Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)

      Поздно вечером происходило голосование. Депутаты выходили из зала заседаний через две разные двери, около которых стояли счетчики. За правительство был подан 281 голос, против правительства - 200. Формально, таким образом, правительство одержало победу, сыграла свою роль партийная дисциплина консерваторов, однако фактически, после всего, что произошло во время дебатов, это означало поражение. Тяжесть его усугублялась еще тем, что против правительства голосовало 33 консерватора, в том числе столь видные фигуры, как Эмери, Дафф Купер, Бусби, Гарольд Макмиллан{164}, лорд Уинтертон, генерал Спирс и др. На стороне оппозиции оказались национал-либерал Хор-Белиша и национал-лейборист Гарольд Никольсон, а также вся группа ортодоксальных либералов во главе с Синклером.
      Итоги голосования были встречены бурными овациями со стороны оппозиции. Сторонники правительства вели себя очень сдержанно. В воздухе чувствовалось, что произошло что-то чрезвычайно важное, имеющее подлинно историческое значение... Уходя из парламента, я встретил заместителя лейбористского лидера Гринвуда. Он был страшно возбужден и радостно улыбался.
      - Ну, - воскликнул Гринвуд, - наконец-то мы избавились от Чемберлена!
      И он крепко пожал мне руку.
      Действительно, 10 мая правительство Чемберлена вышло в отставку.
      Правительство Черчилля
      Германия без всякого предупреждения напала на Голландию, Бельгию и Люксембург 10 мая 1940 г. Все было проделано в обычной гитлеровской манере. В 3 часа утра части вермахта внезапно перешли границу и вступили на территорию Голландии и Бельгии, а германская авиация начала бомбардировку их городов. Лишь несколько часов спустя немецкие посланники в Гааге и Брюсселе вручили голландскому министру иностранных дел Ван-Клефенсу и бельгийскому министру иностранных дел Спааку идентичные "меморандумы", в которых говорилось, что Англия и Франции готовились нарушить нейтралитет названных стран и через них атаковать Рурскую область и что ввиду этого Германия оказалась вынужденной их оккупировать, чтобы таким путем "обеспечить их нейтралитет". Война явно расширялась и углублялась. Было совершенно ясно, что на очереди стоит Франция. Фантазии Чемберлена о "нежелании" Гитлера наступать на Западе расползались одна за другой, как гнилые нитки...
      В такой обстановке Англии пришлось формировать свое новое правительство. Считалось бесспорным, что главой правительства может быть только Черчилль и что в состав этого правительства должны войти наряду с консерваторами также лейбористы и либералы. Считалось также бесспорным, что это "национальное правительство" должно быть создано немедленно, без всяких проволочек, на протяжении нескольких часов. Грохот германских пушек на полях Фландрии не оставлял иного выхода. Действительно, уже к вечеру 10 мая был опубликован состав военного кабинета Черчилля. В него, кроме самого Черчилля, входили еще два консерватора - Чемберлен (в качестве заместителя премьера) и Галифакс (в качестве министра иностранных дел), а также два лейбориста - Эттли (в качестве лорда-хранителя печати) в А. Гринвуд (в качестве министра без портфеля). Одновременно сообщалось, что военным министром назначен консерватор А. Иден, морским министром - лейборист А. Александер и министром авиации - либерал Арчибальд Синклер; все трое должны были, естественно, работать в самом тесном контакте с военным кабинетом. Эта восьмерка, в которой имелось четыре консерватора, три лейбориста и один либерал, становилась высшей властью в стране и руководителем всех военных операций. Присутствие в ней Чемберлена и Галифакса вызывало в широких массах различные неприятные воспоминания; сохранение за Галифаксом поста министра иностранных дел многим особенно не нравилось. Однако все понимали, что, создавая "национальное правительство", Черчилль был вынужден маневрировать и ввести в его состав также представителей "мюнхенцев" (которые теперь потеряли большую часть своего влияния), и потому новый кабинет был встречен всеобщим одобрением{165}.
