Шерлок Холмс - Вам вреден кокаин мистер Холмс

Фрейд согласно кивнул, прежде чем Холмс закончил, а потом, подивившись такому необычному названию, снова присел перед пациенткой и повторил вопрос.

— Да, я из Провиденса, штат Род-Айленд.

— А что вы делаете здесь?

— Я провела медовый месяц на чердаке.

Ее губы стали подергиваться. Когда она говорила, ей словно что-то мешало, поэтому было трудно разобрать слова. Совершенно сбитый с толку ее ужасным состоянием, а также бессвязной речью, я вместе с тем испытывал к ней бесконечную жалость. Бедняжка!

— Хорошо, хорошо. Только расслабьтесь, расслабьтесь.

Фрейд поднялся и повернулся к нам.

— Я ничего не понимаю.

— Спросите еще что-нибудь, — тихо подсказал Холмс. Его глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, как голова кобры капюшоном, но я знал, что он бодр как никогда. Только захватывающий интерес мог заставить его принять такой сонный вид. Лишь дым трубки да то, что Холмс все-таки стоял, свидетельствовали о том, что он не спит.

— Спросите ее еще что-нибудь, — повторил он. — Ну, например, где она вышла замуж?

Фрейд повторил вопрос.

— Это было в... — Дальше она произнесла нечто очень похожее на «мясная лавка» — из-за нечеткого выговора трудно было разобрать.

— Где-где? Мы вас правильно поняли?

Она кивнула. Фрейд обернулся и вновь пожал плечами. Холмс жестом попросил его продолжать.

— Так вы говорите, ваша фамилия — фон Лайнсдорф? Кто такой Лайнсдорф? Ваш муж?

— Да.

— Барон Карл фон Лайнсдорф? — Фрейд не смог скрыть недоверия.

— Да.

— Но ведь барон умер, — начал было он, но тут женщина, назвавшаяся Нэнси, вскочила, все еще не открывая глаз, но пытаясь это сделать.

— Нет!

— Сядьте, Нэнси. Сядьте. Вот так, хорошо. Очень хорошо. Теперь расслабьтесь, расслабьтесь.

Фрейд снова встал и повернулся к нам.

— Очень странно. По-видимому, ее иллюзии сохраняются и под гипнозом, что случается не часто, — сообщил он нам с многозначительным видом.

— Иллюзии? — переспросил Холмс, открывая глаза. — Почему вы считаете, что это иллюзии?

— Потому что все это бессмыслица.

— Это далеко не одно и то же. А кто такой барон фон Лайнсдорф?

— Один из самых старых аристократов империи. Кажется, двоюродный брат императора. Умер несколько недель назад.

— Барон был женат?

— Не имею ни малейшего представления. Должен признаться, я в растерянности. Мне удалось разговорить ее, но из того, что она рассказывает, нельзя понять, что же с ней делать дальше.

Он озадаченно потирал руки, пока все мы созерцали эту странную пациентку. Ее губы зашевелились вновь.

— Могу теперь я задать ей несколько вопросов? — кивнул Холмс в ее сторону.

— Вы? — Фрейд, похоже, удивился сильней, чем хотел бы.

— Если вы не возражаете. Может быть, мне удастся пролить хоть каплю света в потемках, окружающих нас.

Фрейд задумался, потом пронзительно взглянул на Холмса, ожидавшего ответа с деланным безразличием. Но я понял по ряду признаков, известных лишь мне одному, как страстно ему хочется получить разрешение.

— Скорее всего, ей это не повредит, — предположил я, — и, раз уж вы сами признались, что пребываете в растерянности, помощь вам не помешает. А моему другу случалось находить смысл и в более бессмысленных вещах.

Фрейд колебался. Видимо, ему не хотелось признаваться ни в своей неудаче, ни в том, что ему все же нужна помощь. Но, думаю, он стал догадываться, как важно это было бы для Холмса, ставшего столь не похожим на самого себя в последнее время.

