Иллюзионист

Когда они добрались до города, Кефа настолько устал, что мог испытывать лишь бесконечную благодарность за то, что толчки, прыжки и укусы вот-вот окончатся. Они отвели верблюда, груженного коврами, к амбару, и погонщик, коротко поблагодарив Кефу, взял на попечение осла. Кефа побрел по улице, разминая уставшие ноги и машинально двигаясь туда, где, по его представлению, находилось море. Он прошел с полмили, повернул и застыл в изумлении.

Он, конечно, слышал о знаменитой бухте Кесарии. Кто о ней не слышал? Он думал, что рассказы о ней были преувеличением. Но — никакого преувеличения. С места, где он замер, ему открывались широкий мол, по дуге уходящий в море за мачтами стоящих на якоре кораблей, несколько массивных оборонительных башен и — по обе стороны устья бухты — группа исполинских каменных статуй.

Его взгляд, повторяя контур набережной, скользил вдоль домов, заслоняющих вид на северную часть бухты, и наткнулся на огромное здание, стоявшее на возвышенности чуть правее от него. Пораженный его размером и ослепленный солнечным светом, отраженным от полированного камня и бронзовых панелей, он внимательно рассматривал здание, пока не понял, что это такое. Храм императора, возомнившего себя богом, великая профанация. Говорили, что внутри были две самые большие статуи в мире: самого императора и женщины, олицетворяющей Рим. Расположенный так, чтобы его было видно с расстояния нескольких миль от берега, храм являл морю и суше и всем народам воплощение языческого фанатизма и гражданского повиновения; и он был возведен человеком, называвшим себя иудеем.

Кефа медленно побрел в обратную сторону. Он не желал видеть ни бухты, ни храма, ни других городских чудес. Это было неподходящее для него место. Его охватила невыносимая усталость и опустошающая уверенность, что он все делал неправильно — и так долго, что исправить что-либо не было никакой возможности.

Он миновал амбар и пошел дальше, не имея ни малейшего представления, куда идет. Наконец в отдалении он увидел знакомые очертания синагоги и ускорил шаг. В языческом городе это было подобие дома. Там древние ритуалы, которые несут покой, и Бог, которому не нужны статуи.

Но когда он дошел до места, то увидел, что перед входом идет яростная перебранка. До Кефы донеслись слова «порочность», «грязь» и «лицемер», но, не успев выяснить, в чем причина спора, он увидел в толпе знакомое лицо. Это был Марк, который когда-то регулярно посещал их собрания в Иерусалиме, а потом, как он вспомнил, переехал с семьей в Кесарию.

У Кефы не было времени решить, хочет он видеть Марка или нет. Марк бросился к нему:

— Кефа, Кефа! Слава Господу, ты вернулся!

— Послушай, — сказал Кефа — я должен кое-что…

— Слава Господу, слава Господу. Я молился… Кефа, в этом городе творится нечто ужасное.

— Этот человек находится во власти сатаны, — сказал Иаков Благочестивый. — Я всегда это подозревал. Его цель — ниспровержение религии.

— Возможно, — предположил Иоанн Бар-Забдай, — его идея религии отличается от твоей.

Иаков бросил на него гневный взгляд.

— От нашей, — исправился Иоанн Бар-Забдай.

— Принципы религии, — сказал Иаков Благочестивый, — очень просты, а всякий имеющий свои идеи относительно них — отступник.

— Ты жестокий человек, Иаков.

— Как крестьянин, который вырывает сорняки, растущие среди злаков.

— Насколько я помню, — в задумчивости сказал Иоанн, — Иешуа говорил об этом. Он говорил, чтобы и те и другие, сорняки и злаки, росли вместе, пока не придет время собирать урожай.

— Иешуа, — сказал Иаков, — не вырастил и грядки бобов за всю свою жизнь.

Наступила тишина, прерываемая только щелканьем ногтей Иакова, который ловил вшей. В последнее время вшам приходилось трудно: Иаков привык истреблять их в минуты озабоченности, а в последние недели он все чаще бывал озабочен.

