В тихом омуте

– Они не вместе, – резко сказал Гарри. – Я знаю, где Телма. В записке она уведомила меня, что на время остановится у двоюродной сестры на Эглингтон-авеню. Сказала, чтобы я не пробовал связаться с ней. Я все же попробовал. Позвонил Мариан, ее двоюродной сестре, и та сказала, что с Телмой все в порядке, поговорить со мной она пока что не хочет.

– Случается, – сухо сказала Эстер, – что двоюродные сестры лгут.

– Мариан не такая. Прежде всего, они с Тел мой не очень дружны.

– Я никогда не слышала от Телмы, что у нее в городе есть двоюродная сестра.

– Так и я говорю, они не очень дружны. Ну, раза два в год встретятся за ленчем в каком-нибудь кафе – и все. А в нашем доме Мариан вообще никогда не бывала.

– Тогда зачем Телме останавливаться у нее?

– По-моему, ей больше деваться некуда. – Казалось, Гарри вот-вот снова заплачет, но он сдержался. Несколько раз сглотнул всухую и продолжал: – Как видно, Телма была в отчаянии, раз уж обратилась к Мариан, которую не любит. Наверняка была в отчаянии. Бедная Телма!

Эстер резко обернулась и подбоченилась:

– "Бедная Телма"! Да сыта я по горло "бедным Роном", и "бедной Телмой"! Хотелось бы услышать побольше о "бедном Гарри" и "бедной Эстер"!

– Не надо, Эстер. Не будьте грубой.

– Самое время быть грубой.

– Если любишь, такого времени не бывает. Я не знаю, какую проблему решает Телма. Знаю только, что она в беде и что я хочу помочь ей.

– А если вы не можете?

– Я обязан, – спокойно и решительно заявил Гарри. – Она моя жена. И она нуждается во мне. Я сделаю все на свете, чтобы помочь ей.

Эстер знала, что это правда. Она неподвижно стояла, бледная, как воск, и думала, что, если бы Рон сказал о ней то же самое, она была бы самой счастливой женщиной в Канаде. Тогда и только тогда она почувствовала бы себя приглашенной на праздник жизни и танцевала бы с Роном под звуки музыки.

– Ах, если бы у меня была такая же вера, как у вас, Гарри сказала она наконец.

– Вера у меня не от рожденья. Я строил ее по кирпичику, пока она не стала такой высокой, что за ней я не вижу ничего.

– Может, не хотите видеть?

– Телма не совершила ничего предосудительного, – заявил Гарри. – Поверьте, ваши подозрения насчет ее и Рона беспочвенны.

– Хотелось бы верить.

– Прочтите письмо.

Он вынул письмо из кармана пиджака и протянул Эстер, но она откинулась назад:

– Не хочу читать. Там ваши интимные дела.

– Телма не стала бы возражать.

– Не хочу, – повторила Эстер, но пока она произносила эти слова, глаза ее пробегали строчки, написанные красивым почерком с наклоном назад. Красоту портили некоторые ошибки в правописании и размытые места, на которые, видимо, падали слезы.

"Дорогой Гарри! Я на время остановилась у Мариан. Так трудно все объяснить тебе, и я так запуталась, что решила уйти и подумать, так будет лучше для нас всех, в том числе и для тебя. Никак мне не найти правильные ответы на все вопросы, пока я так взволнована. Пока что я не могу говорить с тобой, поэтому не звони и не пытайся связаться со мной. Пожалуйста, Гарри, я пишу это всерьез. Если миссис Мэлверсон или кто еще из соседей спросит, куда я подевалась, скажи, что поехала навестить двоюродную сестру, это вполне соответствует действительности.

Я знаю, ты будешь гадать, что же такое со мной приключилось, не рехнулась ли я или что-нибудь в том же духе. Я-то думаю, что нет, но пока мне нужно уйти от тебя и подумать обо всем, не задаваясь вопросом, что будет с другими, и не жалея их. В прошлом все было хорошо, но сейчас я думаю только о будущем, в котором мне предстоит жить. Я должна правильно определить свой курс и придерживаться его до конца.

