Михайлов Игорь
Аська
Игорь Михайлов
Аська
(лагерная трагикомедия)
П О С В Я Щ Е Н И Е
Ивану Алексеевичу Лихачеву -1)
человеку феноменальной культуры
и удивительной судьбы.
Струятся дни. Полгода лишь осталось
из трех тюремных лет, сужденных мне,
и в этой неприветливой стране
мне прозябать теперь совсем уж малость.
Но я в обман себя не заведу,
свою судьбу спокойно караулю:
окончив срок, в штрафбат я попаду 2)
и встречу предназначенную пулю.
Случится то тринадцатым числом 3)
(я даже долгий скучный дождь предвижу),
и перед тем, как сдать себя на слом,
я ни родных, ни близких не увижу...
У повести моей судьба темна:
дойдет ли до читателя она?
Надежда слабая, что эти строчки, чудом
пройдя в века сквозь тысячи преград,
меня негаданно поставят в славный ряд
к давно умершим дорогим мне людям...
Ну что ж... Я тем уж счастлив должен быть,
что вместе провели сезон в аду мы4)
и замысел, что при тебе задумал,
я при тебе успел и завершить...
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Любителям остросюжетных книг
признаюсь сразу: в этой - первой - части
сюжета никакого нет, к несчастью:
в ней только крик души - протяжный крик.
Здесь вам еще не встретится герой,
лишь автор, всюду автор - боже мой!
Чтоб одолеть ее, нужна отвага,
и мой совет (дабы не дали тягу)
за чтенье взяться сразу со второй.
А здесь - не отступленье, но вступленье
лирическое, нужное лишь мне
да тем, кто склонен к грустным размышленьям
и автору сочувствует вполне.
Предупредил. Теперь не мучит совесть,
и я уверенно берусь за повесть.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ВСТУПИТЕЛЬНАЯ ,
где автор пытается нарисовать таежный пейзаж, вспоминает о своих поэмах, написанных на воле, и травит еще кое-какую баланду.
Тайга редеет. Каждый день с "горы",
где наша расположена колонна,
я наблюдаю рощу, где - пестры
в последнем блеске листья неуклонно
проходят гамму осени: с утра
желтея, золотея, багровея,
под вечер все бледнее, все мертвее,
все однотоннее они... Пора
ветрам свирепым стынуть, леденея...
И роща вновь теряет очертанья,
к привычному готовясь состоянью...
Есть в этой роще, говорят, ручей,
беглец с Уральских гор, здесь обреченный
от солнца прятаться, как от властей...
Но что он мне? Я только заключенный!
Живи я здесь хоть век - мне все равно
того ручья увидеть не дано.
Куда ни глянь - болото подо мною
(охрана, бодрствующая всегда).
Пусть наша зона числится "горою"
здесь тоже всюду хлюпает вода!
Ну, скажем, скрылся ты за вахту... Что ж?
В болотах сдохнешь - иль назад придешь.
Как незаметна здесь людей утрата!
Где всех упомнить, даже перечесть...
Все чаще первая моя палата
мне кажется "палатой номер шесть". 5)
И только медстатистик Лихачев
сказал бы вам, кто от чего загнулся
и кто какой болезни приглянулся ,
цинге ль, пеллагре ль больше всех почет...
...А уж на небе, зябком от морозов,
рассвет по-мартовски голубоват и розов...
Так где ж зима? Взаправду ль стужа стыла
иль бредил я и стих, повременя?
Засыпанная гарью от коптилок,
ночная жизнь замучила меня. 6)
И вот в медлительной тоске ночей
свои поэмы вздумал перебрать я
семью, где мало взрослых сыновей,
но первенцем в которой были "Братья". 7)
Я их писал еще не пробужденным
счастливцем, тщетно ищущим печаль,
то апатичным, то неугомонным
мальчишкою, чьей смерти мне так жаль.
Средь давних лиц я повстречал тогда
былых друзей, когда-то сердцу милых,
и девушку, что в юные года
мне много боли нежно подарила.
Я жил своим еще тогда, вначале,
свою лишь грусть писанием леча,
но чувства собственные щеголяли
в одежке с постороннего плеча.
Те плечи очень дороги нам были, 8)
и все ж, не тщась похитить с неба звезд,
мы собственный костюм себе пошили
добротный, хоть рассчитанный на рост!
Давно ли я, в армейские года,
из всех поэм предпочитал "Матвея"? 9)
И вспомнил я, жестоко сожалея,
как счастлив и как волен был тогда,
как безмятежно проходило лето,
неслышными заботами согрето,
в семье простой и милой, что без слова
меня в себя вобрала, как родного...
Мне вспомнилось, как море свирепело
от ветра резкого; как все вокруг темнело,
а в небе, позабывшем о лазури,
метались чайки, схожие немножко
с чаинками, когда в стакане ложкой
разбудите вы крохотную бурю...
И что же? Пошло покорясь натуре,
глупец, я, видите ли, "жаждал бури",
и были мне тогда почти несносны
дни мирные - безбедны и бесслезны...
И как же быстро им пришел конец!
Теперь, приняв жестокий курс леченья,
всем детищам своим без исключенья
я справедливо-любящий отец...
Могу ли я "Тетнульд" обидеть свой,
край вечных льдов и год тридцать восьмой? 10)
Мой милый спутник, где твоя рука?
Ведь было бы бесстыдно, низко, нагло
забыть, как резвая в камнях бежала Накра,
как клокотала Местия-река...
Болезнь ребенка, горы неурядиц
меня отбрасывали от тетради,
но - строчки редкие в рассветной тишине
вы тем дороже стали нынче мне!
Ты ж, "Кочмас", все казался мне пятном
на добросовестной моей работе!11)
Прошли года, и вот - в конечном счете
я мягче стал в суждении своем...
Биографы - придирчивый народ,
но здесь смолчат, почтительны и немы:
ведь скучноватая сия поэма
кормила и поила целый взвод!
Друзья мои, я вспоминаю вас,
как - голодом и жаждою томимы
в издательство калининское шли мы,
чтоб получить очередной аванс.
В мою звезду неумолимо веря,
вы караулили меня у двери,
и я обманывал в тот незабвенный час
желудки ваши, право, редкий раз!
Уж в этот день мы наедались всласть!
И не было вкусней, даю вам слово,
беспутного, шального, холостого,
чутьпенистого пива молодого,
которое пивали мы в столовой,
что "Волгой-Волгой" издавна звалась! 12)
Что ж под конец мне о тебе сказать,
заветная погибшая тетрадь,
неконченная милая поэма? 13)
Я в ней, грустя по дому, рассказал
про все, чем в детстве жил я и дышал,
про городок, где мирно вырастал,
до кровной до своей добравшись темы,
с тоской, пред коей даже вопли немы!
Последних дней моих армейских верный
всегдашний спутник, друг мой, мой близнец
в корзинке следователя, наверно,
нашла она безвременный конец!
Могу ль простить одно лишь это дело
небрежности Особого отдела?
Мой следователь, гражданин Шиловский!
Вы помните, спросил я как-то вас,
как быть мне с этой темою хреновской,
внезапно для моих раскрытой глаз?
Ведь не смогу ж я не писать о том,
что видел, угодив в их желтый дом?
Ведь выберусь же я в конечном счете!
Вы усмехнулись глупости моей:
- "Кто побывал у нас - как на работе
секретной служит до скончанья дней!"
Тогда вам дикой показалась эта
наивность желторотого юнца,
однако психологию поэта
вы вряд ли раскусили до конца...
Так вот: "в медлительной тоске ночей"
поэму лагерную я задумал.
Но пусть рассказ мой не звучит угрюмо
и насмерть не сразит души ничьей,
напротив - неуверенной и зыбкой
пускай он озарит тайгу улыбкой
взамен нещедрых солнечных лучей.
Вот если он сквозь лагерную зону
на волю вырвется когда-нибудь,
эстет скривится, может быть, резонно,
нос норовя надменно отвернуть.
Еще и в том покаюсь всенародно,
что ты груба, поэма, и резка,
и вовсе "в завиточках волоска
ушку девическому" непригодна. 14)
Но автор этим не смущен ничуть:
он не берет, пускаясь в дальний путь,
в расчет ни ангелочков, ни эстетов:
сюда б их на денек, в болото это,
как щеников, носишком чистым ткнуть!
Да, "c'est la vie" - мадмуазель, месье...
Пусть вас сюжет вульгарный не смущает,
поскольку, как известно, битие
сознание людей определяет...
И вот что дико: в жизни сей беспутной
я - вне закона, я - без прав, без сил
сияние свободы абсолютной
внутри себя впервые ощутил.
Чего бояться мне? Зачем лукавить,
черт знает что строкой бесславной славить
и всяческую нечисть воспевать?
Мне наплевать на лживую печать !
Мне не к чему быть лучших строк убийцей,
смотря предусмотрительно вперед:
редактор ничего не убоится
и цензор ничего не зачеркнет,
поскольку их не будет, как не должно
быть вообще: поскольку автор сам
ответчик пред читателем дотошным
и не подвластен никаким властям.
Уравнен я отныне с графоманом
хоть разразись поэмой, хоть романом...
Слова уже теснятся, рвутся с губ...
Прости меня, читатель мой условный,
коль буду я в суждениях не скуп
и, так сказать, немного-много-словен.
Да что там! Долгой немотой измучась,
я буду просто дьявольски болтлив,
отяжелевшей проливаясь тучей
над почвою сухой бумажных нив.
Смешон мне спор писателей-вольняшек:
"Кто наш читатель?" "Пишем для кого?"
А пишут, чтоб не сдохнуть, вот с чего,
чтоб беспросветный быт не так был тяжек!
До своего спасенья я вот лично
добрался: пишется - и благодать!
Пусть марганцовкой на листах больничных -15)
но только бы писать, писать, писать!
Наш брат, пытаемый и не питаемый,
скрываясь сам в себя от всех обид,
пустыню, остров ли необитаемый
в рабочий кабинет преобразит!
Да, я лишен простора в жизни сорной,
но пусть же будет так - на зло врагам:
поэту тесно, а словам - просторно
(за мысли не ручаюсь, но - словам!)...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЛЕПИЛА-КАНТОВИЛА,
где автор, обезопасив себя от обвинений в автобиографичности, рассказывает эпопею своего героя, предшествующую встрече с героиней поэмы.
О детство, ныне милое и присно!
В мозгу навеки, память, сбереги
журнал (литературный, рукописный,
художественный!) - "Первые шаги"!
Редактор требовательный и пристрастный
прекрасный наш руководитель классный - 16)
заботился, чтоб к нашим повестям
немало было ярких иллюстраций:
была возможность посоревноваться
художникам (их было двое там). 17)
Я, чередуя с вдохновеньем игры,
ведя героев в джунгли жарких стран,
придумал приключенческий роман.
Он назывался "Победитель тигра".
Ирине Бер, чей был отчетлив почерк,
на долю выпал тягостный удел
переписать немало наших строчек,
и сей удел Ирине надоел.
Она, жалея время, и устав
от всяческих перипетий в сюжете,
выбрасывала половину глав
в расчете, что никто и не заметит.
Была она, возможно, и права,
я, видно, с детства склонен был к длиннотам,
не вдруг спохватываясь, что кого-то
тигр почему-то съесть позабывал.
Роман был сжат, а темп его ускорен,
и, верно, выиграл читатель наш...
Роман не помню. Помню имя - Скорин.
Так назван был мой главный персонаж.
Справляя творчество, как торжество,
и лиру на просторный лад настроя,
я потянулся вытащить его
из недр памяти для своего героя.
Да буду я в пристрастьях неизменен,
уж коль на путь классический вступил!
Кому - Езерский, а кому - Арбенин, 18)
а мне вот Скорин почему-то мил.
Поэты с пушкинских времен до наших,
от версий фантастических устав,
доказывают с пеной на устах,
что пусть порой близки им персонажи,
пусть даже словно зеркало - тетрадь,
но, как их биографии ни схожи,
героя с автором отождествлять
при всем их сходстве все-таки не гоже.
О том же походя предупредив,
признаюсь вам, что мы с моим героем
могли бы в армии единым строем
шагать, горланя на один мотив.
Он на меня характером похож,
в нем осмотрительности - ни на грош,
и забран был на самой на заре,
чуть не в младенческой своей поре,
и даже напечатал две поэмы
(хоть, правда, на совсем другие темы),
совсем как я - в "Звезде" и "Октябре"!
Хоть над Невой нам с ним не приходилось
стоять, "опершись задом о гранит", 19)
но в лагерях нам встретиться случилось:
такое память вечно сохранит!
Имел он столь же полудетский почерк
и столь же неразвившийся талант,
был столь же легкомысленным... Короче,
мой не двойник, а, скажем, вариант!
Но я свидетельство представить рад,
чтоб не вступать с потомством в перебранки:
я, как известно, в армии был взят,
а Скорин арестован на гражданке.
Своей душой его я не ссужу,
за очень многое его сужу.
Он - подчиненный мой, в конце концов,
он только действующее лицо,
он мой герой, а я - его создатель,
почти всегда пассивный наблюдатель,
чутьсценарист, немножко режиссер,
а чаще - гримировщик и суфлер.
В те дни принципиальностью особой
не отличался мой герой ничуть.
Он злобой дня (отнюдь не злобной злобой!)
мог, как петух, напыжить гордо грудь,
мог к юбилейной дате стих представить,
личиной скрыв отсутствие лица,
и даже по инерции прославить
в своих стишонках "друга и отца".
Не будь он недалеким лежебокой,
дисциплинируй ветрености прыть,
да если б поднажали - ненароком
и в партию вступил бы, может быть...
Была наивность лживости сестрой,
и в этом был эпохи отпечаток.
Отметим, что стремился наш герой
писать лишь то, что можно напечатать.
Пока разгуливает он на воле,
еще одну деталь введу в рассказ
порядка, ну, интимнейшего, что ли,
но чрезвычайно важную для нас.
Узнав о ней, уже нельзя забыть ее:
раскрыв его характер до конца,
она дальнейшие нам прояснит события,
согрев меж тем сочувствием сердца.
Был Скорин влюбчив и сентиментален...
То по-щенячьи весел и шумлив,
то - настроенье как-то враз сменив
по-идиотски нуден и печален.
Смешно, но под руку не смел он сразу
взять девушку: застенчиво-немой,
глядел он томно и голубоглазо
в глаза возлюбленной очередной.
Начав знакомство - хорошо ли, плохо ли,
он позже, сам себе гнуснейший враг,
обычно ограничивался вздохами,
дальнейший не решаясь сделать шаг.
Он мог вздыхать и млеть буквально сутками...
Недаром, на язык остра и зла,
его "молочным супом с незабудками"
подруга детства метко прозвала.
Порхая мотыльком под тучей грозной,
не торопил он жизни благодать
и радости любви лишь в самый поздний,
в последний час сподобился узнать.
