«Действительно, как? — подумал Деметрий. — Как вообще я сделал то, что сделал?» Все было лишено какого бы то ни было смысла.

— Мой хозяин исчез, — сказал он.

— Исчез? Ты полагаешь, я в это поверю? С чего ему было исчезать?

Не было ни причины, ни цели. Деметрий смотрел в мозаичный пол. Бог, пивший из винного бурдюка, был похож на Симона.

— Я думаю, он исчез, потому что был магом, — тихо сказал Деметрий. Причины не было. Но можно было создать причину из ничего.

Судебное разбирательство происходило где-то далеко. Где-то далеко было лицо губернатора, перекошенное приступом бешеного гнева. Деметрий посмотрел на это лицо и увидел человека, который тоже когда-нибудь умрет. Он заглянул в сверкавшие гневом глаза и увидел на их дне страх.

Он почувствовал, как его губы растянулись в улыбке.

— …Обман, дерзость и неуважение к власти, — произнесло лицо.

А потом с неожиданной ясностью:

— Признан виновным по обоим пунктам обвинения. Приговаривается к казни обычным методом, приговор будет исполнен послезавтра расчетом девятой когорты. Ввести следующего заключенного.

Деметрия вывели.

На столе валялись остатки пиршества. Симон отложил косточку фазана, которую обгладывал, и опустил пальцы в серебряную чашу с водой.

— Прекрасно, — сказал он и от души отрыгнул.

В общем-то, так наедаться перед совершением Обряда не рекомендовалось, но было невозможно убедить людей соблюдать умеренность в проявлении гостеприимства. Он подумал, не принять ли ему соответствующее правило.

На соседнем ложе был мальчик лет шестнадцати-семнадцати, который не сводил с него глаз, но не решался заговорить. Симон не поощрял серьезных разговоров во время еды: нельзя одновременно наслаждаться и разговором, и едой. А мальчик, как он был уверен, собирался задать серьезные вопросы. Мальчик ожидал посвящения. Он был похож на Деметрия.

— О чем ты думаешь? — спросил Симон.

Мальчик покраснел от смущения и благодарности.

— Меня кое-что тревожит, — признался он. Он нагнулся вперед, чтобы остальные не услышали его. — Мне не говорят, каковы правила.

— Что? — сказал Симон.

— Я думал, мне объяснят правила поведения. Это первое, о чем говорят, знакомя новичка с религией.

— Понятно, — сказал Симон.

— Когда мне скажут? Когда меня посвятят? Понимаете, я не хочу сделать что-нибудь неправильно. Было бы ужасно начать с…

— Ты не так понял, — мягко сказал Симон. — Правил нет.

Мальчик был обескуражен.

— Нет правил?

— Никаких.

— Но…

— Наша задача, — объяснил Симон, — попытаться разрушить тюрьму. Для этого нет правил: приходится пользоваться всем, что попадется под руку.

— Но существуют ведь определенные рекомендации, определенные запреты…

— Твоя проблема, — сказал Симон с улыбкой, — заключается в том, что ты ждешь, чтобы тебе сказали, что делать. Это как раз то, с чем мы боремся: с увеличением количества законов, с покорностью по отношению к власти.

Принесли еще вина. Пробуя его, Симон почувствовал легкую, едва уловимую горечь и удивленно поднял брови. Он не санкционировал использовать средства, усиливавшие половое влечение.

Мальчик задумался, склонив кудрявую голову; обнажилась тонкая шея.

— Я допускаю, что правил нет, — сказал он, — но должно быть что-то, какой-то основополагающий принцип…

Черт бы побрал этого мальчика, который так сильно напоминал ему Деметрия.

— Кстати, такой принцип существует, — сказал Симон, — но я обычно не говорю об этом, особенно с непосвященными людьми, поскольку это чрезвычайно опасно. — Он подмигнул. — Ты слишком молод.

— Но это же несправедливо.

— Это секрет. Люди должны сами его открыть.

— Почему это опасно?

— Если неправильно его использовать, это приведет к вымиранию.

— Я рискну.

— Вот уж нет, — сказал Симон. Он встал. — Пора, — сказал он, обращаясь к собравшимся.

Они проследовали за хозяином в соседнюю комнату, где было темно, лишь в дальнем углу горела небольшая жаровня. Огонь тускло освещал у стены что-то вроде алтаря, дым фимиама обволакивал головы двух резных фигурок.

Симон остановился в изумлении, когда увидел алтарь и фигурки. Он взял одну фигурку и, покрутив ее в руках, нахмурился.

