В тихом омуте

– В самом деле?

– Да. Конечно, будут разговоры, скандал, но все это уляжется. Мы с Роном куда-нибудь уедем и начнем новую жизнь. – Она говорила быстро, взахлеб, будто много раз повторяла эти слова про себя и, возможно, верила в них, а может быть, заставляла себя верить. – Вы не возражаете, если я буду шить? Гарри заедет за своими вещами после работы, и я хочу привести их в порядок. Какое-то время о нем некому будет позаботиться.

– Какое-то время?

– Когда-нибудь он женится во второй раз. Я знаю, сейчас он думает, что его любовь единственная и вечная и так далее, но я-то хорошо знаю Гарри. Встретится ему какая-нибудь милая женщина, которая даст все, что ему нужно.

– Вы дали ему все, что ему было нужно.

– Его не так трудно ублаготворить. Меня – трудней.

– Вы ополчились на него по-настоящему.

– У меня своя гордость. О, я понимаю, в моих устах эти слова звучат странно, но я сказала правду. Я не могла бы говорить людям вроде вас с Нэнси, что мне скучно сидеть одной-одинешенькой весь божий день, зная, что и в будущем меня ничто другое не ждет. Единственный человек, которому я сказала об этом, был Рон. Он тоже рассказал мне кое-что о себе – что Эстер умней его, и он всегда неловко себя чувствует, когда они выезжают вместе, она овладевает разговором и поворачивает его куда хочет. Рон говорил, что чувствовал себя сыном-идиотом, которого она тащит за собой из чувства долга.

Для Тьюри это была довольно оригинальная картина семейных отношений Рона и Эстер, однако он сразу почувствовал в ней правильно подобранные краски и смелые, четкие линии.

– Я тогда сказала ему, что с моей стороны ему нечего опасаться, я не очень умна. А если и умна, никто до сих пор этого не замечал.

Вдруг она отложила шитье и бросила на гостя такой острый взгляд в упор, что он заморгал, не в силах выдержать его.

– Зачем вы приехали, Ральф? В это время вам пора быть дома. Я знаю, что вы с Нэнси обедаете рано из-за детей. Приехали послушать мою болтовню?

– Нет.

– Я это поняла сразу, как только открыла дверь и посмотрела на вас. Я знала, что должна быть причина. Причем важная. Что-нибудь с Роном?

– Да.

– Если бы это была добрая весть, вы ее выложили бы сразу. Значит, плохая. Насколько плохая?

– Он умер.

– А вы не... тут не может быть ошибки?

– Нет.

Телма качнулась вперед, пока ее подбородок не достал до колен, и застыла в этой позе, словно утратила всякое желание двигаться. В щели окон проникали уличные шумы, из-за штор врывались полоски света. Тьюри всей душой желал оказаться сейчас там, откуда проникали шум и свет, а не оставаться в этом доме, где все омертвело; не тикали часы и не жужжали мухи.

Наконец Телма заговорила, и голос ее, приглушенный складками юбки, звучал еле слышно:

– Автомобиль.

– Что – автомобиль?

– Он попал в катастрофу?

– Есть основания полагать, – осторожно сказал Тьюри, – что Рон сам виновник этой катастрофы и совершил ее преднамеренно.

– Какие основания?

– Перед тем как принять смерть, он послал письмо Эстер.

– Эстер! – Она вскинула голову, как заводная кукла. – Почему не мне? Не мне? Почему не мне? Ведь я любила его. Отдала ему все: семейный очаг, мужа, доброе имя, отдала бы и больше, если бы у меня было что-нибудь еще. Почему же не мне? Почему?.. О, Господи, я этого де перенесу. Рон, Рон, Рон! Господи Боже мой, вернись, Рон, вернись. Не оставляй меня. Мне страшно, мне страшно.

– Телма, ну, пожалуйста...

– Рон, Рон, дорогой мой! О, Господи!