Будь со мной терпелив, Гарри. Я сама свяжусь с тобой, как только почувствую, что смогу говорить разумно, а не бессвязно. Кстати, Мариан ничего не знает, так что не пытайся что-нибудь выведать от нее. Я сказала ей, что мы немного поссорились.

Телма".

Сегодня утром звонила миссис Рейнолд и сказала, что Дороти Гэлловей хочет как можно скорей видеть тебя, дело касается Рона".

От изумления Эстер чуть не уронила письмо.

– Миссис Рейнолд? За каким чертом она приглашает вас?

– Не имею понятия. Я ее почти не знаю. Вот Дороти, ее дочь, я навещаю время от времени, но видит Бог, о Роне мы с ней никогда не говорим. Стоит упомянуть его имя, как у нее начинается сердечный приступ.

– Как по-вашему: не могла ли она узнать что-то такое о Роне, чего мы не знаем?

– Каким образом?

– Ну, скажем, по ошибке. Ведь она по-прежнему носит фамилию Гэлловей, и ей могли сообщить что-нибудь, вместо того чтобы обратиться ко мне. – Эта мысль вызвала краску на щеках Эстер. – Разве это не логично?

– Мне кажется, да.

– Вы должны поехать к ней и все выведать, Гарри. Гарри облокотился на стол и поник головой.

– Не теперь.

– Вам надо поехать.

– Сейчас я никого видеть не хочу.

– Но ведь со мной-то вы говорите.

– Это потому, что мы с вами в одинаковом положении.

– Не совсем, – довольно резко возразила Эстер. – Вы знаете, где ваша жена, знаете, что она жива и здорова. Значит, мы не в одинаковом положении, разве не так?

Гарри медленно, с усилием поднял голову, будто она налилась свинцовой тяжестью. Глаза их встретились, но он ничего не сказал.

– Гарри! Помогите мне. Поезжайте и поговорите с Дороти.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– Что ж, сейчас так сейчас, – устало сказал он.

Глава 10

Гарри сел в машину и включил радио. Вечерняя программа новостей начиналась в шесть часов. Волнения в Израиле. Крушение товарного поезда в Калифорнии. Растут акции на фондовой бирже. Пожар в универмаге на побережье. Возле Денвера разбился самолет. Об исчезновении Рона ни слова. "Наверное, потому что сегодня воскресенье, – подумал Гарри. – По воскресеньям этот чертов город замирает. Может, Телма права, и надо переехать в Штаты. Позвоню ей и скажу об этом – хотя нет, она велела подождать. Что ж, надо набраться терпения".

Он свернул на Авеню-Роуд, потом на улицу Гранта и мили через две от перекрестка подъехал к дому, который Дороти называла домом своей матери.

Дом обступали разные постройки, но он оставался обособленным и непроницаемым, как каменная крепость, с его четырехэтажными башнями и забранными решетками окнами. "Средневековый замок, – подумал Гарри, припарковывая машину на подъездной дорожке. – А в замке ждет принцесса в своей башне из слоновой кости. Но не спящая красавица. Бедная Дороти страдает бессонницей".

Гарри мог смеяться над домом, над самой Дороти, даже пожалеть ее или облить презрением, но в то же время его брала оторопь, он чувствовал себя стесненно и неловко при виде богатства, словно карлик, лишенный гормона роста и вдруг оказавшийся среди великанов.

Он нажал кнопку звонка и подождал, набираясь храбрости, чтобы достойно встретить миг, когда массивная дверь красного дерева откроется. Когда она наконец открылась, Гарри чуть не рассмеялся вслух при виде маленькой старушки в черном переднике, которая была ничуть не выше и не страшней того карлика, каким он представлял себя. Она уставилась на него широко открытыми глазами, отчего можно было прийти к выводу, что мужчины навещают этот дом не часто, и появление представителя сильного пола всегда вызывает подозрения.

