Черные флаги

      - Не думай, что о тебе забыли! - воскликнул Мартен, потрясая его руку. - Я видел, что вы с Ворстом соорудили на побережье. За это тебя ждет сюрприз. Он в следующей шлюпке. О, уже причалили, - добавил он, увлекая того на край причала.
      Генрих недоверчиво взглянул в сторону шлюпки, которую два индейца привязывали к деревянным сваям. Среди гребцов он углядел человека в черном и схватил Мартена за плечо, спросив сдавленным голосом: - Кто это?
      Ян рассмеялся.
      - Некий Педро Альваро. Уверяет, что он резидент из Сьюдад Руэдо. Я в титулах иезуитов не разбираюсь, но думаю, что угодил тебе, не так ли? Дарю его тебе...
      Разгрузка и перевозка добычи заняли почти неделю. Шлюпки и пироги, переполненные мешками, сундуками и всяческим добром медленно, с натугой взбирались против течения, оставляли свой груз на бревенчатой пристани в Нагуа и поспешно плыли вниз к лагуне, а Шульц разбирал и регистрировал товары, руководя их размещением по складам.
      Назавтра после прибытия Мартена посол вождя Хайхола отплыл вверх по Амахе, увозя несколько мушкетов и тюк иных даров, которые Квиче посылал Тотнаку. Ян слишком был занят своими делами, чтобы спросить Мудреца о содержании ответа по части свадьбы дочери, Иника же вовсе не показывалась, чего он даже не заметил.
      Встретил он её только через несколько дней и только тогда припомнил разговор с Квиче. Иника была причесана как в тот раз, когда он подарил ей драгоценный гребень, но уже не в саронге, а в каком-то красном цветастом платье, которое не закрывало плеч и едва прикрывало колени.
      - Я слышал, ты собралась замуж, - заметил он.
      - Quien sabe... - ответила она, глядя ему в глаза. - Может быть...Когда нибудь.
      - И как его зовут? - спросил он, позабыв.
      - Откуда я знаю? - она усмехнулась.
      - Ага: Тотнак! И твой отец...
      - Не буду я женой Тотнака! - резко перебила она.
      - О! - удивился Ян. - Почему?
      - Я хочу быть владычицей Амахи.
      - Но в таком случае Уатолок.
      - Не смей так говорить! - она в гневе топнула ногой.
      - Ну не сердись, - Ян рассмеялся. - Я на твоем месте тоже не был бы в восторге от Уатолока. Но раз ты хочешь стать владычицей Амахи...
      - Хочу. Мне Генрих говорил... - она запнулась.
      - Генрих? Но ты же не собираешься замуж за Генриха?
      Это показалось ему таким забавным, что грохнул раскатистым хохотом, но видя, что Иника отвернулась и уходит, задержав её за руку повторил:
      - Ну не сердись, малышка. Что же наговорил Генрих?
      - Он сказал, что в стране, откуда вы прибыли, правит великая королева. И она не замужем.
      - Ба! - воскликнул Мартен. - Елизавета!
      - Так это правда?
      - Правда, - подтвердил он, не зная, как объяснить ей разницу в положении Елизаветы и её самой.
      - Англия лежит на острове, - начал он. - Она недоступна для врагов...
      - Почти как Амаха, - вставила она.
      - Ну да, - согласился он и продолжал: - У королевы за спиной целый народ. Народ, который многим ей обязан. У неё мудрые советники и друзья. Ну и...
      - А у меня есть ты...И Генрих. А у Генриха теперь есть очень мудрый друг, которого ему подарил ты.
      Ян беспокойно покосился на нее.
      - Тот иезуит? И он тоже дает тебе советы?
      Она сердито отрицательно тряхнула головой.
      - Откуда же ты знаешь, что он мудр?
      - Так Генрих говорит.
      - Генрих осел! - взорвался Ян.
      Но Иника никогда в жизни не видела осла и не могла сделать никаких выводов. Потому она вернулась к предыдущей теме.