Продолжая стенать, она так прикусила нижнюю губу, что потекла кровь, словно Телма нарочно уродовала себя в наказание за свои грехи. Но металлический привкус крови вызвал в ее горле кашель, и стоны сменились самым настоящим приступом кашля. Она прижала рубашку Гарри, которую держала в руках, ко рту, а когда отняла ее, рубашка намокла от слез и крови, и Тьюри подумал, что вот какая жестокая ирония судьбы: Гарри, никому не причинивший зла, должен осушать слезы и вытирать кровь.

– Телма, разрешите мне приготовить вам выпивку.

– Нет!

– Тогда, наверное, у Гарри тут полно таблеток, которые могли бы немного вас успокоить.

– Таблетки! – Телма словно выплюнула это слово в самую середину комнаты, цепляясь за невидимую плевательницу. – У Гарри здесь миллион таблеток. По мне, так забирайте их все.

– Да кой черт, как мне их найти, – сказал Тьюри, весьма довольный вспышкой темперамента Телмы. Это означало, что она не целиком отдалась горю и реагирует на обычные возбудители.

Она снова поднесла рубашку Гарри к губам, и, если бы Тьюри не знал ее лучше, то мог бы подумать, что это знак привязанности.

– Что же было в письме, которое он написал этой... Эстер?

– Не знаю.

– Вы его не читали?

– Нет.

– Тогда, может, она солгала, нарочно, чтобы досадить мне, а никакого письма и не было.

– Едва ли это вероятно.

– Вы не знаете Эстер.

– Мы знакомы всего десять лет.

– Никто не может знать, что у другого на душе.

– Но всегда можно наблюдать за поступками и словами кого угодно. Если вы видите, как человек с наслаждением ест, вы можете предположить, что он голоден и пища ему по вкусу.

– Предполагать и знать – совершенно разные вещи, между ними – непреодолимая пропасть. В нее-то я и сорвалась. – Слезы снова полились по ее щекам, и Телма яростно стирала их кулаками, словно они предали ее. – В тот вечер – в субботу, – когда я сказала Рону о ребенке, я могла заметить, что он удивлен, даже потрясен, но думала, что он и обрадовался, как и я, потому что любил меня и ребенок скреплял нашу любовь, чтобы мы, все трое, были вместе. Но это я только предполагала. А теперь я знаю, что он не захотел разделить со мной будущее и предпочел умереть. Предпочел умереть.

– Не терзайтесь так, Телма, не вините себя.

– Мне больше некого винить. – Ее нижняя губа кровоточила, веки распухли и покраснели. – Как он мог совершить такой поступок, бежать и оставить все на меня?

– Телма...

– Я думала, он мужчина, а он, оказывается, жалкий презренный трус. Нет, нет, что я говорю – он был не трус! Он... ну, не знаю. Не знаю! Ах, Рон, Рон! – Она как будто изо всех сил цеплялась за маятник, который качался между любовью и ненавистью, между страданием и яростью. – Я этого не вынесу. Без него я не могу продолжать жить.

– Вы должны.

– Я не могу, не могу.

– Подумайте о вашем ребенке.

Телма скрестила руки на животе, словно вдруг подумала, будто плод уже что-то понимает, и его надо оградить от глаз и слов посторонних людей, которые могут повредить ему.

– Что с нами будет, Ральф, с ним и со мной?

– Не знаю.

– Какие у меня были надежды, какие чудесные планы!

Телма была низведена до своей голой сущности, словно гоночная машина со снятым капотом, без крыльев, с оголенным мотором без глушителя, с обеими ревущими выхлопными трубами – "я" и "мне". Все высокие надежды Телмы были построены на обмане, и свои чудесные планы она возводила за счет счастья других.

Что-то зашуршало в окне портика и шлепнулось на пол. Телма подпрыгнула, словно это звук был выстрелом пушки, нацеленной на нее.

– Наверное, вечерняя газета, – сказал Тьюри, – Если хотите, я принесу.

– Не хочу. Я ... а в ней будет это самое, насчет Рона?

– Возможно.

– И про меня?

