Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)

      Когда война в Северной Африке к середине мая 1943 г. наконец была завершена, со всей остротой встал вопрос: что же дальше?
      Казалось бы, наступил момент для организации вторжения в Северную Францию. Это обещали Черчилль и Рузвельт, начиная операцию "Факел". Свое обещание они повторили на конференции в Касабланке. Но... тот тлетворный дух "complacency" (самоуспокоенности), который так сильно поднял голову в Англии и США после Сталинградской битвы, снова одержал победу. Ведущую роль и на этот раз играл британский премьер-министр.
      11 мая в сопровождении большой свиты из высших руководителей британских вооруженных сил Черчилль прибыл в Вашингтон и встретился здесь с Рузвельтом и его военными и политическими советниками. Накануне, 10 мая, Черчилль с пути информировал Сталина о своей поездке для свидания с Рузвельтом; еще раньше, 6 мая, Рузвельт сообщил Сталину о предстоящем приезде Черчилля, однако ни тот ни другой не пригласили Сталина также прибыть в Вашингтон или хотя бы прислать туда своего ответственного представителя для участия в совещании{261}. Таким образом, все вашингтонские решения, имевшие самое серьезное значение, были приняты за спиной СССР и только сообщены ему уже постфактум.
      Как раз в это же самое время разыгрался один весьма любопытный эпизод. В Москву приехал бывший американский посол в СССР Джозеф Дэвис и привез Сталину письмо от Рузвельта, датированное 5 мая 1943 г. В письме президент высказывал пожелание встретиться лично со Сталиным в "частном порядке" где-либо в районе Берингова пролива и в сопровождении самого ограниченного числа людей. Рузвельт предполагал взять с собой лишь Гопкинса, переводчика и стенографистку. Из письма также явствовало, что свидание должно было состояться без участия Черчилля. "Между нами состоялось бы то, - писал Рузвельт, - что мы называем "встречей умов"{262}. Сталин ответил американскому президенту 26 мая и выразил согласие с его предложением, но в виду ожидавшегося тогда большого летнего наступления немцев просил перенести встречу на июль или август{263}. Все это происходило еще до того, как Советскому правительству были сообщены вашингтонские решения англо-американцев.
      4 июня 1943 г. американский посол в Москве адмирал Стэнли вручил Сталину послание Рузвельта (одобренное также и Черчиллем), в котором излагались эти решения. К чему они сводились?
      План военных действий на остающуюся часть 1943 г. предусматривал:
      1) усиление борьбы с подводными лодками;
      2) создание предварительных условий для участия Турции в войне;
      3) ослабление Японии "путем поддержания неослабного давления на нее";
      4) оказание помощи французским вооруженным силам в Африке с целью подготовки их к будущим операциям в Европе;
      5) выведение "Италии из войны в ближайший возможный момент времени";
      6) всемерное усиление воздушного наступления на Германию и оккупированные ею страны.
      Это было все.
      Ну, а как же насчет второго фронта в Северной Франции?
      Об этом в послании Рузвельта было сказано следующее: "Согласно теперешним планам на Британских островах весной 1944 г. должно быть сконцентрировано достаточно большое количество людей и материалов для того, чтобы позволить предпринять всеобъемлющее вторжение на континент в это время"{264}.
      Итак, второй фронт во Франции снова откладывался на год!
      Мне не известны были в то время все детали вашингтонских переговоров, которые содержатся в мемуарах Черчилля{265}, но, зная людей, участвовавших в них, я легко представлял себе, как британский премьер доказывает необходимость после победы в Африке развернуть операции в столь близком его сердцу Средиземном море (ведь русские и без второго фронта бьют немцев) и как Рузвельт, произнеся горячую речь о важности оказать помощь России, в конечном счете идет на поводу у Черчилля. Главное же, мне было ясно, как день, - и послание Рузвельта не оставляло в том сомнения, - что на основной вопрос момента - второй фронт или Средиземное море? - вашингтонское совещание твердо ответило: Средиземное море.