      В течение 11-15 мая были замещены посты всех других министров, не входивших в военный кабинет. Их было 26, и по партийной принадлежности это число распределялось так: 17 консерваторов, 5 лейбористов, 3 национал-либерала (группа Д. Саймона) и один национал-лейборист (группа Макдональда). Цифровое с отношение оказывалось не совсем благоприятным для лейбористской оппозиции, ибо группы Саймона и Макдональда в проник м всегда шли вместе с "мюнхенцами". Этот недостаток отчасти компенсировался тем, что лейбористам были отданы три очень важных в обстановке войны портфеля: министра снабжения (Герберт Моррисон), экономической войны (Хью Долтон) и труда (Эрнест Бевин), а также тем, что среди консерваторов было несколько ярких представителей внутриконсервативной "оппозиции". Так, министром информации был назначен Дафф Купер, министром по делам Индии - Л. Эмери, а министром авиастроения - лорд Бивербук. Последнее имело особенно важное значение.
      В предвоенные годы авиационная промышленность в Англии получила сильное, но несколько нездоровое развитие. В стране было слишком много частных фирм, производивших слишком много разнообразных типов самолетов. Тут действовал естественный закон капиталистической системы хозяйства, помноженный еще на сугубый индивидуализм англичан. Массового выпуска каких-либо определенных марок не было. А между тем сейчас, в ожидании жестокой воздушной войны с Германией, британскому правительству нужно было во что бы то ни стало быстро наладить серийное производство минимального числа типов самолетов - истребителей, бомбардировщиков, разведчиков и т. д. Требовалась радикальная реорганизация авиационной промышленности, закрытие одних и расширение других предприятий, слияние одних и разделение других фирм, полная перекройка всех их планов и намерений. Это была очень трудная задача, и Черчилль не случайно поручил ее разрешение лорду Бивербруку человеку огромной энергии и инициативы, а сверх того, могущественному газетному королю, который никого не боялся. Бивербрук оправдал ожидания Черчилля. Он действительно совершил революцию в английском авиастроении, вызывавшуюся потребностями военного времени. Если Англия осенью 1940 г. благополучно пережила воздушный "блиц", который на нее обрушил Гитлер (о чем я подробно расскажу ниже), если британская авиация сумела тогда отразить нацистское наступление, то это далеко не в последней степени было заслугой Бивербрука. Он действовал жесткими и суровыми средствами (а какая война может быть выиграна в белых перчатках?), но достигал своей цели, которая состояла в том, чтобы нанести удар врагу. Каковы были эти средства, может прекрасно иллюстрировать следующий случай, о котором мне летом 1940 г. рассказал известный английский экономист Джон Мейнард Кейнс.
      Бивербрук пришел к выводу, что в интересах развития серийного производства определенного типа машин необходимо объединить авиационную фабрику лорда Наффилда в Оксфорде с одним из предприятий Виккерса. Дело происходило поздно вечером, но Бивербрук не хотел откладывать выполнение важного мероприятия до утра. Он вызвал к себе секретаря и сказал:
      - Поезжайте немедленно в Оксфорд и сообщите лорду Наффилду, что с завтрашнего дня его фабрика объединяется с предприятием Виккерса.
      Секретарь пришел в ужас:
      - Помилуйте, ведь лорд Наффилд не давал на это своего согласия... Он так упрям и... так богат!.. Он ни за что не подчинится решению министерства авиастроения!
      - Это уже мое дело! - ответил Бивербрук. - Вы только не мешкайте и сейчас же отправляйтесь в Оксфорд!
      Секретарь, которому совсем не улыбалась встреча с резким и заносчивым аристократом, да еще по такому неприятному поводу, пытался уклониться от поездки, сославшись на то, что последний поезд на Оксфорд уже ушел сегодня из Лондона.
      - Возьмите машину, - приказал Бивербрук.
      - Но ведь на машине я приеду в Оксфорд не раньше половины первого ночи! - с отчаянием в голосе возражал секретарь. - Лорд Наффилд будет спать...
      - Ничего, разбудите его, - неумолимо продолжал Бивербрук, - и скажите, что с завтрашнего дня он объединен с Виккерсом.
      Тогда секретарь бросил на стол последнюю карту:
      - Но ведь еще нет решения правительства о слиянии! Премьер-министр его еще не подписал!
      - Успокойтесь! - утешил Бивербрук секретаря. - К тому времени, когда вы приедете в Оксфорд, будет уже и решение правительства.
      Секретарь уехал, а Бивербрук сразу же позвонил премьеру. Спустя четверть часа решение правительства о слиянии двух предприятий было подписано.
      Дело было сделано, однако нетрудно себе представить, каковы были чувства Наффилда и его отношение к Бивербруку.
