Прогулка в ад

Поначалу профессор Мориарти наотрез отказывался возвращаться в Лондон в компании Тоби, что несколько позабавило нас, скрасив конец этой ужасной во всех отношениях недели. Стоило ему взглянуть на собаку — я привез песика к нему в гостиницу на Гарбен ближе к вечеру — как он тут же заявил, что хотя и считает себя добропорядочным, благожелательным человеком (чего стоит одно его согласие поехать в Вену), однако существует определенный предел его щедрости, который он не намерен переступить,

— Вот этот предел, — сказал он, глядя поверх очков на Тоби, который ответил ему взглядом, полным радостной готовности. — Я терпелив, да-да, терпелив, доктор Ватсон, несмотря на мое отчаяние. Я и слова не сказал о том, что из-за вашей ванильной эссенции лишился новых ботинок, разве не так? Но вот это уж слишком. Я не повезу животное назад в Лондон.

Однако я тоже не был намерен шутить и так ему об этом и сказал. Пусть Тоби едет с багажом, воля профессора, но вернуть собаку на Пинчин-Лейн он обязан. При этом я намекнул на Майкрофта Холмса, и Мориарти в конце концов сдался, бормоча что-то себе под нос.

Я сочувствовал ему, но не в моем положении было прислушиваться к его жалобам. У меня тоже сдавали нервы; лишь телеграмма от жены, где она сообщала, что дома все в порядке, могла служить утешением, способным хоть немного поддержать меня.

Попытка Шерлока Холмса освободиться от власти кокаина, по-видимому, один из самых героических его поступков на моей памяти. Это было сущее мучение. Никогда за все время моей врачебной практики, как на военном, так и гражданском поприще, мне не доводилось видеть таких страданий или хотя бы знать о них понаслышке.

В тот первый день доктору Фрейду сопутствовал успех. Ему удалось загипнотизировать и усыпить Холмса в одной из смежных комнат на втором этаже, отведенных для нас. Как только Холмса уложили на кровать, украшенную изящной резьбой, Фрейд потянул меня за рукав.

— Скорее, — скомандовал он. — Нам нужно обыскать его вещи.

Я кивнул. Не было необходимости растолковывать мне, что следует искать, и мы начали исследовать содержимое саквояжа Холмса и карманы его одежды. Конечно, не в моих правилах так вторгаться в личную жизнь друзей. Однако мы преследовали благородную цель, слишком много было поставлено на карту. Скрепя сердце я принялся за дело.

Найти флаконы с кокаином не составило труда. Холмс захватил с собой в Вену огромное количество наркотика. Извлекая бутылочки из саквояжа, я подивился, что по дороге не слышал звона; оказывается, Холмс завернул их в кусок черного бархата, которым обычно обертывал скрипку Страдивари, прежде чем положить ее в футляр. Не пытаясь даже признаться самому себе в том, как больно мне видеть, для какой цели он использовал благородную ткань, я продолжал извлекать один за другим сосуды со смертоносным содержимым и передавать их доктору Фрейду. К тому времени он ловко обыскал карманы одежды спящего, а также его пальто, где обнаружил еще два флакона.

— Ну вот, я думаю, все, — сказал он.

— Не слишком-то обольщайтесь, — предостерег я. — Вы имеете дело с необычным пациентом. — Фрейд пожал плечами. Я откупорил один флакон, смочил кончик пальца бесцветной жидкостью и попробовал на язык.

— Вода!

— Неужели? — Фрейд исследовал содержимое другого флакона и посмотрел на меня в изумлении. Холмс в тяжелом сне заворочался у нас за спиной. — Где же он его прячет?

Мы отчаянно ломали себе голову, спящий мог вот-вот проснуться, тогда бы нам пришлось действительно тяжко. То, что мы искали, было где-то у нас под носом. Вытряхнув все из саквояжа на роскошный восточный ковер, мы еще раз изучили скромные пожитки, захваченные Холмсом из Лондона. Осмотр белья ничего не дал. То же самое можно сказать и о гриме, а также обо всех остальных частях его маскарада. Оставалась еще горсть английского серебра, необмененных банкнот и знакомых мне трубок. Все эти трубки — вересковая, глиняная и длинная из вишни — были мне хорошо знакомы. Насколько я знал, они не могли служить тайником. Оставалась еще одна большая трубка из горлянки, которую мне раньше не приходилось видеть. Взяв ее, я удивился, почувствовав, что она тяжелее, чем казалась.