Он с раздражением посмотрел на Иоанна:

— Хорошо, что ты предлагаешь? Позволить ему продолжать в том же духе?

— Уже поздно. Люди, которых ты послал в Антиохию, уже разговаривали с новообращенными Савла.

— Люди, которых мы послали в Антиохию. Неужели, Иоанн, ты отказываешься взять на себя хотя бы какую-то долю ответственности? Может быть, ты тоже хотел бы отстраниться, как Кефа.

Иоанн переменил положение, дотянулся до чаши с орехами, стоящей на полу посредине, и задумчиво задвигал челюстью.

— Извини, — наконец сказал он. — Я не собирался взваливать всю ответственность на тебя. Но, боюсь, я не отношусь к этому вопросу так же серьезно, как ты.

— Обрезание — заповедь, данная Аврааму, и с тех пор соблюдалась всеми евреями мужского пола и всеми новообращенными мужского пола. И ты не считаешь это серьезным?

— Конечно, это серьезно, — сказал Иоанн, не поднимая головы. — Но я не могу поверить, что это важнее, чем душа человека.

— Тебя и не просят верить в подобную глупость. Единственное, во что тебя просят верить, — это в то, что обрезание необходимо для спасения.

Иоанн жевал очередную порцию орехов. Он ничего не сказал.

— В это ты точно веришь?

— Я не знаю, — сказал Иоанн.

— Ты не знаешь?

— Иешуа всегда предостерегал нас от того, чтобы придавать слишком большое значение внешнему соблюдению Закона.

— Иешуа… — Лицо Иакова исказилось, и он не закончил начатую фразу.

Иоанн попытался догадаться, что хотел сказать Иаков, и понял, что никогда этого не узнает. Иногда ему казалось, что Иаков все еще ненавидит своего брата. Он отбросил эту мысль, ужаснувшись, что она вообще могла прийти ему в голову.

— Иешуа, — спокойно продолжил Иаков, — был совершенно прав, полагая, что дух Закона важнее, чем буква. Он вряд ли имел в виду, что Закон следует нарушать. — Он пристально посмотрел на Иоанна: — Не так ли?

— Конечно.

— А Савл нарушает Закон, не настаивая на обрезании, когда обращает язычников в нашу веру.

— Конечно, это так, — сказал Иоанн, — но, если бы он настаивал на обрезании, они бы, возможно, не обратились в нашу веру.

— Тогда, если они настолько несерьезны, с ними вообще не стоит иметь дела.

Иаков вынес окончательный вердикт. Иоанн понял, что вопрос закрыт. Он смотрел на Иакова, который в задумчивости теребил свою запутанную бороду, и заметил, что глубокая морщина между бровями брата Иешуа стала еще глубже. Он понял, насколько Иаков одинок.

В порыве молчаливого сочувствия Иоанн пододвинул чашу с орехами ближе к Иакову.

— Спасибо, — сказал Иаков. — Но орехи застревают в дырах в моих зубах. Я постоянно мучусь от зубной боли.

— Меня это не касается, — сказал Кефа.

В течение последних суток он повторял эти слова снова и снова, обращаясь в основном к Марку.

В данный момент он говорил сам с собой, поскольку Марк отказался идти с ним дальше, указав на дом центуриона.

— Я уверен, вы меня поймете, — сказал Марк извиняющимся тоном. — Мне здесь жить.

— А мне вообще не надо было сюда приходить, — сердито сказал Кефа, обращаясь к отсутствующему Марку.

В конце концов, его это действительно не касалось. Офицер был язычником. Да, он благожелательно относился к вере, давал деньги синагоге и получил наставление — но он не был принят в их веру. Он оставался язычником, и если вновь обратился к языческим обрядам, в этом не было ничего особенного.

Однако, по словам Марка, происходящее в доме центуриона выходило за рамки обычных языческих обрядов.

