Биографическое

С минуту я тупо смотрел на визитку, а потом, вспомнив, что служанка все еще стоит передо мной, сунул карточку в карман, вернул девушке поднос и прошел в кабинет.

Я боялся думать. Я не хотел думать. Я вообще на это не был способен. Пусть сей господин, кто бы он ни был и как бы себя ни называл, все мне объяснит, если сможет. В ту минуту я не имел ни малейшего намерения и дальше строить догадки.

Посетитель встал, как только я открыл дверь. Это был человек невысокого роста, лет шестидесяти, стеснительный. В руках он держал шляпу, а на лице было выражение испуга и удивления, которые сменила робкая улыбка, после того как я назвал себя. Он протянул мне худую руку, и мы обменялись коротким рукопожатием. Одет он был хорошо, хотя и недорого. В нем чувствовался человек образованный, который тем не менее совершенно неопытен в житейских делах. Я мог бы легко представить себе его в монастырской келье, где его близорукие голубые глаза имели бы лишь одно предназначение: разбирать древние пергаменты. Лысина лишь усиливала его сходство с монахом. На голове не было никаких признаков растительности, за исключением седого венчика на затылке и висках.

— Я надеюсь, что не слишком обеспокоил вас, — сказал он тихо и озабоченно, — но дело мое весьма срочное и сугубо личное, так что именно с вами, а не с доктором Кэллингуортом я хотел бы...

— Да-да, конечно, — перебил я его с резкостью, которая, насколько я мог заметить, его изумила. — Прошу вас, объясните мне, в чем дело, — продолжал я более спокойным тоном и жестом пригласил его сесть, а сам пододвинул кресло и расположился напротив.

— Даже не знаю, как и начать. — У него была неприятная привычка все время вертеть в руках шляпу во время разговора. Я попытался представить его таким, каким описал мне Холмс: коварным злодеем, дьяволом, неподвижно сидящим в центре паутины заговоров — самой зловещей из тех, что когда-либо сплетал человек. Однако его внешность и манера держаться не помогали воображению.

— Я пришел к вам, — заговорил профессор с удвоенной энергией и решимостью, — потому что знаю из ваших записок, что вы самый близкий друг мистера Шерлока Холмса.

— Имею честь быть таковым, — с достоинством подтвердил я, сдержанно кивнув. Я дал себе слово быть настороже; хотя внешность его и не показалась мне подозрительной, я не хотел, чтобы меня обвели вокруг пальца.

— Как бы это сказать, — продолжал он, завертев шляпой еще сильнее, — но мистер Холмс, он, мне кажется, преследует меня, по-другому не скажешь.

— Он преследует вас? — воскликнул я.

— Да, — поспешно подтвердил он, вздрогнув от неожиданности и словно не понимая вопроса. — Я знаю, что это выгладит глупо, но у меня просто нет слов. Понимаете, он простаивает ночи напролет перед моим домом.

Мориарти украдкой взглянул на меня. Ободренный тем, что я не взорвался от возмущения, он продолжал:

— Так вот, он стоит ночами перед моим домом — не каждую ночь, конечно, но несколько раз в неделю — это точно. Днем он ходит за мной по пятам. Мне кажется, ему нет дела до того, что я знаю об этом. Да, вот еще что: он шлет мне письма.

— Письма?

— Да-да, точнее, телеграммы: строку-другую, не более. «Мориарти, берегись! Твои дни сочтены». Или что-нибудь в таком роде. Он даже говорил обо мне с моим директором.

— С директором? Какого директора вы имеете в виду?

— Мистера Прайса-Джонса — директора школы Ройлотт, где я служу учителем математики.

Это была маленькая частная школа в западной части Лондона.

— Директор вызвал меня и потребовал объяснения по поводу обвинений Холмса.

— Ну и что вы ему сказали?