Уж заждались Лубянка и Бутырки,
когда - судьбе недоброй вопреки
прелестнейшей из хищниц, некой Ирке,
он в цепкие попался коготки.
Характер разгадав его с налета,
то в небо вознеся, то скинув вниз,
она с ним разыграла, как по нотам,
любви несмелой школьный экзерсис.
Сражаясь с нашим братом, как с врагами,
за пядью пядь в продуманном бою
красотка черепашьими шагами
сдавала территорию свою.
Была расчетлива, хоть и мила,
короче - "постепеновкой" была,
была сторонницей - ведь вот досада!
той тактики, что сдерживает прыть,
позволив не до дома - лишь до сада
себя на первый случай проводить;
там - до подъезда, но не до квартиры,
там - до квартиры, но... войдешь потом!..
Сперва ему достались губки Иры,
еще кой-что, но все ж не целиком...
Все это, право, было б очень мило
(по капле наслаждение тяни!),
но невдомек ему в то время было,
что каждый день бесценен в наши дни!
Едва лишь отступленье до постели
дошло и до сдающегося "ах"
тюремные засовы впопыхах
"Прощай, любовь!" - ему с издевкой спели.
Вот, так сказать, и весь любовный опыт
с фоблазовским, как видим, не сравнишь!
Неси в тюрьму под сердца горький ропот
ту шепотом прослоенную тишь
и в памяти надежно береги
стук башмачка, упавшего с ноги,
и долгожданный зной прикосновенья,
и смутный лепет первых женских тайн,
а нам теперь вернуться к прозе дай,
покончив с этим нежным отступленьем...
Итак, он постепенно выдвигался
и понемножку в гору лез да лез,
но, сам того не зная, оказался
врагом народа (мир не без чудес!).
И вот явились гости и учтиво
ему вручили lettre de cachet, *)
хоть он имел, по правде, на душе
один лишь грех: большую склонность к пиву...
Он забран был тем знаменитым годом,
что редкой из семей не стоил слез,
что был навеки заклеймен народом
прозванием "ежовский сенокос",
____________
*) ордер на арест (франц.)
когда, топча людей во весь опор ,
не разбирая - пешка или тура,
ярясь, во вкус входила диктатура,
все больше смахивая на террор.
Своих головотяпов ли уловка,
немецкой ли разведки ловкий ход
иль попросту нормальная вербовка
рабочей силы - кто сейчас поймет?
И обретают плоть и кровь химеры,
вчерашний идол - проклят как злодей...
Страна моя не знает чувства меры
ни в ненависти, ни в любви своей!
Был путь ее контрастами наполнен
бог весть куда загадочных рывков.
Мой современник - многое он помнит
из тех доисторических деньков...
Исследователь, может быть, дотошный
когда-нибудь найдется и для них:
истории период невозможный
по полочкам разложит, объяснив,
как это быть могло, что пол-России
гнал по этапу сталинский конвой,
причем циничнейше провозгласили
"демократичным самым" этот строй!
И все терпели, будто так и надо,
доноса ждали от любого гада,
тряслись в своих кроватях до рассвета:
минуй меня сегодня, чаша эта!
В то время о материи такой
нисколечко не думал наш герой
сыночек маменькин и белоручка...
В то время о материи такой
нисколечко не думал наш герой
сыночек маменькин и белоручка...
Хоть и окончил университет,
он был по сути дела недоучка,
чьи знания являли винегрет...
О, наши знанья! Круг-то ваш широк,
но вы точь-в-точь базарный пирожок:
приятная, румяная наружность,
а откуси - внутри одна воздушность!
Герой наш был студентом нерадивым,
не жаждущим добраться до корней,
но был бы Скорин до наук ретивым
глядишь, в тюрягу б угодил быстрей.
В иные времена и свет ученья
опасен (лишний повод для невзгод!):
затеешь всяких эр сопоставленье
крамольный вывод в голову придет!
А впрочем, как понять, кто для ареста
желанней был и более созрел,
в той чехарде хватаний повсеместных,
в абракадабре выдуманных "дел",
коль участь та на каждого могла
свалиться кирпичом из-за угла?
В одну семью был произволом слит
марксист, в идеализме уличенный,
неграмотный колхозник и ученый,
нарком почтенный, маршал и бандит!
Но лезть в таинственные бездны строя
куда уж нам! Заткнем фонтан скорей!
Я лишь бытописатель лагерей,
я лишь биограф своего героя!
Что ж, все их "дело" оказалось куцым,
больших имен не удалось привлечь,
и перешли от "контрреволюций"
на их пирушки, на хмельную речь...
Их следствие не очень интересно,
а "уличений" техника известна:
мы верим - ты ни в чем не виноват,
но, значит, виноват твой сват и брат.
Сказать нам все, дурного не тая,
святейшая обязанность твоя!
Иван припомнил, будто Петр сказал,
что жизнь в очередях - одно мученье,
а Петр - что Иван критиковал
закон об общем платном обученье,
Семен - что оба о свободе слова
шепнули чересчур свободно слово,
и всех троих попутали всерьез
за агитацию и недонос!
Пора к тюремным привыкать названьям!
Он знал, что "вертухай" - тире стрелок,
что обыск - "шмон" или "сухая баня",
"кандей" есть карцер, "сидор" есть мешок,
что "хавать" - пищей набивать живот,
а "хезать" - то совсем наоборот.
Итак, он в ад прошел две-три ступени,
с его обычаями стал знаком,
уже немного ботать стал по фене,
овладевая адским языком...
Народ тюремный должен как-то жить,
он должен жить - и он не унывает,
и с горечью, чтоб сердцем не тужить,
он поговорки про тюрьму слагает.
"Кто не был здесь, - он говорит, - тот будет,
а тот, кто побывал - уж хрен забудет!"
Иль жест широкий: все, мол, в жизни наше!
А что же "все"? Тюрьма вот да параша!
Он говорит, что любит кашка-сечка
вас - арестованного человечка,
но арестованный-то человечек
терпеть не может бесконечных сечек.
Здесь вспоминают дней былых уют
и песни старые по-новому поют:
"Дан приказ ему в Бутырки,
ей - в Новинскую тюрьму..."
(А песни Лебедева-Кумача
жестикулируя и хохоча,
поскольку не было фальшивей слов,
а в камере всегда всего заметней
и "террорист" шестнадцати годков,
и "диверсант" семидесятилетний...
И мы поем и дланью тычем строго
то в этот угол камеры, то в тот:
"Молодым - везде у нас дорога,
старикам - везде у нас почет!")
Забуду ль дни тюремной жизни нашей,
когда я, окружающим на страх,
шагал с благоухающей парашей
в нелепо растопыренных руках;
где день за днем (как это нам велит
наш следователь) убеждал себя я,
что просто сам себя прескверно знаю,
на деле ж - самый вредный индивид;
где дельца "однодельцев" рикошетом
жизнь и твою расплющили в желе;
где о бумаге и карандаше ты,
ну ей-же-ей, сильней всего жалел...
...Но как-то Скорин вызван был на "суд",
где посадили на него "осу". 20)
Сказали: "Распишись!" - и с этих пор
все позади: Бутырки, бани, сечки...
И арестованные человечки
влекутся в неприветливый простор...
Приходит ночь. Уснули кое-как
на досках, над парашею приткнувшись.
Вдруг грохот будит только что уснувших.
Лай, крики... "Это впереди никак"...
Доходит и до нас. Гремит засов.
Собаки надрываются. Поверка.
"Все - с этих нар на те!" Фонарик сверху.
Озноб испуга. Дробный стук зубов.
"Чего недружно? Не поймете, да?
Я объясню! А ну: туда-сюда!
А ну повторим! Что, опять заснули?
Сюда-туда, сюда-туда, сюда-туда!
Быстрее! Пуляй! Разве это пуля?"
Старик запутался в старинной шубе.
Упал, не встанет. Топчут старика.
Все запыхались. "Хватит на пока!
А ну, отставить!" Страх идет на убыль.
Опять заснули. Снова грохот, лай.
"Эй, становись! С тех нар - на эти! Пуляй!"
Так было трижды. Выждав, чтоб заснули,
опять за прежнее: "А ну, вставай!"
Вор объясняет: "Это чтоб пугнуть,
побег чтоб не задумал кто-нибудь.
Теперь ложитесь. Покемарить можно.
Они ж бухие. Весь как есть конвой.
Три раза - норма. Что, пахан, живой?"
Да, урка прав. Но сон не в сон: тревожно...
Конвой, застраховавшись от побега,
дрых чуть не сутки. Черная земля
меж тем сменилась пышным, толстым снегом.
Явилось утро, души веселя.
Проснулся юмор в утреннем уме.
Смотря в окно, кричали, как о чуде:
-"Гляди, гляди: на воле ходят люди!
Выходит, что не все еще в тюрьме!"
Потом, сельдями в бочке утеснясь,
напев затягивали - лагерный, старинный,
уж вот воистину "отменно длинный-длинный",
что к воле рвался, в щели просочась:
"Не для меня приде-о-от весна,
не для меня Дон разолье-о-отся..."
В теплушке рядом - как пичужка в клетке,
выводит тощий, хилый малолетка:
"Отец посажен был в тюрьму,
его прозвали вором...
Тогда родила меня мать
в канаве под забором..."
Коль ты хоть чуть культурный человек,
привыкший каждой дорожить минутой,
то, как здесь время презирают люто,
не сразу ты уложишь в голове.
Здесь истребленье времени - в системе,
закон, усвоенный буквально всеми:
"кантовкой" в лагере зовется он,
ему, как все, ты будешь подчинен.
День в тупике. Путь километра с два
и вновь стоим. Час, и другой, и третий.
Как страшно тяготились мы сперва
организованным бездельем этим!
И зло на паровоз кидаем взор мы:
хоть к черту на рога - но пусть везет!
А лагерник доволен: срок идет,
работы нет, и - как-никак - а кормят!
(Хоть кормят, правда, дьявольски соленой
селедкой, но в углу - ведро с водой,
болотной, подозрительно зеленой,
с налетом нефти, с коркой ледяной.
И, у кого луженый был желудок,
тот мог добраться к цели невредим...)
В вагоне том телячьем трое суток
я провалялся рядом со своим
героем (тут впервые с ним столкнулся).
Свидетельствую, что в этапе том
кой-кто от дизентерии загнулся,
но большинство доехало живьем.
Понадобится несколько годков,
чтоб люди превратились в мертвяков...
Но наконец гудок зовет: "Ту-туу!
К земле обетованной, в Воркуту!"
Туда, "где вечно пляшут и поют",21)
где нары - весь домашний твой уют!
(Не знали мы - какой позор и стыд!
что нет еще в ту Воркуту дороги,
что нам ее - в болоте и в тревоге
как раз прокладывать и надлежит;
не знали мы, что где-то за Печорой
этап наш высадят - и очень скоро...)
Когда-то наш герой любил поохать
о слабости здоровья средь семьи.
Здесь он проверил данные свои
все чушь! Этап он перенес неплохо!
Лишь общих он работ в краю изгнанья
побаивался не без основанья.
Вон, вон, взгляни: втыкают работяги,
их труд жесток, их вид уныл и сир...
Но петушиным голосом отваги
"сынков" к костру скликает бригадир.
Блатных сынков - известно - очень много,
блатным сынкам - открытая дорога:
тому работа - на других кричать,
работа этим - щепки собирать!
Их нормы выработают другие,
чего им беспокоиться? Пока,
всласть у костров поотлежав бока,
они поют, и взвизги их блатные
нахально с дымом рвутся в облака:
"Плывет по миру лодочка блатная,
куда ее течение несет...
Воровская
жизнь такая
(ха-ха!)
от тюрьмы далеко не идет!
Воровка никогда не станет прачкой,
а урка вам не станет спину гнуть...
Грязной тачкой
рук не пачкай
(ха-ха!)
это дело перекурим как-нибудь!"
Стрелок в сторонке мирненько пасется
(и в этом я еще не вижу зла),
ведут работу, как везде ведется,
и каждый ждет, чтоб темнота пришла...
И мыслит Скорин: "Мне в подобном улье
с лопатой, тачкой и киркой мантулить
и упираться рожками? Ну нет!
Подобные забавы не по мне!"
Но вскоре он узнал, на чем вертится
весь лагерь: знаменитых трех китов
он разглядел и к бою был готов,
и даже "общих" меньше стал страшиться...
Поддерживают лагерь три кита.
Китовьи имена: Мат, Блат, Туфта.
Минувшего сравненьем не тревожь:
без Мата в лагере не проживешь!
Чтоб не дразнить смирением врага,
грози бандюге "посшибать рога",
"бери на горлышко", чтоб "хвост не поднимал"
блатарь зазнавшийся, немыслимый нахал,
не то - гляди: "надыбает слабинку"
придется и под дрын подставить спинку!
Кит номер два - солидней и мощней:
без Блата в лагере прожить еще трудней!
Ты с каждым лагерным аристократом
связаться должен самым тесным блатом.
С кем нужен блат? С бухгалтером, с трудилой,
с прорабом, с поваром, с десятником, с лепилой,
с охраной, с воспитулею, с вахтером,
с завхозом, с хлеборезом и с каптером,
с завбаней, с парикмахером... Хоть здесь
представлен список далеко не весь
с таким комплектом ты в натуре сыт,
пригрет, одет, и мыт, и даже брит.
Кит номер три - великая Туфта,
с кем рядом Мат и Блат - одна тщета!
Ведь без нее - будь лучшим работягой
кончая срок, ты станешь доходягой...
А матушка Туфта научит нас,
как сытым быть- и сил сберечь запас:
как, скажем, складывая торф с боков,
в середку льдину громоздить за льдиной,
чтоб штабель величавою картиной
вздымался аж до самых облаков,
чтоб у костра покуривать полсмены
и числиться при этом рекордсменом...
Экономисты, техники, врачи
мы все туфтим... Покорствуй и молчи!
Нет, пыл надежд в герое не угас...
Его печалил вывод слишком скорый,
что в лагерях работают у нас
по специальности - одни лишь воры
да стукачи: для этих и для тех
мир радужен, им жаловаться грех...
Все это так. Но есть и исключенья:
врач и бухгалтер - вот где дефицит...
Был явно путь второй ему закрыт,
и он надумал взяться за леченье.
В то время - при начале всех начал,
в Печлаге, средь бездарности унылой,
кто аспирин от йода отличал
тот был уже вполне культурной силой...
Однажды на этапе, где лекпом
понадобился срочно, был экзамен
произведен ему, и он легко
лепилы лагерного облечен был саном.
Теперь есть шансы, притаившись, выжить,
себя не разрешив бездарно выжать
до капельки, бог весть по чьей вине...
И он бы кантовался полусонно,
от всех мирских событий отдаленный,
когда бы там, за лагерною зоной,
война не кочевала по стране.
Что плохо там, на фронте - каждый знал,
поскольку нам в то время неуклонно
грозила вновь режимная колонна,
грозили тачка и лесоповал.