— Взгляните-ка сюда, — я снял пеньковый верх и перевернул ее. Выпала маленькая бутылочка.

— Я начинаю понимать, что вы имели в виду, — признался врач. — Но где еще он мог спрятать их? Трубок-то больше нет.

Мы пристально посмотрели друг на друга, стоя над пустым саквояжем, и вдруг одновременно потянулись к нему. Фрейд, однако, догадался чуть раньше меня. Он взял саквояж и взвесил в руке, покачав головой.

— Тяжеловат, — пробормотал он, передавая саквояж мне. Я сунул руку внутрь и постучал по дну. Звук был глухим и гулким. — Двойное дно! — воскликнул я и попытался вытащить его. Через несколько мгновений мы увидели заботливо упакованный и переложенный газетными страницами с объявлениями о розыске пропавших родственников настоящий склад склянок с кокаином, а также шприц в маленькой черной шкатулке на красном бархате.

Ни слова не говоря мы изъяли все запасы, включая пузырьки с водой, поставили на место второе дно и вместе спустились вниз. Фрейд проводил меня в умывальную на первом этаже, и там мы вылили в раковину все, что нашли. Потом он положил шприц в карман и отвел меня на кухню, где служанка по имени Паула вернула мне Тоби, и я поехал в гостиницу к профессору Мориарти.

Здесь я должен ненадолго прервать рассказ, чтобы описать город, в котором мне суждено было оказаться и где я провел некоторое время.

В 1891 году Вена была столицей империи в последние десятилетия ее расцвета. Город совершенно не походил на Лондон тех дней, как океан не похож на пустыню. Лондон, обычно влажный, туманный, зловонный и большей частью населенный людьми, говорящими на одном языке, не шел ни в какое сравнение с солнечной и декаденствующей столицей империи Габсбургов. Ее обитатели общались на смеси четырех языков, происходивших, как и они сами, из разных уголков Австро-Венгрии. Хотя каждый из народов и стремился жить отдельно в своем районе города, большей частью кварталы накладывались один на другой. В то время как словацкие уличные торговцы расхваливали на все лады свой товар, главным образом ручную резьбу, перед разодетыми домохозяйками, рота боснийских пехотинцев маршировала, направляясь к Пратеру на смотр императорских войск, а продавцы лимонов из Черногории, точильщики из Сербии, тирольцы, моравцы, хорваты, евреи, венгры и чехи спешили по своим каждодневным делам.

Сам город застраивался концентрическими кольцами, в самой середине которых находился собор Св. Стефана. Это был модный и самый старый квартал, известный улицей Грабен, оживленной и заполненной магазинами и кафе. К северу от нее, по адресу Бергассе, 19, и жил доктор Фрейд. Левее располагались дворец Хофбург, музеи и роскошные парки. «Внутренний город» кончался сразу за ними. Стены, когда-то защищавшие средневековую Вену, давно снесли, к удовольствию императора, и город ступил далеко за их пределы. И все же старинный контур сохранился в виде широкого бульвара, который в тех или иных частях города носил разные названия, однако был больше всего известен как Кольцо. Оно опоясывало старый квартал и упиралось в Дунайский канал к северо-востоку от собора Св. Стефана.

Как я уже заметил, город давно перерос свои средневековые границы, обозначенные Кольцом, и в 1891 году даже распространился за Гюртель — внешний бульвар, отдельные участки которого, когда я был там, еще застраивались или перестраивались. На юго-западе Гюртель, повторявший малое (внутреннее) Кольцо, проходил между собором Св. Стефана и дворцом Шенбрунн Марии-Терезии — габсбургским вариантом Версаля.

К северо-востоку от дворца Шенбрунн, в пятнадцатом округе, находился вокзал Банхоф, куда прибыли мы с Холмсом. В противоположной части города, во втором округе, по другую сторону Дунайского канала, располагался еще больший вокзал, построенный в центре еврейского квартала — Леопольдштадта. Там-то, как сказал мне доктор Фрейд, он и жил в детстве, когда его семья переехала в этот город.

