Глава 4

Он не ушел в четыре. Он дождался пяти.

Кабинет окулиста находился этажом выше магазина изделий из кожи. Мистер Ньюмен был один в просторной квадратной приемной. Дверь в конце комнаты была занавешена широкой черной портьерой. Там производился осмотр. Он сел на стул рядом с окном размером с магазинную витрину, достал уже второй за сегодня носовой платок, протер внутреннюю ленту шляпы и снова надел ее на голову, выровняв, как обычно, горизонтально. (Его голова была сплющена с боков, поэтому он никогда не надевал шляпу набекрень, хотя через несколько минут она все равно сама принимала горизонтальное положение. Со временем он поверил в то, что надевание шляпы набекрень делает голову несимметричной, и настойчиво твердил об этом другим.)

Осторожно, так, чтобы не расправилась стрелка на брюках, он положил руки на бедра и посмотрел через широкое окно вниз на улицу. Он отупел от дневной жары. Уже много дней его терзал ужас от мысли о том, что, как сейчас, он будет сидеть, и ждать окулиста. Но, как плод созревает под солнечными лучами, так и он, после того как его осветил луч власти, созрел, чтобы оказаться здесь. Гарган сказал ему прийти сюда и вот он уже здесь и ужас, который таился в нем не мог ожить и обрести силу до тех пор, пока он выполнял то, что ему было велено. Он ждал, уставившись в окно и видя на улице неясные пятна. Мысли складывались в цепочки уводя прочь и он следовал за ними, вспоминая тех, кто подхалимничал и выслуживался лишь бы остаться на плаву, в то время, как он продолжал работать в компании, пусть не получая по заслугам, но не теряя чувства собственного достоинства и так проработал всю депрессию и всю войну. Потому что он строго придерживался правил, исполнял свои обязанности, перенося непрерывные унижения сверху. Он был в безопасности и всегда будет. Когда эта ужасная война закончится он, может быть, даже найдет женщину и женится. Может быть, придется уговорить мать переехать к ее брату в Сиракузы. Может быть…

Он сидел в тихой комнате, уставившись вниз на улицу, которую не мог ясно разглядеть, и перед ним представал необычный, но настойчивый образ – фигура женщины. Она была большой, почти толстой и он не мог разобрать ее лица, но знал, что она близка ему. Она давно обитала в его воображении и, казалось, с особой готовностью возникала перед ним именно тогда, когда долг загонял его в угол. И сейчас ее тело, как всегда в таких случаях, напомнило самый первый раз, когда она ему явилась. Он находился в окопе возле французской границы и сидел он там, в воде уже трое суток. Той ночью к ним в окоп пришел полковник Тафри, сказал, что утром они пойдут в атаку, и ушел. И вот за те нескольких часов до рассвета она и предстала перед мистером Ньюменом, и его руки почти касались ее бедер и изгибов тела. И когда пришло время атаки, он вскарабкался на бруствер и поклялся сохранить свою страсть для нее и свое отношение к ней, потому что это было самым удивительным желанием, которое он когда-либо испытал в своей жизни. Если он когда-нибудь вернется домой, он найдет хорошую работу и будет работать пока не приобретет хороший дом, как те, что в рекламе, и тогда у него будет она, с такими формами и близостью. Но после того как он вернулся домой, он сидел вместе с матерью в их маленькой гостиной в Бруклине и, в опускающихся сумерках, мать тихо говорила о том, как у нее отнимаются ноги…

Голоса в комнате заставили его вздрогнуть и осмотреться. Он никого не увидел. Наконец он понял, что голоса доносятся из-за черной портьеры в углу напротив. Его слух чрезвычайно обострился…

Он повернулся назад к окну. Его трясло. Что произойдет, размышлял он, если человек, такой мужчина как он, просто выйдет на улицу и исчезнет? Не приедет туда, где его ждут. Просто будет ездить по стране в поисках счастья, в поисках… например, суженой? Допустим прямо сейчас, выйти в эту дверь…

В комнату вошли. Он быстро повернулся и увидел, что к нему приближается окулист. Кто-то – какая-то женщина? – выходил в дверь. Он поднялся, моля Бога о счастье, и забыв как обратиться к окулисту доктор или мистер.