Настойчивый мальчик оказался тут как тут.

— Пожалуйста, скажите мне, — просил он, — что это за принцип, который так опасен?

Симон поставил фигурку на место и задумчиво посмотрел на мальчика.

— Если знаешь, что делаешь, можешь делать что хочешь, — сказал он.

Симон снял свою золотую диадему и небрежно бросил ее на пол. Снял расшитую золотом мантию и отпихнул ее ногой в угол.

— Чем мы, в конце концов, занимаемся? — повернулся он к Елене.

— Если ты не знаешь, я и подавно, — сказала Елена. Она легла на постель и сняла свою диадему. — У меня болит голова от этой штуки.

— Ты знаешь, — вскричал Симон, — что в комнате, где мы совершали Обряд, был устроен небольшой алтарь, украшенный нашими образами?

— Да? Как предусмотрительно.

— Глупая женщина! — гневно сказал Симон. — Ты что, не понимаешь? Они поклоняются нам как божествам.

— Ничего удивительного, — сказала Елена. — А чего ты ожидал? Люди должны чему-то поклоняться. Пока ты им дал только какой-то далекий огонь. Они не могут поклоняться ему.

— Предполагалось, что они ничему не будут поклоняться. В этом вся суть. Во всех нас содержится Дух, мы все боги.

— Люди не хотят быть богами, — сказала Елена. — Это слишком большая ответственность.

Симон сел и обхватил голову руками. Потом поднял голову и посмотрел на вышитую золотом мантию, валяющуюся в углу.

— Золото и серебро, — сказал он. — Фалернское вино и фаршированный фазан. Знай, что делаешь, и делай что хочешь. Проблема в том, что если ты поначалу знаешь, что делаешь, то через полгода забываешь. Мы должны были попытаться освободиться от материального мира.

— Ты достиг в этом успеха, — сказала Елена. — Разве ты этого не хотел? Это плоды успеха.

— Думаешь, они понимают хоть слово из того, что я говорю? — спросил Симон.

— Сомневаюсь, — сказала Елена. — Как можно требовать этого от них, когда ты сам не делаешь того, о чем проповедуешь?

Симон смотрел на нее с удивлением. Она была серьезна.

— В чем ошибка? — спросил он.

Только теперь он понял, как безнадежно неправильно все это было. Он знал, что это началось уже давно, интуитивно реагируя скукой, и раздражительностью, и навязчивыми идеями, — например, будто за ним кто-то следит.

— Придется все начать сначала, — сказал он.

Это он тоже понял, только когда сказал. Он также понял, что ему делать дальше.

— Я ухожу, — сказал он. — Один.

Она едва слышно вздохнула. Он видел, что она этого ждала.

— Назад, к природе? — съязвила она.

— Нет, — сказал Симон. — Легко ладить с миром, если не живешь в нем. Но для меня это не годится. Нужно отправиться в самое сердце мира, а не бежать от него.

— И как ты собираешься это сделать, философ?

— Я поеду в Рим, — сказал он.

Когда настал последний день, Деметрий не знал, что был день. Он удивился, когда за ним пришли солдаты, и подумал, что это ошибка.

Его отвели по другую сторону стены. Его и еще троих. Он чувствовал шелковистую гладкость булыжников под ногами и видел, как пот скапливается в морщинах на солдатских лбах, прежде чем скатиться вниз.

Они дошли до места быстрее, чем он думал. Там были выстроены в ряд несколько деревянных шестов. Его руки к чему-то привязали.

Он уговаривал себя, что, возможно, все кончится быстро и ему не будет больно. Что ему дадут какое-нибудь средство, чтобы не чувствовать боли.

Ничего одурманивающего ему не дали: снадобий на всех не хватало, а он был рабом. Он испытывал неописуемую боль. Пока солнце не начало клониться к закату, прошло несколько часов.

— Я ничего не имею против Кефы, и я не понимаю, с какой стати я должен требовать объяснений у него, а не у тебя, поскольку, без сомнения, ты здесь главный.

Кефа внимательно смотрел в окно, где не было ничего интересного, кроме белья, сушившегося на веревке на крыше дома напротив.

— Прошу тебя поверить, — сказал Иаков Благочестивый, — что я никого не посылал вмешиваться в твою работу.

— Они прибыли из Иерусалима, и они сказали, что уполномочены тобой. Как ты это объяснишь?