– Миссис Гэлловей хотела видеть меня, – пояснил он. – Я Гарри Брим.

Старушка ничего на это не сказала, и лишь легкий наклон головы подтвердил, что она приняла его слова к сведению. Однако тотчас открыла дверь пошире, чтобы пропустить гостя. Затем заперла дверь, сделала легкий реверанс в направлении Гарри и пошагала по вестибюлю, стала подниматься по лестнице, беспрестанно оглядываясь, будто за ней кто-то гнался.

Вестибюль выглядел, как музей со сводчатым потолком, мраморным полом и множеством скульптур. Гарри хотелось закурить, но в поле зрения пепельниц не было, а на стенах как будто было написано невидимыми чернилами: "Не курить!" Единственным признаком жизни была пара изрядно заезженных роликовых коньков у подножия лестницы. Гарри невесело изумился: он забыл о том, что и сама Дороти была когда-то ребенком и что в доме росла ее дочь. Гарри не видел Дороти несколько лет. Она оставалась, так сказать, вне поля его зрения или что-то вроде того.

Засунув руки в карманы, он ждал и через несколько минут увидел, как старушка спускается по лестнице, а ее белый чепец качается взад-вперед, точно пойманная в силок птичка.

– Миссис Гэлловей примет вас в своей комнате. – Старушка говорила медленно и не очень внятно, как будто давным-давно из-за болезни или травмы утратила речь и лишь теперь училась говорить заново.

Гарри последовал за ней наверх. Старушка так быстро шагала, что на первой площадке Гарри уже тяжело дышал, а добравшись до конца, самым настоящим образом задыхался.

Покои Дороти находились в южной башне, дверь была открыта. Дороти полулежала в шезлонге среди вороха подушек, на ней было кружевное домашнее платье, и она походила на полностью одетую невесту, жених которой запаздывает. Ей было около сорока лет, но она казалось изнеженным капризным ребенком. Исхудание и долгие годы недовольства жизнью разрушили ее привлекательность, но не состарили ее. Как будто она была не подвержена воздействию погоды, оставаясь в стенах дома. В расположенное высоко над землей окно башни не могли проникнуть ни ветер, ни дождь.

Мать Дороти сидела справа от нее в складном кресле, а между ними стоял низенький столик, на котором лежала грифельная доска с нацарапанными на ней цифрами.

– Дорогой Гарри, как мило, что вы пришли. – Дороти протянула гостю руку, и Гарри пожал ее – длинные костлявые пальцы показались ему когтистыми лапами. Он обратил внимание на необычный румянец на щеках Дороти и на блеск ее глаз, так что поначалу подумал, не поднялась ли у нее температура. Но ее рука оказалась холодной, голос – бодрым, и Гарри был вынужден изменить свое первоначальное мнение. Дороти страдала не от жара, а от ярости. Она, судя по всему, кипела от негодования.

– Гарри, вы, конечно помните маму?

– Разумеется. Добрый вечер, миссис Рейнолд.

– Добрый вечер, Гарри. Как любезно с вашей стороны было навестить нас.

– Не стоит об этом говорить, – вежливо отвечал Гарри. – Надеюсь, я не прервал вашу игру?

– Ах, игру, – покривив губы, сказала Дороти. – Игра не такая уж азартная. Я безнадежно проигрываю, как всегда.

Миссис Рейнолд вспыхнула от смущения:

– Но, Дороти, ты же знаешь, дорогая, что это не так, и ты...

– Это так. К тому же я терпеть не могу записывать цифры. У меня от них начинается головная боль.

– Что ж я могу поделать, если иногда выигрываю, ели мне выпадают нужные буквы.

– Да я не против того, чтобы проигрывать, отнюдь нет. Я всегда сохраняла спортивный дух, вернее, мне так хотелось несмотря ни на что. А проигрыш для меня – ничто. Просто вам всегда везет, а мне – нет.