Газет уж больше года не читая,
судить могли мы, что творилосьт а м ,
по вохровскому отношенью к нам:
как бы температурная кривая
от снисходительности к зверству: "Встать!"
Шмон среди ночи. Пятьдесят восьмую - 22)
за вахту, на этап! Ее, родную,
всю вместе снова велено согнать...
Учуяв гибель, с горя ловкачи,
мы расползались вновь, как тараканы.
Глядишь, спасут знакомые врачи
пригреемся, зализывая раны,
пока опять (о, наш злосчастный крест!)
до нас дойдет приказ собачий этот:
повыковыривать из лазаретов
и всяких прочих теплых злачных мест.
Так в ваньку-встаньку мы игрались с ними,
назначенные на износ, на слом...
Они: опять на общие вас снимем!
А мы: опять в придурки уползем!
Однажды Скорин вырваться не мог
с какой-то там колонны сверх-опальной
три месяца. Занудливый стрелок
над ним в порядке индивидуальном
взял шефство, поднимая злобный крик,
коль он поставит тачку хоть на миг. 23)
Труд непосильный, голод и мороз
давили скопом, доводя до слез.
Лишь чудом, до предела изнуренный,
он вырвался с той дьявольской колонны,
когда уж начал доходить всерьез.
Здесь он предстанет нам в обличье новом,
поскольку был он прикомандирован
к той слабкоманде, хилой и больной,
что направлялась в дальнюю больницу
не без надежды тайной подкормиться
в сельхоз "Кось-ю", уже воспетый мной. 24)
Здесь, кроме работяг обычных, были
СК-1 и даже СК-2:25)
и те, что только ползали едва,
и те, что неходили- д о х о д и л и...
Когда ж этап был заведен в ворота,
уже священнодействовал там кто-то
в халате белом - очевидно, врач:
сердясь на хлопотливую работку,
всех отправлял он на санобработку
и собирался их сортировать:
кто в лес, кто по дрова, быть может, сходит,
а кто уж вовсе ни на что не годен.
"Вот это да! - подумал Скорин. - Значит,
меня опять на общие назначат?
Тут что-то ситуация не та:
лепилы должность прочно занята!"
Но, помня лозунг "Не тушуйся!" - скромно
потопал он знакомиться в медпункт:
ведь есть же некий - не последний - пункт,
на коем зиждется весь этот быт наш темный.
Здесь взваливать ужасно обожают
свою работу на плечи других
(как в армии - но там не обижают
того, кто исполнителен и тих).
И клюнуло. Хотя и нелегально,
но был он тут пригрет со специальной
обязанностью: помогать лечить,
быть при разводе в час унылый, ранний ,
нести дежурство при больных ночами,
поносы их и рвоты облегчая,
и сводки медстатистику строчить,
хитро шифруя вид заболеваний -26)
все делая, короче, за врача,
на лишние нагрузки не ворча.
Так вновь обрел он скромный, но успех,
коллеги милосердие изведав...
Керим Саидович Нурмухамедов,
коварный подозрительный узбек,
имел загадочный и важный вид,
был замкнут, молчалив и деловит.
Бог знает, врач ли (может и лекпом),
но комбинатор редкостный притом!
Стукач? То неизвестно никому:
не он являлся к куму - тот к нему.
Сидел подолгу, но был кум, возможно,
какой-нибудь болезнью болен сложной...
Во всяком случае, впервые Скорин
такое видел в лагере. Он вскоре
сообразил, вникая в странный быт,
что - весь в неведомых каких-то тайнах
Керим Саидыч явно не случайно
живет воистину как сибарит:
в двухкомнатной хибарке недурной
спит с постоянной лагерной женой
нахальною раскормленной бабенкой,
брезгливо обходящей всех сторонкой.
Пред Томкой надлежало лебезить:
невзлюбит - враз со свету может сжить,
лишь стоит ночью ей шепнуть Кериму:
мол, роет яму под тебя незримо...
Она все норовила строить глазки
герою нашему. Он каждый раз
гадал, что правильней: ответить лаской,
поглядывать ли на нее с опаской
иль подымать и не пытаться глаз?
Ему казалось, будто бы Керим
престранно щурится, встречаясь с ним.
Неужто к Скорину он ревновал, чудило?
До шашней ли ему любовных было!
Решил он,чтобы не свалиться в пропасть,
избрать срединный путь, бывая там:
разыгрывать желание - и робость,
смущение - с восторгом пополам...
Керим, конечно, жаден не был, нет...
Конспиративные соображенья
его удерживали от кормленья
помощничка: ведь где ни тронь - секрет...
(Что было сверхнаивно и напрасно:
как будто все ему и так не ясно.
Хоть, впрочем, разве редко это было,
чтоб доброта о подлость обожглась?)
Тамарочка, конечно б, подкормила,
но... дорого б кормежка обошлась!
В хибару их впускаемый нечасто,
не мог не видеть Скорин, что порой
Керим Саидыч шу-шу-шу с начальством
и шу-шу-шу с начальничьей женой;
что зоркий страж перестает быть зорким,
когда Саидычу в его семейный дом
то с кухни тащат, то, глядишь, с каптерки
за свертком сверток, узел за узлом.
Керимовы не пропадали знанья,
он все включал в магический свой круг:
и связь с вольняшками на основанье
взаимно моющих друг друга рук,
лекарства дефицитные, аборты,
спиртяги нескудеющий запас
все махинации, любого сорта,
шли в дело, помогая в нужный час.
Но Скорин не возревновал к коллеге
с подобным изобильем привилегий,
хоть при Кериме, что и царь и бог,
был даже не божок и не царек,
и не придурок, а полупридурок,
завидующий каждому из урок.
Из побывавших на режимной всякий
поймет, что парню стала жизнь мила,
хоть и похавает-то только в меру
пшеничную баландочку, к примеру,
хотя и спит средь доходяг в бараке,
не удостоясь своего угла.
Ему казалось: много ли мне надо?
Дотянем срок и без своей норы.
Но так казалось лишь до той поры,
когда однажды, будто бы с досадой,
Керим промолвил, подтянув штаны:
-"Баб на колонну к нам пригнать должны!
Ищи себе хорошую забаву,
а коль полезешь к Томке - не прощу!"
Уже не подозрительным - лукавым
вдруг сделался Керимовский прищур.
Что там произошло в его мозгах?
Как разобраться в азиатских штучках?
С души Керима разбегались тучки,
он просто прояснялся на глазах.
Вот руки он потер, чему-то рад,
на Скорина кидая острый взгляд,
вдруг замурлыкал что-то невпопад,
чем наш герой был удивлен немало,
и, что ему совсем уж не пристало,
игриво Скорина коленкой ткнул под зад...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЧАИНЬКА,
где автор описывает прибытие на колонну женского этапа, рисует подробно биографию героини и даже выдает секреты женских татуировок.
Тот день был необычен, буен, жарок
как буря над колонной проплыла:
прислали женщин к нам на амплуа
кухарок, поломоек, санитарок.
Они явились, небо замутив
кошачьей музыкой базарных споров,
шумливостью вечерних разговоров,
нелепым пеньем на один мотив,
весельем, нам давно уж непривычным,
и женским матом звонко-мелодичным.
Пошел по зоне радости трезвон:
а ну, по вкусу выбирайте жен!
Кто с той, субтильной, кто вот с этой тетей,
кто с Ленкою, кто с Домною, кто с Мотей...
И выбрали. Снимая с брака сливки,
мы опасались лишь оперативки:
с тех пор, как женщин дали на колонну,
она всю ночь шныряла неуклонно.
Но тут помог нам, на догадку скор,
сливая на ночь два враждебных стана,
наш лагерный механик и монтер,
известный кличкой Полтора Ивана.
С ним мало дел придется нам иметь,
и вот портрет достаточно подробный:
махновский облик, неправдоподобный,
бредовый рост и страсть все время петь...
Тот хитрый шифр и век не разгадать бы,
что Полтора Ивана изобрел:
мигнул два раза свет - кончайте свадьбы,
оперативник к вахте подошел!
Оперативник ступит за порог
вот это номер! Люди спят, как дети:
от них за тридевять земель порок
и налицо прямая добродетель.
И не додуешь ты, как ни хитер,
что держит ливер издали монтер!
На наши невзыскательные ложа
подушки водрузились в тот же час,
где вышиты девчонка, рюмка, ножик
и тут же надпись: "Вот что губит нас!"
И все ж недолго длилось наше счастье,
мы не сумели - редкое - сберечь:
явлению, достойному участья,
то счастье суждено было пресечь.
Семейная вдруг развалилась жизнь:
неделя, две - откуда ни возьмись
явилась в зоне трипперников сила!
Та - заразилась, эта - заразила...
Искали тщетно, как да почему,
кто первый получил и дал кому,
но пробил час... Увы, кому охота
с блатных работ на общие работы?
Хоть девки плакали, дрались, кусались,
под топчаны, как дети, забирались,
но в добрый час бестрепетный конвой
повыкурил бедняг, как тараканов,
из всех щелей и вновь забрал с собой,
и скрылись девки, как в болото канув...
Лишь две из них, по тайному капризу
обласканные лагерной судьбой,
хворобы избежав паскудной той,
остались для придурков неким призом.
Их на утеху юности преступной
оставили, наверно, потому,
что всем была одна из них доступной,
другая ж - не доступной никому!
О первой что сказать? Сия особа
не будет нас интриговать особо.
На всех мужчин бросавшаяся смело,
старушка по летам, по виду - мальчик,
специалистка по торговле телом
Катюша Зайцева, прозваньем Зайчик.
И больше ни черта - хваля, ругая
не скажешь... Рядовая шалашня!
Зато другая краля... О, другая
смогла б увлечь, пожалуй, и меня!
Начать с того: была она цыганкой!
Что, здорово? Без штучек, без прикрас...
Дикаркой, своенравницей, тиранкой,
все как положено, впритир, как раз...
Заправская властительница душ
с кипучим сердцем, временно вакантным,
и с уркаганским привкусом к тому ж
немножко терпким, но весьма пикантным!
Хоть мать звала, качая колыбель,
ее цыганским именем Мигель,
хоть в метрику оно занесено,
хоть было милым - но давным-давно
ей было суждено его забыть:
за свой короткий век пришлось ей быть
Капитолиной, Ниною, Тамарой,
Раисой, Верой, Розой, даже Сарой!
Нам Сара явно бы не по душе пришлася,
но мы ее застали, к счастью, Асей.
Она ходила в брюках. Ей-же-ей,
мила мне эта лагерная мода:27)
ну можно ль одурачить веселей
нам чопорную, важную природу?
О, сочетание брюк - таких мужских
с открытой блузочкой - ужасно женской!
Оно спасло б в сравнениях любых,
хоть здесь равняться было ей и не с кем.
Ее мужик - вольняшка, страшно пылкий
еврей, работавший на пересылке,
добыл их ей у одного зе-ка,
прибывшего с этапам поляка.
И в этом все имущество ее...
На женколонне, как и полагалось,
коблов немало Аською прельщалось,
с коблами Аська жить не соглашалась,
и те забрали тряпки у нее.
Да, вот еще: домашнюю перину
сквозь все - сухие, мокрые ль дела,
сквозь все этапы, шмоны, карантины
она, как символ счастья, пронесла...
Не правда ль, трогательная картина:
"исчадье ада" с маминой периной?
И вот - увы, прости-прощай покой!
(благословим чудесную утрату)
она была назначена в палату,
где по ночам дежурил наш герой.
Героя моего должны вы знать
немножко... Разве мог он устоять?
И отрицать бы Скорин не решился,
что в санитарку с почерку влюбился!
Она была красивою всерьез.
В ней женского сберегся целый воз...
Я знал красивых, что дурнели в плаче,
и некрасивых, хорошевших в нем,
но прелесть этой, так или иначе,
сквозь смех и плач светилась огоньком.
Натурой, право б, обладал железной,
кто б не растаял в час блаженный тот,
когда она умеренно скабрезный
больным рассказывала анекдот.
Рассказывала тонко и лукаво
и даже угощала их махрой
(где она только доставала, право,
сверхдефицитный этот зверобой?).
Бывало, и любила же она
пред нами демонстрировать невинно
тот факт, что преудачно сложена:
рисунок крепких ног и локон длинный,
и остроту приподнятых грудей
и как-то это шло, представьте, ей!
А до чего забавно и задорно,
добывши где-то зеркальца кусок,
она висок слюнявила упорно,
чтоб лег колечком круглый завиток!
К ней даже и татуировка шла!
Природный вкус внушил ей скромный выбор.
К сравненью - Зайчик: посмотрели вы бы,
как Зайчик разукрашена была!
Я здесь, удачный улучив момент,
вам покажу ее ассортимент.
Чего бы только ни нашли вы там!
На правой ручке длинноватый штамп
почти по-соломоновски грустил:
"Нет в жизни щастя, нам и свет не мил".
А штамп, что левую украсил ручку,
новейшей лагерной покорен моде,
гласил бы так (в цензурном переводе):
"Умру за горячую случку".
Хоть афоризмы на груди и бедрах
о принципах вещали очень твердых,
однако истины такого рода
не подлежат искусству перевода!
На двух белейших нижних полушарьях,
у той черты, где оные встречались,
мышь с кошкою почти соприкасались,
и лапка грозная уж занеслась в ударе!
Сия картинка, будучи статичной,
не выглядела слишком симпатичной;
когда ж кому-то видеть доводилось,
как Зайчик голая пред ним ходила,
он наблюдал, немея от восторга,
как мышка убежать пыталась в норку,
а кошка лапкою ее ловила.
Нет, выглядели как-никак иначе
наколки Аськи -глупые, ребячьи:
признанье, свитое подобно стружке,
в любви к далекой матери-старушке,
рисунок лошади, ковбой, наган,
и у плеча другая завитушка:
"Полюбил меня жиган,
разлучил нас с ним кичман".
И наконец, найдя нежней местечко,
один пахан, цыганочку храня,
ей начертал между грудей сердечко
с лукавой надписью: "Не тронь меня".
Картинку - вместе, так сказать, с холстами
друзьям давала разглядеть она,
ежевечерне на пороге сна
одаривая райскими мечтами
в угоду ли кокетству иль от скуки ...
Он был с обрядом схож, тот маскарад:
снималась блузка, стаскивались брюки,
все это на ночь заменял халат.
Процесс торжественный, неспешный, емкий
был родственным с замедленною съемкой.
Нет, Аська не спешила с этим делом
(оденется - и станет вдруг темно!),
благоговейно -с нами заодно
безукоризненным любуясь телом...
Что к внешности ее добавить вам?
Добавит прокурор, как говорится,
но кое-что могу добавить сам:
деталь, что портит и мужские лица.
Не ложка - капля дегтя в бочке меда,
но как красючку угнетал меж тем
тот грустный факт, что в тюрьмах год за годом
пришла хана передним зубкам всем!
