Аська

      кончаем вместе; тут, душа любэзный,
      как видно, вертухаться бесполезно,
      тут знаменье, веленье свыше, рок!
      - "Уедем вместе. Я на все уступки
      пойду. Завяжешь с прошлым. Свет не мал..."
      (Хотел добавить: "Сразу вставим зубки",
      но, не решившись, тут же хвост поджал).
      Намек не тонкий, но она в ответ
      посмеивалась: все ни "да", ни "нет"...
      Но вот сегодня - насчет слез и хлеба...
      Уж не согласье ли свалилось с неба?
      Бесспорно, всякий мудрый скажет: бред!
      Возможно ли всю жизнь висеть над бездной?
      Конечно, дико...Да, но он поэт,
      а ведь поэтам крайности полезны!
      Найдя такое чудо в лагерях,
      он вовсе расставаться с ней не хочет.
      Расстаться с ней? При этой мысли страх
      между лопаток где-то там щекочет.
      Разлука - это ж тут же сердце в клочья!
      Все явственней его тянуло к ней,
      и с каждым днем (вернее, с каждой ночью)
      он к ней привязывался все сильней.
      Ну как же быть, когда к блатной цыганке
      вот так и рвется из него душа?
      И вот уж Скорин на больничном бланке
      строчит огрызочком карандаша.
      Рассудок - враг любви: он сеет страх,
      зато эмоции - как степь просторны!
      Что не дается прозе разговорной,
      решил он сформулировать в стихах.
      То в нежное разглядыванье он,
      то в творчество сегодня погружен:
      на Аську взглянет - и, залюбовавшись,
      надолго отрывается от строк;
      спохватится, от Аськи оторвавшись,
      и вновь горячке строк приходит срок.
      С тех пор, как Скорин по этапу шел,
      он обездаренным себе казался,
      забыв, когда божественный глагол
      до слуха чуткого его касался.
      Когда б - капризный - он его коснулся
      средь зол и бед, которым несть числа?
      Сегодня Скорин вновь к стихам вернулся
      (уже за это чаиньке хвала!)...
      И здесь, пожалуй, кульминационный
      у нас момент... Страданий - ни следа...
      Он был такой смешной, такой влюбленный,
      как и на воле не был никогда.
      О, спутник моего ночного бденья,
      чье имя вынесено в посвященье,
      к тебе взываю, драгоценный друг!
      Вблизи печурки (нет блаженней близи!)
      ты как-то скрасил грустный мой досуг
      корнелевскими "Стансами к маркизе".
      (Я представлял напудренный парик
      иль волосы в прическе, словно в каске! )
      Так вот сейчас - внимай, чтоб сердцем вник!
      в ответ тебе я выдам
      СТАНСЫ К АСЬКЕ.
      Что бормочешь ты спросонок,
      то ль сердясь, то ли шутя,
      искалеченный ребенок,
      непослушное дитя?
      Сколько бурь -круша, ломая
      пронеслось в твоей судьбе!
      Я-то знаю, я-то знаю,
      сколько прелести в тебе!
      Пусть фальшивое колечко
      здесь, на пальчике, блестит
      не фальшивое сердечко
      там - в груди твоей - стучит...
      Не в угоду злой судьбине,
      может быть, совсем не зря,
      тайной следуя причине,
      угодил я в лагеря.
      Может, я добром попомню
      и лежневку, и конвой,
      ибо было суждено мне
      повстречаться здесь с тобой!
      Может, в жизни так и надо:
      ввысь взлететь, достав до дна,
      чтобы вкралась в сердце радость
      там, где радостям хана;
      чтоб путем безумно новым
      самого себя сманить;
      чтобы стать на все готовым,
      все, к чему привык, сменить;
      чтоб себе из всех возможных
      ту, что невозможней нет,
      выбрать противоположность,
      в ней найдя любви предмет
      в женщине чужой породы
      счастье хрупкое поймать ,
      все ломая ей в угоду,
      коль нельзя, чтоб не ломать...