– Вспомни, дорогая, как вчера вечером тебе выпали буквы Q и Z в самом начале игры, и ты составили слово QUARTZ.

Дороти никак не могла решить, стоит ли признать вчерашнюю победу и тем самым отказаться от своего утверждения о том, что ей вечно не везет, поэтому она повернулась к Гарри и сказала:

– Вы уж простите нас. Мама воспринимает эти каракули слишком серьезно.

– Я в эту игру никогда не играл, – ответил Гарри.

– И не играйте. Одна докука. У меня она вызывает лишь головную боль, особенно когда другим везет больше, чем мне.

Садитесь, прошу вас. Я позвоню, чтобы подали чай.

– Не беспокойтесь.

– Подошло мое время принимать лекарство, а без чаю я не могу его проглотить. Противная штука.

– Я принесу чай, – заявила миссис Рейнолд, вставая. – Не стоит беспокоить мисс Парке, раз я без труда могу это сделать сама.

– Но это ее прямая обязанность.

– Даже в этом случае, дорогая, я предпочитаю взять все на себя. Она порой забывает подогреть чайник.

Казалось, миссис Рейнолд одновременно и рада предлогу уйти, и чувствует себя виноватой из-за того, что воспользовалась им. Проходя мимо Гарри, она бросила на него многозначительный взгляд. Просила его быть добрым с Дороти или, по крайней мере, снисходительным к ее слабостям.

Когда она вышла, Дороти сказала:

– Матери надоели все мои больничные процедуры. Мне тоже, но приходится их выносить. Без медицинской помощи мне не прожить и недели.

– Сегодня вы неплохо выглядите, Дороти.

Гарри тотчас понял, что попал невпопад. Дороти недовольно нахмурилась, и ее пальцы затеребили одну из атласных подушек.

– Не знаю, как это могло случиться. Сегодня утром я была так потрясена, что мисс Парке вызвала доктора. У меня теперь новый врач, предыдущий безнадежно устарел. У него была одна песня: психология, психология. А что толку в психологии, если сердце молотом стучит в грудь и от малейшего возбуждения чуть не теряешь сознание?

– А что послужило причиной вашего возбуждения?

– Мне позвонил Рон. Я думала, ваша жена рассказала вам.

– Нет.

– Сегодня я уже немного успокоилась, мой пульс меньше девяноста – доктор сделал мне укол. Честно говоря, мне только и не хватало, чтоб в меня то и дело втыкали иглу!

– А что с Роном?

– Он позвонил вчера вечером и сказал матери, что хочет поговорить со мной, и та по непонятным для меня причинам соединила меня с ним. Мать до сих пор считает, что поступила правильно. – Тут Дороти сделала паузу и дала возможность своей мысли дойти до финиша, как лошади с отпущенными поводьями. – Но на самом-то деле она, конечно, всегда делает не то, что нужно. Я не очень хорошо себя чувствовала, шел десятый час, мне давно пора было спать и весь день у меня болела левая почка.

– А сколько было минут десятого?

– Совсем немного. Помнится, после звонка я посчитала свой пульс. И он был, – добавила она удовлетворённо, – почти сто двадцать ударов в минуту.

– Чем же звонок вас взволновал?

– Во-первых, он был таким неожиданным. Рон не звонил мне и не писал много лет. Хотя оснований для этого у него не было. Во время бракоразводного процесса я ничего не требовала от него, кроме Барбары, раз уж он спутался с такой ужасной женщиной – кто там она была, стенографистка или что-то в том же духе? Во всяком случае, женщина вульгарная.

– Она была машинисткой в рекламном агентстве.

Дороти подняла брови.

– Невелика разница, вы согласны? Так или иначе, звонок Рона явился для меня полной неожиданностью. Я уже почти забыла о его существовании. Он никогда не был яркой личностью из тех, кого запоминаешь на всю жизнь. Например, мой отец умер, когда мне было всего десять лет, а я помню его лучше, чем Рона.

– Почему он позвонил вам?