Она не ртом смеялась - смуглым личиком,
а коль веселость пущая найдет
всегда ладошкой прикрывала рот
(жест, сделавшийся с давних пор привычкой).
Как все блатные, малость истеричка
(не будь, попробуй, коль вся жизнь на слом!),
она была чудесный парень, право,
весьма покладистого в общем нрава,
и нетерпима в этом лишь одном.
Она рассказывала о подружке:
родней сестры была ей та девчушка
("Мы вместе кушали", а это знак того,
что в мире нет ей ближе никого),
но подразнила раз "беззубым ртом"
и вмиг заклятым сделалась врагом.
А то окликнул, подойдя к ней близко,
стрелок (знать, приглянулась наглецу):
- "Эй ты, беззубая!" - иАська с визгом
когтями бросилась к его лицу,
да так, что тот попятился назад,
"Вот ведьма-то!" - пробормотал в испуге;
все шансы потеряв, был сам не рад
(спасибо, Аську увели подруги)...
События развертывались долго:
поэт почти по-вольному вздыхал
и даже, нарушая чувство долга,
ей подремать под утро разрешал.
Медикаменты все меж тем Керим
пустил налево, облегчив леченье,
поэтому пока давались им
незатруднительные назначенья.
Работка вовсе легкая пошла:
кому-то баночки прилепишь ловко,
раздашь больным по стопке марганцовки
различной крепости - и все дела! *)
Глядишь, и Аська кончила с уборкой
и с вожделеньем лезет за махоркой.
Усевшись так, чтоб уж всю ночь не спать бы,
она рассказывает о цыганской свадьбе,
и рвется песня, душу всем бодря,
из нежных уст, гортанная и ломкая :
"Сарэ патря, сарэ патря,
сэр гожия чия полуромгия.
А ну-ка, чаинька, не ломайся-ка,
по ма ресту у пшэлэ собирайся-ка...
Только чаинька все ломается,
да по наву, дуй по наву собирается"... 28)
Порою, нарезвившись, даже опытом
своей профессии она делилась с ним:
не целиком, конечно, и не оптом
так, по крупинкам, крошечкам таким.
______________
*) И скажет дядька: "Доктор, благодарствуй...
Добавь маленько, чтоб совсем прошло...
Ужтак твое мне новое лекарство
вот это розовое - помогло!"
К примеру, объяснит ему свой вклад
в убийство или, скажем, в ограбленье:
дурак-мужик растает на мгновенье,
надеется, малейшей ласке рад...
Она ж повиснет у него на шее,
уже сдается будто, но робея,
и незаметно сделает нажим
(там есть на шее жилочка такая),
и сразу он сникает, засыпая,
и можешь ты что хочешь делать с ним!
Что? Показать? Нетрудно сделать это:
прижму - и у тебя в глазах темно...
Но демонстрировать свои секреты
под страхом смерти им запрещено.
Нет, "инженер души" не умирал
пока что в нем. И в жажде "тех" признаний
ее он преупрямо фаловал
на этакую ночь воспоминаний.
Он чаиньку молил, чтоб как-нибудь
про жизнь свою, про свой нелегкий путь
она ему по дружбе рассказала.
Но Аська, усмехаясь, отвечала:
"Когда-нибудь...не знаю...может быть...
Я не люблю про это говорить..."
Неделя, две - глядишь, и месяц прочь...
Так незаметно проходила ночь
за анекдотом, шуткой, балагурством...
Однажды Аська вышла на дежурство
с большим запасом курева. Была
поэтому на редкость весела,
почти безостановочно курила,
полы, как водится, сначала мыла,
а после, чтобы ночь скорей прошла,
дверь в жизнь свою немножко приоткрыла
и даже сообщила с умиленьем
интимные подробности явленья
ее на свет...
Мороз был зол и крут.
Мать шествовала к нужнику. И тут,
уже почти у места назначенья,
произошло дочуркино рожденье.
И очень часто мать потом жалела,
что к той дыре добраться не успела!
И в самом деле - сколько принесла
она в семью волнений спозаранку!
Всегда с мальчишками, она росла
неукротимой, дерзкой хулиганкой,
в буфете водку крала и пила,
а в десять лет уличена была
в том, что курила в нужнике
том самом, где родила ее когда-то мама...
Ее отец был горный инженер
цыганской крови...Прочим не в пример,
могла б она расти безбедно, дура,
когда бы не цыганская натура!
Тут много виноват был старший брат,
не признававший никаких запретов:
он где-то стибрил пару пистолетов
и дерзко шел войной на всех подряд.
В то время в Астрахани проживал
бандит весьма почтенный на покое,
который, старость мирную устроя,
тайком детей на воспитание брал
все из семей (зачем бы, интересно?)
особенно приличных и известных.
Невероятно тощ и безобразен,
он был-зеленоглазый и рябой
немного мефистофелеобразен,
седой пахан с козлиной бородой.
Он, брата Аськи всхолив и вскормив,
занялся ею. Вскоре, полюбив
забавную девчурку, словно дочку,
прошел он с ней весь курс науки той,
которую у нас любой блатной
проходит кое-как и в одиночку:
ходила по клюкам она; втихую
по сонникам; краснушницей была,
была и скокарихой; и любую
из специальностей насквозь прошла.
Он горд был ученицей безгранично:
она училась только на отлично!
Он многообещающей девчушке
стал доверять отдельные дела.
Когда ж она с майдана прибыла
впервые с чьей-то крохотной скрипушкой,
завернутой наивно в полотенце,
он счастлив был, он вместе с нею рос!
Так мать на первые шаги младенца
глядит с улыбкой, тронута до слез!
Не убоявшись встречи с мокрым делом,
держалась хладнокровно и умело,
прославясь для бандюг небесполезной
мужскою хваткой, выдержкой железной
и женской неприступною красой
за знаменитой Первою Косой
за пресловутой Первою Косой,
где первоклассный вор лишь в дым бусой
решался появляться в одиночку
и то не в темную -заметьте -ночку,
где фраеров не просверкают пятки
и трупам счет ведется на десятки...
Но час настал. Нашла коса на камень
и лягаши явились ночью в дом
и, все разрыв, на ужас бедной маме,
нашли награбленное под полом.
И вот за попустительство награда
и слабости родительской урок:
старушка-мама огребла, как надо,
за укрывательство солидный срок;
увы, маслину заслужил сынок,
приняв расплату гордо, не робея;
для Аськи ж, самой гибели страшней,
бескрайняя открылась эпопея
этапов, пересылок, лагерей...
Дешевки Аську не любили. Часом
уж не за то ль, что даже в лагерях
она, другим на зависть и на страх,
жила почти всегда с большим начальством?
Но круглый год на общих припухать,
всегда раздетой и голодной быть
и все ж нарядчику достаться Коле?
Нет, лагерь заставляет нас принять
все то, чего не только что простить,
чего понять мы не смогли б на воле!
Любви она не знала. Лет в шестнадцать
ее преследовал один бандит,
но Аська не желала с ним встречаться,
гнала, приняв высокомерный вид,
смеялась, если он грозил расправой,
он рядом был, коварный и лукавый,
в тени таился, если Аська зла,
вновь брался за свое, коль весела,
вновь прятался, коль вновь она сердилась...
И подстерег-таки, когда она
беспомощная, на земле, одна
в эпилептическом припадке билась.
Редчайшая возможность представлялась!
И он ее -хрипящую, без сил
хоть Аська и кусалась, и плевалась,
меж судорог -но все-таки растлил!
С тех пор все то, что мир любовью звал,
ей было только средством для устройства,
чтоб никаким излишним беспокойством
чреват бы не был временный причал,
чтоб, до звонка неомрачая участь,
прожить, не фраернувшись и не ссучась...
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СТАНСЫ И НЮАНСЫ,
где дается несколько зарисовок больных, герой пишет стансы, обращенные к героине, а соответствующий бес его высмеивает.
Палата спит. Спит старичок-профессор,
во сне все видит Киев свой (увы!).
Спит важный - до сих пор особа с весом
министр просвещения Литвы.
Угомонился даже дед-колхозник,
обычно полуночник самый поздний.
Одну надежду он еще питает
добраться все ж до своего двора...
Сактировали, но не отпускают,29)
а старикану помирать пора.
Весь день он фантазировал, бедняга
(укрывшись одеялом с головой
и бормоча там что-то сам с собой),
что будто к бабке едет, бедолага.
Пыхтел, сучил ногами, беспокоясь,
воображал, наверное, что поезд...
Задрыхнул и Мирошниченко Сашка,
еще вчера - авторитетный вор...
Ему сейчас и впрямь, наверно, тяжко
безмолвно ждать от кодла приговор.
С радикулитом ли, с параличом ли
три месяца лежал он, обреченный
на неподвижность или просто зря,
лепилам нагло голову дуря:
уж тут такая хитрая болезнь
поди, попробуй -разбери, полезь!
Лежал, порой кряхтел, растил усы,
под одеялом -чудилось -огромный,
и полон был загадочной красы
недвижный, целеустремленный, томный.
И так значительно моргал глазами,
и так улыбчиво цедил баском:
-"Теперь мы вас зовем не фраерами,
а пинчерами - вот как вас зовем..."
Ему вниманье Аська уделяла
такое же, как -оптом -прочим всем,
и пот с лица простынкой удаляла,
и голову с подушки поднимала,
коль соблаговолит: "Давай, поем..."
То Зайчик забежит, глядишь, проведать,
махорки, сахару несет: "Бери..."
То с ним, на корточки присев, беседы
ведут неведомые блатари.
Все перед ним на цырлах, все в движенье
так, мелюзга, скопленье прилипал...
И снисходительно он поклоненье,
как бы божок восточный, принимал.
И вот он был развенчан в ночь на среду,
божок вчерашний - он шакалом стал:
у деда -сумасшедшего соседа
он пайку спер и с пьедестала пал!
Он был сконфужен собственным деяньем
("да как он мог такой дешевкой стать!");
зажмурясь, исходил немою бранью,
склоняя соответственную мать.
Склонял-склонял, и вот пришла пора
похрапывать страдальцу до утра...
И Аська спит, пристроясь на скамейке,
размеренно дыша, всем телом спит,
а Скорин рядом, возле чародейки,
ее дыханье тянет, словно спирт,
давно любовному подвластен трансу.
Ты скажешь: "Набирается сеансу"...
Не только... По-особенному он
растроган как-то нынче, умилен.
Ведь экое занятное творенье!
Откуда это все берется в ней?
Вот - в эту ночь: какое оживленье
внесла в палату выдумкой своей!
Все от нее каких-то штучек жди!
Прошлась тут - ручки в брючки - обернулась,
"Эх, Скорин, Скорин!" - хитро усмехнулась,
похлопала ладошкой по груди:
"Грудь орловская
а жизнь хуевская!"
Еще добавила (в том, может, есть
намек на их любовь? Судите сами):
-"Со мной ты хлеб сухой не будешь есть
ты будешь поливать его слезами!"
А после, напустив невинный вид,
и даже грустный, подошла со вздохом
к профессору и кротко говорит
(тот слушается, хоть и ждет подвоха):
- "Два пальца поперек зубов -вот так
вложите и скажите громко "пуля"!"
И смехом залилась: ведь вот чудак,
профессор, а такое изрыгнули!
(Произведите этот опыт сами
и разницу поймете меж словами!)
Ей Скорин намекал: вот - даже срок
кончаем вместе; тут, душа любэзный,
как видно, вертухаться бесполезно,
тут знаменье, веленье свыше, рок!
- "Уедем вместе. Я на все уступки
пойду. Завяжешь с прошлым. Свет не мал..."
(Хотел добавить: "Сразу вставим зубки",
но, не решившись, тут же хвост поджал).
Намек не тонкий, но она в ответ
посмеивалась: все ни "да", ни "нет"...
Но вот сегодня - насчет слез и хлеба...
Уж не согласье ли свалилось с неба?
Бесспорно, всякий мудрый скажет: бред!
Возможно ли всю жизнь висеть над бездной?
Конечно, дико...Да, но он поэт,
а ведь поэтам крайности полезны!
Найдя такое чудо в лагерях,
он вовсе расставаться с ней не хочет.
Расстаться с ней? При этой мысли страх
между лопаток где-то там щекочет.
Разлука - это ж тут же сердце в клочья!
Все явственней его тянуло к ней,
и с каждым днем (вернее, с каждой ночью)
он к ней привязывался все сильней.
Ну как же быть, когда к блатной цыганке
вот так и рвется из него душа?
И вот уж Скорин на больничном бланке
строчит огрызочком карандаша.
Рассудок - враг любви: он сеет страх,
зато эмоции - как степь просторны!
Что не дается прозе разговорной,
решил он сформулировать в стихах.
То в нежное разглядыванье он,
то в творчество сегодня погружен:
на Аську взглянет - и, залюбовавшись,
надолго отрывается от строк;
спохватится, от Аськи оторвавшись,
и вновь горячке строк приходит срок.
С тех пор, как Скорин по этапу шел,
он обездаренным себе казался,
забыв, когда божественный глагол
до слуха чуткого его касался.
Когда б - капризный - он его коснулся
средь зол и бед, которым несть числа?
Сегодня Скорин вновь к стихам вернулся
(уже за это чаиньке хвала!)...
И здесь, пожалуй, кульминационный
у нас момент... Страданий - ни следа...
Он был такой смешной, такой влюбленный,
как и на воле не был никогда.
О, спутник моего ночного бденья,
чье имя вынесено в посвященье,
к тебе взываю, драгоценный друг!
Вблизи печурки (нет блаженней близи!)
ты как-то скрасил грустный мой досуг
корнелевскими "Стансами к маркизе".
(Я представлял напудренный парик
иль волосы в прическе, словно в каске! )
Так вот сейчас - внимай, чтоб сердцем вник!
в ответ тебе я выдам
СТАНСЫ К АСЬКЕ.
Что бормочешь ты спросонок,
то ль сердясь, то ли шутя,
искалеченный ребенок,
непослушное дитя?
Сколько бурь -круша, ломая
пронеслось в твоей судьбе!
Я-то знаю, я-то знаю,
сколько прелести в тебе!
Пусть фальшивое колечко
здесь, на пальчике, блестит
не фальшивое сердечко
там - в груди твоей - стучит...
Не в угоду злой судьбине,
может быть, совсем не зря,
тайной следуя причине,
угодил я в лагеря.
Может, я добром попомню
и лежневку, и конвой,
ибо было суждено мне
повстречаться здесь с тобой!
Может, в жизни так и надо:
ввысь взлететь, достав до дна,
чтобы вкралась в сердце радость
там, где радостям хана;
чтоб путем безумно новым
самого себя сманить;
чтобы стать на все готовым,
все, к чему привык, сменить;
чтоб себе из всех возможных
ту, что невозможней нет,
выбрать противоположность,
в ней найдя любви предмет
в женщине чужой породы
счастье хрупкое поймать ,
все ломая ей в угоду,
коль нельзя, чтоб не ломать...