      - Решись ты мне помочь, я сделала бы для Амахи много хорошего, заявила она.
      - Что, например?
      - Ох, этого в двух словах не скажешь. Но если ты захочешь...
      - Подумаю, - буркнул он. А сам подумал:
      "- Малышка в самом деле изумительна. Будь она парнем, Мудрец имел бы достойного наследника."
      ГЛАВА XI
      В тот год "Зефир"и "Ибекс" ещё трижды выходили в море в поисках добычи, и счастье неизменно улыбалось Мартену. Черный флаг раз за разом появлялся на мелководьях Кампече, в Юкатанском проливе и в Карибском море, и испанские корабли и суда, экипажам которых довелось увидать золотой герб корсара, редко возвращались в родные порты. Губернаторы провинций Вера Крус, Табаско, Кампече, Кубы и Ямайки слали панические рапорты вицекоролю, военный флот гонялся за Мартеном, и награда в размере пятидесяти тысяч песо ждала смельчака, который его убьет, или предателя, который выдаст его убежище, а "Зефир"оставался как прежде неуловим, появляясь там, где в этот момент его меньше всего ожидали.
      Страх охватил испанских моряков. Суда сбивались в конвои, коррехидоры придавали по несколько боевых кораблей для их охраны, но потери все равно росли. Был даже случай, когда Мартен, заключив союз с французскими корсарами, атаковал между Кубой и Флоридой целый конвой, потопил пять каравелл, насчитывавших в сумме сто восемьдесят орудий, и захватил двенадцать судов, направлявшихся в Европу с ценным грузом.
      Во время одного из этих плаваний он сам, без помощи Уайта, взял на абордаж отличный четырехмачтовый парусник "Торо", построенный явно на какой-то голландской верфи, на что указывал очень длинный, круто поднятый бушприт, отсутствие носовой надстройки и высокая двухьярусная кормовая, занимавшая едва не половину палубы. Парусник был крупный, наверняка не меньше четырехсот лаштов, и скоростью не уступал "Ибексу". Мартен не стал его топить, предпочел отказаться от иной добычи, чтобы сохранить эту.
      Переполнив трюмы, "Ибекс" и "Зефир" возвращались в Амаху и тогда черный флаг с золотой куницей исчезал на пару недель, скрытый от чужих взоров в недоступном устье реки. Мартен плыл в Нагуа, приветствуемый толпами индейцев, раздавал дары, наблюдал за танцами и слушал песнопения в свою честь, совещался с Мудрецом в его дворце и вел долгие беседы с Иникой на террасах, окруженных частоколом, или в лодке на реке.
      Временами они уплывали вниз по реке до самой лагуны, чтобы ловить тунцов и марлинов или охотиться на дельфинов.
      Ян поражался отваге Иники и её ловкости во владении гарпуном, веслом и парусом. Раз, когда они буксировали к берегу огромную рыбину, их атаковали акулы и едва не перевернули лодку. Мартен уже хотел перерезать лесу и оставить им добычу, но Иника вонзила гарпун промеж глаз одного из чудовищ, угодив в самый мозг, и голубые махос с бурыми галанос бросились на могучее тело хищника и разорвали его на куски, оставив только голову с торчащим в ней гарпуном. Ян сумел вырвать гарпун и убил другого галанос, а Иника поставила парус и стихающий вечерний бриз подогнал лодку вместе с добытой рыбой к берегу.
      Квиче знал об их поездках и приключениях; казалось, знал он и о чувствах своей дочери, и гораздо больше, чем Мартен. Но не выдавал своих мыслей. И беседуя с союзником о делах государственной важности, избегал любых намеков на эту тему. Просто ждал.
      Мартен же все больше интересовался развитием Амахи и все дольше растягивал свое пребывание в Нагуа между выходами в море. Больше того обдумывая очередное плавание, принимал в расчет не только свою собственную выгоду, но и нужды края, о которых узнавал от Иники. Стал её советником и другом. То, что поначалу в её замыслах его забавляло, теперь столь же сильно привлекало его воображение. Научившись языку Амахи, кое-как он мог бы объясниться и на наречии Алкогуа. Решил освоить ещё и язык Хайхола, поскольку собирался изучить края в верховьях реки и добраться по её течению до подножья гор, чтобы заключить соглашение с тамошними вождями.