— Ужасающие вещи, — говорил Марк, потупившись. — Я не могу вам сказать. Оргии. Они едят… — Его передернуло, и он не закончил фразы.

Подходя к дому, Кефа раздумывал, что же они такое едят. То, что они обычно ели, было уже более чем отвратительно. Свинину, моллюсков… Ему придется войти в это нечистое место, и его уже мутило от воображаемых картин и запахов. А для чего? Впечатлительный юноша, который решил, что раскрыл заговорщиков, ставивших своей целью развратить мир. Да пусть он развращается. Невинным ничто не угрожало.

Кефа стоял у самых ворот, когда в его памяти всплыло лицо человека, чье имя он забыл. Действительно ли невинным ничто не угрожало? Почему тогда кожевенник из Иоппии так испугался, увидев его?

Он постучал. В доме не было никаких признаков жизни. Он поднял щеколду и вошел во внутренний дворик.

Дом был большим, с элегантным внутренним двориком, украшенным скамьями, кустами и фонтанами. У центуриона были собственные средства помимо армейского жалованья. Хотя было уже темно, свет в доме не горел. Однако, стоя там неподвижно, чувствуя, как волосы у него на голове встают дыбом, Кефа услышал голоса. Голоса доносились из закрытого ставнями окна слева он него. Он двинулся к окну, стараясь бесшумно ступать по каменной дорожке и внимательно изучая ставни. Он заметил, что сквозь щели не проходит ни лучика света, а значит, окна занавешены чем-то изнутри, чтобы нельзя было увидеть, что происходит в доме.

Он прислушался. Голоса прекратились, но было слышно какое-то движение.

Он осознал, насколько его положение нелепо, а потом — насколько оно опасно. Если его схватят, то сразу же бросят в тюрьму без всяких вопросов. Или его могут забить до смерти слуги.

Но где слуги? Казалось, дом пуст — кроме комнаты с закрытыми ставнями, где, возможно, происходила оргия, о которой говорил Марк. Принимали ли слуги участие в оргиях? Вряд ли. Скорее всего то, что происходило в комнате, было настолько отвратительным, что слуг отослали на весь вечер. Тогда дом должен был быть заперт.

Кефа снял сандалии и подошел к парадному входу. Он попытался открыть дверь. Она была заперта.

— Это не моя работа, — сердито прошипел Кефа сквозь зубы.

Он обошел вокруг дома и нашел маленькое окно в укромном уголке, скрытом зеленью. Ставни были затворены, но щель между ними была достаточной, чтобы вставить туда лезвие ножа. Кефа вынул из-за пояса свой нож для разделки рыбы. Щеколда отошла легко и практически бесшумно. Он отворил ставни и с трудом взобрался на подоконник.

— Я слишком стар для этого, — пробормотал он.

Он ползком пробрался внутрь и, перевалившись через подоконник, оказался на кухне. На столе горой валялись куриные объедки, раковины моллюсков и обглоданные кости с остатками белого мяса. Подавив приступ тошноты, он прошел в коридор. Остановился, соображая, куда идти, и вновь услышал голоса, повторяющие что-то вроде молитвы. Он пошел на звук по коридору, миновал несколько комнат и приблизился к двери, из-за которой слышались голоса.

Он постоял там немного, не пытаясь вслушиваться, поскольку то, что он слышал, мало о чем ему говорило. Позже он понял, что, должно быть, молился, но единственное, о чем он думал, когда открывал дверь, — это о том, что оставил сандалии снаружи.

Он отворил дверь и вошел в комнату.

Темно. В воздухе тяжелый искусственный запах. В дальнем конце комнаты жаровня. У стен диваны, а на диванах…

— Господи Боже, — закричал Кефа, — Ты разрушил Содом: как Ты позволяешь это?

Движение на диванах резко прекратилось. На него с испугом и изумлением смотрело тридцать пар глаз.

— Выйди, сатана, — громыхал Кефа, — и назови себя. Воистину царствие Ада воцарилось на земле. Пусть небеса падут и сотрут эту картину с моих глаз. Господи Боже, если Ты видишь, снизошли Твой гнев…

— Что ты здесь делаешь? — сердито спросил мужчина в дальнем конце комнаты.

