Игорь Михайлов
      Аська
      (лагерная трагикомедия)
      П О С В Я Щ Е Н И Е
      Ивану Алексеевичу Лихачеву -1)
      человеку феноменальной культуры
      и удивительной судьбы.
      Струятся дни. Полгода лишь осталось
      из трех тюремных лет, сужденных мне,
      и в этой неприветливой стране
      мне прозябать теперь совсем уж малость.
      Но я в обман себя не заведу,
      свою судьбу спокойно караулю:
      окончив срок, в штрафбат я попаду 2)
      и встречу предназначенную пулю.
      Случится то тринадцатым числом 3)
      (я даже долгий скучный дождь предвижу),
      и перед тем, как сдать себя на слом,
      я ни родных, ни близких не увижу...
      У повести моей судьба темна:
      дойдет ли до читателя она?
      Надежда слабая, что эти строчки, чудом
      пройдя в века сквозь тысячи преград,
      меня негаданно поставят в славный ряд
      к давно умершим дорогим мне людям...
      Ну что ж... Я тем уж счастлив должен быть,
      что вместе провели сезон в аду мы4)
      и замысел, что при тебе задумал,
      я при тебе успел и завершить...
      ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
      Любителям остросюжетных книг
      признаюсь сразу: в этой - первой - части
      сюжета никакого нет, к несчастью:
      в ней только крик души - протяжный крик.
      Здесь вам еще не встретится герой,
      лишь автор, всюду автор - боже мой!
      Чтоб одолеть ее, нужна отвага,
      и мой совет (дабы не дали тягу)
      за чтенье взяться сразу со второй.
      А здесь - не отступленье, но вступленье
      лирическое, нужное лишь мне
      да тем, кто склонен к грустным размышленьям
      и автору сочувствует вполне.
      Предупредил. Теперь не мучит совесть,
      и я уверенно берусь за повесть.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ВСТУПИТЕЛЬНАЯ ,
      где автор пытается нарисовать таежный пейзаж, вспоминает о своих поэмах, написанных на воле, и травит еще кое-какую баланду.
      Тайга редеет. Каждый день с "горы",
      где наша расположена колонна,
      я наблюдаю рощу, где - пестры
      в последнем блеске листья неуклонно
      проходят гамму осени: с утра
      желтея, золотея, багровея,
      под вечер все бледнее, все мертвее,
      все однотоннее они... Пора
      ветрам свирепым стынуть, леденея...
      И роща вновь теряет очертанья,
      к привычному готовясь состоянью...
      Есть в этой роще, говорят, ручей,
      беглец с Уральских гор, здесь обреченный
      от солнца прятаться, как от властей...
      Но что он мне? Я только заключенный!
      Живи я здесь хоть век - мне все равно
      того ручья увидеть не дано.
      Куда ни глянь - болото подо мною
      (охрана, бодрствующая всегда).
      Пусть наша зона числится "горою"
      здесь тоже всюду хлюпает вода!
      Ну, скажем, скрылся ты за вахту... Что ж?
      В болотах сдохнешь - иль назад придешь.
      Как незаметна здесь людей утрата!
      Где всех упомнить, даже перечесть...
      Все чаще первая моя палата
      мне кажется "палатой номер шесть". 5)
      И только медстатистик Лихачев
      сказал бы вам, кто от чего загнулся
      и кто какой болезни приглянулся ,
      цинге ль, пеллагре ль больше всех почет...
      ...А уж на небе, зябком от морозов,
      рассвет по-мартовски голубоват и розов...
      Так где ж зима? Взаправду ль стужа стыла
      иль бредил я и стих, повременя?
      Засыпанная гарью от коптилок,
      ночная жизнь замучила меня. 6)
      И вот в медлительной тоске ночей
      свои поэмы вздумал перебрать я
      семью, где мало взрослых сыновей,
      но первенцем в которой были "Братья". 7)
      Я их писал еще не пробужденным
      счастливцем, тщетно ищущим печаль,
      то апатичным, то неугомонным
      мальчишкою, чьей смерти мне так жаль.
      Средь давних лиц я повстречал тогда
      былых друзей, когда-то сердцу милых,
      и девушку, что в юные года
      мне много боли нежно подарила.
      Я жил своим еще тогда, вначале,
      свою лишь грусть писанием леча,
      но чувства собственные щеголяли
      в одежке с постороннего плеча.
