Особенно благоприятное впечатление на меня произвел наш тогдашний торгпред в Англии Александр Владимирович Озерский. Это был умный человек и хороший товарищ. Он прекрасно знал нужды советской промышленности и умел торговать с англичанами. Его авторитет среди деловых людей Сити был очень высок, а его способность заключать с ними выгодные для нас сделки поразительна. Многое объяснялось тем, что Озерский хорошо представлял себе психологию своих британских партнеров и потому находил доходчивые до них аргументы и доказательства. Вдобавок Александр Владимирович отличался широким политическим кругозором и прекрасно понимал дипломатическую сторону нашей деятельности. Мы проработали вместе с ним четыре года (1932-1936), полных трудностей и волнений, и ни разу не имели никаких серьезных расхождений или конфликтов. Мне было очень жаль, когда в конце 1936 г. Озерский был отозван в Москву.
      Очень скоро мне представился случай встретиться со всей лондонской колонией в целом. Наступило 7 ноября. По установившейся традиции в этот день устраивалось общее собрание колонии в дубовом зале посольства и посол делал на нем доклад.
      Я построил свой доклад на противопоставлении "тогда" и "теперь". В связи с 15-летней годовщиной Октября я вспомнил, как реагировала английская печать на создание Советского правительства в ноябре 1917 г. Я привел ряд характерных цитат из старых газет, которые были особенно пикантны сейчас, 7 ноября 1932 г. Вот несколько наиболее типичных примеров:
      "Таймс" от 12 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Господство Ленина, видимо, быстро идет к своему концу";
      "Дейли телеграф" от 12 ноября 1917 г., передовая: "Значительные массы войск отвернулись от мятежников в целом ряде центров... Возможно, что в момент, когда пишутся настоящие строки, вся эта безумная затея уже подавлена";
      Агентство Рейтер от 13 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Все политические партии поворачиваются спиной к экстремистам, и есть все основания ожидать, что революция будет ликвидирована в течение нескольких дней";
      "Таймс" от 16 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Социальная революция осуществлена экстремистами, которых поддерживает гарнизон. Но хотя на их стороне сила, у них не хватит ума для того, чтобы править страной";
      "Дейли ньюс" от 20 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Наспех сколоченное здание большевистского господства уже дает глубокие трещины и распадается на части";
      "Дейли ньюс" от 24 ноября 1917 г., передовая: "Большевистское, правительство со всеми своими странностями и донкихотскими глупостями обречено на гибель".
      Так встретила буржуазная Англия величайшую в истории человечества революцию. Так расценивала она тогда ее шансы на успех. А какова картина теперь? И дальше яркими фактами и цифрами я характеризовал огромные достижения СССР за минувшие 15 лет как на внутреннем, так и на внешнем фронте. Чем дальше я говорил, тем более ощущал, что нашел общий язык с аудиторией. Возвращаясь в тот вечер с собрания и последовавшей за ним товарищеской вечеринки в свою квартиру, я чувствовал и понимал, что пройден важный "внутренний" этап в процессе моего утверждения как посла СССР в Англии. Очень трудно успешно работать за границей, не имея за спиной дружеской поддержки советской колонии.
      "Частный визит" к министру иностранных дел
      13 момент моего приезда в Лондон английского короля не было в столице, и я не мог сразу же по прибытии вручить ему мои верительные грамоты. Мне пришлось ждать десять дней. До этого, согласно международному дипломатическому ритуалу, я еще не был послом в стране моего аккредитования и не мог еще официально представлять свое правительство. Однако тот же международный дипломатический ритуал рекомендует послу сделать до вручения верительных грамот два "частных визита" - министру иностранных дел и старшине (дуайену) дипломатического корпуса. Я решил последовать принятому обычаю и прежде всего попросил свидания с Саймоном. Не торопясь, но и не задерживаясь, министр иностранных дел ответил согласием, и наша первая встреча с ним состоялась 1 ноября.