      Свои намерения он обсуждал с Мудрецом и его дочерью, в конце концов доверил их и Бельмону. Но так и не получил ожидаемой поддержки и понимания.
      Ричард де Бельмон пристально взглянул на него и высказал сомнение в целесообразности такого предприятия. По его мнению, внутренние дела Амахи следовало оставить естественному течению вещей или рассудительности Квиче.
      - Какой смысл имело бы для тебя знание трех-четырех местных наречий? говорил он, прогуливаясь с Яном по палубе "Зефира", давно уже готового к новому плаванию. - Знай ты их в два раза больше, что с того? Или ты думаешь, что сумеешь организовать и вооружить индейцев так, чтобы отразить испанцев? Тут, в Новом Свете, где они уже вырезали под корень целые племена, покорили целые народы, покорили царства большие, чем Польша или Франция. Даже Альваро, тот иезуит, которого Шульц возит с собой, как величайшее сокровище, и который нам пригодился как переводчик, не всегда умеет найти общий язык с посланцами из самых отдаленных селений. А ведь он бегло владеет шестью или восемью наречиями! И вообще... - он запнулся и махнул рукой. - Зачем тебе это?
      - Это мне нравится, - неуверенно ответил Мартен.
      Однако подумал, что Бельмон прав, по крайней мере насчет знания языков. И ещё подумал, что в союзе, о котором мечтал, должен быть один, общий язык. Но какой - не раз он спрашивал себя.
      Все беглые, как индейцы, так и негры с метисами, наплыв которых все нарастал, знали язык своих господ и палачей - испанский. Да, только испанский мог быть общим языком объединенных народов.
      Так же обстояло дело и с верой. Среди беглых было много христиан, католиков, разумеется, "обращенных" миссионерами. Культ этот, с молитвами, возносимыми Деве Марии, святому Иакову Кампостельскому и к целой плеяде прочих святых, со своими реликвиями, ладанками, крестиками, которые так напоминали амулеты, с торжеством литургий, с процессиями и исповедями легко совмещался с верованиями язычников. Так что по всей Новой Испании и Новой Кастилии, как и повсеместно в селениях Амахи "католики" индейцы и негры вместо своих прежних богов чтили Богоматерь и святых. Сооружали их деревянные изваяния, ярко раскрашенные, украшенные перьями и цветами, обладавшие чудотворной силой излечения болезней, повышения плодородия или избавления от плохой погоды во время сбора урожая. И плясали перед ними, услаждали Пресвятую Деву игрой на гитарах, жгли костры, приносили жертвы.
      Разумеется, свершались чудеса: набожные женщины рождали близнецов, и даже тройню, к больным возвращалось здоровье, прививки на дичках, посвященные опеке святого патрона, приносили чудесные плоды, грозовые молнии, раскалывавшие могучие деревья, щадили хижины и так далее.
      Вести о таких небывалых событиях, приукрашенные и приувеличенные стоустой молвой, разлетались по стране и легко принимались на веру. Большая часть жителей Нагуа оставила алтари Тлалока ради новых богов и веселых обрядов. Столь удобная религия, опиравшаяся на десять заповедей, казалась Мартену наиболее подходящей для страны Амаха. Она смягчала нравы, исключала кровавые жертвоприношения, утверждала основы мирного сожительства в разноплеменном народе.
      Но кто должен был её распространять? Мартен знал достаточно о судах и пытках инквизиции, а также о способах"обращения"язычников испанцами, чтобы избегать передачи дела в руки монахов и миссионеров. Нет, нельзя было им доверять; невозможно допустить их в страну.
      Иника разделяла эти взгляды: жрецами нового культа должны были стать местные уроженцы, индейцы - подданные Квиче, над которыми следовало установить строгий надзор.