— Я заявил, что затрудняюсь ответить на них, хотя бы потому, что не знаю, о чем идет речь. Тут директор мне все и выложил. — Мориарти повернулся в кресле и устремил на меня свой голубой взор. — Дорогой Ватсон, ваш друг убежден, что я в некотором роде — он никак не мог подыскать нужное слово — глава преступного мира. Причем самый распоследний негодяй, — добавил он, беспомощно всплеснув руками. — А теперь скажите по чести, сэр, — разве я хоть капельку похож на такого человека?

Не пришлось даже совершать над собой усилий, чтобы сказать, что ничего похожего я не вижу.

— Что же мне делать? — жалобно заныл коротышка. — Я знаю, ваш друг — хороший человек, вся Англия воздает ему хвалу. Однако по отношению ко мне он совершил ужасную ошибку, и я стал невинной жертвой.

Я пребывал в глубокой задумчивости и промолчал.

— Доктор, меньше всего на свете я хотел бы причинить ему беспокойство, — продолжал жаловаться Мориарти. — Но я отказываюсь что-либо понимать. Если не предпринять что-то немедленно, чтобы положить конец этому... этому преследованию, мне не останется ничего другого, как обратиться к своему адвокату.

— Я думаю, до этого не дойдет, — тотчас ответил я, хотя, должен признаться, не имел ни малейшего представления, что делать дальше.

— Искренне надеюсь, что это так, — согласился он. — Именно поэтому я здесь.

— Мой друг неважно себя чувствует, — ответил я, пытаясь нащупать верный путь. — То, как он себя ведет, ни в коей мере не соответствует его обычной манере. Если бы вы знали, какой он, когда здоровье его в порядке...

— Но я знаю, какой он бывает тогда, — перебил меня профессор, к моему глубокому удивлению.

— Вот как?

— Именно так, и, должен вам заметить, Шерлок был весьма обаятельным молодым человеком.

— Вы знали Шерлока в юности?

— Ну да, конечно. Я учил его математике.

Я смотрел на профессора не отрываясь и даже приоткрыв рот от удивления. По тому, как менялось выражение его лица, я понял, что он-то предполагал, что все это мне давно известно.

Я ответил, что нахожусь в полном неведении и попросил его рассказать, что он знает.

— Знаю-то я как раз совсем немного. — Голос его звучал все более жалобно.

— Вы, случаем, не писали трактат о биноме Ньютона? — перебил я его.

Он с удивлением посмотрел на меня.

— Разумеется, нет. Да и кто может сказать что-либо новое о биноме Ньютона, когда все давным-давно известно?

— Прошу прощения, продолжайте, пожалуйста.

— Как вы уже знаете, я оставил университет и стал учительствовать в доме сквайра Холмса. Оба мальчика, Майкрофт и Шерлок, были моими подопечными...

— Простите, что снова перебиваю вас, — сказал я в большом волнении, ведь Холмс никогда не рассказывал мне о своих родственниках. — Где это было?

— Как где? Конечно, в Суссексе, в родовом поместье.

— Так, значит, Холмсы родом из Суссекса?

— Не совсем. То есть корни семьи Холмсов действительно там, но сквайр был вторым сыном в семье и не имел почти никаких шансов унаследовать поместье. Он жил с семьей в Северном Райдинге, графство Йоркшир. Там-то и родился Майкрофт. Потом старший брат сквайра, вдовец, умер, не оставив потомства, и отец Шерлока с семьей переехал в старинный родовой дом[8].

— Теперь мне все ясно. Там-то вы и встретились с Холмсом?

— Я был учителем у обоих мальчиков, — ответил Мориарти не без гордости, — и надо вам сказать, что учениками они были превосходными. Я бы и дальше занимался с ними, но случилось несчастье...

— Несчастье? Какое несчастье?

Мориарти изумленно взглянул на меня.

— Разве вы не знаете?

— Что я должен знать? Да говорите вы яснее, ради Бога! — В сильном волнении я подался вперед на самый краешек стула. Эти подробности были для меня неизвестными и настолько неожиданными, что я совершенно забыл о том, что происходит с Холмсом сейчас и о его тяжелом недуге, — слишком сильно было желание удовлетворить свое любопытство по отношению к его прошлому. Каждое новое слово, которое произносил этот человечек, оказывалось еще более ошеломляющим, чем предыдущее.

