Потом, глядя на бескрайность, которая вмещала теперь и море и небо, он увидел, что в ней появилась огромная расщелина, которая увеличивалась, пока не заняла все его воображение, и стала заполняться всем, что есть на земле. Перед его глазами в невообразимом порядке мелькали: ползущие насекомые, рыбы и длинноногие обитатели моря, растения и морские водоросли, птицы и змеи, яркие бабочки, олень и леопард, крадущиеся шакалы… и люди разных рас. Он смотрел, и его наполняло чувство покоя.

— Я тот, кто дает, — сказал голос. — Верь мне.

Он не знал, что это означает, но он верил. Восхищенный покоем, он рассказал о видении Иакову Благочестивому, который огласил его содержание перед комитетом, и они обсуждали его в течение нескольких недель, после чего было решено, что оно вообще не имело никакого значения.

А теперь, чтобы понять то видение, времени не оставалось. Времени совсем не было, а понять нужно было все.

Что сказал Иешуа за несколько дней до конца, когда Кефа спросил его о Ключе?

— Он у тебя. Разве ты не знаешь, что он у тебя? Может быть, действительно не знаешь? — Он остановился и улыбнулся, но улыбка лишь подчеркнула усталость на его лице. — Но теперь уж поздно. Если ты не все еще понимаешь, то никогда уже не поймешь. Может быть, так даже лучше.

Через десять лет эти слова не утратили своей остроты.

Кефа смотрел на сырые камни, блестящие в свете лампы.

Стоило признаться в существовании сомнений — и избавиться от них было невозможно. В этом унылом месте они, словно крысы, выбегали из каждого угла.

Царствие началось после Воскресения Иешуа. Но в каком смысле, поскольку его по-прежнему ждали? Пока все только начиналось, но скоро Царствие прольется на них, как солнечный свет. Но как скоро, как долго, почему солнце все не всходит? Царствие предназначалось для изгоев, для доведенных до отчаяния и презирающих самих себя, для тех, кому жизнь была дана, поскольку они полагали, что не заслуживают ее; его земными делами руководил Иаков, в сердце которого жил принцип справедливой пустыни. Царствие отменяло Закон; а они продолжали соблюдать его ежедневно и ежечасно, в малейших деталях.

А что новая трактовка, объявленное ими «искупление», прощение, которое дает право попасть в Царствие? Это было важно для проповедования. Без нее трудно было бы привлекать новых членов, так как первое, о чем люди спрашивали, — это о значении позорной смерти Иешуа. Без новой трактовки смысла в ней не было, так как Царствие не пришло. Трактовка работала: они пожинали первые плоды. Новообращенные после обряда крещения действительно преображались и очищались от грехов.

Однако Иешуа никогда ничего не говорил об этом.

То, что он говорил, и скрытый смысл его изречений вели в противоположном направлении. Он учил их молиться: «Прости нам, как мы прощаем других». Ни слова об искуплении или жертве: прощение зависело исключительно от готовности человека простить самому. Разве это не справедливо? Как ты поступаешь, так будут поступать и с тобой. Разве это не естественно? Что посеешь, то и пожнешь. Разве это противоречит остальному, что он говорил? Бог — Отче ваш, Он желает прощать.

А отец, который потребовал кровавой платы за ошибки, отец, который не мог без этого простить, — разве это…

Кефа беспокойно заворочался в своих оковах. С какой бы стороны он ни рассматривал эту мысль, каждый раз она представлялась ему во всем своем ужасе. Прощение через мучительную смерть, искупление кровью от отцовского возмездия… В этом не было откровения Духа, не было священного таинства, которому нужно молиться, чтобы постичь милосердие. Эта мысль родилась в голове законника Иакова Благочестивого, и это была самая чудовищная, отвратительная и богохульная идея из всех идей, которые Кефа знал.

И он проповедовал ее, потому что иначе следовало признать, что смерть Иешуа была бессмысленной. Что ее можно было предотвратить. Что совершена страшная ошибка.

Чья ошибка?

О Господи, не моя.

«Ты сказал то, о чем никогда нельзя говорить, и за это придется уплатить высокую цену».

Но не такую же?

«Никто из вас не знает, когда следует говорить, а когда молчать».

Разве имеет значение то, что он рассказал другим? Все равно вскоре это было бы на устах у всех.