– Трудно сказать, кто знает про вас, кроме Гарри, Эстер и меня. – Через несколько минут ему пришлось добавить про себя: "... и всего Управления полиции".

Заголовок о смерти Рона красовался на первой странице: "Видный гражданин Торонто погиб в заливе Святого Георгия".

Эстер, очевидно, отказалась предоставить последнюю фотографию Рона, поэтому кто-то из газетчиков порылся в подборках и нашел фотографию, сделанную несколько лет назад в Новогоднюю ночь в клубе "Гранит". Рон застенчиво улыбался в объектив, шея его была опутана серпантином, в волосах и на лацканах смокинга застряли кружочки конфетти. И фотография, и надпись на ней – "Гэлловей в веселом настроении" – свидетельствовали о дурном вкусе репортера. Тьюри питал слабую надежду, что Телма не станет смотреть на фотографию. Потом, конечно, увидит, но пока что уместнее просмотреть газету самому, так как все последние поступки Телмы указывали на отсутствие у нее собственнического чувства, которое было таким сильным у Эстер.

Хотя Телма сначала не хотела, чтобы Тьюри принес газету, теперь она нервно и нетерпеливо наблюдала за ним, заламывая свои маленькие пухлые руки.

– Ну, что там пишут?

– Прочтите сами.

– Нет. Я не могу. Мне режет глаза.

– Хорошо. Сначала излагается фактическая сторона дела – как и где его нашли. Не вижу смысла читать вслух, для вас это будет лишнее расстройство.

– Тогда читайте, что написано дальше.

– "Было отдано распоряжение о вскрытии. Специалисты пока еще не исключают возможности несчастного случая, хотя имеется свидетельство, указывающее на самоубийство. Сегодня утром вдовой Гэлловея, в девичестве Эстер Беллингс, было получено – письмо, где содержится намек на его намерение покончить с собой. Это письмо теперь в руках полиции, которая отказалась изложить его содержание представителям печати, учитывая его сугубо личный, интимный характер".

– Она отдала письмо полиции? – В тоне Телмы звучало недоверие; возможно, голос Тьюри звучал бы точно так же, если бы он в этот момент заговорил. Ему представлялось невероятным, чтобы Эстер передала такое сугубо личное письмо полиции. Сквозь щели запираемых на замок дверей полицейского управления просачивается не меньше сведений, чем через щели любых других дверей, а Эстер достаточно умна, чтобы понимать это. Возможно, она не могла поступить иначе, потому что полиция потребовала письмо как доказательство того, что у Рона было намерение совершить самоубийство. А может, Эстер, не подумав о последствиях для себя и своих детей, решила немедленно предать огласке поведение Телмы.

– В письме написано обо мне, я полагаю? – спросила Телма.

– Да.

– Названо мое имя?

– Я думаю, да.

– Значит, скоро весь город будет знать. Господи, как мне это выдержать?

– У вас есть друзья.

– Друзья Рона и друзья Гарри. Моих собственных ни одного.

– Есть еще решение, – сказал Тьюри. – Если вы проявите благоразумие и согласитесь...

Но Телма отвернулась, словно захлопнула перед голосом разума бронированную дверь:

– Нет.

– Но вы даже...

– Спрятаться за спину Гарри – это ваше решение?

– Гарри готов, как я вам уже говорил. Вы недооцениваете его. Он прекрасный, великодушный человек.

– Да, я его знаю. Добрый старина Гарри, всегда готовый отдать другу последнюю рубашку или проиграть ему в покер. Гарри – мастер проигрывать, не за это ли все так его любят?

Он проигрывает так мягко и изящно, но проигрывает. Он всегда опаздывает на пароход. Почему?

– Может, он не хочет никуда плыть.

– А я хочу. И поплыву. Что бы меня ни ждало, это будет лучше, чем оставаться с Гарри в этом доме, в этом городе.

В ее голосе звучала решимость, и, словно в подтверждение своих слов, Телма взялась за иглу. Стала обшивать петли для пуговиц, пальцы ее двигались точно, быстро и не дрожали. То ли маятник остановился, то ли она от него отцепилась.