      Нетрудно себе представить, какое впечатление этот ответ произвел в Москве. В послании Рузвельту от 11 июня Сталин писал: "Как видно из Вашего сообщения, эти (т. е. вашингтонские. - И. М.) решения находятся в противоречии с теми решениями, которые были приняты Вами и г. Черчиллем в начале этого года о сроках открытия второго фронта в Западной Европе... Теперь, в мае 1943 г., Вами вместе с г. Черчиллем принимается решение, откладывающее англо-американское вторжение в Западную Европу на весну 1944 г. То есть - открытие второго фронта в Западной Европе, уже отложенное с 1942 на 1943 год, вновь откладывается на этот раз на весну 1944 г. Нужно ли говорить о том, какое тяжелое и отрицательное впечатление в Советском Союзе - в народе и в армии - произведет это новое откладывание второго фронта... Что касается Советского правительства, то оно не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот важнейший вопрос"{266}.
      Тон послания явно говорил о том, что вашингтонские решения вызвали в Москве крайнее раздражение. Обдумывая создавшееся положение, я невольно приходил к выводу, что Советскому правительству нельзя ограничиться только словами, что оно должно какими-то практическими действиями показать союзникам свое неудовольствие. Но какими? На этот счет у меня не было ясности.
      Ответ на волновавший меня вопрос очень скоро дала сама жизнь. Две недели спустя из Москвы пришла телеграмма, которая предлагала мне срочно вылететь в СССР для участия в обсуждении послевоенных проблем. Советское правительство явно хотело заявить о своем неудовольствии британскому правительству, отозвав меня из Лондона "для консультации", - наиболее обычная в таких случаях форма, принятая в дипломатическом обиходе. Я еще больше утвердился в своем толковании московского шага, узнав вскоре, что аналогичную директиву получил и наш посол в Вашингтоне M. M. Литвинов.
      Когда я пришел к Идену и, сообщив о полученном мной указании, попросил его устроить для меня возможность полета в Москву, министр иностранных дел сильно взволновался.
      - Зачем Ваше правительство как раз сейчас вызывает Вас для консультаций? - горячо воскликнул Иден.
      Я разъяснил ему, что в последние месяцы я много работал над послевоенными проблемами и что время для их более серьезного обсуждения теперь явно наступает. Что же удивительного, если Советское правительство приглашает меня на время в Москву для участия в рассмотрении этих совсем не простых вопросов?
      Иден слушал меня с явным недоверием и затем сказал:
      - Нет, нет! Тут дело сложнее. Ваш вызов имеет политическое значение.
      И тут же при мне Иден сообщил по телефону Черчиллю об услышанной от меня новости. Так неожиданно оборвалось мое пребывание в Лондоне. И, как показало дальнейшее, так пришла к концу моя 11-летняя работа на посту советского посла в Англии.
      После Сталинградской битвы египетский посол в Лондоне Нашат-паша, который до того почти "не замечал" меня, внезапно изменил свое поведение, пригласил меня к себе в посольство на завтрак и при этом завел разговор о том, что хорошо было бы установить дипломатические отношения между нашими странами. Я ответил, что разделяю мнение посла, и порекомендовал египетскому правительству, во главе которого тогда стоял руководитель национально-буржуазной партии ВАФД Наххас-паша, сделать соответственное предложение Советскому правительству.
      В течение четырех последующих месяцев разыгрывалась настоящая комедия. Египетский посол все время заявлял мне, что он прилагает все усилия к установлению дипломатических отношений между Каиром и Москвой, но каждый раз приезжал ко мне с какой-либо просьбой, способной только испортить это дело. Сначала он хотел, чтобы предложение о взаимном дипломатическом признании исходило от СССР, а не от Египта. Когда я это отверг, Нашат-паша, ссылаясь на инструкции своего правительства, стал настаивать на том, чтобы при установлении дипломатических отношений Советское правительство в особом документе взяло обязательство не вмешиваться во внутренние дела Египта. Я высмеял эту претензию египетского правительства, как совершенно непонятную, ибо Советское правительство вообще не вмешивается в дела других стран. Спустя несколько дней Нашат-пашу вдруг озарила новая идея: пусть оба правительства при восстановлении дипломатических отношений обменяются письмами о том же в связи с только что происшедшим тогда роспуском Коминтерна. При этом египетский посол ссылался на англо-советское соглашение 1921 г., в котором советская сторона давала обязательства о невмешательстве во внутренние дела Великобритании. Я разъяснил Нашат-паше, в какой обстановке было заключено названное соглашение, и под конец с сердцем сказал:
      - Египет опоздал с признанием СССР на четверть века и за го еще просит себе премии, - так не выйдет!
