Аська

      пригрет, одет, и мыт, и даже брит.
      Кит номер три - великая Туфта,
      с кем рядом Мат и Блат - одна тщета!
      Ведь без нее - будь лучшим работягой
      кончая срок, ты станешь доходягой...
      А матушка Туфта научит нас,
      как сытым быть- и сил сберечь запас:
      как, скажем, складывая торф с боков,
      в середку льдину громоздить за льдиной,
      чтоб штабель величавою картиной
      вздымался аж до самых облаков,
      чтоб у костра покуривать полсмены
      и числиться при этом рекордсменом...
      Экономисты, техники, врачи
      мы все туфтим... Покорствуй и молчи!
      Нет, пыл надежд в герое не угас...
      Его печалил вывод слишком скорый,
      что в лагерях работают у нас
      по специальности - одни лишь воры
      да стукачи: для этих и для тех
      мир радужен, им жаловаться грех...
      Все это так. Но есть и исключенья:
      врач и бухгалтер - вот где дефицит...
      Был явно путь второй ему закрыт,
      и он надумал взяться за леченье.
      В то время - при начале всех начал,
      в Печлаге, средь бездарности унылой,
      кто аспирин от йода отличал
      тот был уже вполне культурной силой...
      Однажды на этапе, где лекпом
      понадобился срочно, был экзамен
      произведен ему, и он легко
      лепилы лагерного облечен был саном.
      Теперь есть шансы, притаившись, выжить,
      себя не разрешив бездарно выжать
      до капельки, бог весть по чьей вине...
      И он бы кантовался полусонно,
      от всех мирских событий отдаленный,
      когда бы там, за лагерною зоной,
      война не кочевала по стране.
      Что плохо там, на фронте - каждый знал,
      поскольку нам в то время неуклонно
      грозила вновь режимная колонна,
      грозили тачка и лесоповал.
      Газет уж больше года не читая,
      судить могли мы, что творилосьт а м ,
      по вохровскому отношенью к нам:
      как бы температурная кривая
      от снисходительности к зверству: "Встать!"
      Шмон среди ночи. Пятьдесят восьмую - 22)
      за вахту, на этап! Ее, родную,
      всю вместе снова велено согнать...
      Учуяв гибель, с горя ловкачи,
      мы расползались вновь, как тараканы.
      Глядишь, спасут знакомые врачи
      пригреемся, зализывая раны,
      пока опять (о, наш злосчастный крест!)
      до нас дойдет приказ собачий этот:
      повыковыривать из лазаретов
      и всяких прочих теплых злачных мест.
      Так в ваньку-встаньку мы игрались с ними,
      назначенные на износ, на слом...
      Они: опять на общие вас снимем!
      А мы: опять в придурки уползем!
      Однажды Скорин вырваться не мог
      с какой-то там колонны сверх-опальной
      три месяца. Занудливый стрелок
      над ним в порядке индивидуальном
      взял шефство, поднимая злобный крик,
      коль он поставит тачку хоть на миг. 23)
      Труд непосильный, голод и мороз
      давили скопом, доводя до слез.
      Лишь чудом, до предела изнуренный,
      он вырвался с той дьявольской колонны,
      когда уж начал доходить всерьез.
      Здесь он предстанет нам в обличье новом,
      поскольку был он прикомандирован
      к той слабкоманде, хилой и больной,
      что направлялась в дальнюю больницу
      не без надежды тайной подкормиться
      в сельхоз "Кось-ю", уже воспетый мной. 24)
      Здесь, кроме работяг обычных, были
      СК-1 и даже СК-2:25)
      и те, что только ползали едва,
      и те, что неходили- д о х о д и л и...
      Когда ж этап был заведен в ворота,
      уже священнодействовал там кто-то
      в халате белом - очевидно, врач:
      сердясь на хлопотливую работку,
      всех отправлял он на санобработку
      и собирался их сортировать:
      кто в лес, кто по дрова, быть может, сходит,
      а кто уж вовсе ни на что не годен.
      "Вот это да! - подумал Скорин. - Значит,
      меня опять на общие назначат?
      Тут что-то ситуация не та:
      лепилы должность прочно занята!"
      Но, помня лозунг "Не тушуйся!" - скромно
      потопал он знакомиться в медпункт:
      ведь есть же некий - не последний - пункт,
      на коем зиждется весь этот быт наш темный.