Тьюри встал и с трудом заковылял по комнате. У него затекли ноги, в ступни впились тысячи игл гораздо острей, чем та, которую Телма держала в пальцах. Она подняла голову и встретила его вопросительный взгляд.

– Перестаньте беспокоиться за меня, – резко сказала она. – Со мной будет все в порядке, пока я занята, пока что-то делаю. Завтра начну шить приданое ребенку. Все сошью сама... Не собрались ли вы уходить Ральф?

– Уже довольно поздно.

– Я-то надеялась, что вы побудете, пока Гарри не заедет за своими вещами. Он, наверное, прочел газеты и, может быть, очень потрясен. Гарри страшно волнуется за всех на свете: за друзей, дом, за пропавшую собаку.

– А вы – нет?

– Я? У меня нет друзей, никогда не было ни дома, ни матери, ни даже собаки. Вы удовлетворены моим ответом?

– Не совсем.

– Как вы любите анализировать людей, Ральф; только, пожалуйста, не пытайтесь анализировать меня.

Тьюри вспомнил, как то же самое, почти слово в слово, говорил ему Гарри под утро в воскресенье, когда они возвращались из Уайертона в охотничий домик: "Не пытайся подвергать анализу Телму. Я люблю ее такую, какая она есть. Пусть себе видит сны наяву".

Да, она их действительно видела, – сухо подумал Тьюри. – Надо же Гарри быть таким слепцом и дураком. Он держался с ней не как муж, а как всепрощающий папаша, всегда готовый простить своему дитяте любые прегрешения, жаждущий принять любые утешительные для себя объяснения.

– Я приготовлю вам чай, Ральф. Может, съедите какой-нибудь бутерброд?

– Нет, спасибо, ни того, ни другого. А Гарри я подожду.

– Вы очень добры. – Она собрала с дивана белье и встала, несколько неловко, видимо, еще не привыкла к новому распределению веса своего тела. – Надеюсь, вы извините меня, я пойду упакую вещи Гарри.

– Где он собирается поселиться?

– Он сказал, что снимет комнату в гостинице. Не знаю, в которой. Не спрашивала.

– Он будет продолжать работать на прежнем месте?

– Об этом я тоже не спросила. – Она помедлила в дверях. – Я говорю вам, говорю, а вы все как будто меня не понимаете. У нас с Гарри все кончено. Для меня он – часть моего прошлого. Мы оба должны уже сейчас забывать друг друга. Я твердо решила: было бы несправедливо по отношению к Гарри, если бы я продолжала общаться с ним и тем самым подавала бы хоть какую-то надежду, что мы можем снова сойтись. Я знать не хочу, где он живет и чем занимается. Желаю ему удачи – только и всего. И счастья, конечно.

– Как вы великодушны. Телма не уловила иронии.

– Я не держу зла на Гарри. Да и с чего бы? Он делал все, что мог.

Когда она вышла, Тьюри взял в руки журнал, но читать был не в состоянии. Сидел и слушал шаги Телмы на лестнице и в прихожей, тяжелые и неуверенные, будто она тащила за собой какой-то груз. Он слышал, как она ходила по спальне прямо у него над головой, выдвигала и задвигала ящики, время от времени ворчала что-то, но звуки ее голоса глохли в перекрытии и не доходили до него в виде слов.

"Телма по-глупому испугалась, – подумал он. – Если бы Гарри смог заставить себя держаться с ней потверже, она, может, и уступила бы, согласилась бы опереться на него. Неоднократные протесты Телмы, ее притязания на независимость, возможно, лишь прикрывали тайное желание опереться на кого-то. Быть может, она не сделала этого только из страха, что Гарри не выдержит ее тяжести. И теперь надо, чтобы Гарри показал свою силу".

В соседней комнате зазвонил телефон, и Телма спустилась снять трубку, шла медленно, как будто заранее знала, что ничего важного не слышит, для нее все важное уже свершилось.

