Только во время их встречи — в доме Гилбертов, в кабинете хозяина — Си-Джи внезапно понял, из-за чего он затеял это прощанье: чтобы попросить Мабена остаться в должности и по-прежнему пользоваться тем, особым счетом в «Сити-бэнк», никому об этом не докладывая. Счет был открыт не на средства фирмы, а иждивением бывшего ее президента.

— Нас обоих унизили, Жак, — в лоб сказал Си-Джи. — Вас и меня. Я могу выкинуть миллион-другой, чтобы насыпать им соли на хвост. Попробуйте.

— Бензиновые господа? — спросил Мабен. Си-Джи растянул губы в улыбку и поднял брови.

— Не будем держать на них зла, мой друг. У них не было другого выхода.

— Лентини?

— Да, — сказал Клем. — Так. Я приплатил бы еще пару миллионов, чтобы он сгнил за решеткой.

— Они из-за денег, и он из-за денег, — угрюмо возразил Мабен.

— Не совсем так… Или совсем не так. Понимаете, Жак, они спасали дело своей жизни, так что есть некоторая разница.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом Мабен кивнул. Си-Джи поднялся и проводил гостя до машины.

На клумбе перед домом возился новый садовник, двери гаража закрывал новый шофер. Но кусты вокруг кольцевой дорожки цвели как всегда, будто эта весна ничем не отличалась от предыдущих — кусты пылали неистово-розовым, чешуйчатым, закрывающим ветви цветением.

— Хочу на несколько дней съездить в Майами, навестить родителей, — внезапно сказал Клем.

— Доброго пути, сэр, — отозвался Мабен.

— И вам доброго пути, Жак.

— Я слышал, вы собираетесь преподавать, сэр, — открывая дверцу, сказал гость.

— Это верно, меня приглашают. До свиданья, Жак.

Больше они не виделись — бывший президент «Джи Си» и его бывший главный охранник. Но эта их встреча, продолжавшаяся десять минут — или чуть больше, — через полгода дала результат, на который Мабен совершенно не рассчитывал.

Шесть месяцев — таков перерыв в нашем повествовании, по сути дела уже законченном, но не желающем кончаться, ибо главный его герой не может уйти со сцены. Его судьба еще подвешена, как сказал бы древний эллин, известная нам Парка еще держит в руке ножницы, а лезвия их острее бритвы.

Уже шесть месяцев, как Умник, рыжая крошка Амалия и молчальник Рон живут в Пиренейских горах, в узком лесистом ущелье, продуваемом то холодными, то теплыми ветрами. Его крутые желто-коричневые каменные склоны кое-где поросли дикими оливами, довольно чахлыми — из-за холодных ветров, — и длинноиглыми сосенками. В долине между склонами стоит прочный дом дикого камня; дорога к нему идет по руслу пересохшего ручья, и проехать сюда можно только иа полноприводной машине. Дом этот Умник купил очень давно, когда еще учился в университете и хранил в душе детскую мечту: жить в прекрасной Испании анахоретом, читать книги — а может быть, и писать книги — и держать под домом двенадцать собак. Почему именно двенадцать, Берт не мог бы объяснить, но его никто и не спрашивал, поскольку он никому о собачьем проекте не рассказывал. Дом стоял на пологом косогоре, с одной стороны опираясь на столбы, так что для собак там было превосходное вместилище.

Помнится, в юности он забирался под дом, воображая себя собакой.

Но для людей этот замок рыцаря-отшельника подходил куда меньше, чем для собак. В нижнем этаже полы были из каменных плит, перекошенных и местами щербатых, а на втором этаже — из толстенных досок, изъеденных не то термитами, не то жучком. Увидев это при свете первого же утра, Амалия удержалась от слез только чудом. Сквозь рассохшиеся оконные рамы свистел нестихающий ветер, крыша протекала, электрическая подводка была повреждена; даже печи не желали топиться. Тягу держала одна лишь кухонная плита — допотопное чудовище, рассчитанное на дюжину больших кастрюль. Исправно работал только телефон.