      Те плечи очень дороги нам были, 8)
      и все ж, не тщась похитить с неба звезд,
      мы собственный костюм себе пошили
      добротный, хоть рассчитанный на рост!
      Давно ли я, в армейские года,
      из всех поэм предпочитал "Матвея"? 9)
      И вспомнил я, жестоко сожалея,
      как счастлив и как волен был тогда,
      как безмятежно проходило лето,
      неслышными заботами согрето,
      в семье простой и милой, что без слова
      меня в себя вобрала, как родного...
      Мне вспомнилось, как море свирепело
      от ветра резкого; как все вокруг темнело,
      а в небе, позабывшем о лазури,
      метались чайки, схожие немножко
      с чаинками, когда в стакане ложкой
      разбудите вы крохотную бурю...
      И что же? Пошло покорясь натуре,
      глупец, я, видите ли, "жаждал бури",
      и были мне тогда почти несносны
      дни мирные - безбедны и бесслезны...
      И как же быстро им пришел конец!
      Теперь, приняв жестокий курс леченья,
      всем детищам своим без исключенья
      я справедливо-любящий отец...
      Могу ли я "Тетнульд" обидеть свой,
      край вечных льдов и год тридцать восьмой? 10)
      Мой милый спутник, где твоя рука?
      Ведь было бы бесстыдно, низко, нагло
      забыть, как резвая в камнях бежала Накра,
      как клокотала Местия-река...
      Болезнь ребенка, горы неурядиц
      меня отбрасывали от тетради,
      но - строчки редкие в рассветной тишине
      вы тем дороже стали нынче мне!
      Ты ж, "Кочмас", все казался мне пятном
      на добросовестной моей работе!11)
      Прошли года, и вот - в конечном счете
      я мягче стал в суждении своем...
      Биографы - придирчивый народ,
      но здесь смолчат, почтительны и немы:
      ведь скучноватая сия поэма
      кормила и поила целый взвод!
      Друзья мои, я вспоминаю вас,
      как - голодом и жаждою томимы
      в издательство калининское шли мы,
      чтоб получить очередной аванс.
      В мою звезду неумолимо веря,
      вы караулили меня у двери,
      и я обманывал в тот незабвенный час
      желудки ваши, право, редкий раз!
      Уж в этот день мы наедались всласть!
      И не было вкусней, даю вам слово,
      беспутного, шального, холостого,
      чутьпенистого пива молодого,
      которое пивали мы в столовой,
      что "Волгой-Волгой" издавна звалась! 12)
      Что ж под конец мне о тебе сказать,
      заветная погибшая тетрадь,
      неконченная милая поэма? 13)
      Я в ней, грустя по дому, рассказал
      про все, чем в детстве жил я и дышал,
      про городок, где мирно вырастал,
      до кровной до своей добравшись темы,
      с тоской, пред коей даже вопли немы!
      Последних дней моих армейских верный
      всегдашний спутник, друг мой, мой близнец
      в корзинке следователя, наверно,
      нашла она безвременный конец!
      Могу ль простить одно лишь это дело
      небрежности Особого отдела?
      Мой следователь, гражданин Шиловский!
      Вы помните, спросил я как-то вас,
      как быть мне с этой темою хреновской,
      внезапно для моих раскрытой глаз?
      Ведь не смогу ж я не писать о том,
      что видел, угодив в их желтый дом?
      Ведь выберусь же я в конечном счете!
      Вы усмехнулись глупости моей:
      - "Кто побывал у нас - как на работе
      секретной служит до скончанья дней!"
      Тогда вам дикой показалась эта
      наивность желторотого юнца,
      однако психологию поэта
      вы вряд ли раскусили до конца...
      Так вот: "в медлительной тоске ночей"
      поэму лагерную я задумал.
      Но пусть рассказ мой не звучит угрюмо
      и насмерть не сразит души ничьей,
      напротив - неуверенной и зыбкой
      пускай он озарит тайгу улыбкой
      взамен нещедрых солнечных лучей.
      Вот если он сквозь лагерную зону
      на волю вырвется когда-нибудь,
      эстет скривится, может быть, резонно,
      нос норовя надменно отвернуть.
      Еще и в том покаюсь всенародно,
      что ты груба, поэма, и резка,
      и вовсе "в завиточках волоска
      ушку девическому" непригодна. 14)
      Но автор этим не смущен ничуть:
      он не берет, пускаясь в дальний путь,
      в расчет ни ангелочков, ни эстетов:
      сюда б их на денек, в болото это,
      как щеников, носишком чистым ткнуть!