      Здесь взваливать ужасно обожают
      свою работу на плечи других
      (как в армии - но там не обижают
      того, кто исполнителен и тих).
      И клюнуло. Хотя и нелегально,
      но был он тут пригрет со специальной
      обязанностью: помогать лечить,
      быть при разводе в час унылый, ранний ,
      нести дежурство при больных ночами,
      поносы их и рвоты облегчая,
      и сводки медстатистику строчить,
      хитро шифруя вид заболеваний -26)
      все делая, короче, за врача,
      на лишние нагрузки не ворча.
      Так вновь обрел он скромный, но успех,
      коллеги милосердие изведав...
      Керим Саидович Нурмухамедов,
      коварный подозрительный узбек,
      имел загадочный и важный вид,
      был замкнут, молчалив и деловит.
      Бог знает, врач ли (может и лекпом),
      но комбинатор редкостный притом!
      Стукач? То неизвестно никому:
      не он являлся к куму - тот к нему.
      Сидел подолгу, но был кум, возможно,
      какой-нибудь болезнью болен сложной...
      Во всяком случае, впервые Скорин
      такое видел в лагере. Он вскоре
      сообразил, вникая в странный быт,
      что - весь в неведомых каких-то тайнах
      Керим Саидыч явно не случайно
      живет воистину как сибарит:
      в двухкомнатной хибарке недурной
      спит с постоянной лагерной женой
      нахальною раскормленной бабенкой,
      брезгливо обходящей всех сторонкой.
      Пред Томкой надлежало лебезить:
      невзлюбит - враз со свету может сжить,
      лишь стоит ночью ей шепнуть Кериму:
      мол, роет яму под тебя незримо...
      Она все норовила строить глазки
      герою нашему. Он каждый раз
      гадал, что правильней: ответить лаской,
      поглядывать ли на нее с опаской
      иль подымать и не пытаться глаз?
      Ему казалось, будто бы Керим
      престранно щурится, встречаясь с ним.
      Неужто к Скорину он ревновал, чудило?
      До шашней ли ему любовных было!
      Решил он,чтобы не свалиться в пропасть,
      избрать срединный путь, бывая там:
      разыгрывать желание - и робость,
      смущение - с восторгом пополам...
      Керим, конечно, жаден не был, нет...
      Конспиративные соображенья
      его удерживали от кормленья
      помощничка: ведь где ни тронь - секрет...
      (Что было сверхнаивно и напрасно:
      как будто все ему и так не ясно.
      Хоть, впрочем, разве редко это было,
      чтоб доброта о подлость обожглась?)
      Тамарочка, конечно б, подкормила,
      но... дорого б кормежка обошлась!
      В хибару их впускаемый нечасто,
      не мог не видеть Скорин, что порой
      Керим Саидыч шу-шу-шу с начальством
      и шу-шу-шу с начальничьей женой;
      что зоркий страж перестает быть зорким,
      когда Саидычу в его семейный дом
      то с кухни тащат, то, глядишь, с каптерки
      за свертком сверток, узел за узлом.
      Керимовы не пропадали знанья,
      он все включал в магический свой круг:
      и связь с вольняшками на основанье
      взаимно моющих друг друга рук,
      лекарства дефицитные, аборты,
      спиртяги нескудеющий запас
      все махинации, любого сорта,
      шли в дело, помогая в нужный час.
      Но Скорин не возревновал к коллеге
      с подобным изобильем привилегий,
      хоть при Кериме, что и царь и бог,
      был даже не божок и не царек,
      и не придурок, а полупридурок,
      завидующий каждому из урок.
      Из побывавших на режимной всякий
      поймет, что парню стала жизнь мила,
      хоть и похавает-то только в меру
      пшеничную баландочку, к примеру,
      хотя и спит средь доходяг в бараке,
      не удостоясь своего угла.
      Ему казалось: много ли мне надо?
      Дотянем срок и без своей норы.
      Но так казалось лишь до той поры,
      когда однажды, будто бы с досадой,
      Керим промолвил, подтянув штаны:
      -"Баб на колонну к нам пригнать должны!
      Ищи себе хорошую забаву,
      а коль полезешь к Томке - не прощу!"
      Уже не подозрительным - лукавым
      вдруг сделался Керимовский прищур.
      Что там произошло в его мозгах?
      Как разобраться в азиатских штучках?