– Наконец-то! Я уже начал волноваться, почему вы не приходите, мистер Ньюмен. У вас все в порядке?

– Да, все в порядке! Готовы ли мои…?

– Уже три недели, – голос окулиста доносился из-за стола в другом углу комнаты. Мистер Ньюмен подошел к нему и увидел, как тот перебирает в выдвижном ящичке конверты, в которых были упакованы очки. Он подошел к мистеру Ньюмену и вынул их из конверта.

– Садитесь сюда. Окулист указал на стул перед столом и стал пододвигать другой для себя.

– Я спешу, доктор, я…

– Одну минуту, я посмотрю, подходят ли они вам.

– Все в порядке. В прошлый раз я примерял оправу, – сказал он нетерпеливо. Окулист снова заговорил, но мистер Ньюмен взял очки из его рук. – Мне действительно нужно идти прямо сейчас. Я должен вам восемнадцать долларов, не так ли? – С этими словами он дал окулисту две десятидолларовые купюры, которые приготовил еще в приемной.

Окулист посмотрел на него, потом повернулся и, с деньгами в руке, ушел в смотровую.

На стене рядом со столом висело круглое зеркало. Едва доктор скрылся за черной портьерой, мистер Ньюмен молча шагнул к зеркалу и надел очки. Он увидел только разлитую ртуть, омывающую бесформенное голубое пятно его галстука.

Услышав за портьерой шаги окулиста, он сорвал очки с лица, и запихнул их в карман к носовому платку.

– Я думал о вашем случае, – отдавая мистеру Ньюмену сдачу, сказал окулист.

– И что же? – сдерживая любопытство, сказал мистер Ньюмен.

Продолжая говорить, окулист наклонился к ящику стола, взял маленькую коробочку и вынул из нее два изогнутых кусочка пластика. Он положил их на ладонь, прислонил раскрытую руку к животу и, выпрямляясь, сказал: – Придет время, мистер Ньюмен, когда никто не будет носить такие очки как у вас…

– Я знаю, но…

– Вы же даже не испытали их. Человек, которого беспокоит то, как очки изменяют его внешность, просто обязан добросовестно опробовать контактные линзы.

Мистер Ньюмен слышал это уже не в первый раз и, собираясь уходить, сказал, – Я четыре недели носил их каждый вечер. Я просто не выношу их.

– Многие именно так и говорят, пока не привыкнут, – ныл окулист. – Глазное яблоко естественно отвергает прикосновение любого инородного материала, но глаз это мышца, а мышцы…

Его назойливость заставила мистера Ньюмена поторопиться к двери. – Вы не должны…

– Я ничего не навязываю вам, я только рассказываю…

– Я не переношу их, – мистер Ньюмен с непритворным сожалением покачал головой. – После того, как я их вставлю, каждый раз, когда я мигаю, мне делается плохо. Это неестественно засовывать их в глаза по утрам и смачивать этой жидкостью каждые три часа… Я… ну, это просто выводит меня из себя. Они как будто двигаются в глазах.

– Но они не могут двигаться…

– Но они двигаются. – Теперь он делился ужасным разочарованием, которое пережил за те недели, когда сидел в своей комнате пытаясь приучить глаза к прикосновению линз. Он гулял в одиночестве по ночам с линзами в глазах и однажды пошел в кино, чтобы проверить сможет ли забыть о них во время фильма. – Я даже ходил в них в кинотеатр, – говорил он, – я все перепробовал, но когда я одеваю их, я не могу забыть об этом. Понимаете, прикасаюсь к веку и ничего под ним не чувствую. Это… это изводит меня.

– Ну что ж, – сказал окулист, пряча в кулаке крошечные чашечки и опуская руку, – вы первый так реагируете.