      Я ехал на свидание с Саймоном настороженный. Имя Саймона мне было хорошо известно. Я знал, что он один из лучших юристов Англии и в годы своей адвокатской практики брал по тысяче фунтов за одно выступление в суде. Я знал, что Саймон - один из образованнейших людей своей страны, имеет степень доктора в восьми университетах, владеет несколькими иностранными языками и читает на сон грядущий Сенеку и Плутарха в подлиннике. Я знал, что в течение многих лет Саймон был одним из лидеров либеральной партии и что в 1931 г. изменил своей партии и перебежал в лагерь консерваторов, отколов часть либералов и создав из них новую национал-либеральную партию. Я знал, что на протяжении всей своей политической карьеры, занимая ряд министерских постов, Саймон защищал права и привилегии буржуазии и что в 1926 г. он резко выступил против всеобщей забастовки в Англии, а в дальнейшем сыграл руководящую роль в проведении законодательства по ограничению стачечного права рабочих. Я знал, что в 1927-1930 гг. Саймон был весьма важным членом королевской комиссии до выработке новой конституции для Индии, причем занимал в ней крайне реакционную позицию. Я знал, что, став в 1031 г. министром иностранных дел Великобритании, Саймон взял курс на "умиротворение" агрессоров и после захвата Японией Маньчжурии так "тонко" маневрировал в Женеве, что после его речи японский представитель Мацуока встал и, публично поблагодарив Саймона, произнес речь, суть которой сводилась к следующему:
      - Сэр Джон в течение получаса сказал вам все то, что я тщетно пытался объяснить в течение предшествующих 10 дней.
      Я знал, наконец, что Саймон не питает никаких симпатий к СССР и что, наоборот, везде, где только возможно, он старается ущемить интересы нашей страны. Я знал все это и потому прекрасно понимал, что в моих отношениях с Саймоном должны быть и будут трудности. К такой перспективе психологически я был подготовлен. Теперь мне предстояло впервые встретиться с Саймоном лицом к лицу, и я чувствовал себя в положении боксера, которому предстоит сразиться с неизвестным ему противником и который поэтому находится в состоянии напряженного ожидания.
      Курьер Форин оффис провел меня длинными коридорами, впоследствии ставшими мне так хорошо знакомыми, во второй этаж и оставил в "приемной послов". Это была небольшая, но очень высокая комната с двумя окнами, выходящими на площадь перед Адмиралтейством. По стенам ее висели портреты коронованных особ и государственных деятелей прошлых времен, среди которых особенно выделялось большое, в рост человека, изображение королевы Виктории в парадном платье. Пришел секретарь и с изысканным поклоном сообщил, что сэр Джон ожидает меня в своем кабинете. Через мгновение я уже был в этом святая святых британской внешней политики.
      Сэр Джон сидел за старинным письменным столом спиной к большому камину и поднялся, чтобы приветствовать меня. Он был очень худощав и высок, так высок, что, казалось, тело его не может держаться прямо и само собой изгибается. Розовая лысина была обрамлена с обеих сторон седоватыми копнами волос. Розовое лицо без бороды и усов было стянуто сухой официальной улыбкой. Свинцовые глаза сверлили собеседника, как два буравчика. На вид Саймону было под 60, но выглядел он еще очень бодрым и крепким.
      Саймон не понравился мне с первого взгляда. Было в нем что-то формальное, холодное, жесткое. Ни тени души. Таких людей я никогда не любил. Вдобавок за спиной Саймона стояла еще длинная вереница речей и дел, которые отталкивали меня от него идеологически и политически. По-видимому, я тоже не понравился Саймону с первого взгляда. Это выявилось сразу же после того, как я переступил порог его кабинета. Саймон пригласил меня сесть в кресло, стоявшее около письменного стола, Я сел и провалился в какую-то бездонную мякоть. Терпеть не могу слишком "комфортабельных" кресел: они точно нарочно созданы для того, чтобы размягчать мозги и притуплять умственную бдительность. А тут, в кабинете Саймона, духовная острота мне была крайне необходима. Я невольно заподозрил западню. Поэтому я встал и с самой любезной улыбкой сказал:
      - Сэр Джон, нет ли у вас сиденья потверже? Я не люблю сидеть на мягком.
      По лицу Саймона пробежала какая-то тень, и он с любопытством посмотрел на меня. Потом с легким раздражением в голосе министр прибавил, подвигая мне кожаный стул:
      - Надеюсь, это вас удовлетворит?
      Я почувствовал - игра началась. Партнеры стали в позиции. Я мысленно сказал себе: "Теперь не зевай, надо быть начеку!"
