, чтоб покайфовать в нормальной лазаретной жизни недельку. А большее не стали. Сказали, глянув на рентгене:

– Тебе, дура ты стоеросовая, зато не надо яблок есть, в тебе теперь железа на всю оставшуюся жизнь хватит для обмена веществ.

Может те шурупы, что в молодости глотала, болели, а может скреб стенки желудка моток медной проволоки, который она с трудом пропихнула в глотку, – это в Надвоицах было, её тогда вдруг стало тошнить от алюминиевого производства, она испугалась, решила, что травится от алюминия, а у неё в детдоме при колонии дочечка Верочка, ей живой надо быть. Ну, потом то оказалось, что это она очередной раз беременная была. От изнасилований многие у них в зоне беременели, да ни одна такого, без любви прижитого ребеночка не сохранила. Тогда ещё что хорошо вышло, – ей от того мотка проволоки в санзоне лекарство выдали, так от него моток не выскочил, а ребеночек вышел. Хотя почему-то частями. Ну, да все это неприятное было в прошлом. А в настоящем выглядела сквозь туман жизни одна приятственность. И сода в этом немного помогала.

А когда ничего в тебе не болит, то ведь и жить хочется.

А коли жить собираешься дальше, то нормальному человеку нужно, чтоб все вокруг было красиво.

И ненормальному-тоже.

В один из приступов жизнелюбия, предвкушая, как напишет завещание на все свои сокровища, чтоб их после её смерти передали молодой и приветливой следовательше из прокуратуры, Манефа и решила произвести в квартире генеральную уборку: помыла пол, окна, и, запустив в дыру в стене за комодом проволочные крючок, вытащила из дыры все свои сокровища. Их оказалось даже больше, чем она думала. Встречались и незнакомые. В том числе красивая золотая вещица с брильянтами и с картинкой в центре, изображавшей то ли святого, то ли святую. Вещица была завернута в кусок синего бархата и словно бы лежала в тайнике отдельно. Манефа её не узнала. Но приняла как свою, даже не предполагая, что и золото, и брильянты на этот раз – настоящие.

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

В Окулове, или Окуловке, как сельцо называли местные жители, поезд стоял всего две минуты. Так что Климентьеву долго рассиживаться да чаи гонять времени не было.

Найдя кабинет начальника станции, Климентьев постучал и, не дожидаясь приглашения, резко распахнул дверь. Начальник станции, сухощавый, небольшого роста с красным насморочным носом господин в форменной тужурке сидел за письменным столом коричневого дерева с зеленым суконным верхом и что-то старательно писал, высунув от этой старательности кончик языка сквозь уголок рта.

– Вы – начальник станции? – деловито, начальственным баском спросил Климентьев.

– Точно так-с. С кем имею честь?

– Я – агент сыскной полиции, – гордо заявил Климентьев таким барским тоном, словно он был по меньшей мере генералом свиты Его Императорского Величества, министром двора или на худой конец начальником сыскной полиции.

Каждый российский чиновник в глубине души слегка побаивается следователей, прокуроров и сыщиков. Даже если он ничего ещё не украл, так мысленно делал это не раз, и от волнения в момент встречи такой чиновник сразу и не сообразит, пришли ли с него ответ спрашивать за то, что он реально совершил, или за то, что совершил в мечтах.

На любой маленькой железнодорожной станции, самой бедной, в тьму – тараканской российской глуши, при очень большом желании всегда есть что украсть.

Мы не берем на себя грех утверждать «а приори», что мелкий железнодорожный начальник со станции Окуловка под Псковом непременно был вором. Но и напрочь исключить такую возможность мы не можем.

Воровство и мздоимство российских государственных чиновников, – это, знаете ли, такая интимная вещь…

– Все, что могу, все, что могу, – заклинал железнодорожник, мучительно перебирая в памяти все случаи мелких хищений, поборов, нарушений, которые совершил либо сам, либо другие, но с его согласия и при его гласном или негласном покровительстве.

– Да, Вы, сударь вы мой, не дрожите так. И отвечайте единственно правду.

– Все, что могу, – снова повторил железнодорожник, вкладывая в эту резиновую формулу канцелярского языка что-то, ведомое лишь ему и его собеседнику.

– Я требую соблюдать полнейшую тайну, – поднял высоко в воздух кривоватый грязный палец Климентьев.

Железнодорожник громко икнул.

Чтобы дать ему возможность прийти в себя, Климентьев усталым голосом изложил ему суть сложившейся интриги.

– Итак, – где Михайлов?

– Который – с? – оправившись от икоты с помощью десятка два глотков желтой воды из засиженного мухами графина, спросил железнодорожник.

– Что значит, который? А их у вас тут в Окуловке сколько?

– Двое-с. То есть, Михайловых в Окуловке с десяток. Но братьев Михайловых – двое-с. Один – Иван Михайлов, бывший стрелочник, ныне уволенный. И брат его, Федор, служащий в трактире.

– Прошу Вас сохранять предельную секретность!

Начальник станции опять похолодел, у него неприятно заныло в промежности.

– План мой таков, – излагал диспозицию Климентьев. – Я тотчас же обращусь в местную полицию…

Боль в промежности стала невыносимой. Начальник станции почувствовал, как по ноге ползет какое-то горячее животное. Однако рука, воровато сунутая под стол, обнаружила лишь мокрые форменные штаны.

Климентьев сделал вид, что не замечает охватившего проворовавшегося должно быть, железнодорожника ужаса, и продолжал:

– С полицией я сам разберусь. А от Вас мне нужна следующая помощь:

– Весь внимание, Ваше…

– Да-с. Не могли бы вы из – числа ваших служащих назвать какого-нибудь честного и осторожного человека, который бы знал лично Михайловых и мог указать их местожительство?

– Могу рекомендовать Лукницкого. Доверяю как себе, – ответил начальник станции, и опять мучительно покраснел.

– Что за человек?

Старший стрелочник станции, прекрасной души человек, отличный семьянин, за его добросовестность ручаюсь, хотя, если честно сказать, пьет мерзавец. Но с другой стороны, а кто у нас на Руси не пьет? Или больной совсем, или инородец. Чтоб наш русский человек…

– Да-с, если только пьет, то годится. Лишь бы не запил во время поручения.

– Никак нет, нельзя, стойкий.

– Можно ли послать за ним кого-либо, а я тем временем пошлю станционного жандарма, с Вашего позволения, за становым приставом.

– Сделайте милость.

Климентьев написал несколько слов на карточке, приглашая станового прибыть с чинами полиции по данному делу.

… Тем временем явился Лукницкий. С виду вполне благообразный гражданин. Но и он, подобно начальнику станции, узнав, что перед ним сыскной агент из самого Петербурга, мучительно покраснел и почему-то стал прятать глаза, что не укрылось от Климентьева, но лишь вселило в него доверие к старшему стрелочнику: краснеет, значит боится, а это плюс.

– Знаком ли тебе, любезнейший, Иван Михайлов? – пытливо глядя в потупившееся лицо старшего стрелочника, спросил Климентьев.

– Как нет? – покраснел ещё больше Лукницкий. – Знаком, – хрипло ответил он пряча глаза от питерского сыскаря.

– Откуда?

– Так он служил у нас: пустой человечишко. Фунтик, а не человек. И к нашему, стрелочному делу мало приспособлен. Но не глуп. Точно скажу: не глуп.

– Откуда такой вывод?

– А как глупый человек может большие деньги добыть? Никак невозможно.

– А он добыл большие деньги? Откуда ж ты знаешь?

– Так он три дня назад из Пскова приехал, и денег при нем – видимо-невидимо, тыщи…

– Так уж и тыщи… Сам видел?

– Сам не видал, лишнего не скажу. А народ говорил – тыщи… И вещи разные. И монеты золотые… И…

– Ну-ну, говори…

– И особенно всех, кто видал, поразила вещь драгоценная. Я в Пскове в храме на пасху был, у нашего архимадрита почти что такую видел. Но та, что у Ивана Михайлова, – та побогаче будет. И золото краше, и камни драгоценные крупнее будут: очень старинная вещь.

– Так и старинная? Откуда видно?

– А золото, говорили, стертое, и манера, я извиняюсь, другая: нынче так не делают. Я человек малообразованный, объяснить не смогу, а люди, что видели, говорили, что работы старинной вещица.

– Ну-ну, рассказывай.

– А что тут рассказывать, ваше благородие. Приехал Ванька и знай себе стал кутить с братом Федькой.

– И где ж они кутили? 3наешь ли?

– Как не знать? У нас Окулово – не Псков, тут кроме трактира Федота Лукича Шаповалова и места приличного не сыщешь, – там и кутили…

Лукницкий по прежнему прятал глаза. В конце концов Климентьев отвел в сторону начальника станции, спросил в упор:

– Можно ли, однако, доверять этому Лукницкому? Не подведет?

– Никак нет, – ответил, в свою очередь, пряча глаза, начальник станции.

– Пить, – пьет, а насчет остального – абсолютно надежный человечишко. Климентьев подозвал мявшегося за дверью Лукницкого.

– Значит, так, братец, будет тебе дело. Отправляйся-ка ты тотчас в трактир этого твоего Федота…

– С превеликим удовольствием… – выразил готовность Лукницкий.

– И узнай, где находится Михайлов. Или хоть бы и брат его. Если их в трактире нет, поузнавай, где ещё они быть могут в этот час. Но главное – помни, – никому не проговорись, что братьев Михайловых, мол, сыскари из Питера ищут. Понял?

– Как не понять? Святое дело – разбойника поймать, ежели он что. А что сотворили то Михайловы?

– А человека убили.

– И чего ж им за то будет?

– А что душегубу положено? Виселица, али каторга.

– И правильно, – пряча глаза согласился Лукницкий.

– А как найдешь, так-ноги в руки, и беги сюда.

Прошло около часа. Дверь распахнулась и в комнате начальника станции появился Лукницкий. На ногах он стоял с огромным трудом. Было видно, что процесс стояния без покачивания ему вообще недоступен. Но и покачиваясь из стороны в сторону ему было стоять трудно. Он явно пытался что-то такое важное сказать Климентьеву, он даже приоткрывал рот, шевелил губами, ворочал языком, и даже какие-то хриплые звуки вырывались из его горла. Но даже по артикуляции губ понять ничего дало нельзя. Произнесенные же тихо слова были совершенно неразборчивы. Наконец, сделав над собой неимоверное усилие, бывший старший стрелочник пролепетал:

– Ваш бродь… Стший стрлчник Лкницк явлся по Вашприказан…

На этом силы его окончательно иссякли, он в последний раз мучительно покраснел и рухнул у ног Климентьева.

Надо отдать должное стрелочнику, – стоило его голове коснуться грязного пола, как он отбросил тщетные попытки объяснится и захрапел так, что звон ложки в стакане из-под чая перед Климентьевым, задребезжавшей тонко и громко, заставил носильщиков воспринять звон как станционный колокол, возвещавший о прибытии очередного состава, и высыпать со своими тележками на перрон.

– Пьет, но честен, – признался, потупив глаза, начальник станции.

Он нацедил из «титана» в пустой стакан холодной воды и вылил на голову спавшего стрелочника.

Как ни странно, этот небольшой водопад возымел действие. Лукницкий вдруг собрался, встал на четвереньки, старательно выговаривая слова, доложил:

– Так что, Вашбродь, я их отыскал.

– Кого, Михайловых?

– Точно-с – такс-с.

– И где же они?

– В трактире-с.

– В каком?

– Я уже имел честь сообщить Вам. Вашсиятельство, что у нас приличный трактир по сути один, – Федота Лукича Шаповалова…

– Ах, да…

– Так что… Они там.

– Ну, там, так веди, братец.

Тем более, что в комнату вошел становой с полицейскими чинами и можно было начинать операцию.

Через полчаса прибыли к трактиру. Лукницкий в коляске отоспался и уже мог стоять на ногах. Хотя и плохо.

Климентьев расставил полицейских у дверей парадного входа, у черного, на углах. Сам же с Лукницким вошел в теплое и вонючее чрево кабака.

Это хороший русский трактир описать, нужна кисть Кустодиева. А простой да запущенный, где всякая шваль собирается, тут особой кисти не надо. Пахло сложной смесью сивухи, перегара, селедочных голов, репчатого лука, укропа от соленых огурцов, кипятком от ведерных самоваров, дегтем, табаком и испарениями плохо мытого мужского тела.

Как туман над всем трактиром стоял тихий мат.

На столах были красные скатерти, разная снедь, кроме описанной выше это были тарелки с холодцом, квашеной капустой, связки баранок и бубликов, вазончики с мелко поколотым сахаром. На колченогих стульях за столами сидели мужики – самых разных званий – объединенные одним порывом – надраться, причем поскорее. Пили большими стаканами, громко, без тостов, но с вскрякиванием и каким-то даже всхлипом. Но врать не будем, почти все закусывали. Не закусывали те, кто пил по – черному и не один день подряд. Таких было человек пять из тридцати остальные, выпив стаканчик, смачно закусывали вилками кислой капусты, кусками чуть тронутого тлением «стюдня», ломали могучими кулаками сухие баранки, и шумно запивали выпитое и съеденное большими глотками обжигающего жидкого чаю.

Климентьев взял Лукницкого за руку, спросил в ухо:

– Ну? Которые братья Михайловы? Показывай.

– А я почем знаю? – ответил хмуро начавший трезветь Лукницкий. – Нет их. Какие такие Михайловы? Их тута и не было отродясь.

– Ну, молись Богу, сучий выблядок, – ласково шепнул на ухо стрелочнику питерский сыщик, и резко свистнул в свисток.

В трактир вбежали пристав, десятский, полицейские чины и даже стыдливый начальник станции. Были тут же перекрыты оба выхода из трактира. В трактире наступила зловещая тишина. Уголками глаз Климентьев заметил, что кое-кто из пивших в трактире сунул руки в потайные карманы: тут и поножовщиной могло кончится. Фартовые ребята, похоже.

– Кто из вас будет Иван Михайлов, кто Федор Михайлов? – спросил сыщик.

Полная тишина была ему ответом.

Климентьев подошел к буфетчику. Тот тоже прятал глаза.

– Да что у них тут в Окуловке все такие стеснительные? – удивился питерский сыщик. – Что ни скажешь, теряются…

Буфетчик старательно отводил глаза.

– Скажи-ка мне, любезный, все ли бумаги у тебя на трактир в порядке?

Вопрос возымел нужное действие.

– Ах, Вам Михайловых? – обрадовано спросил буфетчик, словно вспомнил что-то родное и близкое из далекого детства. – Их действительно нет в трактире, Вашбродь…

– Ну, ну, смотри в глаза…

– Только они были…

– Когда?

– Да почитай минут с тридцать назад. Пили вот тут за столиком чай с водкой, на закуску просили солонину с огурцом. И этот, тот, что с Вами Лукницкий, со станции, был. Подошел к ним, что-то сказал. Они налили ему друг за другом три стакана водки. Он все выкушал. И ушел. А вслед за ним и они, не докушамши, не допимши, встали, собрались и ушли.

Было ясно, что застенчивый Лукницкий их предупредил.

– Что-нибудь подозрительное за братьями заметил?

– Никак нет, все как всегда…

– Ну? Смотри в глаза…

– Монеты у них были золотые. И вещица одна дивной работы. Золотишко и камушки. Я знаю её прозвание – панагия называется. Им то-не по чину.

– Еще как не по чину, – согласился Климентьев.

«Любопытные умирают первыми»

Бывший полковник спецчастей ВВС США Алекс Броунинг был в хорошем расположении духа.

Хотя, взгляни на его сухое, с глубокими морщинами вдоль щек, молодое и загорелое лицо, никто не смог бы вообще сказать, что за настроение у полковника в этот день.

Работа приучила его не демонстрировать внешне свои переживания.

Никто не знал, когда полковник, в поисках выхода из нештатной ситуации, пришел в отчаяние, не находя этого выхода.

Но никто бы не мог и определить, когда полковник доволен.

Сегодня Алекс Броунинг был доволен.

Сложная многоходовая комбинация, которую «заказал» миллиардер Роберт Локк, а задумал он, полковник Броунинг, начинала вырисовываться на экране компьютера.

Он поиграл ещё немного клавишами, потом «мышкой» подчистил «картинку» на дисплее.

– Должно получиться, если по времени обе группы сработают в такт – заметил он, разумеется, мысленно.

Глоток холодного виски с кусочками льда из молока были последним штрихом на картине мастера.

– Вот именно, – сказал сам себе полковник. И опять никто бы не догадался, что он имеет в виду.

Полковник Алекс Броунинг умел держать язык за зубами, даже если на расстоянии нескольких десятков метров никого вокруг не было.

Он огляделся. Ничто не вызывало подозрения.

«Аппарат Чижевского, «нежно вибрируя деревянными лопастями, разгонял высоко под потолком комнаты негативные магнитные поля и дурные мысли.

Задумавшись, полковник поднял голову. Взгляд его случайно натолкнулся на янтарную интарсию в деревянном шаре, – центральной детали «аппарата Чижевского». Мелькнуло на секунду подозрение.

– Достаточно ли проверили всякими хитрыми электронными штучками этот аппарат, прежде чем вешать его над моей головой.

С некоторым смущением полковник отогнал подозрение.

– Какого черта? Технари разобрали аппарат на мельчайшие части и снова собрали. Это раз. Аппарат куплен в Польше, у фирмы «Збышек Пшеглядны и племянник», уже лет десять занимающейся поставками этого аппарата в страны запада и востока. Да, аппарат изобретен в России. На этом можно бы все подозрения и похоронить. Никаких нитей к спецслужбам бывшего СССР.

Он ещё раз подозрительно оглядел блестящий и таинственный янтарный шар.

– Во-первых -, успокаивал он себя, – никто не знает, что он, бывший старший офицер спецчастей ВВС США, как-то связан – с криминальным бизнесом. Во-вторых, аппарат куплен год назад, когда у него не было контракта с Локком, стало быть, ниточки от Локка к нему через аппарат не ведут. В третьи,… да нет, какого черта? Все отлично. Чушь! Подозрительность, как следствие многолетней привычки везде искать «руку КГБ». И Россия другая, и люди там другие, и он давно не борется с коммунизмом, а занимается вполне пристойным бизнесом, – руководит многочисленными спецгруппами своих бывших однополчан, работающими в разных концах земного шара по заданиям богатых людей. Но если эти задания и можно считать криминальными, то доказать вину самого Броунинга практически невозможно. Даже если допустить нереальное: кто-то из его людей захвачен и дает показания. То, во-первых, единицы знают суть задания, совсем немногие знают, на кого они работают, и уж совсем немногие – знают его лично. Тем более – там, в России.

Полковник не знал, что один такой человек был.

Они познакомились в Колумбии в 1980 г. Но, во-первых, этот человек носил фамилию совсем не русскую – Хорхе Миронес, свободно говорил по-испански и португальски, и представлял интересы кубинских «контрас». Потом куда-то пропал… Полковник Алекс Броуниг сильно удивился бы, если бы узнал, что полковник ГРУ Егор Патрикеев, ныне начальник отдела спецопераций генпрокуратуры, и кубинец Хорхе Миронес, – одно и то же лицо. Еще больше он удивился бы, если бы узнал, что у Егора ещё со времен работы в ГРУ было личное досье на возможных противников. «Персонажи «этого досье отслеживались его сотрудниками, пока он работал в ГРУ, и продолжали отслеживаться, когда он перешел в ОСО – Отдел спецопераций Генпрокуратуры. У Патрикеева сохранилась агентура, каналы связи. И, когда он, расследуя сложные, возбужденные прокуратурой уголовные дела по крупной контрабанде золота, драгоценных камней и антиквариата, вышел второй раз на имя полковника Броунинга, за полковником было установлено постоянное, непрекращающееся даже в интервалах между операциями наблюдение.

Право же, не такое это сложное дело – провернуть операцию с внедрением в квартиру Броунинга аппарата Чижевского с миникамерой в куске января, предайющего запись на расстояние четырех километров. Там, (сочувствовавшим занятиям Патрикеева еше в 80-е годы) американским художником Франком Боутсом был куплен небольшой домик в 1996г., где два оператора «считывали» аудио и видео информацию с монитора, на который поступала картинка из дома Броунинга.

С оказией записи в кассетах время от времени отправлялись в Москву. Патрикеев не предполагал, что это-оперативная информация. Броунинг лишь мелькал среди собранных в Анкаре, Анталии, Барселоне и Мадриде видеоматериалов, не засвечиваясь как «руководитель полетов».

– Но… береженого Бог бережет, – любил повторять Патрикеев. И наблюдение с квартиры Броунинга не снимал уже три года. Благо, что его «конторе» это ничего не стало. Фрэнк Боутс, которому Егор в 1981 году помог вернуть украденные у него картины Клода Моне, Эдгара Дега и Огюста Ренуара, не взяв даже скромного гонорара (ему удалось сделать эту безделицу, как он говорил, в рамках общей операции по захвату крупной партии контрабанды из США в Норвегию) этот самый Фрэнк Боутс на свои деньги нанял, узнав о важности информации из дома Броунинга для его русского друга, двух технарей, посадил их «на зарплату» в купленном домике в нескольких километрах от дома Броунинга, и, сам забирая время от времени кассеты с записями, переправлял с оказией в Москву. На этот раз он отправил кассету за месяц с группой московских художников.

Эта форма нетрадиционного культурного сотрудничества сложилась сравнительно недавно. Когда уже был снят «железный занавес», художники могли свободно выезжать за границу, но действовали ещё жестокие формы контроля за вывозом картин. Богатые коллекционеры на западе приглашали (за свой счет) в гости российских художников, те, приезжая в ту или иную страну, жили на всем готовом, посещали города, музеи, осматривали памятники архитектуры, и работали. После трех месяцев работы накапливались десятки произведений живописи, графики, скульптуры. Коллекционер отбирал для своей коллекции наиболее понравившиеся ему работы, а остальные выставлял на аукцион. Все деньги, полученные от продажи, поступали художнику.

Егор разумеется, знал про эти маленькие хитрости. Но смотрел на такие «утечки» сквозь пальцы.

– Художники тоже люди, – шутил он. – Им тоже надо заработать. Созданное в России является её национальным достоянием. И я перекрою все каналы вывоза из России её национального достояния. Те же работы, которые созданы за рубежом, – собственность мастера. Пусть немного заработают.

Взяток Егор не брал принципиально. Это даже не обсуждалось. Но вот о небольших услугах художников, выезжавших за рубеж, иногда просил. Даже не как сотрудник генпрокуратуры, как доктор искусствоведения, член Союза художников. Отвезти приятелю какой-нибудь сувенир. Или привезти от зарубежного друга что-то на память.

Отношения с художниками, часто теперь пересекавшими границы в ту и другую сторону, были неформальными. И, хотя все они знали, где работает их бывший коллега по Союзу или по Институту русской культуры, и кем, делали вид, что верят в легенду – о сувенире. В конце концов, все русские художники были патриотами своей страны. И даже если они, как предполагали некоторые из них, участвовали в какой-то хитроумно задуманной Егором операции, они знали, – она на пользу России. Так одна сторона закрывала правый глаз, другая левый, и все были довольны, что всем хорошо.

Очаровательная русская художница из Павлова Посада Сашенька Смирнова, приезжавшая в Техас по приглашению мистера Боутса, расписавшая здесь десятки заранее приготовленных белых павлово – посадсских платков дивными цветами и орнаментами, а также выставившая на аукцион несколько десятков расписанных ею жостовских подносов, палехских шкатулок и городецких игрушек, отдавала себе отчет, что то, что она здесь делает – немножко профанация искусства, кич.