      Вот окончим наши сроки
      заберу тебя с собой
      в путь счастливый, в путь далекий,
      в город детства дорогой.
      Ты из памяти повыжги
      страшный мир - жесток и лих
      чтобы стал родимым трижды
      дом родителей моих.
      К ним, с любовью их слепою,
      привыкать - не тяжкий труд:
      был бы счастлив я с тобою
      все простят и все поймут!
      Как мое былое примешь,
      как в мой быт былой войдешь?
      Если любишь - не отринешь
      и в себя его вберешь...
      Как занятно будет дома,
      что ни день - то веселей
      эпатировать знакомых
      и шокировать друзей...
      Пусть присмотрятся, собаки,
      пусть проникнутся тобой
      и тебя полюбит всякий,
      оптом влюбятся, гурьбой!
      Чуть попристальнее глянут,
      ахнут, как твой облик мил,
      и завидовать мне станут,
      что такую подцепил!
      И за сердце - так и этак
      их возьмет, сраженных, всех
      глуховатый голос этот,
      хрипловатый этот смех.
      И достойно, и свободно
      ты на трон воссядешь мой
      иноземкой благородной,
      королевою блатной...
      Тут Аське потянулось и зевнулось.
      И в самый раз: подобие конца,
      не то б стишина эта растянулась
      на сотни строк - без формы, без лица...
      Он тут же стихотворное посланье,
      чтоб адресата не спугнуть заране,
      припрятал... Разумеется, не раз
      он хвастал, выставляя напоказ,
      про то, каким поэтом славным был,
      сам, дескать, Тихонов его хвалил
      (что впечатление на Аську, впрочем,
      хотя производило, но не очень).
      Секрет свой стихотворный сохраня,
      он сразу же нашел другое дело:
      дровец в буржуйку всунув неумело,
      расшуровал, чтоб веселей горело,
      даря блаженство щедрого тепла,
      и чтоб беседа веселей текла...
      А поутру, от жарких грез далек,
      опять перечитал он свой стишок.
      Конечно, от души писались стансы,
      нно...тут возможны всякие нюансы...
      Он как бы раздвоился: в тот же миг
      романтик в нем схватился с реалистом
      практичным, еще более речистым
      и правду говорящим напрямик:
      -"Ох, как глупеют люди от любви!
      На память сохрани или порви!
      Уж если музу нанимаешь в сводни,
      пусть сводничает явственней, свободней!
      Ведь знал же, как такие пишут вещи:
      попроще, почувствительней, похлеще...
      Строчил же ты за пайку в двести грамм
      любовные посланья блатарям!
      Да, видно, твой пооскудел талант..."
      - "Но это ж только первый вариант!
      Я понимаю сам, что сбился с галса,
      начало - к ней, а дальше - ни в дугу.
      СЕБЯ я, видно, убедить старался,
      и верил сам, что убедить СМОГУ!"
      - "Ага! Ведь то, что я сказал про форму,
      все это для порядка, для проформы.
      Тут дело в содержанье. В нем вся суть.
      Распотрошу насквозь - не обессудь...
      Не игнорируй фактов, будь мужчиной!
      Поверь, я мудр, иллюзии губя:
      я циник - да, но я ведь часть тебя,
      твоя циническая половина.
      Бесплодны грезы, рыцарь благородный...
      Так значит ты поверил, идиот,
      что, дескать, в дом твой смело и свободно
      она хозяйкой полною войдет? 30)
      "Воровка никогда не станет прачкой"
      ведь слышал, как блатные-то поют?
      Она тебет а к о йсоздаст уют!
      Нелегкую придумал ты задачку...
      Но, предположим, ты ее решишь,
      чем черт не шутит. А в итоге - шиш.
      "Ждут папа с мамой, нам приют готов"...
      Важнейший довод, чтоб от грез очнуться:
      кто разрешит тебе домой вернуться?