      Кроме этого, она заботилась о просвещении, хотела, чтобы молодежь в Амахе училась ремеслу, земледелию и ткачеству, а также искусству строительства больших лодок - и может быть даже кораблей - по образцу чужеземных. Жаждала расширить свои знания о мире и передать их своему народу.
      Мартен общал ей помощь. В душе он восхищался необычайной зрелостью её рассудка и смелостью намерений, и сам увлекся ими.
      "- Да, она будет великой владычицей, - думал Ян. - Она мудра, как отец, и превзошла его честолюбием. Где же найти мужа, достойного ее?"
      Педро Альваро был не совсем не прав, выдавая себя за наместника ордена иезуитов, хотя в действительности служил у того только секретарем и имел степень схоласта, добытую пятнадцатью годами учения и службы в ордене. Но он был парень способный и в самом деле не раз представлял своего хозяина в столице округа Руэда, и коррехидор Диего де Рамирес ценил его гораздо больше, чем старого, впавшего в детство наместника Святейшего престола.
      Альваро надеялся в ближайшее время пройти окончательное посвящение professi quatuor votorum, после чего перед ним открылась бы дорога к высшим должностям. И именно тогда, когда он направлялся из Сьюдад Руэда в Вера Крус, чтобы добиться посвящения, произошло столь жуткое приключение: корабль, на котором он плыл, подвергся нападению пиратов, и он стал пленником знаменитого Мартена. Правда, ему не причинили вреда, и даже не ограбили, но и судьба его, и карьера были загублены.
      Корсары относились к нему с презрительной снисходительностью. Его кормили и позволяли спать в кубрике, а Мартен даже согласился на отправление им месс по воскресеньям.
      В богослужениях приняло участие немало моряков, которые до этого побывали на исповеди. Альваро отпустил им грехи и благословил. Но это все, что он мог сделать. Им было не до проповедей и поучений. Похлопывая его по плечу, корсары уверяли, что если не будет вмешиваться в их дела, волос с его головы не упадет.
      Встреча с Генрихом Шульцем воскресило надежды Педро. Генрих оказался куда религиознее других людей с "Зефира". Он явно был расстроен и возбужден. Во время исповеди так сокрушался над тяжкими грехами, которые успел натворить, покорно выслушал слова укора и принял назначенную епитимью. Но под конец заявил, что не может обещать исправиться, поскольку также как Альваро - находится во власти Мартена и до поры должен ему служить, выполняя его приказы.
      - До поры... - повторил он, опуская глаза, и монах счел это многообещающим признаком и не пытался сразу добиться большего.
      Только по возвращении из следующего плавания, которое совершил он на борту "Зефира" вместе с Шульцем, Педро осознал, что пора эта ещё не пришла и что неволя у корсаров может продлиться гораздо дольше, чем он полагал. Он насквозь видел Генриха, что было нетрудно, тем более он был его исповедником, и в глубине души одобрял терпение, осторожность и выдержку этого человека. С известной точки зрения они были похожи друг на друга, хоть цели были разными. Друзьями стать они не могли, поскольку презирали откровенность и никому не доверяли, но могли опираться друг на друга, пока это было в их общих интересах.
      Альваро был лет на пятнадцать старше Генриха, а знания и опыт давали возможность подчинить его себе. Он уже знал, что рано или поздно сумеет управлять им и получить свободу, отомстив заодно такому безбожнику и преступнику, как Мартен, и всем гугенотам и еретикам, которые его окружали. Нужно было только запастись терпением и ждать подходящего момента.
      Капитан "Ибекса" не обладал таким терпением, как Шульц и его испанский исповедник. Правда, пока что добыча обоих кораблей превосходила все ожидания и безусловно мексиканская экспедиция стократно окупила весь риск и все расходы, а в недалеком будущем могла каждому из участников принести немалое богатство и славу, но поведение Мартена вызывало все большие опасения Соломона Уайта.