– Нельзя быть специалистом во всех русских народных промыслах сразу.

– Для искусства – нельзя, а для ремесла, для заработка – можно.

Для коллекции Боутса она расписала десять пасхальных яиц в своей оригинальной манере, сочетающей приемы русской и испанской живописи XV – XVII веков. Вещицы были дивные. Одно яйцо даже выпросил для своей коллекции местный миллионер Роберт Локк, отдарившийся Боутсу дивным ножом толедской работы XVII века. Остальное же созданное на ранчо Боутса в окрестностях городка, пошло на аукцион и было раскуплено очарованными диковинной манерой техасцами.

Вот Сашеньке Смирновой и было суждено привезти в Москву и передать Егору Патрикееву, известному специалисту по древнерусским ремеслам, небольшую посылочку из Техаса.

Расшифровка записей, переданных Боутсом, в которых содержалось и сообщение о визите полковника Броунинга в поместье миллиардера Роберта Локка, было расшифровано быстро.

После получения этой информации Егор уже другими глазами рассматривал на видеозаписи наброски планов и картинку на дисплее компьютера Броунинга.

– Укрупните «картинку» с дисплея, – приказал он оператору своей группы.

Специалист быстро укрупнил и «распечатал» изображение, переведя его через коро-принтер в лист обычной бумаги.

Егор взял ещё теплый после аппарата лист.

– Так, старина Броунинг. Значит, – снова вместе, как говорится, – усмехнулся он.

Операция, задуманная Броунингом, была проста и коварна, как беременная кошка.

И что самое интересное, – даже если бы Егору не удалось её нейтрализовать, исключить контрабанду в особо крупных размерах, он все равно был, как говорится, «в наваре».

Провести эту операцию без своих людей в военном аэропорту «Кетлинка» Броунинг не смог бы. Ему нужны для этого люди на военных аэродромах в Таджикистане, – в «Эль – Рахеме», на аэродроме-подсадке под Саратовом, в «Нехлюдово», и, наконец, здесь, в Подмосковьи, в районе дислокации дивизии военно-транспортной авиации в «Кетлинке».

Егор отхлебнул глоток ставшего холодным чая, задумался, набрал номер командующего военно-транспортной авиацией генерала Бутко. – Есть разговор, товарищ генерал…

… Экипаж большого транспортного самолета, находившегося на балансе военно-транспортной дивизии особого назначения ВВС страны, «АНТ-56» номер борта 3458, заменили за полчаса до отлета с аэродрома «Хатыр – батан» на северо-западе Таджикистана.

К партиям военных грузов № 235 и № 670 добавили три ящика общим весом 900 кг. Ящики были без маркировки. Никто не знал, что в этих ящиках. Никто, кроме майора Ивана Михайлович Пашина, который этот груз привез на аэродром Хатыр-батан.

Но Пашину генерал Репников доверял как самому себе.

Так что Пашин живым и невредимым отбыл на военном зеленом джипе в расположение в/ч 3523, где и вернулся к своим постоянным обязанностям начпрода полка радиотехнических войск, приданного авиации группы войск, действовавшей во втором эшелоне пограничников на таджикско-афганской границе.

Во-первых, Пашину надо было отдохнуть. И во-вторых, завтра он, встретив партию свежих овощей с юга республики, должен был вновь отправиться в известный ему приграничный район за спецгрузом, – тем самым спецгрузом без маркировки, часть которого он переправлял сегодня в Подмосковье на борту 3458…

Партии гашиша шли с аэродрома Хатыр-батан через день. И никто ему не дал бы разрешения отложить отправку груза или как-то иначе не выполнить свои обязанности.

Майор Пашин не собирался ходить всю оставшуюся жизнь с одной звездой. Он вообще собирался оставить воинскую службу. Но и на гражданке ему не улыбалось искать работу, перебиваться без квартиры или подаваться в челноки. Он хотел заработать за оставшийся ему по контракту год службы столько, чтобы хватило на всю дальнейшую жизнь.

А сделать это можно было только на наркотиках.

Так что выбора то собственно у майора Пашина и не было. Он сдал груз плотному белобрысому мужику в камуфляже, погон не разглядел. Вернулся по сухому и пыльному бездорожью полупустыне к себе в часть, вошел в душную, насквозь пронизанную мельчайшим песком камуфляжную палатку, лег на грязную постель не раздеваясь, не снимая даже сапог, и тотчас же заснул, дав себе внутренний приказ проснуться через час, чтобы ехать к границе за новой партией.

В Подмосксвьи на военном аэродроме груз, что сдал Пашин плотному мужику в камуфляже, уже ждали подполковник Воронов и два старлея с нарядом срочнослужащих. Срочнослужащие, в основном первогодки, были подняты в казарме с коек как бы по тревоге и на грузовичке подброшены на аэродром для перегрузки оперативного спецгруза с самолета на автотранспорт. Им и знать ничего не положено. Подняли с коек, дали пять минут оправиться и пять перекурить, в машину и на аэродром, там перетащат тяжелые ящики (в каждом большом вес 300 кг., но внутри каждого большого – по десять маленьких по 30 кг. каждый, так что задачка неложная, не работа, а лафа, да ещё обещал подполковник за «дембельную» работу подбросить по паре пачек сигарет с фильтром, если не соврал, то «Союз-Аполлон»), и – назад. Старлей, их командир в «учебке», обещал, если тоже, конечно, не соврет, по дороге с аэродрома в казарму завезти в столовую, там, будто бы, их накормят остатками гороховой каши с мясом. Ну, это только говорят так, что с мясом, мясо офицерами, сверхсрочниками, сержантами, стариками, присто-ловскими сачками, давно съедено. Так что будет в лучшем случае сдобрена жидкая гороховая каша салом свиней, что выращиваются – вскармливаются в подсобном хозяйстве части. Но и то нехудо.

Однако напрасно подняли в ту ночь солдат, напрасно подполковник и два старлея прождали до трех часов борт 3458 на подмосковном военном аэродроме. Ни во время, ни спустя три часа его не было. Прошли и кончились все назначенные контрольные сроки. Стало ясно, что случилась нештатная ситуация. Подполковник позвонил генералу.

Генерал набрал номер, по которому звонил лишь в исключительных случаях.

– Груз не пришел, – нервно выдохнул он в трубку.

Металлический, слегка дребезжащих голос, похожий на голос страдающей астмой старухи (не потому ли и прозвали никогда её не видевшие, но работающие под её началом уже не один год военные и гражданские, Игуаной, что голос был, во-первых, явно женский, старушечьий, а во-вторых, как заметил первым ныне покойный валютчик и подпольный антиквар Веня-»Пасынок», «голос у ей какой-то аллигаторский, как у ящерицы шип в '»Мире животных», Игуана – одно слово, к слову сказать, вскоре Веня погиб при странных стечениях обстоятельств) процедил:

– Послушайте, Репников, кто из нас генерал, я – генерал, или пока – Вы?

– Но… – растерялся генерал…

– Вы имеете в виду, не я Вам давала генеральскую звезду, не мне Вас ею и корить? Ошибаетесь, любезный, мне отобрать её у Вас и сдать «ментярне» – пара пустяков. Пошевелите своей жирной задницей и поднимите на ноги всю авиацию и войска ПВО страны. Но найдите мне борт №3458. На этот раз там был не гашиш, а героин. 300 кг. Героина! Да Вы представляете себе, какие это деньги? Вся Ваша паршивая дивизия не стоит таких денег. В говне утоплю и – тебя, и всю твою семью, если не найдешь самолет.

Ночь прошла в поисках. Генерал действительно поднял на ноги и авиационных командиров, и старших офицеров войск ПВО. Хотя они были с недавнего времени и в одной лодке, под одним командованием, старые нестыковки, клановое противостояние ещё было. Пришлось выйти на станции слежения, базы РЛС, правительственные каналы связи, ФАПСИ, ФСБ и ГРУ. В конце концов, картинка выстроилась удручающая. Просто-таки трагическая, – для генерала Репникова.

Вначале выяснилось, где был потерян самолет.

Над Пермью он ещё был в пределах слежения воинских РЛС Приволжского военного округа. После выхода из Зоны-»Б» его должны были взять на «прокладку» пути службы бывших войск ПВО в этом регионе.

Какое-то мгновение проходит в момент передачи объекта, когда он «соскальзывает» с экранов. С экрана РЛС Приволжского ВО самолет «соскользнул», но на экране оператора в/ч 4597 не появился.

Легкая паника перешла в полное недоумение.

Самолет вообще исчез с экрана! Контакты с другими станциями слежения в радиусе до тысячи километров – ничего не дали.

Самолет борт 3458 пропал, как в Бермудском треугольнике. И ладно бы, если бы на борту был лишь экипаж и обычный военный груз – за него просто снимут штаны, звезды, а то и погоны.

Но офицеры знали, что борт 3458 перевозит какие-то особые, сверхсекретные грузы, о которых беспокоятся даже заместители командующего ВВС, министра обороны и важные люди в правительстве.

За пропажу «спецгруза» могли оторвать голову.

Искали борт старательно. Но найти даже следов не могли.

Правда, один старший сержант срочной службы в в/ч 2376 под Воронежем доложил своему непосредственному начальнику о замеченной им странности. Будто бы перед тем, как пропал сигнал по радио – каналам и точка на экране – знаки наличия в реальности борта 3458, на экране параллельным курсом других самолетов не было даже в приближении. Когда же пропал сигнал самолета из Таджикистана, после секундной паузы на экране появился сигнал – другого самолета, идущего по совсем другому курсу – в сторону Харькова. Но откуда, – спрашивал своего командира сержант, – мог появиться этот новый самолет через мгновение, если только что его на экране не было? Проверили по радиосигналам, оказалось, что действительно, после того, как пропал борт 3458, пошел радиосигнал с борта 3321. Борт проследовал из их зоны в направлении Харькова и был передан на слежение следующей по цепочке РЛС. После чего и радиосвязь с ним была прервана. На первый взгляд, вещь странная. Но с другой стороны, совершенно ведь невозможная – как это, один самолет пропал в никуда, а из никуда появился совершенно другой самолет?!

Причем в той точке, где – пропал первый.

Командир на первый взгляд принял правильное решение: у сержанта либо крыша поехала, либо просто на секунду вздремнул, отключился, бывает такое, особенно ночью, и «зевнул» второй самолет. Был он на экране, наверняка был. Просто его не заметили. Следили за бортом с важный спецрузом, а обычный пассажирский не сразу заметили. Заметили и проследили до границы своей зоны. Все путем.

А ведь сержант был как никто близок к разгадке этой тайны.

В том момент, когда самолет борт № 3458 над Пермью как бы переходил с рук в руки одной системы к другой, полковник Броунинг, – а именно он командовал новым экипажем борта 3458, отдал приказ радисту создать помехи в эфире, специалисту по антилокации – создать помехи в воздухе, выбросив за борт серебряную фольгу, а также включить, по мере приближения к зоне «X», прибор, который экипаж принес с собой.

Приборчик небольшой, переправлен был вместе с грузом через афганскую границу. Но произведен был, конечно, не в Афганистане. Это было новейшее изобретение ВВС США, ещё даже не принятое на вооружение. Через спутник оно создавало вокруг самолета такое поле, что самолет пропадал с экранов радаров на несколько секунд наглухо.

Несколько секунд было достаточно для полковника, чтобы резко изменив курс, взяв его на Харьков, сменить частоту радиосвязи и снова выйти на контакт с наземными службами. Самолет вновь был на экранах военных радаров, но с их точки зрения это был уже другой самолет!

– Отличный прибор! – похвалил полковник яйцеголовых из спецлаборатории ВВС США. – То, что – нам надо.

Первое опробование прибора прошло успешно. И стоило Роберту Локку всего около миллиона долларов.

Наркотики же на борту стоили гораздо больше.

Правда, как говорится, за морем телушка полушка, да рубль перевоз.

Груз ещё надо было доставить по назначению – в болгарский город Варну. Причем по суше. Морем груз пойдет дальше из Варны в Барселону.

А пока… А пока где-то в ста километрах от Харькова пассажирский самолет, борт 3321, вдруг пропал. Пропал точно так же, как незадолго до этого пропал борт 3458 над Пермью. То есть вот только что был на экране, была устойчивая радиосвязь. И вдруг все оборвалось.

Последний сигнал был: «терплю бедствие… Горючее… Мотор…»

И все.

Подняли наземные службы в районе Харькова. Но искать разбившийся самолет ночью, не имея точных данные о месте катастрофы, дело почти безнадежное; надо было ждать утра, когда можно будет поднять вертолеты и наземные части, прочесать местность, облетать её.

Тем временем полковник Броунинг приказал:

– Идем на снижение.

На этот раз прибор «прикрывал» их от радаров на протяжении пятнадцати минут. Самолет резко, на опасной траектории, снизился и приземлился на шоссе в районе села Полуяновка, километров за десять до него.

Светосистема на шоссе была поставлена грамотно. Самолет сел жестко но в заданном месте и в указанное время. А это значило, что все идет по плану.

Как только «самолет замедлил свой бег, к нему бросились человек двадцать в камуфляже. Молча, так что нельзя было определить, были это русские, американцы или вовсе украинцы, люди из уже предусмотрительно раскрытого подбрюшья самолета выкатили драгами ящики с грузом, перетащили из больших ящиков маленькие в подогнанные прямо к борту трайлеры, вскочили в машины и умчались, оставив возле самолета лишь запах выхлопных газов мощных машин.

Даже окурков не было. Потому что работали без перекуров.

А вот Броунинг закурил. Взглянул на часы.

– Самолет к последнему полету, готов? – спросил у хмурого верзилы со слегка вытянутым к низу лицом.

– Да.

– Тогда пошли.

Прихватив ящик со спецаппаратурой, легкие вещмешки с собственными пожитками, команда полковника Броунинга отошла от самолета метров на пятьдесят по шоссе. Там их ждали две «Тойоты» с местными номерными знаками.

И только отъехав километра два. Броунинг дал команду.

– Файер!

Самолет не просто взорвался. Он разбух до состояния огромного раскаленного шара, приподнялся в воздух над шоссе и ещё раз вздыбившись разлетелся в красную, похожую на горячую магму из Везувия в последний день Помпеи, субстанцию, которая лишь спустя время осела на шоссе и пашни совхоза «Шлях Кучмы» черной жирной копотью.

Борт 3458 перестал существовать. Навсегда.

Из машины Броунинг связался по спецсвязи с Техасом. Слышно было отлично. В том числе и хриплый довольный смех Роберта Локка.

Марфа-посадница. Тревожный месяц сентябрь

Марфе, имевшей красивую, в стиле Древней Руси кликуху «Посадница», бабахнуло 80 уже так давно, что она и забыла тот свой юбилей. Помнила не подарки, роскошные, и, как ныне модно говорить эксклюзивные, – все больше драгоценности. Помнила, что ела.

Марфа была толста до безобразия, до ночного кошмара. Она давно никуда из своей огромной квартиры на Малой Военной не выходила. Слава Богу, с её деньгами и властью ей не надо было, как другим старым москвичкам, мотаться по очередям, да и просто спуститься в знаменитую булочную на первой этаже их элитного дома, чтобы купить любимую калорийную булочку с изюмом. К слову сказать, «старая москвичка» – это некоторое преувеличение. То есть старой – она безусловно была. А вот москвичкой – с определенным допуском… Ее первый муж, американский инженер Роберт Локк, которого она без памяти любила и как своего первого мужчину, и просто как сильного во всяком деле человека, привез её совсем девочкой в Москву в середине, кажется, 30-х. годов. Смешная она тогда была – тоненькая, талия осиновая, грудки с твердыми, длинными, как испанский виноград, сосками, длинными изящными ногами, узкими в щиколотке и коленях, – и до чего же она была хороша тогда! И вот, все куда-то делось, все прошло. И тонкий костяк вынужден теперь держать на себе гигантскую массу сала и вялого мяса.

Она слабо пошевелилась в огромном, сделанном на заказ в Швеции инвалидном кресле. Усаживалась она в него с помощью прислуги. Но и та не справилась бы, хотя прислуги у неё в 6-комнатной квартире жило четверо – два охранника, повариха и горничная. Существовала при кресле ещё и система блоков и шкивов, с помощью которой Марфу поднимали из ванны, с постели, со стульчака, также сделанного, естественно, на заказ и установленного в огромной туалетной комнате.

Сегодня самые неприятные вещи остались позади.

С утра её взгромоздили из постели на кресло, отвезли в туалет, перегрузили на стульчак, потом, после неприятных процедур с подмыванием, снова на кресло, и – в столовую.

Вот это уже было приятно.

Были периоды в её жизни жестоких ограничений. Это и в конце З0 годов, и до начала 50-х… И первая ходка в зону. Голодновато было. Но потом даже на зоне питалась она вполне прилично. И масло, и белый хлеб. И табачок. Она курить стала, когда Роберт уехал в Америку. Ну, не сам. Выслали. Но мог бы поэнергичнее сопротивляться. Сказал бы, что без неё не поедет, и что бы большевики сделали? С его то деньгами? Мог бы подарить что-нибудь Совнаркому. У его семьи тогда уже была огромная коллекция живописи. В общем, Марфа считала, что Роберт её бросил, чтобы жениться второй раз, уже не по любви, а по расчету. Это так придурки считают, что миллионеры сорят деньгами. Чем богаче человек, тем он жаднее. И, опять же, на Руси тоже есть такая пословица, – «деньги к деньгам». Женил его отец на дочери другого миллионера, техасская нефть соединились с техасским животноводством. Брак по расчету. И стал Бобби ещё богаче. Может, и пытался её разыскать, помочь. Может, зря она на него грешит. Но – ни одной весточки. Скорее всего, когда её арестовали первый раз – по 58 печальной статье, то сказали как-то Роберту. Дескать не ждите, не ищите. Он и перестал искать. Вполне могла, натурально, сгинуть.

А она вот выжила. И питалась потом прилично, с конца 50, когда вошла в воровской мир с помощью уголовниц, с которыми познакомилась и подружилась на зоне. Марта, здоровенная бабища, служившая в годы войны в СС, эстонка, охранявшая узниц какого-то там концлагеря в Валге, сделала её своей любовницей. Так что на зоне ей уже было неплохо. И хлеб белый был, и масло. Потому что Марта держала зону покрепче иных уголовниц. Да она и была уголовницей, – состояла в банде до 1941 года. Так что на зоне-то было хорошо. А потом, в следующие свои ходки в зону, уж и сама Марфа держала зону. Ну, не сразу. Через все прошла, была обычным, говоря по-блатному, филинем, валетом, потом держала катран, потом стала правой рукой старшей по камере, это ещё во Владимирском централе, а потом и зону в Мордовии держала. А уж третий раз, когда – была на зоне, так и вовсе, – даже марафет привозили. Ну, с марафетом она потом завязала. Навсегда. Она ж баба волевая. А вот курить бросала много раз. Все хотелось здоровье подольше сохранить. Не курила лет двадцать. А теперь, когда уж 80, насрать ей на запреты врачей. Жрет все, что понравится. И курит. И не какие-нибудь слабенькие, дамские, с ментолом. Крепкий «Филипп Моррис». Его, Филиппа этого, ей специально привозят. В России он почему-то не продается. Ей нравились душистые крепкие сигаретки в пластмассовой вытянутой коробочке. После еды – первейшее дело.

Но вначале первейшее дело – еда.

У старости – свои радости.

В молодости голодала, в среднем возрасте от многого отказывалась, чтобы сохранить фигуру, – она к пятидесяти уже стала гранд – дамой, с округлыми бедрами, – сильно прибавившей в объеме грудью и с почти не улавливаемой талией. Нужно было удержать хотя бы эти «высоты». И она крепилась, сидела на всяких дурацких диетах.

А в 70 – махнула на все рукой. И понеслось. К 80 у неё был вес около 185 кг.; около, потому что весы зашкаливали. Может, и все 200.

Причем что плохо, поскольку кость у неё тонкая, байская, то все эти килограммы не выдерживали ни ноги, ни позвоночник… Так что с 75, то есть последние 6-7 лет, она передвигалась на коляске и только по квартире. Отсюда она звонила ниже в иерархии стоявшим паханам, держателям катранов, смотрящим по регионам и районам Москвы, отсюда выходила на международную связь. Аппаратура была в доме приличная, связь отличная, защищенность от прослушивания – надежная. И все-же, во время разговора она говорила ещё более низким и дребезжащим голосом, чем тот, который ей был присущ в жизни.

Выросло целое поколение российских уголовников, которые знали её только по голосу. Никогда не видели и представления не имели, откуда она говорит. Может, с неба? А что… Внешне она, конечно, уже далеко не богиня. А что касается власти… то да… Какая богиня сравнится с нею? Венера? Афина-Паллада? Психея? Богини были все больше для любви предназначенные. А если и для войн, то все больше стрелами поражали. Тут и промахнуться недолго, и ранить, вместо того, чтобы убить.

Десятки киллеров Марфы – посадницы, работавшие в России, странах СНГ, в дальнем зарубежьи, во первых, не промахивались, а во-вторых, всегда делали контрольный выстрел, так что ещё не известно, кто настоящая богиня – Аврора какая-нибудь, по утру нашептывающая глупости влюбленным, или Мельпомена, сгоревшая бы от зависти, глядя, как играет свою роль королевы блатного мира старая и жирная Марфа…

Она с трудом пошевелила большими пальцами ног. Косточки давно побаливали, и никакие самые прославленные и патентованные мази не помогали. Надо будет попробовать электроакопунктуру, – давеча с поясницей помогло. Как этого технаря зовут, что прибор изобрел? Олег? Точно, Олег. Славный парнишка. Ну, лет ему за 50. Так для неё – пацан. А талантлив. Может, купить ему клинику? Купишь, он весь в науку уйдет, а так ему надо ещё и о деньгах, чтоб семью кормить, думать. Нет уж, пусть он её косточки лечит. Она его не обидит.

– Что там у нас на закуску? – тяжело, с одышкой выговорила Марфа.

На закуску шли вначале каргопольские рыжички, с мелко порезанным репчатым лучком и белорусской рассыпчатой картошечкой под сливочным маслом. Конечно, соль излишняя, масло – на холестерин, да пропади все к лешему! Вкусно…

Потом на вареном яйце были поданы толстые ломтики нежнейшей карельской семги – а просвечивают, жиром сочатся.

Тоже сказать, – и яйца и семга ей не по здоровью. Но вкусно…

Икру – и красную и черную, белужью, крупную, слабого нежного посола, она предпочитала есть на черных, не пересушенных, но непременно горячих гренках.

На крохотных черных греночках подавались костные черные мозги. Ну, тут уж можно и вторую рюмку настоящей «Смирновской» выпить. Потому что гренки с мозгами означали, что пошли мясные закуски. Из мясных Марфа сильно уважала армянскую долму – особо приготовленный мясной фарш в листьях винограда, запеченный в духовке, с травками – киндзой, укропчиком…

Лобио она тоже ела горячим. Тщательно разжевывая мелкие кусочки курятины, хорошо разваренные бобы, получая удовольствие от каждого кусочка пищи.

А вот паштеты – куриные, из гусиной печенки, страссбургские, из свежайшей ветчины со сливками и хреном, она ела холодными, намазывая паштет коротким широким лезвием специального ножа на мягкие ломтики белой булки, купленной в булочной на первом этаже. Булка покупалась почти горячей, но к завтраку Марфы ещё и слегка – подогревалась в духовке, так что корочка была хрустящая, а мякоть мягкая, как облако.