— Сровняй этот притон гнусности с землей, сожги его дотла пламенем Твоего гнева. Не оставь камня на камне, пусть не обойдет Твой священный гнев никого из этих детей, погрязших в грехе.

Кефа остановился, чтобы перевести дух. Все замерли в полной тишине. Ничего не происходило.

— Твой бог, — сказал мужчина в дальнем конце комнаты, — видимо, единственный, кто тебя не слышал. Ты нарушил религиозный обряд и, полагаю, вторгся в чужое жилище. Убирайся вон, пока мы тебя не убили.

— Убейте меня, — сказал Кефа.

Наступила пауза.

— Убейте его, — сказал мужчина в дальнем конце комнаты.

Полдюжины молодых людей, таких юных, с грустью отметил Кефа, что могли быть его сыновьями, вскочили с диванов и бросились к нему. Они неловко его схватили. Их неловкость, подумал Кефа, была каким-то образом связана с тем фактом, что они были нагими, а он нет. Схватив его, они не знали, что делать дальше.

— Свяжите его, — сказал один из них.

Начался поиск чего-нибудь, чем можно было бы его связать. Наконец нашелся шелковый кушак, и им связали его руки, заведенные за спину. Это был самый дорогой предмет одежды, который ему когда-либо приходилось носить.

Связав ему руки, мужчины посмотрели друг на друга в нерешительности. Так как он не сопротивлялся, не было смысла связывать ему ноги. В любом случае, чтобы связать ему ноги, был нужен еще один кушак, а также нужно было усадить его на пол, что было глупо, поскольку он не сопротивлялся, а они все равно собирались его убить.

— Что нам теперь делать? — тихо спросил один.

— Убей его, — прошептал другой.

— Чем? — шепотом спросил третий.

Они смущенно оглядывались, будто ожидали, что из стены вырастет меч.

— У меня за поясом вы найдете нож, — сказал Кефа. — Будьте осторожны, он очень острый. Я им потрошу рыбу.

Руки, держащие его за плечи, немного расслабились, словно обмякли от удивления. Никто не решился вынуть его нож из-за пояса.

— Кто ты? — спросил человек в дальнем конце комнаты.

— Меня знают как Кефу, — сказал Кефа, — и я хранитель Ключа от Царствия Небесного.

Это было подобно тому, как если бы он бросил камень в колодец и, пока от него распространялись круги и звук постепенно доходил до слуха стоящих наверху, сам камень продолжал свое невидимое, тревожное движение вниз.

— Он безумен, — наконец сказал кто-то.

— Подведите его сюда, — сказал мужчина в дальнем конце комнаты.

Кефу подвели к нему. Умные, сердитые глаза мужчины скрывали замешательство.

— Ты — центурион Корнелий? — спросил Кефа.

— Здесь я задаю вопросы. Зачем ты незаконно проник в этот дом?

— Извиняюсь, — произнес Кефа. — В тот момент мне это казалось правильным. Я пробрался через окно кухни, оно было плохо закрыто. Вам следует что-нибудь с ним сделать. Ты — Корнелий?

Казалось, центурион внутренне борется с гигантским психологическим препятствием. Наконец он сдался.

— Да, — сказал он, — я Корнелий.

— Хорошо. Я пришел повидаться с тобой.

— Я тебя не знаю. И я, как правило, не разговариваю с сумасшедшими.

— Я не сумасшедший, — сказал Кефа. — Просто, как говорят, немного вспыльчивый.

— Ты в своем уме? И у тебя есть ключ от царствия небесного.

— Да.

— Непохоже, чтобы у тебя был ключ даже от своего дома.

— Это правда, — сказал Кефа. — У меня ничего нет, кроме одежды и ножа.

— Ты знаешь, что я действительно мог бы тебя убить.