      Затем мы перешли к делу. Хотя во время первого "частного визита" посла к министру иностранных дел обычно не принято касаться каких-либо серьезных вопросов, я решил, что внезапное денонсирование англо-советского торгового соглашения{27} создало слишком необычную ситуацию и что поэтому я имею достаточные основания вести себя тоже несколько необычно. Сказав Саймону несколько любезных фраз, из которых вытекало, что я рад лично познакомиться со столь видной политической фигурой, я круто взял быка за рога и в выражениях, не могущих вызывать никаких сомнений, описал острую реакцию Москвы на акцию британского правительства. Я особенно подчеркнул тот факт, Что эта акция носит характер прямой дискриминации: ведь несмотря на Оттаву{28}, Англия не денонсировала своих торговых договоров с Аргентиной и Скандинавией. Нет, этим странам британское правительство предложило только вести переговоры для внесения некоторых модификаций в существующие коммерческие соглашения. Почему же денонсирование оказалось необходимым только в случае с СССР? Советскому правительству неизвестны истинные мотивы, лежащие в основе денонсирования. Нота Саймона от 16 октября слишком коротка и не указывает причин отказа от торгового соглашения 1930 г. Выступавшие после того английские министры (Болдуин, Томас, Невиль Чемберлен) давали разные объяснения шагу британского правительства. Я был бы поэтому очень признателен Саймону, если бы через меня он информировал Советское правительство о действительных причинах денонсирования.
      Саймон стал отвечать, ловко жонглируя словами и фразами. Из его объяснений вытекало, будто бы никакой дискриминации в акции британского правительства нет. Просто все дело будто бы в том, что в СССР существует монополия внешней торговли, а в Аргентине и Скандинавии ее нет. Кроме того, СССР слишком много продает в Англии и слишком мало здесь покупает, что вызывает справедливое недовольство в Великобритании, как раз сейчас сильно страдающей от массовой безработицы. В торговле Англии с Аргентиной и Скандинавией такой пассивности баланса нет. Отсюда, заключил Саймон, понятно желание британского правительства внести некоторые изменения в структуру торговли между Англией и СССР. А это в свою очередь вызывает необходимость в новом торговом соглашении.
      Я стал возражать Саймону и доказывать, что советская монополия внешней торговли не только не препятствует нормальному развитию торговли, но, наоборот, ему только содействует: пусть Саймон укажет мне хотя бы один случай, когда советский покупатель не заплатил бы в срок причитающихся с него сумм. Такого случая нельзя найти (Саймон в знак согласия кивнул головой). А как на этот счет обстоит дело в торговле Англии с Аргентиной или Скандинавией? Верно, что англо-советская торговля пассивна для Англии, но разве нет совершенно такого же положения в торговле Англии с некоторыми другими странами, например с США? Это, однако, не имеет последствием денонсирование торговых соглашений между Великобританией и Америкой. Если даже стать на ту точку зрения, что в англо-советскую торговлю нужно внести различные изменения, разве этого нельзя было бы достигнуть путем нормальных переговоров между двумя правительствами? Разве для этого обязательно требовался акт односторонней дипломатической дискриминации?
      Наша дискуссия постепенно перешла в довольно заостренный спор. Я сидел у Саймона минут 40. Временами Саймон вставал из-за стола и продолжал разговор стоя, поглаживая бока. Мне это было неприятно. В заключение я сказал Саймону:
      - Есть здравый смысл (common sense) и есть политика чувства (Cefuhlspolitik), - я употребил именно два приведенных в скобках выражения. - Я за здравый смысл и за то, чтобы англосоветские отношения были построены на базе здравого смысла. Я за тем и приехал в Лондон, чтобы работать в этом направлении. Мне кажется, однако, что британское правительство за политику чувства и за то, чтобы англо-советские отношения не выходили из полосы неожиданностей и конфликтов. Впрочем, я был бы рад, если бы я ошибался. В этом случае вы могли бы рассчитывать на мое самое искреннее содействие в деле сближения между нашими странами.
      Саймон никак не реагировал на мои слова. Дальнейшие события показали, что он имел вполне достаточные основания держать язык за зубами. Я, однако, не жалел о сделанном мной заявлении: я выполнил свой политический долг и вместе с тем наглядно демонстрировал, что основной линией СССР в области международных отношений является политика мира. Это могло мне пригодиться и действительно пригодилось в дальнейшем.