      Я не могу ручаться за все детали приведенного рассказа, хотя я слышал его от столь серьезного человека, как Кейнс, однако этот рассказ очень хорошо воспроизводит весь дух бивербруковского руководства министерством авиастроения. Впоследствии я не раз сам наблюдал аналогичные случаи.
      Впрочем, я несколько забежал вперед. Возвращаюсь к хронологическому изложению событий.
      13 мая Черчилль представил свое новое правительство парламенту. Я присутствовал на этом заседании и хорошо помню то торжественно-суровое настроение, которое царило в зале заседаний палаты общин. Не было ни обычного шума, ни разговоров, ни пересмеиваний между депутатами. Все как-то были подтянуты, сосредоточены, полны одним чувством, одним ожиданием и с нетерпением поглядывали на правительственную скамью, точнее, на плотную фигуру премьера, сидевшего посреди скамьи.
      Черчилль поднялся и заговорил. В его натуре от природы всегда было что-то актерское. Я это видел и чувствовал, имея с ним дипломатические или личные контакты. Свои парламентские речи, когда у него было достаточно времени, Черчилль обычно писал. Однако на этот раз он испытывал настоящее, искреннее волнение. Даже голос у него иногда срывался. Слова премьера были кратки, но полны глубокого значения.
      - Я скажу палате, - говорил Черчилль, - как уже сказал тем, кто вошел в правительство, - я не могу вам предложить ничего, кроме крови, труда, слез и пота. Перед нами пора тяжких страданий. Перед нами много, много месяцев борьбы и лишений. Вы спросите, какова наша политика? Я отвечу: вести войну на море, на суше и в воздухе со всей мощью и силой, дарованной нем господом, вести войну против чудовищной тирании, равной которой еще никогда не было в мрачном, горестном списке человеческих преступлений... Вы спросите, какова наша цель. Я отвечу одним словом: победа, победа во что бы то ни стало, победа, несмотря на все ужасы, победа, как бы то ни был длинен и тяжел к ней путь, ибо без победы не может выжить - поймите это ясно - не может выжить Британская империя, не может выжить все то, за что стоит Британская империя, не могут выжить импульсы веков, движущие человечеством к достижению его целей...
      Я слушал Черчилля, сидя в галерее послов, и думал: "Да, тут весь Черчилль, британский империалист до мозга костей, однако на данном повороте истории он делает полезное дело".
      Когда на голосование был поставлен вопрос о доверии новому правительству, произошло нечто небывалое в анналах британского парламента: за доверие высказалось 381, против 0. Кабинет Черчилля был принят единогласно. Это являлось яркой демонстрацией его силы. А сила кабинету была очень нужна: на очереди стояли проблемы исключительной важности и исключительной трудности.
      Война или мир?
      Прежде всего надо было быстро реагировать на события, происходившие в Бельгии и Голландии. Здесь положение было чрезвычайно сложное и опасное.
      Если бы Англия и Франция в годы, последовавшие за приходом Гитлера к власти в Германии, вели политику, которую отстаивали люди вроде Черчилля, и подкрепляли эту политику конкретными делами, Бельгия и Голландия давно бы вошли в систему англо-французской обороны против угрозы нацистской агрессии. В таком случае "линия Мажино" в том или ином варианте, вероятно, была бы продолжена до берегов Северного моря и прикрыла бы собой не только Францию, но равным образом Бельгию и Голландию. Тогда гитлеровской Германии пришлось бы решать очень грудную военную задачу.
      После разгрома Франции над "линией Мажино" много издевались, однако без достаточных к тому оснований. Ибо при уровне военной техники 1939 г. эта линия, будь она доведена до моря, представляла бы собой сильное укрепление и весьма серьезное препятствие на пути к завоеванию Франции, при условии, конечно, что Франция действительно хотела бы вести борьбу против нацизма и защищать спою независимость. Имейся налицо такое условие, сомнительно, решился бы Гитлер вообще ее атаковать: слишком велики должны были быть потери для преодоления столь могущественной с военной точки зрения преграды. Но как раз этого основного и решающего условия не существовало ни во Франции, ни в союзной с ней чемберленовской Англии. Отсюда вытекал целый ряд чрезвычайно важных политических и стратегических последствий.