– Я слышал о других, – сказал мистер Ньюмен. – Если даже миллионы пользуются ими, то все равно попадаются люди, которые их не переносят.

– Как бы то ни было, носите очки на здоровье, – сказал окулист, провожая его до двери.

– Спасибо, – сказал мистер Ньюмен и открыл дверь.

– Смотрите, – окулист уронил на пол одну из линз и засмеялся. – Прыгает как теннисный шарик. – Он стоял, указывая на линзу, которая подпрыгнула и мелко дрожала на полу, пока не замерла.

К счастью, в подземке он нашел свободное место. Сегодня он был бы не в силах простоять всю дорогу до Куинз. Он так переволновался, что ему стало бы плохо от запаха набившихся в вагон пассажиров, к которому он всегда был особенно чувствителен. Даже сидя, он чувствовал слабость. Новехонькие очки лежали у него в кармане, как маленькое живое существо. Как бы наперегонки с мчащимся к его дому поездом, он продолжал размышлять над тем, как бы обойтись без очков, но чем ближе к дому, тем очевиднее становилось, что без них он вскоре не смог бы даже выйти на улицу. Чтобы отвлечься, он попытался вернуть образ безликой женщины из своей мечты о счастье, но она исчезла сразу же после появления, а чаще всего и наиболее отчетливо он смог представить лишь зеркало над раковиной в ванной комнате.

Он вышел на своей станции и поднялся по лестнице на улицу, видя перед собой только зеркало. Не заметив мистера Финкельштейна, который сидел перед своим магазинчиком, наслаждаясь теплым вечерним воздухом, он перешел на свою сторону улицы и свернул на дорожку пересекающую крошечную лужайку перед его домом. Входная дверь была не заперта. Забыв снять шляпу, он прошел мимо сидящей в гостиной, возле радиоприемника, матери и быстро поднялся по лестнице, потому что хорошо знал эти ступени. Зайдя в ванную комнату, он крикнул матери «добрый вечер» и включил свет. Пристроив шляпу на плоском краю ванной, он вынул очки. Дужки с трудом поддались, и он осторожно открыл их. Он надел очки и посмотрел в зеркало. Снова перед глазами вспыхнуло ртутное пятно, расцвеченное красками его галстука. Он вгляделся в эту серебряную массу. Потом мигнул и снова посмотрел. Справа он увидел раму зеркала. Она стала видна очень отчетливо. Теперь прояснилась и левая сторона. Вся рама зеркала стала удивительно отчетливой, до такой степени, что он забыл, зачем пришел сюда и оглядел ванную комнату. Он как будто вздохнул во всю грудь, как не дышал уже очень много лет. Щетинки зубной щетки… как ясно они были видны! Плитка на полу, узоры на полотенцах… А потом он вспомнил…

Он долго стоял и рассматривал себя, свой лоб, подбородок, нос. Потребовалось немало времени для тщательного изучения частей лица, прежде чем он смог увидеть себя целиком. Как будто пол ушел у него из-под ног. Сильно забилось сердце, так, что голова покачивалась с ним в одном ритме. Слюна собралась в горле, и он кашлянул. В зеркале его ванной комнаты, которой он пользовался уже почти семь лет, он видел лицо, которое, несомненно, могло быть определено, как лицо еврея. В сущности, в его ванную комнату забрался еврей. Очки сделали с его лицом как раз то, чего он боялся, но весь ужас состоял в том, что именно так все и произошло. Это было значительно хуже, чем три недели назад, когда он примерял у окулиста оправу без стекол. Они еще сильнее увеличили его сходство с евреем типа Гинденбурга, потому что у него были гладкие ровные щеки, угловатые очертания черепа и очень светлая кожа и – особенно красноречиво – намечающиеся мешки под глазами, угрюмые, как у Гинденбурга. И это было бы плохо, но не так невыносимо. Теперь, когда линзы увеличили его глазные яблоки, бесцветные мешки исчезли и засияли довольно выпученные глаза. Оправа как будто уменьшила его плоский череп, покрытый блестящими волосами, и так изменила его нос, что если раньше его можно было назвать немного острым, то теперь из-под очков торчал настоящий клюв. Он снял очки и снова медленно их надел, чтобы проследить за преображением. Он попробовал улыбнуться. Это была улыбка человека, которого заставляют позировать перед камерой, но он не менял выражения и это уже была не улыбка. Под такими выпученными глазами это была ухмылка, а зубы, которые и раньше не были ровными, теперь как будто оскорбляли улыбку и уродовали ее до издевательской, неуверенной пародии, гримасы, пытавшейся симулировать веселье и, как ему казалось, изобличенной по-семитски выступающим носом, выпуклыми глазами, оттопыренными ушами. Ему представилось, что его лицо по-рыбьи вытянулось вперед.