— Хорошо. Только быстрее. Действие успокоительного скоро закончится, и она снова станет недосягаемой для нас.

Глаза Холмса возбужденно блеснули, но он тотчас прикрыл их и последовал за Фрейдом, чтобы занять место перед плетеным креслом.

— Один господин хотел бы побеседовать с вами, Нэнси. Он уже здесь. Вы можете говорить с ним совершенно спокойно, как со мной. Вы готовы? — Фрейд наклонился к ней. — Вы готовы?

— Д-да.

Фрейд кивнул Холмсу, тот опустился на траву перед креслом и посмотрел снизу на женщину. Руки его покоились на коленях, а кончики пальцев были соединены, как всегда, когда он выслушивал своих посетителей.

— Скажите, Нэнси, кто связал вас по рукам и ногам? — спросил он. Холмс говорил мягко, как и Фрейд. И тут я вспомнил, что точно так же Холмс успокаивал своих взволнованных клиентов в гостиной на Бейкер-стрит.

— Я не знаю.

Тут доктор Фрейд и я заметили у девушки синяки на запястьях и голенях.

— Они связали вас кожаными ремнями, не так ли?

— Так.

— А потом заперли вас в мансарде?

— Где?

— На чердаке.

— Да.

— Как долго они держали вас там?

— Я... меня...

Фрейд предостерегающе поднял руку, и Холмс понимающе кивнул.

— Хорошо, Нэнси. Забудьте об этом. Лучше скажите мне: как вам удалось бежать? Как вы выбрались с чердака?

— Я разбила окно.

— Ногами?

— Да.

Теперь и я заметил порезы с тыльной стороны на ногах женщины, обутых в больничные тапочки.

— Потом вы перерезали свои путы осколками?

— Да.

— И спустились по водосточной трубе?

Очень осторожно Холмс осмотрел ее руки. Теперь, когда он обратил на это наше внимание, мы заметили и сломанные ногти, и ободранные ладони. В остальном кисти ее рук — длинные, правильные, изящные — были удивительно красивы.

— Вы упали, не так ли?

— Да... — Голос ее опять задрожал от волнения. Она до крови закусила губу.

— Взгляните сюда, джентльмены, — Холмс встал и осторожно откинул прядь ее золотисто-каштановых волос. Собранные в узел больничной прислугой, они теперь рассыпались и приоткрыли багровый кровоподтек.

Фрейд наклонился и дал понять Холмсу, что пора заканчивать. Тот повиновался и, отступив назад, стал выбивать трубку.

— А теперь надо спать, Нэнси. Спать, — приказал Фрейд.

Она послушно закрыла глаза.

Мы идем в оперу

— Что все это значит? — потребовал объяснений Фрейд.

Мы сидели в крохотном кафе на Сенсен-Гассе, чуть севернее больницы и института патологии, куда зашли, чтобы за чашкой вкуснейшего венского кофе поразмышлять над загадкой, заданной молодой женщиной, назвавшейся Нэнси Слейтер фон Лайнсдорф.

— Это злодейство, — тихо отвечал Холмс. — Мы не знаем, что в ее рассказе правда, что нет. Не вызывает сомнений, однако, что ее, связанную по рукам и ногам, морили голодом в комнате, выходившей окнами на узенькую улочку, и что ей удалось бежать именно так, как она нам рассказала. Жаль только, что в больнице ее заставили принять ванну и сожгли всю одежду. Знать бы, как она выглядела поначалу. Нам бы это очень помогло.

Украдкой я взглянул на Фрейда, надеясь, что тот не сочтет последнее замечание Холмса бессердечным. Конечно, сыщик понимал, что о женщине надо было позаботиться, — ведь она промокла до нитки и нуждалась в помощи, но в то же время для него люди нередко превращались в составные части загадки. В такие минуты подобные замечания Холмса в их адрес всегда казались удивительными для тех, кто не был знаком с его методом.

Доктор Фрейд был занят своими мыслями.

— Подумать только, я уже готов был решить, что она просто сумасшедшая, — бормотал он, — ну как я не увидел, что...