      Политические последствия сводились к увлечению руководящих кругов Англии и Франции пресловутой концепцией "западной безопасности" (т. е. ставкой на развязывание войны между СССР и Германией), к политике "умиротворения" агрессоров и, наконец, к "Мюнхену". Руководящие круги Англии и Франции ради своих нелепо-преступных фантазий пожертвовали Эфиопией, Австрией, Испанией, Чехословакией, Польшей и совершенно подорвали среди других народов веру в свою способность противостоять фашистским диктаторам. Это вызвало разложение в малых европейских странах, в частности, в Бельгии и Голландии.
      Стратегические последствия того же факта сводились к невозможности создать "линию Мажино" от Швейцарии до берегов Северного моря. Видя, что случилось с Австрией, Испанией и Чехословакией, Бельгия и Голландия не решились связать свою судьбу с Англией и Францией. Наоборот, они стали бояться такой связи, ибо опасались, что она сможет "спровоцировать" Гитлера на враждебные действия против них. Поэтому в Бельгии и Голландии все больше укреплялся взгляд, что им выгоднее проводить политику строгого нейтралитета. Такая политика - думали руководящие круги в этих двух странах - скорее может обеспечить им безопасность, чем открытый союз с Англией и Францией. Разумеется, подобная надежда в обстановке Европы конца 30-х годов была столь же нелепой иллюзией, как и англо-французская концепция "западной безопасности". Но буржуазные политики часто страдают изумительной близорукостью. Результатом политики строгого нейтралитета со стороны Бельгии и Голландии явилось то, что "линия Мажино" кончалась в Лонгви, т. е. в 50 км южнее бельгийской границы. Дальше к северу не было никаких серьезных укреплений ни на франко-бельгийской границе, ни тем более на бельгийско-голландской границе с Германией. Таким образом, к северу от "линии Мажино" имелась большая неукрепленная полоса, через которую немцы всегда могли обойти и действительно обошли главную линию французской обороны. Положение ухудшалось еще тем, что военные руководители Франции (в частности, Петэн), будучи в плену стратегических концепций первой мировой войны, почему-то считали, что Арденны непроходимы для германской армии, и потому находили излишним строить "линию Мажино" на этом участке. В те времена только де Голль понимал, что развитие военной техники придаст будущей войне совсем другие формы и откроет перед врагом совсем другие возможности, чем в 1914-1918 гг. Но де Голль тогда имел еще скромный чин полковника и не пользовался влиянием среди лидеров французской армии.
      Если учесть все изложенное выше, то станет понятным, что, когда 10 мая 1940 г. гитлеровская Германия обрушилась на Бельгию и Голландию, гибель этих стран была неизбежна. Голландцы пытались сопротивляться, взрывали мосты, устраивали затопления, но все это почти не задерживало наступления нацистских армий. Широко используя авиацию, парашютистов, "пятую колонну", немцы быстро продвигались вперед. Особо тяжелые удары они нанесли Роттердаму. Уже через три дня после начала военных действий голландская королева Вильгельмина со всем своим семейством высадилась в Англии, а 14 мая главнокомандующий голландскими вооруженными силами генерал Винкельман дал приказ своим войскам прекратить огонь и призвал население не оказывать сопротивления германским оккупантам.
      Несколько дольше сопротивлялась Бельгия. Это объяснялось тем, что бельгийское правительство, оставаясь нейтральным, все-таки с начала войны мобилизовало 600-тысячную армию, а также тем, что сразу же после нападения немцев английские и французские силы (в частности, авиация) были брошены на помощь бельгийцам. Имело значение также и то обстоятельство, что за месяцы "странной войны" англичане и французы сумели возвести на границе между Бельгией и Францией известные укрепления, правда, не столь могущественные, как на "линии Мажино", но все-таки создающие некоторые трудности для наступающего врага. Вот почему немцы продвигались в Бельгии медленнее, чем в Голландии.
      Только на седьмой день, 17 мая, нацисты вошли в Брюссель, что вынудило бельгийское правительство эвакуироваться в Остенде. 18 мая пал Антверпен. Еще десять дней шли бои в различных районах страны, и только 28 мая бельгийский король Леопольд III объявил капитуляцию. Однако депутаты и сенаторы бельгийского парламента, отступившие во Францию, на собрании в Лиможе аннулировали эту капитуляцию и отказались признавать своего короля. После этого правительство Пьерло заявило о своем решении продолжать войну совместно с Англией и Францией. Когда Франция пала, правительство Пьерло переехало в Лондон, где и оставалось до конца второй мировой войны.