– Алло?.. Да, это я... Он пострадал?.. О, понимаю... Нет, я приехать не могу, это невозможно. Я подумаю, нельзя ли кого-нибудь послать... Спасибо за сообщение. Всего хорошего.

Тьюри встретил ее у гостиной.

– Гарри ранен?

– Легко. Врезался в задний бампер трамвая на Колледж-авеню, у него в нескольких местах рассечена кожа на голове. Он в палате неотложной помощи Главной городской больницы. Они намерены оставить его до утра.

– Почему, если ничего серьезного?

– Почему? – Горькая усмешка тронула уголки ее губ. – Потому что он слишком пьян, чтобы его отпустили.

Глава 15

Тьюри едва втиснулся между занавеской, отделявшей бокс от остальной части палаты, и койкой. Гарри лежал на спине, глаза его были закрыты, а голова забинтована так туго, что на лбу собрались мелкие недовольные складки.

– Гарри...

– Он в забытьи, – сказала медицинская сестра. Этот тип женщин был хорошо знаком Тьюри: средних лет, дородная, знающая свое дело, олицетворение напускной материнской заботы, которую ребенок сразу бы раскусил, но многие взрослые принимали за чистую монету. Она добавила:

– Он несет всякий вздор, потом забывается, но через минуту скова начинает говорить.

– Я думал, он легко ранен. Но все эти бинты...

– Бинты ни о чем не говорят. Раны на голове сильно кровоточат, поэтому врач прибегает к тугой повязке, чтобы больной не потерял много крови. Собственно говоря, наложили всего одиннадцать швов. Он больше будет страдать от похмелья. И всего прочего.

– А именно?

– Как только его выпишут отсюда, полиция его заберет, чтобы составить протокол о том, что он управлял машиной в пьяном виде. Крупно оштрафуют. Плохи дела у бедняги: работу он потерял, жена беременна. Может, из-за этого он так и поступил.

– Как?

– Хлебнул лишнего. Некоторые мужчины очень переживают за первого ребенка. У них возникает повышенное чувство ответственности. Вы хотите побыть с ним немного?

– Да.

– Хорошо. Меня ждут другие дела. Если он начнет буйствовать, нажмите вот эту кнопку, и я приду.

– Хорошо.

– Я – мисс Хатчинс, к вашим услугам.

Тьюри стоял в ногах кровати, думая о том, как человек меняется, впадая в беспамятство. Приветливость Гарри представлялась теперь как слабость характера, его желание угодить каждому – как неуверенность в себе. "А Телма все это видит, – подумал Тьюри, – видит Гарри незащищенным. Поэтому и приняла такое решение. Не может она опереться на соломинку".

– Гарри.

Гарри потряс головой, словно отгоняя звук собственного имени, который возвращал его в тот мир, о котором он хоте, забыть.

– Это я, Ральф. Тебе не нужно ничего говорить. Я просто хочу, чтобы ты знал: я здесь.

– Телма?

– С ней все в порядке. Она дома. О ней заботится соседка, миссис Мел... и так далее.

– Голова белит. Хочу сесть.

– Я не уверен, что тебе...

– Хочу сесть!

– Ладно. – Тьюри приподнял изголовье больничной койки да половины и поставил на стопор. – Так лучше?

– Ничего не лучше. Ничто не может быть лучше на этом свете – Невнятная речь и остекленелый рассеянный взгляд говорили о том, что Гарри либо еще не протрезвел, либо одурманен снотворным. – Ничто. Понял?

– Конечно, понял.

– У тебя светлая голова, Ральф. Другой такой ни у кого нет, понял?

– Да, да, понял. Ты только не волнуйся.

Гарри закрыл глаза и на какое-то время погрузился в забытье. Слова его можно было разобрать через одно, но сердитый тон гортанного голоса и воинственное выражение лица явно указывали на то, что он кого-то гонит.

Тьюри шагнул к изголовью койки и осторожно, но крепко взял Гарри за плечо.

– Гарри, ты слышишь меня?

– Нет, не слышу. Уходи.

– Что тебя беспокоит?

– Я врезался в трамвай. Эта чертова колымага не хотела ехать. А я спешил.