«О некоторых вещах нельзя говорить».

В конце концов он это понял: как раз вовремя, чтобы спастись.

«Я не знаю его. Я не встречался с ним раньше».

Он спасся, но тем самым утратил себя, и все его поступки с тех пор были шагами впотьмах.

— Послезавтра.

— Что? — Кефа в удивлении поднял голову. Над ним стоял молодой сирийский охранник.

— Послезавтра тебя под конвоем переводят в Кесарию. Я слышал об этом в караульном помещении.

— А-а… — сказал Кефа.

Царь был в Кесарии. Это означало конец.

— Спасибо, — сказал он.

Солдат стоял в нерешительности.

— Может быть, ты чего-нибудь хочешь? — сказал он. — Ведро, например?

— Нет, спасибо, — сказал Кефа. Вонь от ведра в тесном помещении была невыносимой, и он пользовался им как можно реже. — Но я бы выпил воды.

Солдат принес кружку и дал ее Кефе. Пока Кефа пил, неловко звякая цепями, солдат прошептал: «Царь при смерти».

Кефа посмотрел на него, пораженный. Глаза солдата ничего не выражали. Он подождал, пока Кефа допьет, потом вернулся к столу и взял кости.

Сердце Кефы учащенно билось. Напрасно он пытался его успокоить.

Наверняка царь не при смерти. Такие слухи ходили и раньше. И даже если он при смерти, это ничего не меняло. У Кефы достаточно недругов, чтобы он оставался в тюрьме. Иаков Бар-Забдай был убит: их всех убьют. «Когда я уйду, вы будете как овцы среди волков».

Понятно, что овцы среди волков не смогут продержаться долго.

Кефу приводило в смятение, что его тело будет слепо бороться за жизнь, тогда как его душа готова к смерти. Но он решил, что приятие мысли о смерти было также проявлением трусости. Это было естественно.

Он по-прежнему привратник. Он дал слово и не мог взять его обратно. Он, полный пороков, такой слабый, обуреваемый сомнениями, будет стоять в воротах…

У него перехватило дыхание, когда его пронзило холодом, как из могилы.

Привратник стоит в воротах .

Неужели смысл именно в этом? Он должен открывать двери для других, но не для себя? Как Моисей, который умер в нескольких шагах от Земли обетованной?

Если это воля твоя.

Господи, сделай так, чтобы это не было твоей волей. Я не вынесу этого.

«Первый станет последним. Последний станет первым».

Помоги мне.

«Я пришел, чтобы сделать слепых зрячими».

Да, Господи.

«И лишить зрячих зрения».

Я ничего не понимаю.

«Вам придется стать умными. И коварными, как змеи».

Но мы не умны…

«Вы должны быть как дети».

Но, учитель…

«Я дал тебе Ключ».

Кефа закрыл глаза. Его силы истощились.

— Я простой человек, — сказал он. — Не мог бы ты дать его кому-нибудь другому?

Мария.

Лицо, страшно искаженное, было иногда лицом ребенка, а иногда — старухи. Рот выкрикивал оскорбления, потом обвисал и пускал слюни. Глаза были пустыми ямами. Она тряслась и корчилась, периодически обхватывая себя руками, словно плетками, и напевая обрывки какой-то песенки.

— Назови свое имя, — холодно сказал Иешуа.

Она попятилась. Сделав несколько шагов, остановилась и выбросила вперед руку, указывая на него.

— Я тебя знаю, — прошипела она.

— Назови свое имя.

— Я знаю, кто ты, — насмешливо пропела она.

— Придержи свой язык!

Он угрожающе наступал на нее. Она завыла от страха и замолотила руками.

Он тоже поднял вверх руку и, повернув ладонь с вытянутыми пальцами вниз, пошел к ней.

— Ты, посмешище, ничтожество, я заклинаю тебя Богом, который велит тебе сказать твое имя.

— Не-е-е-т! — Казалось, крик вырвался из нее, и она схватила себя за горло, чтобы заглушить его.

— Твое имя.

Она завыла и упала в бессилии на землю, цепляясь за его ноги. Он не двигался.

Она лежала неподвижно, а потом зарыдала.

— Я буду хорошей, — всхлипывала она. Это был голос испуганного ребенка. — Я буду хорошей. Не бей меня. Забери меня отсюда.