      Возвращаясь домой, я подводил итоги моей первой встречи с Саймоном. Впечатление было смешанное. С одной стороны, мне стало ясно, что впереди очень большие трудности. Трудности, вытекающие не только из сложности отношений между СССР и Англией, но также и из полярной противоположности характеров - моего и Саймона. Они отталкивались друг от друга, как положительные и отрицательные электрические заряды. Этот "персональный" момент в отношениях между министром иностранных дел и послом никак не приходится сбрасывать со счета. Он играет свою роль в дипломатии. С другой стороны, я испытывал чувство облегчения и удовлетворения. Первая проба сил состоялась, и я не имел оснований быть недовольным ее результатами.
      "Частный визит" к старшине дипломатического корпуса
      На другой день, 2 ноября, я отправился с "частным визитом" к старшине дипломатического корпуса.
      Старшинство послов определяется по времени их пребывания в стране аккредитования. Посол с самым большим стажем является дуайеном. Таково общее правило. В некоторых странах бывают исключения: так, например, в Германии между двумя мировыми войнами старшиной дипломатического корпуса всегда являлся папский нунций, т. е. посол римского престола. В Англии папского нунция вообще не было. В 1932 г. дуайеном в Лондоне был французский посол де Флерио, типичный дипломат старой школы, большая часть карьеры которого прошла в Англии. Здесь он занимал посты атташе, секретаря, советника и наконец посла. Он был послом (но еще не дуайеном) уже в 1925-1927 гг. Тогда он держался очень далеко от нашего полпредства, всем своим поведением стараясь показать, как он не одобряет "большевистской" революции в России; я его видел в те годы всего несколько раз на каких-то официальных английских приемах. Подъезжая сейчас к шестиэтажному особняку французского посольства на Найтс-бридж, я с улыбкой думал: "Ну, господин дуайен, как-то вы меня примете?" Дверь открыл высокий ливрейный лакей и провел меня в небольшую приемную направо. Через минуту вошел низенький брюнет - секретарь - и пригласил меня пройти в кабинет посла.
      Де Флерио поднялся из-за письменного стола, чтобы пожать мне руку. Он выглядел как настоящий француз: невысокого роста, подвижной, сухощавый. Черные волосы с проседью. Такая же бородка клинышком. Живые карие глаза. Нос тонкий, с легкой горбинкой. Несмотря на свое почти 30-летнее пребывание в Лондоне, де Флерио говорил по-английски с сильным французским акцентом.
      Пожав мне руку, он опять сел в свое кресло за письменным столом и голосом, полным возмущения и отчаяния, воскликнул:
      - Не понимаю! Ничего не понимаю!
      При этом посол с раздражением ткнул пальцем в гору английских "Синих книг", в беспорядке разбросанных перед ним. Я с недоумением посмотрел на него.
      - Они хотят, чтобы я был для них бухгалтером! Не буду! Я дипломат, а не бухгалтер!
      При этом де Флерио кому-то погрозил рукой в воздухе.
      Я понял: "они" - это, очевидно, Париж, правительство, министерство иностранных дел. Я улыбнулся. Посол был очень комичен со своими сжатыми кулачками и с выражением возмущения и отчаяния на лице.
      - Да в чем, собственно, дело? - спросил я дуайена.
      - В чем дело? - с новым приливом раздражения откликнулся де Флерио. Они хотят, чтобы я их информировал о платежном балансе Англии за прошлый год! Что за глупость!
      - Простите, - сказал я, подымаясь со своего кресла и подходя к письменному столу, - разрешите взглянуть...
      Я стал рыться в разбросанных на столе "Синих книгах". Быстро выбрав то, что было нужно, я полистал тяжелый статистический фолиант и, взяв блокнот и карандаш, выписал на бумажке несколько цифр.
      Де Флерио был так ошеломлен моими действиями, что сидел молча, точно онемев. На подвижном лице его отражались смешанные чувства изумления и растерянности. Я протянул послу бумажку с цифрами и спокойно сказал:
      - Вот данные, которые вам нужны.
      В нескольких словах я дал необходимые пояснения.
      Эффект был поразительный. Де Флерио был потрясен и смотрел на меня так, точно перед ним стоял волшебник. На несколько мгновений он даже потерял дар речи. Когда это прошло, он порывисто схватил меня за руки и воскликнул:
      - Спасибо! Спасибо! Вот выручили!.. Но как вы этак ловко обошлись с ними?
      И де Флерио кивнул на груды "Синих книг" е таким выражением, точно тут было неприятельское войско.
      - Ничего особенного, - ответил я. - Просто я по образованию экономист и имел в жизни немало дел с английскими "Синими книгами".