Местоположение его нынешнего дома имело гораздо большие преимущества с профессиональной точки зрения (ибо одно из предположений Холмса оказалось ошибочным: Фрейд по-прежнему имел медицинскую практику). Он находился рядом с Аллгемайнес Кранкенхаус, огромным больничным и учебным заведением Вены, где Фрейд когда-то работал в психиатрическом отделении под началом доктора Теодора Мейнерта, которым так восторгался.

Как и Фрейд, Мейнерт был евреем, однако это не было чем-то необычным для венских медицинских кругов, в значительной степени состоявших из евреев. Мне особенно не приходилось общаться с евреями, знал я о них очень мало и, смею утверждать, не имею по отношению к ним обычных предрассудков, связанных с невежеством. Я убедился в том, что Фрейд был не только умнейшим и образованнейшим врачом, но и хорошим человеком (хотя и не согласен с некоторыми его теориями, которые, откровенно говоря, считаю шокирующими). Для меня эти качества были гораздо важнее, нежели его вера, в которой, кстати, он был не очень крепок. Не будучи сам по натуре религиозным человеком, я не мог вызвать в своей душе ни гнева, ни страсти к догматическим спорам с предполагаемым язычником...

Я отдаю себе отчет в том, что слегка отошел от описания города и вернулся к своему повествованию. Что ж, так оно, видимо, и к лучшему. Вену я узнал не за один день, и нет необходимости заставлять читателя знакомиться с подробными записками путешественника, когда и беглых заметок довольно. Тем более что вскоре станет ясно, какие части и места города обратили на себя мое внимание.

Оставив Тоби с его несговорчивым провожатым, я отправился вдоль по Грабен в кафе Гринштайдля. Оно занимало приметное место в середине улицы, так что пройти мимо было невозможно. Там я должен был встретиться с доктором Фрейдом при условии, если Холмс еще спит.

Называть заведение Гринштайдля «кафе» значило бы допустить по отношению к нему вопиющую несправедливость, ибо оно ни в малейшей степени не соответствовало тому, что под этим словом подразумевают англичане. Венские кафе скорее походили на лондонские клубы. Они были центрами интеллектуальной и культурной жизни, куда погожим днем мог зайти любой и даже не выпить и капли кофе. Гринштайдль славился бильярдными столами, закутками для игры в шахматы, газетами и книгами. Его официанты охотно выполняли различные поручения и каждый час ставили перед вами стакан свежей воды вне зависимости от того, заказывали вы что-нибудь или нет. Кафе были тем местом, где люди встречались, чтобы обменяться мыслями, поговорить, почитать или просто побыть наедине. Они были также отличным местом, где можно было прибавить в весе, так как в списке подаваемых блюд значились самые необычные виды выпечки, и лишь человек с сильной волей мог противостоять их благоухающим соблазнам.

Фрейд уже был у Гринштайдля (кафе, между прочим, претендовало на то, чтобы считаться самым изысканным венским заведением такого рода), и официант провел меня прямо к столику. Я заказал пиво и стал слушать. Он сообщил мне, что Холмс все еще спит, однако нам вскоре надо будет вернуться на Бергассе, 19. Поскольку нам обоим не хотелось сразу погружаться в море вопросов, связанных с лечением, Фрейд рассказал мне кое-что о себе и о своем нынешнем роде занятий. Он объяснил, что кокаин не является непосредственным предметом его исследований, занимается он им постольку-поскольку. Его и еще двух врачей наркотик заинтересовал тем, что обладает неоценимым обезболивающим свойством в глазной хирургии. По образованию Фрейд невропатолог; ему также приходится заниматься местной диагностикой и электропрогностикой — оба термина для меня, обыкновенного практикующего врача, были китайской грамотой.

— Как видите, я прошел длинный путь, еще и извилистый к тому же, — улыбнулся он, — от составления карты нервной системы до того, что я есть теперь.

— Вы психиатр?

Он пожал плечами.