— Встань, — приказал Иешуа.

Плач прекратился. С потрясающей быстротой она встала на корточки и отползла назад, что-то напевая. Потом ее тело напряглось, а голова стала подергиваться из стороны в сторону, как будто она к чему-то прислушивалась. Казалось, она нашла, откуда идет звук, и стала слушать. На лице появилось лукавое выражение, словно она знала что-то неведомое прочим. Она медленно подняла руку снова и показала на него.

— Скажи свое имя! — грозно закричал он.

Она завыла, вскочила на ноги и бросилась бежать, по-прежнему указывая на него. Слова полились из нее бурным потоком.

— Я — порок, я — порча. Я — Шиббета, я — Куда, я — Эшшата, я — Шабрири. — Пауза, затем победный вопль: — Я — Руа Зенуним.

Внезапно наступила тишина, она с насмешкой смотрела на них. Она стала медленно двигать плечами и бедрами, потом сделала такой непристойный жест рукой, что смотрящие на нее мужчины отвернулись и заерзали от стыда.

— Вы знаете меня, — прошептала она, — да, вы знаете меня. Даже он, — она снова указала на него, ее голос превратился в издевательский крик, — даже он знает меня.

Иешуа пошел к ней:

— Силой Бога я приказываю тебе. Замолчи и выйди из этого ребенка. Тебе там не место, ребенок принадлежит Богу. Волей Создателя я принуждаю тебя выйти.

Тишина. Потом она задрожала, дрожь началась с ног, распространяясь по всему телу. Голова упала на грудь. Из груди вырвался низкий стон и превратился в душераздирающий вопль.

Вопль внезапно прекратился. Она стояла, покачиваясь, потом рухнула на землю.

Иешуа подошел туда, где она лежала, и склонился над ней. Зрители боязливо обступили их, разглядывая ее. Молодая женщина лет семнадцати, худая, с тонкими чертами лица, смертельно бледная.

Иешуа выпрямился, лицо его было серьезным.

— Накормите ее, — сказал он. — И будьте добры к ней, хотя бы раз.

Мария.

После изгнания нечистой силы она присоединилась к ним, влилась в их небольшой коллектив, словно у нее было на то право. Она никогда не отходила от Иешуа и постоянно смотрела на него. Она говорила с ним, только когда он к ней обращался, а говорил он с ней исключительно ласково, словно с ребенком.

Но он не обращался с ней как с ребенком. Кефа несколько раз слышал, как они разговаривали, и был поражен, услышав, как учитель обсуждает с Марией такие вещи, о которых он редко говорил даже с Кефой. Они говорили о Царствии.

— Небо раздвинется, так же как и небо над ним; но мертвые не будут жить, а живые не умрут.

— Если Царствие на Небесах, это Царствие для птиц.

— Оно здесь, но никто его не видит. Странные, трудные для понимания изречения, над которыми раздумывал Кефа, пытаясь сопоставить их с имеющимися у него знаниями, ища место, куда бы они могли вписаться. Они никуда не вписывались. Казалось, постичь их смысл можно было, только отбросив все, что он знает, и заменив на что-то совершенно другое. Но он не знал, как забыть все, что он знает, а также что ему следует знать вместо этого.

Учитель говорил с Марией на этом непонятном языке, и она понимала его и отвечала ему.

Это ранило Кефу больше, чем он мог бы в том признаться. Наконец он попросил Иешуа отослать ее или, по крайней мере, стараться соблюдать приличия. Им не пристало иметь женщину в своей компании, сказал он, и к тому же это неудобно. Женщины менее склонны к духовным вещам, чем мужчины. Иешуа строго сказал, что сам будет судить о склонности Марии к духовному. Оскорбленный Кефа сказал, что достаточным поводом для скандала был один лишь тот факт, что Иешуа и Мария беседуют наедине. Иешуа засмеялся и сказал, что, если это самый большой скандал, который он вызвал, значит, он плохо старался. Кефа отступил, сбитый с толку. Позже Иешуа сказал: «Мария видит то, чего не видишь ты, Кефа, и поэтому ей нужны вещи, которые не нужны тебе. Оставь ее в покое: она скоро уйдет в любом случае».