Длинными черными ногтями Иаков огладил свою спутанную бороду — расчесать ее было бы невозможно. В душной комнате, в теплом вечернем воздухе, ощущался запах его нижнего белья. По его лбу ползла вошь. Он не обращал на нее внимания.

— Может быть, — сказал Иаков, — это мы вправе требовать от тебя объяснений, почему ты решил облегчить себе жизнь.

— Облегчить! — Комната задрожала от резкого смеха Савла. — Я тебе скажу, Иаков. Меня швыряли в тюрьму, осыпали побоями, пытались оклеветать…

— И нас тоже, — пробормотал Кефа.

— К тому же последние шесть месяцев я болел. Но все это время продолжал работать, несмотря на совершенно неимоверные трудности. На мою жизнь даже покушались. За два года я преодолел почти три тысячи миль, пешком и на дырявых лоханях, которые непригодны даже в гавани плавать, не то что в море; и все это время меня непрестанно лихорадило. — Он кивнул на своего спутника: — Спросите Варнаву.

Варнава явно не привык, чтобы у него что-нибудь спрашивали. Но не успел он открыть рот, как Савл с жаром продолжил:

— А если я где-нибудь останавливаюсь, то не рассчитываю на гостеприимство друзей, как некоторые из присутствующих, а зарабатываю на ночлег.

— Только раз или два я… — начал Кефа.

— Я думаю, мы все должны помнить, — сказал Варнава, — что служим одному делу…

— Да боже ты мой! — резко оборвал его Савл.

Иоанн Бар-Забдай, сидевший в конце стола, тихо произнес:

— Савл требовал объяснений. Пока что никто их ему не дал.

Наступила пауза. Иаков наклонил голову в знак того, что упрек принят.

— Мне жаль, что твоя работа была прервана, — сказал он Савлу. — Я не давал никаких санкций вмешиваться в жизнь твоей общины в Антиохии. Если в этом есть моя вина, прими мои извинения.

Савл немного успокоился. Кефа гадал, правду ли говорит Иаков. Не то чтобы Иаков был склонен ко лжи, но он был правоведом, и его определение правды могло несколько отличаться от общепринятого.

— Согласен ли ты с тем, — спросил Иаков, — что у нас не было намерения вмешиваться?

— Если ты говоришь, что это так, я должен согласиться.

— Мы так говорим. Но тем не менее вопрос, из-за которого возникла проблема, необходимо обсудить. Почему ты не настаиваешь на том, чтобы твои новообращенные греки делали обрезание?

— Почему? — Савл резко дернул головой, словно на него вылили ушат холодной воды. — Вы что, не знаете, как греки относятся к обрезанию?

— Как греки относятся к нему, Савл? — тихо спросил Иаков.

— Как к варварскому увечью.

— И ты так же к этому относишься? — улыбнулся Иаков.

Савл покраснел.

— Я горжусь тем, что я иудей.

— Рад это слышать.

— Но если, — сказал Савл, тыча пальцем в Иакова, — я попрошу грека совершить что-то, что он считает…

— Неважно, что он считает, — резко перебил его Иаков.

— Нет, важно! — Савл ударил кулаком по столу. — Это помешает ему вступить в наши ряды. Он упустит возможность…

— Путь не может быть легким, — сказал Кефа.

— Но из-за такого пустяка, такого глупого и неважного…

— Так вот как ты к этому относишься, — сказал Иаков.

Снова повисла пауза.

— Да, — сказал Савл. — Именно так.

— Я полагаю, мы должны помнить… — начал Варнава.

— Помнить? — Савл вскочил на ноги. — Мы только и делаем, что помним. А нам нужно забыть. Мы таскаем за собой прошлое, как цепь с ядром.

— Прошлое? — с грустью спросил Иоанн.

— Прошлое. Закон.

— А, — сказал Иаков, — вот мы и пришли к этому. Закон. — Его глаза опасно блеснули. Он казался спокойным, но его бледное лицо порозовело от возбуждения.

— Да, Закон, — сказал Савл. — Обрезание крайней плоти. Порядок убоя животных в пищу. Омовение рук. Точное указание расстояния, которое можно пройти в субботний день. И другая чепуха, к которой Иешуа относился с таким презрением, а ты относишься с таким почтением.

Кефа затаил дыхание.

— Мой брат всегда соблюдал Закон, — холодно сказал Иаков.

— Он не соблюдал его, он отвергал его, и он не был твоим братом! — закричал Савл.

Все умолкли от неожиданности.

— Как ты смеешь распускать эту гнусную клевету! — в ярости прошипел Иаков, схватившись за край стола.