— Но, если Шерлок не рассказывал вам об этом сам, не знаю, удобно ли будет мне...

— Видите ли...

Я так и не смог уговорить Мориарти. Он твердил, что его обязывает молчать профессиональная этика. Мне никак не удавалось переубедить его. Чем сильнее я настаивал, тем непреклоннее он становился. Наконец он поднялся, оставаясь совершенно глух к моим уговорам, и поискал глазами свою трость.

— Поймите, я уже сказал все, что хотел, — упорствовал он, избегая смотреть мне в глаза и шаря вокруг в поисках трости. — Вы должны простить меня — нет, я не могу вести себя непорядочно и не стану. Я рассказал что мог, теперь у вас в руках есть все, чтобы разрешить эту дилемму...

Он ушел с решительностью, которую я едва ли мог в нем предполагать. Видимо, желание уйти взяло верх над застенчивостью. Профессор Мориарти удалился, оставив меня наедине с размышлениями о том, что же делать дальше. Стоило ли принимать всерьез его намеки относительно прошлого Холмса, полного неведомых трагедий? Может быть, события, представляющиеся профессору трагическими, на самом деле были просто неурядицами житейского свойства? Ведь он, как мне казалось, был натурой весьма чувствительной. Но я не мог долго предаваться подобного рода рассуждениям, так как Холмс находился на грани срыва, а профессор Мориарти предупредил, что может обратиться к адвокату (с огорчением должен признать, что такой шаг был бы вполне оправдан при нынешних обстоятельствах). Этого следовало избежать любой ценой. Холмс был человеком легкоранимым (в прошлом я неоднократно бывал свидетелем нервных срывов, правда, не кокаин был тому виной), и я даже не мог помыслить, чтобы подвергнуть друга такому испытанию[9].

По зрелом размышлении я решил, что Холмсу необходимо срочное лечение. Эту ужасную привычку надо было побороть, но для этого мне понадобится помощь. Из прошлого опыта я знал, что моих скудных знаний и средств не хватает, чтобы бороться с его пагубным пристрастием. В самом деле, то, что с трудом удавалось мне раньше, окажется недостаточным сейчас. В последние месяцы, пока мы виделись крайне редко, его ужасное пристрастие усилилось десятикратно. И держало Холмса мертвой хваткой. Уж если и тогда мне не удавалось вырвать его из ужасных объятий этого недуга, даже когда они на время ослабевали, что я мог поделать теперь, когда это стало граничить с помешательством?

Я взглянул на часы — было почти два пополудни. Полдня уже пролетело, и не имело никакого смысла возобновлять прием. Мэри должна вернуться от миссис Форрестер в пять, к тому времени мне надо быть на вокзале Ватерлоо, чтобы встретить ее.

А пока еще есть время, поеду-ка я в больницу Св. Варфоломея, разыщу Стэмфорда и спрошу совета — не рассказывая ему, конечно, всей подоплеки. Просто поставлю ему задачу, сказав, что это касается одного из моих пациентов.

Наверное, многие помнят, что Стэмфорд был моим ассистентом в больнице Св. Варфоломея, когда я еще учился в Лондонском университете, в 1878 году. Затем он и сам получил диплом в том же, достойном всякого уважения, учебном заведении и с тех пор работал в старой больнице, где когда-то в химической лаборатории представил меня Шерлоку Холмсу. Он не очень хорошо его знал и всего лишь свел нас вместе, услышав, что и он и я ищем компаньона, чтобы снять квартиру по сходной цене. Сегодня же мне не хотелось упоминать имя Холмса, если только это будет возможно.

Я снова отправился в путь, на этот раз захватив с собой немного хлеба и ветчины, приготовленных служанкой. Несмотря на ее возражения, я завернул ветчину в бумагу и засунул в карман, как часто делал Холмс, когда, поглощенный очередным расследованием, не имел времени, чтобы поесть по-человечески. Это воспоминание причинило мне боль. Я сел в кэб и отправился в больницу Св. Варфоломея по своему невеселому делу.