Потом, слегка утолив голод, Марфа съедала большой кусок молочного поросенка. Смешно, когда была маленькой и жила ещё в семье отца яростного мусульманина-фанатика, она, конечно же, и представления не имела о вкусе свеженького, только что зажаренного в печи поросенка. И когда услышала от кого-то из навещавших отца русских офицеров размещенного в Туркестане корпуса это словосочетание (это было за обедам, гости, хваля поданную восточную еду, нахваливали и свою, русскую), то посчитала, что поросенка подают, размоченным в молоке, как размачивала в молоке хлебные корки её старуха-няня.

А молочный поросенок, оказалось, совсем другое. Значит, он ещё от мамкиной груди не был отлучен. Сосал себе материнское молоко.

Тут его и «взяли».

Поросенок подавался непременно горячим, с жестковато – мягкой сладкой прожаристой бордовой корочкой, без гарнира, – никаких там картофеля, капусты, гречневой каши. Один поросеночек и к нему пара пупырчатых нежинских соленых огурчиков, сохранивших запах укропа и виноградного листа с листом черной смородины.

Голову Марфа не ела. Голова от поросеночка доставалась дюжим охранникам. Как и вообще – все, что оставалось на столе, в холодильник не убиралось. Еду приканчивала прислуга, – сама повариха горничная и два охранника. Ели по очереди, конечно. Чтоб всегда был кто-то для немедленного услужения великой «Посаднице».

А ещё любила Марфа гусиные окорочка: белое мясо, оно хотя и не так вредно, с точки зрения холестерина, но ей не нравилось – как его ни приготовь – сухое, безвкусное, как генеральская задница. Поговорку эту Марфа слышала от кого-то ещё в детстве. Смысла не поняла но запомнила. С тех пор даже в голодные времена она не пробовала генеральской задницы. А поговорка осталась. Что за вкус у белого мяса? Никакого вкуса.

Отдельно она после телячьей – отбивной с зеленым горошком съедала мисочку квашеной капустки, – с лучком репчатым, подсолнечным маслицем и густо присыпанную клюквой; сверху ещё непременно посыпали сахарным песком, – лишняя кислота отбивалась, а сладость шла неимоверная.

Очистив организм, как она полагала, капусткой, Марфа наконец приступала к обеду.

На обед (первый обед подавался сразу после завтрака, второй в 12 часов, третий в 15 и четвертый – в 18; потом, с 19, начинались ужины и продолжались с перерывами до 24) шли у супы. Сегодня на первый обед был подан гороховый супец со свиными шкварками. Марфа любила, чтобы шкварки были хорошо прожарены и на них оставалось побольше мяса. В супец она добавляла из стоявшей на столе огромной фарфоровой миски горсть мелких белых сухариков.

«Вторым первым» шел борщок – с толстым слоем жира, сквозь который – просвечивала красная сущность борща. Борщ и сам был густо сдобрен чесноком, а если учесть, что к нему «поддавались хорошо прожаренные белые – украинские пампушки, обсыпанные мелко порезанным чесноком, то вскоре рот Марфы пылал, как Везувий на второй день после извержения.

Почему на второй? Потому что на первый он так пылал, что вытерпеть невозможно. А на второй – уже терпимо.

В это утро аппетита у Марфы что-то не было. И она отказалась от тарелки третьего в меню супа – картофельного крестьянского супчика с фрикадельками величиной с тефтели.

И сразу приказала подавать второе второе. Потому что решила считать первым вторым съеденную ею огромную телячью отбивную.

Поросенок шел по разряду горячих закусок.

Второе второе радовал глаз не меньше, чем все, описанное ранее.

Это была дальневосточная семга, вернее половина семги, или чуть больше половины, – голова и хвост с примыкавшими к ним частями рыбьего мяса предназначались прислуге, а середина – примерно две трети гигантской рыбины, были поданы в специальном соусе, рецепт которого Марфе привезли из Брюсселя. Семга под этим соусом была просто восхитительна на вкус.

Так что, съев почти всю огромную порцию, Марфа даже задумалась, есть ли ей запеченные во фритюре кусочки стерляди. Но попробовав один кусочек, уже не могла удержаться, – сочная, нежная, свежайшая стерлядочка открывала свои прелести лишь тогда, когда раскусишь покрывающий каждый кусочек нежно-золотистый скляр.

Тут бы можно было сделать перерыв. Но, выпив пару рюмок горьковатой «Рябины на коньяке», которую ей специально привозили из Карелии, где волшебный напиток делали на Петрозаводском ликероводочном заводе из местной «марциальной воды» и северных травок и олонецких ягод рябины, она почувствовала снова легкий, ненавязчивый аппетит…

К «Рябине на коньяке» хорошо пошел «рыбник» – карельский рыбный пирог из серой почти коричневой муки, с запеченной внутри толстой хлебной корки нежнейшей, чуть сладковатой ряпушки.

Заев ряпушку парой столовых ложек архангельской клюквы, Марфа оглядела стол.

Так хороший военачальник осматривает поле сражения, приглядываясь, где надобно ещё немного подчистить, – куда дослать пехотинцев, куда выслать легкую конницу, а куда направить огонь тяжелых батарей.

Вот, память старая, чуть не забыла, – всполошилась Марфа, углядев на гигантском столе рябчиков с брусникой.

Специальной лопаткой на длинной ручке она подвинула к себе заинтересовавшее её блюдо. Есть, правда, уже не хотелось. Однако она откусила несколько раз от бедрышка рябчика, ощутив приятный, всегда да ей нравившийся горьковатый вкус дичи. Чайная ложка брусники завершила вкусовую гамму.

Запив рябчика глотком настоящей «Хванчкары», которую ей привозили из Голландии, где дивное грузинское вино разливали из бочек по бутылкам, Марфа посчитала первый обед или второй завтрак почти завершенным.

Оставалось, сладкое.

Марфа с удовольствием съела большую миску мороженого с клубникой. Огромный кусок торта «Прага» (в Москве, в ресторане «Прага» такие «Уж не живут», ей торт делали специально на крохотной частной кондитерской фабрике, работающей в режиме «VIР»), запив его чашкой крепчайшего, почти коричневого чая «Липптон».

Теперь можно было приступить к самому приятному.

Марфа обожала черный, крепчайший кофе с ликером «Бенедиктин». У каждого, как говорится, своя слабость.

У Марфы была вот такая.

За кофе она думала. Курила сигарету за сигаретой крепкий и ароматный «Филипп Моррис» и думала.

Вот-вот в Москву с подмосковного военного аэродрома должны привезти партию «дури». Чистейший героин из Бирмы, прошедший двойную очистку в Турции, снова, для заметания следов, перевезенный на север Афганистана, переброшенный на мулах, караваном, через границу, доставленный на военный аэродром, и вот теперь, с уже подмосковного военного аэродрома (куда ночью должен был пробыть борт из Таджикистана) доставленный в Москву, на Петрозаводскую улицу, в ангары бывшего НИИ стекловолокнистой оптики, давно давшего «дуба» и сдавший его Марфе свои гигантские испытательные ангары, наркотик резко подскочил в цене.

Теперь он должен уйти в Европу. Амстердам заплатит за него ещё вдвое. И все равно не останется в накладе. Такой чистоты героин везде дорог.

Боже мой… Скольких московских коллекционеров её бригадам пришлось почистить, сколько церквей по Руси лишились старинных икон, столько музеев и библиотек не досчитались уникальных инкунабул, ценнейший рукописей и книг…

Все эти редкости, а такие большая партия собранных за последние десять лет драгоценностей ушли в Мюнхен и Бордо, координаторам крупным сделок по наркотикам, как залоговые вклады. Под залог этих драгоценностей, картин и икон, ей и передали на границе Афганистана и Таджикистана огромную партию наркотика. Именно так – не по мелочам. 300 кг. чистейшего героина. Гигантские деньги!

От границы за груз отвечала уже она, Марфа.

Ну, да не в первой. У неё – везде свои люди. От рядового, как говорится, до маршала. От клерка до министра. От мента до самого верха.

Ничего случиться не может.

Караван дойдет до Москвы. И, уже пятью эшелонами, уйдет по пяти каналам, пяти пробоинам на границе и на таможне, в Европу.

Как только он дойдет до Бордо и Мюнхена, все, – считай деньги.

– Интересно, – подумала Марфа, – тело немощно, вид её, должно быть, приводит в содрогание. А мозг, старый бабий мозг работает как у молодого премьер-министра. У того, что так ничего и не успев, но неплохо задумав, был вынужден уйти. Хе-хе… Не время для молодых. Молодым время, когда государство, и вообще – любая управляемая система в порядке. А пока и старики борозд своих не испортят. Хе-хе…

Она чуть не поперхнулась глотком кофе, только что сделанная затяжка неприятно проскользнула перед глотком прямо в желудок, встав там комом.

– Пожалуй, что рыбничек или рябчик с брусникой были уже лишними, – стыдя себя за обжорство заметила Марфа.

Чтобы подсластить таблетку «зорина», который помогал ей от вспучивания живота и мучивших её газов, она сунула в рот шоколадную конфету, – внутри была вишенка, так приятно создававшая на языке послевкусие.

Тут и раздался первый звонок.

Так Марфа узнала, что борт из Таджикистана в Подмосковье не пробыл.

Через час, который она провела в почти полуобморочном состоянии, она узнала, что борт и не прибудет. Его останки нашли аж на Украине.

Если погиб груз, – это ужасно. Но не так, как если груз похищен.

Потому что за погибший груз – один расчет от «Папы», ведущего контроль в мире за всеми поставками героина, за украденный – другой. «Папу» она никогда не видела и не слышала. Знала только, что его штаб – квартира где-то в американском штате Техас.

Если же груз хитроумно похищен, то цены на героин в Европе и Америке резко «вздрогнут». И тогда от «Папы» будет другой совсем счет.

По жирной спине Марфы обильно, в три ручья хлынули потоки пота. В этот момент и прозвучал второй звонок.

Это был международный звонок.

«Папа» говорил как всегда через секретаря-переводчика. Придурошная переводчица с легким акцентом, слегка, как всегда, заикаясь, переводила ей слова «Папы». «Наказ миссис Посаднице», – как сказала переводчица. Возможно «Папа» и не знал, как зовут его российскую подельницу «в миру». А может, его это и не сильно – интересовало. Такие люди в подробности не вникают. «Папа» передал, что она знает о пропаже груза. – сказала переводчица.

– Вот сволочь, – не сказала, но подумала Марфа. – Прошло всего-ничего, а этот старый пердун уже все знает.

При то, что и Марфа была уже далеко не молодой пердуньей, старость «Папы» придавала ему в глазах Марфы какой-то дополнительный уничижительный недостаток.

– Да… Это большое несчастье. Но передайте «Папе», что я что-нибудь придумаю. И свои долги я во всяком случае плачу во время.

Насчет долгов «Папа» предупредил, что, как это у вас русских говорят, «счетчик включен». Срок у вас две недели.

– За две недели я не успею организовать такой большой груз! – холодея спиной и животом прошелестела своим жестким голосом Марфа.

– Тогда «Папа» предлагает выполнить одно его несложное задание.

– Я все выполню. У меня много людей! В разных странах мира!

– Это хорошо. В одной такой стране и нужно будет провести одну небольшую акцию.

– Что за акция? – успокаиваясь спросила Марфа.

– Простая: надо будет похитить несколько картин из мадридского музея «Прадо».

– Каких картин? – насторожилась Марфа. Весь ужас невыполнимости задания стал наконец-то до неё доходить. «Прадо» ещё ни разу за всю его историю не обворовывали? Там охрана – лучшая в мире. Сигнализация, не доступная уму простого смертного. Да и из Испании картины потом не вывезти.

– Нужно взять несколько картин Эль Греко, в основном мужские портреты. Список и цветные слайды к Вам поступят сегодня вечером. И картины Веласкеса с карликами, – и портреты самих карликов, и фрагменты больших композиций, на которых карлики есть…

– Господи, – сказала себе давно не верящая ни в Христа, ни в Магомета Марфа. – Это ж уму не постижимо. Хорошо, что линия прочно заблокирована от прослушивания. Это ж кража века! Картины, как похищенные, так и испорченные вырезанием фрагментов, стоят, несколько миллиардов.

– Это примерная стоимость потерянного Вами груза героина, – словно услышав её мысленный вопрос заметила секретарша «Папы».

– Это все?

– Нет, чтобы подогнать стоимость потерянного Вами груза к стоимости картин, которые должны Ваши бригады похитить для «Папы», добавим сюда три картины Эль Греко из музея в Толедо, две картины Пикассо из музея в Барселоне, и картины японских графиков, которые два дня назад похитили по заказу Фритьефа Никольссена ваши люди в музее частных коллекций.

– Волк позорный, и это знает, – не сказала, но подумала Марфа.

– Но я уже получила задаток из Осло…

– Это ваши проблемы, «Папа» тоже собирает японских графиков.

– А если мне не удастся уложиться в срок? – спросила холодея Марфа.

– Тогда Ваш с «Папой» контракт, такой большой, такой выгодный, будет расторгнут… В связи со смертью одного из партнеров.

– Чтоб ты сдох, – сказал мысленно Марфа.

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

Спал Климентьев последнюю ночь плохо. И снились ему, пока ехал от Пскова до Окуловки, тараканы. То есть самые что ни на есть настоящие прусские насекомые с усами. Он ещё подумал тогда:

– К чему бы это?

Оказалось, к полному фиаско.

– Ну-те-с, братец Вы мой, кого подсунули государственному чиновнику в качестве доверенного лица?

Пряча глаза, начальник станции робко возражал:

– Я ж предупреждал, Вас-ство, что – пьет – с, сукин сын, как сукин сын.

– Изящно выражаетесь, – невольно усмехнулся Климентьев. – Стишки писать не пробовали?… Оды, знаете ли, всякие там сонеты с сонатами?

– Нет, – с, виноват:. – с.

– Да нет, как раз хорошо, что стихов не пишете. Значит в состоянии простой прозой объяснить мне, что случилось? Где нам этого подлеца искать прикажете?

– Не могу знать, – совсем потупился застенчивый железнодорожник.

– Пристав!

– Я.

– Прикажите окружить дом, в котором живет Михайлов.

– Точно так-с. Но никак нет-с.

– То есть?

– То есть у меня столько понятых нет-с.

– А где жандарм?

– Пьет-с.

– И он пьет?

– Точно так-с. Но – на законном основании.

– То есть?

– То есть на собственной свадьбе.

– Где свадьба? – Да вон, рядышком с постоялым двором, в доме купца Коврихина.

– Позвать.

Позвали жандарма. Он, несмотря на штатский черный костюм, вытянулся «во фрунт».

– Хочешь, братец, послужить царю и Отечеству?

– Точно так-с.

– Стой у двери, как увидишь Михайловых, бери их за шиворот и зови меня. Понял?

– Как не понять. Самое простое дело. Аккурат, главное что, у меня свадьба только что наметилась. Невеста, холодец, рыбное заливное, икра паюсная…

– Это от нас не уйдет. Как поймаем Михайлова, так сразу и икорки паюсной попробуем, и невесту… В смысле – поздравим.

Только жандарм встал у ворот постоялого двора, как раз возле большой поленицы дров, заготовленных с прошлого лета, как стал делать всякие смешные знаки Климентьеву. Он подпрыгивал на одной ноге, косил голову то налево, то направо, махал несуразно руками и яростно подмигивал, стремясь скорее привлечь внимание питерского сыскаря.

Климентьев подошел к нему.

– Что у тебя? Как то ты, братец, выглядишь нескромно. Хрен к заливному был даже крепок, или что? Чего танцуешь?

– Так, вон там, за поленицей, есть кто-то.

Рванули всей дружиной за поленицу.

И точно – есть.

Жандарм радостно ухватил за шиворот какого-то человека.

– Попался, который кусался. А ещё туда же, прятаться. Не умеешь, не берись.

– Кто такой? – удивленно спросил жандарма Климентьев.

– Как кто? Так это ж есть Михайлов.

Удача, как и беда, одна не ходит.

Тут и пристав с начальником станции и одним из понятых с чердака по приставной лестнице спускаются, а между ними – мужик незнакомый.

– Так что, вашбродь, вот Вам и второй Михайлов. Тот, кого Вы взяли, – тот Иван, а которого мы спустили, – тот, наоборот, Федька.

– Ну-ка, покажь руки! – приказал Климентьев Ивану Михайлову.

Руки его были перевязаны белой в недавнем прошлом тряпицей.

– Развяжи.

Руки Ивана оказались сильно порезаны.

– Ну-с, и что тут скажешь? – развел руками Климентьев. – Кто супротив русского сыску выдержит? Что и требовалось доказать, он и есть кровавый убивец из псковского мужского монастыря.

Начали обыск.

Нашли: желтый бумажник, в нем 97 рублей денег кредитными бумажками, открытые, без крышки, золотые часы с золотой же цепочкой, складной медный образок, ещё часы – закрытые, с крышкой, на крышке миниатюра – бабочки и стрекозы над лужком низко летают.

Это у Ваньки Михайлова.

У Федьки нашли: кошелек с окровавленными трехрублевками, тринадцать золотых монет, из коих четыре русские, девять французские, серебро…

После повторного обыска на шее у Ивана нашли туесок на ремешке подвязанный, а в нем завернутая в мягкую тряпицу вещь красоты необыкновенной: панагия, вся в золоте и драгоценных камнях, с ликом дивно выписанным в миниатюре.

Спустя шесть часов братья Михайловы стояли перед Иваном Дмитриевичем Путилиным.

– Вы убили иеромонаха?

– Не мы.

– А как же так?

– А вот так, один я, не мы, а один я – Иван Михайлов, брат не при чем.

– Так чего ждешь? Рассказывай.

Рассказ Ивана Михайлова был короток.

«В восьмом часу вечера десятого января я пошел в монастырь, и сразу направился в келью иеромонаха Иллариона.

– С целью убить и ограбить?

– Никак нет, Вашбродь. У меня в тот момент и мысли такой не было. Хотел повидать отца Иллариона, я ведь и ему служил, когда в монастыре был. Дверь кельи заперта не была. Отворил я дверь, вошел в прихожую и громко сказал:

– Боже нас помилуй.

– Аминь, – ответил Илларион.

Я вошел в комнату.

Из другой комнаты вышел ко мне отче, неся в руке сахар. Самовар стоял в первой комнате, за перегородкой, на столе… На столике я заметил нож перочинный, посуду какую – никакую. Там ещё два ножа лежали, – один большой, чижолый, для колки сахара, другой – подлинней и потоньше – для резки хлеба. Я подошел под благословение. И получил его. Мы стали разговаривать. Иеромонах спросил меня, что я делаю, где служу. Я ему рассказал, что приехал в Псков приискать себе место на железной дороге. Я ведь ранее по этой части, стрелочником, у нас в Окуловке служил.

– Дело, чадо, дело, работать надо, – кивал мне отец Илларион. – Жизнь в лености Богу не угодна.

Он наколол короткий толстым ножом сахару, пригласил:

– А теперь, сын мой, давай со мной чай пить.

Я и раньше знал иеромонаха за состоятельного человека. А в ту минуту, как он позвал чай пить да встал с ложа, под подушкой то и блеснуло что-то. Золото, никак, – понял я. И вот в ту минуту, грешен, решил ограбить иеромонаха.

– Как ты убил, покажи.

– Я схватил его за подрясник, вот так, у горла, и он ударил меня наотмашь. Я пошатнулся, он схватил меня в охапку, но я успел схватить со столика перочинный нож и два раза ударил иеромонаха, вот так…

– Отец Илларион сопротивлялся?

Да…, он схватил меня за волосы, кусал мои руки. Хватал за ножи. Как-то вышло, что уж у него в руке был нож, и я пытался ухватить его, чтоб он меня не поранил. Нож в борьбе погнулся. Улучив момент, я схватил отца Иллариона за горло и большим ножом сильно пырнул его в горло. Он захрипел и вскорости испустил дух.

Убедившись, что он точно помер, я пошел обратно к койке, достал из под подушки вещицу, что заприметил. И точно – была она из золота, с драгоценными каменьями, дивной работы, аж дух захватывало. А еще, уж потом, я нашел деньги, спрятанные в конверт, процентные билеты, часы, монеты золотые. Надел на себя пальто монаха, которое нынче вон, на брате. Брюки также взял и ситцевую рубаху. А свое белье-рубаху и штаны, – сжег в печи, топившейся в келье. Я когда-то её, когда в монастыре работал, и растапливал. Знакомое дело. А как все завершил, так прямиком на станцию и поездом в одиннадцать уехал в Окуловку. Пальто дома отдал брату. Когда он нашел в карманах золото, кредитные билеты, вещи монаха, забоялся. Я ему все и рассказал. Он ещё пуще забоялся. А тут уж и вы приехали, начали нас искать, так он и ещё больше забоялся. Да только не виноватый он. Я один и убил. И сообщников никаких не имел.

– А что, правда хороша панагия, что ты у иеромонаха взял? Где она?

Панагии среди изъятых у задержанных вещиц не было.

Стали искать Климентьева. Вроде, только что здесь был.

Однако ж ни Климентьева, ни панагии так и не нашли.

Как ни искали.

На всю Россию розыск был учинен. А – не нашли. Сгинули обое – и панагия и сыскной агент Климентьев. Как будто их и не было…

«Максимовское дело». Следствие ведет прокуратура

Воровать на максимовском обогатительном комбинате начали с первого дня его работы.

Воровали все, или почти все. Ворованное мелкими и крупными частями, правдами и неправдами выносили за территорию комбината. А те, кто был готов перекупить максимовское золото, уже ждал их снаружи.

«Стрелки» проводились в городском кафе «Аэлита». Там на фоне огромной во всю стену фотографии березовой рощи и заключались договора о купле-продаже к обоюдному интересу.

Нельзя сказать, что райпрокуратура не реагировала на сигналы.

Но завод-предприятие режимное. Пока следователь райпрокуратуры закажет пропуск, пока пройдет на территорию, – глядь, а все возможные концы спрятаны глубоко и надежно.

Райпрокурор запросил облпрокуратуру, попросил помощи. А облпрокуратуре была придана в их бригаду следователь – криминалист межрапрокуратуры из Москвы знакомая читателю Верочка Пелевина.

Любили Верочку в прокуратуре прежде всего, конечно же, за хватку, криминалистический талант, юридические познания, но не в последнюю очередь и за красоту, так сказать, физическую: была она хороша собой, глазаста, розовощека, стройна, с косой толстой, и вообще являла собой облик типичной русской красавицы. Вот читатель уж и готов предложить свое «клише» – «кустодиевский тип», по имени выдающегося мастера нашего искусства Бориса Кустодиева, прославившегося среди других достоинств и умением писать красивых, типично русских женщин. Ан нет. У Кустодиева девушки и женщины покрупнее будут, или скажем прямо – потолще. Может в неулавливаемо далеком будущем и предстояло Верочке стать дебелой матроной. Но к осени 1998 г. была она чудо как хорошо, не только лицом, но и фигуркой – с округлыми коленями, длинными стройными ногами, крутыми бедрами, высокой грудью. Все как у Кустодиева, а все ж потоньше…

Опросила Верочка разных людей, как работавших на заводе, так и их родственников. Но не напрягала их допросами, все как бы шутя, в русле доброй беседы.

Вышла у неё такая картина.