      - Ах, вы просто счастливец! - горячо продолжал де Флерио. - Вы разбираетесь в экономике... Ужасная пошла сейчас дипломатия: квоты, лицензии, балансы, пошлины, торговые соглашения... Голова кругом идет... Я во всех этих делах ровно ничего не понимаю...
      И потом, точно вдруг рассердившись на кого-то, де Флерио с раздражением воскликнул:
      - И не хочу понимать! Я дипломат и экономистом быть не обязан!
      Да, де Флерио действительно был дипломатом старой школы. Это я видел теперь собственными глазами. Однако для меня лично только что разыгравшийся инцидент оказался весьма полезным. Обнаруженное мной знакомство с тайнами английского платежного баланса произвело сильное впечатление на французского посла. Оно сразу подняло мой престиж в его глазах.
      Когда вопрос о "Синих книгах" был исчерпан, де Флерио перешел к вещам, ему более близким. Он стал расспрашивать меня о моей профессии, о моем прошлом, о семье. Поинтересовался, разумеется, бывал ли я раньше в Англии. В ответ я рассказал послу о моем первом визите сюда в годы эмиграции. Де Флерио сразу насторожился:
      - Вы жили в Англии раньше в качестве эмигранта? - переспросил он, как бы желая проверить, правильно ли он понял меня.
      - Да, жил раньше в качестве эмигранта, - подтвердил я.
      - Когда же это было? - с внезапно оживившимся лицом продолжал де Флерио. - Скажите точно.
      - Впервые я приехал в Англию в ноябре 1912 г., - отвечал я, не понимая, почему посла так интересует дата этого далекого события.
      - В ноябре 1912 г.? - с еще большей ажитацией воскликнул де Флерио. Ноябрь 1912! Сейчас ноябрь 1932. Ну, конечно, 20 лет! Ровно 20 лет!
      На лице де Флерио проступило почти вдохновение. Я недоумевал: в чем дело?
      Вдруг де Флерио стремительно бросился к одному из своих книжных шкафов и вытащил оттуда какой-то увесистый том. Он быстро полистал его, и, остановившись в одном месте, глазами пробежал несколько строк. Потом с диким энтузиазмом воскликнул:
      - Да, да, совершенно точно! И там тоже 20 лет!
      Мое изумление продолжало расти. Я никак не мог взять в толк, что так волнует моего хозяина.
      - 20 лет? - с недоумением повторил я. - Какие 20 лет?
      Де Флерио между тем продолжал:
      - Замечательное историческое совпадение! Вы были в Англии в эмиграции и 20 лет спустя прибыли в Англию послом. Во времена Французской революции Шатобриан тоже был в Англии в эмиграции и 20 лет спустя тоже вернулся в Англию послом. Поразительно! История повторяется!
      Де Флерио был в восторге и от избытка чувств начал бегать по кабинету.
      - Я очень польщен вашим сравнением, - ответил я. - Но мне кажется, что между мной и Шатобрианом имеется существенная разница: Шатобриан был эмигрантом от революции и вернулся в Англию в качестве посла восторжествовавшей реакции, а я был эмигрантом от реакции и вернулся в Англию в качестве посла восторжествовавшей революции. Это не одно и то же.
      - Вы полагаете? - с наивным удивлением спросил де Флерио.
      И затем, точно найдя полное разрешение внезапно возникшим сомнениям, он радостно прибавил:
      - Но все-таки... И там и там одно и то же: эмигрант и посол... 20 лет и 20 лет... Замечательное совпадение! Второй случай в истории!
      Приехав домой, я навел справку в энциклопедии. Де Флерио явно не везло с цифрами. Оказалось, что он и тут ошибся: Шатобриан приехал в Англию в качестве эмигранта в 1792 г., вернулся во Францию в 1800 г. и прибыл в Лондон послом в 1822 г. Как ни считай, между первым и вторым появлением Шатобриана на берегах Темзы 20 лет никак не выходило. Но что это значило для де Флерио? В мире цифр он был точно ребенок...
      В течение последующих месяцев мне не раз приходилось встречаться и беседовать с де Флерио на разные темы. Хотя отношения между СССР и Францией в то время были не очень дружественны (а характер отношений между послами в основном определяется обычно характером отношений между их странами), де Флерио оказал мне много внимания: должно быть, это было следствием моего первого визита к нему. В мае 1933 г. он вышел в отставку и уехал во Францию. Официальный Лондон устроил ему пышные проводы. Возвратившись на родину, де Флерио занялся преподаванием истории и читал лекции в Сорбонне. Спустя несколько лет, незадолго до второй мировой войны, он умер.