— Конечно, мог бы, — сказал Кефа. — От этого никому бы не стало легче, возможно кроме меня. В городе говорят, что ты был хорошим человеком, религиозным человеком. Что произошло?

— Не существует такого понятия как хороший, есть только правда, — раздраженно сказал центурион. — И я по-прежнему религиозен.

— Ты это называешь религией?

— Если ты приведешь хотя бы одну причину, почему я должен отвечать на твои вопросы, я на них отвечу.

— Я приведу причину, — сказал Кефа, — но сперва ты должен позволить мне немного поговорить. И было бы еще лучше, если бы мне развязали руки.

Центурион колебался. Потом пожал плечами. Вперед вышел человек и развязал Кефе руки.

— Спасибо, — сказал Кефа. — Здесь темновато. Не возражаете, если я?..

Он зажег несколько свечей от жаровни и вставил их в подсвечники. Тридцать пар удивленных глаз наблюдали за ним. Тридцать пар рук инстинктивно потянулись, чтобы прикрыть срамные места от неожиданно яркого света.

— Есть вещи, которые следует делать в темноте, и вещи, которые следует делать при свете, — сказал Кефа, — и я вижу, что вы это понимаете. А есть вещи, которые вообще не следует делать, что вы тоже понимаете, но кто-то сбил вас с толку. Бог послал меня сюда. Я не знаю, какому богу вы поклоняетесь, но Бог, которому поклоняюсь я, живет при свете, и первой вещью, которую Он сотворил, был свет. Я расскажу вам о Нем.

Он никогда не чувствовал такой уверенности. Он проповедовал целый час, люди не сводили с него глаз, и он видел, как их выражение постепенно менялось — подозрительность сменялась осторожным интересом, а у одного или двух он даже заметил проблеск рвения, от чего у него всегда замирало сердце, потому что это означало, что еще одна душа начала свою нелегкую дорогу по Пути. Его глаза наполнились слезами, и они полились, словно дождь, и в глазах у всех, кто на него смотрел, были слезы.

Он воздел руки и начал страстно молиться за тех, кто стоял вокруг него, и когда он стоял так, с воздетыми руками и лицом, обращенным к Небесам, он чувствовал, как благодать, любовь и безграничная сила льются в него, обновляя и преобразовывая, прибывая все больше и больше, пока не наполнили его до краев и не стали переливаться через край, и тогда сила начала выплескиваться наружу и заполнила собой всю без остатка комнату и на своей гигантской волне подняла души всех присутствующих к Богу.

Сперва он не осознавал, что происходит вокруг. Он пришел в себя, только когда раздались исступленные вопли. Тогда он увидел, что в комнате царит суматоха. Люди, которые его внимательно слушали, рыдали, выли, смеялись, бились в конвульсиях, лепетали, вопили и выкрикивали что-то на непонятных языках — это было самое необузданное проявление Духа, которые Кефа когда-либо видел. Онемев, он с изумлением смотрел вокруг себя.

Дух снизошел.

А ведь эти люди не были даже…

Была только одна вещь, которую он мог сделать. Он сходил на кухню, нашел кувшин с водой и окрестил их.

— Как ты думаешь, как долго мы здесь находимся? — спросил зелот.

— Я не знаю, — сказал Деметрий.

Он давно потерял счет дням. Время от времени он заставлял себя начинать счет снова. Он разламывал соломинки из подстилки на короткие кусочки и откладывал одну соломинку каждое утро, но потом он забывал это сделать, или тюремщик отпихивал маленькую кучку соломинок ногой и смешивал ее с подстилкой, в любом случае количество не подсчитанных дней намного превосходило количество подсчитанных, и он вовсе отказался от затеи.

— Шесть месяцев? — предположил он. — Год? Десять лет?

Шутка была сомнительной, но зелот улыбнулся.

— По счету Всевышнего, тысяча лет равна дню, — сказал он.

— Мне это не очень помогает.

— Неужели? Но ты молод.