Воровать – воровали. Весь вопрос, – как выносили. Каждый рабочий по цехам передвигался беспрепятственно. Доступ к золоту ничем и никем не ограничивался. Откусывай, отколупывай, ешь его, хоть на хлеб намазывай. А вот, дескать, вынести с территории – ни-ни. Контроль был строгим по всему периметру завода. Только вышел из производственного сектора – готовься к досмотру. Вплоть до полного раздевания.

– Золото есть? – спрашивают, например, для порядка на вахте.

– Как нет? Есть конечно.

– Раздевайся.

А золота-то и нет. Пошутил рабочий. А уж смеху вокруг этого раздевания!

Но так шутили редко. Чего вахту озлоблять? Чаще так:

– Есть что недозволенное?

– Никак нет.

– Проходи.

А то и так:

– Золотишка случаем не прихватил?

– Больно надо.

– А ну, покажь?

Первый, поверхностный обыск ничего не давал.

Тогда – с полным раздеванием. И обратно – ничего! Тупик!

А как же золотишко уходило с завода? А так вот и уходило.

Если, скажем, вахту в долю взять, то как? То – то и оно.

А если милицию? А и они что, не люди? Кому личный автомобиль помешал жить и трудиться. Милиционеры в городке все ездили на работу на своих машинах. А на вопросы Верочки отвечали:

– Машину тесть купил. Он в деревне на всем готовом, денег куры уж и не клюют даже. А что золото? Воруют? Ну, воруют. Кто? А кто его знает. Как? А это вам, следователям прокуратуры, должно быть известно.

Поговорили, называется.

Ну теперь вопрос, какое золото крали? На этот вопрос Верочка, опросив человек пятьдесят, ответ нашла. Песок, привозимый с приисков, даже не пытались; рудное золото, то, что в породе, ещё обогащать надо вручную. Хлопот. А наш человек любит, что была халява, но чтоб ещё и без особого труда. Так что брали исключительно уже готовые бруски переплавленного и очищенного золота. Спрятать такой брусочек в цехе – пара пустяков. Хоть в штанах, если штаны специально к этому приготовить, хоть бы и в рукавицу брезентовую.

Когда Верочка настояла, чтобы был проведен совместный рейд прокуратуры и ГУВД, то задержали даже мужика с бруском в 5 кг. Это какие же штаны надо иметь… И вообще. Ну, того, которого задержали, того и посадили. А других – нет. Он один так и пошел по делу. Потому что потом таких удачных рейдов уж не было. Как говорили древние, «Кто владеет информацией, владеет всем».

Умаялась Верочка. На вахте более ни одного недоумка, который знал, что сегодня рейд, и пошел через вахту с золотом, – не задерживали.

Пробовала Верочка шмон делать на заводской территории. Тоже все по закону, с санкцией, вместе с милицией. Нашла в один проход 12 схронов – это без разведки, на вскидку, по наивняку, – в кирпичной кладке, – там кирпичик вынут, золотой брусочек вставлен, и снова кирпичиком закрыт схорон.

Да и в других местах. Просто «Эльдорадо» какое-то, а не завод. Где ни копнешь, куда прутик ни сунешь – везде золотишко припрятано.

Нашла она и множество отверстий в заводской стене. Ясно, что через них золотишко уплывало. Ставили милицейские засады у таких выходов. Пользы – чуть: даже если пару раз и застукали в «дуплах» «заначки», то с противоположной стороны – тишина. Никто за золотишком не приходит и день, и два, и неделю. То есть такое впечатление было у Верочки, что разведка тут работает, что твой Канарис.

Ну, а как пропал эталонный слиток золота, – то есть напрочь, без следа, тут уж местное начальство на дыбы, – всех пересажаем! А как пересажаешь, если даже подозреваемых нет? Или скажем, если все работники завода – в подозреваемых ходят?

Единственно, что сделали, это заменили хилых коррумпированных вохровцев на бравых прапорщиков неизвестной ведомственной принадлежности. Вели они себя строго, с достоинством. И брали с золотом всех, кто его пытался внагрудь пронести через проходную, или, скажем, перебросить через заводскую стену. Верочке даже далось возбудить 6 дел по хищениям и даже довести их до суда. Никакой банды, естественно, – никакой организованной преступной группы, сговора, коррупции и т. д. Просто – 6 «несунов». Как на птицефабрике, где с десятком яиц птичниц задержали. Так и тут. Прапоры стоят на смерть. И находят золото даже там, где его обычно не носят, даже в годы реформ и кризисов. У тех, – кто с ними не делится. Тогда делится с прапорами стали все «несуны». И с тех пор, как народ поумнел, новых дел у Верочки не прибавилось.

Дело до того дошло, что прапоры стали сами искать золотоношь, что – бы расширить круг своих подельников. И то их понять можно, они ж не весь ворованный груз изымают, а только часть. Простая такая арифметика, тут и Юрием Горным не надо быть, чтоб подсчитать куб, корень, и что на ум пошло. Чем больше «агентов-сотрудников», тем большее мелких частей от разных больших целых.

А у Верочки Пелевиной и других дел навалом. Ей ещё расследовать, убийство коллекционера Валдиса Кирша, тоже, между прочим, из корыстных побуждений, – ценнейшую коллекцию взяли. У неё ещё дело о похищении реликвария святого апостола Андрея из квартиры видного в прошлом деятеля международного коммунистического и рабочего движения.

А тут ещё эти, как она была убеждена, массовые хищения золота с завода в городе Максимове.

Так что когда за дело в Максимове взялся один из лучших «важняков» генеральной прокуратуры Т. А. Маев, ей стало веселей жить. Тимур Маев занимался крупными хищениями золота в связи с расследованием дела «Голден Роза». Если в двух словах, то жила себе в США некая дама, выехавшая из России ещё в 60-е гг. в поисках исторической родины и осевшая вначале в Канаде, а уж с канадским паспортом – в США. Она закупила, якобы, необогащенное рудное золото в России с тем, чтобы обогатить его уже в США а деньги – пополам. Но что-то там такое случилось, может, «Золотая Роза» передумала делиться, а только пустила она все полученные от проданного рудного золота и золотого песка доллары на свои нужды. Тимур дело это раскрыл, почти все деньги, которые дамочка украла, вернул на родину, саму дамочку выманил в Грецию, с которой у генпрокуратуры договор об экстрадиции, и благополучно вывез «Золотую Розу» на родину ближайших предков, то есть в Россию. Розе было уже хорошо за 60. Рисковать ей не было никакого резона. И она стала сдавать своих. Одной из первых она сдала Чармен Шогряну.

Вот тогда то Тимур Маев и появился в Максимове, где принял у Верочки её наработки по золотому комбинату и, засучив рукава, взялся за разматывание связей Чармен.

Чармен появилась в Максимове в 1996 году. Вышла замуж удачно. Ну, это ей в Кишиневе казалось, что удачно: жених из Подмосковья, деньгами сорит, как Ротшильд, машины – не ниже шестисотого «мерседеса», костюмы от Версаче и Кардена, на худой конец – от Зайцева и Юдашкина.

И не бандит какой-нибудь, хотя по разговору и можно подумать, что бандит. Да и друзья, что с ним приехали обговаривать торговлю германскими автомобилями через Кишинев на Москва были, с виду не очень чтобы так. Нет, одеты хорошо, и даже без татуировок. Но держались очень гордо. И деньгами сорили. Но никто из местных, из шпаны кишиневской, на них не наезжал. То есть, конечно, может и наезжали кто. Даже говорили, кто наезжал. Но тех, кто наезжал, нигде потом не видели. Они пропали, вместе с машинами, в которых поехали «на стрелку». Так что – нет человека, нет, проблемы. А москвичи остались, тем более, что у жениха удостоверение помощника депутата Госдумы от какой-то партии, удостоверение академика Академии мелкого, среднего и крупного бизнеса, большой золотой орден Святого Коловрата с мечами и кинжалами.

А Чармен была в Кишиневе первая красавица. Ну, и приданое за ней было хорошее. Но главное, охота было ей мир поглядеть.

Поглядела. Но недолго. В Максимове молодого мужа убили. То ли не те машины привез для максимовских золотодобытчиков, то ли, что скорее, столкнулся в деле торговли машинами с другой подмосковной группировкой «помощников депутатов».

Но грустный факт налицо: осталась Чармен в незнакомом городе одна. Одна. Хорошо еще, осталась она в коттедже, который был год назад куплен покойником, в том смысле, что купил то, когда ещё жив был, конечно, – для остановок, когда по делам приезжал. По его словам, у него коттеджи такие куплены были в шести городах России, концы остальных она не нашла, но один был к её услугам. Плюс была бригада мужа, которая без босса растерялась и её можно было брать голыми руками.

Юная молдаванка оказалась девчушкой с хваткой.

Она выяснила, кто убил мужа, к которому она за неделю семейной жизни успела привязаться, и казнила этих троих отморозков лютой смертью.

Их нашли в соседнем березнике, в километре от Максимова, подвешенными к березам за мошонки: судя по гримасам, которые запечатлелись на окостеневших лицах, страдали они перед смертью сильно.

А потом Чармен огляделась, и, поскольку в автомобилях ничего не понимала, а в Кишиневе работала оценщицей в комиссионно-антикварном магазине, и имела страсть и влечение ко всему блестящему и незабываемо красивому, то и подалась она в столь популярный в Максимове золотой бизнес.

Уже через месяц городок замер от ужаса и почувствовал железную хватку нежных пальчиков Чармен на своем горле.

Разрозненные цепочки самостийников-несунов и воров-индивидуалов Чармен стала объединять в группы, в звенья, в цепочки.

Городок просто таки завонял от десятков трупов конкурентов, которые не соглашались работать на Чармен «из процента».

И то сказать, у неё почти не оказалось исходного капитала даже для мелкого бизнеса, но зато была в распоряжении осиротевшая бригада отморозков, готовые за неё в огонь и в воду.

Господи, как только ни убивали несунов, отказавшихся от сотрудничества, в первое лето правления Чармен в Максимове.

Их закалывали ножами по дороге с работы в плотной толпе, их подстреливали из снайперской винтовки во время домашнего чаепития, их сжигали вместе с семьями в подсобках и дачных домиках, кого-то перед смертью пытали, кого-то запугивали, насилуя жен и дочек, избивая сыновей и матерей.

Самых крутых Чармен приловчилась сдавать милиции. То есть такие доказательства представляла, что милиции – одно удовольствие брать, а прокуратуре – расследовать.

Вот это Тимура Маева и насторожило спервоначалу. Уж больно легко до суда доходили дела последних месяцев по «золотому заводу». А копнул, чуть почистил – и вот оно, прелестное личико Чармен за всем этим светится.

Отморозки свои пальчики везде оставляли. Так что их то он взять тоже мог быстро и без напряга. А вот к самой Чармен – ничего. Только подозрения. А их, как известно, к делу не подошьешь. Так что окружил Тимур Маев молодую предводительницу банды со всех сторон, а, – как у лисы в известной притче с зеленным виноградом – не дотянуться. Ждать надо, когда она сама ошибется. А тем временем и город Максимов Тимур Маев «окружил». Наладил контакт с милицией, ФСБ, налоговой полицией, соседними воинскими частями. Стали рейды устраивать на дорогах. Ну, что сказать? Пару раз хорошие «эшелоны» взяли с золотишком. Большой урон понесла группировка Чармен. Но очень быстро оправилась, Тимур Маев подсчитал, как быстро она оправилась и снова снарядила «караван» на Клайпеду, и ужаснулся. При таком размахе хищений скоро золота в России не останется. Тем более – кризиз колебания зеленого коридора, на русское золото вся надежда. А тут-такое.

И вдруг – тишина.

По данным прокурорской разведки, столкнулась Чармен с какой – то московской бандой. И что интересно – во главе этой банды тоже, по слухам, женщина, по кличке Игуана.

Это ещё хорошо, что полковник Патрикеев и генерал Маев (госсоветник юстиции III класса, – фактически, генерал-майор, старший следовательно по особо важным делам при генпрокуроре России) случайно как-то в Доме писателей на вечере современного русского триллера встретились, обменялись заботами, и вышло интересно и перспективно. Группировки Игуаны, оказалось, им обоим кровь портили.

Игуана была в силе. Не какой-то заезжей молдаванке ей поперед дороги вставать. Трупы опять стали появляться вокруг города Максимова в большом количестве.

Половина группировки Чармен полегла в боях. И человек 25 из тех, кто на неё в Максимове работал «по золоту».

И что интересно: на всех «новых» трупах милиция и прокуратура находила следы жесточайших пыток. Словно тут орда фашистская прошла. Как после уборки в застенках Мюллера на Принцальбрехштрассе в Берлине. А это русские своих же русских так жестоко.

– Значит, надо им что-то узнать? – без большой головной боли догадался Тимур Маев.

Когда в машине были взорваны последние пятеро из «братков» мужа Чармен и она осталась одна, Чармен пропала.

Вот только что была под колпаком милиции, ФСБ, прокуратуры. И вот уже нет её.

Маев всю округу на уши поставил. Привлек соседнюю в/ч, провели обыски по всему городу. И нашли в одном из гаражей сгоревшую «ауди». Труп явно женский. Опознать невозможно. Но вот вещи – обгорелое золотое ожерелье с брильянтами, кольца, серьги тоже с брильянтами – опознали.

Выходило, что убили Чармен.

И опять – нет человека, нет проблемы.

Все надо прокуратуре заново начинать. Кто на новенького? Милиция выдвинула свою версию-это расправа Игуаны с провинциальной принцессой, умевшей быть неучтивой и неуступчивой.

Но Тимур Маев потому и был генералом, а не прапорщиком, что в отличие от последних, но пользуясь их лексиконом, «думал головой».

– А что, если… – подумал Тимур. И… запросил коллег в Респубике Молдова, те в обмен на интересующую их информацию о воре в законе Чупеле, убившем цыганского барона Жажу вместе с его многочисленной семьей, прислали медицинскую карту со снимками от дантиста из Кишинева из среднего медицинского училища по подготовке акушерок, которое чуть было не закончила, если бы не скоропалительное замужество, Чармен.

Сравнили челюсти. Дело это малоэстетичное. Но очень полезное.

Потому что только так наверняка и узнали, что сгорела другая женщина.

Скорее всего, какая-то бомжиха – пьянчужка, которую сама Чармен или по её приказу подпоили, убили, сунули в машину, одели – приукрасили «под Чармен» и сожгли в частном гараже.

Тем временем координации деятельности правоохранительных органов в городке Максимове стала получше, двоих милицейских арестовали и посадили, сержанта и старлея, остальных пугнули, дав понять, что про многих, если не про всех, кто «доит» несунов, известно в прокуратуре. И нести.., ну не то чтобы совсем перестали. Этого не добиться в России ничем и никогда, тем более в одной отдельно взятой административной единице. Но гораздо меньше, ну, то есть несравнимо!

А мелкие несуны – это уже прерогатива районной прокуратуры. То, что ему было надо, Тимур Маев в Максимове сделал, и, расследуя далее дело «Голден Роза», выехал в Клайпеду, туда, куда, по имевшейся у него эксклюзивной информации от агентов из криминальной среды Чармен вывезла собранные ею в Максимове за год работы и ещё не вывезенные ранее 654 кг. золота в слитках.

И когда Тимур Маев и Егор Патрикеев пили под стеклянной крышей, под кронами каких-то даже не сильно пыльных пальм кофе по 80 р. за чашку в кафе «Националь», то поговорить им было о чем. Тем более, что за кофе они не платили. Кофе их угощал элегантный мужчина лет сорока, в сером костюме с искоркой и бордовом со звездочками галстуке, их старый приятель, в далеком прошлом – генерал генпрокуратуры, потом… Ну, словом, человек непростой судьбы, и, по данным Егора и Тимура достаточно богатый, чтобы угостить старых друзей кофе по 80 р. за чашку.

Говорили они обо всем. Но все больше про молодую женщину по имени Чармен и некую женщину без возраста (потому что её никто не видел и никто о ней ничего не знал) по кликухе Игуана.

В результате этого разговора Т. А. Маев и Егор Патрикеев на следующею утро выехали в Клайпеду.

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Ни один нормальный следователь не любит «висяков». Можно как угодно называть «дела», у которых нет судебной перспективы. «Гиблые», «дохлые», «мертвые»…

Когда же речь идет о «деле», по которому проходит один, а то и больше трупов, то термин «мертвое» дело становится совсем уж каким-то зловещим.

В «деле, об убийстве г-на В. М. Кирша» три трупа как минимум были. Следовательно, – кроме ограбления квартиры, похищения уникальной коллекции, были убиты люди. Кроме того, можно было предположить и ещё один труп: семья коллекционера давно вернулась с Кипра, а сам Валдис, уехавший на пару дней на – рыбалку, так и не приехал домой.

Мобилизовали воинскую часть, расположенную – недалеко от озера, где обычно рыбачил Кирш. На озеро прибыла спасательная часть подводников. Воины прочесали все ближайшие леса, а спасатели с аквалангами обшарили все дно озера. Было известно, что Валдис сочетал даже в холодное время года обычную рыбалку с подводной охотой. У него был замечательный импортный костюм для подводного плавания. Выйти из строя костюм не мог, – качество не позволяло. Кончиться кислород тоже не мог – Валдис был человек рассудительный и расчетливый. Если бы напали грабители, остались бы хоть какие-то следы. А так – ни машины, ни тела. Ничего. Заодно спасатели достали со дня озера три в разное время опушенные в воду трупа с разной датой предполагаемой смерти. Верочка решила, что возле озера промышляет банда, убивающая владельцев транспортных средств, трупы спускающая в воду, а машины вывозящая за пределы Московской области.

За пределами области машину, пока не искали. Пришлось объявить Всероссийский розыск машины.

Но тут идентифицировали трупы. Оказалось, что это останки трех пехотинцев солнечногорской и ростокинской преступных группировок. Верочка связалась с УБОПом города и области. Оказалось, что за последние два месяца было несколько разборок, после которых рубэповцы не досчитались нескольких трупов бойцов из числа встречавшихся на «стрелке» бандитов. Так все встало на свои места. Бандитам – и живым, и мертвым – каждому подобрали свое место, кому в камере, кому на кладбище. Только вот тела Валдиса Кирша так и не могли найти. Нет трупа, нет проблемы? Если бы так. Нет трупа, – две проблемы. Это как минимум. Потому что как минимум надо искать двоих, – убийцу и убитого.

В том, что Валдис Кирш убит, у Верочки сомнений не было. Весь вопрос в том, было ли как-то связано ограбление его квартиры и его исчезновение.

Скорее всего, было. Хотя бы потому, что стоимость похищенных коллекций, по самым приблизительных подсчетам приближалась к шести миллионам долларов США. Конечно, бывают совпадения. Но в истории криминалистики можно по пальцам пересчитать случаи, когда похищалась бы столь дорогая коллекция, пропадал её владелец, и оба события не были бы никак связаны между собой. Верочка, при всем её романтизме, была особа трезвая и рациональная. В чудеса она не верила. С детства. Конечно, случай с наследством, квартирой, картинами, панагией Софьи Палеолог более впечатлительная дамочка легко сочла бы за чудо, за знак небес, Божье провидение. Верочка же говорила:

Просто надо хорошо к людям относиться. И они к тебе будут хорошо. И называется это уже много веков «золотым правилом нравственности».

Если честно, то в то, что Манефа Разорбаева – её мать, она не верила. И, хотя можно было бы проследить сюжетные линии со дня её рождения, поступления в детдом из Дома ребенка, её удочерения… Но не хотелось. И она регулярно теперь навещала могилы как своих приемных родителей, так и Манефы Разорбаевой, скорее всего, просто вообразившей, что она мать Верочки и завещавшей ей квартиру просто потому, что Верочка по-человечески отнеслась к её заявлению.

Ну, нет тела Валдиса Кирша, и суда нет.

Надо пока искать грабителя и убийцу.

Человек это, судя по всему, сообразительный. Следов оставил мало. Или работал ещё и опытный чистильщик. Или, что скорее всего, когда речь идет о шестимиллионной коллекции, и то, и другое.

Загадки начались ещё на подходах к квартире коллекционера.

Верочка сразу же осмотрела двор, часть сквера, примыкавшего к окнам квартиры Киршей.

Под окнами квартиры, коллекционера она обнаружила следы борьбы.

Верочка давно научилась читать следы не хуже знаменитого Следопыта Фенимора Купера. Она явственно «прочитала» на мягкой земле, на траве, на бетонном бордюрчике, отделявшем дерн от стены, – что здесь было совершено насилие. Следы жертвы, скомканные, сбитые в странном танце, свидетельствовали, скорее всего, что жертву душили.

Еще одну деталь обнаружила она с внешней стороны дома.

На уровне второго этажа белел облом крупной ветви. Конечно, могла быть случайность. Но вы помните, что считала Верочка относительно случайностей в делах об убийстве вообще коллекционера – миллионера, в частности. Она нашла в гуще кустарника заброшенную туда ветку. На ветке был надлом, характерных для надлома, сделанного человеком, а не ветром, ураганом, которые последнее время нередко проносились над Москвой. В московских палисадниках, скверах и парках никого сегодня не удивит сломанная ветка, вырванное с корнем дерево.

Здесь было что-то иное. И Верочка эту деталь запомнила.

И когда нашла в квартире коллекционера труп молодого человека, после двухдневных раздумий пришла к выводу, что не он сам пришел в квартиру. И не сверхсильный преступник его туда притащил, чтобы увести внимание следователя в сторону. Скорее всего, юноша был убит ещё на улице. И медэкспертиза подтвердила её предположение.

На шее юноши было две странгуляционные борозды – одна, более ранняя которая, скорее всего, и привела к его смерти, – от «струнки», и другая от веревки, которой, его, скорее всего, и втаскивали с земли на второй этаж, в квартиру через окно. Вот для чего понадобилась ветка! Ветка, похоже, эту операцию выдержала. Но несла на себе явные следы этой операции, вот почему, скорее всего, чистильщик и обломал её, забросив глубоко в кустарник, где она должна была полностью слиться с обломками после летнего московского урагана.

Вообще, преступление было хорошо организовано. В квартиру преступник проник, совершенно ясно, с помощью поддельных ключей. Следы «фомки» – лишь инсценировка. Найти золотые монеты в доске подоконника можно было, только точно зная, что где спрятано. Сейф вскрыт мастерски. Найти его за портретом Екатерины II было не так уж сложно методом «тыка». А вот знать «секрет» сейфа, с его вторым, спрятанным замком, – для этого нужен очень хороший наводчик.

Так что параллельно с телом коллекционера, скорее всего, мертвым, нужно искать ещё и тело наводчика, которого, скорее всего, тоже не оставили в живых.

И тело такое, нашлось. Верочка не закончила ещё проверку всех, так или иначе бывавших в доме коллекционера и имевших, либо возможность видеть, как Валдис Кирш открывает сейфы, либо время, чтобы разобраться во всех его секретах. Постепенно круг подозреваемых сужался. Пока не сузился до одного человека: опытнейшего мастера, ремонтировавшего в доме Кирша всю «технику» – от сейфовых замков до холодильника. Это был старый друг семьи, и Верочка долго не решалась пригласить его на беседу. Наконец, она сама поехала к нему. Но мастер умер задолго до её визита от инфаркта.

Вот такие дела: оснований для требования эксгумации не было.

Но… Верочка встретилась с врачом райполиклиники, опытнейшим доктором, до выхода на пенсию, к её счастью, работавшим судмедэкспертом. И он «под запись» рассказал ей, что инфаркт был странным.