Многие из современных исследователей удивляются, почему Холмс и я так любили ездить в кэбах, надо признать, весьма дорогом средстве передвижения? Ведь путешествие в подземке обходилось бы значительно дешевле. Раз уж я взялся раскрыть все тайны, должен сказать, что подземка действительно была дешевле экипажей на конной тяге, которые предпочитали мы, и в некоторых случаях имела превосходство в скорости, однако многие из нынешних линий тогда еще не были достроены, а те, что действовали, не всегда могли доставить нас точно по назначению.

Главное же, почему мы не пользовались ими («мы» в данном случае относится ко всем джентльменам, располагавшим достаточными средствами), было то, что подземка того времени была настоящим адом. Грязные, зловонные да и просто внушающие страх поезда, влекомые паровозами, были очень ненадежными, если не сказать — смертельно опасными и совершенно неприемлемыми для людей, которые могли позволить себе другой способ передвижения. Те же, кто вынужден был ездить на метро, неизбежно начинали страдать от легочных заболеваний. Моя практика соседствовала с железной дорогой, и мне приходилось лечить многих рабочих, строителей и ремонтников, которые, по сути дела, отдали свои жизни за то, чтобы сегодня лондонцы могли пользоваться услугами самого безопасного, современного, а также дешевого транспорта в мире.

В то время ни одна из линий подземки не связывала Бейкер-стрит с больницей Св. Варфоломея, да и сама Бейкер-стрит в 1891 году была не той длины, что ныне, — так что кэб был не причудой, а насущной необходимостью (если, конечно, не принимать в расчет омнибусов, тоже имевших свои недостатки).

Больница Св. Варфоломея — одна из старейших в мире. Ее здание было возведено в двенадцатом веке на фундаменте, заложенном еще римлянами. Это было сделано, предположительно, по приказу придворного шута Генриха I, Рахира, который во время паломничества в Рим заболел и поклялся, что если поправится, то построит в Лондоне большую церковь[10]. Не знаю, насколько правдива эта история, но не подлежит сомнению, что больница Св. Варфоломея сначала была церковной постройкой и оставалась ею до той поры, пока Генрих VIII не отобрал ее именем короны, а затем и не разрушил (как и во всех других подобных случаях) большинство собственно культовых частей сооружения. Сама же больница подверглась лишь незначительной перестройке. Лет за двадцать до того, как я начал учебу, рядом с больницей Св. Варфоломея находился Смитфилдский рынок и огромные бойни. Смрад, исходивший от туш, заглушал все остальные запахи на несколько миль вокруг. Мне повезло, что, когда я появился в больнице, Смитфилдский рынок уже снесли, и на том месте, где когда-то пространство оглашалось предсмертными криками животных и кровь струилась в сточные канавы густыми потоками, построили приличные питейные заведения и магазины. Я не был в больнице Св. Варфоломея вот уже лет пятнадцать — говорят, место это почти не изменилось.

Когда я в тот день, 25 апреля, въехал в больничные ворота, то размышлял, однако, не о древней родословной этого здания. И конечно же, не стал изучать его архитектурные вычурности и изыски, которые то радуют глаз, то вызывают сильное раздражение. Я расплатился с возницей и направился прямо на факультет патологии в поисках Стэмфорда.

Путь мой лежал через настоящий лабиринт коридоров и поворотов; несколько раз мне приходилось спрашивать дорогу — так много времени прошло с тех пор, как я в последний раз бродил в этих местах. Никакого смрада Смитфилдского рынка не было и в помине. Вместо него в нос ударяли пары карболки и спирта, к чему мне не привыкать, так как эти два неразлучных спутника врачебного дела сопровождали меня ежедневно в моей работе. Тем не менее должен признаться, что их концентрация здесь, в больнице Св. Варфоломея, была значительно более сильной.