      Да, "c'est la vie" - мадмуазель, месье...
      Пусть вас сюжет вульгарный не смущает,
      поскольку, как известно, битие
      сознание людей определяет...
      И вот что дико: в жизни сей беспутной
      я - вне закона, я - без прав, без сил
      сияние свободы абсолютной
      внутри себя впервые ощутил.
      Чего бояться мне? Зачем лукавить,
      черт знает что строкой бесславной славить
      и всяческую нечисть воспевать?
      Мне наплевать на лживую печать !
      Мне не к чему быть лучших строк убийцей,
      смотря предусмотрительно вперед:
      редактор ничего не убоится
      и цензор ничего не зачеркнет,
      поскольку их не будет, как не должно
      быть вообще: поскольку автор сам
      ответчик пред читателем дотошным
      и не подвластен никаким властям.
      Уравнен я отныне с графоманом
      хоть разразись поэмой, хоть романом...
      Слова уже теснятся, рвутся с губ...
      Прости меня, читатель мой условный,
      коль буду я в суждениях не скуп
      и, так сказать, немного-много-словен.
      Да что там! Долгой немотой измучась,
      я буду просто дьявольски болтлив,
      отяжелевшей проливаясь тучей
      над почвою сухой бумажных нив.
      Смешон мне спор писателей-вольняшек:
      "Кто наш читатель?" "Пишем для кого?"
      А пишут, чтоб не сдохнуть, вот с чего,
      чтоб беспросветный быт не так был тяжек!
      До своего спасенья я вот лично
      добрался: пишется - и благодать!
      Пусть марганцовкой на листах больничных -15)
      но только бы писать, писать, писать!
      Наш брат, пытаемый и не питаемый,
      скрываясь сам в себя от всех обид,
      пустыню, остров ли необитаемый
      в рабочий кабинет преобразит!
      Да, я лишен простора в жизни сорной,
      но пусть же будет так - на зло врагам:
      поэту тесно, а словам - просторно
      (за мысли не ручаюсь, но - словам!)...
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ЛЕПИЛА-КАНТОВИЛА,
      где автор, обезопасив себя от обвинений в автобиографичности, рассказывает эпопею своего героя, предшествующую встрече с героиней поэмы.
      О детство, ныне милое и присно!
      В мозгу навеки, память, сбереги
      журнал (литературный, рукописный,
      художественный!) - "Первые шаги"!
      Редактор требовательный и пристрастный
      прекрасный наш руководитель классный - 16)
      заботился, чтоб к нашим повестям
      немало было ярких иллюстраций:
      была возможность посоревноваться
      художникам (их было двое там). 17)
      Я, чередуя с вдохновеньем игры,
      ведя героев в джунгли жарких стран,
      придумал приключенческий роман.
      Он назывался "Победитель тигра".
      Ирине Бер, чей был отчетлив почерк,
      на долю выпал тягостный удел
      переписать немало наших строчек,
      и сей удел Ирине надоел.
      Она, жалея время, и устав
      от всяческих перипетий в сюжете,
      выбрасывала половину глав
      в расчете, что никто и не заметит.
      Была она, возможно, и права,
      я, видно, с детства склонен был к длиннотам,
      не вдруг спохватываясь, что кого-то
      тигр почему-то съесть позабывал.
      Роман был сжат, а темп его ускорен,
      и, верно, выиграл читатель наш...
      Роман не помню. Помню имя - Скорин.
      Так назван был мой главный персонаж.
      Справляя творчество, как торжество,
      и лиру на просторный лад настроя,
      я потянулся вытащить его
      из недр памяти для своего героя.
      Да буду я в пристрастьях неизменен,
      уж коль на путь классический вступил!
      Кому - Езерский, а кому - Арбенин, 18)
      а мне вот Скорин почему-то мил.
      Поэты с пушкинских времен до наших,
      от версий фантастических устав,
      доказывают с пеной на устах,
      что пусть порой близки им персонажи,
      пусть даже словно зеркало - тетрадь,
      но, как их биографии ни схожи,
      героя с автором отождествлять
      при всем их сходстве все-таки не гоже.
      О том же походя предупредив,
      признаюсь вам, что мы с моим героем
      могли бы в армии единым строем
      шагать, горланя на один мотив.