      Вся эта волынка мне надоела, тем более, что в ней ощущались следы внутренней борьбы, происходившей в Египте. Нашат-паша был человеком тогдашнего короля Фарука, крайнего реакционера и большого поклонника Гитлера и Муссолини. Партия ВАФД находилась в оппозиции к королю, а между ее лидером Наххас-пашой и послом Египта в Лондоне Нашат-пашой отношения политические и личные - были очень напряженные. Поэтому, когда я получил телеграмму о вызове в Москву, в голове у меня сразу мелькнула мысль: "Ага! Буду пролетать через Каир - попробую договориться об установлении дипломатических отношений между СССР и Египтом непосредственно с премьер-министром Наххас-пашой".
      Действительно, оказавшись на пути домой в Каире, я позвонил Наххас-паше и попросил о свидании. Он встретил мой звонок очень радостно и сразу же пригласил меня встретиться с ним в 6 часов вечера. В назначенный час я был на месте. Меня ввели в красивую гостиную европейского, я бы даже сказал парижского, стиля. Не успел я оглядеть комнату, как вдруг справа, за дверью послышались шаги и в гостиную стремительно вошел Наххас-паша.
      - Приветствую вас на египетской земле! - воскликнул Наххас-паша, раскрывая руки, точно он хотел заключить меня в объятия. Я ответил соответственной любезностью. После обязательных вопросов о моем здоровье, путешествии и т. д. Наххас-паша рассыпался в выражениях наивысшего восхищения по адресу советского народа, Красной Армии и победы на Волге. Далее Наххас-паша сказал:
      - Я рад, что счастливый случай привел вас в Каир. Я очень хочу скорейшего установления дипломатических отношений между Египтом и вашей великой страной, но в наших с вами переговорах по этому поводу имелись некоторые задержки и осложнения...
      Наххас-паша многозначительно улыбнулся и прибавил:
      - Не по моей вине... Нет, не по моей вине!
      Это был явный намек на Фарука и Нашат-пашу. Затем Наххас-паша еще раз многозначительно улыбнулся и уже совсем прозрачно сказал:
      - Теперь вы здесь, и я уверен, что без всякого средостения между нами мы очень быстро придем с вами к соглашению... Я это сделаю, что бы там ни думал король Фарук!
      Затем мы перешли к обсуждению практических шагов. Я предложил египетскому премьеру такой модус: он обращается ко мне как к послу СССР в Великобритании с письмом, в котором заявляет о желании Египта установить дипломатические отношения с СССР; я беру это письмо с собой и по прибытии в Москву немедленно довожу его до сведения Советского правительства; Советское правительство отвечает на письмо Наххас-паши согласием; вслед за тем дипломатические отношения между обеими странами будут считаться установленными, о чем и будет опубликовано в Москве и Каире соответственное коммюнике.
      Наххас-паша принял предложенный мной план, и далее мы перешли к обсуждению содержания письма египетского премьера. На прощанье я сказал Наххас-паше:
      - Если позволите, хочу дать вам дружеский совет: сделайте свое письмо возможно более ясным и простым. Скажите в нем прямо, что желаете установить дипломатические отношения с СССР и не пытайтесь ставить, хотя бы в завуалированной форме, какие-либо дополнительные условия. Так мы скорее всего придем к цели.
      - Вы правы, - отвечал Наххас-паша. - Завтра во второй половине дня мое письмо будет в ваших руках. Не откажите мне тогда дать знать, вполне ли оно вас удовлетворяет.
      На следующий день, 6 июля, к вечеру мне было доставлено обещанное письмо премьер-министра - в огромном пакете за пятью большими печатями. Письмо было написано по-французски и по своему содержанию вполне удовлетворяло меня. Наххас-паша в нем заявлял, что "было бы нелогично", если бы два государства находящиеся в одном и том же лагере борьбы за дело демократии, не поддерживали между собой дипломатических отношений, и выражал твердую надежду, что такие отношения действительно будут установлены между ними в самом срочном порядке. Никаких особых условий он при этом не ставил, лишь напоминал о том, что конвенция в Монтре{267} об отмене капитуляций признала за Египтом новый международный статус, исключающий всякую политико-юридическую дискриминацию, и добавлял при этом, что СССР по собственной воле провозгласил принцип равноправия народов.