      Вручение верительных грамот
      Королевская семья вернулась в столицу, и вручение моих верительных грамот было наконец назначено на вторник, 8 ноября. Одновременно должен был вручать грамоты также новый германский посол Леопольд фон Хеш, прибывший на несколько дней позже меня. Глава протокольного отдела Монк уведомил меня, что я буду считаться старшим по отношению к фон Хешу, так как король примет меня ровно на четверть часа раньше, чем немецкого посла.
      - Вы приехали в Англию за несколько дней до господина фон Хеша, пояснил Монк, - и потому мы считаем справедливым дать вам старшинство...
      Утром 8 ноября к зданию полпредства подъехали две пароконные придворные кареты на мягких старинных рессорах. Спереди сидели кучера в длинных темных кафтанах с пелеринами. На головах у них были блестящие цилиндры с галунами, на руках ярко-белые перчатки, а в руках вожжи и кнуты на длинных гибких древках. Облучки были подняты так высоко, что кучера возвышались над каретой. Сзади на специальных подножках, тоже возвышаясь над каретой, как какие-то величественные изваяния, стояли гайдуки в таком же облаченье, как и кучера, - по два на каждую карету. Из первой кареты вышел главный секретарь министра иностранных дел В. Селби (впоследствии английский посол в Португалии) и, войдя в посольство, сообщил мне, что он будет сопровождать меня от посольства до дворца. Селби был в парадной форме, я - во фраке, лакированных ботинках и в черном пальто, с блестящим цилиндром на голове. Когда мы с Селби спускались с крыльца, со всех сторон защелкали аппараты набежавших фотографов. Собравшаяся у ворот публика, обмениваясь замечаниями, с любопытством взирала на красочную церемонию. Гайдук выбросил из кареты складную трехступенчатую лестничку, и Селби поспешил возможно комфортабельнее устроить меня на мягком кожаном сиденье. Сам он поместился рядом со мной. Во вторую карету села моя "свита", которая состояла всего лишь из двух человек: С. Б. Кагана и второго секретаря Голубцова. Затем кортеж тронулся через улицы и парки Лондона. Пешеходы останавливались и с любопытством подолгу смотрели нам вслед.
      По дороге Селби как любезный хозяин занимал меня светскими разговорами.
      Но вот мы въехали в каменные ворота дворца. Несколько зигзагов по широкому плацу перед дворцом, потом поворот в какую-то темную нишу под каменными сводами - и мы у широкого крыльца с часовыми в костюмах эпохи Тюдоров: черно-красные полосатые туники, низкие кожаные шляпы, белые гофрированные воротники и алебарды в руках. Вышли из кареты. Мой спутник сдал меня с рук на руки Монку. Проходя длинными коридорами и высокими залами дворца, я с любопытством осматривал по дороге ковры, картины, старинную мебель. Наконец пришли в. так называемый Зал поклонов. Здесь нас встретил лорд-чемберлен короля, играющий роль главного церемониймейстера, С ним было еще несколько придворных чинов.
      - Подождите минутку, - произнес лорд-чемберлен. - Его величество вас сейчас примет.
      Едва я успел обменяться рукопожатиями со всеми присутствующими, как вдруг дверь в соседний зал плавно открылась, и лорд-чемберлен пригласил меня следовать за ним. "Свита" моя, однако, пока еще осталась в Зале поклонов; так полагалось по ритуалу. Когда я переступил порог смежного зала, дверь за мной так же плавно закрылась, и я очутился лицом к лицу с Георгом V, "королем Великобритании, Ирландии и Британских доминионов за морями, защитником веры, императором Индии".
      Георга V считали очень похожим на его кузена Николая II. Теперь я мог в этом лично убедиться. Пожалуй, в осанке и в выражении лица английского короля было больше уверенности, чем в облике последнего русского царя. Одет он был в военную форму и явно старался придать себе бравый вид. В двух шагах от короля маячила фигура Саймона. Министр иностранных дел незаметно кивнул мне в знак приветствия.