      Прежде всего Мартен не хотел соглашаться на продажу нескольких десятков негров-невольников, которые в числе всего прочего входили в добычу, захваченную на одном из испанских судов. Уговорить его удалось только Бельмону, которому пришлось немало потрудиться, чтобы убедить Яна, что в Амахе не было бы с них толку, поскольку тех везли прямо из Африки: они не знали никакого ремесла, ни даже земледелия, были совсем дикими и вели себя, как несчастные зверушки, попавшие в капкан.
      Но это - то Мартена и трогало: он сокрушался над их судьбой и сдался только тогда, когда Уайт пригрозил выходом из союза. Однако, отказавшись от своей доли в доходах от продажи мужчин, всех женщин он оставил и отвез в Амаху, где те тут же нашли себе мужей.
      Спор этот, улаженный Бельмоном и завершившийся компромиссом, положил начало разногласиям между капитанами. По мнению Соломона Уайта, Мартен последнее время начал куда больше заботиться о снабжении Квиче и его страны, чем об интересах экипажей. Пока это касалось постройки форта над лагуной и укрепления высот, господствующих над Нагуа, Уайт не протестовал, поскольку трофейные орудия и мушкеты должны были охранять спокойствие не только Амахи, но и кораблей и складов с добычей. Но Мартен требовал, чтобы с захваченных судов забирали все инструменты, топоры и пилы, даже гвозди и все для подданных Мудеца. Это создавало трудности с перегрузкой куда более ценных товаров, добавляло хлопот и труда, и не приносило никаких доходов.
      И наконец - что больше всего бесило Уайта и наполняло горечью его пуританское сердце - Мартен по-прежнему щадил испанских пленников, отпуская их в море на плотах и шлюпках перед тем, как затопить захваченный корабль. Уайт со своей стороны старался убивать их как можно больше, но все равно хватало тех, что спаслись, чтобы навлечь на голову корсаров погоню и месть военных кораблей вицекороля. Уайт же полагал, что надлежит беспощадно искоренять или топить захваченных "папистов", чтобы ни один свидетель поражения не мог донести испанским властям, где в данный момент находятся "Ибекс" и" Зефир". А Ян играл с судьбой, бравировал, зная, что пятьдесят тысяч песо ожидают любого негодяя, кто только отважится. И он играл с судьбой не только собственной, но и с судьбой его, Соломона, и с судьбой всех истинных протестантов, не говоря уже о католиках и атеистах с "Зефира".
      На этот раз терпение Соломона Уайта подверглось новому испытанию: Мартен тянул с выходом в море под предлогом довооружения "Торо", которому предстояло к ним присоединиться.
      Проблема раздела экипажей и пополнения их местными добровольцами вызвала дополнительные трудности. Уайт не соглашался передать часть своих людей под команду Бельмона и принять на их место индейцев или негров; Шульц чувствовал себя обиженным из-за того, что командование "Торо" доверено Бельмону, а не ему. Когда же наконец все это было улажено, Мартен вдруг заявил, что направляется на пару недель в верховья реки, чтобы завязать сотрудничество с вождем Алкогуа.
      Только после его возвращения начались последние приготовления к выходу в море. Грузили бочки с водой и живность, чистили пушки, а трое капитанов и Шульц вели непрерывные тактические и навигационные учения.
      Зной спал, поскольку стояла вторая половина февраля, самого холодного месяца в этих краях, дожди шли редко, а чистое и пронзительно синее небо сулило устойчивую погоду.
      Наконец двадцать восьмого на рассвете "Зефир" поднял якорь и на буксире собственных шлюпок пересек лагуну, а за ним тронулись "Ибекс" и "Торо", чтобы выбравшись из бухты поставить все паруса и двинуться на юго-восток, в сторону отмели Кампече.
      ГЛАВА ХII
      Дон Винсенте Херрера и Гамма, коррехидор провинции Вера Крус, кивком отпустил наконец капитана конвоя, с которым так долго беседовал. Он был разочарован и утомлен, а беседа, или точнее монолог, произнесенный им в наставление слишком самоуверенному офицеру, не оставил приятного ощущения превосходства, которое он обычно испытывал в отношении креолов. Поскольку такое ощущение потрафляло натуре губернатора, и удовлетворяло врожденную жажду власти, сейчас он был разочарован и едва ли не считал себя обманутым.