— Тому, кем я стал, нет общепринятого названия, — ответил он. — Как заключил герр Холмс, меня интересуют случаи истерии; большей частью больные приходят ко мне по настоянию своих семей, или же я навещаю их, сохраняя дело в секрете. Куда ведут мои исследования, не могу сказать точно, однако мне многое удалось узнать об истерии, точнее сказать, неврозах.

Я собирался спросить его, что он вкладывает в это понятие и прав ли Холмс, предполагая, что некоторые из его теорий оказались неудобоваримыми для медицинского сообщества, как вдруг он тихонько остановил меня и предложил вернуться в нашему пациенту. Пока мы пробирались между столиками и тесными группками поглощенных разговором художников и писателей, он, обернувшись через плечо, предложил взять меня с собой, когда пойдет проведать своих пациентов. Так что я смогу сам посмотреть на людей, которых ему приходится лечить, и на симптомы их болезней. Я с удовольствием принял приглашение, и мы направились по людной Грабен и вскоре сели в конку.

— Скажите, — начал я, когда мы уселись, — вы случайно не знаете английского врача Конан Дойля?

Он поджал губы, пытаясь припомнить.

— А у меня был повод познакомиться с ним? — спросил он наконец.

— Весьма возможно. Он учился в Вене какое-то время и специализировался по офтальмологии, как и ваши коллеги...

— Кенигштейн и Коллер?

— Да. Возможно, они встречались, когда он учился здесь.

— Возможно, — в его ответе не было и намека на желание выяснить, знали ли его коллеги Дойля. Вероятно, они оказались в числе тех, кто предпочел порвать с ним. — А каким боком доктор Дойль касается вас? — спросил Фрейд, пытаясь смягчить резковатость ответа.

— Должен заверить, что медицина тут ни при чем. Доктор Дойль обладает некоторым влиянием в определенных литературных журналах Англии. Сейчас он больше пишет книги, нежели занимается медициной, и именно ему я обязан тем, что он представил мои скромные записки о приключениях Холмса издателям.

— Вот как...

Мы сошли с конки на углу улиц Верингер и Бергассе и направились к дому доктора Фрейда.

Едва мы переступили порог, как стало ясно: наверху происходит что-то ужасное. Мы бросились вперед, мимо, насколько я успел заметить, служанки Паулы и другой женщины, которой меня вскоре представили, — ею была фрау Фрейд. В ту минуту я почти не разглядел маленькую девочку лет пяти, которая в волнении сжимала ручонками столбики перил. Позже мы подружились с маленькой Анной Фрейд, но в тот момент у нас не было времени познакомиться. Фрейд и я кинулись в комнату, где Холмс в ярости рвал на части свой саквояж. Ворот его наполовину отстегнулся, волосы спутались, а тело сотрясали судороги, с которыми он был не в силах совладать.

Когда мы вошли в комнату, он обернулся, обратив к нам безумный взор.

— Куда вы все дели? — завопил Холмс. — Что вы сделали?

Совместными усилиями нам удалось утихомирить его, затем он погрузился в преисподнюю, еще более глубокую и ужасную, чем пучина Рейхенбахского водопада, которую я когда-то пытался описать.

Гипноз когда действовал, когда нет. Временами перед гипнозом Холмсу приходилось давать успокоительное, однако Фрейд старался избегать этого, если добивался успеха обычным способом.

— Его нельзя приучать к успокоительным, — объяснил Фрейд, пока мы второпях завтракали в его кабинете.

Конечно, одному из нас приходилось постоянно стоять на страже и следить, чтобы Холмс не нанес увечья себе или кому-то из окружающих в то время, когда не мог отвечать за свои действия. Он стал ненавидеть всех нас, включая Паулу, которая, несмотря на страх, с решимостью продолжала выполнять свои обязанности и всячески выказывала добрые намерения и терпение. Доктор Фрейд и его домочадцы отнеслись с пониманием к выходкам Холмса и не принимали их близко к сердцу, какими бы болезненными и оскорбительными они ни казались; меня же его непрекращающаяся брань ранила гораздо глубже. Я никогда не подозревал в нем способности к такому изощренному сквернословию. Стоило мне появиться в его комнате, чтобы составить ему компанию и присмотреть за ним, как он обливал меня такой грязью, что и теперь больно вспоминать. Он говорил, что я туп, клял себя за то, что столько времени терпел общество безмозглого урода. Отпускал словечки и похлеще. Просто не описать, чего мне стоило сносить эти колкости, издевательства и оскорбления. И я не испытал ни малейшего угрызения совести, когда на третий день он попытался прорваться мимо меня в коридор и пришлось сбить его с ног ударом, который — должен признаться — был чуть сильнее, чем требовалось. А все из-за той обиды, что кипела во мне. Я ударил его так сильно, что он потерял сознание, от чего я пришел в ужас. Позвав на помощь, я буквально рвал на себе волосы, поражаясь своей несдержанности.