На второй день Амалия окончательно осознала масштабы разрухи и подумала, что единственный выход — призвать бригаду ремонтников и затеять настоящую стройку. Однако приводить сюда посторонних, пригонять грузовики с досками и прочим, чинить линию электропередачи — словом, афишировать себя на всю округу — было никак невозможно. Амалия это понимала, и ее охватило отчаяние. Она была городская девочка, причем не просто городская — не из какой-нибудь вам Оклахомы, куда постоянно приходят торнадо, и срывают с домов крыши, и рушат столбы с проводами; она всю жизнь прожила в Нью-Йорке и ни разу не видела, чтобы выключалось электричество. А чтобы в оконные рамы дуло, это даже представить себе было невозможно.

Но так же невозможно было представить, что она скажет Берту: извини, мол, сердечный друг, но я здесь жить не могу. В то время ей еще казалось, что она будет с ним в болезни и здоровье, горе и счастье. В общем, пока смерть не разлучит — причем смерть могла их настигнуть очень скоро; это Амалия знала твердо.

Оставалось надеяться на собственный легкий характер и на выдумщика Берта. И вот, на вторую ночь, когда Амми преодолела брезгливость и легла со своим выдумщиком на чудовищное подобие кровати, под старый нейлоновый спальник, провалявшийся в сыром каменном доме лет десять, и они вкусили свою порцию плотской любви, Умник вдруг сказал:

— А завтра Ронни поедет за проклятыми дощечками. — Помолчал и добавил:

— И вообще за барахлом.

Он, оказывается, успел залезть в «Интернет» и набраться информации о всяких фирмах в окрестностях Памплоны, так что утром Рон отправился на «мерседесе» закупать «проклятые дощечки» по списку. Надо заметить, Рон был так же мрачен, как Амалия, но в отличие от нее вовсю это демонстрировал. Вернулся же он на прокатном грузовике, и в хорошем настроении, и даже объяснил, что вести тяжелый грузовик по здешним серпантинам — настоящее мужское занятие, в если друг Берт окончательно проест ему печенку, он наймется водить грузовики по Пиренеям.

Рон успел вернуться до сумерек. Они пообедали на скорую руку, и мужчины принялись разгружать кузов машины, забитый под завязку. Это было что-то чудовищное: мотки провода, доски, фанера, какой-то станок в ящике, электроплита, холодильник, тюфяки, ящик с инструментами и еще разные мужские игрушки, названия которым у Амалии не было.

Тюфяки, надо заметить, Рон приобрел особенные — знаменитой, как объяснил Умник, английской фирмы. «Чтобы жопке твоей было удобненько», — сказал он Амалии. Эти тюфяки она сама внесла в дом, а после не подходила к грузовику — страшно было, честное слово… Она в первый раз видела, как эти двое работают, не сотворяя при том какие-то непостижимые для нее чертежи или металлические детали, а делая зримое и общепонятное дело: вытаскивают из грузовика тяжеленные вещи и в строгом порядке раскладывают их на полу огромной комнаты, занимающей половину первого этажа. Мужчины сновали туда-сюда стремительно, как ласточки, вылетающие за добычей и возвращающиеся в гнездо; сначала с прибаутками, а потом молча — если не считать двух односложных английских слов, означающих дерьмо и совокупление. До полной темноты успели разгрузиться — вот что было невероятно. Этой ночью спали уже по-человечески, на мягком и чистом, а утром Рональд полез на столбы и натянул новые провода, после чего опять укатил на своем грузовике. Через пару часов под кухонным потолком вспыхнула лампа.

— А теперь у нас дела завертятся! — объявил Берт и на радостях плеснул водки себе в Амалии.