      Вот именно: его обманули! И причем вдвойне!
      Этот капитан, какой-то Район или Рубио, наверняка простой mozo или vaquero из сьерры, доставил последний транспорт серебра из рудников Орисабы, подчиненных алькальду тамошнего округа. Обычно с такой оказией алькальд присылал своему могущественному покровителю Херрере два-три слитка, "сэкономленных" в учетных книгах рудника. На этот раз столь приятная посылка не пришла...
      Херрера подозревал капитана конвоя и его людей в краже, алькальда - в преступной скупости, чиновников Орисабы - в растрате, и всех вместе взятых - в заговоре против себя и власти.
      Был он по натуре подозрителен, и если временами эта подозрительность усыплялась лестью и подношениями, то все равно держала ухо востро.
      Кто знает, что за этим кроется? Неужели бунт?
      Он даже вздрогнул при этой мысли, какой бы неуместной та ни казалась.
      "- Будь так, никто не сдал бы серебро на склады", - подумал он уже спокойнее.
      Храбростью коррехидор не отличался. Наверно потому и не осмелился арестовать и бросить в крепость этого Рубио-или Района; ограничился измышлениями и угрозами, которые лишь вызвали у того презрительное пожатие плечами.
      Видно, не слишком высоко он их всех ставил; служил в войсках вицекороля и знал, конечно, что сам этот факт хранит его, по крайней мере пока, от произвола губернатора. Быть может, знал также, что почти весь гарнизон губернатора два дня назад отправился в карательную экспедицию против мятежного вождя какого-то племени, который спалил окрестные испанские гасиенды в ответ на непрестанные притеснения и угон индейских юношей на хлопковые плантации. У капитана было при себе около сотни солдат, индейцев и метисов, поэтому он чувствовал себя в безопасности в Вера-Крус, где Дон Винсенте временно не располагал большими силами.
      - Ну, он меня ещё попомнит, - прошипел губернатор.
      Чтоб досадить капитану, он не позволил конвою заночевать в городе. Не собирался иметь под боком этих бандитов вместе с их командиром. Пусть возвращаются туда, откуда прибыли. В конце концов, могут расположиться по дороге, в Тукстле или какой-нибудь рыбацкой деревушке на побережье.
      Он потянул за шнур, конец которого свисал у окна над креслом. Где-то в дальних покоях раздалась серебристая трель звонка. И тут же в дверях показался секретарь, согнувшийся в поклоне.
      "- Подслушивал", - подумал Херрера, подозрительно покосился на него и отвернулся. Этот человек был ему отвратителен своим фальшивым угодничеством и послушностью. Даже его, который привык требовать такого поведения! Но обойтись он без него не мог: Луис знал насквозь все секреты провинциальной жизни, знал обо всех сплетнях, ориентировался в настроениях богатых креолов, владельцев латифундий, доносил ему о самых доверительных беседах, которые вели между собой кабальерос в винных погребах и офицеры в пульхериях. Дон Винсенте настолько же не мог его терпеть, как и нуждался в его услугах.
      - Узнай, как зовут капитана, который только что был здесь, - велел он. - Имя, фамилию, полк и так далее.
      Луис склонился в поклоне, скрывая довольную ухмылку. Такого приказа он ждал. Знал уже, что простодушный офицер, не выказавший к нему никакого почтения, вызвал серьезный гнев губернатора. И готов был тут же взяться за поручение, чтобы как следует насладиться возможностью отомстить заносчивому капитану. Но нужно было выждать, поэтому, сдерживая радость, он спокойно подошел к столу, чтобы поправить фитили свеч, горевших в двух серебряных пятирожковых канделябрах.
      - Что нового? - спросил губернатор.
      - На закате в порт вошли два корабля, - начал Луис.
      - Наши корабли?