Он снял очки. Теперь он видел хуже, чем когда-либо раньше, отчего даже закружилась голова. На негнущихся ногах он прошел из ванной комнаты по коридору до платяного шкафа, повесил пиджак и спустился по ступенькам в гостиную. Его мать, сидя с бруклинской газетой на коленях, включила лампу на подставке за своей спиной, что делала только когда он возвращался вечером, и смотрела на него через дверной проем, готовая начать короткий вечерний разговор, соответствующий обычному обмену приветствиями.

Он мог почувствовать запах ужина на плите. Он знал, где находился любой предмет обстановки, сколько за него было заплачено и сколько времени пройдет, прежде чем ему придется снова красить потолок. Это был его дом, его жилище и эта пожилая женщина сидящая в кресле на колесах возле выключенного радиоприемника была его матерью, и все же он двигался так скованно, как будто был здесь чужим. Он присел на кушетку перед ней, и они заговорили.

– Ты повесил пиджак? Было ли очень жарко сегодня в городе? Сильно ли толкались в подземке? Много ли было дел? Как поживает мистер Гарган?

И он ответил на ее вопросы, и пошел есть то, что приходящая прислуга приготовила ему на ужин. Не ощущая вкуса и, ничего не переваривая, он ничего и не съел. Потом он умылся над кухонной раковиной и вытерся полотенцем, которое было здесь для подобных случаев. Странно, но, единственно о чем он мог сейчас ясно думать так это о том, как отчетливо он видел щетинки на зубной щетке. Он взял газету, которую не дочитал вчера вечером, – он всегда дочитывал вчерашнюю газету, прежде чем перейти к сегодняшней – снова сел на кушетку под лампой и надел очки. Чувствуя, как что-то сжимает его руки, он снял черные резинки, придерживающие рукава рубашки и положил их рядом. Мать позвала его по имени. Он поднял голову и повернулся к ней лицом. Она разглядывала его, постепенно наклоняясь вперед в кресле. Он слабо улыбнулся, так же, как когда покупал новый костюм.

– Надо же, – засмеялась она наконец, – прямо как настоящий еврей.

Он засмеялся вместе с ней, чувствуя, как торчат его зубы.

– Что же ты не мог заказать очки без дужек?

– Я примерял и такие. Результат тот же. С этой точки зрения, это самые подходящие.

– Не думаю, что кто-то что-нибудь заметит, – сказала она, взяла газету и поднесла ее ближе к свету.

– Думаю, не заметит, – сказал он и взял свою газету. Тело было мокрым, а лицо сухим и прохладным. Со двора в дом двинулся ветерок. С улицы послышались вопли детей, затихшие вдали, когда дети убежали прочь. В раздражении, они обменялись с матерью возмущенными взглядами по поводу этого вторжения в спокойствие их квартала; ощущение обычности происходящего как будто восстановило душевное равновесие. Он вернулся к газете и, как ему показалось, впервые смог читать ее с удовольствием. Обыкновенно, из-за того, что глаза быстро утомлялись, он прочитывал едва ли больше передовой статьи о войне, часто отвлекаясь на мрачные воспоминания о том мрачном годе, что он провел во Франции. Сегодня вечером, он даже дошел до коротких сообщений внизу страниц. Одно из них он прочитал не менее пяти раз. Это была небольшая заметка. В ней говорилось о том, что предыдущей ночью, какие-то вандалы забрались на еврейское кладбище, опрокинули там три надгробных камня и нарисовали свастику на других. Этот материал поглотил его внимание, как когда-то детективные романы. История остро пахла насилием, сродни тому грозному предзнаменованию темных дел и безжалостной силы, которое источали опоры в подземке. Его глаза продолжали мусолить эти два абзаца как будто для того, чтобы извлечь из них последнюю волну эмоций.