Но это, напоминаю, было шесть месяцев назад. Всё это время два волшебника вкалывали — первый месяц по шестнадцать часов в сутки. Они успели отремонтировать половину дома, снабдить его среди остального спутниковой антенной и удобной ванной комнатой. Затем их жизнь переместилась в мастерскую, оборудованную на сей раз прямо в доме. Там они взяли в работу две Невредимки, предназначавшиеся для автомобилей, объединили их, пристроили к ним какую-то длинную узкую коробку и к середине лета накрыли всю усадьбу колпаком защитного поля. Амалия, несколько уже осатаневшая и от хозяйственных забот, и от постоянного одиночества, подумала было, что теперь можно будет вздохнуть. Но тут Рон сообразил — к великому восхищению Берта, — как сделать этот колпак чувствительным к внешним прикосновениям, чтобы он подавал сигналы, когда кто-то пытается преодолеть невидимую преграду. Несколько ночей эта штуковина мешала всем спать {особенно — Амалии). На колпак налетали птицы, наскакивали, наверное, и животные покрупнее — лисы, может быть, или зайцы, так что контрольный прибор начинал пищать каждые несколько минут. Наконец решили отключать прибор на ночь, а днем пусть себе пищит.

И вот, когда все это осталось позади, когда Рон стал работать не но шестнадцать, а всего по двенадцать часов, а Умник и вовсе по десять, когда наступила неуютная горная осень, Амалия взбунтовалась.

Она ненавидела домашнее хозяйство — это прежде всего. Но еще ей надоело сидеть взаперти и общаться с остальным миром, только таращась на экран телевизора или компьютера. Надоела до отвращения даже дикая красота ущелья, его желто-коричневые выветренные скалы, утыканные иссиня-зелеными пятнами деревьев; надоели облака — белые утренние, висящие высоко в небе, и серые, ежевечерне переползающие через зубчатую стену скал вниз, в долину.

Теперь Амалию приводило в исступление даже то, что прежде восхищало: неистовая работоспособность Берта. Она — в отличие от Нелл — понимала, что он истинный гений, что он изобретает невероятные вещи и что она ему пo-настоящему помогает. Амалия очень хорошо помнила, как он ранним утром сорвался с постели, разбудил Рона, и они в истерическом темпе (насколько это определение подходило флегматику Рону) потащили из кладовой на верстак две автомобильные невредимки. Мужчины сооружали эту штуковину несколько дней; стоял жаркий июль, колодец пересох, и водяной насос засорился, — им было некогда заняться ремонтом, но каждый день после обеда Берт уводил Амалию в спальню, раздевал, и ощупывал ее тело огромными нежными лапами, и надевал ее на себя, как наперсток на палец, и говорил нежным рычащим шепотом, что она красивей всех на свете. А когда штуковина заработала и над усадьбой поднялся невидимый защитный колпак, Берт сказал — смотри, если бы не ты, я бы отродясь этого не придумал.

Теперь ей надоел и колпак. Поначалу она восхитилась этой выдумкой: невидимая броня, полусфера, одевающая круг земли с домом посередине. Человек не пройдет, ни птица, ни пуля не пролетит — мечта любого охранника… Однако же Амалия знала, что здесь они и без того в относительной безопасности. Места эти были необыкновенно дикие и пустынные, пастухи сюда не забредали. Наезжал человек с ближайшей фермы — милях в десяти, — привозил овощи. Да изредка, примерно раз в месяц, кто-нибудь забредал случайно и уходил, как считала Амалия, ничего не заподозрив: Эйвон очень ловко выдавал себя за испанца. Цвет волос у него был самый подходящий для кастильца, а произношение безупречное, как у истинного сына мадридских улиц. Так что колпак был ни к чему.

Очень скоро на нем приспособились сидеть горные вороны, в сухую безветреную погоду его облепляли листья и сосновые иглы, и он становился похож на вышитый тюль — впрочем, без ветра здесь обычно не обходилось. Но зато в дождь… Увидишь его в дождь — оторопеешь. Оказалось, что в дождь или туман колпак ведет себя точь-в-точь, как стекло. Он не пропускает воду внутрь, и она обтекает его ровным тонким слоем, и изнутри кажется, что стоишь под гладкой стеклянной крышей, а снаружи, с некоторого расстояния, он приобретает вид купола огромной обсерватории — полупрозрачного, просвечивающего, при свете солнца отливающего радугой, и тогда особенно ясно видно, что он неровный, что каждый лист, или ветка, или даже водяная капля чуть продавливает поверхность силового поля — на доли миллиметра, можеть быть, но в косом свете радужная громада кажется пупырчатой, как шкурка апельсина. Лучшего способа привлечь к себе внимание не придумаешь.