Савл закрыл лицо руками, словно собирался зарыдать.

— Ты глупец, — прошептал он сквозь сомкнутые ладони.

Было неясно, к кому он обращается.

Выждав немного, Варнава взял Савла за локоть и усадил его. Савл открыл лицо.

— Извините, — сказал он.

Иаков холодно кивнул.

Наступила неловкая пауза. Иоанн подошел к двери и попросил принести еще вина. Принесли вино и кувшин с водой для Иакова.

Напряжение немного спало. Савл, взявший себя в руки, вернулся к предмету спора:

— Я не требую, чтобы новообращенные совершали обрезание по двум причинам. Во-первых, некоторые сочтут это настолько оскорбительным, что никогда не придут к нам снова. Во-вторых, если они даже и сделают обрезание, то вряд ли поймут, в чем его смысл.

«Нам необходим этот человек, — подумал Кефа. — Неужели Иаков этого не понимает?»

— Царствие, — сказал Савл, — недостижимо одним лишь соблюдением Закона. Вы не можете не согласиться с этим.

Трое согласно кивнули. Иаков нахмурился.

— Поскольку, — продолжал Савл, — в Законе нет спасения, мы не можем делать вид, что оно в нем есть. Человеку легче что-либо делать, чем кем-то быть, и если люди будут думать, что можно попасть в Царствие, если совершить обрезание или есть правильную пищу, они только это и будут делать.

— Внешнее действие выражает духовное состояние, — раздраженно сказал Иаков. — Ничего дурного в этом нет.

— Нет, есть, — возразил Савл. — Закон — это ловушка. Он заставляет людей ошибочно думать, что в нем их спасение, а это не так. Закон — это лабиринт, из которого человек никогда не сможет найти выход. — Он смерил Иакова холодным взглядом. — Люди тратят всю свою жизнь на борьбу с ним, а в конце не остается ничего, кроме горстки пепла.

— Закон был дан Богом нашим отцам, — взъярился Иаков, — Закон, который служил руководством и духовной пищей для нашего народа…

— Иногда мне кажется, что Закон был дан вовсе не Богом, а каким-то злым духом, который хотел посмеяться над нами, — сказал Савл.

Кефа смотрел на него в изумлении. Иаков лишился дара речи.

— Если спасение в любви, Закон бесполезен, — сказал Савл. — А если он бесполезен, то, значит, опасен. Очень опасен. Он несет не жизнь, а смерть.

Кефа подался вперед, чтобы заглянуть в глаза Савла, словно в них таился секрет.

— Я думаю, — улыбнулся ему Савл, — именно это и хотел показать нам Иешуа.

— Послушай… — начал Кефа неожиданно осипшим голосом.

— Это богохульство, — перебил его Иаков, — или почти богохульство! — Он смотрел на Савла так, будто собирался накинуться на него с кулаками. — Ты это проповедуешь?

— Естественно, нет, — ответил Савл.

— Почему?

— Я многого не проповедую. Такие вещи не для каждого, да мне и самому не все до конца ясно.

— Мне достаточно ясно, — сказал Иаков.

— Что именно, — спросил Кефа, — ты проповедуешь?

— Спросите Варнаву, — устало улыбнулся Савл, откинувшись назад. — Или ваших шпионов.

— Мы проповедуем абсолютно то же, что и вы, — сказал Варнава. — Ничего не убавляя и не прибавляя.

— Это разумно с твоей стороны, — сказал Иаков. — Учитывая тот факт, что Савл не потрудился получить наше разрешение, прежде чем начать проповедовать, я полагаю, мы должны быть признательны…

— Разрешение? — Лицо Савла передернулось. — Ты заблуждаешься. У меня есть все разрешения, какие мне необходимы. Мне поручена эта работа.

— Никто тебе ее не поручал, — сказал Иаков. — Ты ее узурпировал.

Кефа замер от удивления.

— Работа с иноверцами, которую ты выполнял, была поручена Кефе, — сказал Иаков.

Савл сидел будто каменное изваяние. Потом нарочито медленно повернул голову и посмотрел на Кефу, словно на неизвестный и бесполезный вид животного. Потом снова повернулся к Иакову:

— Кефе?

— Кефе.

Обладателю этого имени казалось, что чем чаще оно повторяется, тем меньше имеет отношения к нему. «Неужели годы, проведенные в молитвах, — думал он, — помутили рассудок Иакова?»

— Как она была поручена Кефе?

— В видении в Иоппии.