      Он на меня характером похож,
      в нем осмотрительности - ни на грош,
      и забран был на самой на заре,
      чуть не в младенческой своей поре,
      и даже напечатал две поэмы
      (хоть, правда, на совсем другие темы),
      совсем как я - в "Звезде" и "Октябре"!
      Хоть над Невой нам с ним не приходилось
      стоять, "опершись задом о гранит", 19)
      но в лагерях нам встретиться случилось:
      такое память вечно сохранит!
      Имел он столь же полудетский почерк
      и столь же неразвившийся талант,
      был столь же легкомысленным... Короче,
      мой не двойник, а, скажем, вариант!
      Но я свидетельство представить рад,
      чтоб не вступать с потомством в перебранки:
      я, как известно, в армии был взят,
      а Скорин арестован на гражданке.
      Своей душой его я не ссужу,
      за очень многое его сужу.
      Он - подчиненный мой, в конце концов,
      он только действующее лицо,
      он мой герой, а я - его создатель,
      почти всегда пассивный наблюдатель,
      чутьсценарист, немножко режиссер,
      а чаще - гримировщик и суфлер.
      В те дни принципиальностью особой
      не отличался мой герой ничуть.
      Он злобой дня (отнюдь не злобной злобой!)
      мог, как петух, напыжить гордо грудь,
      мог к юбилейной дате стих представить,
      личиной скрыв отсутствие лица,
      и даже по инерции прославить
      в своих стишонках "друга и отца".
      Не будь он недалеким лежебокой,
      дисциплинируй ветрености прыть,
      да если б поднажали - ненароком
      и в партию вступил бы, может быть...
      Была наивность лживости сестрой,
      и в этом был эпохи отпечаток.
      Отметим, что стремился наш герой
      писать лишь то, что можно напечатать.
      Пока разгуливает он на воле,
      еще одну деталь введу в рассказ
      порядка, ну, интимнейшего, что ли,
      но чрезвычайно важную для нас.
      Узнав о ней, уже нельзя забыть ее:
      раскрыв его характер до конца,
      она дальнейшие нам прояснит события,
      согрев меж тем сочувствием сердца.
      Был Скорин влюбчив и сентиментален...
      То по-щенячьи весел и шумлив,
      то - настроенье как-то враз сменив
      по-идиотски нуден и печален.
      Смешно, но под руку не смел он сразу
      взять девушку: застенчиво-немой,
      глядел он томно и голубоглазо
      в глаза возлюбленной очередной.
      Начав знакомство - хорошо ли, плохо ли,
      он позже, сам себе гнуснейший враг,
      обычно ограничивался вздохами,
      дальнейший не решаясь сделать шаг.
      Он мог вздыхать и млеть буквально сутками...
      Недаром, на язык остра и зла,
      его "молочным супом с незабудками"
      подруга детства метко прозвала.
      Порхая мотыльком под тучей грозной,
      не торопил он жизни благодать
      и радости любви лишь в самый поздний,
      в последний час сподобился узнать.
      Уж заждались Лубянка и Бутырки,
      когда - судьбе недоброй вопреки
      прелестнейшей из хищниц, некой Ирке,
      он в цепкие попался коготки.
      Характер разгадав его с налета,
      то в небо вознеся, то скинув вниз,
      она с ним разыграла, как по нотам,
      любви несмелой школьный экзерсис.
      Сражаясь с нашим братом, как с врагами,
      за пядью пядь в продуманном бою
      красотка черепашьими шагами
      сдавала территорию свою.
      Была расчетлива, хоть и мила,
      короче - "постепеновкой" была,
      была сторонницей - ведь вот досада!
      той тактики, что сдерживает прыть,
      позволив не до дома - лишь до сада
      себя на первый случай проводить;
      там - до подъезда, но не до квартиры,
      там - до квартиры, но... войдешь потом!..
      Сперва ему достались губки Иры,
      еще кой-что, но все ж не целиком...
      Все это, право, было б очень мило
      (по капле наслаждение тяни!),
      но невдомек ему в то время было,
      что каждый день бесценен в наши дни!
      Едва лишь отступленье до постели
      дошло и до сдающегося "ах"
      тюремные засовы впопыхах
      "Прощай, любовь!" - ему с издевкой спели.
      Вот, так сказать, и весь любовный опыт
      с фоблазовским, как видим, не сравнишь!