Словом, Амалии все это опостылело, а в октябре она поняла, что ей надоел и Берт Эйвон. Не то чтобы она его разлюбила, — скорее устала; даже от его любви устала. Он заметил это, как ни странно, раньше нее и пробасил со свойственной ему грубиянской прямотой:

— Ты натрахалась, девушка, вот что. А? Говорила, такого мужика у тебя никогда не было, а? До меня жила полуголодная, дьяволица ты этакая, а нынче сыта. — Вздохнул и добавил:

— Сам я виноват, старый дурень…

Может быть, он был прав; может быть, нет. При всем своем эгоизме, он был великодушен и отпустил ее, когда она объявила, что больше не вытерпит такой жизни, дня лишнего здесь не высидит. Обозвал ее рыжим чучелком и эмансипанткой, велел звонить каждую неделю и выписал чек на десять тысяч долларов — как он выразился, на булавки.

Впрочем, рыжим чучелком и рыжей дьяволицей он звал ее часто: Амалия опять отрастила рыжую гриву и на этот раз стричься и краситься не собиралась — в Голландии же ее видели только стриженой и темноволосой.

Быстро все это получилось, очень быстро. Через день после решительного разговора с Бертом Рон довез ее до ближайшей автобусной остановки и пробурчал на прощанье:

— Он тебя любит. Возвращайся.

И подошел пыльный автобус, пропахший молодым вином и козьим мехом, и Амалия поехала из Страны Басков через весь перешеек на восток — давно ей хотелось в Барселону, даже больше, чем в Мадрид или Толедо. Она ехала, улыбалась, и через полчаса молодой испанец, сидевший через проход, стал к ней подкатываться, и она отвечала ему весело, выдавая себя за туристку из Англии, парикмахершу из модного салона, решившую попробовать испанского винца на месте.

В Барселону она приехала ночью — вышла на автовокзале и очутилась в мире, некогда ей привычном, — которого она так долго была лишена. Большие, залитые светом залы, кафе и магазинчики, светящиеся указатели, и толпы, толпы людей из всех стран мира. Будто ты в Нью-Йорке. Она ошалела, наша самоуверенная Амалия, озиралась по сторонам, как дикарка. Увидела крошечное кофейное заведение, забралась туда и вдруг обнаружила, что очень хочет есть. И хочет выпить чего-нибудь пристойного, прежде чем ехать в гостиницу.

Гостиница называлась «Барселонские графы» — если Амалия поняла правильно; в этом не было уверенности, потому что название могло быть не испанское, а каталонское. Амалия выбрала ее потому, что там на крыше имелся солярий, и с него — как значилось в буклете — был виден дом « La Fedrera », построенный самим Гауди.

Как ни странно, эта девчонка с Манхэттена знала, кто такой Гауди — великий архитектор, строивший свои дома и храмы только в Барселоне. А знала потому, что в отрочестве, когда отец ушел из дома и мать начала пить, нашла себе прибежище в библиотеке. Худенький рыжий подросток стал ходить в небольшую библиотеку по соседству, на Бродвее, а там работала на выдаче замечательная пожилая дама — тоже худая, подтянутая, как бегунья. Однажды она сказала: «Девочка, ты рождена для стиля модерн», и девочка захотела узнать, что такое стиль модерн, для которого она рождена, и стала брать альбомы, и даже книги, и героически их читала. Так и осталось у нее на всю жизнь пристрастие к модерну и к великому Гауди. Может быть, из-за этого она в решила ехать в Барселону.