      Итак, все было в порядке. В установлении дипломатических отношений между двумя странами был сделан решающий шаг. Я взял трубку и по телефону сказал Наххас-паше:
      - Я вполне удовлетворен содержанием Вашего письма. Не сомневаюсь, что оно произведет хорошее впечатление в Москве.
      Едва ли нужно говорить, что одним из первых дел, которыми я занялся по приезде в Москву, был вопрос о советско-египетских отношениях. Советское правительство нашло привезенное мной письмо Наххас-паши вполне удовлетворительным и поручило мне (поскольку письмо Наххаса было адресовано мне) ответить согласием на просьбу египетского премьера об установлении дипломатических отношений между обеими странами. Я составил текст такого ответа, который затем был утвержден высшими инстанциями. Письмо было датировано 26 июля, а основная часть его гласила: "Советское правительство держится того мнения, что установление нормальных дипломатических отношений между Союзом Советских Социалистических Республик и Египтом явилось бы важным вкладом в дело укрепления фронта наций, объединенных в борьбе против гитлеровской Германии и ее сателлитов, равно как лежало бы в интересах обеих стран. Поэтому Советское правительство охотно принимает Ваше предложение установить нормальные дипломатические отношения между СССР и Египтом и готово обменяться представителями в возможно более короткий срок...
      Доводя до сведения Вашего правительства о всем вышеизложенном, я считаю своим долгом заявить, что тем самым дипломатические отношения между нашими странами могут считаться установленными".
      Как раз в это время произошла перемена в моем положении: правительство отозвало меня из Лондона и назначило заместителем наркома иностранных дел в Москве. Было решено, что для ликвидации дел я на короткий срок слетаю в британскую столицу и затем вернусь уже окончательно для постоянной работы в СССР. Когда выяснилось, что мне придется лететь в Лондон, я твердо решил снова повидать Наххас-пашу и довести до конца процесс установления дипломатических отношений между СССР и Египтом. Поэтому, отправляясь в дорогу, я захватил с собой копию моего письма Наххасу от 26 июля, а также проект соглашения об установлении дипломатических отношений между обеими странами. Хотя по общему характеру ситуации Наххас-паша, казалось, должен был желать такого установления, однако его непонятное молчание вызывало у меня некоторое беспокойство, и, садясь в самолет, я еще не был уверен в успехе своей миссии.
      Я вылетел из Москвы 22 августа. На этот раз в моем распоряжении не было ни одной машины, которая должна была пролететь все 10 тыс. км от Москвы до Лондона. Приходилось лететь "на перекладных". Летел я не один: со мной возвращался в Лондон начальник советской военной миссии в Англии адмирал H. M. Харламов, незадолго перед тем вызванный для доклада в Москву. В Каир мы прибыли 25 августа 1943 г. Здесь я узнал, что Наххас-паши сейчас нет в столице. Оказалось, в самые жаркие месяцы года все египетское правительство переселяется на берег моря, в Александрию, оставляя в столице лишь сановников второго и третьего рангов. Тогда я решил отправиться в Александрию. Н. М. Харламов всячески приветствовал это мое намерение, так как хотел собственными глазами посмотреть знаменитую александрийскую гавань, которая для него, как для моряка, была особенно интересна. Каирские власти предоставили в наше распоряжение небольшой самолет, и 26 августа утром мы вылетели из Каира в Александрию.
      Наш путь, занявший около часа, все время шел над долиной Нила. Картина была изумительная и, вероятно, единственная в своем роде. Я видел, как внизу, под нами, причудливо извивалась, точно исполинская змея, узкая лента воды. По обоим берегам реки, километров на 20-25 в каждую сторону, шла полоса ярко-зеленой растительности: поля, луга, нивы, сады, леса. А там дальше, за полосой зелени, справа и слева, до горизонта, лежала желтая мертвая пустыня. Не было никакой постепенности в переходе от царства жизни, создаваемого нильской водой, к царству смерти, создаваемому желтыми песками. Линия между ними была проведена резко, грубо, точно по линейке.
      Тем временем наш самолет вступил в район дельты Нила. Река внизу разбилась на множество рукавов и протоков, появился целый архипелаг больших и малых островов, зеленое царство пошло далеко внутрь, до горизонта, желтая пустыня отступила и исчезла из глаз. Это была победа жизни над смертью. И на душе становилось как-то радостней и веселей...