— Вы все видели, но ничего не заметили, — перебил его Холмс. — Зачастую в этой разнице все и дело.

— Но кто она такая? Действительно родом из Провиденса, штат Род-Айленд, или это плод ее воображения?

— Большая ошибка — делать выводы, не имея фактов, — предостерег Холмс. — Суждения получаются предвзятыми.

Он закурил трубку, а Фрейд уставился в кофейную чашку. За последние два часа они незаметно поменялись ролями. Если раньше учителем и вожаком был доктор, теперь им стал Холмс, что было для него привычнее, нежели положение беспомощного больного. Хотя лицо его оставалось непроницаемо, я знал, как ликует он от того, что вновь становится самим собой. А Фрейд, надо отдать ему должное, не противился тому, что вдруг оказался в учениках.

— Что же нам теперь делать? — спросил он. — Сообщить в полицию?

— Она уже побывала в руках полиции, когда ее нашли, — поспешно ответил Холмс. — Уж если тогда полицейские не смогли сделать для нее ничего путного, чего от них ждать теперь? Да и что мы им скажем? Мы знаем очень мало, скорее всего, недостаточно, чтобы власти стали действовать. По крайней мере, так было бы в Лондоне, — сухо заметил он. — Кроме всего прочего, если тут действительно замешана знать, полиция не захочет слишком углубляться в это дело.

— Что же вы предлагаете?

Холмс откинулся назад и уставился в потолок.

— А вы не хотите сами заняться этим делом?

— Я? — Холмс попытался изобразить изумление, но роль оказалась настолько сложной, что, боюсь, это был единственный случай, когда он переигрывал. — Да нет, что вы, в моем нынешнем состоянии...

— Ваше нынешнее состояние, насколько я успел заметить, не лишило вас ваших способностей, — нетерпеливо перебил Фрейд. — Кроме того, это настоящее дело — как раз то, что вам нужно.

— Ну хорошо, — Холмс выпрямился, перестав притворяться. — Прежде всего мы должны узнать все о бароне фон Лайнсдорфе: кто он, отчего умер, когда и тому подобное. И разумеется, необходимо выяснить, была ли у него жена, и если да, то какой национальности. Поскольку наша подопечная не смогла ответить на некоторые вопросы, попробуем подобраться к делу с другой стороны.

— Почему вы решили, что чердак, где прятали эту женщину, находился в доме, расположенном на узенькой улочке напротив другого здания? — спросил я.

— Элементарно, мой дорогой. Кожа этой особы бела как мел, а из ее слов вытекает, что окно в ее тюрьме было достаточной величины, чтобы через него пролезть. Вывод: хотя в помещении и было окно, что-то мешало солнечному свету проникать внутрь, иначе она не была бы такой бледной. Какая еще тут может быть причина, как не здание через улочку напротив? Можно также заключить, правда, с меньшей уверенностью, что здание, в котором держали несчастную, построено раньше, чем то, что напротив, ибо архитекторы, как правило, не имеют привычки строить дома, упирающиеся окнами в глухие кирпичные стены.

— Великолепно, — воскликнул Фрейд, который, как я понял, после слов Холмса и при виде его спокойствия и уверенности вновь обрел надежду.

— Все дело в том, — продолжал Холмс, — чтобы правильно выстроить имеющиеся сведения. Например, в «Буре» Шекспира потерпевшие кораблекрушение герцог и его спутники озадачены тем, что буря, прибившая их к острову Просперо, не промочила их одежд. Многие годы ученые мужи спорят, что же это за буря. Одни считают ее сверхъестественной, другие же утверждают, что это природное явление, однако загадка остается, поскольку остается сухая одежда. Пора бы догадаться, что истинной причиной была... дороговизна актерских костюмов — главная статья расходов в театре времен Елизаветы. Владелец театра просто не мог допустить, чтобы костюмы отсыревали, плесневели и гнили, не говоря уже о том, чтобы сами актеры схватили воспаление легких. Если принять это во внимание, легко предположить, что отец и сын Бербеджи[25] попросили драматурга вставить в пьесу несколько строк, позволяющих им играть спектакль в сухих костюмах после яростной схватки со стихией. Кстати, — обратился он к Фрейду, — есть ли в Австрии справочник вроде «Книги пэров» Берка? Возможно, остаток дня не пройдет зря, если вы разыщете некоторые подробности, касающиеся покойного барона фон Лайнсдорфа.