Итак, она приехала в гостиницу, заплатила за трое суток вперед (поразившись дешевизне) и по мраморной лестнице в мавританском стиле проследовала в номер. Просторно, уютно — и чисто! Господи, как хорошо, когда чисто, подумала она и сейчас же залезла в ванну, с удовлетворением поглядывая на добрую дюжину полотенец, висевших на сушилке. Полежала в горячей воде с бодисаном, потом отмылась под душем и снова налила ванну. Полежала еще, вылезла, пустила в дело три полотенца, двумя щетками расчесала волосы, завернулась в сухую купальную простыню, прошлась по номеру туда-сюда; ковер под босыми ногами был приятно упругий и пушистый.

Но тут обнаружилось, что делать больше нечего. Есть не хотелось, выпивать в одиночестве — тоже. Внизу, под окном, была широкая улица, пустая по ночному времени — только редкие машины были видны, да какой-то памятник. Амалия подумала, что где-то — скорее всего, неподалеку — есть людные места, где тусуется молодежь и можно со вкусом развлечься; видит Бог, она это заслужила.

Подумала и внезапно ощутила себя неимоверно одинокой. Об этом пришлось поразмыслить, потому что всю свою сознательную жизнь она с легкостью переносила одиночество и с такою же легкостью знакомилась с людьми, когда этого хотелось. Но сейчас почему-то не хотелось. «Одичала ты, девушка, вот что, — сформулировала Амми. — Дикая стала с этими двумя анахоретами…»

Нет, она определенно не хотела назад, к Берту, но в то же время не хотела и никого незнакомого — ни для тусовки, ни, тем более, для постели. Вероятнее всего, захотелось нормальной жизни, такой, к какой она привыкла, — житья в Америке, в большом городе и работы в конторе, а не «на земле». И приятелей, парней с Манхэттена, и по вечерам — еды из китайского ресторанчика за углом, а еще — субботних поездок, одной или в компании, в какое-нибудь прекрасное место: их кругом полно, прекрасных мест, хоть в Коннектикуте, хоть в Вирджинии — где угодно…

"Черт побери! — подумала Амалия, — мне же полгода никто не звонил по телефону!»

И стало необходимо сейчас же услышать в трубке знакомый голос. Она подошла к телефонному аппарату — рядом с ним лежал информационный буклетик, — нашла инструкцию, как звонить за рубеж, вызвала Нью-Йорк. Очень хорошо, но какой номер вызвать в столице мира? Там сейчас семь вечера, добрые люди едут домой с работы.. И вдруг, импульсивно, отщелкала номер своего бывшего шефа, господина Мабена. Секретный номер, для своих.

Пи-пи-у-у, — запела трубка, и сейчас же знакомый голос проскрипел:

— Мабен,

— Добрый вечер, господин Мабен, это… Он перебил ее, буркнув:

— Узнал. Вы в прежней компании?

— Да, сэр, — пролепетала Амалия. Принял за кого-то другого, решила она. — Это…

— Я вас узнал, — отрезал Мабен. — Имею для вас информацию. Вот и влипла, подумала она и села.

— Возможно, вам известно, — скрипел голос в трубке, — что Лентини… Вы расслышали имя? Лен-ти-ни.

— Да.

— С его людьми произошел неприятный инцидент в марте, в Голландии..

— Вот как.

— Весьма неприятный. Сейчас он в Испании, лично. У меня всё, прощайте — В трубке опять запищало — отбой.

Амалия подобрала ноги, ощутив, что по полу тянет от кондиционера. Разумеется, она знала, кто такой Лентини: еще работая в ФБР {откуда ее и сманил в «Джи Си» Мабен), прочитала обширную ориентировку на старого гангстера, а память у нее была профессиональная. Джовашш Лентини по кличке Папа, 1933, уроженец Сицилии, имеет дом на Лонг-Айленде, активный участник гангстерской войны 1961 года, глава «семейства», занимающегося всем самым дрянным, что только есть на свете. Наркотики, игорные дома, оружие. Имеет обширную сеть исполнителей. Прикрытие, торговый дом, импортирующий одежду из Юго-Восточной Азии. Сильные связи в полиции Нью-Йорка. Пользуется огромным авторитетом в преступном мире Нью-Йорка. Практически никогда не выезжает из города, посещает такую-то церковь, и так далее…