      - Не те, которых мы ждем, но во всяком случае под нашим флагом. О флотилии, которая должна прибыть за серебром, я к сожалению до сих пор не имею никаких известий.
      - Тогда зачем завел об этом разговор? - взорвался дон Винсенте. Какое дело мне до двух кораблей, вошедших в порт? Давно уже пора прибыть тем, нашим... - добавил он, нахмурившись.
      Подумал, что излишне поспешил с отправкой войск в карательную экспедицию. Нужно было подождать прибытия Золотого флота с юга и освобождения складов, полных серебра и кошенили. Но Золотой флот запаздывал, а владельцы латифундий требовали защиты и мести.
      - Эти корабли, - продолжал Луис, - дали сигнал, что их преследуют корсары, ваша светлость. Поэтому в порту зажгли все фонари, чтоб облегчить им вход в бухту.
      Губернатор вздрогнул.
      - Корсары? Здесь?
      - Но не осмелились приблизиться, - успокоил его секретарь. - Эти два капитана наверняка преувеличивают. У страха глаза велики.
      - Ничего нового не слышно о Мартене?
      - Нет. Он не показывался уже пару месяцев. Разве что ушел отсюда. А может быть, его корабль разбился и Мартен уже кипит в смоле в аду?
      - Если бы так! - вздохнул Херрера.
      Услав секретаря и заперев двери на щеколду, извлек из тайника в стене тяжелую серебряную шкатулку с личными бумагами, письмами и счетами. Отыскав перечень неофициальных доходов от рудников в Орисаба, углубился в подсчеты.
      Капитан Мануэль Рубио проклинал собачью службу в армии вицекороля, поминая при этом всех святых с Мадонной во главе и понося их честь совершенно неслыханным образом. Как каждый креол, он терпеть не мог гачупинов, а эти двое - дон Винсенте и его секретарь - особенно его достали. Правда, Луис хоть услышал все, что о нем Рубио думает, но ведь нельзя было сказать того же губернатору, либо дать ему порядочного пинка, чего тот явно заслуживал.
      Рубио был в ярости. Люди его выбились из сил, а кони и мулы едва волокли ноги, когда во главе конвоя выезжал он из негостеприимного Вера Крус. Нужно было дать им отдохнуть, и не в Тукстле, куда они бы просто не дошли по трудной и опасной горной дороге, а в первой же деревне. А там он не рассчитывал найти пристанища даже для себя. Предчувствовал, что ночь придется провести у костра или на одной из повозок.
      Погруженный в воспоминания о возмутительных подозрениях со стороны губернатора, он в полной темноте ехал во главе отряда через песчаную нетронутую сельву, что начиналась сразу за городской стеной. Тяжелые, хотя и опустевшие теперь повозки вязли в песке и нужно было их выталкивать под крик возниц и ржание измученных животных. После удушливого дня холод ночи пробирал до костей.
      Обоз растягивался, извиваясь, как ленивая змея, огибая высокие приморские дюны, за которыми среди редких колючих зарослей стояли два ряда глинобитных рыбацких лачуг. Свернув в узкий проулок между ними, Рубио задержал коня и оглянулся, чтобы поторопить своих солдат, когда вдруг разглядел во тьме какую-то фигуру, которая перехватила поводья, и услышал тихий повелительный голос:
      - Слезай, и тихо мне!
      Пережитое потрясение не помешало ему мгновенно инстинктивно рвануть шпагу из ножен...и тут же ощутить, как вместе с седлом рушится на землю.
      - Каррамба! - выругался он, успев ещё подумать:" - Подпруги перерезали, мерзавцы!"
      Кто-то набросил мешок ему на голову, кто-то выкручивал руку, вырывая шпагу, какие-то люди вязали его и волокли по земле, а потом через порог. Услышал несколько выстрелов, короткую возню, крики. Но это продолжалось только несколько минут, потом все стихло.
      Попробовал рвануться, растянуть путы.
      - Лежи спокойно, hombre, - бросил чей-то голос с иностранным акцентом.
      "- Кто это, черт возьми? - думал Рубио. - И что с конвоем?"