Вас же, Ватсон, позвольте использовать как деку, усиливающую звук в скрипке, — сказал мне Холмс после того, как Зигмунд Фрейд отправился наводить справки о покойном вельможе. — Я должен быть очень осторожен, нащупывая верную дорогу, и не потому, что мы столкнулись с неразрешимой загадкой. Просто я сейчас как моряк, слишком долго проболтавшийся на берегу, которому надо снова привыкать к качающейся палубе.

Расплатившись, мы отправились по Верингерштрассе, затем завернули направо. Холмс вновь набил трубку и приостановился, чтобы раскурить ее, прикрываясь от легкого ветерка.

— Возможны две версии, Ватсон, — сказал он. — Либо эта женщина действительно та, за кого себя выдает, либо она заблуждается или старается ввести в заблуждение нас. Тут нечему удивляться, мой дорогой. Не исключено, что она просто дурачит нас. И все же оставим на время мысли о том, кто же она на самом деле, пока, как я уже сказал, не будем располагать нужными сведениями. Но в этой головоломке есть вещи, над которыми вполне можно порассуждать. Почему эту женщину держали на чердаке со связанными руками и ногами? Кем бы она ни была, принцессой или нищенкой, есть только два тому объяснения. Похитители хотели заставить ее что-то сделать или, напротив, стремились этому помешать.

— Поскольку она была связана, второе более вероятно, — предположил я.

Холмс взглянул на меня и усмехнулся.

— Возможно, Ватсон, возможно. Допустим, мы приняли за рабочую гипотезу, что она нищенка, причем нищенка, говорящая по-английски, да еще с американским акцентом. Что же такое могла она совершить, чтобы представлять для кого-то опасность? Если ее боялись и хотели помешать что-то совершить, то почему тогда оставили в живых? Почему бы им просто не... — его голос оборвался.

— Холмс, предположим, что эти люди, кто бы они ни были, действительно хотели от нее избавиться. Быть может, они довели ее до попытки самоубийства и именно поэтому она бросилась в канал при первой же возможности?

— Справедливый вопрос, Ватсон. Более того, бьющий в самую точку, хотя по-прежнему остается бесконечное число возможных объяснений. И каждое из них, как я подозреваю, зависит от того, кем окажется наша подопечная.

— Может быть, мы все преувеличиваем, на самом же деле ничего такого вовсе нет? — осмелился возразить я, хотя не собирался лишать моего друга возможности поправить здоровье с помощью очередного расследования. Тем не менее лучше не тешить себя напрасной надеждой. — А если она просто несчастная жертва житейской драмы, скажем, безответной любви?

— Все это не годится, Ватсон, — рассмеялся он. — Прежде всего, женщина эта — иностранка. Под гипнозом она отвечала на вопросы по-английски с американским акцентом. Кроме того, упомянула некоего барона фон Лайнсдорфа — фигуру немалую. И наконец, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — что нам до того, если дельце окажется пустяковым? И в этом случае оно принесет некоторое удовлетворение. У этой несчастной, если она бедна, не меньше прав надеяться на торжество справедливости, чем у более богатых и влиятельных представительниц ее пола.

Я не нашелся, что возразить, и мы молча пошли рядом. Эта часть города казалась менее привлекательной, чем те места, что мы видели раньше.