Деметрий привык к тому, что все, что бы он ни сказал, отметалось либо потому, что он грек, либо потому, что он молод. Он решил не обижаться на это, поскольку обижаться было бессмысленно. В любом случае они с зелотом беседовали нечасто. Зелот большую часть времени спал, молился, смотрел в пространство или разглагольствовал и терпеть не мог, когда ему мешали этим заниматься. Деметрий открыл в себе неожиданный талант спать и смотреть в пространство. Он не молился. Он дал себе зарок никогда больше не молиться.

Зелот ошеломил его своей следующей фразой:

— У меня такое чувство, что я здесь долго не задержусь. Если ты собираешься рассказать мне о себе, лучше сделать это сейчас.

Деметрий заморгал:

— Почему?..

— Неважно, — сказал зелот. — Расскажи мне.

Деметрий пошевелил ногой солому и обнаружил, что у него полностью отсутствуют какие-либо мысли.

— Ну, — помог ему зелот, — где ты родился?

— Я не знаю, — сказал Деметрий. — Моя мать была рабыней. Она умерла, когда мне было два года. Я рос вместе с детьми других рабов. Это было в Киликии, но я думаю, моя мать была родом из Фракии. Я не знаю, где я родился. Я даже не знаю, как звали мою мать.

Зелот смотрел на него так, будто видел его впервые.

— Я полагаю, — сказал он, — было бы глупо спрашивать, как звали твоего отца?

— Очень глупо, — подтвердил Деметрий.

— Сколько тебе лет?

— Когда меня арестовали, мне исполнилось шестнадцать.

— Шестнадцать? И шестнадцать лет ты не знал, кто ты и откуда ты родом? Для меня это… — зелот подбирал слово, — невообразимо.

— Я понимаю, — сказал Деметрий. — Должно быть, утешительно знать, откуда ты родом.

— А как ты уехал из Киликии?

— Хозяин дома умер, и все пошло с молотка. Нас всех купил перекупщик. Он отвез нас в Берит и продал на рынке. Меня купил, — Деметрий с трудом улыбнулся, — маг.

— Маг! Как его звали?

— Симон из Гитты.

— Никогда не слышал о таком, — решительно сказал зелот.

— Он был знаменитым. Он мог летать.

— Никто не может летать.

— Симон мог. Он многое мог. Я помогал ему иногда. — В голосе Деметрия зазвучали нотки гордости. Он стал описывать годы, проведенные с Симоном, потрясающие и ужасные вещи, которые он видел, необычные места, знатных патронов… В его исполнении получился отличный рассказ. Он добавил кое-что от себя и опустил некоторые вещи, которые были неприятны или сомнительны или которые он просто не понимал.

— Я не верю ни одному твоему слову, — наконец сказал зелот. — Но рассказываешь ты хорошо. Ты, должно быть, был к нему привязан, к своему сумасшедшему хозяину. Почему ты убежал?

— Я не убегал.

— Он тебя продал? Глупец.

— Нет, — сказал Деметрий. — Это он убежал.

— Что?

— Он исчез однажды ночью. Взял немного денег и исчез.

Зелот зевнул:

— С чего? Его преследовали власти?

— Не больше, чем обычно, — сказал Деметрий. — Нет, была другая причина. Случилось нечто странное. Я так и не понял. После этого я вернулся к ним, чтобы выяснить, но они только сказали, что он был дурным человеком и что мне будет без него лучше. — Он задумался. — Он не был дурным человеком. Просто они были разными.

— Кто? — спросил зелот сонным голосом.

Деметрий теребил соломинку, наматывая ее вокруг пальца. Прошло два года, а может быть, и больше, а он так и не решил, как относиться к тому, что произошло.

— Вы слышали когда-нибудь, — спросил он, — о секте, которая называется Люди Пути?

Последовала долгая задумчивая пауза, а потом раздался храп зелота.

— Сидон намного приятнее Тира, — отметил Симон, когда они наблюдали за тем, как на соседней площади собираются люди. — Ты была совершенно права, когда не хотела туда возвращаться.