      На аэродроме в Александрии нас встречал личный адъютант Наххас-паши по имени Азис-Абеб. Это был высокий, отлично сложенный египтянин в красной феске и в сверкающей позументами форме военного образца. Он прекрасно говорил по-английски и по-французски и блистал светским лоском и любезным обращением. Азис-Абеб сразу же сдал H. M. Харламова на попечение египетских моряков, а меня прямо с аэродрома повез к премьер-министру.
      Резиденция Наххас-паши помещалась в роскошной гостинице, стоявшей на самом берегу моря. Меня ввели в большую комнату, служившую премьеру приемной. Спустя мгновение в нее не то вбежал, не то вкатился сам Наххас-паша. Он приветствовал меня, как старого друга, и рассыпался в самых изысканных, комплиментах по адресу СССР, Красной Армии, Советского правительства и меня лично. Когда эта неизбежная часть восточного церемониала была закончена, я спросил Наххас-пашу:
      - Вы получили мое ответное письмо?
      - Да, получил, - ответил мой собеседник, - но только три дня назад.
      - Как три дня назад? - изумился я. - Мое письмо было послано вам месяц назад!
      - Совершенно верно, - усмехнулся Наххас-паша, - но вы послали его через Лондон... Ну, а ведь вы знаете Нашат-пашу...
      Наххас-паша не договорил, но по его жестам и выражению лица было ясно, что.он хочет сказать. Затем Наххас-паша хлопнул в ладоши, и из соседней комнаты выбежал его секретарь. Он что-то сказал тому на своем языке, и минуту спустя на столе появилась папка с какими-то документами.
      - Вот взгляните, - обратился ко мне Наххас-паша.
      Это были шифровки, которыми Лондон и Каир обменивались на протяжении последнего месяца. Все они были на французском языке, так что я мог свободно читать. Я с недоумением взглянул на своего собеседника и спросил:
      - Разве ваша шифрованная переписка ведется на французском языке?
      - Да, по-французски, - ответил Наххас-паша, - наш собственный язык для этих целей мало приспособлен.
      Вот как!.. Я невольно вспомнил, что французский язык был заменен русским во внутренней переписке российского министерства иностранных дел только при Александре III.
      Шифровки, показанные мне Наххас-пашой, разрешили загадку, над которой я тщетно ломал голову в Москве. Оказалось, что Нашат-паша, желая насолить своему премьеру, разыграл следующий трюк: А. А. Соболев переслал мое ответное письмо Нашат-паше 27 июля, т. е. сразу же после его получения из Москвы. На следующий день, 28 июля, Нашат-паша отправил в Каир телеграмму с сообщением о получении письма, но вместо того, чтобы передать по телеграфу точный текст письма, он ограничился очень кратким изложением его содержания, присовокупив в конце: "Текст письма следует". Не имея подлинника письма, Наххас-паша считал неудобным ставить вопрос на окончательное решение правительства. А между тем письмо из Лондона "следовало" крайне медленно и попало в руки Наххас-паши только 26 августа, т. е. почти через месяц после его отправки из Москвы.
      - Выходит, таким образом, - заметил я, - что Нашат-паша послал вам мое письмо на волах.
      - Вот именно, на волах! - расхохотался Наххас-паша.
      Затем он продолжал:
      - Но как только я получил текст вашего письма, я немедленно, в тот же день, 23 августа, ответил вам. Вот мой ответ.
      И Наххас-паша протянул мне листок бумаги, который я быстро пробежал. В своем ответе египетский премьер с радостью констатировал "полное согласие между нашими двумя правительствами по вопросу об установлении нормальных дипломатических отношений между Египтом и СССР" и в конце письма заявлял, что "установление дипломатических отношений между нашими двумя странами... с этого момента должно считаться состоявшимся".
      - Это копия моего письма, - пояснил Наххас-паша. - Оригинал отправлен три дня назад в Лондон воздушной почтой... Я не знал, что буду иметь удовольствие так скоро видеть вас в Египте... Иначе я задержал бы оригинал до вашего приезда... Прошу вас взять эту копию с собой.