      Как ни важны были все эти события, но 15 мая в английских газетах появилось сообщение, которое вызвало у меня еще большее беспокойство. Из этого сообщения явствовало, что немцы прорвались как раз через те самые Арденны, которые французские генералы считали непроходимыми для германской армии, и появились под Седаном. Самое имя "Седан" звучало очень зловеще: ведь именно здесь в 1870 г. Франция понесла жестокое поражение от Пруссии, и французская армия во главе с Наполеоном III капитулировала. А сейчас гитлеровская Германия здесь же наглядно демонстрировала свое превосходство не только над французской армией, но и над военными концепциями руководящих кругов Франции. Это настраивало меня очень тревожно, ибо за предшествующие месяцы из Франции приходило немало сведений о господствующем в стране глубоком внутреннем разложении.
      Помню, как раз, незадолго до описываемых событий, у меня был очень любопытный разговор с моим старым знакомым сэром Скдиеем Клайвом, который в течение ряда лет являлся маршалом дипломатического корпуса при английском дворе. Человек он был консервативного толка, но умный и наблюдательный. Между нами установились добрые отношения, и Клайв нередко беседовал со мной с большой откровенностью. В начале войны он пошел работать в Красный Крест, несколько месяцев провел во Франции и теперь только что вернулся в Лондон.
      - Не пойму я этих французов, - с недоумением говорил Клайв. Последние несколько недель я прожил в доме у одного крупного французского фабриканта. Все было очень хорошо, но меня очень шокировали некоторые рассуждения моего хозяина. Он был против войны с Германией, - ну, это я могу понять... Я сам тоже сожалею о войне с Германией... Но мой хозяин не хотел победы Франции... Как так?.. Раз война уже стала фактом, то ее надо выиграть!.. Потом мой хозяин постоянно говорил, что самая худшая опасность для Франции - это Народный фронт... Лучше уж пусть немцы правят Францией... Этого я никак не мог понять!.. А что же станется тогда с Францией, с ее народом, с ее старой культурой?.. Вообще я заметил, что у моего хозяина и его друзей, которые часто к нему приезжали, почти совершенно атрофировалось чувство патриотизма... Похоже на то, что в самой психике французов произошел какой-то серьезный надлом.
      Клайв правильно подметил этот надлом, он только не понимал, что им болеет не французский народ, а верхушка французской буржуазии.
      Для меня сообщение о прорыве немцев под Седаном имело совсем особое значение. Если Франция будет разбита (а такую возможность нельзя было исключать), как дальше поведет себя Англия? Заключит ли она мир с гитлеровской Германией или будет продолжать войну одна? От этого зависело многое. Если Англия пойдет на мир, то надо ждать, что Гитлер уже летом 1940 г. повернет на Восток, против Советского Союза. Если же Англия останется в состоянии войны с Германией, передышка, созданная германо-советским пактом о ненападении, будет еще продолжаться. Ответ на волновавший меня вопрос имел самое серьезное значение для нашей страны, для Советского правительства, для всех его ближайших планов и действий. И я считал своим долгом посла сказать своему правительству, чего можно ждать от Англии в этот критический момент. Однако прежде чем посылать правительству телеграмму, я хотел окончательно увериться в правильности моей оценки положения.
      Общее мое впечатление сводилось к тому, что Англия, даже в случае падения Франции, будет продолжать войну. Я рассуждал так: настроения рабочих масс носят очень антифашистский характер; захват немцами Бельгии и Голландии должен поднять на ноги все мелкобуржуазные, интеллигентские и даже крупно-капиталистические элементы (за вычетом "кливденцев"), которые выросли в традиционном убеждении, что для Англии опасно, если берега этих стран оказываются в руках слишком могущественной державы; у власти сейчас стоит Черчилль, который не пойдет на сделку с Гитлером, ибо он остро чувствует противоречие империалистических интересов Англии и Германии на данном историческом этапе... Таким образом, в стране как будто бы не было сил, которые могли бы толкнуть Англию на мир с Германией. Но все-таки я решил еще раз проверить себя и с этой целью прикоснуться к самой "английской земле", т. е. побеседовать с теми людьми, которые могли считаться авторитетными истолкователями взглядов и настроений англичан, в особенности руководящих кругов страны.
      Я начал с Идена. Он занимал в тот момент как уже упоминалось, пост военного министра, и, если бы захотел, мог бы по соображениям формального порядка уклониться от разговора со мной на внешнеполитические темы. Я рассчитывал, однако, на наши хорошие с ним отношения, установившиеся в предшествующие годы, и не ошибся в своих ожиданиях.