      Неси в тюрьму под сердца горький ропот
      ту шепотом прослоенную тишь
      и в памяти надежно береги
      стук башмачка, упавшего с ноги,
      и долгожданный зной прикосновенья,
      и смутный лепет первых женских тайн,
      а нам теперь вернуться к прозе дай,
      покончив с этим нежным отступленьем...
      Итак, он постепенно выдвигался
      и понемножку в гору лез да лез,
      но, сам того не зная, оказался
      врагом народа (мир не без чудес!).
      И вот явились гости и учтиво
      ему вручили lettre de cachet, *)
      хоть он имел, по правде, на душе
      один лишь грех: большую склонность к пиву...
      Он забран был тем знаменитым годом,
      что редкой из семей не стоил слез,
      что был навеки заклеймен народом
      прозванием "ежовский сенокос",
      ____________
      *) ордер на арест (франц.)
      когда, топча людей во весь опор ,
      не разбирая - пешка или тура,
      ярясь, во вкус входила диктатура,
      все больше смахивая на террор.
      Своих головотяпов ли уловка,
      немецкой ли разведки ловкий ход
      иль попросту нормальная вербовка
      рабочей силы - кто сейчас поймет?
      И обретают плоть и кровь химеры,
      вчерашний идол - проклят как злодей...
      Страна моя не знает чувства меры
      ни в ненависти, ни в любви своей!
      Был путь ее контрастами наполнен
      бог весть куда загадочных рывков.
      Мой современник - многое он помнит
      из тех доисторических деньков...
      Исследователь, может быть, дотошный
      когда-нибудь найдется и для них:
      истории период невозможный
      по полочкам разложит, объяснив,
      как это быть могло, что пол-России
      гнал по этапу сталинский конвой,
      причем циничнейше провозгласили
      "демократичным самым" этот строй!
      И все терпели, будто так и надо,
      доноса ждали от любого гада,
      тряслись в своих кроватях до рассвета:
      минуй меня сегодня, чаша эта!
      В то время о материи такой
      нисколечко не думал наш герой
      сыночек маменькин и белоручка...
      В то время о материи такой
      нисколечко не думал наш герой
      сыночек маменькин и белоручка...
      Хоть и окончил университет,
      он был по сути дела недоучка,
      чьи знания являли винегрет...
      О, наши знанья! Круг-то ваш широк,
      но вы точь-в-точь базарный пирожок:
      приятная, румяная наружность,
      а откуси - внутри одна воздушность!
      Герой наш был студентом нерадивым,
      не жаждущим добраться до корней,
      но был бы Скорин до наук ретивым
      глядишь, в тюрягу б угодил быстрей.
      В иные времена и свет ученья
      опасен (лишний повод для невзгод!):
      затеешь всяких эр сопоставленье
      крамольный вывод в голову придет!
      А впрочем, как понять, кто для ареста
      желанней был и более созрел,
      в той чехарде хватаний повсеместных,
      в абракадабре выдуманных "дел",
      коль участь та на каждого могла
      свалиться кирпичом из-за угла?
      В одну семью был произволом слит
      марксист, в идеализме уличенный,
      неграмотный колхозник и ученый,
      нарком почтенный, маршал и бандит!
      Но лезть в таинственные бездны строя
      куда уж нам! Заткнем фонтан скорей!
      Я лишь бытописатель лагерей,
      я лишь биограф своего героя!
      Что ж, все их "дело" оказалось куцым,
      больших имен не удалось привлечь,
      и перешли от "контрреволюций"
      на их пирушки, на хмельную речь...
      Их следствие не очень интересно,
      а "уличений" техника известна:
      мы верим - ты ни в чем не виноват,
      но, значит, виноват твой сват и брат.
      Сказать нам все, дурного не тая,
      святейшая обязанность твоя!
      Иван припомнил, будто Петр сказал,
      что жизнь в очередях - одно мученье,
      а Петр - что Иван критиковал
      закон об общем платном обученье,
      Семен - что оба о свободе слова
      шепнули чересчур свободно слово,
      и всех троих попутали всерьез
      за агитацию и недонос!
      Пора к тюремным привыкать названьям!
      Он знал, что "вертухай" - тире стрелок,
      что обыск - "шмон" или "сухая баня",
      "кандей" есть карцер, "сидор" есть мешок,
      что "хавать" - пищей набивать живот,
      а "хезать" - то совсем наоборот.