– Я наблюдал Никодима Петроовича в течение последних трех лет. Это то время, что я работал после выхода на пенсию здесь, в райбольнице. Он жаловался на обширный остеохондроз, больше всего «доставал» его радикулит. Очень редко бывали простуды. Но это был практически здоровый человек. То есть, то, что у горожан в 70 лет сплошь и рядом – диабет, гепатит, ишемия, стенокардия, – у него напрочь не было. Все внутренние органы здоровые, как у 18-летнего. И вдруг обширный инфаркт. Да я ему кардиограмму делал так, поскольку положено в его возрасте хотя бы раз в год делать, как раз накануне смерти.

Сохранилась и кардиограмма. Верочка копию её подшила в дело.

– Так от чего же он умер?

– А вот не знаю. Внешне – точно от инфаркта. Но при здоровом практически сердце, это странно. Странно и другое. Если бы Вы не заинтересовались этой смертью, если бы не здоровое сердце накануне инфаркта, я бы не обратил внимания. Но… На запястьях были почти незаметные следы, как бы это сказать, ремней, веревок, Вы понимаете? Пут…

– Может быть, его довели до инфаркта пытками?

– Нет… При здоровом сердце довести до инфаркта довольно сложно. Хотя насчет пыток… Я бы мог предположить, что его пытали. На мошонке следы электродов. Муки страшные, следов почти нет. Тем более, кому придет в голову рассматривать мошонку у трупа человека, умершего от инфаркта? Тут совпало, что я бывший судмедэксперт. И я невольно замечаю все, что, так сказать, не вписывается в картину.

– Что же ещё не вписывалось?

– След от укола.

– И Вы проверили, никто из медиков его в последнее время не колол, то есть ему не делались инъекции, заборы крови, и Вы проверили, не был ли покойный наркоманом…

– Разумеется…

– Ваши предположения?

– Я их отгонял… Старался об этом не думать. Иначе мне пришлось бы требовать расследования, травмировать близких, а Никодима – то не вернешь…

– Его не вернешь. Но можно наказать убийцу…

– Вы правы, конечно же, Вы правы. Я готов дать показания в суде, если потребуется.

– Может, и потребуется. Только убийцу, похоже, уже не найти в живых, – подумала Верочка. – Она вспомнила, что при осмотре трупов, найденных в озере Ловежское, были высказаны предположения об их принадлежности к местной преступной группировке. Ей что запомнилось: сотрудник районного уголовного розыска, выезжавший вместе с ней «на трупы», однозначно определил три вздувшихся от долгого лежания в воде тела:

– Это Веня Тертый. Три судимости. Специализации в банде – пытки током.

– Вы его знали?

– Я их всех знал. Второй, толстый, ну он и до воды толстый был, это Митя Керя, у него тонкая специализация, он в юности фельдшером в сельской больнице начинал. Он на уколах специализируется.

– То есть?

– Ну, если надо укольчик в вену делать, например, чтоб держатель крупного состояния был посговорчивее, или, вот ещё мода была, вводили медикаментозные средства, вызывающие адские боли, – следов почти никаких, а человек готов подписать любые документы о передаче членам банды своей квартиры, машины, да чего там, боль такая, рассказывали, что мать родную сдашь… Были у меня на него свидетельские показания, но на суде все рассыпалось. Свидетели заявили, что я под пытками у них эти показания выбивал. Мне же чуть и не попало. А дело рассыпалось.

Вот этот рассказ седоусого сыскаря и вспомнила Верочка в райбольнице.

Итак, – картинка печальная. Старика, знавшего сейфы и квартирные тайники дома Киршей на правах старинного приятеля, убили. Киллера и того, который пытал старого мастера, утопили, и концы в воду.

– Пойдем дальше, – сказала себе Верочка.

Оставались следы, которые замести невозможно.

Следы от оружия.

Раны, нанесенные обоим старикам, – тестю коллекционера, случайно оказавшемуся в квартире в ночь ограбления, и его другу.

Эксперты были однозначно уверены: выстрелы совершены из миниатюрного «Рэйвена», который скорее подошел бы дамочке, а не матерому бандиту. Тогда, к слову сказать, Верочке впервые и пришла мысль, что грабитель и убийца – женщина.

Именно из ствола «Рэйвена» вылетела пуля калибра 6, 35, ударившая в ребро полковника Привалова, тестя Кирша. Удар был не настолько силен, чтобы перебить ребро и поразить сердце, – калибр слаб но достаточно силен, чтобы вызвать болевой шок. Старик потерял сознание, и это его спасло. Еще две пули прошли навылет, не задев жизненно важных органов, но вызвав достаточно обильное, чтобы убедить преступника в гибели жертвы, но не достаточно сильное, чтобы вызвать смерть старика, кровотечение.

Старик, правда, пока лежал в реанимации и показаний дать не мог.

Надо было копать дальше.

Экспертиза дала интересные наблюдения относительно универсальной отмычки, которой работал грабитель. Сделанная из легированной стали, она сама, вернее её следы, уже наводили на конкретный адрес.

– Такие отмычки для всего уголовного мира делал только один человек в Подмосковьи, – Архип Пронин. Но ему уже 84, он давно после последней отсидки «за соучастие» завязал. Так что вряд ли, – заметил тот же седоусый сыскарь из райУГРО. Но на всякий случай вдвоем съездили к старому Архипу.

– А он уж неделю как уехал на рыбалку и не возвращался, – спокойно заявила его жена.

– Бывало с ним такое ранее? – удивилась Верочка.

– Чтоб на неделю?

– Чтоб уехал, вроде как, ненадолго, а не возвращался долго?

– А ведь правда. Еды взял на три дня. А нет его уж неделю, – насторожилась старуха.

– Так бывало такое?

– А и Ваша правда, бывало. Это, знаете, от чего зависит. Если он там с какими городскими рыбаками встренулся, а у них и выпить, и закусить, а мой-то, Архип, золотые руки, у него снасть рыбацкая такая, ну, право замечательная, и места он рыбные знаешь как чует, так могли его уговорить.

– Я думал, он завязал, – хмуро бросил сыскарь.

– Это он в воровском деле завязал, как на мне женился, – гордо призналась старуха, – А выпить он завсегда охочь, особо на дармовщинку. Как с воровством завязал, так денег-то мало стало. А пенсия, сами знаете, так что – я даже и не в обиде.

– Поехали в морг, – вдруг сказал сыскарь. – Поехали, будем утопленника идентифицировать. Того, что даже я не узнал. Уж очень он раздут от воды и лицо рыбами, должно сом, поеден.

… Старуха однозначно в этом озерном утопленике опознала своего мужа Архипа – по большому родимому пятну на ягодице.

– Ну, извини, пятна я у его не видал. А лицо опознать нет возможности, – обиженно бросил опер, расставаясь с понравившейся ему следовательшей из Москвы.

– Да что Вы, Вы и так мне очень и очень помогли, – призналась Верочка, как всегда в такие моменты расцветая румянцем.

Так у Верочки райУГРО появился ещё один страстный поклонник.

А тут оклемался в реанимации Иван Кузьмич Привалов, тесть Кирша, и зав. отделением Армен Борисович Саакянц разрешил с ним две минуты побеседовать.

Дед держался молодцем. К нему допустили дочь с внуками, для поцелуя, и на две минуты Верочку Пелевину.

– Что с Федей? – первое что спросил Привалов.

– К сожалению, Ваш друг Федор Фомич Коршунов убит.

Верочка решила, что с бывшим муровцем можно прямо и откровенно:

– Иван Кузьмич, у меня всего две минуты. Больше врач пока не разрешает. Хотя бы коротко, что Вы помните?

– Телеграфно, для протокола: зять попросил побыть пару дней, пока он на рыбалке. Дочь с внуками отдыхать на Кипр улетели. А у них такая коллекция. Еще прадед зятя начал собирать. Ну, я, чтоб – не скучать, пригласил с собой Федю. Никогда себе не прощу. Сколько лет вместе в МУРе, все ранения по касательной, а тут нашла его пуля…

– По протоколу… – напомнила Верочка.

– По протоколу – без эмоций, значит, зять сказал: пейте, Все, что есть в баре, от пупа. Навродя гонорара, что мы коллекцию охраняем. Ну, мы с Федей за первый день и успели, что бутылку «Скоча», это шотландское виски…

– Я за знаю…

– И бутылку джина с тоником. Ну, тоник, он коварный. Ночью, извиняюсь, поссать захотелось. Вышел я, – гляжу, – шкет какой-то стоит под портретами с фонариком…

– Почему шкет?

– Ну, невысокий, тошой…

– Но точно знаете, что парень?

– А вот и неточно. Он, значится, глянул на меня, вначале на лицо, потом ниже… А я, извиняюсь, снизу голый.

Ну, и я машинально – с головы шкета глазами вниз. Мне что запомнилось: ноги маленькие. Ботинки мужские, а ноги, навроде как женские. И рука, которая ствол в меня направила, тоже, навроде как, – женская. А так – вроде и парень, стрижка мальчуковая, лицо бледное. А одет – так сейчас все одеваются – джинсики, курточка джинсовая.

– И что Вы сделали?

– А что я, ветеран МУРа, накануне нашего юбилея, – Вы знаете, что МУР юбилей нынче отмечал?

– Знаю. И что же Вы…

– Ну, я попробовал на прием его взять. Я-то жилистый, а парнишка на вид хлипкий, я что думал – сколь в меня целились, а ведь попадали реже, чем целились. Как то ж отбивался. Ну, я прием применил.

– Какой прием?

– Ну, ногой так вот… Ой, больно…

– Вы не показывайте, рассказывайте, а то меня ваш врач мигом из палаты выставит. А мне каждое Ваше слово дорого. И что?

– Ну, ногой ствол задел, все же… Да пацан ловкий, изловчился, выбитый ствол поймал и успел нажать на курок, прежде чем я снова сгруппировался… Конечно, возраст уже не тот. И тут – хлоп в грудь, калибр небольшой, но толчок ощутимый был. И враз – боль резкая, и я упал.

– И сознание потеряли?

– Вроде как потерял.

– Чувствовали, что в Вас ещё дважды выстрелили?

– Не поверите, чувствовал. Но знаете, как бывает, укол обезболивающий в десну сделают, и зуб тащут… Бывало?

– Бывало.

– Вот. Броде боли не чуешь. А все ощутимо. Вот я лежу без сознания, а чувствую, в грудь словно два таких сильных толчка – бац, бац… И дальше – тишина. Все. Очнулся в больнице.

Это Вас и спасло. Преступник не стал делать контрольный выстрел. Посчитал, что три ранения в районе сердца более чем достаточно…

– Да… Повезло. А калибр ствола я точно определю – «РэйВен», 6, 35. Это точно, как в аптеке.

– Так и есть. Наши с Вами наблюдения сходятся с данными экспертизы. Но три ранения даже такой пулькой могли вполне оказаться смертельными. А Вы не чувствовали, как Вам в руку этот «Рэйвен» всовывают?

– Это как?

– Вас нашли с тремя пулями в груди и с вашей запаховой меткой на пистолете «Рэивен».

– Это как? В наше время, вроде как, такого установить не могли.

– Преступник вначале попробовал зажать вашей кистью рукоятку пистолета, потом протер рукоятку, следов Ваших пальцев на ней нет, но остался запах Вашей ладони. Мы его сняли.

– А зачем?

– Хотел следствие с толку сбить. Потом юноше, тело которого он втянул в комнату уже после того, как Вы потеряли сознание, вложил этот пистолет. Создавая видимость картины, что юноша и убил Вас и Вашего друга Федора Коршунова. Но наши эксперты однозначно доказали, что юноша был вначале удавлен «стрункой»…

– Струной от гитары?

– Не обязательно, стальной струной просто…

– А, в наше время тоже так говорили, – «струнка»… А зачем?

– Опять же уводил следствие в сторону. Он специально убил юношу, чтобы покруче инсценировать своеобразное сражение в квартире. Хотя, если быть точными, то картина была несколько иная. Он убил юношу и хотел оставить его тело в квартире, как «след» в сторону. Когда же в квартире появилось ещё два трупа, – Вас то он тоже считал убитым, то и возникли у убийцы планы иной инсценировки…

– А ведь похоже, дочка, ты клонишь к тому, что действия убийцы в мужскую логику не укладываются. Женский тут артистизм, а?

Вот и Вы ведь обратили внимание, что руки, ноги – небольшие, скорее всего – женские…

– Точно – женские, и лицо… Как бы ж это сказать, не то, что очень женское, но и не мужское. Но скорее – женское. А задержать её не удалось?

– Будем все же считать – «ее»? Нет, не удалось. Много следов, ведущих в сторону. И лишь один следок, который Ведет прямо.

– Неужто «пальчики» оставила?

– Да. Там, в квартире, явно работал чистильщик. Ни одного следа. Но… Убийца, повинуясь, опять же, чисто женскому желанию все потрогать руками, прикоснулся к красочному слою картины Клевера в гостиной.

– А, это та, что с полу до потолка? 3натная картина. Не поверите, зять её купил по случае и недорого в Питере, коллекционер он страстный, а не сильно богат по заработкам, так он картину чуть ли не на себе пер из Питера.

– Пешком, что ли?

– Нет, уговорил проводницу. И всю ночь простоял с картиной в коридоре купейного, терпя ворчание и ругань пассажиров. И потом, в Москве, – ни в одну ж машину не лезет, в смысле – в такси. Поймал самосвал. Сел поехал. Вы ездили когда – нибудь в кузове самосвала? Я ездил. Это без вещей – цирковой номер. А с такой картиной, что с пола до потолка, – это уму не постижимо, что он вытворял в кузове. Но довез. И предлагали выгодно продать, – отказывался. Коллекционер, одно слово. Значит, пейзаж Клевера подвел убийцу?

– Да, мне пришла в голову сумасшедшая мысль. Я когда увидела прямо перед глазами густые, пастозные мазки, которыми выписана листва, кора деревьев, ужасно захотелось потрогать. В музее нельзя, запрещено, ругаются, а тут, вроде и ругать некому. Потрогала. И подумала, – если убийца женщина, наверняка и у неё такое желание возникло. Эксперт сильно возмущался, когда я упросила его с своими порошками и напылителями пройтись по всей картине. Когла родственники ваши вернулись, мы у них с их согласия «пальчики» сняли, пока Вы были без сознания, с разрешения доктора и у Вас сняли, отпечатки пальцев зятя Вашего у нас были, вернее, не у нас, а в генеральной прокуратуре, в Отделе специальных операций, который занимается возвращением на родину похищенных из России произведений искусства. Это году в 1996-1998 с согласия самих коллекционеров у них взяли отпечатки для облегчения поиска украденного, в случае… ну, в общем, как раз такой случай и имелся в виду. Словом, – это были чужие пальчики.

– Так может, кто из прежних владельцев оставил?

– И это я проверила. Картина, по словам Вашей дочери, после её приобретения была подвергнута реставрации с напылением специального состава, замедляющего старение живописного слоя. В общем, – пальчики у меня, я считаю, есть. По ним и буду искать.

– Пока ничего?

– Нет, получила ответы из СИЦев МВД, ФСБ, Генпрокуратуры. Пусто. Послала запрос в Европол. Жду ответа. Но и здесь ищу.

– Дай тебе Бег удачи, дочка.

– Вообще, если бы вам не вымыли руки, у меня пальчики убийцы были бы раньше.

– Это как?

– Брала она Вас за руку, чтоб проверить, живы ли. Нашел эксперт у Вас на руке следок пальцев преступницы. Но Вам руки протерли спиртом, когда в реанимацию привезли. И след остался неотчетливый. Идентификации, как говорится, не подлежит.

– Ишь ты, трогала. Добить хотела?

– Хотела. Но Вы молодцом, тихо лежали… А может, Вас трогала не килллер, а чистильщик.

– Тоже, что ли, баба?

– Эксперт утверждает, что на вашем запястье остались следы прикосновения молодой женщины. Мы взяли пальчики у всех врачей и сестер, которые имели с Вами дело с момента приезда «скорой». Но, хотя следки и слабые, однозначно, что тут «наследили» не они. Так что ищу ещё и чистильщицу.

– О, до чего дошло в государстве Российском: бабы, значит, убийства совершают, бабы грабют, бабы за ними «зачищают» и бабы, извиняюсь, женщины, за ними же и идут по следу, дела значится, расследуют. В наше время такого не было и быть не могло.

– Женщины следователи были и в Ваше время…

– Я не про то…

– Убийцы женщины тоже были в Ваше время…

– Но такого бардака, я извиняюсь, все ж не было! Как говорится, что ж мужикам – то останется?

– Эх, дорогой Вы мой, всякого останется, и – преступлений, к сожалению, и расследований этих преступлений. Процесс этот, у меня такое впечатление, длительный, если не бесконечный.

– Иной раз точно, отчаяние берет. И чего бороться с преступностью, если её побороть никак не можем.

– Долг у нас такой, может?

– Долг, оно конечно. А ещё совесть. Я так полагаю, если даже бороться с преступность на первый взгляд и бессмысленно, она выскальзывает, у её как у гидры все новые головы на местах отрубленных произрастают, то не бороться с преступностью – бессовестно. Я так полагаю.

– Правильно, я думаю, полагаете, будем бороться! Выздоравливайте.

– Товарищ следователь, Вам сколько минут дали? – В палату заглянула хорошенькая медсестра с нахмуренными бровками.

– Не ругай её, Настенька, она ж по делу…

– По делу, по делу, а у Вас опять давление крови резко скакнет. А отвечать мне.

– О, видал, Склифосовский какой в юбке. Нет, девочки мои дорогие, пока у нас люди будут помнить, что они за что-то отвечают в этой стране, никакая преступность нас не победит. Ну, идите, обе идите, я спать буду. Притомился я…

Да, многое за эти дни прояснилось. И Верочка целенаправленно искала молодых женщин, которые в этой страной истории выполняли роли киллера-грабителя и чистильщика. И была уверена, что ей бы только найти их – доказать по пальчикам и по запаховым остаткам она сможет все. Ей бы только найти, задержать, допросить. И она сумеет убедить этих оступившихся женщин выбрать единственно правильный выход из западни, в которую они, по своей воле, или насильно, оказались затянуты.

– А что, если, как и в других случаях, когда фигурировали очень крупные деньги, и киллер, и чистильщик уже убиты? Ведь в целом ограбление квартиры Кирша тянет более чей на 6 миллионов долларов: за такие деньги можно пожертвовать даже профессионалами.

Она разослала запросы во все морги, упросила знакомую в МВД дать ориентировку всем РУБОПам. Суть вопроса, сформулированного Верочкой, была такова: не было ли за последние дни неопознанных трупов молодых женщин, или хотя бы частей трупов.

Первыми привезли по запросу межрайпрокуратуры на экспертизу мизинец левой руки и ступню правой ноги в ботинке и носке. Ботинок и нога были не так важны. Хотя, как считать. Группа крови у владелицы ноги и пальца была одна, скорее всего, части принадлежали одному и тому же женскому телу. На ногтях ноги был свежий маникюр. Стали искать среди маникюрш, в надежде найти мастера, которая узнает свою работу. А если сама хозяйка делала себе маникюр? Тогда вся надежда на пальчик. Хотя слабая. Чаше всего, люди трогают что-то их заинтересовавшее указательным пальцем, а тут мизинец. Но на удачу оказалось, что киллер – любитель искусства дотронулась до густого мазка краски на стволе березы именно мизинцем. Сравнили – 100% совпадение! Удача? Как посмотреть.

Ведь что и выяснили-то? Что пальчик принадлежал убийце старого муровца, юного наркомана, ограбившему квартиру Кирша.

Но нет уже убийцы. От неё один мизинец – и ступня в ботинке осталась. От маникюра на пальцах всю цепочку, ведущую к заказчику преступления не отследишь.

Ладно. Тут коней дороги. Стала Верочка искать следки чистильщика.

И опять удача: и неё пальчик был чистильщика, но смазанный. И – спорный. А тут, расследуя дело, занимаясь параллельно поиском тела самого Кирша, Верочка вышла на интересный сюжет.

– И как мне это в голову пришло, – удивлялась она сама, рассказывая о своих оперативно-следственных действиях старшему товарищу, полковнику Патрикееву. – Вот Вы бы где стали искать тело чистильщика?

– Среди неопознанных трупов, – признался Егор.

– Правильно.

– Ну, спасибо, уважила старика.

– Нет, правда. А тело Кирша, где, если в воде его не кашли.

– Я бы проверил все взорванные машины.

– Ну, с Вами неинтересно работать, Егор Федорович, – нахмурилась Верочка, зайдясь мучительно-красным румянцем. Я так горда была, когда к этой мысли пришла после нескольких бессонных ночей. А Вы сразу, на вскидку.

– Так я постарше чуток. Ну, рассказывай, не томи.

– Стала я проверять все сгоревшие машины, такие, в которых останки хозяина, пассажира, даже угонщика были бы обнаружены, или – просто машины, взорванные «странно»…

– И что же, нашла?

– Представьте себе, нашла. РУБОПовцы помогли.

– Вам всяк рад услужить. А в милиции весьма галантные мужчины…

– Ну. Вы – скажете. Просто настоящие, товарищи…

– Мне они так навстречу не идут…

– Плохо просите.

– Так и я о том же… Ну – ну, не обижайтесь. И что же?

– Нашли мне такую машину. Что странно – её взорвали возле квартиры одного из авторитетов преступного мира на улице Твардовского в Строгино. Прямо под окнами. Но то ли заряд не рассчитали, то ли просто попугать конкуренты хотели, да только у нашего «пахана» лишь стекла в окнах подребезжали. Стекла – то – пуленепробиваемые. А у соседей, правда, все вылетели… Ну, я за машиной. А её, обследовав и обнаружив там труп, посчитали, что был киллер – камикадзе… Скорее всего труп был положен убийцей для отвода глаз. Бомж какой – нибудь. Проверь.

– Что не делает чести руоповцам-, простенький вариант…

– Вот, и я так» рассудила – уж больно простой вариант «предлагается». И я – за машиной. А её почти что сдали для уничтожения. Ну, успела, обследовали – мы с моими экспертами. И знаете что?

– Даже догадываться не буду.

– Меньше всего пострадал багажник. А в багажнике – сгоревшие принадлежности для подводного плавания!

– А именно на подводную охоту уезжал Кирш?

– Точно. Проверили номера мотора – его машина. А через день – нашли труп.

Он в спецморге был среди неопознанных. Сравнила анализы крови-биохимические, что были в поликлинике Дома ученых у Кирша, словом однозначно доказала, что это труп Кирша. Мало – что дала возможность родственникам по-христиански похоронить, так я ещё и… Никогда не догадаетесь…

– Не томи…

– Нашла внутри багажника следок. Пальчик чистильщика. Тут уж я в поиск. Привели меня в спецморге к ещё одному трупу, – без головы почти женщина, – голову ей разнесло разрывной пулей со смещенным центром тяжести. Узнать в лицо, как говорится, невозможно.

А сложные биохимические анализы, которые сделали наши эксперты, показали – это выпускница философского факультета МГУ Татьяна Большакова. А возле тела, найденного на крыше гаража, была винтовка с оптическим прицелом. Такие вот дела. Всякое может быть, может тело к винтовке подбросили, может наоборот. Только пальчик Татьяны остался на внутренней стороне осколка стеклянной банки, найденной в багажнике машины, взорванной возле квартиры криминального авторитета. А также на внутренней стороне маски для подводного плавания, которая была на убитом Кирше, точнее – на его шее, так как от головы почти ничего не осталось. Нашла я и место где Кирш, извините за каламбур, потерял голову. В его его собственном подъезде – только собирать остатки головы было, надо признать, не легким делом, – ложками соскребали со стен.