Домишки здесь были двухэтажные, больше деревянных, чем каменных, грязные и давно не крашенные. Они спускались до самой воды к каналу. На каменистом берегу валялись утлые лодчонки, напоминавшие выброшенных на сушу маленьких китов. Довершали унылую картину низенькие телеграфные столбы с провисшими проводами и сам канал. Грязный, заболоченный, забитый неприглядного вида баржами (Вена снабжалась главным образом по воде), он напоминал мне скорее Темзу, хотя был частью голубого Дуная, что нес свои воды в нескольких милях к востоку, вне нашего поля зрения.

Кое-где виднелись склады и причальчики, перемежавшиеся с рядами ветхих жилищ. По взрывам хохота и визгу аккордеона можно было безошибочно угадать местонахождение убогой пивнушки, даже отдаленно не походившей на роскошное кафе Гринштайдля. Справа, в четверти мили от нас, просматривался мост Аургартен, где и произошла попытка самоубийства.

— Невеселое местечко, — заметил Холмс, осматривая окрестности, — любое из этих строений могло бы послужить тюрьмой для Нэнси Слейтер.

— Нэнси Слейтер?

— За отсутствием другого имени придется довольствоваться этим, — спокойно ответил Холмс. — Я не врач и не могу рассматривать ее как пациентку; называть клиенткой тоже не годится при нынешних обстоятельствах. В конце концов, она не в том состоянии, чтобы разговаривать с нами, тем более просить действовать от ее имени... Ну что же, вернемся? Думаю, доктор Фрейд настолько любезен, что устроил для нас сегодня вечером поход в оперу. Мне не терпится послушать Вителли, хотя поговаривают, он уже не тот, что бывало. В любом случае мне хотелось бы удостовериться, что вечерний костюм, который вы для меня приобрели, мне впору.

Решив так, мы повернулись и выбрались из трущоб тем же путем, что и пришли. По дороге домой Холмс говорил мало: мы задержались лишь на почте, куда он зашел отправить телеграмму. Хорошо его зная, я не стал мешать его раздумьям, а попытался сам, впрочем, безуспешно, поломать голову над загадкой, не забегая в своих рассуждениях вперед фактов. Однако все было напрасно, и я бросил это непосильное занятие. У меня не такой логичный и дисциплинированный ум, как у моего друга: то и дело я сбивался на романтичные и совершенно невероятные истории, и у меня не хватало мужества поделиться своими соображениями ни с кем, кроме как с самим собой.

В одном, впрочем, я весьма преуспел. Одежда, которую я заказал у Хорна, великолепного портного на Стефенплац, сидела на сыщике безупречно. Зная его размеры, я даже попросил кое-где убавить дюйм-другой, принимая во внимание, что Холмс сильно похудел.

Когда мы вернулись, доктор Фрейд был уже дома и поджидал нас с новостями, которые Холмс мог бы прекрасно раздобыть и сам, знай он город и язык в достаточной степени. Поиски заняли немало времени, однако Фрейд сумел навестить одного из своих пациентов во второй половине дня. Он никогда не забывал о тех, кого именовал «человек-волк», «человек-крыса» или как-то еще.

Барон Карл Гельмут Вольфганг фон Лайнсдорф, как сообщил нам Фрейд, приходился троюродным братом императору Францу Иосифу с материнской стороны. Родился он не в Австрии, а в Баварии, и большая часть его состояния, главным образом заводы по производству оружия и боеприпасов, находилась в Германии, в долине Рура.

Барон, один из столпов венского общества, жил отшельником, но был заядлым театралом. Женат он был дважды, первый раз на одной из младших принцесс семьи Габсбургов, которая умерла лет двадцать тому назад, оставив ему единственного сына-наследника.

Молодой Манфред Готфрид Карл Вольфганг фон Лайнсдорф пользовался гораздо менее лестной репутацией, чем его отец. Транжир и мот, чьи карточные долги, по слухам, были огромны, он отличался беспутным нравом, особенно в отношениях с женщинами, и абсолютной неразборчивостью в средствах. Года три он проучился в Гейдельберге, но вынужден был покинуть храм науки после темной истории. В политике придерживается консервативных взглядов и разделяет идею возврата к...

— А что там со второй женитьбой старого барона? — тихо перебил Холмс.