– Куда ты ехал?

– Никуда. Мне некуда ехать.

– А что случилось, Гарри, до того как ты столкнулся с трамваем?

– Я немного выпил.

– Это я знаю.

– Совсем немного. Так я сказал полицейскому. Так говорю и тебе.

– Я-то думал, ты на работе. Обычно ты не пьешь по дороге из одного учреждения в другое.

– Никаких учреждений. Больше я в них – ни ногой.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Забирайте ваши проклятые таблетки, сказал я. Я ухожу, а вся ваша вшивая банда может поехать на берег и сигануть в озеро. В озеро! – Последнее слово он повторил, вздрагивая, будто оно иглой впивалось в его сознание. – В озеро. Я зашел в бар. Слышал, как они говорили про озеро. Рон. Вот что он сделал. Сиганул в озеро. Ну, разве это не забавно? Не забавно? – По лицу Гарри покатились слезы, и он начал икать. – Я тоже захотел сигануть в озеро. Но не мог его отыскать. Не мог отыскать. Не мог отыскать это паршивое озеро.

– Отыщешь в другой раз, – холодно сказал Тьюри. – А теперь успокойся.

– У меня на пути трамвай. И не едет. Н-но, пошел! – сказал я и дал газу. Я хотел не ударить его, а только подтолкнуть, чтобы он поехал вперед. Я торопился. Я ехал... куда это я ехал? Не могу вспомнить.

– Это не важно.

Гарри вытер лицо уголком простыни, потом прижал его ко рту, пытаясь остановить икоту.

– Голова болит. У меня что-то сломано. Что я сломал?

– Ничего. – Он хочет, чтобы повреждения оказались серьезными. Предпочел бы терпеть физические страдания. Но Гарри сломался в таких местах, куда не доберется никакой врач, чтобы наложить лубок на шину. – А голова у тебя болит с похмелья. – И Тьюри спросил напрямик: – Сколько ты выпил?

– Совсем немного...

– Да брось ты. Я не полицейский. Сколько?

– Не надо, не надо, я же не помню.

– Ладно.

– Мне надо было выпить. Я ушел с работы.

– Но почему? Тебе же всегда нравилась твоя работа.

– Жены нет, дома нет, так пускай не будет и работы, чтобы начать все сначала.

– Детская логика. И как ты собираешься жить?

– Не знаю. Мне все равно.

– Как ты думаешь, примет Компания тебя обратно? Ты столько лет у них работал.

– Я туда не вернусь.

– Ты мог бы попросить перевести тебя в другой город.

– Жены нет, дома нет, работы нет.

– И друзей нет, если ты намерен играть в эту игру.

– Друзья! – Гарри выплюнул это слово, будто у него был гнилой привкус. Потом повернулся на живот, уткнулся в подушку и начал ругаться. И занимался этим довольно долго.

– Ты начинаешь повторяться, – сказал Тьюри наконец.

– Закрой свое поганое...

– Ладно, ладно, ладно.

– А как, черт побери, ты оказался здесь? Кто тебя просил?

– Телма. Я был у нее, когда позвонили из больницы.

– И что ты с ней делал? Или это нескромный вопрос? Тьюри, побелев от злости, объяснил в самых исконных выражениях, чего он не делал с Телмой.

– Теперь тебе ясно или картинку нарисовать?

– Заткнись, черт тебя задери! Заткнись!

И тут, словно по сценарию, снова появилась мисс Хатчинс. На ее лице сияла профессиональная улыбка, которую она, уходя оставила у двери, а теперь снова надела, точно хирургический халат.

– Да что тут такое происходит? Вы хотите разбудить всю больницу? Как ваша голова?

Не ожидая ответа, она выдвинула из койки кронштейн для подноса с едой.

– Вот вам. Чудесная манная кашка. И чашечка шоколада с алтейкой – наша новая диетсестра помешана на алтейке, кладет ее во все на свете. И две таблеточки, чтобы у вас руки не дрожали.