— Вот оно что, — пробормотала она и внезапно ощутила, что замерзла вся, не только ноги. — Понятно, понятно…

Действительно, ей все было понятно, даже то, почему Мабен был краток, как телеграф, — боялся, что ее телефон запеленгуют. Но каков старик — узнал ее по голосу, с четырех слов! «Значит, это были бандиты Лентини, — думала Амалия, роясь в сумке и натягивая на себя чистые брюки. — А, черт, волосы мокрые, как водоросли, отпустила гриву… Вот оно что… Не латиноамериканцы, как она подумала тогда, а итальянцы, конечно же! Тот, смуглый и кривоногий, что вышел из коричневого вэна, и тот, что выпал из синего „БМВ“, курчавой головой вперед. „Практически никогда не выезжает из города“. И прибыл в Испанию — надо же! Высокая честь, ничего не скажешь… Когда он родился, моих родителей еще и в проекте не было».

Она пробежала в ванную, забрала крем и зубную щетку, купленные два часа назад. Стоя перед зеркалом, надела рубаху, вот чего у нее не было целых полгода — приличного зеркала. А девочка ничего, и плечи, в титечки… Ладно, поехали!

Внизу Амалия сказала портье, что, если ее будут спрашивать, она вернется через два-три часа, и вышла на улицу. Не стала брать такси из стоявших рядом, между двумя гостиницами. Свернула за угол, на бульвар Благодарения, — впереди, на углу следующего квартала, возник дом работы Гауди. Он был искусно подсвечен и снял, как огромная волна, вставшая дыбом под луной, — он был, как волна, и он был прекрасен и нелеп, и ни на что не похож, потому что не бывает каменных волн, — местами гладкий, местами крапчатый, с прекрасными и нелепыми огромными завитушками поверху. «Жаль, что приходится уезжать от тебя, — сказала ему Амалня. — Но я еще вернусь».

Она прошла еще один квартал, взяла такси у очередной гостиницы и поехала в аэропорт: лететь в Памплону. Звонить Берту она будет, когда возьмет билет на самолет.

Рональд ждал ее в Памплоне и был при этом вне себя. Иначе Амалня не могла охарактеризовать его состояние: он улыбался, он обнял ее и — внимание, внимание! — поцеловал и даже был разговорчив.

— Я же знал, ты его не бросишь, — восторженно бормотал он. — Его нельзя обижать, он… он этого не заслуживает.

Такие вот речи. Амалия этими нежностями пренебрегла и спросила, сидит ли Берт под колпаком: она предупредила по телефону, что настало время вернуться к «московским правилам». Рон ответил, что и без ее предупреждения в сухую погоду они накрывали дом защитным полем. Она спросила, не появлялись ли над ущельем вертолеты, — нет, не появлялись. Амалию это не успокоило. Всю дорогу от Барселоны она вела мысленные игры — представляла себе, что должны делать бандиты Лентиня, если они их уже обнаружили. Ведь набор возможностей ограничен. Если задача Лентини — убить Эйвона и Басса, то возможно следующее: удар с воздуха, групповая атака на дом, пальба из засады в скалах, пальба от входа в ущелье, появление одиночного убийцы — или пары убийц — под видом туристов или бродяг. Кажется, все.

То, что снайпер сможет пробраться наверх, на скалистые стены ущелья, Амалия практически исключала; там и козы никогда не появлялись, а эти твари, как известно, — прирожденные скалолазы. Хесус, сосед и поставщик овощей, говорил, что эти скалы неприступны, что они не только слишком крутые, но и отчаянно выветренные —

Крошатся под рукой, как сухой хлеб. Атака с воздуха вряд ли возможна без разведки с воздуха же; впрочем, здесь уверенности не было. А вход в ущелье контролировался надежно: еще в апреле установили телекамеру, связанную с компьютером, и он давал сигнал, когда там появлялось что-нибудь движущееся. Оставалась, таким образом, только прямая атака: с прорывом на машине либо тихой сапой. Но опять-таки, групповой налет на машине требует предварительной разведки — а ее, судя по всему, пока что не было.