— Это ты не хотел возвращаться в Тир, — возразила Елена.

— Чепуха, — сказал Симон. — Я прекрасно помню, как ты сказала…

— Ну хорошо, — устало сказала Елена. — Возможно, я забыла, что я так сказала.

Симон кивнул головой — он был доволен. Его проповеди пользовались популярностью. Он не был уверен, что люди его понимают, но в этом не было ничего удивительного; требовалось время, чтобы осознать столь радикальную концепцию. Пока они бросились воплощать ее на практике. В полудюжине городов он оставил энергичные, хорошо подготовленные группы новообращенных. Группы были немногочисленными, но они будут расти, привлекая избранных членов местного сообщества. Процесс отбора был важен: в ритуале не было места глупым или легкомысленным. Группы будут расти, распространяя свое влияние на влиятельных и богатых, на деловых людей и проповедников, на философов и политиков, на людей, занимающих руководящие посты в армии, и таким образом его идеи проберутся на самый верх, к людям, которые…

— Нет, нет. — Симон оборвал свои головокружительные мечты. Мир невозможно перевернуть в мгновение ока.

Тем не менее он начал верить, что работа, которая в его представлении должна была занять несколько поколений, могла быть исполнена в течение его жизни.

Площадь постепенно наполнялась народом. Он пообещал исполнить чудо. Они слушали его проповедь, но пришли увидеть чудо. Такова человеческая природа. Его слава бежала впереди него, и, как только он появлялся в каком-нибудь прибрежном городе, его засыпали просьбами показать знамение или чудо. То, что начиналось как бегство в неизвестность, превратилось в триумфальное шествие.

Он не позволял вскружить себе голову, как это случилось однажды. Но пошел на некоторые уступки своей славе. Теперь во время публичных появлений он одевался в белое платье, украшенное богатой золотой вышивкой. Платье Елены было таким же, но расшитым серебром. На голове у обоих были тонкие диадемы: у него золотая, у Елены серебряная. «Символы двух родственных светил — солнца и луны», — объяснял он удивленным ученикам.

Толпа шевелилась и гудела, красочная в ярком полуденном солнце.

— Давай спускаться, — сказал он.

— Это кризис, — объявил Иаков Благочестивый.

— Должно быть, ты его ожидал, — сказал Иоанн Бар-Забдай.

— Поменьше бы ты говорил об этом, — раздраженно сказал Иаков.

Он подергивал бороду, чтобы успокоиться, а когда это не помогло, поймал и прикончил вошь. Более спокойным голосом он сказал:

— Естественно, я ожидал кризиса. И не только ожидал, но и был рад.

— А-а… — сказал Иоанн Бар-Забдай.

— Это скрытое благо. Кризис даст нам потрясающий шанс. Он закалит нас. Сделает атмосферу чище.

— Будет очень трудно, — сказал Иоанн Бар-Забдай.

— Да, — сказал Иаков. Он прикончил еще одну вошь.

— Когда он приезжает? — спросил Иоанн.

— Не знаю. Когда имеешь дело с Савлом, трудно сказать что-либо определенное. Если он будет останавливаться, чтобы повидаться со всеми своими друзьями, он и через год не приедет. С другой стороны, он может прибыть завтра.

— Это было бы скрытое благо, — прошептал Иоанн. Он не встречался с Савлом, только слышал истории про него. Две трети из того, что ему рассказывали, он отбросил как сплетни, порожденные завистью, страхом или злобой. Но и трети сказанного было достаточно, чтобы представить человека чуть ли не демоном. Иоанн с нетерпением ждал встречи с тем, кто на расстоянии трехсот миль был способен заставить нервничать Иакова; но он считал, что говорить об этом необязательно.

— Хорошо, — сказал Иаков с неубедительной беззаботностью, — мы готовы его встретить.

— Да, — сказал Иоанн.