– Непростое тебе дельце досталось.

– Ой, не – говорите. А я ведь дотошная. Настойчивая. Я даже знаете что нашла, – в квартире Кирша – на аквариуме с морскими рыбками – коробочку с морской солью.

А эксперты мне все говорили, что в желудке, вроде как морская вода. Еще одна загадка чистильщика для следствия. Но медэксперт точно сказала, – умер он не от того, что захлебнулся в озерной или речной воде, тело было явно в воде пресной, умер же он от острой потери крови, когда часть головы отстрелили, вода была уже потом. А, понимаете? Она его не поленилась отвезти к озеру, надеть на него костюм для подводного плавания, налить в горло или в то, что от него осталось, смесь, напоминающую морскую воду… Сколько силы, энергии, ума, – и все на – такие неблаговидные цели…

– Творческая, должно быть, личность…

– Оба; и убийца – грабитель, и чистильщик, – женщины, обе – натуры явно творческие. А результат – убиты два человека, один тяжело ранен, коллекция вывезена в неизвестном направлении, и сами они, киллер и чистильщик, зверски убиты. Для чего все это, Егор Федорович?

– Ждешь от меня ответа?

– Да.

– А у меня его нет. То есть один ответ у меня есть. Коллекцию Кирша мы конечно же найдем. Ее скорее всего готовятся вывезти за границу. А у меня человек надежный внедрен на таможню, – не проскочат. Есть следок у коллекции. Она сейчас уже в Сортавале. Ее будут пытаться вывезти на машинах через российско-финскую границу. Там её и задержат. Может быть, от курьера потянется ниточка к организаторам этих преступлений. Ведь тут очевидно, человек, который отдавал приказ взять коллекцию, даже с «кровью», и человек, приказавший устранить киллера и чистильщика, – одно и то же лицо. И лицо это пренеприятнейшее, доложу я тебе…

– Вы его знаете?

– Я её знаю, – так будет точнее. Это опять Игуана. Или, как минимум, Марфа Асхатовна Разорбаева. Я ещё не могу доказать, что Марфа и Игуана – одно и то же лицо, но вот то, что именно Марфа заказала похищение коллекции Кирша, доказать могу. Так что, все, что ты сделала, передашь мне.

– Ой, Егор Федорович…

– Не канючь… Или переходи ко мне в отдел. Мне такие асы следствия нужны…

– Мне жалко из межрайонной уходить.

– Тогда не плачь, что забираю у тебя дело. Твои эпизоды – лишь эпизоды. А у меня уже скопилось большое, пухлое такое дело на Марфу Асхатовну. Тут твои наработки – все пригодятся. А что людей не вернешь, что жаль их, – тут ничего не попишешь. Грязная, кровавая работа у нас. А без нее, однако ж, общество обойтись не может. Этим и утешайся. Отлично сработала. Напишу представление вашему прокурору, Светлане Ивановне. Пора тебя – к очередному чину. Знаю, знаю, не для чинов служим. И все же.

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

Он с трудом встал из глубокого, обитого американским ярким велюром кресла. Утиной походкой пересек комнату, сел в рабочее черное кресло, поиграл тумблерами на огромном пульте связи, занимавшем вместе с тремя компьютерами треть его кабинета. Легко играя клавишами одного из компьютеров, составил несколько программ, одна из них выводила его через телефоны посредников на нужного абонента так, что выяснить, откуда шел первоначальный сигнал, не представлялось возможным. С помощью другой программы он заказал изменение голоса по определенному, заданному в компьютер образцу, после чего, увидев по индикатору что контакт есть, произнес всего несколько фраз:

– Говорит Игуана. Примите задание. Вам надлежит изъять подаренную на днях псковскому мужскому монастырю панагию, приписываемую жене Ивана III Софье Фоминишне Палеолог; панагия в золотой оправе с агатовой камеей, изображающей крылатого Иоанна Предтечу. Этой информации я думаю достаточно. Гонорар получите по обычному каналу. Сдадите панагию посреднику, который сам вас найдет. И никакой самодеятельности, Вы знаете, что происходит с теми, кто нарушает мои приказы.

Закончив фразу, он отключил аппаратуру. С трудом поднялся, проковылял утиной походкой к уютному глубокому креслу, обтянутому американским велюром, и устало рухнул в приятную глубину мягкого кресла. Толстой белой рукой он вынул из лежавшей на журнальном столике коробки шоколадных конфет сразу две, – с вишенкой, ловко забросил в черное жерло рта.

– Реликварий Святого Андрея и панагия… Это были последние «целевые» заказы «Папы». Его приказы и заказы не обсуждаются. С техасского миллиардера он уже получил аванс. Остальные уникальные ценности добытые его бригадами в последние недели Игуана отправит в Фуэнхирону на виллу русского миллиардера «ББ».

Жаль было отдавать «Папе» и японскую графику из Музея личных коллекций. Не потому, что он любил Утамаро или Хиросиге. Ему было вообще глубоко плевать на живопись. Он был чистой воды технарь. Кибенематик, – как он шутил. Просто у него на Хокусая был очень хороший покупатель в Германии: если бы продать Хокусая в Германию, Харунобу в Китай, Утамаро в Голландию… Конечно, он выручил бы больше.

Но «Папа» – сволочь так точно взял в капкан, что не вырвешься.

Ну, да ничего – ученого учить, только портить, это верно, но ведь и за одного битого двух небитых дают. А? Вся история – ему наука.

И самое обидное – он сам и виноват, сам купился на дешевую заманку. Можно сказать, своими руками направил на юг бригаду Броунинга, который потом пропал, якобы «пропал» вместе с самолетом и грузом. У этого Броунинга было такое волевое лицо, и такие убедительные письма от российского партнера по Западной Европе Ганса Фишкинбаха. Убедили его заменить экипаж, везший «караван» наркоты. Якобы, российский экипаж куплен конкурентами. И такие доказательства убедительные представили, такие аудио и видеозаписи. Что он поверил. Приказал российский экипаж уничтожить. А груз доверил экипажу европейскому. Благо что все русским владеют в совершенстве. Сам, своими руками направил экипаж Броунинга на юг, да ещё позвонил в Женеву Гансу, а когда тот подтвердил (скорее всего, с пистолетом у виска) полномочия Броунинга, то дал команду на операцию. Все. Нет ни Броунинга, ни самолета, ни груза. Ну и, конечно, отношения с нашими генералами сильно испортились. Они тоже не любят, когда их кидают. Стоимость самолета он конечно выплатил. В баксах, так что не в обиде. А экипаж не вернешь. Ему не жаль было погибших, ни в чем не повинных (кроме вульгарной контрабанды, о чем они, впрочем, только догадывались) людей.

Ему жаль было потерянного времени. И было до боли обидно, унизительно, что его «кинули» как последнего фраера. Он не любил воровскую «феню», и если и употреблял такие слова, то лишь мысленно.

ОН считал себя интеллигентным человеком.

…А панагию привезли через два дня. И тут же отправили в Берн.

Эскориал в Техасе. Тайна «Мадонны с младенцем»

До «Эскориала» Нина, Федор и Гоша добрались без проблем. Билет был куплен на деньги Локка для всех до Нью-Йорка. По просьбе Нины. Когда ещё доведется, и доведется ли вообще, побывать в знаменитом Музее имени Гугенхейма. Там, кстати, был отличный Сурбаран. Из Нью-Йорка, уже на самолете Локка, их привезли на его аэродром, потом вертолетом – в «Эскориал».

У всех троих дух захватило, когда они подумала, что им здесь посчастливится жить. Но нет… Локк был холоден и малоприветлив.

– Жить будете в поселке, или на ферме, как Вам угодно.

– На ферме? – удивилась Нина, у которой были совершенно отчетливые представления о фермах.

– Ну, если угодно – на моем ранчо. Я все пытаюсь говорить так, – что бы вам было понятно. Но должно быть, мой русский несколько ослаб за эти годы. Это правильно сказать?

– Не очень правильно, но можно.

– Итак, жить будете на ранчо, питание, каждому отдельная комната. Мальчик может ездить верхом в сопровождении опытного, как это по-русски, конюха, коновода. Там везде построены пандусы, мальчик будет удобно.

– Спасибо, мы даже не ожидали.

– Америка – гуманная страна, здесь заботятся об инвалидах.

– А как насчет остальных?

– Вам будет предоставлена большая мастерская, все заказанные Вами краски, растворители, кисти, химикалии доставлены, все самого лучшего качества.

– Спасибо, я не сомневалась…

– Что касается Вашего мужа, то я хотел бы знать, чтобы вы говорить откровенно, все трое, перед моими очами, – он не есть сотрудником органов?

– Митя – сотрудник органов, Вы и сами это прекрасно знаете. Неужели мы поверим, что человек вашего типа пригласит к себе людей, не наведя о них самые точные справки?

– Какого – нашего?

– Ну, человек требовательный к себе и другим, и достаточно богатый, чтоб исключить возможность засылки к нему специального агента.

– Хе-хе… Вы откровенны. Это хорошо. Если бы Вы утаивали этот факт, возможно, наш разговор на это и закончился бы. Да, я знаю, что Ваш муж работает в Фэ-Эс-Бэ.

– Но Вы знаете и то, чем он там занимается, – он бывший спецназовец, и занимается физической защитой агентов. И единственно, что его интересует здесь, так это чтобы у меня была интересная работа, Гоша смог подлечиться в американской больнице, окрепнуть и поздороветь, а самому ему не так много надо.

– Как это по русски: мужчина сидит, и слушает. А жена все решает за него, – усмехнулся Локк. – А что интересует самого Митью?

– С удовольствием буду кататься на лошадях вместе с Гошей, охотно воспользуюсь заготовленными красками и кистями, чтобы написать несколько пейзажей Техаса…

– О, Вы тоже художник?

– Художник у нас только Нина. Пока. Может, Гоша вырастет. А я свое время упустил. Так, любитель…

– О-кей. Отдыхайте, занимайтесь, как это, рыбалка. У меня на ранчо есть пруд. Пишите картины. Но я бы хотел, чтобы наши встречи были сведены до минимума. Я очень занятой человек. Так что…

– Так что основное время мы будем проводить на ранчо, туда привезут работы, нуждающиеся в реставрации… Все так. Но поймите, господин Локк, у Вас в 'Эскориале» – несметные богатства, у вас одна из лучших в мире коллекций живописи, неужели нам даже одним глазком не дадите взглянуть на эти шедевры?

– Нет. Разумеется, нет. Этот вопрос даже не обсуждается. Вы свободны. Подпишите, если Вас устроит перечень условий, контракт с моим адвокатом. У Вас есть свой юрист?

– Нет, разумеется.

– Значит, Вам придется довериться моему. Итак, на все время работы я беру расходы на Ваше пребывание с семья в моем ранчо. Надо, – пусть это будет три месяца, надо – год.

– Я уложусь в месяц, – сухо заметила Нина.

– Зачем спешить?

– Это срок отпуска моего мука – 30 календарных дней. Максимум можно взять две недели в счет будущего года, итого – 45 суток. И предупреждаю, на этом Вашем ранчо одна я не останусь и дня.

– Хорошо, хорошо, раз Вы уложитесь. Но я хотел, чтобы Вы, возможно, отреставрировали ещё пару-тройку моих картин.

– За те же деньги? – иронично ухмыльнулась Нина.

– За те же деньги. Я ведь имею в виду, что весь этот месяц, или полтора, Ваш сын будет консультирован у лучших американских профессоров, ему будет оказана максимально возможная помощь при его болезни, за те же деньги, – обиженно надулся Локк.

– Хорошо. Меня устраивают Ваши условия. Когда я могу приступить к работе?

– Хоть сегодня. Картина уже на ферме, на ранчо. Там хорошая охрана, – говоря это, Локк почему-то пристально посмотрел в глаза Мите. И уже сегодня на ферму приедет профессор Ричардсон, он осмотрит мальчика. Машина, чтобы съездить в городок, пройтись по магазинам, – в вашем распоряжении вместе с шофером и охранником. Деньги на карманные расходы, – 10 тысяч долларов, вы получите у моего секретаря. На этой вынужден закончить аудиенцию: меня ждут дела.

Они вышли сквозь длинную колоннаду в офисную часть «Эскориала», где их ждал секретарь Локка для подписания контракта.

– Ишь ты поди ж ты, старый козел, – аудиенцию он, видите ли, прерывает, – оскорбился Митя. – Тоже мне, императорское величество. Наворовал картин…

– Ну зачем так, Митя, ты несправедлив. Во-первых, он наш работодатель, а это предполагает определенную лояльность. Во-вторых, он – не крадет картины, он их подкупает, он миллиардер…

– Это сейчас покупает. Все они, миллиардеры, начинали с преступлений. А раньше что? Покупал? Эту «Мадонну», что тебе надо реставрировать, точно украл. Сам же рассказывал, вывез в начале 30-х гг. из Туркестана. Купил, скажешь?

– И скажу. Он и тогда был богатым.

– А что, богатые не воруют? Еще как воруют. Вот взять например наших жуликов, тех, что «на верху». Знаешь, сколько на них в ФСБ материала компрометирующего.

– И что ж не арестовываете?

– «Папа» не дозволяет. После 2000 года много интересного Россия узнает.

– А что ж раньше не решаетесь? Если такие смелые, когда можно без опасения за карьеру критиковать американского коллекционера, то чтобы не покритиковать своих «собирателей»?

– Да ладно Вам ссориться, – прервал спор старший Гоша. Он легко управлял потрясающей автоматической коляской, без устали вертя головой, рассматривая висящие на стенах залов, через которые они добирались в офисную часть «Эскориала» в сопровождении молчаливого, и, похоже, ни в зуб ногой по-русски слуги, – Вы только поглядите, какие здесь картины! И это не самые лучшие, похоже. У такого человека, как этот Локк, самые лучшие наверняка в запаснике.

Картины были действительно потрясающие…

– Мама, мама, смотри, это же Пантоха де ла Круз, поясной портрет Филиппа II. А это – портрет дона Диего де Вильямайор… Я думал, эта работа в Мадриде, в Прадо.

Это «реплика», то есть авторская копия. Отличная живопись.

– Какая странная мадонна. Как жестко прописана…

– Это Луис Моралес. У него есть целая серия таких вот, вроде бы религиозных картин, по сути же дела – портретов измученных смятенных людей.

– Как достигается эта холодность, экзальтированность?

– Конечно, многое зависит от маньеристской манеры мастера, но не забывай, если ты хочешь написать портрет человека, снедаемого скорбью, печалью, – подбирай краски синие, серовато – зеленые… Цвет уже создает настроение.

– А это? Этюд Эль Греко для картины «Погребение графа Оргаса»?

– Не думаю. Доменико Теотокопулли Эль Греко не любил писать этюды. Скорее, превосходная копия детали картины.

– Послушай, Нина – вмешался в разговор сына с матерью Митя. – Я, конечно, не большой искусствовед, но книг много прочел про испанскую живопись И всегда замечал, что и как, где и когда писал мастер. Мне кажется, здесь вообще много копий из музея «Прадо». Но все с каким-то странным выбором. Посмотри, вот явно копия с «Карлика-хромоножки» Риберы.

– Ты прав, Митя, я тоже обратил внимание, – вон копия портрета карлика Себастьяна Морра кисти Веласкеса, а это – шут, уродец Эль Бобо дель Кориа, работы того же Веласкеса…

– Да вон там – знаменитый Веласкесовский «Эль Примо», токе копия, – умное, благородное лицо, карликовое, уродливое тело.

– Тут какая-то тайна… Это не случайно, я думаю.

Неожиданно навстречу им, из-за портеры одного из залов картинной галереи выкатился, иначе трудно назвать передвижение на коротких толстых ножках, карлик с умным, красивым лицом.

– А, вот вы какие, – закричал он, останавливаясь перед москвичами и радостно хлопая в маленькие ладошки. – Вы очень симпатичные! Я скажу отцу, чтобы вас поселили в «Эскориале», и мы бы с тобой играли, да?.

Карлик говорил по-английски, но все трое и раньше немного владели языком, а собираясь в Америку ещё и основательно подтянулись, так что фразу Хуана Локка, – а читатель уже догадался, что это был именно он, – они поняли. Однако вступать в дискуссию, что-то объяснять молодому хозяину не сочли возможным. Решили, видимо, каждый сам и все одинаково: пусть разбираются между собой, отец и сын.

– Извините, нам нужно, ехать на ранчо. Нас там уже идут. А увидеться с, тобой я всегда рад. Тем более, что, похоже, ты тоже увлекаешься живописью, нам будет о чем поговорить, – эту фразу на приличном английском без запинки произнес Гоша, чем весьма порадовал Локка.

– Так вы ещё и нашим языком владеете? Это просто чудесно. Здесь, в Эскориале, прекрасная, изумительная живопись. Но… Жить здесь ужасно скучно, – проговорил юный карлик, и большие, черные глаза его наполнились слезами. – Я попрошу отца… Но он такой упрямый… И все же, я верю, что мы ещё увидимся…

… На ферме каждый занял свою комнату. Комнаты Нины и Мити были связаны общим холлом. Комната же Гоши оказалась в другом конце коридора, но ведущий в комнату лифт снимал вопросы. Вообще все на ранчо было подготовлено к приему гостей, – лифт, пандусы для Гоши; мольберт, стол для реставрации, – микроскоп, краски, растворители, кисти – для Нины; спортивные тренажеры – для Мити. Для тренажеров была выделена целая комната. Устроитель быта гостей позаботился даже о специальных тренажерах для инвалидов. На этаже были две ванных комнаты и три туалета, один из них – специально приспособленный для инвалида. В гараже – к их услугам машина, над гаражем жил водитель, на первом этаже большого дома жили повариха, горничная, и охранник. Правда, москвичам было не ясно, их ли охранял охранник от врагов извне, или же он охранял Америку от московских гостей. Ну, если не всю Америку, то империю Локка – уж точно.

Спали каждый в своей комнате. В том смысле, что Митя не стал приставать с ласками к Нине, заметив её озабоченное лицо.

Нина спала плохо. С одной стороны, её мучала мысль, правильно ли она сделала, что приехала сама да ещё привезла мужа и сына.

Дело в том, что Локк ей активно не понравился. А с другой стороны, часть ночи она посвятила… реставрации картины неизвестного художника «Мадонна с младенцем». Во сне…

Утром, за завтраком, они почти не разговаривали, заметив сосредоточенность матери. После завтрака Митя и Гоша отправились в сопровождении опытного ковбоя и охранника на конную прогулку в окрестностях ранчо, а Нина поднялась в мастерскую и наконец подошла к большому станку, на котором был закреплен холст.

Первое впечатление – грубая мазня. Краски лишены кракелюр, тех тонких характерных трещинок в красочном слое, которые появляются на холсте со временем. Качество живописи низкое, рука грубая.

Но на картине, при ближайшем рассмотрении, можно было обнаружить два кусочка живописи, резко отличающихся от остальной. Это был крохотный кусочек пейзажа, – ветка дерева на фоне озерной глади.

Нина знала манеру Франсиско Сурбарана и могла бы голову отдать на отсечение, что эти четыре-пять дубовых листьев написаны его кистью. Если бы была возможность поставить рядом картину Сурбарана 1634 года «Геракл, убивающий критского быка», там есть такой фрагмент – ветвь дерева на фоне озера, – и стало бы ясно, – это фрагменты, созданные одним и тем же мастером.

Это относилось и ко второму фрагменту, – лепестку белой лилии на фоне горлышка стеклянного кувшина.

И снова Нина захотела прибегнуть к сравнению: мысленно она восстановила в памяти картину Сурбарана «Христос с терновым венком». Потом как бы укрупнила воспоминание, заставив себя увидеть деталь – цветы в прозрачной стеклянной вазе, – пионы и лилии.

Даже одного взгляда на белый цвет, на мазок белого, – было достаточно, чтобы предположить: перед тобой несравненный Франсиско Сурбаран. А тут – такие большие детали. Неужели ей предоставлена Судьбой честь открытия ещё одного полотна великого испанца?

А в целом картина пока что была ужасающая. Масса механических нарушений красочного слоя, вертикальные трещины; ткани, которые так искусно писал Сурбаран, – и подушка, на которой лежит младенец, и плащ Марии были простой белой или черной массой. Справа в углу еле виден был лик какого-то старца, – а слева за окном – кусочек пейзажа с той самой, словно выглянувшей из тьмы, веткой дуба, и – на подоконнике, – вероятно, стояла стеклянная ваза с лилиями, но сейчас это было сплошное черное пятно, с кусочком светлого – лепесток лилии на фоне стекла, освещенного солнцем…

И Нина начала работать.

Под влиянием реактивов исчез золотой венчик вокруг головы младенца. Лицо его из коричневого стало бело – розовым, стало более прописанным, промоделированным.

Но первое «вскрытие» обнаружило следы другой, более ранней реставрации. У младенца было необычайно безобразно выписано лицо и густо буквально намазаны волосы. То же самое Нина обнаружила на голове самой мадонны. Сильно повреждены были надбровные дуги и губы, как механически, так и поздней грубой записью.

На следующий день Нина проделала второе «вскрытие». Но и оно не освободило подлинник от предшествовавших реставраций. Лишь через неделю Нина пошла на третье «вскрытие».

Этот третьим этап увенчался успехом.

Перед глазами Нины во всей своей красоте открылась жесткая, сочная, объемная живопись Сурбарана.

И потом ещё много ночей подряд она снова и снова вскрывала поздние записи, вспоминала, как сначала очистила правую ножку младенца, записанную ранее грязными коричневыми тонами. Как увидела, что после третьего вскрытия проявляется на глазах более четкая анатомическая структура ножки Иисуса-мальчика.

А когда стала раскрывать покрывало за спиной младенца, ранее казавшееся одним большим темно-коричневым пятном, и раскрыла старую – живопись, поразилась, сколько тонов у белого, красного, синего, как умело и виртуозно умеет Сурбаран передавать складки материи.

Конечно же, это был Франсиско Сурбаран, один из самых талантливых колористов мировой живописи.

И, когда раскрыла самый сложный, черный фрагмент в верху картины и перед ней предстала удивительно прозрачная стеклянная колба – ваза, а в ней три распустившиеся белые лилии, – и прозрачность стекла, и свежесть лилий были переданы так виртуозно, что Нина заплакала.

Это было мировое открытие!

Почти месяц у Нины ушел на лечение картины, – залечивание механических травм, – ссадин, порезов, ранок с обнажившимся левкасом, а иногда и деревянной основой.

В процессе работы реставратора есть такой момент, когда подготовленная на воде и желтке краска закрепляется затем лаком, протирается луком, а по образовавшейся поверхности работа ведется дальше. Старый, испытанный прием, который дает наилучший результат. Самое трудное при этом, подготовить поверхность, сохранить в ней все кракелюры подлинника, придерживаясь их прихотливо – изысканного, но все же закономерного рисунка.

Работа эта чрезвычайно кропотливая. И главное – ускорить её никак нельзя.

Уже и Гошу подлечили в местном католическом госпитале, – и спина стала меньше болеть, и ноги лучше гнуться. Он не стал ходить, но мышцы растянули просто удивительно, он стал лучше спать, ему стало значительно легче работать кистью, – не так затекали плечо и локоть…

А она все работала.

Уже и Митя продлевал свой отпуск, телеграммой, получил разрешение, научился отлично сказать на лошади, и они совершали длинные прогулки в окрестностях даже с Гошей, для которого сделали специальное седло с высокой спинкой.