      А минусы режимных городов?31)
      Навек ты в клетке, птичка-невеличка.."
      - "Но, получив обратно свой диплом,
      могу ж я хоть у черта на куличках
      детей сердечным оделять теплом?
      Я Пушкина, Толстого им открою..."
      - "Опять арапа заправляешь, брат:
      да кто ж, голубчик, с пятьдесят восьмою
      допустит, чтоб калечил ты ребят?"
      - "Вот черт возьми! Я здесь поднатаскался,
      наймусь лечить, устроюсь все равно..."
      - "Не суйся зря! Уж не один пытался...
      Ты лекарьз д е с ь, на воле ты - говно!
      Ах, как же непрактичен ты, бедняжка!
      Ты ж без врачебных прав пойдешь на дно...
      Известно: без бумажки ты букашка,
      а фельдшеров и без тебя полно!
      Ты ксивою разжиться - не посмеешь,
      а грузчиком работать - не сумеешь!
      Придется Аське снова воровать,
      чтоб как-то прокормить себя и мужа..."
      - "Но я поэт!"
      - "Клейменый ты! К тому же
      "кулички" - не Москва, едрена мать!
      Поэтов тоже как собак нерезаных,
      пожалуй, более, чем фельдшеров,
      и каждый задавить тебя готов
      другое время, ты подумай трезво!
      А кто милей журналам, дурачок:
      зэ-ка вчерашний иль фронтовичок?
      Пока ты не окончишь крестный путь,
      тебе еще скитаться долго надо
      по стройкам - в Добрушах каких-нибудь,
      по Эжерелисам, по Ашхабадам...32)
      Пока в какой-то щели новый дом
      отыщешь ты сизифовым трудом,
      жизнь проклиная тыщу раз подряд,
      сам скинуть с плеч девчонку будешь рад!
      А, впрочем, что мы спорим оголтело:
      "кулички", "дом"... На воле ж бойня, ад!
      Душа, чай, в душу с третьим-то отделом
      живет комяцкий наш военкомат!
      И не успеешь ты хотя б отчасти
      очухаться, пьянящей воле рад,
      тебя какой-нибудь подлец-снаряд
      вдруг разорвет на сто четыре части!"
      Слюнявые разбив по пунктам бредни,
      безжалостный умолкнул собеседник,
      и, ткнувшись вдруг в подушку головой,
      как маленький, заплакал наш герой. *)
      ЧАСТЬ ПЯТАЯ
      ЧЕТВЕРТЫЙ КОТЕЛ,
      где сюжет дает неожиданный крен в сторону, обнаружив нового героя, и, сделав последний зигзаг, завершает лагерную трагикомедию.
      Была весна сорок второго года.
      Унылый дождик лился над Москвой.
      Там грохотал ожесточенный бой,
      а здесь, в глуши, лишь вялая природа
      дралась с ничуть не слабнущей зимой.
      Еще порой, слепя, в глаза летели
      уже как бы разрозненной метели
      бессмысленные мокрые клочки...
      А ночью паровозные гудки,
      зовя с собой - туда куда-то, к прежней
      счастливой жизни - мирной, безмятежной,
      будили душу - то толчком тоски,
      то ласковым касанием надежды...
      Весна несла бессчетные параши
      про близкое освобожденье наше.
      ___ ________________
      *)Но, смею вас уверить, этот плач ему
      что летний дождик: чуть блеснет - и скроется...
      Уж оптимизму юному, щенячьему
      вновь кажется: все как-нибудь устроится!
      Подумает о встрече - и у Скорина
      вновь бьется сердце радостно, ускоренно...)
      Уж даже день указывался точно,
      когда, не глядя на статьи, досрочно
      отпустят всех... Встречай же нас, весна,
      развейтесь в прах, нелепые печали!
      А впрочем, разве были времена,
      когда б зэ-ка амнистии не ждали?
      Пускай бушлат на нас порой дыряв,
      теплей бушлата есть у нас одежда!