Вот окончим наши сроки
заберу тебя с собой
в путь счастливый, в путь далекий,
в город детства дорогой.
Ты из памяти повыжги
страшный мир - жесток и лих
чтобы стал родимым трижды
дом родителей моих.
К ним, с любовью их слепою,
привыкать - не тяжкий труд:
был бы счастлив я с тобою
все простят и все поймут!
Как мое былое примешь,
как в мой быт былой войдешь?
Если любишь - не отринешь
и в себя его вберешь...
Как занятно будет дома,
что ни день - то веселей
эпатировать знакомых
и шокировать друзей...
Пусть присмотрятся, собаки,
пусть проникнутся тобой
и тебя полюбит всякий,
оптом влюбятся, гурьбой!
Чуть попристальнее глянут,
ахнут, как твой облик мил,
и завидовать мне станут,
что такую подцепил!
И за сердце - так и этак
их возьмет, сраженных, всех
глуховатый голос этот,
хрипловатый этот смех.
И достойно, и свободно
ты на трон воссядешь мой
иноземкой благородной,
королевою блатной...
Тут Аське потянулось и зевнулось.
И в самый раз: подобие конца,
не то б стишина эта растянулась
на сотни строк - без формы, без лица...
Он тут же стихотворное посланье,
чтоб адресата не спугнуть заране,
припрятал... Разумеется, не раз
он хвастал, выставляя напоказ,
про то, каким поэтом славным был,
сам, дескать, Тихонов его хвалил
(что впечатление на Аську, впрочем,
хотя производило, но не очень).
Секрет свой стихотворный сохраня,
он сразу же нашел другое дело:
дровец в буржуйку всунув неумело,
расшуровал, чтоб веселей горело,
даря блаженство щедрого тепла,
и чтоб беседа веселей текла...
А поутру, от жарких грез далек,
опять перечитал он свой стишок.
Конечно, от души писались стансы,
нно...тут возможны всякие нюансы...
Он как бы раздвоился: в тот же миг
романтик в нем схватился с реалистом
практичным, еще более речистым
и правду говорящим напрямик:
-"Ох, как глупеют люди от любви!
На память сохрани или порви!
Уж если музу нанимаешь в сводни,
пусть сводничает явственней, свободней!
Ведь знал же, как такие пишут вещи:
попроще, почувствительней, похлеще...
Строчил же ты за пайку в двести грамм
любовные посланья блатарям!
Да, видно, твой пооскудел талант..."
- "Но это ж только первый вариант!
Я понимаю сам, что сбился с галса,
начало - к ней, а дальше - ни в дугу.
СЕБЯ я, видно, убедить старался,
и верил сам, что убедить СМОГУ!"
- "Ага! Ведь то, что я сказал про форму,
все это для порядка, для проформы.
Тут дело в содержанье. В нем вся суть.
Распотрошу насквозь - не обессудь...
Не игнорируй фактов, будь мужчиной!
Поверь, я мудр, иллюзии губя:
я циник - да, но я ведь часть тебя,
твоя циническая половина.
Бесплодны грезы, рыцарь благородный...
Так значит ты поверил, идиот,
что, дескать, в дом твой смело и свободно
она хозяйкой полною войдет? 30)
"Воровка никогда не станет прачкой"
ведь слышал, как блатные-то поют?
Она тебет а к о йсоздаст уют!
Нелегкую придумал ты задачку...
Но, предположим, ты ее решишь,
чем черт не шутит. А в итоге - шиш.
"Ждут папа с мамой, нам приют готов"...
Важнейший довод, чтоб от грез очнуться:
кто разрешит тебе домой вернуться?
А минусы режимных городов?31)
Навек ты в клетке, птичка-невеличка.."
- "Но, получив обратно свой диплом,
могу ж я хоть у черта на куличках
детей сердечным оделять теплом?
Я Пушкина, Толстого им открою..."
- "Опять арапа заправляешь, брат:
да кто ж, голубчик, с пятьдесят восьмою
допустит, чтоб калечил ты ребят?"
- "Вот черт возьми! Я здесь поднатаскался,
наймусь лечить, устроюсь все равно..."
- "Не суйся зря! Уж не один пытался...
Ты лекарьз д е с ь, на воле ты - говно!
Ах, как же непрактичен ты, бедняжка!
Ты ж без врачебных прав пойдешь на дно...
Известно: без бумажки ты букашка,
а фельдшеров и без тебя полно!
Ты ксивою разжиться - не посмеешь,
а грузчиком работать - не сумеешь!
Придется Аське снова воровать,
чтоб как-то прокормить себя и мужа..."
- "Но я поэт!"
- "Клейменый ты! К тому же
"кулички" - не Москва, едрена мать!
Поэтов тоже как собак нерезаных,
пожалуй, более, чем фельдшеров,
и каждый задавить тебя готов
другое время, ты подумай трезво!
А кто милей журналам, дурачок:
зэ-ка вчерашний иль фронтовичок?
Пока ты не окончишь крестный путь,
тебе еще скитаться долго надо
по стройкам - в Добрушах каких-нибудь,
по Эжерелисам, по Ашхабадам...32)
Пока в какой-то щели новый дом
отыщешь ты сизифовым трудом,
жизнь проклиная тыщу раз подряд,
сам скинуть с плеч девчонку будешь рад!
А, впрочем, что мы спорим оголтело:
"кулички", "дом"... На воле ж бойня, ад!
Душа, чай, в душу с третьим-то отделом
живет комяцкий наш военкомат!
И не успеешь ты хотя б отчасти
очухаться, пьянящей воле рад,
тебя какой-нибудь подлец-снаряд
вдруг разорвет на сто четыре части!"
Слюнявые разбив по пунктам бредни,
безжалостный умолкнул собеседник,
и, ткнувшись вдруг в подушку головой,
как маленький, заплакал наш герой. *)
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ЧЕТВЕРТЫЙ КОТЕЛ,
где сюжет дает неожиданный крен в сторону, обнаружив нового героя, и, сделав последний зигзаг, завершает лагерную трагикомедию.
Была весна сорок второго года.
Унылый дождик лился над Москвой.
Там грохотал ожесточенный бой,
а здесь, в глуши, лишь вялая природа
дралась с ничуть не слабнущей зимой.
Еще порой, слепя, в глаза летели
уже как бы разрозненной метели
бессмысленные мокрые клочки...
А ночью паровозные гудки,
зовя с собой - туда куда-то, к прежней
счастливой жизни - мирной, безмятежной,
будили душу - то толчком тоски,
то ласковым касанием надежды...
Весна несла бессчетные параши
про близкое освобожденье наше.
___ ________________
*)Но, смею вас уверить, этот плач ему
что летний дождик: чуть блеснет - и скроется...
Уж оптимизму юному, щенячьему
вновь кажется: все как-нибудь устроится!
Подумает о встрече - и у Скорина
вновь бьется сердце радостно, ускоренно...)
Уж даже день указывался точно,
когда, не глядя на статьи, досрочно
отпустят всех... Встречай же нас, весна,
развейтесь в прах, нелепые печали!
А впрочем, разве были времена,
когда б зэ-ка амнистии не ждали?
Пускай бушлат на нас порой дыряв,
теплей бушлата есть у нас одежда!
Иной, и десять лет отгрохотав,
не знает сносу ей... И имя ей - надежда.
К примеру я. Строчу - прошу учесть!
что абсолютно некому прочесть.
В те дни, когда в болотах комариных
(а вовсе не "в таинственных долинах")
я только-только разменял свой срок
далеко от родных садов Лицея, 33)
читатель первый (слушатель, вернее)
был у поэмы этой - наш стрелок.
Любил он, оторвав меня от тачки,
усаживать на бревнышко с собой:
- "Ты почитай-ка мне о той чудачке,
о той цыганке - ну, об Аське той!"
Когда же я, за нас обоих труся,
оглядывался, он: "Давай, давай!
Пусть вкалывают, ты себе читай:
поотдохнешь, а я поразвлекуся!"
И вот недавно я узнал о том,
что парень влип: поверил "слову вора",
пустил на пять минут, а те вдвоем
ушли в бега, и ждет он приговора.
Его заменит сволочь, не иначе,
из тех, кто, издеваясь, службу нес.
Воистину: на должности собачьей
чем нравом злей, тем совершенней пес!
О, "жар души, растраченный в пустыне"! 34)
О, добрый пес, что брошен злобным псам!
Нет моего читателя отныне,
читатель ходит под конвоем сам...
Так что и я могу: "Иных уж нет,
сказать по-пушкински, - а те далече",
кто относился к нам по-человечьи,
в чьей памяти оставит "Аська" след.
Был близкий друг - да взяли на этап 35)
(он был катализатор вдохновенья)...
Так для кого ж пишу я продолженье?
Ну что же - для родных своих хотя б...
Вот ей же богу, не могу поверить,
что в прошлое захлопнулись давно
тяжелые окованные двери,
что видеть близких мне не суждено... 36)
Все верится, что вечером, в столовой,
под ласковый зеленый абажур
когда-нибудь мы соберемся снова
и я про все, что видел, расскажу.
И вам, вольняшкам, эту вот поэму
на странную, на дикую для вас
и как бы экзотическую тему
прочту в тот мирный, в тот знакомый час...
Я вижу, вижу дорогие лица:
отец от умиленья прослезится,
а Сима будет к Аське ревновать... 37)
На керосинку чай поставит мать,
включим приемник... Станем отдыхать
и, сидя рядом, слушать заграницу...
Надежда глупая! Пока лицом к лицу
ты не очутишься наедине с могилой,
все тлеешь ты с нелепо-цепкой силой...
Но чем я буду жить, коль ты придешь к концу?!
Эх, "заграница"!.. В жизни никогда
я не стремился, кажется, туда.
Так, посмотреть... Но навсегда - ну нет!
Казалось мне, что я б не смог привиться
на чуждой почве...В давней дымке лет
мне встретить бы пророка иль провидца,
который мне раскрыл бы этот ад
и предсказал весь горький путь дальнейший,
иллюзий не оставив ни малейших!
Как был бы я тогда укрыться рад
туда, где б жил, от злых судеб упрятан!
Успех, признанье - все пришло бы в срок...
Ну что ж, в Стокгольме, на Мальмшильнадсгатан,
нашелся бы подобный уголок. 38)
Но разве мог бы я туда попасть?
А с болтовней не влезть бы к волку в пасть:
прослышь об этом следователь мой
к десятому добавит пункт шестой! 39)
Вот я треплюсь - а долго ль до греха?
Я - вне России? Что за чепуха!
Да, я в аду, и умираю я
живой, здоровый - вяло умираю...
Там, в области потерянного рая,
чуть начата, осталась жизнь моя.
Как не умел я пользоваться ею,
как жить откладывал, не властен знать,
что буду тенью собственной своею
по телу брошенному тосковать...
Но, впрочем, лирика, ты тут не к месту:
ты, потеснясь, сюжету место дай.
...Итак, с мальчишества для нас прелестный,
в таежный край приходит Первомай.
Обычно в Октябри и Первомаи
нас выгоняли из барака вон,
то новую поверку затевая,
то учиняя генеральный шмон.
С безделья ль, от казарменнойли скуки,
чтоб жили в страхе божьем, может быть,
нам эти дни каким-нибудь кунштюком
старались непременно отравить.
Пока ж, в антракте между двух сюрпризов,
кто наверху, кто подохлей - тот снизу,
на нарах развалившись, кто как мог
остаток сил скудеющих берег
и развлекался: чтеньем дряхлой книжки,
бог знает как прорвавшейся в барак,
беседами о женах и детишках,
со дня ареста канувших во мрак...
А Скорину бы новую поэму
писать положено в подобный час,
но что-то он лежит недвижно, немо,
свет вдохновения в очах погас...
На досках, как на роскоши дивана,
цигарку длинноствольную свернув,
кейфует праздно Полтора Ивана,
на полбарака ноги протянув.
Он на цигарку горестно глядел
и песню темпераментную пел:
"Там, в тропиках, средь жгучей атмосхверы,
где растет хвиник, ана'нас и банан,
там бродят тигры, леопарды и пантерры
под шепот па-альм, под хохот облизьян!"
Он с чувством пел, к овациям готовый...
Привез с собой он в лагерь целый воз
экзотики подобной густопсовой,
всех урок прошибающей до слез.
А дальше - о красавице во власти
соперников, готовящих ей гроб,
а дальше - про дымящиеся страсти,
экстаз любви и ревности озноб!
И скорбно думал Скорин: "Им-то ладно
им, видите ль, не удержать страстей,
а нам-то в нашей доле безотрадной
как быть с любовью тощею своей
нам, иллюстрацией к пеллагре ставшим,
оголодавшим и охолодавшим?"
Лежит он, вздохом нары сотрясает,
с такою миной - хоронить пора!
Он мазохистски сам себя терзает:
что было настоящим лишь вчера,
в прошедшем времени припоминает,
как будто где-то на краю земли
все это было, и века прошли.
Что ж, он от истины не так далек...
Чтоб убедиться в том могли вы сами,
прокрутим кинопленку перед вами
событий, от которых мир поблек.
Начнем, пожалуй, с главного удара,
а после досконально объясним,
что в самом деле приключилось с ним.
Короче, с Аськой - все. Свершилась кара.
Открытие такое - камень в темя!
Судите сами: будешь тут угрюм
он столько горьких передумал дум,
страданий выстрадал за это время!
Ведь не случайно, только он войдет,
она вдруг - как слепая и немая,
его речам елейным не внимает,
не травит анекдотов, не поет...
Презрительна и явно холодна,
коль обратится - разве лишь по делу...
Увы, как видно, Аська неверна,
увы, как видно, Аська охладела! 40)
Прости-прощай, блаженная страна,
где берега кисельные и млеко!
Так, хоть не в пушкинские времена,
стал прорезаться в Скорине Алеко.
Вдруг прояснилось: с самого начала
она его всерьез не принимала.
(Он был от скуки, так - дружок чудной,
пока получше нету под рукой.
Теперь другой, по-видимому, есть
он побоку: по нужности и честь!)
То тайным мыслям улыбнется знойно,
то удовлетворенно гладит грудь,
и вроде стала как-то поспокойней,
и пополнела вроде бы чуть-чуть...
Теперь вернемся, так сказать, к истокам:
все началось с того, что - полный сил
Васек, наш повар, как-то ненароком
ему такую сделку предложил:
- "Ты не уступишь мне свою красючку?
Тебе ж не по зубам такая штучка!
Пока не поздно, брось ее, паскуду!
Ведь я добра тебе хочу, не зла...
Притом учти, что всю дорогу буду
тебя кормить с четвертого котла! 41)
Ты с нею - курва буду! - пропадешь...
Ты сам шакалишь... Чем ее прокормишь?
Ну что, лады? Давай подумай, кореш...