Его охватил глубокий покой; волнения, сотрясавшие тело, казалось полностью улеглись. И в сознании возник сон о карусели. «Полиция! Полиция!» Он увидел пустые тележки двигающиеся вперед, затем неожиданно назад, затем снова вперед. Что же, Господи, производилось там, под землей? О чем же таком он думал, что ему привиделся такой сон? В своих мыслях он сел на одну из свободных тележек, на большого, чрезмерно украшенного желтого лебедя. Он ехал вперед, потом его потянуло назад, потом снова вперед… Он ощущал гул и мощь работающих под ним подземных машин. Темный страх шлепнул его по затылку, и он яростно отогнал мысли о карусели и сосредоточился на газете… редакционная статья, восхвалявшая пожарную службу, другая статья о морали, потом рассказ об использовании алмазов в создании военного оборудования. Он читал, но слова высыпались из головы, и оставалась только картина опрокидывающихся надгробных камней и вандалы с ломами и тяжелыми металлическими прутьями в руках разбивающие мраморные звезды Давида в пыль.

Когда мать дочитала газету, она подкатила к нему свое кресло. Он спал. Она потрясла его. Он разложил для нее кушетку и помог лечь. Потом он поднялся наверх и разделся. Его шляпа осталась лежать на краю ванной. Еще никогда она не проводила ночь вне своей овальной коробки.

Глава 5

На следующий день он, как обычно, пошел на работу, вернулся домой, пообедал и лег спать привычно рано. Миновал второй день, за ним третий. На четвертый день, около полудня, он сидел за рабочим столом за стеклянными стенами у себя в кабинете и даже ощущал едва заметные приступы ликования. Подобное настроение бывало у него редко.

Никто не заметил в нем никаких перемен. Одного этого было бы уже достаточно, чтобы поднять тяжелую пелену страха, за которой он так долго жил. Но было еще кое-что: его тихий мирок всколыхнули новые сильные ощущения. Три дня он проводил собеседования, подбирая девушку на место, освободившееся после мисс Кап – урожденной Капинской, – и хотя в былые времена несколько претенденток устроили бы мистера Ньюмена, теперь он отказал им всем. Теперь он отчетливо знал, что хотел найти для мистера Гаргана что-нибудь необыкновенное, кого-нибудь такого, кто, в каком-то смысле, идеально продемонстрировал бы его способности в подборе кадров. Его организм стал работать быстрее, как будто ему был брошен вызов, – даже работа показалась ему новой. Кроме того, теперь его охватил восторг, граничащий с ощущением братства с мистером Гарганом. Потому что именно этот человек заставил его видеть, взял все в свои руки и заставил его избавиться от страданий омрачавших его жизнь. Девушка, которую он примет на работу покроет все его прошлые промахи, включая случай с той Капинской. Девушка должна быть безупречной.

Тем более что последние два дня мистер Джордж Лорш проводил здесь очень много времени. Мистер Лорш был вице-президентом компании и отвечал за работу персонала. Его фотографии часто появлялись в газетах на страницах светской хроники. И поскольку в этом здании он проводил лишь несколько напряженных дней в году, проверяя и изучая производительность разных отделов, мистер Ньюмен легко мог представить признательность мистера Гаргана за прием на работу исключительной сотрудницы именно сейчас. Потому что по проверенным слухам именно мистер Лорш установил существующие стандарты, по которым кандидатов принимали на работу в компанию. Зайдя на этаж и переходя из кабинета в кабинет, он всегда внимательно осматривал девушек. За прошедшие два дня, проходя мимо его кабины, он дважды посмотрел мистеру Ньюмену прямо в глаза и один раз улыбнулся ему. Мистер Ньюмен посвятил себя поискам идеальной девушки.