Уже и Локк стал проявлять нетерпение. Он не то чтобы жалел денег на продление «командировки» семьи москвичей. Но он не хотел смотреть незаконченную работу. И в то же время сгорал от нетерпения взглянуть на результат!

Нина сутками не выходила из мастерской.

У неё затекала спина, шея, болели глаза, как каторжник, не способный разогнуть ладонь после дня махания киркой или лопатой на руднике, она не могла вечерами разогнуть большой и указательный палец правой руки, державшие тончайшую колонковую кисточку.

Особенно уставали глаза. Надо было одновременно при сложно поставленном освещении следить и за фактурой, и за колоритом, за рисунком и формой, причем форма в процессе реставрации организуется не монолитом, не сплошной заливкой, что значительно облегчило бы труд, а создается из крохотных, мозаично накладываемых чешуек краски, а эти последние, поскольку уже были сделаны предварительные фотографии, должны были расположиться не случайно, а именно так, как это уже было документально зафиксировано, ибо кракелюры – по сути, трещинки в красочном слое, идущие через весь слой картины, ни при каких размывках они не уходят. Не должны уходить!

Когда работа была закончена, Нина перевернула картину и тщательно изучила все надписи на оборотной стороне.

Здесь была вся её история. По печатям, подписям, значкам, понятные лишь художникам-реставраторам, музейщикам, искусствоведам, она восстановила историю приключений этой работы Сурбарана.

Уже заканчивая атрибуцию картины, она обратила внимание на то, что не куривший Митя постоянно крутит в руках зажигалку, все время поворачивает её то к одной стене, то к другой. И время от времени из зажигалки раздается тончайший писк. Такой тихий, что ни Гоша, ехавший впереди, вслед за служителем, ни тем более служитель, несший картину, звука этого явно не слышали.

Встретив вопросительный взгляд Нины, Митя ответил:

– Извини. У каждого своя работа. У тебя свой шедевр, у меня будет – свой. Больше вопросов Нина не задавала, даже взглядом.

В кабинете Локка Митя в последний раз достал зажигалку, сделал вид, что собирается, попросив разрешения взглядом у хозяина, закурить свежую, толстую, душистую кубинскую сигару «Хуппман», даже приблизил сигару ко рту, изготовил зажигалку, но словно бы передумал, поставил сигару в кожаный стаканчик с выдавленным изображением лошадиной головы, и, повертев зажигалку в руках, сунул её в карман.

Локк, совершенно завороженный представившимся его глазам шедевром Сурбарана, просто потерял на какое-то время дар речи.

Было видно, что он не только страстный собиратель, но и знаток, истинный любитель. По тому, как он, подобно утонченному гурману смаковал глазами каждый сантиметр расчищенной работы, становилось понятно, что это человек одной пламенной страсти.

– Потрясающе! – наконец выговорил он. – Просите, что хотите. Я готов выдать вам премию, скажем, в размере 50 тысяч долларов…

Нина передернула плечиком.

– Удивительно, – подумала она, – даже в эту счастливейшую, наверное, для него минуту он как арифмометр, говоря современным языком, как компьютер считает деньги, боясь пообещать слишком много. Такая реставрация с приглашением известного европейского мастера стоила бы ему тысяч 200 – 250… Это не считая более дорогого «пансиона» Ну, да не за деньгами ехали.

Она взглянула на мужа и сына. На их довольных мордах были написаны и гордость, и удовлетворение удачей Нины.

– Мне достаточно обещанного ранее гонорара. – ответила Нина. – Я ведь и сама много получила от этой картины. Встречи с Сурбараном даром не проходят…

Ограбление в Мадриде. В Музее «Прадо» – выходной день

Понедельник, 19 октября 1998 года.

Самый обычный октябрьский день. От других дней этого года день 19 октября отличался двумя особенностями.

Во-первых, понедельник, значит – в большинстве музеев Европы – выходной день. За редким исключением. «Прадо» исключением не был.

И во-вторых, именно на этот день было назначено…

Впрочем, восстановим этот день по часам.

7 часов утра. Егор Патрикеев проснулся как обычно, в 6.30. Но первые полчаса мало отличались от утренних часов нашего героя в другие дни (зарядка, контрастный душ, легкий завтрак из овсянки и кофе с молоком), так что и рассказывать о них нет смысла. А вот сев в машину, которая уже ждала его у дома 19 по Таллиннской улице, он сразу начал действовать. То есть связался по спутниковому, защищенному от прослушивания телефону со своим хорошим знакомым, прокурором штата Техас, тот передал трубку своему помощнику, миссис Бэт МакКормик, и снова разговор, похоже, принес обеим сторонам некоторое удовлетворение. Из машины Егор послал международный факс в штаб-квартиру Европола, продублировал факсом в Лион, в штаб-квартиру Интерпола, подтвердил посылку факсов Центральному Бюро Интерпола в России. Ну, вот, кажется и все. Егор откинулся на мягкую спинку сиденья, задумался. Вроде бы все идет как надо: остались маленькие штрихи, как говорится, на портрете кисти большого мастера. Егор обладал достаточно высокой самооценкой, и, чтоб не задаваться, когда операция развивалась удачно, по тщательно выстроенному им плану, частенько занимался самоиронией, самоподначиванием. Это насчет «мастера». Как говорится, «еще не известно». Но – вот-вот…

7.30 утра. Марфа Разорбаева проснулась от стука в стену.

– Какая сволочь может так барабанить ей в стену?

Она обвела слипшимися от хронического коньюктивита глазами потолок, покрашенный незамысловатой серой краской, стены, плотно завешанные коврами, дверь с зарешеченной «амбразурой».

– Господи ты боже мой, Аллах всемогущий, Иисусе Христе? – прошепелявила Марфа беззубым ртом. Зубы мокли в серебряном стаканчике у неё в изголовьи.

– Я ж в камере… Ох-хо-х, грехи наши тяжкие.

Она с трудом переместила свое гигантское тело, упруго оттолкнувшись могучей ягодицей от стены, и повернулась на бок. Стоило это огромных усилий, аж вспотела. Увы, ничего более интересного, чем гигантская, сделанная на заказ параша и такое же огромное биде напротив «шконки», на которой до вселения в камеру спало 24 заключенных женщины, она не увидела.

Когда её арестовали (все чин чинарем, санкция прокурора) и привезли в новую женскую тюрьму улучшенной планировки, она ещё удивилась, насколько эта новая тюрьма «культурнее» и Бутырок, и Владимирского централа, и Ярославской пересыльной. Потолок, пол – все чисто покрашено, ни сырости, ни духоты. Но, тут уж администрация через себя не перепрыгнет, – в камере до 30 бабенок. И сразу возникла проблема, – если Марфе спать стоя, то другим бабам даже к параше не подойти, да и не выдержит она стоя, начнет падать – задавит насмерть. Пришлось стоя спать 16 бабенкам, а Марфу положили в притык к спящим 8 наиболее матерым зечкам. Так она ночью каким – то чудом повернулась на бок и насмерть задавила смотрящую по камере. Пришлось принимать меры. Причем что характерно: Марфа сразу предлагала, чтобы ей выделили отдельную камеру – за её счет. Не захотели, потрохи сучьи, идти на привилегии, – вот им первый «шнур», – за убитых администрации отвечать приходится. Опять же поход Марфы на общую камерную парашу плохо кончался. Ну, не будем вдаваться в физиологические подробности. Но жить с ней в камере неизвестно какое время (у некоторых по два года уходит на СИЗО, пока суд да дело, тут с такой тушей точно загнешься), казалось невыносимо. Узницы грозили бунтом. Марфа предлагала любые деньги на дальнейшее обустройство этого места лишения свободы.

И вот результат. Бабенок уплотнили в других камерах. А Марфа с тех пор – одна. Кинула на лапу всем, от младшего контролера до зам по режиму в результате коврами завесили стены, установили сделанные по спецзаказу парашу я биде, и еду ей доставляю в камеру – из дома, где готовит её личная повариха.

Пришлось дать и зечкам: без них Марфе было бы трудно осуществить свой утренний туалет. Ну, а у зечек были еда, чифирь, табак, марафет, шмотки, и вообще, все, что захотят, так что ещё очередь в соседних камерах выстраивалась (шутка; ходили по очереди, но вне зависимости от желания; заработанное «на Марфе» делилось на всех), чтобы Марфу «на стульчак» сводить.

К 7.30 все самое тяжелое было позади. Марфа полулежала, полусидела на специально сделанной для неё «шконке», застланной турецкими коврами, облокотясь на ковровые подушки, и ела рахат-лукум и шоколадные конфеты, – свои любимые – вишенки в шоколаде. Время завтрака ещё не наступило. Его подвезут из дома часам к 8.

На допросы её пока не вызывали. «Маляв» – записок с воли, не было. Говорят, полковник Патрикеев, хотя они ему и не подчинялись, собрал всех вертухаев во главе с начальником тюрьмы, и сказал:

– Можете кормиться с руки, сколько влезет, и сколько совесть и гордость позволят; разрешаю, если разрешит начальник тюрьмы, давать ей все, что попросит. И если после суда, когда она либо по этапу пройдет, либо по амнистии освободится, у вас у всех появятся личные «Жигули», – не стану требовать служебного расследования. Но если хоть одна «малява» с воли придет к ней, или от неё на волю, вы проклянете тот день, когда дали слабину.

Контролеры знали, что – Марфа – «Посадница» сидит «за» Патрикеевым.

И спорить не стали.

«Маляв» не было.

И Марфа терялась в догадках, – что известно следствию? Раз не удалось адвокатам освободить даже под залог в миллион долларов, значит у следствия против неё вагон и маленькая тележка. Надо сидеть, ждать чудес.

Главное чудо, на которое рассчитывала Марфа, – это амнистия по возрасту.

Главное, что могло помешать осуществлению этой её мечты, – то, что статьи за ней были, по слухам, серьезные. То есть она и сама знала, что создание преступной группировки, заказ убийств, организация убийств, организация крупных ограблений, край, хищений, контрабанда – в особо крупных размерах, торговля «живым» товаром, участие в сделках и обмен караванами с крупнейшими наркодельцами, – все это тянет и на «высшую меру». Но женщин у нас не расстреливают, на смертную казнь у нас мораторий, а женщин старше 80 – амнистируют. Вот она сидела, и ждала чуда.

А тут и завтрак принесли. Точнее привезли на тележке. И сделала это одна из самых вредных вертухаек, Лизка, баба подлая, но ладная, так что с ней у Марфы нет хлопот. Рахат-лукумом не наешься. Пора и позавтракать.

7.47 Манефа Разорбаева несчастная дочь Марфы, точнее – её душа, глядела сверху на землю и радовалась, как ухожена её могилка, как складно распорядилась наследством её вторая дочечка Верочка. И душе было хорошо.

7.50 Верочка Пелевина проснулась как всегда в 7.45. Умылась, причепурилась и встала к плите готовить завтрак на пятерых.

Внимательный читатель может спросить – чего это на пятерых, когда у неё семья – она одна и муж? Дело в том, что Верочка и её муж – адвокат решили удочерить трех дочек, сирот, оставшихся после трагической гибели Татьяны Большаковой. Верочка оформив опекунство, закрепила за девочками их квартирку, все по закону, а до совершеннолетия взяла их жить к себе тем более, что в органах прокуратуры прошла квартирная рокировка – некоторым генералам улучшили жилищные условия, – вместо двух дали трехкомнатные, а вместо трехкомнатных в Бирюлево и Коньково дали трех и четырех комнатные на Тверской – Ямской, в Малом Гнездиковском, в Глинишевском переулке и на улице 1905 года. Одну из высвободившихся трехкомнатных хотели выдать и Верочке – в поощрение и с учётом её гуманного поступка. Но тут подвалило наследство. Так что – переехали, и теперь привыкали друг к другу. Верочка уже знала, что одна девочка не любит манную кашу, вторая – гречневую, третья – пшенную. Подумав немного, она отварила картошки и порезала большую жирную селедку. Вроде, простое решение, а оригинальное.

В прокуратуре её особенно сильно уважав не потому, что она раскрыла два сложно раскрываемых ограбления с убийствами, а за то, что от трехкомнатной халявной квартиры отказалась. Это было тоже ново и оригинально, мало ли что, наследство получила. Сейчас по закону можно и три квартиры иметь. Одну бы сдавала, в другой жила. Ишь, какая, честная, так что с одной стороны уважали, а – с другой не очень. Выходило обратно, что она – лучше всех. А народ этого не – любит.

Теперь в одной комнате жили девочки, – спали, делали уроки, в другой – была спальная Верочки с мужем, а третью (муж так мечтал о кабинете, но это уж потом, когда девочки подрастут) выделили под общую гостиную, – где смотрели телевизор, делали уроки, читали, разговаривали. Надо было привыкать друг к другу. А квартирку Татьяны Большаковой сдавали, а все деньги шли на счет девочек.

Наверное, уязвимое решение. Но Верочка вот так решила. Ей виднее.

7.55 Кира Вениаминовна Лукасей в это время садилась в поезд «Москва-Хельсинки». Нет, она не собиралась ни в командировку, ни в туристическую поездку в соседнюю Суоми. Ей надо было в Выборг. Кира Лукасей, начальник отдела пресечению незаконного вывоза из страны произведений истории, культуры – и искусства, на страницах этого романа почти не появлялась, так что не будем и в заключительной главе уделять ей много внимания, она ещё появится в наших романах. Здесь же заметим, что ехала она в Выборг, чтобы изъять у некоей гражданки, везущей с собой дипломатический багаж в Хельсинки на правах жены одного из советников нашего посольства, уникальное украшение из золота с драгоценными камнями, – по слухам, как говорится, просочившимся в ФСБ из весьма компетентных источников, это чуть ли не ожерелье самой Софии Палеолог, выкраденное из Музея дворянской культуры и быта в Санкт-Петербурге и теперь переправляемое в Хельсинки, для последующей передачи наркобаронам в Брюсселе в качестве залога под новую партию наркотиков.

– Опять у Игуаны вышел прокол, – усмехнулась Кира, и стала думать о хорошем, – о трех нравившихся ей мужчинах – Юрие Федоровиче Милованове – Миловидове, известном в узких кругах как «Командир»; полковнике Егоре Федоровиче Патрикееве и писателе Эдуарде Анатольевиче Хруцком. Она уже поняла, что хотела бы отдаться кому-то из них троих, но никак не могла решить, кому. Каждый был – хорош по-своему. А годы идут. Еще она думала об отце, которого планировала навестить в Санкт-Петербурге, заехав из Выборга в родной город на 54-летие академика Лукасея. В 1998 г. его опять назвали в Кембриджском научном центре «Человеком года», – а на будущий 1999 выдвигают по номинации «экология» на Нобелевскую премию.

– Было бы здоровье, – подумала Кира об отце, и, сев в вагон, с увлечением отдалась чтению детектива под банальным названием «Кобра». Детектив оказался совсем не банальным и сильно увлек её, так что дорога до Выборга пролетела незаметно.

8. 00 Нина Иванова уже заканчивала приготовление завтрака. Ничего особенного – обычная яичница с колбасой и помидорами.

Пока осень, есть помидоры, пусть побольше овощей мои мужички едят, – думала Нина Иванова, сбивая яйца и заливая ими уже покрошенные на «теффалевскую» сковородку колбасу и помидоры.

«Мужики» уже встали. Обычно Митя встает раньше. Где-то в 6, в 6.30. Но у него выдался редкий свободный день, – он написал на днях два заявления – одно с просьбой разрешить ему переход переводом из Отдела, которым руководит К. В. Лукасеи в ФСБ, в отдел, которым руководит Е. Ф. Патрикеев в генпрокуратуре. Ни Председатель ФСБ, ни генпрокурор не возражали. Так что с завтрашнего дня Митя поступает к работе в группе физической защиты специальных операций Генпрокуратуры. Будет под началом друга Феди. Кстати о Феде, как ни странно, они вдруг понравились друг другу – он и Асмик Саакян, из Академии художеств. Казалось, такая легкомысленная болтушка, говорунья, а что-то в ней разглядел Федя. Ну, то, что Федя понравился Асмик, в этом как-то ни Митя, ни Нина не сомневались. Федю они и уважали, и любили. А Асмик – только любили. Очень уж она легкомысленной им казалась. Ну, да на вкус и цвет товарищей нет. Понравились, и слава Богу. Совет им да любовь. Скоро свадьба.

В эти минуты, однако, Митя и Гоша, делая упражнения на новых тренажерах в комнате Гоши, обсуждали не свадьбу Феди и Асмик, а то, посадят Локка, или не посадят. Гоша был склонен считать, что старый миллиардер откупится, – Митя же полагал, что на этот раз ему не отвертеться.

– Вот увидишь. Посадят. Конечно, за миллион его адвокаты добьются выпуска под залог. Но после суда – сидеть ему как медному пятаку три пожизненных срока.

И оба оказались правы…

В 8ч. ЗО минут, когда старый миллиардер завтракал – поедая без аппетита свою обычную овсянку на воде, два чернослива и стакан – мангового сока, – секретарь доложил, что к нему пришли.

Уже одно это могло выбить из колеи. Роберт Локк привык, что к нему неожиданно не приходят.

– Миссис Бэт МакКормик, помощник прокурора, – доложил секретарь.

– Но я не обещал её принять! – возмутился Локк.

– Придется принять, – холодно заявила элегантная женщина лет 45 в строгом сером костюме и белой блузке, появляясь в кабинете.

– Заранее предупреждаю, если это официальный разговор, я требую, чтобы он проходил в присутствии моего адвоката. Генри, вызови…

– Не надо. Это неофициальный разговор. Однако, думаю, адвокат Вам в ближайшее время; понадобится. Мне бы хотелось сегодня обсудить лишь самые общие черты – «дела о японской графике».

– Слава Богу, про «Прадо» она, кажется, ничего не знает, – подумал Локк, – Могу я предложить Вам утреннюю чашку кофе? Правда, совершенно не держу в доме сахара, не угодно ли с заменителем?

– Мне все равно. Я буду рада, если Вы подсластите наш разговор некоторыми частными признаниями и подробностями Вашего увлечения изобразительным искусством.

Оставим их за чашкой кофе и перенесемся в Париж.

В 8. 45. полковник ВВС США в отставке Алекс Броунинг уже садился в 12 местный самолет, скоростной реактивный, борт № 2313, который должен был взлететь с частного аэродрома недалеко от Парижа. Когда речь идет о полковнике А. П. Броунинге, чтоб Вы знали в дальнейшем, – если «должен», значит – взлетит.

Разумеется, самолет взлетел. В салоне кроме самого Бооунинга было 10 пассажиров – с такими же жесткими, непроницаемыми лицами, как и у полковника. Двенадцатое место было занято большими планшетами, из белого финского картона, на молниях, так что при необходимости каждый из планшетов можно было раскрыть за считанные доли секунды. Все 11 пассажиров заказали шотландское виски без содовой, но со льдом. Летели молча.

– До Мадрида остается полчаса лету, – предупредил второй пилот.

– Что со связью?

– Пока мы вне контроля.

– Сколько до времени «X»?

– Пятнадцать минут.

– Держите меня в курсе. Все по плану, не так ли?

– Все по плану, сэр.

8. 45, – такое время было и на часах государственного секретаря США. Самолет летел над Атлантикой.

– Сколько до Мадрида? – спросил госсекретарь.

– Полчаса лету, если все будет хорошо.

– А что может случиться? – удивился госсекретарь.

– На подлете к Португалии опасная зона; тут как в бермудском треугольнике иногда пропадают самолеты.

– Так возьмите южнее или севернее.

– Мы можем выбиться, резко изменив курс, из системы слежения наземных служб.

– Это не страшно. Возьмите южнее, зайдем на Мадрид со стороны Гибралтара.

– Есть, сэр.

Госсекретарь подыграл криминальному замыслу, сам того не желая.

9. 00. Самолет Боинг борт №2313 вдруг исчез с экранов РЛС слежения на Пиренеях. Исчез и больше не появлялся. Потому, что на трассе подлета к Мадриду на позывные борта 1214, на котором летела правительственная делегация США в Мадрид, стал откликаться бывший борт №2313. Небольшая путаница в эфире, уход от локаторов наземных служб с помощью «вмешательства» спутника системы СОИ, и операторы РЛС вначале во Франции, а затем в Испании потеряли 12-местный Боинг борт № 2313, с одной стороны, а с другой так же потеряли борт 1214, тоже «Боинг», тоже 12-местный, скоростной, на подлете со стороны Атлантики.

9. 00. Боинг, борт №1214, приняли наземные службы Гибралтара, а затем и Марокеша, и благополучно посадили самолет с госсекретарем США, летевшим на переговоры в Мадрид, на аэродроме г. Маракеша, на севере Марокко. Пока разбирались, пока что…

А тем временем в 9.00. борт № 2313 стал в эфире откликаться на радиосигналы, направляемые борту № 1214. А поскольку в воздухе номера борта поменялись в результате несложной химической процедуры, заложенной в процесс ещё под Парижем, то в мадридский аэропорт борт 2313, на котором летел полковник Алекс Броуникг и его команда, прибыл как борт № 1214 с госсекретарем США на борту. Самолеты одинаковые. Номер тот же. Позывные – как по листу. И на трап вступил из самолета Броунинга первым не он сам, а один из его людей, как родной брат похожий на госсекретаря США Р. Гора, – тот же мышиного цвета костюмчик, белая рубашка, галстук в черную и оранжевую полоску, тот же неизменный пробор на голове и та же белозубая улыбка.

Броунинг и его команда играли «свиту».

Американскую делегацию у трапа встречал министр иностранных дел Испании и племянник короля. Поклоны, приветствия.

– Благодарю, господа, что без помпы, как я просил. Не надо этих, оркестров, парадных караулов. Это ведь хотя и протокольный, но деловой и краткосрочный визит. В 15 часов, как договорились, прием у короля?

– Да, сэр.

А в 16 – переговоры в Министерстве иностранных дел? Думаю, за два часа мы с вами справимся и я вылечу засветло на родину.

– Какая разница, сэр, самолеты ведь летают круглосуточно.

– Привычка.

– Понимаю, сэр.

– А сейчас, я надеюсь, это не будет воспринято как акт невежливости с моей стороны, но я хотел бы, чтобы испанская сторона сдержала свое обещание и, не смотря на выходной день, показали мне музей «Прадо». Причем, умоляю Вас, господа, я вполне справлюсь сам, испанская живопись – моя слабость. Мне не нужен, ни гид, ни переводчик, ни сопровождение. Только возможность буквально пробежаться по Музею, взглянуть на бессмертные творения Мурильо, Гойи, Корреджио, Боттичелли. Я слышал, что в «Прадо» лучшая в мире коллекция голландских художников?

– Разумеется. Но главное – лучшая в мире коллекция испанских мастеров.

– О, разумеется, разумеется, именно их я и хочу увидеть. Мы привезли музею «Прадо» подарок от Музея Гуггенхейма в Нью-Йорке. Мой друг, советник Президента по культуре Питер Беттерфайл вручит директору музея «Прадо» 50 графических листов Рубенса и десять картин французских импрессионистов. Ну, разумеется, импрессионисты – не дар, это – в обмен, В рамах подписанного соглашения.

– Если Вы так желаете, господин госсекретарь…

– Да, да, не стану вас утруждать, господа, встретимся у короля. Прошу подать майну к музею к 14. 30. А пока – этот вертолет предназначен для нас? Тогда – в путь. До встречи, господа.