Ведь ты не враг себе? А враг - ну что ж..."
Он опахнул его теплынью сытной
и в котелок авансом (ешь, чудак!)
не жижицы плеснул стыдливо-скрытной
густой баланды вывернул черпак!
Забывший од звучания святые,
найду ль подбор тебя достойных слов ,
о, чудо лагерной кулинарии
похлебка из селедочных голов!
Они на вас потусторонне-тупо
из мутноватого взирают супа:
мол, мы мертвы, нам ничего не надо,
нам все равно, нам нет пути назад...
Так тени грешников в каком-то круге ада
на Данте проходящего глядят.
В голодный час нам час полуголодный
отрадно вспомнить... С волчьим блеском глаз
ремень подтягивая чересчур свободный
о, головы! - благословляю вас!
Давно прошла счастливая пора,
когда, от радости дорог не различая,
стыдливо вас рукою прикрывая,
я с мискою проскакивал в барак!
С каким, бывало, трепетом в крови
к вам, головы, предмет моей любви,
я, сладостно приникнув, как вампир,
высасывал в костях сокрытый жир!
Осиротела с той поры больница
ушла селедка и пришла пшеница,
молок не стало, и голов уж нет
безжирен и бессолен мой обед.
Отечественным бедствиям сродни,
нисколько не нуждаясь в оправданье,
но как бы платоническим в те дни
умеренное сделалось питанье,
и мясо (уж не говоря про сало)
желудки наши не отягощало:
оно, конечно, в кухню попадало,
но только для четвертого котла!
Трем прочим - супчик с крупкою пшеничной,
где от мясца присутствовал цинично
лишь запах - в концентрации различной!
да кости, что обглоданы дотла...
Увы, я вновь поддался увлеченью!
На ниве лагерной с долготерпеньем
не лирику, поэт, сатиру сей!
И вам, свои вручая извиненья,
вновь от лирического отступленья
я ухожу в сюжет немудрый сей.
Так вот, пришла пора хоть как-нибудь
обрисовать соперника лепилы.
Васек имел лет двадцать пять от силы.
Как шарик, круглый. Колоколом грудь.
Он был приземист, куц, коротконог,
что щедро возместил Васятке бог.
Хоть и не собирался я касаться
барковских тем, но как тут умолчать:
дай бог нам всем подобных компенсаций
за малый рост иль нелихую стать!
Васек шутил: на бога он не зол,
что слеплен из особенного теста,
что, видимо, весь рост его ушел
в причинное, как говорится, место.
Васек-то и сидел за изнасилованье
(узнав о том, впал Скорин в вящий страх!),
но где б шальные судьбы ни носили его,
всегда, как спец, ходил он в поварах!
Лицом Васек похож был на кота,
и были масляны его уста
и хитрые прищуренные глазки.
Он был упитан (стало быть, игрив),
сластолюбив (тире - женолюбив)
и постоянно жаждал женской ласки.
Последнею победою Васька
была дочурка нашего стрелка.
Невинность на лагпункте? Разве просто
ему стерпеть нелепый факт такой?
Четырнадцатилетний переросток,
устроенный по блату медсестрой,
она (о, Муза, мы с тобой не часто
душой кривили: полно, не молчи!)
страдала недержанием мочи,
была коса, глупа, но так сисяста!
Он, дочке вохровца любовь даря
или меняя сало на махорку,
и к месту, и не к месту повторял
свою излюбленную поговорку:
"Всяку тварь
на хуйпяль!
Бог увидит, пожалеет
и хорошую пошлет!"
Вот, видимо, такую-то хорошую
подругу дней суровых смуглокожую
Васек приобрести и захотел
(он в Аське, может, божий перст узрел!).
Придуркам двум не столковаться, что ли?
Обычный лагерный обмен, не боле:
ты - мне, а я - тебе, без ссор, без склок...
В двух направленьях действовал Васек:
зачем с лепилой ссориться бесцельно?
Будь дипломатом, но и целься в лоб!
И Васька к Аське, как бы параллельно
переговорам, вел прямой подкоп.
Он знал, Васек, как влезть цыганке в душу:
прием, что без осечки бьет в упор!
Недавно Скорин невзначай подслушал
их тайный подзаборный разговор.
Торговля? Не-ет: волненья и сомненья...
Ее взволнованное: "Блинчики? Когда ж?"
И Васькино, без всякого волненья,
спокойное, конкретное: "Как дашь."
Кто-кто, а сей циничный индивид
знал: коли голод не изжит покуда,
путь к сердцу женскому всегда лежит
через соседствующий с ним желудок.
Любовь, конечно, сила - елки-палки!
и кто в нее не верит, тот не прав:
ведь даже вот коблы и ковырялки
и те друг друга режут, взревновав!
Не сахар, ясно, расставаться с милой,
но горький опыт всех нас убедил:
из тех двух сил, что властно правят миром,
любовь плетется все же позади...
Васек, себя ужасно уважая,
считал, что действует, как джентльмен:
ведь он не просто Аську отнимает
он одаряет сытостью взамен!
Трави ему баланду про невест
и про любовь по дотюремной норме,
а этот Васька слушает да ест,
и всех своих подруг от пуза кормит!
Он Скорину мозги давно бы вправил,
не стал вести с ним праздный разговор,
пронюхай он, что, как последний фраер,
не тронул Скорин Аську до сих пор!
Ему и в голову не приходило,
что нашлепила был такой мудила!
Мудила, фраер иль совсем дурак
но это было так! Ох, было так!
Увы, интеллигентская натура
его лишала пламенных утех:
не мог, как пес, он бешеным аллюром
совокупляться на глазах у всех...
В барак к ней пробираться тише мыши...
Расталкивая женщин остальных,
ее наебывать, всей кожей слыша,
как с верхних нар клопы летят на них,
и трепетать: вот-вот нагрянет вохра,
с позором стянет с Аськи - и в кандей!
Не вечно ж бдит, не вечно смотрит в окна
наш Полтора Ивана, хитрый змей!
Когда ж остались только две бабенки
на всю ораву лютых мужиков,
не скрыли б их любые похоронки
от чуткой бдительности наглых псов.
Охране стало чем-то вроде спорта
вылавливать их. Спросите, зачем?
А надо ж разрешить им давний спор-то:
с кем подживает Зайчик? Аська - с кем?
К тому ж, застукав в роковую ночь,
любой цыганку трахнуть был непрочь...
И от штрафной не упасет ничто,
и вообще не надо профанаций...
Ах, это все не то, не то, не то!
Зачем перед собою притворяться?
Пред ним однажды верный шанс возник...
Все разом изменилось бы в тот миг!
В кабинку, где порой за спирт бои
велись с блатными (каждый бой - упорен!),
где калики-моргалики свои
раскладывал для доходяжек Скорин,
похныкав где-то там, еще за стенкой,
явилась санитарка пациенткой.
При явной инфантильности цыганки,
бог ведает откуда взявшись, к ней
все приставали разные ветрянки,
крапивницы, болячки всех мастей.
Премудрый врач, здоровье обеспечь,
протри, чтоб зуда как и не бывало!
Торжественно она спустила с плеч
рубашку, что к ногам ее упала.
Был "кабинет санчасти" отделен
от лазарета только одеялом,
но это было все ж таки немало
для тех, кто пылкостью вооружен,
решительностью и железной хваткой
и действует умело и с оглядкой.
Но, растирая уксусным раствором
все эти ведьминские чудеса,
их платонически ласкал он взором,
как будто мраморна сия краса.
И ни на миг не ощутил желанья
телесно-мертвый зритель тех грудей:
тюремное калечит воздержанье
и психику уродует людей...
Он наверстает все - вдвойне, втройне
не посрамит своей мужицкой чести,
лишь только б по-людски, наедине
хоть ночь одну бы провести с ней вместе!
Емуо н анужна, она одна!
Лишь сн е й- с такой испорченной и милой,
все то, что дремлет, вспыхнет с новой силой,
вулканом лаву выбросив со дна!
Тут в монолог его привычно влез
со "стансов" тех надыбавший слабинку
(ему разоблачать нас не в новинку!),
двойняшка-скептик, фаустовский бес:
- "Ах вот как ты заговорил, дружок?
Уже готов равняться ты с вулканом?
Не потому ли, что заметно впрок
тебе пошел твой блат с Васьком-смутьяном?
Вкусив того аванса, ты ж, злодей,
привык торчать у кухонных дверей,
как бы притягиваемый магнитом,
толкаем в спину волчьим аппетитом.
Нет, ты не "соглашался", ты - молчок,
ты втихаря... Но ты припомни, олух,
как понимающе взглянул Васек
в твои глаза, опущенные долу!
Канючишь, сам с собою лицемеря:
а вдруг, мол, как-то избежим потери?
Развел тут нюни: "Ах, мне жизнь не впрок...
Ах, чаинька моя... Ах, Ася, Ася..."
Да будто бы без твоего согласья
не обошелся шебутной Васек!
Что ж, сделай вид, что закален, как сталь,
и свой позор красивой фразой скрась-ка...
О, лжеромантик, фраер, пинчер, враль,
слизняк и трус - на кой ты нужен Аське?
Уж кое-как раскочегаря прыть,
ты должен был, кретин, пробел восполнить:
здесь, на колонне, счастья миг ловить,
чтоб как-нибудь на склоне лет припомнить!
Тот миг в любви, упущенный бездарно,
он и на воле-то невозместим.
Раз ты не взял заветного плацдарма
в разгар атаки - распрощайся с ним!
Ну, а по правде - это все трепня:
ты глуп, как пень, иль даже как три пня!
Доверься-ка ты лучше подсознанью,
что преградило путь твоим желаньям.
Спрячь стыд в карман. Утешься: между нами,
тебе неполноценность не грозит.
Учти условия: Васька устами
неп р а в д али сермяжная гласит?
Мораль сей басни - острая, как нож:
с харчей таких (мы знаем не заочно!)
хоть помереть, пожалуй, не помрешь,
ебать же не захочешь - это точно!
Коль стал причастен лагерной породе,
гони ты взашей праздные мечты.
Тыб е зтого котла - к любви не годен,
аст е мкотлом - любви лишишься ты!..
О, сколь непоэтическая тема!
И смех и грех... И как же ты горька,
лишь в лагерях возможная дилемма,
коллизия лишь для одних зэ-ка!
Напрасно, братец, тысячи преград
ты в мыслях возводил поочередно,
чтоб убедительно и благородно
внушить себе, что зелен виноград.
Все аргументы отведя рукой,
подтекст мы обнаружим здесь такой:
поддавшись чувствам, возлюбя ретиво,
ты перекинешься - и чуни врозь!
Увы, тут не до жиру, быть бы живу,
копи гормоны - выживешь авось.
Завязывай с любовью. Все. С концами.
До лучших дней. Нам трусость не в укор.
Смешно же с лагерными жеребцами
вступать в "науке страсти нежной" в спор!
Тебе перечить не хочу нимало:
чай, Аськи не валяются навалом...
Но у тебя характер не такой...
Ты лучше вот чем сердце успокой:
прими ее как факт, как эпизод,
внезапно скрасивший твои скитанья,
как праздничный, веселый анекдот,
этюд, приятный для обозреванья.
Ты, может, выживешь, пройдя бои,
и там, за дымкой лет, под гром оваций
прочтешь ты строчки новые свои,
которымт ев подметки не годятся;
быть может, ты и впрямь, без дураков,
воспев лежневки наши и болота,
ей посвятишь прелестный цикл стихов,
о коих судят по большому счету! *)
И, может, было бы тебе больней
(представь на миг, одолеваем страхом!),
когда быв п р а в д убыл ты близок с ней,
ип о с л еэтого пошло все прахом? **)
Нам этот затянувшийся рассказ
на том и кончить бы. Светло. Лирично.
Все сбалансировано преотлично
и сказано немало теплых фраз.
Но долг неумолимый летописца
толкает нас за правду-матку грызться,
быть ей, сердешной, верным до конца:
"ужасный век, ужасные сердца"!42)
Вы думали, что это все? Ан нет:
еще раз в сторону вильнет сюжет.
Был Скорину в тот Первомай приятный
еще один сюрприз преподнесен.
С Васьком он свыкся: просто скверный сон...
Проснусь - и все воротится обратно!
Здесь, как в картишках, в лагерной судьбе:
вчера фартит ему, сейчас - тебе...
__________________
*) Не Аське ли посвящено такое прекрасное четверостишие:
Слова ей не скажу нежнейшего,
но такая тоска - нет сладу с ней:
потерявшееся - нужней всего,
недоставшаяся - всех сладостней!
**)Да, между прочим, кстати ли, некстатиль,
хочу задать тебе вопрос, читатель:
на место Скорина пытаясь встать,
скажи, с ним вместе от тоски немея,
что легче: не имевши потерять
иль потерять, но хоть бы раз имея?
Какое выскажешь на этот счет ты мненье?
Какой бы вариант ты сам избрал?
Ответ зависит от мировоззренья,
от темперамента et cetera...
А может, все ошибкой станет завтра?
Ведь за ноги он не держал их, правда?
Но тут Керим... Черт знает что! Керим
повадился ходить в палату ночью...
И как вести себя, не знаешь, с ним!
То щурится, то скалится по-волчьи,
посверкивает юркими глазами
из-под припухлых азиатских век...
Что это: спецконтроль или экзамен?
Да нет - влюбился дьявольский узбек!
Сомненья нет. Он ждет мытья полов.
Сидит молчком, не тратя лишних слов.
А та - по полу ерзает и всяко
пред ним повертывается, чертяка:
то стройно-заголенными ногами,
то роспахом халата на груди,
посматривая, как двумя углями
он на нее, собачий сын, глядит.
Цыганочка то лыбится слегка,
то смотрит на него темно и длинно,
и, разумеется, не беспричинно:
кандидатура - попрочней Васька!
Пол вымыт. Представление окончено.
Он, что-то бормотнув про добрый сон,
бежит к себе, как бы гонимый гончими:
сеансу набирался, знать, и он.
Капризы Томки, может, надоели?
Иль от однообразия ослаб?
В момент перемещение в постели
произведет, а Томку - на этап!
Ему раз плюнуть при подобном блате.
Отвратно, тошно Скорину в палате.
Беззвучно кроя в лагерь и в закон
(гори весь ваш сельхоз и не погасни!),
истерику закатывает он
(конечно, про себя: так безопасней):
"О боже мой, как будто спелись - хором!
Да я кладу на вас на всех с прибором!
Как в анекдоте: спите как хотите! 43)
Хоть вверх ногами по полу ходите!
Скорей, скорей отсюда когти рвать!
Хоть на режимную, но обрываться!!
(И вновь, как сивый мерин, врет он, братцы:
о п я т ьза тачку?Д о х о д и т ьопять?)
Однако же до тачки не дошло
и Скорину по новой повезло.