      Я подошел к королю, стоявшему в глубине зала, и, пожав протянутую мне руку, вручил два запечатанных пакета - мои собственные верительные грамоты и отзывные грамоты моего предшественника. Король, не глядя на пакеты, машинальным жестом передал их Саймону. Никаких речей ни с моей стороны, ни со стороны короля не было; это не принято в Англии. Потом, посмотрев на меня с любопытством, Георг V спросил, благополучна ли была моя поездка и случалось ли мне раньше бывать в Англии. Я ответил, что по дороге все было в порядке и что Англия для меня - знакомая страна. Потом король поинтересовался, как чувствует себя после длинного путешествия моя жена, есть ли у нас дети и как я переношу английский климат. Я дал приличествующие случаю ответы и, говоря о климате, позволил себе легкое отступление от строгой официальности.
      - Часто говорят, - с улыбкой заметил я, - что английский климат плох. Я этого не нахожу. Мне нравится английский климат. Я не возражаю даже против ваших туманов. Право же, Лондон без туманов потерял бы половину своего шарма.
      В том же ни к чему не обязывающем стиле разговор продолжался еще минуты две. Под конец король выразил надежду, что отношения между Англией и СССР будут развиваться благоприятно. Я выразил такую же надежду. На протяжении всей аудиенции это были единственные слова, которые имели какое-то отношение к политике.
      Затем вновь плавно открылась дверь из Зала поклонов, и через нее ввели мою "свиту". Я представил Кагана и Голубцова королю, который обменялся с ними рукопожатиями, спросил, говорят ли они по-английски, и, получив ответы, слегка поклонился, давая понять, что аудиенция окончена. Мы тоже поклонились и вышли. Нас провели к широкому крыльцу с тюдоровскими часовыми. Когда я садился в карету, к крыльцу подъехал совершенно такой же кортеж, как мой собственный, из него вышел фон Хеш со своею свитой. Немцев было значительно больше, чем нас. Полчаса спустя я уже был у подъезда посольства.
      Итак, я начал свое официальное существование как посол. На следующее утро, 9 ноября, в придворной хронике "Таймс" под датой 8 ноября было напечатано: "Сегодня утром король дал аудиенцию Его Превосходительству г. Ивану Майскому..." и т. д. Это сообщение также имело значение с точки зрения оформления моего положения.
      Теперь оставалась еще одна церемония, без которой посол еще не был вполне посол, - визит жены посла в сопровождении супруга к королеве Мэри. Учитывая опыт моего предшественника Г. Я. Сокольникова, когда английская королева в течение более месяца "забывала" принять его жену, я опасался каких-либо осложнений. Однако на этот раз все обошлось гладко. В день вручения верительных грамот Монк уведомил меня, что королева примет нас на следующий день. Утром в назначенный час мы с женой были в Букингемском дворце. Ехали мы туда уже не в придворной карете, а в своем автомобиле. Никакой "свиты" с нами не было.
      Женщины гораздо эмоциональнее мужчин. Поэтому королева Мэри, вынужденная "принимать" советского посла и его жену, не сумела, подобно королю Георгу, скрыть свои чувства. Король по крайней мере внешне был корректно любезен. Королева даже внешне была холодно враждебна. Она встретила нас, стоя в своем будуаре, и даже не пригласила сесть. Во время разговора она смотрела на стену поверх наших голов. Да и что это был за разговор! Он состоял из двух ничего не значащих фраз и продолжался не больше двух минут. Затем королева поспешила сделать прощальный поклон. Нам тоже незачем было задерживаться.
      От этого визита к королеве у меня осталось одно забавное воспоминание. Отправляясь на аудиенцию, моя жена надела свежие, только что купленные белые перчатки. Когда нас вели по коридорам дворца, она где-то провела рукой по перилам лестницы, и - о, ужас! - белые перчатки превратились в черные: так много было копоти и пыли в Букингемском дворце. Удивляться этому не приходилось. Воздух Лондона столь густо насыщен дымом, что, как ни чисти, вещи и люди здесь никогда не могут совсем избавиться от копоти.
      10 ноября в лондонских газетах можно было найти такое сообщение: "Вчера королева приняла в Букингемском дворце мадам Мунир-Бей (жену турецкого посла), советского посла и мадам Майскую, германского посла (Леопольда фон Хеша), мадам Маскаренас (жену мексиканского посланника) и уругвайского посланника (сеньора Дон Педро Козио)".
      Показывая эту заметку жене, я со смехом сказал:
      - Ну, мы наконец уселись на свои стулья. Теперь надо приниматься за дела.
      Историческая обстановка