– Вот это я и хотела бы знать. Но речь его была сбивчивой, бессвязной.

– А что же такое с ним было?

– Я так поняла, что он просто-напросто напился. Напился вдрызг, до поросячьего визга. Вы же знаете Рона – он никогда не мог после возлияния держаться джентльменом.

Гарри показалось, что уже десяток раз за последние сутки ему говорили: "Вы же знаете Рона". Да, он знал Рона лучше, чем кто-либо другой, и уж заведомо знал, что Рон никогда не допивался до такого состояния, чтобы лыка не вязать, потому что гораздо раньше его начинало тошнить, после чего он трезвел. Если Рон и был слаб головой на спиртное, то желудком был еще слабей, и работа желудка прочищала ему мозги.

– Мне показалось, что он ужасно терзался раскаянием, – продолжала Дороти. – Попросил у меня прощения за причиненное им зло, сказал, что намерен все поправить, заплатить все свои долги – по-моему, именно так он выразился. Спросил о Барбаре. Я ему ответила, что он не имеет права даже спрашивать о ней. И еще добавила, что девочка считает, будто ее отец давно умер, ей это своевременно внушили.

– Это было довольно-таки... жестоко, вы не находите, Дороти?

– Может, оно и так, – улыбнулась Дороти. – Только я подумала, если он платит долги, верну-ка и я ему свой должок. А задолжала я ему вот эту самую жестокость. Пока я была настолько больна, что едва могла двигаться, он уезжал из дома и развлекался, не пропускал ни одной компании, куда его приглашали – в тот год у меня как раз и заболела печень. Врач говорит, она до сих пор не в порядке. Не далее как на прошлой неделе мне вводили бром-сульсалин, это такое красящее вещество, которое впрыскивают в кровь, чтобы проверить работу печени. Ох уж эти мне уколы! Я сыта ими по горло. Поверьте, я истыкана, как подушечка для булавок. Долго мне не протянуть. Они все это знают, но не хотят сказать...

– Дороти!

Гарри произнес имя собеседницы так резко и чуть ли не с раздражением, что на какое-то мгновение Дороти была шокирована и умолкла, приоткрыв рот, как будто Гарри велел ей замолчать. Но долго молчать она не могла, поскольку привыкла отдавать приказания, а не выполнять их, и через минуту снова заговорила:

– Я знаю, вы думаете, я жалею только себя и слишком много говорю о своем недуге. Но о чем же еще мне говорить? Что другое я вижу, если я заточена в этом ужасном доме со старухой и двумя неумелыми сестрами милосердия, которые не могут даже смерить температуру как следует. Она у меня всегда оказывается нормальной – это если верить их словам, – нормальной, подумать только, когда я чувствую, что вся горю, а голова у меня разламывается. И они заботятся! – о, еще как заботятся! – о том, чтобы убирать градусник подальше, чтобы я, не дай Бог, сама не смерила себе температуру. Они прячут.

Гарри был смущен тем, что разговор принял такой оборот.

Себялюбие Дороти и ее жалобы на болезнь и раньше всегда составляли содержание ее речей, но теперь к ним присоединилась еще и мания преследования. Принцесса уже не жила спокойно в своей башне из слоновой кости, а была узницей в этом ужасном доме целиком во власти старухи и двух медицинских сестер, которые ставили ей градусники, а потом прятали их.

Дороти продолжала рассказывать о своей хвори и говорила все быстрей, и Гарри подумал, что по своей воле она никогда не остановится, надо ей в этом помочь. И он стал соображать, как бы отвлечь Дороти от ее собственной персоны и не обидеть, иначе она упадет в обморок или закатит истерику, а то и прибегнет к другим трюкам, которые давно стали для нее такими же естественными, как дыхание. И он сказал:

– Вчера вечером Рон исчез.

Дороти умолкла на полуслове и уронила правую руку, которой жестикулировала, на колени.

– Что же вы мне сразу не сказали?

– Я пробовал...

– Исчез. Это что-то означает.