      Я выразил удовольствие по поводу счастливого окончания наших переговоров и спросил:
      - С какого же числа мы будем считать дипломатические отношения между нашими странами установленными?
      Наххас-паша на мгновение задумался и затем с живостью воскликнул:
      - Будем считать их установленными с сегодняшнего дня - с 26 августа 1943 г.! Сегодня мы закончили с вами переговоры... К тому же сегодня у нас большой праздник, который чтут все мусульмане, - Рамадан...
      Наххас-паша подбежал к открытому окну и, обращаясь ко мне, продолжал:
      - Вот взгляните... Весь город расцвечен флагами... Все ходят по улицам веселые и довольные... Хорошая дата для начала отношений между нашими странами!
      - Ну, что ж, - ответил я, - пусть 26 августа 1943 г. станет датой установления дипломатических отношений между СССР и Египтом. Надеюсь, наши потомки будут вспоминать эту дату с удовлетворением.
      - Да, да, - воскликнул Наххас-паша. - Я не сомневаюсь в этом!
      - Теперь, - заметил я, - у нас остается последняя, уже совсем маленькая задача: согласовать текст коммюнике для печати, которое оповестит народы наших стран о происшедшем событии.
      Наххас-паша в знак согласия кивнул головой. Затем мы принялись за работу, и через десять минут перед нами на столе лежал текст коммюнике. Наххас-паша тут же отдал его для переписки машинисткам. Было установлено, что коммюнике будет опубликовано одновременно в Москве и Каире 7 сентября 1943г.
      Когда все было сделано, Наххас-паша вдруг воскликнул:
      - А не следует ли нам отметить это счастливое событие?
      - Прекрасная мысль! - откликнулся я.
      Наххас-паша снова хлопнул в ладоши, и опять на сцене появился секретарь. Премьер обменялся с ним какими-то не понятными для меня словами. Спустя несколько минут приемная стала наполняться ближайшими сотрудниками Наххас-паши. Потом два официанта принесли на подносе бокалы и... бутылки с содовой водой!
      - Извините меня, - кивнул Наххас-паша на бутылки, - я страдаю язвой желудка, и врачи категорически запретили мне употребление алкоголя...
      Я вежливо пошутил:
      - При хорошем деле содовая вода может быть не хуже Ina", санского.
      Наххас-паша обрадовался и воскликнул:
      - Вот именно!
      Официанты разлили содовую воду по бокалам. Наххас-паша поднял тост:
      - За счастливое будущее советско-египетских отношений!
      Я поддержал его тост. Мы чокнулись и выпили бокалы до дна.
      Хотя в бокалах не было ни капли алкоголя, Наххас-паша внезапно оживился, точно он выпил кавказский рог вина, вскочил с места, схватил меня за руку и воскликнул:
      -Пойдемте, я покажу вам, как я тут живу!
      Премьер повел меня по занимаемым им апартаментам, то и дело приговаривая:
      - Вот здесь мой кабинет... Вот здесь моя гостиная... Вот здесь моя столовая...
      Наххас-паша проводил меня до самой лестницы, крепко пожал мои руки и на прощанье пожелал всякого счастья и успеха...
      Обедали мы с Харламовым в каком-то большом египетском ресторане. После обеда отправились на осмотр александрийской гавани. В наше распоряжение был предоставлен специальный катер. Английские и египетские моряки, сопровождавшие нас, давали необходимые пояснения. В течение двух часов мы знакомились с этим знаменитым портом, служившим морскими воротами в Египет на протяжении пяти тысяч лет - от фараона Джоссера до наших дней - и увидали здесь немало интересного, особенно для H. M. Харламова.
      Во время осмотра порта мне вдруг пришла в голову тревожная мысль. Наххас-паша говорил, что три дня назад отправил оригинал своего ответа на мое письмо от 26 июля Нашат-паше в Лондон. Мне он передал лишь неподписанную копию его. А что, если Нашат-паша под разными предлогами начнет саботировать немедленную передачу мне оригинала письма? Я смогу пробыть в Лондоне всего несколько дней, и в течение этих немногих дней я должен довести вопрос об установлении советско-египетских отношений до конца! Коммюнике, согласованное между мной и Наххас-пашой, должно обязательно появиться 7 сентября! Нельзя допускать тут никаких несчастных случайностей! Что же делать?