Он посмотрел на три оставшиеся на столе заявления на прием на работу. Имя вверху одной из анкет понравилось ему. Гертруда Харт, тридцать шесть лет, неполное среднее образование. Не замужем, принадлежит к англиканской церкви. Родилась в Рочестере, штат Нью-Йорк. Он позвонил в приемную и попросил пригласить к нему Гертруду Харт.

Перед его столом она выглядела довольно необычно. Приходившие к нему девушки редко пахли даже одеколоном, – ее же окутывал густой аромат духов. Никто не приходил с цветами в волосах – в ее зачесанные на макушку темные густые волосы, была сверху воткнута живая красная роза. И все же она держалась прямо, изысканно и была полна достоинства. Она легко и изящно положила руки на спинку стула и стояла, смотря на него; она особым образом отставила бедро в сторону, так, что эта поза не было непристойной, а просто выражала совершенную непринужденность. Что поражало больше всего – даже больше, чем блестящее черное платье – так это ее улыбка, при которой левая бровь приподнималась немного выше правой – она улыбалась, не изгибая свои полных губ. Мистер Ньюмен услышал, как сказал: – Садитесь, пожалуйста.

У него вздрогнуло внутри, когда она легко подошла ближе и села рядом со столом. Когда она положила руку на край стола, у него пересохло во рту, как будто она провела ею по его лицу, потому что стол был такой же интимной и живой частью его тела, как и другие органы. Неожиданно он осознал, как удивительно изгибаются ее ноги и бедра, одно из которых касалось стола. Он почувствовал как его шея, грудь, руки увеличились в размерах.

Он опустил глаза как будто для того, чтобы изучить ее заявление. Написанные на бумаге слова поблекли, а потом исчезли. Не отваживаясь поднять глаза, он попытался вспомнить ее лицо. Уставившись в заявление, он удивился еще больше, потому что совсем не запомнил ее лица. Она была похожа на женщину из его видения – аромат, бедра и прямая спина. И он поднял глаза и посмотрел ей в лицо.

– Как долго вы работали в компании этого Марквела?

Она заговорила. После первой фразы он больше ничего не слышал. – Ну, я работала там около трех лет, а потом…

Рочестер! Он изумленно смотрел на ее рот, который издавал ужасные протяжные, по-бруклински манерные звуки. Сияющее черное платье, облегающее фигуру неприступной величественной женщины с севера штата, превратилось теперь в наряд купленный специально для этого собеседования, теперь стало казаться, что стоило оно около пятерки.

Она продолжала говорить. И постепенно он перенес потрясение от еще одного полного изменения впечатления. Несмотря на сильный акцент, она действительно была величественной. Он впервые смог рассмотреть ее лицо. Больше всего его заинтриговала изогнутая дугой левая бровь. Благодаря ей создавалось впечатление, что она улыбалась, но теперь он понял, что она не улыбалась. Она изучала его, и где-то в глубине ее карих глаз он потерял контроль за собеседованием.

Она замолчала, ее бровь осталась безжалостно приподнятой. Он поднялся и стал за своим стулом, – в присутствии кандидата он никогда не делал ничего подобного. Но он не мог вести беседу, когда его глаза были на одном уровне с ее глазами.

Теперь он увидел, что лицо у нее овальное, а из-за высокой прически оно казалось еще более вытянутым. Но ее лицо не было худым. Губы пухлые – и красные, а полная шея нежно закруглялась, переходя в изгибы скул. Веки ее глубоко посаженых глаз были от природы темными, и он представил, что когда она спит, ее глаза кажутся немного выпученными. Именно ее лоб был причиной его смятения, когда он пытался представить ее лицо. Лоб был таким высоким и открывал так много напудренной кожи, что волосы казалось, отступали с него; он пытался уничтожить ощущение того, что ее лоб занял весь кабинет.