Судьба к нему по-свойски отнеслась,
в Керима обернувшись очень ловко,
и он отправлен был наладить связь
с таежной "дальней подкомандировкой":
там (где-то вовсе на краю земли)
заготовляли сено фитили.
Там -с а м хозяин. Чуть не на свободе.
Дадут лошадку объезжать угодья.
Придурки даже рыбу ловят там,
гужуются - как и не снилось нам!
Грибки да ягодки. Речушка. Травка.
А что? Чем не почетная отставка?
Вот здесь была б и Аська в самый раз...
Как ты некстати, счастье, дразнишь нас!
Да, в жизни Скорины не пропадают,
как можно видеть по его судьбе:
он осторожен, бережлив к себе,
чего и нам с тобой, мой друг, желаю.
Конец? Еще минуточку терпенья:
и в заключении - нельзя без заключенья!
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ,
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ,
где героям трагикомическим противопоставляются герои трагические и где автор роняет несколько робких слов потомкам и прощальных - своей поэме.
Предвижу возраженье: пошлый стих
героев пошлых славит безыскусно.
Ну хорошо: я б обновил их чувства,
взаимной страстью наделил бы их.
А дальше что? Источник горших бед
любовь среди зэ-ка...Не зря в народе
трагических легенд так много ходит
про лагерных Ромео и Джульетт.
А горькая любовь к зэ-ка вольняшки
сестрички, сострадательной бедняжки?
Две нежных фразы, два объятья наспех,
и вдруг обрушивается удар
угрозою стрелка: "Что, дура, паспорт
не терпится сменить на формуляр?"
Я мог бы показать, какие муки
испытывают люди при разлуке:
как два любовника у вахты, зная,
что больше им друг друга не встречать,
стенают, в памяти запечатляя
безумных уст последнюю печать...
Как, слив два голоса в единый крик,
обнявшись судорожно, эти двое
скабрезных комментариев конвоя
не слышат в этот миг - в прощальный миг...
Трагедия была б - хоть волком вой,
а не трагикомедия, как ныне...
Нон а шгерой, как видим, не такой,
да и не та, конечно, героиня...
Я их сумел бы сделать поприличней,
но как мне быть, когда они - типичней!
Теперь - прощай, мой бескорыстный труд...
А что? Треп - трепом, шутка - шуткой, все же
немало я души оставил тут,
и "Аська" многих мне поэм дороже.
А может быть, роман, а не поэму
я нацарапал, черт меня дери?
Тут и раздумья на любые темы,
и чуть не пушкинские "козэри",
и отступленья есть, и наступленья
лирические, северный пейзаж,
вся живность лагерного окруженья,
и Аська, и герой бесславный наш...
Нет, пусть трагикомедией ты будешь,
моя поэма... Ты не против? Что ж...
Коль не по форме, а по сути судишь,
названия точней не подберешь!
Назвал же Гоголь свой роман поэмой...
Определенье жанра - не проблема!
Но, как тебя потомки ни зови,
живи, мое создание, живи!
Кто знает,ч т опотомок примет с лаской,
за что он автору воздаст почет,
ч т о, вытащив из праха, сбережет?
Вдруг "Аську" или, может, даже "Сказку"? 44)
Историю "Опасного соседа" 45)
ты червяку сомнения поведай...
Лишь, где-то затаясь, переживи
чудовищное, гибельное время,
творенье дерзостное - ты ж, "младое племя"
неведомое, нас благослови!
Читатель, прибывающий из Завтра,
прости неровности страниц, где автор
забалтывался, был не в меру лих,
вкрапления рифмовки допотопной...
Ведь даже было б неправдоподобно,
когда бы я в условиях подобных
чеканил и оттачивал свой стих!
Зато истоки вдохновенья - святы:
не гнался автор за построчной платой.
Пусть, если "Аська" до тебя дойдет,
одни признают это все забавным,
другие - гаерством, что неуместно явно,
а кто-то, затуманясь, в грусть впадет...
На сем - надежды зыбкость не тая
с тобой прощаюсь, рукопись моя...
1942-1943
Кось-ю
СЛОВАРЬ
тюремных, блатных и иных выражений, могущих быть непонятными
людям, не побывавшим в лагерях.
БАЛАНДА - тюремный суп, похлебка. В переносном смысле недостоверныйрассказ, сказочка. Травить баланду - врать, рассказывать сказки.
БЛАТ - знакомство с нужным человеком, его покровительство. Понятие, отпочковав
шееся от "блатной", т.е. "воровской, свой", и впоследствии широко распространившееся на воле. Блатные работы - не общие, не тяжелые. Блатарь вор, уголовник.
БОТАТЬ -разговаривать. "Ботать по фене" - говорить на воровском жаргоне.
БРАТЬ НА ГОРЛЫШКО - кричать, запугивать.
БУСОЙ, БУХОЙ - пьяный.
ВЕРТУХАЙ -конвоир (от глагола "вертухаться" вертеться.)Конвоиры-украинцы часто говорили: "А ну ляжь, не вертухайся!".
ВКАЛЫВАТЬ (иначе ВТЫКАТЬ, МАНТУЛИТЬ, УПИРАТЬСЯ РОЖКАМИ) - трудиться на общих работах.
В НАТУРЕ -действительно, без вранья.
ВОЛЬНЯШКИ - вольнонаемные работники лагеря.
ВОСПИТУЛЯ - фамильярное название "воспитателя", ведающего "культработой".
ВОХРА -внутренняя охрана лагеря.
ВСЮ ДОРОГУ - все время, всегда.
ВТИХАРЯ -потихоньку, незаметно.
ВТИХУЮ ПО СОННИКАМ - тихо залезать в квартиры и грабить спящих.
ВТЫКАТЬ - см. ВКАЛЫВАТЬ
ГУЖЕВАТЬСЯ -жить сытно, привольно.
ДЕРЖАТЬ ЛИВЕР (СТОЯТЬ НА СТРЕМЕ - по старой фене) - караулить, сторожить, чтобы остальные не были застигнуты.
ДЕШЕВКА (иначе ШАЛАШОВКА) - общее уничижительное название лагерных женщин.
ДОДУТЬ -догадаться.
ДОХОДИТЬ -терять жизненные силы, человеческий облик, худеть, лишаться мышц. Доходяги - люди истощенные, уже не способные к труду.
ДРЫН -палка, орудие наказания.
ЖИГАН -вор.
ЗАВЯЗАТЬ -порвать с прошлым.
ЗАПРАВЛЯТЬ АРАПА -врать.
КАНДЕЙ -карцер.
КАЛИКИ-МОРГАЛИКИ - шуточное название медикаментов (видимо, от латинского названия "марганцовки" - "кали гиперманганикум").
КАНТОВАТЬСЯ - отбывать срок без затраты физических сил, бездельничать.
КАПТЕР -заведующий складом (каптеркой).
КЕМАРИТЬ -спать.
КИЧМАН -тюрьма.
КЛЮКА -церковь.
КОБЛЫ -активные лесбиянки.
КОВЫРЯЛКИ - пассивные лесбиянки.
КОДЛО -воровское гнездо.
КОЛОННА -лагерная единица, подразделение, а также территория, где оно
расположено.
КОРЕШ -товарищ, приятель.
КРАСНУШНИК - грабитель - специалист по товарным вагонам.
КРАСЮЧКА -красавица.
КСИВА -поддельный документ.
КУМ -оперуполномоченный.
ЛЕЖНЕВКА -временная дорога, нечто вроде широких мостков из скрепленных между собой нетолстых бревен.
ЛЕПИЛА -врач, лекарский помощник (ЛЕКПОМ), фельдшер.
ЛЫБИТЬСЯ -улыбаться. ("Что лыбишься, как майская роза?")
ЛЯГАШ (ЛЯГАВЫЙ) - милиционер.
МАЙДАН -базар.
МАНТУЛИТЬ - см. ВКАЛЫВАТЬ.
МАСЛИНА -пуля.
МЕДСТАТИСТИК - особая должность при лазарете: человек, ведущий отчетность и составляющий сводки.
МОКРОЕ ДЕЛО - убийство.
НАБИРАТЬСЯ СЕАНСУ - запасаться сексуальными впечатлениями для последующих одиноких мечтаний и "разрядки".
НАВАЛОМ -в огромном количестве.
НАДЫБАТЬ СЛАБИНКУ - найти слабое место.
НАРЯДЧИК -одна из разновидностей ПРИДУРКОВ (см.) Основная "служебная обязанность" - выгонять на работу, к "отказчикам" применяя ДРЫН.
НИ В ДУГУ - никак (не получается).
ОБРЫВАТЬСЯ - скрываться, удирать.
ОПЕРАТИВНИКИ (ОПЕРАТИВКА) -оперативные работнки "органов".
ПАРАША -ведро для "оправки" в камере. В переносном смысле - ложные
слухи.
ПАХАН -старый вор, вообще старик.
ПЕЛЛАГРА -одна из самых распространенных в лагере болезней, уносящая
наибольшее количество жертв. Больные пеллагрой постепенно лишались мышц, превращаясь в живые скелеты. Три последовательных признака "классической" пеллагры - три "Д" - дерматит (шелушение кожи, отчего и произошло название болезни- букв."серая кожа"); диуррея (понос) и деменция (безумие). Как правило, заключенные, предрасположенные к пеллагре, не болели цынгой, и наоборот.
ПЕРЕСЫЛКА - пересыльный пункт (тюрьма), место переотправки заключенных. Здесь обычно задерживались блатные и "раскурочивали" (обирали) "врагов народа".
ПОДНИМАТЬ ХВОСТ - задираться, нагло вести себя.
ПОЛОЖИТЬ С ПРИБОРОМ - зашифрованное (без упоминания органа, который кладут) нецензурное выражение, по смыслу несколько напоминающее "поставить крест" на чем-нибудь.
ПО НОВОЙ -снова, еще раз ("загремел по новой" - получил новый срок).
ПОСШИБАТЬ РОГА - смирить, подчинить, обезвредить (обычно путем физического воздействия).
ПОХОРОНКИ (южн.) - потайное место, куда что-нибудь прячут.
ПРИДУРКИ - заключенные, не связанные с тяжелой физической работой (от "придуриваться" - делать вид, что не способен к труду).
ПРИПУХАТЬ - находиться в невыносимо-трудных условиях.
РАБОТЯГИ -здоровый контингент лагеря, выполняющий тяжелые работы, в отличие от "доходяг", уже не способных к труду, и "придурков", уклоняющихся от него.
РВАТЬ КОГТИ - см. ОБРЫВАТЬСЯ.
СЕЛЬХОЗ -колонна с сельскохозяйственным уклоном (здесь заготовляли сено,
собирали ягоды и т.п.).
СИДОР -заплечный мешок, где хранилось все имущество заключенного.
СКОКАРИХА - наводчица, заманивающая жертву.
СКРИПУХА -корзина.
С ПОЧЕРКУ - сразу, мгновенно.
ССУЧИТЬСЯ (СКУРВИТЬСЯ) - продаться.
СТИБРИТЬ (СТЫРИТЬ) - украсть.
ТРАВИТЬ -рассказывать, привирать.
ТРУДИЛА -"помощник по труду". Один из самых привилегированных "придур
ков", помощник начальника колонны, распоряжающийся назначением на работы. Эту должность чаще всего занимали проштрафившиеся работники НКВД.
ТУФТА (ТУХТА) - обманное выполнение нормы; в более широком смысле вообще надувательство.
ТУШЕВАТЬСЯ - робеть, теряться, не уметь устроиться. (Отсюда подбадривающий лозунг: "Не тушуйся!")
УПИРАТЬСЯ РОЖКАМИ - см. ВКАЛЫВАТЬ.
УРКА (УРКАГАН, ЖИГАН) - вор.
ФАЛОВАТЬ -склонять к сожительству; в более широком смысле - вообще уго
варивать.
ФАРТИТ -везет (от "фарт" - удача).
ФЕНЯ -блатной (воровской) язык. С течением времени он обновляется,
поэтому различают "старую" и "новую" феню. Напр., по старой фене - "стоять на стреме", "фраер"; по новой фене - "держать ливер", "пинчер".
ФИТИЛЬ -см. ДОХОДЯГА.
ФРАЕР -в прямом смысле слова - всякий, кто не вор. В переносном смыс
ле - простак, которого легко надуть. Отсюда глагол "фраернуться" - попасть впросак.
ФОРМУЛЯР -"документ", заменяющий заключенному паспорт, но никогда не по
падающий ему в руки. Хранится в спецчасти и незримо сопровождает заключенного во всех его странствиях.
ХАНА -конец, "крышка".
ЦЫРЛЫ -существует очень точное определение выражения "на цырлах":
"бежать или подавать что-нибудь на цырлах значит: и на цыпочках, и стремительно, и с душевным усердием - и все это одновременно".
ЧУНИ -примитивная обувь, нечто вроде толстых ватных стеганых чулок,
обычно выдаваемая доходягам.
ШАЛАШОВКА - см. ДЕШЕВКА.
ШЕБУТНОЙ - пронырливый.
ШМОН -обыск (обычно в камере или в бараке). Различался обыкновенный и
генеральный шмон (когда перерывалось буквально все с целью найти что-то определенное, чаще всего по доносу). Синоним - "сухая баня", поскольку при шмоне, как в бане, приходилось раздеваться догола.
ПРИМЕЧАНИЯ
Поэма "Аська" была написана Игорем Михайловым в Печлаге в 1942-43 гг.
Позже ее удалось переслать в Москву, а оттуда переправить в Таганрог жене поэта. После его возвращения она, боясь обыска, отнесла лагерные стихи и поэмы мужа в библиотеку, где в то время работала, и надежно спрятала. Однако рукописи были выкрадены новой сотрудницей библиотеки и, вероятно, переданы "куда следует" (что, как ни странно, не имело последствий). Сохранившийся в памяти текст "Аськи" был тогда же записан поэтом, к тому же сбереглись некоторые черновики.
Игорь Михайлов не предполагал больше возвращаться к работе над "Аськой": пройденное оставалось за спиной, лагерное окружение отошло в прошлое, писалась поэма в специфических условиях, "чтоб беспросветный был не так был тяжек", и уж, конечно, никаких надежд на публикацию не было. Позже друзья убедили его, что реставрация поэмы, где за якобы пустяковым и шуточным сюжетом *) мрачным фоном стоит лагерная жизнь с массой бытовых подробностей, - его прямой гражданский и поэтический долг.
В первом варианте "Аськи" повествование шло от первого лица, а"двойник"
автора - Скорин отсутствовал; не было и таких персонажей, как врач Нурмухамедов (он был одним из героев пропавшей в Таганроге поэмы "Сельхоз Кось-ю"), его "лагерная жена" Томка, "авторитетный вор" Мирошниченко и другие обитатели палаты.
Возобновлены "Стансы к Аське", от которых в памяти автора, кроме общего замысла, сохранилось только несколько строф. Оставшиеся фрагменты первоначального варианта кое-где подверглись переработке.