Фрейд вздохнул:

— Она состоялась за два месяца до его кончины. Во время путешествия по Америке он познакомился с Нэнси Осборн Слейтер, наследницей ткацких фабрик в городе Провиденсе. Почти сразу же они поженились.

— К чему такая спешка? — крайне изумился Холмс. — Ведь обычно люди, располагающие достаточными средствами, с положением в обществе растягивают ритуал помолвки и женитьбы, чтобы насладиться им сполна.

— Барону было под семьдесят, — отвечал Фрейд, пожав плечами. — Возможно, принимая во внимание его смерть, наступившую вскоре после бракосочетания, у него было слабое представление о...

— Да-да, конечно. Это просто необычайная история, — добавил мой друг, забывая о грамматике[26]. Он сидел в вечернем костюме, вытянув длинные ноги перед камином в кабинете Фрейда. Глаза его сияли из-под полуопущенных век. Кончики пальцев были сжаты вместе — так Холмс делал всегда, когда хотел сосредоточиться.

— Они вернулись в Европу на пароходе «Алисия»[27] примерно в середине марта, — продолжал Фрейд, — и сразу же отправились в Баварию на виллу барона, расположенную, как говорят, в месте почти недосягаемом, где барон и умер три недели назад.

— Немногим больше двух месяцев, — задумчиво заметил Холмс. Потом, приоткрыв глаза, спросил: — Вам удалось выяснить причину смерти?

Фрейд покачал головой.

— Как я уже сказал, барон был немолод.

— Но пребывал в добром здравии?

— Насколько мне удалось выяснить — да.

— Это любопытно.

— Но вряд ли убедительно, — вставил я словечко. — В конце концов, когда человек в летах, пусть даже и вполне здоровый и жизнелюбивый, берет в жены женщину вдвое моложе себя...

— Это соображение я уже принял во внимание, — холодно ответил Холмс и снова обратился к Фрейду. — А что стало с вдовой?

Фрейд колебался.

— Этого я не смог узнать. Хотя она, по-видимому, продолжает жить в Вене, вдовушка эта — еще большая затворница, чем ее покойный супруг.

— А это означает, что ее здесь и быть не может, — предположил я.

Наступило молчание, Холмс обдумывал услышанное и раскладывал новости в уме по полочкам.

— Возможно, — согласился он. — Такой уединенный образ жизни вполне понятен. Она в трауре, мало кого знает в этой стране, если только не бывала здесь раньше, и совсем или почти совсем не говорит по-немецки. Ну, конечно же, она вообще не бывает в Вене.

Он поднялся и взглянул на часы.

— Доктор, готова ли ваша супруга присоединиться к нам? Если мне не изменяет память, вы сказали, что начало в половине восьмого?

Слишком много уже написано о Венской опере, и более изысканным слогом, чем мой, чтобы я тоже дерзнул взяться за перо и попытаться описать этот сказочный театр, причем в пору его наивысшего расцвета, когда и сама Вена просто утопала в изобилии и роскоши. Я не могу припомнить другого такого средоточия великолепия, как то, что увидел в тот вечер. Сияющие люстры могли соперничать лишь с драгоценностями разодетых дам. Бриллианты сверкали на фоне парчи, бархата и нежнейшей кожи. Можно сказать, что зрители стоили самого зрелища.

В тот вечер давали Вагнера, но я не в силах припомнить, что именно. Холмс обожал Вагнера; он говорил, что его музыка помогает познавать самого себя, хотя я и не могу вообразить, как такое возможно. Я же ненавидел эту музыку. Все, что мне оставалось, так это раскрыть глаза пошире и зажать уши покрепче, чтобы хоть как-то пережить нескончаемый вечер. Холмс, сидевший справа от меня, был совершенно поглощен музыкой с того самого мгновения, как раздались первые звуки. Он заговорил лишь однажды, да и то только для того, чтобы показать на великого Вителли — коротышку на толстеньких ножках и в уродливом светлом парике, занятого в главной партии. Со всей определенностью могу засвидетельствовать, что у этого певца упитанные ляжки, их было прекрасно видно, когда он был в медвежьей шкуре. И в самом деле, лучшие дни артиста уже миновали.