      Я решил попросить Наххас-пашу подписать ту копию его ответа на мое письмо, которую я получил от него утром, и приложить в ней надлежащую печать. Пусть будут два равноценных оригинала. Это свяжет Нашат-пашу и лишит его возможности устраивать какие-либо скверные штучки.
      Наш самолет уходил из Александрии в Каир в 6 часов вечера. За час до того я подъехал к резиденции Наххас-паши. Меня встретил все тот же Азис-Абеб.
      - Мне нужно видеть на несколько минут премьер-министра, - сказал я с самым дружеским тоном.
      Увы! Наххас-паши не оказалось дома и было неизвестно, когда он вернется из какой-то инспекционной поездки. Что было делать?
      Азис-Абеб начал осторожно выспрашивать у меня, что заставляет меня так неотложно видеть Наххас-нашу. Я рассказал ему, в чем было дело, сославшись на то, что сейчас время военное, самолет, который везет оригинал письма премьера, может быть сбит немцами, документ пропадет, надо будет создавать его дубликат, и установление дипломатических отношений между СССР и Египтом снова задержится. Не лучше ли застраховаться от всех возможных неприятностей тем способом, который пришел мне в голову?
      Азис-Абеб внезапно просиял:
      - Так ведь все это устроить легче легкого! - воскликнул обрадованный адъютант. - Оставьте мне вашу копию - как только премьер вернется, я доложу ему, он подпишет документ, и я пришлю его вам в Каир.
      - Но завтра утром, - возразил я, - я вылетаю из Каира в Лондон... Документ мне нужно получить сегодня.
      - Ничего не может быть проще! - откликнулся Азис-Абеб, - он будет в ваших руках через несколько часов.
      - Наверное?
      Азис-Абеб торжественно ответил:
      - Клянусь Аллахом - да благословенно будет его имя! - я сдержу свое слово.
      Не скажу, чтобы я был вполне успокоен, но другого выхода не было. Приходилось идти на риск. Я передал копию письма Наххас-паши его адъютанту и улетел в Каир.
      В тот же день ровно в 10 часов вечера в мою дверь постучал курьер премьер-министра. Он привез мне на специальном самолете пакет с пятью большими печатями. В нем лежал второй экземпляр ответного письма Наххас-паши с подписью и надлежащей печатью. Я вздохнул с облегчением.
      Сразу же по прибытии в Лондон я сообщил Нашат-паше, что имею дубликат ответного письма Наххас-паши. Это отрезало египетскому послу путь для каких-либо проволочек. Па следующий же день он прислал мне оригинал этого письма. Теперь можно было опубликовать согласованное между сторонами коммюнике об установлении дипломатических отношений. В последний момент из-за трудности коммуникаций в условиях военного времени вышла маленькая неувязка: полной синхронности в дате опубликования коммюнике не получилось. В Каире газеты его напечатали 7, а в Москве - 9 сентября. Но это была уже мелочь. Дело было сделано. Дипломатические отношения между СССР и Египтом после 26-летнего перерыва были возобновлены.
      При отъезде посла, покидающего свой пост для другой работы, соблюдается определенная дипломатическая процедура. Она несколько варьирует в зависимости от его популярности, длительности пребывания в Лондоне, а больше всего в зависимости от характера отношений между страной аккредитования и родиной посла. В моем случае все формальные показатели были в пользу устройства пышного прощания. Однако советская дипломатия всегда стремилась возможно больше упростить и демократизировать дипломатический этикет, правила которого в основном создавались еще в феодальную эпоху. Теперь я тоже постарался договориться с Иденом о том, чтобы все "прощальные" формальности были сведены к абсолютно необходимому минимуму. В конечном счете все ограничилось тем, что король и королева подарили нам свои фотографии с собственноручной подписью и что Иден (Черчилля в тот момент не было в Англии) устроил мне с женой прощальный завтрак, на котором присутствовали члены правительства и некоторые другие нотабли с супругами.
      Накануне дня отъезда я пошел в Гайд-парк. В мае 1917 г., когда после Февральской революции я возвращался в Россию, мое последнее "прости" Англии было сказано в этом замечательном парке. Помню, тогда я прошел его из конца в конец, мысленно пробежал все годы моей эмиграции и затем сказал:
      - Прости, прошлое! Теперь передо мной открываются новые, широкие дали.