Через два дня она ушла, никто не знал куда. Позже они встречались с ней еще несколько раз, прежде чем ушли в Иерусалим. Она появлялась неожиданно, проводила с ними несколько дней и снова исчезала. Ни она, ни Иешуа не давали никаких объяснений по поводу этих визитов, или почему они так неожиданно прерывались, или откуда она знала, где их искать. Это было подобно тому как животные приходят на водопой, когда это необходимо, а потом отправляются по своим делам. Кроме того, в ней было что-то дикое, что-то пугающее. Учитель изгнал из нее семь демонов, но, по-видимому, был и восьмой.

Мария действительно видела вещи, которых не видел Кефа. Она увидела самое важное из всего: первая и единственная. Конечно, они не поверили ей. Они не верили до тех пор, пока сами не увидели его. А затем от радости и непонимания и от необходимости осмыслить по-новому порядок событий, и кто что видел, и при каких обстоятельствах, все перепуталось и казалось не столь важным по сравнению с самим фактом, поэтому в конечном итоге сложившаяся история воплощала и саму правду, и наилучший взгляд на нее.

Только спустя несколько лет, с трудом и мучением, Кефа смирился со все усиливающимися расхождениями между событиями и рассказом о них; но когда рассказ Марии дошел до Иакова Благочестивого, было уже поздно.

— Я видела его, говорю вам. Я видела его в саду, прежде чем его заметили другие.

— Чепуха, — раздраженно сказал Иаков.

— Это правда! Спросите Кефу. Он был в комнате, когда я им рассказала.

— Я помню, ты что-то говорила, — сказал Кефа, — но не помню, что именно…

— Я говорила… О, я не помню, что я сказала. Я была так расстроена и возбуждена и растеряна. Я, возможно, не отдавала отчет о том, что говорила тогда. Я нашла могилу пустой… и почувствовала, что кто-то стоит со мной рядом, и я подумала… не знаю, мне кажется, я подумала, что это садовник.

— Это и был садовник, — сказал Иаков.

— Нет, это не так! Я говорила с ним, и вдруг что-то произошло, что-то изменилось внутри меня, и я поняла, что это он.

— Удивительно, — сказал Иаков. — Царствие Небесное предстает в таком непонятном виде, что его можно спутать с садовником. Пути Господни поистине неисповедимы.

Глаза Марии наполнились слезами.

— Иаков, — сказал Кефа смущенно.

— Не будь дураком, Кефа, — набросился на него Иаков. — Женщина хочет внимания, это старо как мир. Вспомни, как она следовала за вами повсюду, словно была мужчиной, — чуть не дошло до скандала. Теперь она сочиняет эту нелепую историю, будто первой увидела его, когда он восстал из мертвых. Мы не можем с этим мириться. Он явился тебе первому, что было единственно правильным, так как ты был руководителем. Потом он явился всем вам вместе. В конце концов, — лицо Иакова смягчилось на короткий миг, приняв выражение скромности, — он явился мне. — Таков был порядок, необходимый порядок, и изобретать какой-либо иной абсурдно.

Кефа прочистил горло.

— Между прочим, — сказал он, — он явился двум нашим друзьям до того, как он явился нам, это было, возможно, до того, как я…

— Что? — сердито сказал Иаков. — Я об этом слышу впервые. Кто были эти люди?

— Ты их не знаешь. Они иногда приходили послушать его. Они шли в деревню неподалеку отсюда, он присоединился к ним. Они сказали, что долго не понимали, кто это был.

— Это точно, — сказала Мария.

— Замолчи! — резко сказал Иаков. Он снова обращался к Кефе: — Ты желаешь добра, Кефа, но ты не понимаешь. Он не мог явиться двум не представляющим совершенно никакой ценности людям, прежде чем явился всем остальным, так как это было бы абсолютно неправильно. Отсутствие определенности в связи с этим так называемым Явлением доказывает то, что оно было ненастоящим. Когда он явился мне, в этом не было никакого сомнения, то же самое можно сказать о твоем откровении. Ход вещей предопределен, Кефа, в надлежащем порядке. С твоими бедными друзьями сыграло шутку разыгравшееся воображение, окрашенное горем и подстегиваемое рассказом Марии, который, к счастью, был таким непоследовательным, о пустой могиле. Если бы они ничего подобного не слышали, вряд ли они подумали бы, что видели его.