      Иной, и десять лет отгрохотав,
      не знает сносу ей... И имя ей - надежда.
      К примеру я. Строчу - прошу учесть!
      что абсолютно некому прочесть.
      В те дни, когда в болотах комариных
      (а вовсе не "в таинственных долинах")
      я только-только разменял свой срок
      далеко от родных садов Лицея, 33)
      читатель первый (слушатель, вернее)
      был у поэмы этой - наш стрелок.
      Любил он, оторвав меня от тачки,
      усаживать на бревнышко с собой:
      - "Ты почитай-ка мне о той чудачке,
      о той цыганке - ну, об Аське той!"
      Когда же я, за нас обоих труся,
      оглядывался, он: "Давай, давай!
      Пусть вкалывают, ты себе читай:
      поотдохнешь, а я поразвлекуся!"
      И вот недавно я узнал о том,
      что парень влип: поверил "слову вора",
      пустил на пять минут, а те вдвоем
      ушли в бега, и ждет он приговора.
      Его заменит сволочь, не иначе,
      из тех, кто, издеваясь, службу нес.
      Воистину: на должности собачьей
      чем нравом злей, тем совершенней пес!
      О, "жар души, растраченный в пустыне"! 34)
      О, добрый пес, что брошен злобным псам!
      Нет моего читателя отныне,
      читатель ходит под конвоем сам...
      Так что и я могу: "Иных уж нет,
      сказать по-пушкински, - а те далече",
      кто относился к нам по-человечьи,
      в чьей памяти оставит "Аська" след.
      Был близкий друг - да взяли на этап 35)
      (он был катализатор вдохновенья)...
      Так для кого ж пишу я продолженье?
      Ну что же - для родных своих хотя б...
      Вот ей же богу, не могу поверить,
      что в прошлое захлопнулись давно
      тяжелые окованные двери,
      что видеть близких мне не суждено... 36)
      Все верится, что вечером, в столовой,
      под ласковый зеленый абажур
      когда-нибудь мы соберемся снова
      и я про все, что видел, расскажу.
      И вам, вольняшкам, эту вот поэму
      на странную, на дикую для вас
      и как бы экзотическую тему
      прочту в тот мирный, в тот знакомый час...
      Я вижу, вижу дорогие лица:
      отец от умиленья прослезится,
      а Сима будет к Аське ревновать... 37)
      На керосинку чай поставит мать,
      включим приемник... Станем отдыхать
      и, сидя рядом, слушать заграницу...
      Надежда глупая! Пока лицом к лицу
      ты не очутишься наедине с могилой,
      все тлеешь ты с нелепо-цепкой силой...
      Но чем я буду жить, коль ты придешь к концу?!
      Эх, "заграница"!.. В жизни никогда
      я не стремился, кажется, туда.
      Так, посмотреть... Но навсегда - ну нет!
      Казалось мне, что я б не смог привиться
      на чуждой почве...В давней дымке лет
      мне встретить бы пророка иль провидца,
      который мне раскрыл бы этот ад
      и предсказал весь горький путь дальнейший,
      иллюзий не оставив ни малейших!
      Как был бы я тогда укрыться рад
      туда, где б жил, от злых судеб упрятан!
      Успех, признанье - все пришло бы в срок...
      Ну что ж, в Стокгольме, на Мальмшильнадсгатан,
      нашелся бы подобный уголок. 38)
      Но разве мог бы я туда попасть?
      А с болтовней не влезть бы к волку в пасть:
      прослышь об этом следователь мой
      к десятому добавит пункт шестой! 39)
      Вот я треплюсь - а долго ль до греха?
      Я - вне России? Что за чепуха!
      Да, я в аду, и умираю я
      живой, здоровый - вяло умираю...
      Там, в области потерянного рая,
      чуть начата, осталась жизнь моя.
      Как не умел я пользоваться ею,
      как жить откладывал, не властен знать,
      что буду тенью собственной своею
      по телу брошенному тосковать...