Обольщаться видимым спокойствием, однако, не следовало. Лентини мог иметь и другую цель: взять изобретателя живым. Еще давно, когда они обустраивались в ущелье, Берт сказал, что руководители бандитов после тотального поражения в Голландии должны были насторожить уши и поразмыслить, должны были сопоставить два факта: что они охотятся на изобретателя и что их людей непонятным способом перебили. А затем — попытаться добыть новое оружие, которым, по их мнению, воспользовался изобретатель. Амалия тогда усомнилась: заказчик вовсе не обязан сообщать исполнителю, почему он заказывает убийство, достаточно сказать — уберите такого-то человека, и все туг. Но вот Папа явился в Испанию сам; навряд ли он изменил своим привычкам ради банальной акции, так что второй вариант становился реальной возможностью. В этом случае бандиты могли готовить два сценария: захват Умника где-то вне имения или групповой налет на дом. Вернее, даже один, поскольку Берт никогда не покидал ущелья. А налет на дом для захвата пленника нельзя организовать без разведки — долгой, осторожной и тихой.

"Жаль, что шеф не сказал, когда Лентинн приехал сюда, — думала Амалия. — При втором варианте ему понадобится, скажем… скажем, десяток дней на разведку. Надо бы спросить Хесуса, не являлся ли к нему кто с расспросами».

Додумывая это все, она ехала к Берту. Рон, как ему и полагалось — молчал — только хмыкнул, когда на последнем участке шоссе она сказала, что включает Невредимку. Могла бы и не включать — никто на них не покусился, и на подъездной дороге не было ни живой души.

В ущелье действительно вздымался колпак защитного поля: если приглядеться, была видна одинокая черная ветка, висящая в воздухе между иззубренными скальными стенами. Солнце стояло близко к полуденному пику и освещало обе стороны ущелья, почти не оставляя теней; выветренная черепичная крыша старого дома отливала серебром, а освещенная часть антенны-тарелки была похожа на молодую Луну, лежащую вверх рогами. У границы поля Ров погудел — из дома вышел Берт в бейсбольной кепке и помахал: въезжайте.

Он встретил Амалию не так, как она ожидала. Она думала, Берт промычит: «Ага, приехала. Вот и славно», — и вернется к своим делам, но он обнял Амалию так, что она пискнула, потом всмотрелся в ее лицо и уверенно сказал:

— А! Что-то случилось с обезьянкой…

— Со мной-то ничего, — сказала она. — Поставь колпак на место… Слушайте, кофе здесь дают или только ребра ломают?

Они учинили совет. Забавно было видеть, как Берт надул щеки и забарабанил пальцами по столу, едва она сказала, что звонила Мабену. Вот такой он был человек — не выносил ничего непонятного, а объяснить, с какой стати она вдруг позвонила своему бывшему шефу, Амалия не могла. Впрочем, Берту ее объяснения были без нужды: ему требовалось понять самому, а он — не мог. Кажется, из-за этого он и слушал невнимательно; спохватившись, потребовал, чтобы она повторила сообщение Мабена дословно. Она повторила — всего-то две фразы, полтора десятка слов. Тогда он сморщил нос и объявил:

— А! Что я говорил? Мы им нужны живыми; Ронни… Так. Значит, он — знаменитость, этот Лентини? Что именно о нем известно?

Амалия воспроизвела ориентировку на Лентини и добавила кое-что от себя. Что в ФБР отвалили бы добрый куш тому, кто даст прямые улики против Папы, потому что помимо грязного бизнеса его подозревают в организации десятка-другого убийств. Но с другой стороны, он служит неким стабилизатором среди нью-йоркских гангстеров — во всяком случае, Лентини решительно против покушений на полицейских, а его гнева бандиты остерегаются — насколько могут,

Берт слушал все это и кивал, развалясь на скамье со спинкой. Выслушав, полез в холодильник за спиртным, для Амалии извлек бутыль кислого вина. Разлил по стаканам и пробасил:

— С возвращением, рыжик… — Выпил своего неразбавленного, крякнул. — Что делаем, камрады? Драпаем отсюда, а?