      С души Керима разбегались тучки,
      он просто прояснялся на глазах.
      Вот руки он потер, чему-то рад,
      на Скорина кидая острый взгляд,
      вдруг замурлыкал что-то невпопад,
      чем наш герой был удивлен немало,
      и, что ему совсем уж не пристало,
      игриво Скорина коленкой ткнул под зад...
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЧАИНЬКА,
      где автор описывает прибытие на колонну женского этапа, рисует подробно биографию героини и даже выдает секреты женских татуировок.
      Тот день был необычен, буен, жарок
      как буря над колонной проплыла:
      прислали женщин к нам на амплуа
      кухарок, поломоек, санитарок.
      Они явились, небо замутив
      кошачьей музыкой базарных споров,
      шумливостью вечерних разговоров,
      нелепым пеньем на один мотив,
      весельем, нам давно уж непривычным,
      и женским матом звонко-мелодичным.
      Пошел по зоне радости трезвон:
      а ну, по вкусу выбирайте жен!
      Кто с той, субтильной, кто вот с этой тетей,
      кто с Ленкою, кто с Домною, кто с Мотей...
      И выбрали. Снимая с брака сливки,
      мы опасались лишь оперативки:
      с тех пор, как женщин дали на колонну,
      она всю ночь шныряла неуклонно.
      Но тут помог нам, на догадку скор,
      сливая на ночь два враждебных стана,
      наш лагерный механик и монтер,
      известный кличкой Полтора Ивана.
      С ним мало дел придется нам иметь,
      и вот портрет достаточно подробный:
      махновский облик, неправдоподобный,
      бредовый рост и страсть все время петь...
      Тот хитрый шифр и век не разгадать бы,
      что Полтора Ивана изобрел:
      мигнул два раза свет - кончайте свадьбы,
      оперативник к вахте подошел!
      Оперативник ступит за порог
      вот это номер! Люди спят, как дети:
      от них за тридевять земель порок
      и налицо прямая добродетель.
      И не додуешь ты, как ни хитер,
      что держит ливер издали монтер!
      На наши невзыскательные ложа
      подушки водрузились в тот же час,
      где вышиты девчонка, рюмка, ножик
      и тут же надпись: "Вот что губит нас!"
      И все ж недолго длилось наше счастье,
      мы не сумели - редкое - сберечь:
      явлению, достойному участья,
      то счастье суждено было пресечь.
      Семейная вдруг развалилась жизнь:
      неделя, две - откуда ни возьмись
      явилась в зоне трипперников сила!
      Та - заразилась, эта - заразила...
      Искали тщетно, как да почему,
      кто первый получил и дал кому,
      но пробил час... Увы, кому охота
      с блатных работ на общие работы?
      Хоть девки плакали, дрались, кусались,
      под топчаны, как дети, забирались,
      но в добрый час бестрепетный конвой
      повыкурил бедняг, как тараканов,
      из всех щелей и вновь забрал с собой,
      и скрылись девки, как в болото канув...
      Лишь две из них, по тайному капризу
      обласканные лагерной судьбой,
      хворобы избежав паскудной той,
      остались для придурков неким призом.
      Их на утеху юности преступной
      оставили, наверно, потому,
      что всем была одна из них доступной,
      другая ж - не доступной никому!
      О первой что сказать? Сия особа
      не будет нас интриговать особо.
      На всех мужчин бросавшаяся смело,
      старушка по летам, по виду - мальчик,
      специалистка по торговле телом
      Катюша Зайцева, прозваньем Зайчик.
      И больше ни черта - хваля, ругая
      не скажешь... Рядовая шалашня!
      Зато другая краля... О, другая
      смогла б увлечь, пожалуй, и меня!
      Начать с того: была она цыганкой!
      Что, здорово? Без штучек, без прикрас...
      Дикаркой, своенравницей, тиранкой,
      все как положено, впритир, как раз...
      Заправская властительница душ
      с кипучим сердцем, временно вакантным,
      и с уркаганским привкусом к тому ж
      немножко терпким, но весьма пикантным!
      Хоть мать звала, качая колыбель,
      ее цыганским именем Мигель,
      хоть в метрику оно занесено,
      хоть было милым - но давным-давно
      ей было суждено его забыть:
      за свой короткий век пришлось ей быть
      Капитолиной, Ниною, Тамарой,
      Раисой, Верой, Розой, даже Сарой!