      Итак, он в ад прошел две-три ступени,
      с его обычаями стал знаком,
      уже немного ботать стал по фене,
      овладевая адским языком...
      Народ тюремный должен как-то жить,
      он должен жить - и он не унывает,
      и с горечью, чтоб сердцем не тужить,
      он поговорки про тюрьму слагает.
      "Кто не был здесь, - он говорит, - тот будет,
      а тот, кто побывал - уж хрен забудет!"
      Иль жест широкий: все, мол, в жизни наше!
      А что же "все"? Тюрьма вот да параша!
      Он говорит, что любит кашка-сечка
      вас - арестованного человечка,
      но арестованный-то человечек
      терпеть не может бесконечных сечек.
      Здесь вспоминают дней былых уют
      и песни старые по-новому поют:
      "Дан приказ ему в Бутырки,
      ей - в Новинскую тюрьму..."
      (А песни Лебедева-Кумача
      жестикулируя и хохоча,
      поскольку не было фальшивей слов,
      а в камере всегда всего заметней
      и "террорист" шестнадцати годков,
      и "диверсант" семидесятилетний...
      И мы поем и дланью тычем строго
      то в этот угол камеры, то в тот:
      "Молодым - везде у нас дорога,
      старикам - везде у нас почет!")
      Забуду ль дни тюремной жизни нашей,
      когда я, окружающим на страх,
      шагал с благоухающей парашей
      в нелепо растопыренных руках;
      где день за днем (как это нам велит
      наш следователь) убеждал себя я,
      что просто сам себя прескверно знаю,
      на деле ж - самый вредный индивид;
      где дельца "однодельцев" рикошетом
      жизнь и твою расплющили в желе;
      где о бумаге и карандаше ты,
      ну ей-же-ей, сильней всего жалел...
      ...Но как-то Скорин вызван был на "суд",
      где посадили на него "осу". 20)
      Сказали: "Распишись!" - и с этих пор
      все позади: Бутырки, бани, сечки...
      И арестованные человечки
      влекутся в неприветливый простор...
      Приходит ночь. Уснули кое-как
      на досках, над парашею приткнувшись.
      Вдруг грохот будит только что уснувших.
      Лай, крики... "Это впереди никак"...
      Доходит и до нас. Гремит засов.
      Собаки надрываются. Поверка.
      "Все - с этих нар на те!" Фонарик сверху.
      Озноб испуга. Дробный стук зубов.
      "Чего недружно? Не поймете, да?
      Я объясню! А ну: туда-сюда!
      А ну повторим! Что, опять заснули?
      Сюда-туда, сюда-туда, сюда-туда!
      Быстрее! Пуляй! Разве это пуля?"
      Старик запутался в старинной шубе.
      Упал, не встанет. Топчут старика.
      Все запыхались. "Хватит на пока!
      А ну, отставить!" Страх идет на убыль.
      Опять заснули. Снова грохот, лай.
      "Эй, становись! С тех нар - на эти! Пуляй!"
      Так было трижды. Выждав, чтоб заснули,
      опять за прежнее: "А ну, вставай!"
      Вор объясняет: "Это чтоб пугнуть,
      побег чтоб не задумал кто-нибудь.
      Теперь ложитесь. Покемарить можно.
      Они ж бухие. Весь как есть конвой.
      Три раза - норма. Что, пахан, живой?"
      Да, урка прав. Но сон не в сон: тревожно...
      Конвой, застраховавшись от побега,
      дрых чуть не сутки. Черная земля
      меж тем сменилась пышным, толстым снегом.
      Явилось утро, души веселя.
      Проснулся юмор в утреннем уме.
      Смотря в окно, кричали, как о чуде:
      -"Гляди, гляди: на воле ходят люди!
      Выходит, что не все еще в тюрьме!"
      Потом, сельдями в бочке утеснясь,
      напев затягивали - лагерный, старинный,
      уж вот воистину "отменно длинный-длинный",
      что к воле рвался, в щели просочась:
      "Не для меня приде-о-от весна,
      не для меня Дон разолье-о-отся..."
      В теплушке рядом - как пичужка в клетке,
      выводит тощий, хилый малолетка:
      "Отец посажен был в тюрьму,
      его прозвали вором...
      Тогда родила меня мать
      в канаве под забором..."