– Ну, пока что это означает только то, что он не явился на встречу, которую сам назначил, и никому из нас не дал знать.

– Даже своей... ну, этой женщине?

– Ее зовут Эстер, – сказал Гарри, опять-таки несколько раздраженно.

– Ладно, не казните меня. Я и так из-за этого звонка...

– Он не звонил Эстер.

Дороти это сообщение как будто пришлось по душе.

– Понятно, понятно. Это очень интересно. У вас есть сигареты, Гарри?

– Я подумал, вам нельзя...

– Когда мне захочется, я могу закурить. И сейчас мне захотелось.

Гарри дал ей сигарету и чиркнул зажигалкой. Из ее улыбающегося рта дым пошел завитками.

– Очень интересно, – повторила она. – Вам это ни о чем не говорит?

– Нет.

– Он сказал мне по телефону, что отправляется в дальний путь. Значит, он и отправился. Без нее.

– Что вы хотите этим сказать?

– Он сбежал от нее точно так же, как в свое время сбежал от меня.

Впервые со времени знакомства Гарри видел Дороти довольной. Глаза у нее стали ясными, исчезла горькая складка рта, а когда она снова заговорила, в голосе ее слышались мечтательные нотки:

– Представляю, как она сейчас себя чувствует. Странная штука жизнь, это гигантский обман. Когда-то она провела меня, теперь настал ее черед.

– Дороти, это не...

– А кто та другая женщина, которая увела его на этот раз?

– Нет никакой другой женщины, – довольно грубо ответил Гарри.

– Почему вы так в этом уверены?

– Я в этом уверен не больше, чем в чем-либо еще. В жизни никто из нас не получает письменных гарантий в чем бы то ни было, но у каждого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и голова, чтобы делать выводы. То, что я вам сказал, это мой вывод.

– А скажите-ка мне одну вещь, Гарри.

– Если смогу.

– Когда Рон увлекся этой женщиной, этой самой Эстер, он сказал вам об этом? Поделился с вами?

– Нет, – солгал Гарри, так как понимал, что правда положила бы конец его общению с этой женщиной.

А правда заключалась в том, что Гарри первым узнал об Эстер. До сей поры он помнил, как Рон впервые заговорил с ним о ней: "В кафе "Темгохз" я вчера встретил девушку. Хороша собой, взгляд ее обжигает, как удар хлыста. Понимаю, что это непорядочно, но мне хочется снова повидаться с ней. Как ты думаешь, что мне делать?" Гарри в ответ сказал все, что подсказывали ему совесть и здравый смысл: "Не переживай и забудь о ней, у тебя жена и дети" и так далее, Рон искренне согласился с доводами друга. Но не менее искренне на другой день позвонил Эстер, пригласил ее на ленч и закрутил с ней любовь.

– Вот видите! – с удовлетворением заметила Дороти. – Если Рон в свое время не сказал об Эстер, почему он должен был рассказывать вам о новом увлечении?

– Да нет никакого нового увлечения.

– Подождем, время покажет.

– Ничего другого я пока что сделать не могу.

– Я-то знаю, что бы я сделала. Сказать?

– Прошу вас.

– Я бы натравила на него полицию, а когда они схватили бы его, заставила бы Рона платить, платить и платить.

"Я совершенно уверен, что ты именно так и поступила бы", – подумал Гарри. И тут он почувствовал себя таким усталым, что продолжать разговор с Дороти ему уже не захотелось.

Дороти, напротив, все больше оживлялась и воодушевлялась, словно чужие беды и страдания сообщали ей новый заряд энергии.

Это был праздник ее души: Рон исчез, Эстер покинута, Гарри переживает за друга.

И она вперила в Гарри жадный взгляд, будто он прятал за спиной какое-то лакомство ей на сладкое.

– Бедная Эстер, я понимаю, как тяжело она это переживает. Что ж, такова жизнь. Что посеешь, то и пожнешь. Вы останетесь на чай, Гарри?

– Нет, не могу, большое спасибо.