Кефа выпучил глаза. Потом до него стало постепенно доходить. Савл снова с удивлением на него посмотрел.

— У меня было видение в Иоппии, — сказал Кефа, — много лет назад…

— Что это было за видение?

— Его трудно трактовать.

— Это сначала, — сказал Иаков, — как и со всеми великими откровениями, постичь его смысл было трудно. Мы это обсуждали много раз. Но в свете того, что случилось впоследствии, смысл стал ясен.

— Что случилось впоследствии? — не отступал Савл.

— Кефа получил ясное знамение о том, что должен окрестить иноверцев в одном доме в Кесарии. И естественно, он так и сделал.

Иоанн ахнул от удивления. Иаков сидел с видом нескрываемого триумфа. Кефа застыл изваянием.

— Почему мне об этом не сказали? — тихо спросил Савл.

— Мой дорогой Савл, ты никогда не задерживаешься в нашем обществе достаточно долго, чтобы мы могли тебе хоть что-то сказать. — Иаков поглаживал свою бороду.

В комнате стало невыносимо душно. Савл сидел неподвижно и сверлил взглядом грубый деревянный стол.

— Почему я должен вам верить? — наконец сказал он.

— Ты ведь не думаешь, что мы тебе лжем? — тихо отозвался Иаков.

— Почему бы и нет? Вы способны на что угодно, лишь бы меня дискредитировать. Вы никогда не принимали меня как равного.

Снова молчание. Обвинение было либо слишком чудовищным, чтобы его опровергать, либо слишком правдивым.

Варнава прочистил горло.

— Я думаю, мы все должны помнить… — начал он.

— Очень хорошо, — сказал Савл. — Итак, Кефе было видение. У меня тоже было видение, но мы его не обсуждаем. Кефа окрестил людей в одном доме. Я окрестил сотни, но мы об этом тоже не говорим. Возникает вопрос, — повернулся он к Кефе, — почему ты не продолжил это делать?

— Меня отозвали… — сказал Кефа.

— Детали не имеют значения, — отмахнулся Иаков. — Как я уже сказал, мы обсуждали это раньше. И пришли к выводу, что видение было дано Кефе как главе братства, а не как отдельному человеку; иными словами, это значит, что миссия может рассматриваться как коллективная работа. Более того, к моменту, когда мы смогли поговорить со всеми, кого это касалось, ты был за много миль отсюда и занят своими делами. В конце концов мы посчитали неважным, — он тепло улыбнулся Савлу, — кто именно будет нести слово Божье иноверцам, важно, чтобы оно было донесено. Кефа с радостью распространит свою привилегию и на тебя.

Савл смотрел на стену. Он избегал встречаться с кем-либо взглядом. Кефа, который попытался разгадать выражение его глаз, отпрянул, увидев в них невыразимую горечь.

Савл поднялся.

— Вы посчитали это неважным, — презрительно повторил он. И, по-прежнему ни на кого не глядя, направился к выходу.

— Савл, — проговорил Иаков.

Савл обернулся с каменным лицом.

— Мы не обсудили дело, которое ты приехал обсудить.

— У меня больше нет ни малейшего желания обсуждать его, — сказал Савл.

— Мне кажется, есть.

— Мне не нужно ваше согласие.

— Что толку от твоей работы, если она будет оторвана от корней?

— Намного больше, чем вы можете думать, — сказал Савл.

— Неважно, что мы думаем. Что они думают, твои люди? Они верят, что являются частью братства, чья душа и смысл находятся здесь.

— Это может измениться, — сказал Савл.

— Как это может измениться? Тогда это будет другая религия. Где ты проповедуешь, Савл, откуда берутся твои греческие новообращенные? Они друзья синагоги. Это люди, которые устали от своих языческих богов и повернулись к тому месту, откуда увидели свет. Ты опираешься на нас, Савл. Ты зависишь от нас. Мы даем тебе пищу.

— Эта пища с душком, — сказал Савл.

— Ты можешь так думать. Но ты не можешь обойтись без нее. Без нее твоя работа — ничто.

Савл промолчал.

— Я предлагаю тебе сделку, — сказал Иаков.

— Я не хочу никаких сделок с тобой.

— Я предлагаю следующее. Мы дадим согласие на твою работу. И в качестве исключительной уступки — я вообще не уверен, что мы вправе это делать, — мы не будем требовать, чтобы твои новообращенные совершали обрезание, раз ты утверждаешь, что иначе твоя работа невозможна. Взамен ты должен взять на себя определенные обязательства. Во-первых, твои новообращенные должны соблюдать Закон во всем, что касается употребления в пищу мяса. Во-вторых, им следует воздерживаться от неподобающих половых отношений.