      Коль ты хоть чуть культурный человек,
      привыкший каждой дорожить минутой,
      то, как здесь время презирают люто,
      не сразу ты уложишь в голове.
      Здесь истребленье времени - в системе,
      закон, усвоенный буквально всеми:
      "кантовкой" в лагере зовется он,
      ему, как все, ты будешь подчинен.
      День в тупике. Путь километра с два
      и вновь стоим. Час, и другой, и третий.
      Как страшно тяготились мы сперва
      организованным бездельем этим!
      И зло на паровоз кидаем взор мы:
      хоть к черту на рога - но пусть везет!
      А лагерник доволен: срок идет,
      работы нет, и - как-никак - а кормят!
      (Хоть кормят, правда, дьявольски соленой
      селедкой, но в углу - ведро с водой,
      болотной, подозрительно зеленой,
      с налетом нефти, с коркой ледяной.
      И, у кого луженый был желудок,
      тот мог добраться к цели невредим...)
      В вагоне том телячьем трое суток
      я провалялся рядом со своим
      героем (тут впервые с ним столкнулся).
      Свидетельствую, что в этапе том
      кой-кто от дизентерии загнулся,
      но большинство доехало живьем.
      Понадобится несколько годков,
      чтоб люди превратились в мертвяков...
      Но наконец гудок зовет: "Ту-туу!
      К земле обетованной, в Воркуту!"
      Туда, "где вечно пляшут и поют",21)
      где нары - весь домашний твой уют!
      (Не знали мы - какой позор и стыд!
      что нет еще в ту Воркуту дороги,
      что нам ее - в болоте и в тревоге
      как раз прокладывать и надлежит;
      не знали мы, что где-то за Печорой
      этап наш высадят - и очень скоро...)
      Когда-то наш герой любил поохать
      о слабости здоровья средь семьи.
      Здесь он проверил данные свои
      все чушь! Этап он перенес неплохо!
      Лишь общих он работ в краю изгнанья
      побаивался не без основанья.
      Вон, вон, взгляни: втыкают работяги,
      их труд жесток, их вид уныл и сир...
      Но петушиным голосом отваги
      "сынков" к костру скликает бригадир.
      Блатных сынков - известно - очень много,
      блатным сынкам - открытая дорога:
      тому работа - на других кричать,
      работа этим - щепки собирать!
      Их нормы выработают другие,
      чего им беспокоиться? Пока,
      всласть у костров поотлежав бока,
      они поют, и взвизги их блатные
      нахально с дымом рвутся в облака:
      "Плывет по миру лодочка блатная,
      куда ее течение несет...
      Воровская
      жизнь такая
      (ха-ха!)
      от тюрьмы далеко не идет!
      Воровка никогда не станет прачкой,
      а урка вам не станет спину гнуть...
      Грязной тачкой
      рук не пачкай
      (ха-ха!)
      это дело перекурим как-нибудь!"
      Стрелок в сторонке мирненько пасется
      (и в этом я еще не вижу зла),
      ведут работу, как везде ведется,
      и каждый ждет, чтоб темнота пришла...
      И мыслит Скорин: "Мне в подобном улье
      с лопатой, тачкой и киркой мантулить
      и упираться рожками? Ну нет!
      Подобные забавы не по мне!"
      Но вскоре он узнал, на чем вертится
      весь лагерь: знаменитых трех китов
      он разглядел и к бою был готов,
      и даже "общих" меньше стал страшиться...
      Поддерживают лагерь три кита.
      Китовьи имена: Мат, Блат, Туфта.
      Минувшего сравненьем не тревожь:
      без Мата в лагере не проживешь!
      Чтоб не дразнить смирением врага,
      грози бандюге "посшибать рога",
      "бери на горлышко", чтоб "хвост не поднимал"
      блатарь зазнавшийся, немыслимый нахал,
      не то - гляди: "надыбает слабинку"
      придется и под дрын подставить спинку!
      Кит номер два - солидней и мощней:
      без Блата в лагере прожить еще трудней!
      Ты с каждым лагерным аристократом
      связаться должен самым тесным блатом.
      С кем нужен блат? С бухгалтером, с трудилой,
      с прорабом, с поваром, с десятником, с лепилой,
      с охраной, с воспитулею, с вахтером,
      с завхозом, с хлеборезом и с каптером,
      с завбаней, с парикмахером... Хоть здесь
      представлен список далеко не весь
      с таким комплектом ты в натуре сыт,