– Какая жалость! Так приятно поговорить с вами, Гарри. Я уже много недель не чувствовала себя так хорошо. И мне так хотелось бы, чтобы вы не торопились.

– Очень жаль, но мне надо ехать домой.

– Домой. Да, конечно. Я позабыла, что вы теперь женатый человек. И боюсь, не соблюла правил хорошего тона. Как поживает ваша жена?

– Телма в добром здравии, благодарю вас.

– Телма. Какое красивое имя, оно к ней подходит как нельзя лучше. Да, кстати, забыла сообщить вам, что еще сказал Рон. Я не могла этого понять. Может, вы поймете.

– Попытаюсь.

– У него вроде бы сложилось впечатление, что он каким-то образом причинил вам зло. Сейчас я постараюсь вспомнить его слова. Ага, вот: "Я совершил нечто ужасное по отношению к Гарри и очень сожалею об этом. Пусть он знает, что я об этом сожалею". Вам понятно, что Рон этим хотел сказать?

– Нет.

– Ну, хотя бы в общих чертах.

– Нет, совсем ничего не понимаю. – Гарри встал, лицо его застыло, словно картонная маска, и он боялся, как бы она не треснула, если он шевельнется хоть одним мускулом. – Я не знаю, что он имел в виду.

– Как странно, не правда ли?

– М-да. Странно.

– Я не должна задерживать вас своей болтовней.

Дороти протянула руку, и Гарри взял ее в свою точно так же, как при встрече, но на этот раз ему хотелось сжать ее изо всех сил, чтобы услышать, как хрустнут ее косточки. – Что с вами, Гарри? Вы так побледнели.

– Нет, нет, ничего.

– Ну что ж, сердечный привет Телме. Счастливый вы человек, она очень привлекательная молодая женщина.

– Да. Прошу передать вашей матушке, что я откланиваюсь.

– Разумеется. Очень мило, что вы пришли, Гарри. Надо бы нам встречаться почаще.

Они наскоро попрощались, и Гарри вышел в прихожую, оставив дверь в покои Дороти открытой, как она была, когда он входил.

Лучше бы Гарри закрыл ее. Пока он шел по лестнице, до него всю дорогу доносились из башни звуки, похожие на кудахтанье.

Благородная отрыжка принцессы после праздничного пиршества. "Чтоб она задохнулась от этого смеха!" – подумал Гарри.

Глава 11

Мариан Робинсон, старой деве, решившей когда-то не выходить замуж до тридцати лет, теперь уже было далеко за сорок, и вопрос о замужестве давно был решен независимо от ее воли. Мариан отнеслась к этому печальному факту, как все старые девы: она возненавидела всех мужчин священной для нее ненавистью. Собирала вырезки из газет и журналов о мужчинах, которые убивали, соблазняли, крали детей с целью получить выкуп, избивали жен, мучили кошек или совершали десятки других действий, которые она считала недопустимыми. Таким образом, Мариан пребывала в состоянии духа, весьма благоприятном, для того чтобы на время приютить Телму, когда та позвонила ей и попросила об этом.

Для Мариан подобная просьба означала лишь одно: Телма наконец-то поняла, что муж ее – грубая скотина, развратник или, на худой конец, пьяница, и бедняжка нуждается в убежище. Квартирка Мариан была невелика, в стенном шкафу не хватало места, да и с постельным бельем было туго, но ради такого благого дела, как расторжение брака, Мариан была готова на любые жертвы. Когда Телма появилась в ее доме и заявила, что Гарри не грубая скотина и даже не пьяница, Мариан не выдала своего разочарования, лишь приняла две таблетки аспирина и выпила чашечку крепкого горячего чая.

Телма не поведала Мариан ни о своей беременности, ни об окольных путях, какими пришла к такому состоянию. Сказала только, что они с Гарри малость повздорили.

После легкого ужина на кухне Мариан мыла тарелки, а Телма их вытирала, когда раздался звонок у входной двери.