      Ему никак не удавалось сообразить, кто же на них напал. Или произошло какое-то недоразумение, или Херрера подослал наемных убийц, чтоб потихоньку от него избавиться? А может это войска, возвращающиеся из карательной экспедиции, приняли его отряд за банду сальтеадоров? Как бы там ни было, хорош же он: попался как молокосос, и даже если его не удавят прямо здесь в кустах, и он получит свободу, за его шкуру ломанного гроша никто не даст, когда придется отчитываться перед полковником в Орисабе.
      "- По счастью, хоть серебро в безопасности", - подумал он.
      Но эта мысль его не слишком утешала. Если попался он разбойникам или бунтовщикам, а не военному отряду, с карьерой его было покончено.
      "- Да, влип, - говорил он себе. - И все из-за проклятого гачупино, чтоб ему гореть в аду!"
      Опять раздались голоса нескольких человек, входивших в хижину, где он валялся на жестком глинобитном полу. Те говорили на чужом, непонятном языке, но явно не индейском. Потом его посадили к стене и сняли с головы мешок.
      Перед собою он увидел симпатичного молодого мужчину атлетического сложения, с маленькими черными усами и веселыми синими глазами. Того окружали несколько человек, вооруженных пистолетами и ножами. На головах повязаны были такие же яркие платки, как у главаря; в ушах - золотые или серебряные серьги. Выглядели они воинственно и грозно.
      "- Пираты, - понял Рубио. - Да, не видать мне ни полковника, ни Орисабы. Но может все же..."
      Он не додумал, при виде того, как молодой гигант выхватил из-за пояса нож и молниеносным ударом раскроил ему живот. Едва не лишился чувств и даже закрыл глаза, чтобы не видеть своих вываливающихся внутренностей, но не почувствовав никакой боли, снова их открыл. И лишь тогда заметил, что нож всего лишь распорол веревки на его руках, даже не задев кожи.
      Синеглазый здоровяк смеялся теперь в голос вместе с остальными. Придвинул себе колоду и присел напротив пристыженного офицера.
      - Дурацкие шутки, - буркнул Мануэль, приходя в себя. Могли бы распороть рукав, а это мой единственный мундир.
      Пираты грохнули ещё дружнее - шутка пленника пришлась по вкусу.
      - Как твое имя, кабальеро? - спросил голубоглазый.
      - Не представляюсь незнакомым, - отрезал тот, добавив: Особенно когда те надевают мешок на голову, вместо того, чтобы поздороваться по человечески.
      Эта реплика смеха уже не вызвала, и уголок рта молодого корсара дрогнул. Стоявший ближе к Мануэлю щуплый, смуглый пират с иронично прищуренными веками ткнул его носком сапога.
      - Не знаешь, с кем ты говоришь, hombre, - порывисто воскликнул он. Ты в руках прославленного капитана корсаров и я тебе советую...
      - Хватит! - оборвал его тот, о ком шла речь.
      Рубио присвистнул сквозь зубы.
      - Не значит ли это, что я беседую с Мартеном, которого прозвали Золотой Куницей?
      - Да, - подтвердил Мартен, польщенный собственной славой.
      - Меня зовут Рубио, - поспешно сообщил пленник. - Капитан Мануэль Рубио. Я офицер на службе вицекороля и командую, точнее, ещё полчаса назад командовал конвоем, который доставил транспорт серебра в Вера Крус. Да, опоздали вы, сеньор, добавил он с ироничным сожалением, - напади вы на нас в этом же месте на рассвете, серебро было бы ваше.
      - О, это ничего, - буркнул Мартен, - возьмем его со складов.
      - Как это? - изумился офицер. - Вы собираетесь взять город?
      - Много хочешь знать, кабальеро, - заметил корсар. - Уж лучше я тут буду задавать вопросы. И я тебе советую, как говорит наш Тессари, отвечать правду.
      Тессари, прозванный Цирюльником, с серьезным видом кивнул, и Мануэль понял, что пора решать: жизнь или...