— Не стоит так корить себя, доктор, — сказал Фрейд, похлопывая меня по плечу, когда мы перенесли Холмса на кровать. — Каждый час, который он пребывает без сознания, увеличивает наши шансы. Вы лишь избавили меня от необходимости проводить сеанс гипноза; да и после всего, что вы мне рассказали, я не уверен, что это средство будет действовать и впредь.

Ночью Холмс проснулся в жару и бреду. Пока Фрейд и я сидели у его кровати, пытаясь сдержать судорожные движения его рук, Холмс бормотал что-то об устрицах, заполоняющих весь мир, и тому подобной чепухе[19]. Доктор слушал с огромным вниманием.

— Он любит устрицы? — поинтересовался Фрейд, немного помолчав. Я пожал плечами, не зная, Что ответить.

В наших ночных бдениях нас подменяла Паула, а как-то раз и сама фрау Фрейд. Это была весьма привлекательная женщина, у нее, как и у мужа, были грустные карие глаза и капризный, тонко очерченный рот, а крепко сжатые губы свидетельствовали о сильной воле и твердом характере.

Однажды я извинился перед ней за неудобства, причиняемые Холмсом и мной ее дому.

— Видите ли, я тоже читала ваши записки о приключениях герра Холмса, — ответила она просто. — Мне хорошо известно, что ваш друг достойный и храбрый человек. Сейчас ему нужна помощь, как когда-то нашему близкому другу. (Я подумал, что она имеет в виду того несчастного, о котором Фрейд упомянул в своей статье в журнале «Ланцет».) На этот раз мы добьемся успеха, — добавила она.

Бред и жар продолжались у Холмса еще три дня, и за все это время не было никакой возможности заставить его принять пищу. Сама необходимость находиться рядом с ним, даже когда мы отдыхали, совершенно изматывала — один лишь вид конвульсий, сотрясавших его, лишал нас последних сил. На третий день под вечер бред и судороги усилились и продолжались целых шесть часов. И я подумал, что неизбежно воспаление мозга. Когда я поделился своими опасениями с Зигмундом Фрейдом, он покачал головой.

— Симптомы очень похожи, — согласился он, — однако я думаю, что в данном случае воспаления мозга нам нечего опасаться. Мы наблюдаем последние содрогания, знаменующие конец всевластия наркотика. Его пристрастие покидает тело. Если он выживет, то с этой минуты начнется путь к выздоровлению.

— Если выживет?

— Некоторые, случалось, умирали.

Я сидел подле кровати и беспомощно наблюдал за непрекращающимися спазмами и воплями. Краткие перерывы, казалось, имели единственную цель собрать силы для новых приступов. Ближе к полуночи Фрейд настоял, чтобы я хоть немного отдохнул, добавив, что в этот тягчайший час испытаний вряд ли смогу чем-то помочь своему другу. С большой неохотой я вернулся к себе в комнату.

Сон не шел. Несмотря на то что через стены я не мог слышать душераздирающие вопли и стоны великого сыщика, одна мысль, что он ужасно страдает, не давала мне спать. Стоила ли игра свеч? Неужели нет другого способа спасти его, кроме как провести через такие испытания, от которых он может умереть? Я не привык молиться, однако, не допуская и мысли о лицемерии, опустился на колени перед Создателем — кем бы и чем бы он ни был — и умолял его в самых покорных выражениях снизойти и пощадить моего друга. Не могу сказать, помогли ли Холмсу мои молитвы, мне же они принесли некоторое облегчение и позволили заснуть.

На четвертый день после начала жара и бреда Шерлок Холмс проснулся, чувствуя себя заметно лучше и с нормальной температурой.