      Нам Сара явно бы не по душе пришлася,
      но мы ее застали, к счастью, Асей.
      Она ходила в брюках. Ей-же-ей,
      мила мне эта лагерная мода:27)
      ну можно ль одурачить веселей
      нам чопорную, важную природу?
      О, сочетание брюк - таких мужских
      с открытой блузочкой - ужасно женской!
      Оно спасло б в сравнениях любых,
      хоть здесь равняться было ей и не с кем.
      Ее мужик - вольняшка, страшно пылкий
      еврей, работавший на пересылке,
      добыл их ей у одного зе-ка,
      прибывшего с этапам поляка.
      И в этом все имущество ее...
      На женколонне, как и полагалось,
      коблов немало Аською прельщалось,
      с коблами Аська жить не соглашалась,
      и те забрали тряпки у нее.
      Да, вот еще: домашнюю перину
      сквозь все - сухие, мокрые ль дела,
      сквозь все этапы, шмоны, карантины
      она, как символ счастья, пронесла...
      Не правда ль, трогательная картина:
      "исчадье ада" с маминой периной?
      И вот - увы, прости-прощай покой!
      (благословим чудесную утрату)
      она была назначена в палату,
      где по ночам дежурил наш герой.
      Героя моего должны вы знать
      немножко... Разве мог он устоять?
      И отрицать бы Скорин не решился,
      что в санитарку с почерку влюбился!
      Она была красивою всерьез.
      В ней женского сберегся целый воз...
      Я знал красивых, что дурнели в плаче,
      и некрасивых, хорошевших в нем,
      но прелесть этой, так или иначе,
      сквозь смех и плач светилась огоньком.
      Натурой, право б, обладал железной,
      кто б не растаял в час блаженный тот,
      когда она умеренно скабрезный
      больным рассказывала анекдот.
      Рассказывала тонко и лукаво
      и даже угощала их махрой
      (где она только доставала, право,
      сверхдефицитный этот зверобой?).
      Бывало, и любила же она
      пред нами демонстрировать невинно
      тот факт, что преудачно сложена:
      рисунок крепких ног и локон длинный,
      и остроту приподнятых грудей
      и как-то это шло, представьте, ей!
      А до чего забавно и задорно,
      добывши где-то зеркальца кусок,
      она висок слюнявила упорно,
      чтоб лег колечком круглый завиток!
      К ней даже и татуировка шла!
      Природный вкус внушил ей скромный выбор.
      К сравненью - Зайчик: посмотрели вы бы,
      как Зайчик разукрашена была!
      Я здесь, удачный улучив момент,
      вам покажу ее ассортимент.
      Чего бы только ни нашли вы там!
      На правой ручке длинноватый штамп
      почти по-соломоновски грустил:
      "Нет в жизни щастя, нам и свет не мил".
      А штамп, что левую украсил ручку,
      новейшей лагерной покорен моде,
      гласил бы так (в цензурном переводе):
      "Умру за горячую случку".
      Хоть афоризмы на груди и бедрах
      о принципах вещали очень твердых,
      однако истины такого рода
      не подлежат искусству перевода!
      На двух белейших нижних полушарьях,
      у той черты, где оные встречались,
      мышь с кошкою почти соприкасались,
      и лапка грозная уж занеслась в ударе!
      Сия картинка, будучи статичной,
      не выглядела слишком симпатичной;
      когда ж кому-то видеть доводилось,
      как Зайчик голая пред ним ходила,
      он наблюдал, немея от восторга,
      как мышка убежать пыталась в норку,
      а кошка лапкою ее ловила.
      Нет, выглядели как-никак иначе
      наколки Аськи -глупые, ребячьи:
      признанье, свитое подобно стружке,
      в любви к далекой матери-старушке,
      рисунок лошади, ковбой, наган,
      и у плеча другая завитушка:
      "Полюбил меня жиган,
      разлучил нас с ним кичман".
      И наконец, найдя нежней местечко,
      один пахан, цыганочку храня,
      ей начертал между грудей сердечко
      с лукавой надписью: "Не тронь меня".
      Картинку - вместе, так сказать, с холстами
      друзьям давала разглядеть она,
      ежевечерне на пороге сна
      одаривая райскими мечтами
      в угоду ли кокетству иль от скуки ...