Что касается героини поэмы, то о ней Игорь Михайлов в одном из писем рассказывал: " Аська мне очень нравилась, но соперником моим был не повар Васек (лицо тоже реальное, как и все другие персонажи "Аськи"), а доктор Сергейко. Этот человек получил десять лет из-за попытки спасти своего брата, ложно обвиненного в шпионаже, и теперь хотел спокойно устроить свою личную жизнь, для чего ему нужно было найти помощников, которые смогут добросовестно выполнять повседневную работу и не продадут его. Меня он натаскивал, исследуя вместе каждого больного. Я был у него "лечащим врачом", а Иван Алексеевич Лихачев вел отчетность, выполняя работу медстатистика. Однажды во время моего ночного дежурства Аська, войдя в палату ("кабинка", в которой жил Сергейко, находилась в конце ее), подошла ко мне: "Ну, благослови, Михайлов, пойду уж дам ему: неудобно все-таки, второй месяц человек меня кормит..." Так Аська сошлась с доктором Сергейко.
____________
*) Сокращая эпилог, автор убрал из него полемические строки:
Нисколько не весомей, не огромней
сюжет у классиков - и ничего!
Вам "Казначейша" с "Домиком в Коломне"
являют подтверждение сего.
Вообще же в поэме в ее нынешнем облике объединены два разных лазарета: большой лазарет за Печорой, где терапевтическим отделением заведовал Сергейко, и медпункт при сельскохозяйственной колонне "Кось-ю", где врачом был Керим Саидович Нурмухамедов."
В этих примечаниях мы будем не раз обращаться к письмам Игоря Михайлова, беря данные отрывки в кавычки.
1) Иван Алексеевич Лихачев, по свидетельству И.Михайлова, как и всех его знавших, - едва ли не самый замечательный человек, встреченный ими в жизни. Это был блестящий переводчик и знаток многих иностранных языков. Познакомились они в Печлаге и провели не одну ночь перед раскаленной печуркой в лазарете, где И.Михайлов был лекпомом ("ночным лепилой"), а И.Лихачев - одним из пациентов. И.Михайлов читал ему на память свои и чужие стихи, а И.Лихачев - свои переводы английских, французских, немецких, итальянских, испанских, португальских, румынских поэтов, порою совершенно неизвестных в России. И.Михайловым написаны воспоминания об И.А.Лихачеве.
2) Очевидно, так бы и случилось (из бывших зэ-ка формировались штрафные батальоны, где уцелеть было практически невозможно), если бы судьба не распорядилась иначе. Поэт по окончании срока был мобилизован на строительство завода авиационной фанеры в село Жешарт, и его "повелительница" (не только завмедпунктом, но и жена начальника строительства) "отвоевала" его у военкома.
3)И.Михайлов считал 13 своим числом. Действительно, он родился в 1913 г., был арестован 13-го числа, и сумма цифр номеров камер, в которых он сидел, всегда составляла 13. Добавим, что число изданных им стихотворных сборников также оказалось равным 13-и.
4) Название прозаической книги Артюра Рембо ("Une saison en enfer"), о которой много рассказывал И.Лихачев, читая переводы из Рембо, выполненные без книги, бумаги и карандаша в камере между допросами, сопровождавшимися избиениями.
5) Имеется в виду повесть А.Чехова "Палата N 6".
6) Поэма "Аська" написана во время ночных дежурств в одном из лагерных лазаретов, где еще не было электричества и работать приходилось при свете "коптилок".
7) "Братья Котельниковы" - одна из ранних поэм И.Михайлова - была принята Мих.Голодным для опубликования в "Новом мире", но вскоре началась борьба с "формализмом", и поэма эта, построенная на изысканных рифмах, не увидела света. Она не сохранилось. Несколько строк из нее вошло впоследствии в поэму "Смерть начдива Азина":
Вот зарницы удар горизонт расколол
и еще раз прошелся - начисто.
И задумался медленный их разговор,
даже голос звучать иначе стал.
"В основу поэмы, - вспоминает И.Михайлов, - был положен подлинный факт. В газетах сообщалось, что пограничника Котельникова, погибшего в столкновении с нарушителями границы, заменил его младший брат, рабочий одного из ленинградских заводов. Ему были вручены винтовка и шинель брата. Предваряя Семена Кирсанова, не раз пользовавшегося впоследствии подобным приемом, я заставил эти вещи обратиться к новому хозяину с соответствующими монологами. Своего героя я водворил на оптико-механический завод, где работал тогда сам..."
8) Имеется в виду поэт Илья Сельвинский.
9) Народная азовская легенда "Матвеев Курган" (написанная в 1937 г.) рассказывает о сыне Пугачева, основавшем в бывшем Миусском округе крестьянские общины. Поэма была высоко оценена Сельвинским, который заведовал тогда отделом поэзии в журнале "Октябрь", и напечатана в N 7 этого журнала за 1939 год.
10) Сванетская поэма "Восхождение на Тетнульд" написана в 1939 г., впервые опубликована в журнале "Звезда" (N 9 за 1939 г.). Поэма написана по специальному "заданию" Н.Тихонова. Упоминаемый ниже "милый спутник" искусствовед В.С.Бойков, вместе с которым И.Михайлов странствовал по Сванетии.
11) "Кочмас, или Вечер воспоминаний". Эта поэма написана в 1940 г. во время службы автора в г.Калинине (Твери) по материалам архива 413 стрелкового полка и должна была выйти в калининском издательстве, в альманахе "Звенья". После ареста поэта набор был рассыпан, и альманах в свет так и не вышел.
Сюжет поэмы относится к периоду гражданской войны, когда в бою под Кочмасом красноармейцы впервые увидели танк. Сохранилась вступительная часть поэмы и описание кочмасского боя, опубликованные в газетах "Калининская правда" и "За родину". Четыре строчки из "неофициального вступления" к поэме фигурируют в обвинительном заключении, предъявленном И.Михайлову, в качестве "клеветы на армейскую жизнь":
Считаем роскошью махорку,
a колбасу волшебным сном,
и чай, похожий на касторку,
из жирных кружек жадно пьем.
12) Переделанное в честь фильма название столовой (или ресторана) "Волга".
13) Незавершенная повесть в стихах "Воспоминание в Детском Селе" была изъята у автора при аресте. В 1965 г. написана заново, белым стихом; опубликована в 1974 г. в сборнике "Правый берег".
14) В.Маяковский, поэма "Во весь голос".
15) За неимением чернил в лагерных лазаретах зачастую писали разведенной "марганцовкой".
16) "Всегда с благодарностью вспоминаю, - пишет И.Михайлов, - Наталью Ивановну Колюбакину. Нашему классу повезло, что она, будучи директором нашей "детскосельской трудовой школы-девятилетки" (бывшей Мариинской женской гимназии), не только преподавала у нас литературу, но и была классным руководителем. Держалась она величественно и строго, дисциплина в ее классе была образцовой. Кроме затеянного ею литературно-художественного журнала "Первые шаги", в классе ею же был заведен "Дневник" - толстая клеенчатая тетрадь. Каждый ученик в алфавитном порядке получал его на день и должен был записать в него что-то наиболее важное, оставшееся в памяти от минувшего дня. Запись зачитывалась в начале урока русского языка..."
17) Их имена - Иван Соколов и Борис Мысловский.
18) Езерский - герой одноименной неоконченной сатирической поэмы Пушкина. Арбенин - герой не только драмы Лермонтова "Маскарад",но и его раннейроман
тической драмы "Странный человек".
19) Строчка из шуточных пушкинских стихов по поводу иллюстрации к "Евгению Онегину" в "Невском альманахе".
20) Имеется в виду АСА - "антисоветская агитация", самая невинная из "литерных" статей, находившихся в компетенции Особого Совещания.
21) Так блатные в шутку характеризуют лагеря.
22) 58-я - политическая статья Уголовного кодекса, включавшая в себя 15 пунктов, из которых первый был "измена родине", каравшаяся обычно расстрелом, а последний - "застарелая контрреволюция" (скажем, виновен в том, что некогда голосовал за Учредительное собрание).
23) "Почти все, описанное в "Аське", - вспоминает И.Михайлов,- так или иначе автобиографично. Из трех "стрелков", больше всего запомнившихся
мне по лагерю (если оставить в стороне безликий конвой, гонявший нас ночью "пулей" - воспоминание, конечно, тоже несмываемое!) два попали в поэму: один - добродушный малый, которому я читал стихи на общих работах, другой - высокий,
скуластый, рябой и свирепый, не разрешавший мне ни на минуту поставить тачку в те тяжелые месяцы, когда я "доходил" на режимной колонне. Третьему в "Аське" места как-то не нашлось. Во время передышки на этапе, когда я мешком повалился на железнодорожную насыпь, он мне иронически заметил: "Ты бы лучше вот сюда лег" - и показал на рельсы. Какое-то истерическое чувство заставило меня сделать вид, будто я принял его предложение всерьез, подползти еще ближе к нему и удобно положить голову на рельс. Возмездие последовало незамедлительно: слегка размахнувшись, он ударил меня прикладом в лоб: умей понимать, когда дядя шутит!"
24) Поэма "Сельхоз Кось-ю", к сожалению, пропала в Таганроге. В ней рассказывалась подлинная история о том, как вся эта женская колонна была поражена сифилисом. Произошло это потому, что гориллообразный каптер-нацмен, подкармливая полуголодных женщин, поочередно жил с ними и постепенно перезаразил их всех. Врачу колонны Нурмухамедову выгодна была эта болезнь: леча его тайком, чтобы он не лишился доходного места, он, в свою очередь, пользовался от него немалыми материальными благами. Герой поэмы, тоже "лепила", увлекшись одной из "дешевок", напомнившей ему черты той, которую он любил на воле, сходится с ней. В поэме была передана целая гамма чувств человека, которому кажется, что он заразился. Но герой поэмы отделывается испугом, что же касается его лагерной подруги, то она разделяет участь своих товарок.
Тут будет уместно отметить, что И.Лихачев, освободившийся из лагеря много позже автора поэмы, в одном из писем сообщил последнему, что такое же заболевание постигло и Аську. Оказывается, и она, которая "жила почти всегда с большим начальством", не избежала общей участи.
25) "Слабкоманды" формировались из "доходяг". Различались СК-1 и СК-2.
В первую входили те, кого еще кое-как можно было использовать на лагерных легких работах, во вторую - те, кто и на это был уже не способен, фактически это были смертники.
26) Тот, кто изобрел эти шифрованные "цветные" сводки, был воистину не лишенным остроумия человеком. Сводка могла выглядеть примерно так:
Красных -5
Желтых- 10
Зеленых -2
Серых -12
Лиловых -4
Черных -2
Сие означало: "красные" - больные с воспалительными процессами, "желтые" -поносники, "зеленые" - малярики, "серые" - пеллагрики, "лиловые" цынготники, наконец, "черные" - мертвые.
27) Сейчас кажется странным, что хождение в брюках названо "лагерной модой", однако в те времена в самом деле "на воле" женщины в брюках не ходили. Даже полувоенная форма комсомольской "юнгштурмовки" для девушек состояла из гимнастерки и юбки.
28) Свадебная цыганская песня, в которой девушка, заботясь о своем брате, уговаривает подругу - "душеньку" (чаиньку) выйти за него замуж.
29) Медицинская комиссия могла списывать (актировать) старых и безнадежно больных заключенных, которые заведомо никогда уже не будут способны к физическому труду. Однако политических заключенных в годы войны даже и в этом случае не отпускали домой и продолжали держать в лагере.
30) Перефразировка строк Некрасова из стихотворения "Когда из мрака заблужденья": "И в дом мой смело и свободно хозяйкой полною войди".
31) Отбывшим срок заключения по политическим статьям не разрешалось жить в
областных и так называемых "режимных" городах. В паспорте бывшего заключен- ного делалась шифрованная отметка, на основании которой во многих городах ему не разрешалась прописка.
32) Здесь велось послевоенное строительство, главным образом, как и в селе Жешарт, силами "мобилизованных" туда бывших заключенных. По этим стройкам прошел "крестный путь" лагерного друга поэта Г.В.Мельникова (см.примечание 44).
33) И.Михайлов вырос в городе Пушкине, бывшем Царском, а потом Детском Селе.
34) Измененная строчка Лермонтова из стихотворения "Благодарность":
"За жар души, растраченный в пустыне".
35) И.Лихачев был выписан из лазарета, но через полгода вновь попал туда с отеком ног и, пройдя комиссию, был сактирован.
36) Родители поэта погибли во время блокады Ленинграда в 1942 году. "Именно в те дни, - вспоминает И.Михайлов, - мне приходилось особенно часто производить вскрытия. Однажды мне приснилось, что я вскрываю собственную мать, объясняя ей при этом: "Вот видишь, мамочка, ты много курила, от этого у тебя такие темные, продымленные легкие". Во сне это не было страшно, потому что мама слышала меня, как-то даже реагировала на мои объяснения, т.е., видимо, была жива, но проснулся я с чувством ужаса. Мне так и не удалось выяснить, совпал ли этот сон по времени со смертью матери".
37) Жена поэта, Серафима Григорьевна Глебова.
38) На этой улице жила подруга матери поэта, Марии Александровны Рослак (по происхождению шведки) - Фанни Хальберг, с сыном которой Леннартом И.Михайлов играл в детстве. В 20-х годах Ф.Хальберг с сыном уехала на родину. Между подругами шла постоянная переписка, оборвавшаяся только в 1937 году.
39) Шестой пункт 58-й статьи - "шпионаж". Вообще некоторые пункты легко запоминались по совпадению начальных букв данного пункта и соответствующего преступления: Шестой - Шпионаж, Девятый - Диверсия.
40) Перефразированная цитата из поэмы Пушкина "Цыганы".
41) Из четвертого котла кормилась только высшая лагерная "аристократия".
42) Цитата из "Скупого рыцаря" Пушкина.
43) Подразумевается известный анекдот о купце-матерщиннике, который, овдовев, приготовился благопристойно встретить приехавших из пансиона дочерей. Все шло благополучно до самого вечера, когда он предложил дочерям спать вместе на материнской кровати: "Ты, Даша, спи с Дуней...То-есть нет, ты, Дуня, спи с Дашей"... - и, не умея избежать матерного звучания этих фраз, махнул рукой: "Да ну вас к такой-то матери, спите как хотите!"
44) "Сказка, скользкая немножко..." - непристойная поэма, написанная И.Михайловым в то же время, что и "Аська". Является очень вольным переложением польской сказки, рассказанной автору в Печлаге доктором Шимборским. Она заканчивается такими строчками:
Что ж, прощай, хмельное слово!
Лавры нового Баркова
дай мне ото всех и вся,
как мне Мельников клялся.
Георгий Викторович Мельников - один из ближайших друзей поэта, с которым он познакомился на Севере.
45) "Опасный сосед" - фривольная поэма, прославившая В.Л.Пушкина.