Гарри бросил беглый взгляд на таблетки:

– Хлорпромазин.

– Откуда вы знаете?

– Неважно. Я не буду их принимать. Дайте мне мою одежду.

– Для чего?

– Мне надо уйти отсюда. Где моя одежда?

– Там, куда я ее поместила. Не поднимайте бучу, мистер Брим. В больнице, когда доктор говорит, что надо остаться, вы останетесь. Можете считать себя гостем и вести соответственно.

– Мне надо встретиться с женой. Это срочно.

– Послушайте, мистер Брим, если бы даже вам удалось выбраться отсюда, домой вы не попадете. Вы управляли машиной в пьяном виде и были виновником аварии. Вас увезут в тюрьму и там составят протокол. У конторки в приемной вас дожидается полицейский, чтобы снять с вас допрос. Здесь не отель "Ройял Йорк", но у нас все лучше, чем в камере местной тюряги.

– Залог. Я мог бы выйти под залог. Ральф, сколько у тебя с собой денег?

– С собой? Примерно доллар с четвертью, – ответил Тьюри.

– В банке немного больше.

– Ладно, есть еще Билл Уинслоу или Джо Хепберн. Или же Эстер. Нет, Эстер трогать нельзя. Но Билл...

– Билл не сможет, – решительно прервала его мисс Хатчинс.

– Во всяком случае, сегодня вечером. Теперь, если вы будете вести себя прилично, можете остаться здесь. Вам тепло и уютно, за вами ухаживают. Но если начнете откалывать номера, вас переведут в отделение для душевнобольных. А там есть койки, окруженные клеткой. Хотите провести ночь в клетке, как обезьяна в зоопарке, или будете пай-мальчиком, съедите манную кашку, примете таблетки и перестанете пререкаться?

Гарри обиженно посмотрел на мисс Хатчинс из-под бинтов:

– Как вы грубы.

– Неужели? – Улыбка сестры милосердия впервые стала искренней, Гарри рассмешил ее. – Что ж, я тут тридцать лет вожусь с пьяными. Наверно, это не идеальное общество, где можно научиться хорошим манерам. Думаю, вы сами поедите?

– Конечно, сам.

– Попробуйте.

Гарри попробовал. Взял ложку и запустил ее в кашу, но рука его так дрожала, что поднести ложку ко рту он не осмелился. Откинувшись на подушку, закрыл глаза.

– Я не голоден.

– Никто из вас не бывает голоден, – сухо сказала мисс Хатчинс. – Но протеин помогает унять дрожь. И таблетки должны помочь. Будете вы их принимать?

– Я... пожалуй, да.

Мисс Хатчинс подала ему таблетки в крошечном бумажном стаканчике, и Гарри проглотил их, не запивая, точно дегустатор.

– Ну вот, – сказала мисс Хатчинс. – Я пока унесу поднос, а попозже, когда вы немного отдохнете, попробуем, все же поесть.

– Хлорпромазин на меня не действует. Десятки раз пробовал.

– В самом деле?

Она взяла поднос и отпустила изголовье койки. Через несколько минут Гарри снова заснул, из раскрытого рта раздался мощный храп.

Тьюри вышел вслед за мисс Хатчинс в коридор.

– Нужно ли мне побыть с ним еще?

– О, в этом нет никакой надобности. Теперь с ним будет все в порядке. Сейчас около восьми, он может проспать всю ночь напролет.

– Надеюсь, так оно и будет, – сказал Тьюри, втайне желая, чтобы и он мог сделать то же самое: проспать всю ночь до завтрашнего полудня. К полудню многое уляжется. Гарри выйдет на свободу, а Эстер завершит первые сутки своего вдовства. Возможно, станут известны результаты вскрытия, и рассеется всякая неопределенность относительно смерти Рона. Тьюри подумал – сам этому удивившись – о том, составил ли Рон завещание, а если да, то упомянуты ли в нем он и остальные друзья. "А что я могу поделать? У меня в кармане доллар с четвертью".