      Он был с обрядом схож, тот маскарад:
      снималась блузка, стаскивались брюки,
      все это на ночь заменял халат.
      Процесс торжественный, неспешный, емкий
      был родственным с замедленною съемкой.
      Нет, Аська не спешила с этим делом
      (оденется - и станет вдруг темно!),
      благоговейно -с нами заодно
      безукоризненным любуясь телом...
      Что к внешности ее добавить вам?
      Добавит прокурор, как говорится,
      но кое-что могу добавить сам:
      деталь, что портит и мужские лица.
      Не ложка - капля дегтя в бочке меда,
      но как красючку угнетал меж тем
      тот грустный факт, что в тюрьмах год за годом
      пришла хана передним зубкам всем!
      Она не ртом смеялась - смуглым личиком,
      а коль веселость пущая найдет
      всегда ладошкой прикрывала рот
      (жест, сделавшийся с давних пор привычкой).
      Как все блатные, малость истеричка
      (не будь, попробуй, коль вся жизнь на слом!),
      она была чудесный парень, право,
      весьма покладистого в общем нрава,
      и нетерпима в этом лишь одном.
      Она рассказывала о подружке:
      родней сестры была ей та девчушка
      ("Мы вместе кушали", а это знак того,
      что в мире нет ей ближе никого),
      но подразнила раз "беззубым ртом"
      и вмиг заклятым сделалась врагом.
      А то окликнул, подойдя к ней близко,
      стрелок (знать, приглянулась наглецу):
      - "Эй ты, беззубая!" - иАська с визгом
      когтями бросилась к его лицу,
      да так, что тот попятился назад,
      "Вот ведьма-то!" - пробормотал в испуге;
      все шансы потеряв, был сам не рад
      (спасибо, Аську увели подруги)...
      События развертывались долго:
      поэт почти по-вольному вздыхал
      и даже, нарушая чувство долга,
      ей подремать под утро разрешал.
      Медикаменты все меж тем Керим
      пустил налево, облегчив леченье,
      поэтому пока давались им
      незатруднительные назначенья.
      Работка вовсе легкая пошла:
      кому-то баночки прилепишь ловко,
      раздашь больным по стопке марганцовки
      различной крепости - и все дела! *)
      Глядишь, и Аська кончила с уборкой
      и с вожделеньем лезет за махоркой.
      Усевшись так, чтоб уж всю ночь не спать бы,
      она рассказывает о цыганской свадьбе,
      и рвется песня, душу всем бодря,
      из нежных уст, гортанная и ломкая :
      "Сарэ патря, сарэ патря,
      сэр гожия чия полуромгия.
      А ну-ка, чаинька, не ломайся-ка,
      по ма ресту у пшэлэ собирайся-ка...
      Только чаинька все ломается,
      да по наву, дуй по наву собирается"... 28)
      Порою, нарезвившись, даже опытом
      своей профессии она делилась с ним:
      не целиком, конечно, и не оптом
      так, по крупинкам, крошечкам таким.
      ______________
      *) И скажет дядька: "Доктор, благодарствуй...
      Добавь маленько, чтоб совсем прошло...
      Ужтак твое мне новое лекарство
      вот это розовое - помогло!"
      К примеру, объяснит ему свой вклад
      в убийство или, скажем, в ограбленье:
      дурак-мужик растает на мгновенье,
      надеется, малейшей ласке рад...
      Она ж повиснет у него на шее,
      уже сдается будто, но робея,
      и незаметно сделает нажим
      (там есть на шее жилочка такая),
      и сразу он сникает, засыпая,
      и можешь ты что хочешь делать с ним!
      Что? Показать? Нетрудно сделать это:
      прижму - и у тебя в глазах темно...
      Но демонстрировать свои секреты
      под страхом смерти им запрещено.
      Нет, "инженер души" не умирал
      пока что в нем. И в жажде "тех" признаний
      ее он преупрямо фаловал
      на этакую ночь воспоминаний.
      Он чаиньку молил, чтоб как-нибудь
      про жизнь свою, про свой нелегкий путь
      она ему по дружбе рассказала.
      Но Аська, усмехаясь, отвечала:
      "Когда-нибудь...не знаю...может быть...
      Я не люблю про это говорить..."
      Неделя, две - глядишь, и месяц прочь...
      Так незаметно проходила ночь
      за анекдотом, шуткой, балагурством...