      Но, впрочем, лирика, ты тут не к месту:
      ты, потеснясь, сюжету место дай.
      ...Итак, с мальчишества для нас прелестный,
      в таежный край приходит Первомай.
      Обычно в Октябри и Первомаи
      нас выгоняли из барака вон,
      то новую поверку затевая,
      то учиняя генеральный шмон.
      С безделья ль, от казарменнойли скуки,
      чтоб жили в страхе божьем, может быть,
      нам эти дни каким-нибудь кунштюком
      старались непременно отравить.
      Пока ж, в антракте между двух сюрпризов,
      кто наверху, кто подохлей - тот снизу,
      на нарах развалившись, кто как мог
      остаток сил скудеющих берег
      и развлекался: чтеньем дряхлой книжки,
      бог знает как прорвавшейся в барак,
      беседами о женах и детишках,
      со дня ареста канувших во мрак...
      А Скорину бы новую поэму
      писать положено в подобный час,
      но что-то он лежит недвижно, немо,
      свет вдохновения в очах погас...
      На досках, как на роскоши дивана,
      цигарку длинноствольную свернув,
      кейфует праздно Полтора Ивана,
      на полбарака ноги протянув.
      Он на цигарку горестно глядел
      и песню темпераментную пел:
      "Там, в тропиках, средь жгучей атмосхверы,
      где растет хвиник, ана'нас и банан,
      там бродят тигры, леопарды и пантерры
      под шепот па-альм, под хохот облизьян!"
      Он с чувством пел, к овациям готовый...
      Привез с собой он в лагерь целый воз
      экзотики подобной густопсовой,
      всех урок прошибающей до слез.
      А дальше - о красавице во власти
      соперников, готовящих ей гроб,
      а дальше - про дымящиеся страсти,
      экстаз любви и ревности озноб!
      И скорбно думал Скорин: "Им-то ладно
      им, видите ль, не удержать страстей,
      а нам-то в нашей доле безотрадной
      как быть с любовью тощею своей
      нам, иллюстрацией к пеллагре ставшим,
      оголодавшим и охолодавшим?"
      Лежит он, вздохом нары сотрясает,
      с такою миной - хоронить пора!
      Он мазохистски сам себя терзает:
      что было настоящим лишь вчера,
      в прошедшем времени припоминает,
      как будто где-то на краю земли
      все это было, и века прошли.
      Что ж, он от истины не так далек...
      Чтоб убедиться в том могли вы сами,
      прокрутим кинопленку перед вами
      событий, от которых мир поблек.
      Начнем, пожалуй, с главного удара,
      а после досконально объясним,
      что в самом деле приключилось с ним.
      Короче, с Аськой - все. Свершилась кара.
      Открытие такое - камень в темя!
      Судите сами: будешь тут угрюм
      он столько горьких передумал дум,
      страданий выстрадал за это время!
      Ведь не случайно, только он войдет,
      она вдруг - как слепая и немая,
      его речам елейным не внимает,
      не травит анекдотов, не поет...
      Презрительна и явно холодна,
      коль обратится - разве лишь по делу...
      Увы, как видно, Аська неверна,
      увы, как видно, Аська охладела! 40)
      Прости-прощай, блаженная страна,
      где берега кисельные и млеко!
      Так, хоть не в пушкинские времена,
      стал прорезаться в Скорине Алеко.
      Вдруг прояснилось: с самого начала
      она его всерьез не принимала.
      (Он был от скуки, так - дружок чудной,
      пока получше нету под рукой.
      Теперь другой, по-видимому, есть
      он побоку: по нужности и честь!)
      То тайным мыслям улыбнется знойно,
      то удовлетворенно гладит грудь,
      и вроде стала как-то поспокойней,
      и пополнела вроде бы чуть-чуть...