— Во всяком случае, ему не следовало замахиваться на Вагнера, — заметил впоследствии Холмс. — Это не его амплуа.

Так или иначе, Холмс целых два часа пребывал в совершенно ином мире; его глаза были закрыты, а руки слегка покачивались в такт музыке. Мой же взор блуждал по театру, стараясь хоть как-то преодолеть охватившую меня скучищу.

Если и был здесь кто-то, еще сильнее, чем я, изнывающий от оперы, им, видимо, был Фрейд. Его глаза тоже были закрыты, однако не оттого, что был сосредоточен на музыке, — он просто спал, чему я страшно завидовал. Время от времени он принимался храпеть, но фрау Фрейд тут же толкала его локтем, доктор просыпался с испугом на лице и смущенной улыбкой. Вальсы, и только вальсы, определяли его музыкальный вкус. В театр он пригласил нас только потому, что Холмс хотел послушать оперу. И надо было поощрить возрождающийся интерес пациента к окружающему миру. Но, оказавшись здесь, Фрейд остался равнодушным к пению и сценическим эффектам, хотя некоторые из них оказались весьма изощренными и забавными. Безучастно наблюдал он за появлением дракона, удачно изображенного с помощью сложнейшего механизма. Великий Вителли по ходу действия совсем уже было собрался поразить его[28], однако дракон запел, отчего Фрейд вскоре опять заснул. Похоже, его пример все же заразил меня: следующее, что я помню, — как зажегся свет и публика поднялась с мест.

В первом антракте я предложил руку фрау Фрейд, и все мы вчетвером отправились в вестибюль в поисках шампанского. Когда мы подошли к ложам первого яруса, Холмс остановился и взглянул наверх.

— Если барон фон Лайнсдорф был покровителем театрального искусства, — сказал он вполголоса, — то наверняка имел постоянную ложу в опере. — Он показал на ложи одними лишь глазами, не поворачивая головы.

— Конечно, — согласился Фрейд, подавив зевок, — но я не получил никаких сведений на сей счет.

— Так давайте проверим, — предложил Холмс и двинулся в фойе.

Аристократическим семьям, достаточно состоятельным, чтобы иметь постоянную ложу, не надо было давиться в очереди за прохладительным — официанты в ливреях держали особый запас и подавали напитки прямо в ложи. Всем остальным же приходилось проявлять немало изобретательности и нахальства (ну совсем как в старом баре «Критерион»), чтобы протиснуться через внешнее кольцо дам и внутреннее кольцо джентльменов, заполнивших бар и ожидающих очереди.

Оставив Фрейда с супругой беседовать, мы с Холмсом отважились пробраться сквозь строй и вскоре вернулись с победой, хотя, должен признаться, я расплескал добрую половину своего бокала, когда запоздал с попыткой увернуться от энергичного молодого человека, двигавшегося в противоположном направлении.

Мы застали Фрейда разговаривающим с долговязым лощеным господином, который на первый взгляд казался моложе, чем на второй. Одет он был изысканно и смотрел на окружающий мир через пенсне с такими толстыми стеклами, каких я никогда не видел. Черты лица его были красивы, правильны, но чересчур серьезны, хотя он и улыбнулся, когда Фрейд знакомил нас.

— Разрешите представить — Гуго фон Гофмансталь. Мою жену, я думаю, вы знаете, а эти джентльмены — мои гости: герр Холмс и доктор Ватсон.

Фон Гофмансталь не мог скрыть изумления.

— Уж не вы ли тот самый герр Шерлок Холмс и тот самый доктор Ватсон? — воскликнул он. — Какая честь для меня!

— Не меньшая, чем для нас, — спокойно отвечал Холмс с легким поклоном, — если мы действительно лицезреем автора драмы в стихах «Вчера».