Оказалось, что Стэмфорд читает лекцию, и мне пришлось занять место в последнем ряду, на самом верху аудитории, и ждать, пока он закончит. Я был так занят своими мыслями, что никак не мог сосредоточиться на том, что он говорит, — кажется, темой лекции было кровообращение, хотя и не могу поручиться. Однако я помню, что он стоял за кафедрой с таким видом, будто она принадлежит ему всецело. Я вспомнил, как много времени прошло с тех пор, как я сам сидел вот на этих самых скамьях и внимал такому же, пользующемуся всеобщим почтением ученому зануде, который вбивал в наши тупые головы медицинскую премудрость. Постойка, сказал я себе, разве Стэмфорд не стал уже сам походить на того брюзгу? Как же его звали?

Лекция закончилась, я спустился и окликнул Стэмфорда, когда он уже направлялся к двери.

— Бог ты мой, Ватсон! — воскликнул он, подошел ко мне и крепко пожал руку. — Какими судьбами вы оказались здесь и именно сегодня? Слышали мою лекцию? Бьюсь об заклад, вы и не предполагали, что я до сих пор держу в голове весь этот вздор. Ведь так?

Он продолжал болтать в том же духе еще несколько минут, пока, взяв меня под локоть, вел через лабиринты пристройки в свой кабинет — просторный, но совершенно забитый двойным количеством всяческих атрибутов врача, который к тому же еще и преподает. В молодости Стэмфорд был веселым малым, и я был рад, что он остался все тем же беззаботным говоруном. С возрастом он стал элегантнее и сохранил чувство юмора, хотя и несколько потерял в весе; профессиональная въедливость и занудство также стали его второй натурой — они давали ему повод для шуток; в то же время у него хватало дел, не позволявших целиком поддаться склонности к «умничанью», как он выражался.

Я дал ему наговориться всласть и сам поведал о себе: женитьбе, подающей надежды практике и тому подобном. На неизбежные расспросы о Холмсе старался отвечать как можно осторожнее.

— Ну кто бы мог подумать, что вы так сработаетесь? — со смехом сказал он и предложил мне сигару, которую я с удовольствием принял. — А вы, скажите на милость, вы стали почти так же известны, как и он! Чего стоят ваши записки — «Этюд в багровых тонах» или «Знак четырех», — у вас настоящий дар рассказчика, Ватсон, и прекрасное чутье на броские заглавия, уж поверьте. Ну, а теперь скажите по чести — мы одни, и я не обмолвлюсь и словом ни одной живой душе — неужели ваш и мой друг, старина Холмс, способен творить чудеса, о которых вы пишете? Ответьте как на духу!

Я сдержанно ответил, что, по моему мнению, Шерлок Холмс — лучший и умнейший из всех известных мне людей.

— Ну да, конечно, конечно, — немедленно согласился Стэмфорд, почувствовав свою бестактность. Откинувшись на спинку кресла, он продолжал:

— Ну кто бы мог подумать? То есть я хочу сказать, что я всегда считал его умным человеком, но я никогда не мог даже и подозревать, что... Да, ну и дела. — Мне показалось, он наконец сообразил, что я пришел к нему по делу, и решился спросить о нем: — Я могу быть вам чем-то полезным, друг мой?

Я сказал, что может, и, собравшись с духом, вкратце рассказал ему об одном из своих пациентов, находящемся во власти кокаина, а также осторожно упомянул о тех кошмарах, которые преследуют его в самые худшие минуты дурмана. Мне надобно знать, что можно сделать, чтобы избавить этого человека от его недуга.

Стэмфорд, надо отдать ему должное, слушал меня с неослабным вниманием, сложив руки на столе и покуривая, пока я излагал ему все подробности.

— Так, так, — сказал он, когда я закончил. — Значит, вы говорите, что ваш пациент не осознает истинную причину того ощущения, будто кто-то хочет причинить ему вред? Разве он не понимает, что это — бред, результат действия наркотика, который он продолжает употреблять?