— То же самое можно сказать обо всех нас, — строго сказал Кефа. Он почувствовал внезапную тошноту.

Иаков посмотрел на него удивленно.

— Не доходи до абсурда, — сказал он.

— Я просто указал на слабость твоего аргумента, — сказал Кефа.

— Спасибо. Я буду тебе признателен, мы все будем тебе признательны, если ты впредь будешь держать подобные глупые заявления при себе. Мы имеем дело не с искушенными людьми, Кефа, а с людьми, которые все воспринимают буквально, их легко запутать. Мы не должны усложнять вещи, это не так уж трудно, поскольку истина проста. Она проста, потому что необходима и упорядочена. Единственное, что мы должны делать, — это придерживаться ее.

Он повернулся к Марии:

— А ты больше не будешь придумывать истории, которые ее запутывают.

— Я в жизни ни разу не солгала, — сказала Мария, — после того как он излечил меня от сумасшествия. И даже когда я была сумасшедшей, я говорила правду, как мне кажется.

— Конечно, — сказал Кефа.

Он почувствовал, что ему срочно необходимо выйти из комнаты, и положил руку на плечо Марии:

— Дорогая, никто не обвиняет тебя во лжи. Ты всегда… В любом случае правда… — Что-то поднималось у него в груди, мешая говорить. — Он так любил тебя, — сказал он и, повернувшись, наткнулся на гневный взгляд Иакова, прежде чем успел выйти.

Он остановился в тени и стал молиться, его ногти глубоко вонзились в ладони, настолько сильны были его муки. Он молил о прощении и о помощи. Он молил, чтобы настал день, когда бремя его наказания спадет и ложь, которую он однажды сказал, будет заменена ложью, которую он вынужден терпеть. Он молил о том, чтобы настал день, когда он тоже увидит своего воскресшего учителя.

Он уже давно слышал шум, но только теперь тот привлек его внимание, когда раздался скрежет и громкий щелчок отодвигаемого тяжелого болта. Крики. Сначала далеко, за пределами лабиринта каменных коридоров; потом все ближе, они сопровождались топотом ног.

Стражники за столом перестали кидать кости. Они сидели напряженные, пытаясь понять смысл звуков. Один из них провел большим пальцем по перевязи и схватился за рукоятку кинжала.

Кефа задрожал.

Топот приближался, звук отражался от каменных стен. Топот остановился где-то в начале коридора, раздался лязг металла и распахнутой настежь двери. Снова раздались крики.

Стражники застыли за столом, с изумлением глядя друг на друга.

Теперь топот приближался к камере Кефы. Вот он затих за дверью. Пауза, потом повернулся засов, и дверь открылась. Свет фонарей ослепил его. На пороге стояли трое солдат, они кричали и жестикулировали. Стражники вскочили. Последовал быстрый обмен репликами. Кефа напрягся, пытаясь понять, что происходит, но они говорили на военном жаргоне, и единственное, что ему удалось разобрать, были слова «царь» и «отмена репрессалий».

Двое солдат, охранявших его, набросили плащи и собирались выйти. Дружелюбный охранник кивнул в сторону Кефы и что-то сказал. Другой солдат презрительно сплюнул. Все пятеро вышли из камеры, молодой сириец вышел последним. Переступая порог, он незаметно протянул руку к ключу, висящему на гвозде у двери, снял его и бросил на соломенную подстилку Кефы. Он вышел не оглядываясь.

Звук шагов стих в конце коридора. Яркий прямоугольник света на месте открытой двери потух, оставив фантом, сбивавший с толку глаза.

Ключ упал так, что Кефа не мог до него дотянуться. Его глаза, долго смотрящие на дверь, ничего не видели в темноте. Он осторожно нащупывал ключ ногой, боясь, что тот затеряется в соломе.

Палец наткнулся на металл. Кефа попытался пододвинуть ключ поближе, но тот лежал так неудобно, что он не мог согнуть ступню под нужным углом. Он попытался подтолкнуть ключ пяткой, но тот проваливался дальше в солому. Пытаясь найти более удобное положение и борясь с оковами, он обнаружил, что может рыться в соломе пальцами ног, но теперь он потерял место, куда провалился ключ.

Его спина покрылась холодным потом. Он закрыл глаза и прислонился головой к стене, успокаивая дыхание. Открыл глаза и продолжил поиск, осторожно шаря пальцем ноги.