– ...странно получается с мистером Бримом, – продолжала говорить мисс Хатчинс. – Перед тем как нести ему еду, я посмотрела его анализ крови на содержание алкоголя. Оказалось – всего одна десятая процента. У нормального человека это даже не начало интоксикации, но ведь мистера Брима привезли сюда мертвецки пьяным. Я думаю, он из тех, кто слаб на спиртное.

– Пожалуй, да.

– Или же он был в состоянии сильного эмоционального потрясения, которое усугубляется действием алкоголя. Странно, что жена не пожелала навестить его. – Мисс Хатчинс говорила вроде бы небрежно, не сделала особого ударения на слове "жена". Но глаза ее были красноречивее слов. Взгляд ее был острым, как у гадалки, которая замечает малейшую реакцию клиента на свои слова и по ней определяет, на верном ли она пути к его тайнам. – Когда я говорила с ней по телефону, она показалась мне хладнокровной и собранной, как раз такой особой, которая может оказать помощь в экстренном случае.

"Завтра. Завтра к полудню, – твердил себе Тьюри, точно мальчик, ожидающий Рождества, – кое-что уладится, мисс Хатчинс канет в прошлое – и слава Богу".

Тогда у него не было оснований предполагать, что пройдет достаточного много времени, и мисс Хатчинс снова всплывет в его сознании со всеми ее своеобразными чертами, с ее резким голосом и могучими формами, какой он видел ее сейчас, пока она, качая бедрами, шла на пост медицинских сестер.

Тьюри пошел в противоположном направлении, к выходу. За регистрационным столом действительно сидел полицейский и беседовал с молодым человеком, подстриженным "ежиком" и одетым в полупальто.

Когда Тьюри приблизился, молодой человек обернулся, и лицо его просияло:

– О, профессор, добрый вечер!

– Добрый вечер.

– Вижу, вы не узнаете меня. Я Род Блейк. Года два назад вы читали нам курс политических наук.

– Блейк? Да, помню. – Он вспомнил нахального юнца, чье мнение о себе было гораздо выше получаемых им оценок. – Чем вы теперь занимаетесь, Блейк?

– Всем понемногу. Поставил себе целью получить работу. Причем хорошую. Я всегда считал, что не стоит начинать с азов.

– Что ж, желаю удачи.

Тьюри не терпелось уйти, но молодой человек сделал шаг влево и загородил ему дорогу. Это было ненавязчивое, хорошо отработанное движение, как если бы Блейк привык к тому, что от него постоянно хотят отделаться, и выработал свою особую тактику.

– Надеюсь, ваши домашние в добром здравии? – осведомился Блейк.

– Все здоровы, благодарю вас.

– Слава Богу. А то я подумал, раз вы пришли сюда...

– Я навещал друга, пострадавшего в аварии.

– Ничего серьезного?

Тьюри посмотрел на полицейского, у того был такой вид, будто ему все надоело: этот разговор, его служба и Блейк.

– Нет, ничего серьезного. Доброй ночи, Блейк.

– Мне было очень приятно случайно встретить вас, профессор. Они крепко пожали друг другу руки, как добрые друзья или тайные враги, и Тьюри вышел в темноту весенней ночи.

Прохладный ветерок осушил пот на его лбу, и по всему телу пробежала дрожь. "Я провалил его на экзамене. Он готов съесть меня со всеми потрохами. Интересно, зачем он ко мне пристал".

Глава 16

Когда Блейк очень хотел чего-нибудь, он стремился к намеченной цели так решительно и напролом, что тем самым уменьшал свои шансы на успех – это было характерно для него. Сейчас он хотел заполучить место в газете "Глоуб энд Мейл".

Он избрал полем своей деятельности журналистику, ибо в ней видел особый шик, романтику и возможность выдвинуться. "Вот стану я редактором..." – говорил он одной из своих девушек. А газету "Глоуб" он выбрал потому, что это было старое, солидное и платежеспособное издание, да еще редактором отдела новостей там был некто Ян Ричардс, которого Блейк уважал, насколько вообще мог уважать кого бы то ни было.