      Однажды Аська вышла на дежурство
      с большим запасом курева. Была
      поэтому на редкость весела,
      почти безостановочно курила,
      полы, как водится, сначала мыла,
      а после, чтобы ночь скорей прошла,
      дверь в жизнь свою немножко приоткрыла
      и даже сообщила с умиленьем
      интимные подробности явленья
      ее на свет...
      Мороз был зол и крут.
      Мать шествовала к нужнику. И тут,
      уже почти у места назначенья,
      произошло дочуркино рожденье.
      И очень часто мать потом жалела,
      что к той дыре добраться не успела!
      И в самом деле - сколько принесла
      она в семью волнений спозаранку!
      Всегда с мальчишками, она росла
      неукротимой, дерзкой хулиганкой,
      в буфете водку крала и пила,
      а в десять лет уличена была
      в том, что курила в нужнике
      том самом, где родила ее когда-то мама...
      Ее отец был горный инженер
      цыганской крови...Прочим не в пример,
      могла б она расти безбедно, дура,
      когда бы не цыганская натура!
      Тут много виноват был старший брат,
      не признававший никаких запретов:
      он где-то стибрил пару пистолетов
      и дерзко шел войной на всех подряд.
      В то время в Астрахани проживал
      бандит весьма почтенный на покое,
      который, старость мирную устроя,
      тайком детей на воспитание брал
      все из семей (зачем бы, интересно?)
      особенно приличных и известных.
      Невероятно тощ и безобразен,
      он был-зеленоглазый и рябой
      немного мефистофелеобразен,
      седой пахан с козлиной бородой.
      Он, брата Аськи всхолив и вскормив,
      занялся ею. Вскоре, полюбив
      забавную девчурку, словно дочку,
      прошел он с ней весь курс науки той,
      которую у нас любой блатной
      проходит кое-как и в одиночку:
      ходила по клюкам она; втихую
      по сонникам; краснушницей была,
      была и скокарихой; и любую
      из специальностей насквозь прошла.
      Он горд был ученицей безгранично:
      она училась только на отлично!
      Он многообещающей девчушке
      стал доверять отдельные дела.
      Когда ж она с майдана прибыла
      впервые с чьей-то крохотной скрипушкой,
      завернутой наивно в полотенце,
      он счастлив был, он вместе с нею рос!
      Так мать на первые шаги младенца
      глядит с улыбкой, тронута до слез!
      Не убоявшись встречи с мокрым делом,
      держалась хладнокровно и умело,
      прославясь для бандюг небесполезной
      мужскою хваткой, выдержкой железной
      и женской неприступною красой
      за знаменитой Первою Косой
      за пресловутой Первою Косой,
      где первоклассный вор лишь в дым бусой
      решался появляться в одиночку
      и то не в темную -заметьте -ночку,
      где фраеров не просверкают пятки
      и трупам счет ведется на десятки...
      Но час настал. Нашла коса на камень
      и лягаши явились ночью в дом
      и, все разрыв, на ужас бедной маме,
      нашли награбленное под полом.
      И вот за попустительство награда
      и слабости родительской урок:
      старушка-мама огребла, как надо,
      за укрывательство солидный срок;
      увы, маслину заслужил сынок,
      приняв расплату гордо, не робея;
      для Аськи ж, самой гибели страшней,
      бескрайняя открылась эпопея
      этапов, пересылок, лагерей...
      Дешевки Аську не любили. Часом
      уж не за то ль, что даже в лагерях
      она, другим на зависть и на страх,
      жила почти всегда с большим начальством?
      Но круглый год на общих припухать,
      всегда раздетой и голодной быть
      и все ж нарядчику достаться Коле?
      Нет, лагерь заставляет нас принять
      все то, чего не только что простить,
      чего понять мы не смогли б на воле!
      Любви она не знала. Лет в шестнадцать
      ее преследовал один бандит,
      но Аська не желала с ним встречаться,
      гнала, приняв высокомерный вид,
      смеялась, если он грозил расправой,
      он рядом был, коварный и лукавый,
      в тени таился, если Аська зла,
      вновь брался за свое, коль весела,
      вновь прятался, коль вновь она сердилась...
      И подстерег-таки, когда она
      беспомощная, на земле, одна
      в эпилептическом припадке билась.
      Редчайшая возможность представлялась!
      И он ее -хрипящую, без сил
      хоть Аська и кусалась, и плевалась,
      меж судорог -но все-таки растлил!