      Теперь вернемся, так сказать, к истокам:
      все началось с того, что - полный сил
      Васек, наш повар, как-то ненароком
      ему такую сделку предложил:
      - "Ты не уступишь мне свою красючку?
      Тебе ж не по зубам такая штучка!
      Пока не поздно, брось ее, паскуду!
      Ведь я добра тебе хочу, не зла...
      Притом учти, что всю дорогу буду
      тебя кормить с четвертого котла! 41)
      Ты с нею - курва буду! - пропадешь...
      Ты сам шакалишь... Чем ее прокормишь?
      Ну что, лады? Давай подумай, кореш...
      Ведь ты не враг себе? А враг - ну что ж..."
      Он опахнул его теплынью сытной
      и в котелок авансом (ешь, чудак!)
      не жижицы плеснул стыдливо-скрытной
      густой баланды вывернул черпак!
      Забывший од звучания святые,
      найду ль подбор тебя достойных слов ,
      о, чудо лагерной кулинарии
      похлебка из селедочных голов!
      Они на вас потусторонне-тупо
      из мутноватого взирают супа:
      мол, мы мертвы, нам ничего не надо,
      нам все равно, нам нет пути назад...
      Так тени грешников в каком-то круге ада
      на Данте проходящего глядят.
      В голодный час нам час полуголодный
      отрадно вспомнить... С волчьим блеском глаз
      ремень подтягивая чересчур свободный
      о, головы! - благословляю вас!
      Давно прошла счастливая пора,
      когда, от радости дорог не различая,
      стыдливо вас рукою прикрывая,
      я с мискою проскакивал в барак!
      С каким, бывало, трепетом в крови
      к вам, головы, предмет моей любви,
      я, сладостно приникнув, как вампир,
      высасывал в костях сокрытый жир!
      Осиротела с той поры больница
      ушла селедка и пришла пшеница,
      молок не стало, и голов уж нет
      безжирен и бессолен мой обед.
      Отечественным бедствиям сродни,
      нисколько не нуждаясь в оправданье,
      но как бы платоническим в те дни
      умеренное сделалось питанье,
      и мясо (уж не говоря про сало)
      желудки наши не отягощало:
      оно, конечно, в кухню попадало,
      но только для четвертого котла!
      Трем прочим - супчик с крупкою пшеничной,
      где от мясца присутствовал цинично
      лишь запах - в концентрации различной!
      да кости, что обглоданы дотла...
      Увы, я вновь поддался увлеченью!
      На ниве лагерной с долготерпеньем
      не лирику, поэт, сатиру сей!
      И вам, свои вручая извиненья,
      вновь от лирического отступленья
      я ухожу в сюжет немудрый сей.
      Так вот, пришла пора хоть как-нибудь
      обрисовать соперника лепилы.
      Васек имел лет двадцать пять от силы.
      Как шарик, круглый. Колоколом грудь.
      Он был приземист, куц, коротконог,
      что щедро возместил Васятке бог.
      Хоть и не собирался я касаться
      барковских тем, но как тут умолчать:
      дай бог нам всем подобных компенсаций
      за малый рост иль нелихую стать!
      Васек шутил: на бога он не зол,
      что слеплен из особенного теста,
      что, видимо, весь рост его ушел
      в причинное, как говорится, место.
      Васек-то и сидел за изнасилованье
      (узнав о том, впал Скорин в вящий страх!),
      но где б шальные судьбы ни носили его,
      всегда, как спец, ходил он в поварах!
      Лицом Васек похож был на кота,
      и были масляны его уста
      и хитрые прищуренные глазки.
      Он был упитан (стало быть, игрив),
      сластолюбив (тире - женолюбив)
      и постоянно жаждал женской ласки.
      Последнею победою Васька
      была дочурка нашего стрелка.
      Невинность на лагпункте? Разве просто
      ему стерпеть нелепый факт такой?
      Четырнадцатилетний переросток,
      устроенный по блату медсестрой,
      она (о, Муза, мы с тобой не часто
      душой кривили: полно, не молчи!)