— Он станет говорить, будто мы вмешались в дела его общины, что, конечно, неправда. Единственное, что сделали наши люди, — это указали на то, что его новообращенные не могут быть членами братства, пока не сделают обрезание. Никто не может этого оспаривать. Я ему скажу…

— Зачем занимать такую оборонительную позицию? — спросил Иоанн. — Нет сомнения, что ты как действующий глава иерусалимской общины должен попросить его отчитаться за его действия.

— И я попрошу. Несомненно. Я это сделаю.

Возникла немного неловкая пауза. По вине Иакова. Его взгляд метался по комнате, словно что-то искал.

— Действующий глава? — повторил он.

— Не хотел тебя обидеть, — сказал Иоанн.

— Ты тонкий человек, — сказал Иаков. — А так вроде бы и не скажешь. Из тебя вышел бы хороший правовед.

— Спасибо.

— Я полагаю, ты прав. Возможно, я лишь номинальный глава, и нам нужен Кефа.

— Кто знает, где он может быть, — заметил Иоанн. — А вдруг он уже умер?..

— Он жив. Я узнаю, когда Кефы не будет в живых. Нам просто необходимо его отыскать, — сказал Иаков.

Кефа стоял на равнине, спиной к морю, и смотрел на родные холмы. Это были зеленые холмы в отличие от голых каменистых гор юга: холмы, поросшие дубами и платанами, холмы, усыпанные цветами, холмы, где и в самый палящий летний зной отыщется ручей, который утолит жажду. Он знал их до мельчайших деталей, как знают собственное тело. Он легко мог найти место, где мальчиком разорил птичье гнездо, а затем, полный раскаяния, вернул яйца на место и нашел их несколько месяцев спустя сгнившими, а гнездо пустым. Он не видел этих холмов пятнадцать лет.

Ему было невероятно грустно оттого, что они не взволновали его так, как он того ждал. Он почти боялся возвращаться сюда, и, если бы в эти места его не привели поиски, он бы не вернулся. Но прошлое не нахлынуло на него, а оставило равнодушным. У него не было желания взобраться на далекий горный кряж и посмотреть вниз на Озеро. У него не было желания увидеть свою деревню. После пятнадцати лет отсутствия даже и думать было нечего, чтобы встретиться с женой.

Елизавета. Острая на язык и добросердечная, она всегда переживала из-за денег. Он был ей плохим мужем. Времени не хватало. Вот и теперь не было времени. Возможно, когда-нибудь время появится и тогда он вернется.

Он повернулся и пошел своей дорогой. До города оставалось несколько миль. Пока он шел — странно, но, как только он определился, куда ему надо идти, никто не предлагал подвезти его, и он шел уже несколько дней, — его глаза были прикованы к заливу и маленькой бухте, расположенной на его северной оконечности. Издали она казалась совсем крошечной на фоне бескрайнего неба, но при штормовом ветре с запада в ней не поздоровится.

Именно в гавань он и направился, как только достиг города Набережная — лучшее место, где можно узнать новости. Он в изнеможении сел на швартовую тумбу неподалеку от волнореза и через какое-то время поймал себя на том, что смотрит на странную каменную башню слева от него. Что-то в ней привело его в недоумение. Он попытался сообразить, для чего она предназначена.

Он решил без промедления приступить к своему делу, как только найдется подходящий человек, который мог бы ответить на его вопросы. Но, к своему удивлению, он вместо этого стал спрашивать о башне.

— Вот ведь что интересно, — сказал плотник, охотно отложив в сторону молоток. — Еще недавно я бы сказал, что это бесполезная вещь, зря столько хорошего камня потратили. Но месяц назад в этой башне произошло нечто особенное — я это видел собственными глазами, поэтому не думайте, что я рассказываю небылицы…

— Это, в общем-то, не имеет значения, — сказал Кефа. — Не хочу отнимать у вас время…

— Время? Господь с вами, сейчас мертвый сезон. Месяц назад в этой башне — учтите, дело было ночью, но я все прекрасно видел, и не я один, — была женщина, которая держала в руке факел, у нее были длинные золотистые волосы, распущенные, очень красивые, и она высовывалась вон из того окна…