Если бы не этот лоб, подумал он, она была бы красивой. Никогда раньше ему не встречались такие женщины, однако, он узнал ее по тому впечатлению, которое она произвела на него, потому что в мечтах он видел какую-то ее часть – ту, которая разгорячила его и нарушила ровный ритм его дыхания. Ту, из-за которой это собеседование стало личным сразу же после того, как она вошла… Ту часть, что сделала его теперь таким уверенным, что она доступна для него. Она была доступна. Он понял это.

– Вы работали когда-нибудь на электрической пишущей машинке? – спросил он так, будто это было для него ужасно важно.

– Время от времени нам удавалось поработать, но на всю контору была только одна такая машинка. Там было не так как у вас, – сказала она с заметным благоговением. И говоря «у вас» она повернула голову, указывая на комнату с девушками позади нее. Мистер Ньюмен вообще прекратил шевелиться. Она снова повернулась к нему лицом, и он прошел к картотечному шкафу, откуда мог снова увидеть ее в профиль. Она подождала из вежливости, как будто предоставляя ему возможность посмотреть картотеку, но, не услышав никаких звуков, повернула голову и увидела, что он стоит там и смотрит на нее.

Ее брови резко опустились. Мистер Ньюмен быстро вернулся к своему стулу и сел за стол, в то время как ее лицо вспыхнуло.

Он долго не осмеливался поднять голову и посмотреть ей в глаза. Он знал, что она наблюдает за ним и не менял выражения лица. Только легкий румянец выказывал его возмущение и разочарование.

– Как вы, вероятно, знаете, – самодовольно сказал он, – нам нужны люди с опытом работы на электрической пишущей машинке. Я предполагал, что у вас есть такой опыт.

Он поднял голову и всем своим видом дал понять, что беседа закончена. Она демонстративно оглянулась на комнату полную девушек, работающих на обыкновенных пишущих машинках, а затем, перевела взгляд на него и ждала.

– Эти мы сменим при первой же возможности, – пояснил он. – Война задерживала производство, но электрические машинки мы намереваемся использовать именно в этом отделе…

Его храбрые слова затихали по мере появления на ее лице гримасы. Ее губы приоткрылись, а брови слегка поднялись вверх, и она собиралась то ли умолять его о чем-то, то ли плюнуть в лицо, – что именно он не понял.

– Я смогу великолепно работать на такой машинке после однодневной тренировки. В ней нет ничего особенного, тем более, если уметь печатать как я. – Наклоняясь так над столом, она выглядит неестественно, подумал он.

– Мы отдаем предпочтение людям, которые…

Ее гладкий розовый подбородок приближался к нему. – Мистер Ньюмен, я принадлежу к англиканской церкви с рождения, – прошипела она и от гнева на ее коже рядом с носом появилась красное пятнышко.

В том, что она сказала, для него не было ничего нового. Это были обычные слова, которые он слышал много раз раньше (кроме того, что большинство из них выбирали унитаристскую церковь – пока поднимались к нему на лифте). Однако он почувствовал, как у него похолодело на сердце, когда он смотрел на ее разъяренное лицо. Его охватывал испуг, и он не знал почему. Что-то было в ее глазах… в том, как она рассердилась, в той уверенности, с которой она сидела, дожидаясь его ответа. Она не двигалась, свирепо глядя на него… Эта близость… вот что испугало его… да, эта близость была внове. Ее злоба была личной. Она сидела так, будто все о нем знала, как будто…

Она принимала его за еврея.

Он приоткрыл рот. Ему захотелось убежать из кабинета, потом он захотел ударить ее. Она не должна делать этого своими глазами!

Он продолжал сидеть и от ненависти не мог говорить. И, тем не менее, вспотевшие ладони свидетельствовали о том, что он все же смутился, потому что его чрезвычайная вежливость не позволяла сказать, что он не еврей без антипатии к этому, а значит и к ней.