      С тех пор все то, что мир любовью звал,
      ей было только средством для устройства,
      чтоб никаким излишним беспокойством
      чреват бы не был временный причал,
      чтоб, до звонка неомрачая участь,
      прожить, не фраернувшись и не ссучась...
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      СТАНСЫ И НЮАНСЫ,
      где дается несколько зарисовок больных, герой пишет стансы, обращенные к героине, а соответствующий бес его высмеивает.
      Палата спит. Спит старичок-профессор,
      во сне все видит Киев свой (увы!).
      Спит важный - до сих пор особа с весом
      министр просвещения Литвы.
      Угомонился даже дед-колхозник,
      обычно полуночник самый поздний.
      Одну надежду он еще питает
      добраться все ж до своего двора...
      Сактировали, но не отпускают,29)
      а старикану помирать пора.
      Весь день он фантазировал, бедняга
      (укрывшись одеялом с головой
      и бормоча там что-то сам с собой),
      что будто к бабке едет, бедолага.
      Пыхтел, сучил ногами, беспокоясь,
      воображал, наверное, что поезд...
      Задрыхнул и Мирошниченко Сашка,
      еще вчера - авторитетный вор...
      Ему сейчас и впрямь, наверно, тяжко
      безмолвно ждать от кодла приговор.
      С радикулитом ли, с параличом ли
      три месяца лежал он, обреченный
      на неподвижность или просто зря,
      лепилам нагло голову дуря:
      уж тут такая хитрая болезнь
      поди, попробуй -разбери, полезь!
      Лежал, порой кряхтел, растил усы,
      под одеялом -чудилось -огромный,
      и полон был загадочной красы
      недвижный, целеустремленный, томный.
      И так значительно моргал глазами,
      и так улыбчиво цедил баском:
      -"Теперь мы вас зовем не фраерами,
      а пинчерами - вот как вас зовем..."
      Ему вниманье Аська уделяла
      такое же, как -оптом -прочим всем,
      и пот с лица простынкой удаляла,
      и голову с подушки поднимала,
      коль соблаговолит: "Давай, поем..."
      То Зайчик забежит, глядишь, проведать,
      махорки, сахару несет: "Бери..."
      То с ним, на корточки присев, беседы
      ведут неведомые блатари.
      Все перед ним на цырлах, все в движенье
      так, мелюзга, скопленье прилипал...
      И снисходительно он поклоненье,
      как бы божок восточный, принимал.
      И вот он был развенчан в ночь на среду,
      божок вчерашний - он шакалом стал:
      у деда -сумасшедшего соседа
      он пайку спер и с пьедестала пал!
      Он был сконфужен собственным деяньем
      ("да как он мог такой дешевкой стать!");
      зажмурясь, исходил немою бранью,
      склоняя соответственную мать.
      Склонял-склонял, и вот пришла пора
      похрапывать страдальцу до утра...
      И Аська спит, пристроясь на скамейке,
      размеренно дыша, всем телом спит,
      а Скорин рядом, возле чародейки,
      ее дыханье тянет, словно спирт,
      давно любовному подвластен трансу.
      Ты скажешь: "Набирается сеансу"...
      Не только... По-особенному он
      растроган как-то нынче, умилен.
      Ведь экое занятное творенье!
      Откуда это все берется в ней?
      Вот - в эту ночь: какое оживленье
      внесла в палату выдумкой своей!
      Все от нее каких-то штучек жди!
      Прошлась тут - ручки в брючки - обернулась,
      "Эх, Скорин, Скорин!" - хитро усмехнулась,
      похлопала ладошкой по груди:
      "Грудь орловская
      а жизнь хуевская!"
      Еще добавила (в том, может, есть
      намек на их любовь? Судите сами):
      -"Со мной ты хлеб сухой не будешь есть
      ты будешь поливать его слезами!"
      А после, напустив невинный вид,
      и даже грустный, подошла со вздохом
      к профессору и кротко говорит
      (тот слушается, хоть и ждет подвоха):
      - "Два пальца поперек зубов -вот так
      вложите и скажите громко "пуля"!"
      И смехом залилась: ведь вот чудак,
      профессор, а такое изрыгнули!
      (Произведите этот опыт сами
      и разницу поймете меж словами!)
      Ей Скорин намекал: вот - даже срок