      страдала недержанием мочи,
      была коса, глупа, но так сисяста!
      Он, дочке вохровца любовь даря
      или меняя сало на махорку,
      и к месту, и не к месту повторял
      свою излюбленную поговорку:
      "Всяку тварь
      на хуйпяль!
      Бог увидит, пожалеет
      и хорошую пошлет!"
      Вот, видимо, такую-то хорошую
      подругу дней суровых смуглокожую
      Васек приобрести и захотел
      (он в Аське, может, божий перст узрел!).
      Придуркам двум не столковаться, что ли?
      Обычный лагерный обмен, не боле:
      ты - мне, а я - тебе, без ссор, без склок...
      В двух направленьях действовал Васек:
      зачем с лепилой ссориться бесцельно?
      Будь дипломатом, но и целься в лоб!
      И Васька к Аське, как бы параллельно
      переговорам, вел прямой подкоп.
      Он знал, Васек, как влезть цыганке в душу:
      прием, что без осечки бьет в упор!
      Недавно Скорин невзначай подслушал
      их тайный подзаборный разговор.
      Торговля? Не-ет: волненья и сомненья...
      Ее взволнованное: "Блинчики? Когда ж?"
      И Васькино, без всякого волненья,
      спокойное, конкретное: "Как дашь."
      Кто-кто, а сей циничный индивид
      знал: коли голод не изжит покуда,
      путь к сердцу женскому всегда лежит
      через соседствующий с ним желудок.
      Любовь, конечно, сила - елки-палки!
      и кто в нее не верит, тот не прав:
      ведь даже вот коблы и ковырялки
      и те друг друга режут, взревновав!
      Не сахар, ясно, расставаться с милой,
      но горький опыт всех нас убедил:
      из тех двух сил, что властно правят миром,
      любовь плетется все же позади...
      Васек, себя ужасно уважая,
      считал, что действует, как джентльмен:
      ведь он не просто Аську отнимает
      он одаряет сытостью взамен!
      Трави ему баланду про невест
      и про любовь по дотюремной норме,
      а этот Васька слушает да ест,
      и всех своих подруг от пуза кормит!
      Он Скорину мозги давно бы вправил,
      не стал вести с ним праздный разговор,
      пронюхай он, что, как последний фраер,
      не тронул Скорин Аську до сих пор!
      Ему и в голову не приходило,
      что нашлепила был такой мудила!
      Мудила, фраер иль совсем дурак
      но это было так! Ох, было так!
      Увы, интеллигентская натура
      его лишала пламенных утех:
      не мог, как пес, он бешеным аллюром
      совокупляться на глазах у всех...
      В барак к ней пробираться тише мыши...
      Расталкивая женщин остальных,
      ее наебывать, всей кожей слыша,
      как с верхних нар клопы летят на них,
      и трепетать: вот-вот нагрянет вохра,
      с позором стянет с Аськи - и в кандей!
      Не вечно ж бдит, не вечно смотрит в окна
      наш Полтора Ивана, хитрый змей!
      Когда ж остались только две бабенки
      на всю ораву лютых мужиков,
      не скрыли б их любые похоронки
      от чуткой бдительности наглых псов.
      Охране стало чем-то вроде спорта
      вылавливать их. Спросите, зачем?
      А надо ж разрешить им давний спор-то:
      с кем подживает Зайчик? Аська - с кем?
      К тому ж, застукав в роковую ночь,
      любой цыганку трахнуть был непрочь...
      И от штрафной не упасет ничто,
      и вообще не надо профанаций...
      Ах, это все не то, не то, не то!
      Зачем перед собою притворяться?
      Пред ним однажды верный шанс возник...
      Все разом изменилось бы в тот миг!
      В кабинку, где порой за спирт бои
      велись с блатными (каждый бой - упорен!),
      где калики-моргалики свои
      раскладывал для доходяжек Скорин,
      похныкав где-то там, еще за стенкой,
      явилась санитарка пациенткой.