Рон смотрел в сторону; впрочем, было ясно, что Берт не его мнения спрашивает. Ответила Амалия;

— Драпать нельзя — перехватят по дороге, я уверена. И на этот раз оставят резерв, чтобы нас отследить.

— Полагаешь, уже обсели?

— Надо исходить из худшего, Берт. Лентини здесь, значит, они знают, где мы. И точно. Устроить засаду по дороге — это пара пустяков.

— Пусть попробуют, — внезапно заявил Рональд. Умник ухмыльнулся, а Амалия спросила:

— Куда вы хотите ехать? Есть план?

Вот тут и выяснилось, что у них действительно заготовлен план следующего броска. Они думали, что в Нью-Йорке их не будут искать — никому в голову не придет, будто заяц может кинуться в волчье логово. «Возможно, и так, — подумала Амалия. — Тем более что в Нью-Йорке их никто не знает, ну а я… Я-то с ним не буду, можно считать, я его уже бросила…»

— А как вы туда поедете, парни? С невредимками? На самолет вас не пустят.

— Морем, — сказал Берт.

— «Двенадцать негритят пошли купаться в море», — пропела Амалия. Оказалось, она зла, как черт. — За неделю пути они найдут способ вас обрататъ. Газовая атака, например. Или еще проще: едете на родину, господа? Езжайте, езжайте, будем рады встретить. С возвращением вас, дорогие!

— Пусть встречают, — пробормотал Рон с упрямством, Берт же покивал Амалии и промолвил:

— Умничка девочка. Однако, что предлагаешь ты? Сидеть здесь и ждать газовой атаки? Спать в противогазах я не согласен.

— У нас нет противогазов, — объявил разговорившийся Рон.

Амалия посмотрела на него и поняла, что ему наконец-то стало страшно; прежде он всегда был невозмутим, как станок с электронным управлением, полагая, что его программист, то есть друг Берт, может предусмотреть все на свете. Собственно говоря, у него были основания так думать: в Детройте Умник выгнал его из цеха за сутки до взрыва и предусмотрел все грядущие неприятности, заготовив целых два убежища — у Марты и здесь. Но теперь, когда Умник не знал, что делать, верный Рон испугался,

— А ничего иного не остается, Берт, — сказала Амалия. — Я убеждена, что на дороге есть засады, — пока мы ехали, я смотрела. От поворота на Памплону и досюда есть двадцать мест, где можно обрушить скалы, устроить завал, а там…

— Что? — спросил Рон.

Амалии не хотелось его обижать, и она ответила как могла спокойно:

— Когда убедятся, что вас из машины не достать, начнут экспериментировать. Если будет с собой газ, фукнут в вас газом. Или просто — подорвут гранатой. Насколько я помню, от взрывной волны Невредимка не защищает, верно я говорю?

Умник молчал, но Рональд не успокаивался:

— Выйдем из машины и их побьем. Не успеют.

— Сделаешь им пиф-паф? — спросила Амалия и оскалилась, как фурия. — Оружия у тебя нет. Отберешь у них? Это можно, конечно, можно… Ты же будешь под Невредимкой… А ты когда-нибудь стрелял в человека, тихоня? Нет? А потом, когда завал разберут, как ты отмажешься от трупов, а, мой красавчик? Тебя же повезут в полицию, и с почетным эскортом — с запасной группой Папы Лентини. Устраивает?

— Почему пропустили нас с тобой? — спросил Рон.

— Им нужен он, вот почему. — Она запнулась, подумала и призналась:

— Правда, будь я на их месте, я бы атаковала и нас. Оставить клиента в одиночестве, без поддержки — милое дело…

— Вот! Надо попробовать, — объявил Рон.

Они помолчали. Потом Берт проговорил, глядя в стол:

— У нас харчей на неделю, не больше. И вообще. Нельзя же сидеть под дамокловым мечом до бесконечности.