— Не оскорбляйте меня, — прорычал Савл.

— И в-третьих, — спокойно продолжал Иаков, — ты окажешь нам финансовую поддержку.

— Финансовую? — На лице Савла вспыхнуло презрительное недоверие. — Вы просите у меня денег?

Иаков сложил ладони поверх своей бороды.

— Наша община очень бедна. Были случаи нехватки продуктов. А твоя община в Антиохии процветает. Мы не так уж много просим.

— Это действительно не так уж много, если бы речь не шла о плате!

— Плате? — с удивлением спросил Иаков.

— Плате за право продолжить мою миссию. Плате за равенство с вами. Но у меня и так все это есть. Хотите, чтобы якупил Божий дар?

У Кефы было такое чувство, будто вино ударило ему в голову.

— Таковы условия, — сказал Иаков.

Савл вышел.

Когда за ним закрылась дверь, Варнава нервно сказал:

— Мне очень жаль, что так случилось. Я и представить не мог… В конце концов, это я порекомендовал его…

— Во имя всего святого, — сказал Кефа, — верни его. Или хотя бы побудь с ним. Или, если тебе это не по силам, хотя бы попробуй сказать что-нибудь разумное.

Варнава в нерешительности покусывал губы.

— Подожди, — сказал Иоанн. — Я пойду с тобой.

Они вышли вдвоем.

Иаков и Кефа сидели какое-то время молча. Иаков поймал вошь.

— В следующий раз, когда ты будешь публично трактовать мое видение, — наконец произнес Кефа, — дай мне об этом знать заранее.

— Мой дорогой Кефа, я не мог этого сделать — меня осенило, когда Савл говорил. Словно Дух Святой повеял.

— Странно, что Дух осенил тебя, а не меня.

— Ничего странного. Люди, которым бывают видения, редко их понимают. Вспомни Даниила. Но тебе не в чем себя винить. Может быть, ты и не понимал, но действовал правильно, когда окрестил этих людей.

— Но когда я тебе об этом рассказал, ты был другого мнения.

— Правда. Но тогда я не был просветлен Святым Духом.

— Понятно, — сказал Кефа.

— Во всяком случае, — продолжал с удовлетворением Иаков, — встреча оказалась очень удачной. Я думаю, нам не стоит беспокоиться о Савле. Его идеи настолько дикие и он выражает их настолько грубо, что они вряд ли будут иметь вес. Мы будем держать его на коротком поводке, и он не причинит нам вреда.

— Ты полагаешь? — сказал Кефа.

— Конечно. Он будет сотрясать воздух впустую. Вот увидишь, через пару лет никто и не вспомнит Савла и его злых ангелов.

— А если миссия… — сказал Кефа.

— Разве это важно? Твое видение, как я его понимаю, не было приказом. Скорее разрешением, скажем так. В свете этого разрешения ты… сделал то, что сделал в Кесарии.

Кефа крякнул.

— Я собираюсь вернуться, — сказал он.

Иаков нахмурился:

— А надо ли?

— Да. Я понял, в чем моя миссия.

— Савл отберет у тебя хлеб.

— Я не собираюсь соревноваться с Савлом. Иаков вздохнул:

— Ну если ты действительно полагаешь, что твой долг носиться за чужеземцами… — Он встал. — Я иду в Храм. Может, пойдешь со мной?

Они вышли на прохладную вечернюю улицу, круто идущую под горку. В створе домов Кефа увидел новый ряд крестов на горизонте.

— Не знаю почему, — сказал Иаков, — но я никогда не видел ангела. Думаю, не было необходимости посылать его мне. Скажи мне, Кефа, как они выглядят.

— Что? — переспросил Кефа.

— Ангелы. Ангел, который освободил тебя из тюрьмы, как он выглядел?

На мгновение Кефу ослепил луч заходящего солнца, проникший между домами. Кефа нахмурился и ничего не сказал.

— Ты не очень любишь говорить об этом, да? — заметил Иаков. — Знаешь, не следует так к этому относиться. Слишком много скромности — это неправильно, Кефа.

— Возможно. — Какое-то время они шли молча. Вдруг Кефа вскинул голову: — Что «Савл» значит по-гречески? — спросил он.

— Ты же знаешь, я не говорю по-гречески, — сказал Иаков.

Они свернули во двор Храма.