      При явной инфантильности цыганки,
      бог ведает откуда взявшись, к ней
      все приставали разные ветрянки,
      крапивницы, болячки всех мастей.
      Премудрый врач, здоровье обеспечь,
      протри, чтоб зуда как и не бывало!
      Торжественно она спустила с плеч
      рубашку, что к ногам ее упала.
      Был "кабинет санчасти" отделен
      от лазарета только одеялом,
      но это было все ж таки немало
      для тех, кто пылкостью вооружен,
      решительностью и железной хваткой
      и действует умело и с оглядкой.
      Но, растирая уксусным раствором
      все эти ведьминские чудеса,
      их платонически ласкал он взором,
      как будто мраморна сия краса.
      И ни на миг не ощутил желанья
      телесно-мертвый зритель тех грудей:
      тюремное калечит воздержанье
      и психику уродует людей...
      Он наверстает все - вдвойне, втройне
      не посрамит своей мужицкой чести,
      лишь только б по-людски, наедине
      хоть ночь одну бы провести с ней вместе!
      Емуо н анужна, она одна!
      Лишь сн е й- с такой испорченной и милой,
      все то, что дремлет, вспыхнет с новой силой,
      вулканом лаву выбросив со дна!
      Тут в монолог его привычно влез
      со "стансов" тех надыбавший слабинку
      (ему разоблачать нас не в новинку!),
      двойняшка-скептик, фаустовский бес:
      - "Ах вот как ты заговорил, дружок?
      Уже готов равняться ты с вулканом?
      Не потому ли, что заметно впрок
      тебе пошел твой блат с Васьком-смутьяном?
      Вкусив того аванса, ты ж, злодей,
      привык торчать у кухонных дверей,
      как бы притягиваемый магнитом,
      толкаем в спину волчьим аппетитом.
      Нет, ты не "соглашался", ты - молчок,
      ты втихаря... Но ты припомни, олух,
      как понимающе взглянул Васек
      в твои глаза, опущенные долу!
      Канючишь, сам с собою лицемеря:
      а вдруг, мол, как-то избежим потери?
      Развел тут нюни: "Ах, мне жизнь не впрок...
      Ах, чаинька моя... Ах, Ася, Ася..."
      Да будто бы без твоего согласья
      не обошелся шебутной Васек!
      Что ж, сделай вид, что закален, как сталь,
      и свой позор красивой фразой скрась-ка...
      О, лжеромантик, фраер, пинчер, враль,
      слизняк и трус - на кой ты нужен Аське?
      Уж кое-как раскочегаря прыть,
      ты должен был, кретин, пробел восполнить:
      здесь, на колонне, счастья миг ловить,
      чтоб как-нибудь на склоне лет припомнить!
      Тот миг в любви, упущенный бездарно,
      он и на воле-то невозместим.
      Раз ты не взял заветного плацдарма
      в разгар атаки - распрощайся с ним!
      Ну, а по правде - это все трепня:
      ты глуп, как пень, иль даже как три пня!
      Доверься-ка ты лучше подсознанью,
      что преградило путь твоим желаньям.
      Спрячь стыд в карман. Утешься: между нами,
      тебе неполноценность не грозит.
      Учти условия: Васька устами
      неп р а в д али сермяжная гласит?
      Мораль сей басни - острая, как нож:
      с харчей таких (мы знаем не заочно!)
      хоть помереть, пожалуй, не помрешь,
      ебать же не захочешь - это точно!
      Коль стал причастен лагерной породе,
      гони ты взашей праздные мечты.
      Тыб е зтого котла - к любви не годен,
      аст е мкотлом - любви лишишься ты!..
      О, сколь непоэтическая тема!
      И смех и грех... И как же ты горька,
      лишь в лагерях возможная дилемма,
      коллизия лишь для одних зэ-ка!
      Напрасно, братец, тысячи преград
      ты в мыслях возводил поочередно,