– Я никого не жду, – сказала Мариан, – а ты? Телма с безразличным видом покачала головой.

– А ты не думаешь, что приперся этот самый твой муж? Я ему ясно сказала по телефону, что ты встречаться с ним не желаешь. – Она вытерла руки о передник. – Ладно, пойду и выдам ему, что положено, я это умею...

– Нет, Мариан, не надо. Я сама открою. А ты посиди тут, выпей еще чашечку чаю, тебя это подкрепит.

– Да незачем мне подкрепляться, – решительно заявила Мариан. – Это о тебе надо беспокоиться, ты выгладишь, как приведение.

– Хватит у меня сил уладить любое дело. А ты сиди здесь и обо мне не беспокойся.

Мариан никогда не сказала бы об этом открыто, но она испытывала своеобразное удовольствие, когда кто-то решал за нее, что делать. Это разнообразило ее жизнь, ибо она уже двадцать три года работала в страховой компании и только отдавала распоряжения. Под ее началом трудилась дюжина девушек. Мариан знала, что ни одна из них ее не любит, те, что помоложе, за глаза высмеивали ее, прозвали Старой Фижмой, и все питали надежду, что когда-нибудь она упадет и сломает ногу. Мариан знала, что без нее вся контора пойдет прахом, и поэтому старалась не падать и продолжала отдавать распоряжения, не заботясь о том, снискает она расположение своих сотрудниц или нет. Раньше она не обращала на Телму особого внимания, но теперь подумала, как непохожа Телма на ее подчиненных: неглупа, не трусиха, очень мила и женственна.

Мариан налила себе третью чашечку чая и села за кухонный стол, чтобы насладиться этим напитком. Она вовсе не собиралась подслушивать, Боже сохрани, но в маленькой квартирке любой звук слышен отовсюду на удивление отчетливо.

Когда Телма открыла дверь, Гарри не стал дожидаться, пока его пригласят войти. Ворвался в квартиру, как сверхнастырный коммивояжер, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, приняв таким образом вызывающую позу и как бы приглашая Телму попробовать выставить его за порог.

Он выглядел так смешно, что Телма готова была рассмеяться, но она знала, что смех ее может перейти в слезы. Эти два вида проявления чувств тесно переплелись в ее душе, и Телма не могла дать волю одному, не задев другого. Поэтому она спокойно сказала:

– Зря ты сюда пришел.

– Я должен был это сделать.

– А я просила тебя подождать. Сейчас я не могу... не чувствую себя подготовленной к тому, чтобы разумно обсуждать с тобой что бы то ни было.

– Что ж, можешь говорить неразумно.

– Не шути, Гарри, мне не до игрушек.

– А мне кажется, ты как раз играешь в игрушки, – сказал он, слегка улыбнувшись, чтобы смягчить резкость суждения. – Загадочные записки, намеки, предугадания. Я самый обыкновенный человек. Не понимаю загадочных записок, никогда в жизни не загадывал наперед и, по-моему, намеки не всегда до меня доходят. Для чего все это, Телма?

Не отвечая на вопрос, она отошла к противоположной стене комнаты, словно опасаясь проявлений любви или гнева с его стороны, и потому предпочитала, чтобы их разделяло как можно большее расстояние. Ей казалось безопаснее и легче разговаривать с Гарри из-за обтянутого зеленым мохером дивана, перед которым лежал розово-коричневый эксминтерский коврик[5].

На таком расстоянии Гарри пришлось говорить погромче.

– Мы уже не дети, Телма. Мы муж и жена. И многим делились друг с другом. Что бы тебя не беспокоило сейчас, поделись своей заботой со мной.

– Не могу.

– Почему?

– Мне придется поделиться ею с... с кем-то другим.

– С Мариан?

– С Мариан! – Телма начала смеяться и сразу почувствовала, как глаза ее наполнились слезами.

Гарри стал смотреть в сторону, чтобы дать ей время совладать с собой.

– Ну ладно, не с Мариан. С кем же?