Важный господин средних лет поклонился и покраснел до корней волос. Он был явно смущен и польщен в одно и то же время, что никак не вязалось с его манерой держать себя. Я не знал, что это за произведение «Вчера», упомянутое Холмсом, и поэтому скромно хранил молчание.

В то время как мы в тесном кругу беззаботно попивали шампанское, Холмс углубился в оживленный разговор с Гофмансталем о его операх, расспрашивая о соавторе, некоем Рихарде Штраусе, не имевшем, однако, никакого отношения к автору известнейших вальсов[29]. Наш новый знакомый говорил по-английски как мог, то и дело запинаясь. И оставив без ответа заумные вопросы Холмса о том, какой стихотворный размер он считает предпочтительным для комедии, поинтересовался, что привело нас в Вену.

— Правильно ли я вас понял, что вы здесь заняты каким-то расследованием? — спросил он. Глаза его горели от любопытства, как у мальчишки.

— И да и нет, — ответил Холмс. — Скажите, — спросил он, не давая продолжить разговор на эту тему, — молодой барон фон Лайнсдорф, он что, такой же поклонник театра, как и его отец?

Вопрос оказался столь неожиданным, что фон Гофмансталь, позабыв обо всем некоторое время озадаченно созерцал моего друга. Я же уловил истинный смысл вопроса: раз фон Гофмансталь вхож в венское оперное общество, он должен довольно близко знать его покровителей.

— Удивительно, что вы меня об этом спрашиваете, — неторопливо отвечал поэт, покручивая пальцами ножку бокала.

— Но почему же? — спросил Фрейд, следивший за беседой с огромным вниманием.

— Да потому, что до сегодняшнего вечера я бы ответил вам «нет». — Фон Гофмансталь говорил по-немецки быстро, но отчетливо. — Я никогда не замечал в нем интереса к опере и, по правде сказать, опасался, что со смертью старого барона музыка в Вене потеряла влиятельного покровителя.

— Ну, а теперь? — спросил Холмс.

— А теперь, — отвечал поэт уже по-английски, — он посещает оперу.

— Он и сегодня здесь?

Фон Гофмансталь, совершенно озадаченный и убежденный, что вопрос Холмса прямо связан с ходом расследования, возбужденно кивнул.

— Пойдемте, я вам его покажу.

Тут публика потянулась обратно в зал на звон колокольчика, возвещавшего, что представление скоро возобновится. Фон Гофмансталь, хотя его место было в партере (в тот момент, когда Фрейд повстречал его, он нес кому-то шампанское, да так и не донес), повел нас к нашим местам. Там он, повернувшись и сделав вид, что высматривает знакомого на балконах, осторожно подтолкнул Холмса локтем.

— Вот он, третья ложа слева от середины.

Взглянув в указанном направлении, мы отыскали нужную ложу, а в ней две фигуры. При беглом осмотре удалось разглядеть пышно одетую даму с причудливо уложенными волосами, в которых сверкали изумруды. Она неподвижно сидела рядом со статным господином, который беспокойно обозревал в бинокль театральную толчею. Под биноклем виднелась ухоженная бородка, обрамлявшая волевой подбородок, и тонкие чувственные губы. Этот заросший подбородок показался мне до боли знакомым. Вдруг я понял, что его обладатель смотрит прямо на нас, настолько неуклюжи оказались старания фон Гофмансталя остаться незамеченным. Конечно, как драматург, он считал, что оказывает Холмсу услугу в расследовании (впрочем, так оно и было на самом деле). И все же он позволил себе увлечься, хотя, вне всякого сомнения, пытался сделать как лучше.

Вдруг господин в ложе опустил бинокль, и тут Фрейд и я в один голос вскрикнули от изумления. То был обидчик со шрамом, которого Фрейд проучил на теннисном корте в «Маумберге». Если барон увидел, а может быть, и узнал нас, то и глазом не моргнул. Шерлок Холмс, скорее всего, заметил наше поведение, но тоже ничем не выдал себя.

— А кто эта дама? — спросил Холмс у меня за спиной.