Когда я вошел в комнату, чтобы сменить Паулу, он устало посмотрел на меня.

— Ватсон? — спросил он. Голос его был так слаб, что я никогда бы не подумал, что он принадлежит Холмсу. — Это вы, Ватсон?

Я уверил его в том, что это именно так, пододвинул стул поближе к кровати, осмотрел Холмса и сообщил ему, что жар отступил.

— Что? — Голос его звучал равнодушно.

— Да-да, жар прошел. Вы поправляетесь, друг мой.

— А-а...

Он продолжал смотреть на меня, точнее, мимо меня ничего не выражающим взглядом и, казалось, не имея представления о том, где находится, или желания узнать, как здесь очутился.

Он не стал возражать, когда я нащупал его пульс, который был пугающе слаб, но ровен; не отказался и от угощения, которое принесла на подносе фрау Фрейд. Ел вяло и лишь в ответ на наши ворчливые уговоры. По-видимому, ему хотелось есть, однако приходилось напоминать ему время от времени, что еда перед ним. Эта вялость, неожиданно наступившая вслед за необузданными выходками и горячечным бредом, произвела на меня еще более зловещее впечатление, чем все, что ей предшествовало.

Не понравилось это и самому Фрейду, когда тот, закончив обход пациентов, осмотрел гостящего в его доме больного. Он нахмурился и подошел к окну, за которым виднелись шпили собора Св. Стефана — вид этот он, между прочим, просто терпеть не мог. Ободряюще похлопав Холмса по руке, я присоединился к Фрейду.

— Ну, что скажете?

— По-видимому, он избавился от пристрастия, — сказал Фрейд тихим, ничего не выражающим голосом. — Конечно, оно может вновь захватить его в любое время. В этом-то и заключено проклятое свойство наркотиков, закабаляющее тех, кто их принимает. Любопытно было бы знать, — добавил он как бы между прочим, — как возникла его зависимость от кокаина.

— Сколько я помню Холмса, он всегда держал кокаин дома, — ответил я честно. — Он говорил мне, что колет его от скуки, от недостатка деятельности.

Фрейд повернулся ко мне и улыбнулся. Черты его выражали бесконечную мудрость и невыразимое сострадание, на которые я обратил внимание еще тогда, когда впервые увидел его.

— Это не причина тому, чтобы человек становился на путь саморазрушения, — заметил он мягко. — Однако...

— Что вас беспокоит? — поинтересовался я, стараясь не повышать голоса. — Разве вы не считаете, что мы избавили его от порока?

— На время, — повторил Фрейд, вновь поворачиваясь к окну. — Но мы, по-видимому, лишили Холмса и его собственного "я". Старая поговорка гласит, что иногда выздоровление хуже болезни.

— Но что же нам было делать? — спросил я. — Дать ему отравить себя?

Фрейд снова обернулся, приложив палец к губам.

— Я знаю. — Он похлопал меня по плечу и пошел туда, где лежал наш больной.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он осторожно, улыбнувшись моему другу. Холмс поднял на него взор, да так и уставился куда-то мимо, глядя в бесконечность.

— Не очень.

— Вы помните профессора Мориарти?

— Моего злого гения? — Углы его губ тронуло некое подобие улыбки.

— Так что же?

— Нетрудно догадаться, какого ответа вы ждете, доктор. Очень хорошо, сделаю вам такое одолжение: на самом деле профессор Мориарти занял место моего злого гения единственный раз, когда потратил три недели на то, чтобы втолковать мне хитрости элементарного исчисления.

— Мне хочется, чтобы вы не только сказали это, — ответил Фрейд вполголоса, — а поняли, что это действительно так.

Последовало молчание.

— Я понимаю это, — наконец прошептал Холмс. В этом почти неслышном ответе было столько усталости, униженности и страдания, сколько могло вместить человеческое существо. Даже Фрейд, который мог быть таким же упрямым, как и сам Холмс, когда того требовали обстоятельства, почувствовал неловкость и не стал нарушать долгого молчания, последовавшего за этим ужасным признанием.

В конце концов сам Холмс положил конец раздумьям; оглядев комнату, он нашел взглядом меня, и лицо его ожило.