Уже в вертолете Броунинг сквозь губы заметил «Гору»:

– Вы держались молодцем.

Впрочем, пилот вряд ли их мог слышать за шумом винта, да и вообще, маловероятно, чтобы в Испании кто-то кроме дипломатов и гидов понимал английский.

9. 20. Вето лет Королевской администрации приземлился в парке Дель Ретиро. «Ричард Гор» и сопровождающие его лица с планшетами спустились на зеленый газон парка Дель Ретиро и направились к служебному входу в музей.

Директор музея и два служителя встречали их в портике. Поскольку «Гор» отказался от переводчика, на плохом испанском один из его секретарей объяснил администрации, что в их помощи высокий гость, собственно, не нуждается.

Директор отпустил служителей и отправился сам сопровождать высоких гостей, о которых его предупредили и из администрации короля, и из министерства иностранных дел.

Это спасло служителей от весьма неприятной процедуры.

Пресс-секретарь «Гора» прыснул директору в лицо какой-то жидкостью без вкуса, и запаха, и старый гидальго плавно опустился на мозаичный пол. Его отнесли в его же кабинет и оставили лежать. У него было часа четыре, чтобы прийти в себя.

Тем временем сам «Гор» направился в залы Греко.

Он энергично оказывал рукой на тот или иной портрет кисти Эль Греко, и его «секретари» тут же бросались выполнять его приказания. Впрочем, незаметно «власть переменилась» и уже пресс-секретарь стал распоряжаться, а «Гор» вместе с другими чиновниками Госдепа США снимал картины, на которые указывал Алекс Боунинг, ибо именно он и исполнял в эти минуты несвойственную ему роль атташе по связям общественностью.

Быстро покончив с делами в залах Греко, вся группа переместилась в залы Веласкеса.

Здесь, по приказу Гора, ещё раз проверили, отключена ли сигнализация. Ведь каждый зал мог иметь автономную сигнальную систему. И служитель музея, ответственный за работу всех систем безопасности в выходной день, всего лишь за 100 тысяч долларов согласился отключить её на время. Весь вопрос на какое. Броунинг взглянул на часы.

– Время у нас ещё есть. Но немного.

9. 35. – такое время было на часах Броунинга.

– Поспешим, господа, поспешим! Время есть, но оно работает не на нас.

Он указал пальцем на «Хромоножку» Хусеппе де Риберы, на портрет Себастьяна Морра кисти Диего де Веласкеса, да придурка Эль Бобо дель Кориа, изображенного с сочувствием кистью того же мэтра.

– Несчастные люди, – пояснил он «Гору» – шуты, уроды, карлики, идиоты. Кальдерон в драме «Врач своей чести» рассказывает о короле, который приказал выдавать своему шуту по сто золотых эскудо за каждую удачную шутку, и вырывать зуб, если ему не удастся его рассмешить.

– У этого, – «Гор» кивнул головой на портрет дель Кориа, – кажется не все зубы на месте. Должно быть, не самый был большой шутник. А откуда Вы, полковник, знаете про Кальдерона. Вроде, в военной академии этому не учат.

– Это уже после академии. Нужно было убрать одного театрального режиссерика…

– Такой был большой «шишкой», что понадобился полковник Броунинг?

– Да нет. Просто он волочился за третьей женой Локка. Он ведь жутко ревнив, наш босс. Ну, да кончайте разговоры, – свирепо бросил Алекс Броунинг, словно не он только что пустился в воспоминания.

– Только один вопрос, полковник. На хрена боссу вся эта мутатень, – карлики, уродины-, придурки???

– Они далеко не все придурки. Вот этого не забудьте снять – этот, например, прозванный Эль Примо, – он указал на портрет кисти Веласкеса, на котором был изображен карлик с на редкость умным, даже мудрым печальным лицом, – был одним из образованнейших людей своего времени… Вы что, не знаете, что сын босса…

– Знаем, как не знать. Но тем не менее – зачем?

– Это же так просто, старина: чтобы его любимый сын, который почти не выходит из Эскориала, мог убедиться, что не он один обделен господом Богом. Ну, поживее, ребята, вертолет ждет нас, чтобы лететь на прием к королю Испании.

– Мы на самом деле заявимся на прием? Я не уверен, что сумею сыграть свою роль и при дворе.

– Тебе не придется, старина Боб, мы возвращаемся в аэропорт. Самолет готов к вылету. Не будем больше испытывать судьбу. Я не уверен, что в Маракеше нашим людям удастся удерживать Гора от принятия резких решений. То есть его-то удержат в аэропорту, есть для этого множество технических прикупов… Но он может связаться с Вашингтоном, Госдеп свяжется с Министерством иностранных дел Испании, чтобы извиниться за задержку с прибытием. А у них тут так все хорошо, что язык не повернется признаться, – мы не те, ребята, за кого себя выдаем.

– А картины? Зачем менять? 3абрали бы те, что заказал босс, и вся недолга.

– Э, нет, старина: тут у босса интрига. Копии изумительные, подделаны даже все надписи и печати на оборотной стороне, – надо только вставить их в рамы аккуратно, чтобы не заметили. А так – ну, узнают, что ты был ненастоящий Гор, – ну расскажет директор про невинную шутку с напылением, ну, предположат, что вся эта затея задумана, чтобы украсть какую-то из работ. Но какую? Если все – на месте. Конечно, при тщательном осмотре, при сложнейшей экспертизе, с привлечением асов атрибуции типа профессора Мишеля Гренеля из Франции, Джона Дюринга из Англии, Ежи. Пшибышевского из музея в Кракове, Егора Патрикеева из Москвы, – можно доказать, что та или иная работа – копия. Но время… А мы улетим, привезем подлинники боссу, и концы в воду. Самолет борт №2313 сгинул где-то в районе Бермудского треугольника. Так то…

– Пошевеливайтесь, господа. Вам, извините, что напоминаю, платят так хорошо, что вы должны быть просто реактивными.

В 9. 40 вертолет испанского МИДа поднялся над парком Дель Ретиро, лег на бок и элегантно ушел в сторону аэропорта.

Из вертолета Броунинг связался с имевшимся у него номером абонемента в МИДе, оставленным для телефонной связи на крайний случай.

– Передайте господину министру, что мой визит к Его Величеству Королю Испании откладывается, как и наши переговоры в МИДе, на неопределенное время. Надеюсь, смогу прилететь на будущей неделе. Подробности обсудит секретариат. А сейчас, в связи с резко ухудшившимся состоянием здоровья Президента США, я срочно вылетаю в Вашингтон.

– Если король и министр спросят, что с президентом, каков будет ответ?

– Сердечный приступ. В последнее время он пережил множество нападок.

У него ведь диабет. А стрессы резко увеличивают выброс сахара в кровь. Результат, – микро инфаркт. Извините за эти медицинские подробности, но Вы спросили, я ответил. Прошу ещё раз передать мои заверения в совершеннейшем уважении и к Вашей стране и к Его Величеству, равно как и к Его Высокопревосходительству господину Министру.

– Может быть, Вы хотели бы переговорить с господином Министром?

– Увы, нет возможности. Я уже весь в вашингтонских делах, сейчас буду звонить Хилари. Прошу меня понять.

– Да-да, конечно. Разумеется, господин Министр поймет… Форс-мажорные обстоятельства… Прощайте, господин государственный секретарь.

– Ха, он даже не заметил, что говорил я, а не ты.

– А у нас голоса похожие.

– Не голоса, а интонации: мы с тобой, дружище, говорим как бывшие офицеры ВВС, а не дипломаты. Так что рано или поздно наша афера все равно раскрылась бы. Но, тишина, – подлетаем. Слава богу, кажется наш самолет на месте.

В 10 часов самолет «Боинг», борт № 1214 взмыл в небо над Мадридом и взял курс на Гибралтар.

В 10.20. он ещё был на связи с наземными службами, и точка на экранах локаторов была совершенно четкой. В 10.21 точка исчезла. Прервалась и радиосвязь.

В 10.25. точка снова появилась на экранах, восстановилась радиосвязь.

Но борт № 1214, развернувшись над Гибралтаром, вновь взял курс на Мадрид и совершил посадку в Мадридском аэропорту.

В аэропорту Ричарда Гора встречали представитель администрации Короля и ответственный сотрудник Министерства иностранных дел.

Не мотаться же каждый раз министру. Что это госсекретарь США, – то он, видите ли, прилетает в Мадрид, то улетает, то снова прилетает.

Увидев вытянутые лица встречающих, Ричард Гор убрал с лица заготовленную на борту улыбку.

– Что случилось, господа? Мы были вынуждены сесть в Маракеше, и, черт побери, никакой связи с Мадридом, чертовы магнитные бури! Ну, как тут у вас, надеюсь все в порядке?

В 10.37 самолет авиакомпании «Иберия» борт № 2313 «проявил» себя к удивлению операторов станций слежения за самолетами, пересекающими Атлантику; восстановилась с ним и радиосвязь. Первый пилот с удивлением отметил, что и сам ничего не понимает. Чудеса какие-то. Наверное, магнитные бури.

В 14 часов по местному времени самолет борт № 2313 приземлился на частном аэродроме в Техасе.

В 14.15 вертолет с командой полковника Броунинга и картинами из Музея «Прадо» уже были в «Эскориале».

В 14.30 в присутствии адвоката мистера Роберта Локка помощник окружного прокурора миссис МакКормик предъявила г-ну Локку обвинение сразу по нескольким статьям – там были и организация убийств, и организация похищения картин из Музея личных коллекций в Москве, и организация похищения картин из музея «Прадо» в Мадриде, и заказ на похищение картин из ряда личных коллекций в Париже, Варшаве, Будапеште, Мюнхене, Барселоне, Флоренции, Санкт-Петербурге.

– Потянет на несколько пожизненных сроков, – удрученно заметил на ухо Локу его адвокат.

– О чем Вы говорите? Мне 81 год! Мне некогда сидеть по тюрьмам! Они что, собираются меня арестовать?

– Похоже на то.

– Добивайтесь немедленного выпуска под залог. Сумма значения не имеет.

– Разумеется, сэр. Но сидеть Вам придется, во всяком случае, после суда.

– До суда ещё дожить надо, – хмуро заметил Локк.

И как в воду глядел.

Когда пришедшие по вызову Бэт МакКормик эксперты определили однозначно, что и гравюры японских мастеров – Хокусая, Хиросиге, Утамаро, Харунобу, и картины из «Прадо», – это все отличные копии; когда он понял, что на копиях гравюр японцев были установлены специальные датчики, которые неумолимо свидетельствовали о происхождении работ; что все работы, которые он приказал выкрасть из «Прадо» ещё там, в Мадриде, были заменены копиями; когда он понял, что попался как мальчишка на операцию Интерпола, сердце куда-то провалилось, и он потерял сознание.

Пока он был без сознания, даже без заключения его под страну, был решен вопрос о выкупе, 50 миллионов долларов не показалось слишком большой суммой. Он стоил дороже!

После того, как он пришел в себя, находясь под домашним арестом, он успел привести в порядок все свои дела.

Еще хорошо, что лучшие работы, которые были официально куплены у коллекционеров, в музеях или на крупных аукционах «Сотбис», «Кристи» и «Дом Друо» в Париже, были записаны сразу как собственность сына, Хуана Локка.

Ну, конфискуют копии. Бог с ними. А подлинники останутся сыну. Как и «Эскориал». Он тоже записан на сына.

Кажется, старина Локк ещё разок обвел судьбу вокруг пальца, ещё раз обманул всех!

Он сидел в глубоком кресле, служитель привез ему куб кругового обзора, с четырех сторон были в кубе картины. Любимые, портрет Филиппа II кисти Пантохи де ла Круза, портрет дона Диего де Вильямайор, работы того же Пантохи де ла Круза, мужской портрет кисти Эль Греко и «Мадонна с младенцем» работы Франциско де Сурбарана.

– Первые – три – копии, Сурбаран – настоящий. Ну и что? Я их одинаково люблю. Надо ли было ломать жизнь себе и сыну страстным стремлением к идеалу?

Увидев снова сурбарановскую мадонну, он невольно вспомнил свою первую жену, – она ведь оттуда же, откуда и картина, – из Туркестана, из 30-х годов.

Умирая, он видел перед собой прелестное женское личико со сросшимися бровками, большими озорными глазами, маленьким ртом и бархатистыми щечками.

В 16 часов пополудню мультимиллионер Роберт Локк умер.

В 16. 30 его первую жену, Марфу Разорбаеву навестил её адвокат.

– Вы мне все сказали? – спросил он. – Или есть ещё какие-то операции, которые ещё не поздно остановить, чтобы не брать лишнего греха на душу? Может в это время готовятся ограбить «Лувр» или убить принцессу Монако?

– Шутка неудачная, – прошепелявила Марфа. – Идите с Богом и постарайтесь все же выскрести меня из этого дерьма. Неужели нельзя, как в Америке, выпустить меня под залог?

– Когда речь идет о создании устойчивой преступной группы, на счету которой множество убийств, – у нас в России это пока невозможно. Может, принести чего-нибудь вкусненького?

– Да пошел ты…

Марфа презрительно улыбнулась.

– Убийства… – подумала она. – Что они понимают в ценности человеческой жизни? Да она копейки стоит! А Марфа платила за каждую – тысячи долларов. И той киллерше, что вылетела сегодня в Испанию, она заплатит 50 тысяч долларов. Только за то, что она уберет служителя музея «Прадо», отключившего на время сигнализацию. А как было не вляпаться в эту авантюру с «Прадо», если «Папа» из Техаса загнал в угол? Как было не пойти на похищение «японцев» из Музея личных коллекций, если «Папа» требовал «бабки» за партию героина, у неё похищенного? Тут уж сел играть, не прячь козыри. А потом уж дело техники. Любопытные умирают первыми.

И этому двухметроворостому придурку, киллеру, который тоже с утра улетел в Испанию, – она пообещала 50 тысяч. Ну, это если выполнит задание и пристрелит одного из диспетчеров мадридского аэропорта. Это её часть, её участие в мадридской операции «Папы».

Пока Марфа сидит в Специализированной новой женской тюрьме в Москве, оставим её на время, тем более, что сидеть ей ещё до посинения, и перенесемся снова в Мадрид. А то вот говорят, киллеры русские там совсем уж развоевались. Стреляют в кого ни поподя…

Так вот, должен совершенно официально заявить, – слухи об активизации русской мафии за рубежом явно преувеличены.

Возьмите киллера системы «Игуаны» по кличке Сигма.

Ну, прилетела в Мадрид. Ну, имела задание убить служителя музея.

Ну, украли у неё прямо в аэропорту бумажник с билетом от Мадрида до Праги, деньги, кредитную карточку «Виза» и телефоны в Мадриде для связи. Но лучше все по порядку, по часам, так сказать.

В 16.15 она прилетела в Мадрид. В 16.45 в кафе у неё украли бумажник. Никого по памяти в Мадриде она не знала, телефон для контактов забыла. У неё не было ни копейки денег, не было документов и не было никого знакомых.

В 21.30 он встала возле какого-то мрачного здания, оказавшегося министерством, и стала просить милостыню.

В 22.00 ей подали 8 песет и она купила себе булочку и бутылку минеральной воды.

В 22.30 она примостилась в мраморной нише, – ещё хорошо, что модный архитектор Хулио Мартинец придумал в цоколе здания министерства эти глубокие ниши.

В 23.00 её потрепали по плечу и на плохом испанском попросили освободить место. Как она поняла, все ниши давно «приватизированы». Хозяином её ниши оказался молодой, красивый испанский цыган с белыми зубами и гитарой через плечо. Она огляделась. Все ниши были заняты. Цыган по – хозяйски усевшийся на освободившуюся мраморную скамью пригласил милостиво присесть и её. Он то знал, что свободных мест в это время уже не бывает.

В 23.30 она согласилась, чтобы он ввел ей в вену из своего шприца какую-то жидкость, судя по знакам, которые он делал, – ей сразу станет теплее. Ночи в Мадриде в это время холодные.

В 24 часа Сигма отдалась цыгану. И ей было так хорошо, как никогда не было хорошо.

– А ещё говорят, что время истинных романтиков прошло, что страсти улеглись, что настоящих испанок не осталось, – выговаривала старая сеньора старому идальго, возвращаясь из театра. – Ты слышишь, Мигель, как кричит от страсти эта девушка в объятиях своего возлюбленного.

– Что ты хочешь, – отвечал ей старый муж, мечтательно глядя в темноту ниши, – это Испания…

Надо сказать, что второму киллеру, посланному Марфой Разорбаевой в Испанию с целью устранения диспетчера аэропорта, работавшего на Алекса Броунинга, повезло ещё меньше…

Покойный Локк, надо отдать ему должное, смотрел всегда на пару шагов вперед. Он специально подставлял Марфу, – будут уши русских киллеров в Испании, будут и следы русской мафии за рубежом за многими, если не всеми акциями «Папы» из Техаса.

Но Локк умер, так и не насладившись до конца красотой выполненной по его сценарию композиции.

А с Иваном Ивановичем вообще плохо получилось.

Его тоже обокрали, только не в Мадриде, а в Братиславе.

Он летел, для запутывания следов, в Мадрид через Прагу.

Но в Праге самолет почему-то не смог сесть. И его посадки в Братиславе. Вроде, и недалеко. Но из Братиславы нет рейса на Мадрид. Кто-то из летевших в Мадрид решил добираться до Праги автобусом и лететь все же своим рейсом на Мадрид, кто-то дал указание сдать его билет «Прага-Мадрид», выехал машиной в Вену, решив с утра лететь уже из Вены.

Ивана Ивановича устроил бы любой вариант.

Но в Европе воруют. Не меньше, чем в криминальной России.

И когда он с горя пошел выпить кружку словацкого пива, у него ловко вытащили бумажник. А там, как и у Сигмы, были паспорт, доллары, кредитная карточка «Америкэн-Экспресс», по которой, правда, русским выдавать товары и услуги в Европе после кризиса отказывались, и телефоны. Но в отличие от Сигмы, которой пистолет с глушителем для проведения акции должны были выдать в Мадриде, у Ивана Ивановича «ствол» был с собой – новенький «Глок», который не «фонит» в воротах пропускного пункта в аэропорту. Так что он был, как говорится один и при оружии. Но без документов, денег, телефонов.

Главное, он не то что не знал, как попасть без билета и денег в Мадрид.

Он даже где север, где юг не знал.

То есть Иван Иванович, не самый бедный человек, – у него от его невыполненных заданий остались в Москве, в заначке, в полиэтиленовом пакете, в бачке, в туалете, в квартире одного кореша, – 5 тысяч долларов. И вот такой обеспеченный по нашему времени человек сидел в пивной братиславского аэропорта без денег и без ничего. У него даже за пиво заплатить нечем было…

Простая душа, Иван Иванович хотел отдать пистолет. Но бармен почему-то отказался, хотя пистолет отличный, почти весь из пластика, а стреляет как железный, и в самолете можно возить. Бармен пиво «подарил» Ивану Ивановичус. За что ему, конечно, спасибо большое.

А тут ещё что повезло, – объявили, что те, кто летел в Мадрид через Прагу, могут теперь лететь через Стамбул.

А когда денег один хрен нет, почему бы страны мира не повидать? Иван Иванович решил лететь в Мадрид через Стамбул.

Тем более, что у него денег нет, а в самолете хоть кормят бесплатно.

В самолете, рейса Братислава – Стамбул он прилично поужинал и в эти минуты как раз дремал на плече соседа, приличного человека, летевшего также из Москвы через Прагу в Мадрид, это вначале, а теперь вот – в Стамбул. Поскольку этот господин углядел у Ивана Ивановича за пазухой «Глок-17», то он как-то не решился возражать на предмет того, что Иван Иванович спит у него на плече и пускает форменным образом слюни ему на новый пиджак. Он был интеллигентный человек и так просто с людьми при оружии спорить был не приучен.

– . Может, он из спецслужб, а может и того круче – «браток». Потерплю. Так что в 24. 30 Иван Иванович ещё только подлетал к Стамбулу. И снилось ему, как хорошо ему жилось, когда были живы и жена, и теща, и сосед Вован. Эх, не ценим мы то, что имеем.

Ему ужасно захотелось вернуть ту, мирную, докиллерскую жизнь. Но, хоть и прост был Иван Иванович, а понимал, – нельзя в одну реку вступить дважды.

Так что, подлетая к Стамбулу он уже деловито прикидывал, как первое время там, в Греции этой, тем более, что там, вроде, тоже православные люди живут, перебьется своим запасом греческих слов.

По-гречески Иван Иванович помнил такие слова: «Афина – Паллада», «Ах, Аполлон, Ах, Аполлон», а также, ах, в греческом зале, в греческом зале.

Поднатужившись, он вспомнил ещё «Акрополь», «Некрополь» и «Крематорий».

– А, и в Греции люди живут, – подумал Иван Иванович, и ласково погладил теплую пластмассовую рукоятку пистолета «Глок-17».

Сосед икнул и попросил воды.

Иван Иванович тоже выпил воды. А чего и не выпить, коли на халяву.

А ещё Иван Иванович думал о том, что в столице Греции Стамбуле – Константинополе он первое что сделает, это продаст на рынке часы «Командирские». Они итак почти не ходят. Минут пятнадцать в день идут, остальное время стоят. Ему, главное, один генерал их подарил. Из дальних родственников. Приезжали с дальнего Востока, месяц в Москве у них на квартире жили. По Москве гуляли, покупки покупали. А уехали Иван Иванович и спроси, – Кто он тебе? – это он жену свою спросил.

А она говорит:

– Я думала, это твой дядя.

Погостили, называется. Но часы подарил. Правда, не ходят. Может, потому и подарил.

А в Греции пошли за милую душу. Дали ему за них сто динаров. Сумасшедшие, деньги. Но оказалось, что купить на них из еды мало что можно…

Значит, пришлось работу искать. По гражданской специальности у них в Греции и так перебор. Желающих больше, чем мест.

Так что надо было думать, как устроиться по военной специальности Ивана Ивановича – киллером.

Но это уже будет на завтра, когда наш роман кончится.

А пока мы оставим Ивана Ивановича в «столице Греции Стамбуле – Константинополе», в аэропорту, со ста динарами и неясной перспективой. Правда, надо быть точными, ещё и с «Глок-17».

Если читателю захочется узнать, что там дальше в Европе случилось с Иваном Ивановичем, то пусть напишет автору. Может и расскажу. Тем более, что, ну, просто невероятные приключения получились у Ивана Ивановича.

Но нам сейчас не до него.

Потому что у нас отсчет времени идет.

Ночь. Два часа ночи. По московскому времени.

Егору Патрикееву в это время не спится.

– Так все-таки Марфа Разорбаева – это «Игуана» или нет?

А тем временем в центре Москвы, в огромной квартире, молодой человек по имени Казбек Ибрагимбеков, очень, ну очень полный, сидит в глубоком кресле и работает. На огромном блюде разложены бутерброды – с икрой красной, икрой черной, семгой, балыком, колбасой, ветчиной, грибами, салатами, селедкой и прочая и прочая. Он аппетитно прихлебывает из огромной кружки пиво, – батарея пустых бутылок и ещё большая батарея полных свидетельствует, что работает он давно. Перед ним огромный компьютерный пульт связи. Он трогает всякие тумблеры, регулирует картинку на экране, приставляет к горлу какую-то смешную штуковину, и говорит в микрофон:

– Я – Игуана. Примите новое задание.

И так раз за разом, пьет, ест и диктует задания.

Работа у него такая.

Москва – Прага – Мадрид – Барселона. 1998 г.