Потом он почувствовал, как к ноге прикоснулось что-то холодное и тяжелое. Он медленно сдвигал ступню, пока не ухватил это «что-то» пальцами ног. Он поднял ногу и, крякнув от усилия, переложил ключ из ноги в руку.

Замок на кандалах располагался на внутренней стороне, а цепь, соединяющая их, была слишком коротка, чтобы вставить ключ в замок противоположной рукой. Он возился с ключом и едва не выронил его. Тогда он взял ключ в зубы и, поднеся левую руку ко рту, вставил ключ в замок. Попытался повернуть ключ, но чуть не сломал зубы. Он отдохнул. Обнаружил, что может держать ключ между средним и безымянным пальцами. Зафиксировав его таким образом, он повернул руку. Металл больно впился в его плоть, потом поддался с неожиданным щелчком.

Он освободил запястье от браслета и принялся вытягивать и сжимать пальцы. Открыл замок на кандалах на правой руке. Цепи ударились о стену с лязгом, от которого его сердце учащенно забилось. Вскоре шум утих.

Дверь была открыта.

Он сделал шаг вперед — и вдруг испугался. В камере было безопасно. Ему ничего не надо было делать. Не надо было принимать решений. Пока он был в камере, он не мог быть ни в каком другом месте.

Он сделал еще один шаг. Он ничего не видел.

Пока он оставался в камере, ему не задавали вопросов, на которые он не мог ответить. Пока он был в камере, он не мог наделать ошибок. Пока он был в камере, он не мог никого подвести, кроме себя.

Он заставил себя двигаться вперед.

Пока он был в камере, его не спрашивали, кто он такой, потому что все знали, кто он. Здесь его называли его настоящим именем.

— Господи, — прошептал он.

Перед ним, вырубленный из темноты, был прямоугольник менее насыщенного мрака. Он пошел туда.

Он был в коридоре. Повернул направо, остановился, прислушиваясь к звукам. Он ничего не слышал, кроме стука собственного сердца. Он увидел слабый сероватый свет, достаточный, чтобы различить стены. Должно быть, раннее утро. Он пошел по коридору. Тут он понял, что забыл свои сандалии.

Коридор был полон поворотов и развилок, от него отходили более узкие проходы. Он не помнил, как он сюда попал, но, казалось, ноги знают, куда идти. Он проходил мимо камер, двери которых были распахнуты. Он прошел мимо большого помещения с крашеной дверью и увидел внутри в свете забытого фонаря разбросанные в беспорядке плащи, и перевернутые кубки на столе, и нацарапанный на стене похабный рисунок. Караульное помещение. Выходит, все солдаты ушли? Он снова прислушался. Не доносилось ни единого звука — лишь биение его сердца и слабое шипение свечи в фонаре. Это было похоже на сон.

Он шел дальше как во сне и достиг лестницы. Он стал подниматься, держась за стены, и оказался перед большой дверью. Под дверью была видна полоска серого света, а пальцы ног обдувал холодный свежий ветерок.

Его сердце билось еще учащеннее, а руки дрожали, когда он искал засовы. Они уже были отодвинуты. Прижав дверь всем своим весом, чтобы та не заскрипела, он отвел щеколду и подался назад. Дверь распахнулась. Он вышел наружу.

Воздух был подобен дикому меду: он пил его всей грудью, впитывал кровью, кожей. На светлом небе виднелись несколько облаков, окаймленных розовым цветом. Двор был пуст. Он подумал, что весь дворец пуст, а может, и весь город, весь мир тоже пусты. Царствие пришло, а его привратник опоздал. Он рассмеялся.

Он пересек двор, направляясь к чугунным воротам, и открыл их. Когда он был у ворот, из боковой двери вышел солдат и остановился, глядя на босоногого сумасшедшего, слушая, как тот хохочет на рассвете. Кефа посмотрел на солдата, потом вышел из ворот и захлопнул их за собой. Он двинулся вперед по спящей улице, потом по другим улицам и переулкам, пока не пришел на небольшую мощеную площадь. Он был рядом с центром города. В домах просыпались люди, послышался звук копыт ослика.

К нужному дому было направо. Он стоял и смотрел в его сторону. Потом повернул налево.