      Я начал с расспросов о положении дел на фронте. Иден довольно подробно изложил, что там происходит, но ничего особенно нового по сравнению с газетными сообщениями в его словах не было. Тогда я прямо поставил вопрос: устоят ли французы?
      Иден попытался доказать, что устоят, однако по целому ряду почти неуловимых признаков я почувствовал, что полной уверенности в этом у военного министра нет. Выслушав его, я сказал:
      - В политике требуется реализм, и свои действия надо рассчитывать не только на лучший, но и на худший случай... Допустим, Франция не устоит и капитулирует перед Германией, что тогда? Какова будет позиция Англии?
      Я прибавил, что, если Иден считает мой вопрос нескромным, я по буду обижен отказом отвечать на него, но если он этого не считает, то я буду очень благодарен за всякую информацию по интересующему меня поводу.
      - Мне нечего скрывать, - отозвался Иден, - ибо позиция нашего правительства по поднятому вами вопросу вполне определенна... Я надеюсь, я очень надеюсь, что до самого худшего не дойдет... Но если бы случилось несчастье - и Франция действительно не устояла бы, Англия все равно стала бы продолжать войну одна. Мы не можем пойти на мир с Гитлером.
      Слова Идена звучали твердо, и тон их вызывал доверие.
      Я ушел от военного министра с чувством значительного облегчения, но все-таки не вполне успокоенный. В голове невольно вертелись сомнения: а был ли Иден искренен со мной до конца? А не являются ли его слова лишь официальной версией, за которой могут скрываться совсем другие намерения? Ведь Иден - член правительства и, естественно, связан коллективной ответственностью в разговорах с иностранными послами. В особенности с послом Советского Союза, к которому британское правительство сейчас относится с большой подозрительностью. Я решил поэтому продолжить свое исследование и притом без всякого промедления.
      В тот же день я отправился к Ллойд Джорджу в его загородное имение Брон-и-Де, где он, как всегда, принял меня очень любезно. Старик сам начал разговор о войне. Он был в большом волнении. Только вчера он видел одного своего знакомого, который вернулся из Франции. То, что он услышал от него, было просто поразительно.
      - Это какая-то необыкновенная война! - восклицал Ллойд Джордж. - На немецкой стороне людей, понимаете, людей - офицеров, солдат - не видно... Одни машины!.. Танки, броневики, грузовые автомобили, мотоциклы... И, конечно, самолеты, очень много самолетов... Германская авиация имеет колоссальный перевес над французской и английской!.. Ничего подобного до сих пор не бывало... Нынешняя война совсем непохожа на прошлую.
      Слова Ллойд Джорджа прямо подводили к тому вопросу, который больше всего интересовал меня: устоит ли Франция?
      - Не знаю... Не уверен... - отвечал Ллойд Джордж. - В прошлую войну Франция, несмотря на все свои недостатки, была великолепна... Она дралась, как львица... И имела таких вождей, как Фош и Клемансо... Нынешняя Франция непохожа на прежнюю... Дух не тот... И крупных вождей у нее что-то не видно... А враг сейчас гораздо опаснее, чем в 1914 г.
      - Но если Франция падет, - начал я, - что будет делать Англия? Не успел я закончить фразу, как Ллойд Джордж воскликнул:
      - Драться, драться и еще раз драться!.. Англичане - народ не из пугливых... Я ведь валлиец, - с усмешкой вставил старик, - и могу судить об англичанах объективно... Да, да! Англичане не подымут руки, даже если бы немцы ступили на британскую землю, - нет, нет! Англичане будут упорно сражаться, отстаивать свои позиции... Может быть, без внешнего блеска, но крепко, как бульдоги... Таковы уж, здешние люди...
      Я спросил, на чем основана уверенность Ллойд Джорджа. Ведь сейчас ясно, что гитлеровская Германия имеет большой военный перевес над Францией: если Франция падет, немцы будут иметь большой военный перевес и над Англией; при таких обстоятельствах не подымут ли опять голову "кливденцы", не придут ли они снова к власти.
      Ярко-синие глаза Ллойд Джорджа загорелись еще ярче, и он с какой-то страстной горячностью стал разъяснять мне положение:
      - Песенка "кливденцев" спета! Чем больше опасность, тем меньше у них шансов!.. Заключить мир с Гитлером мы не можем? Не можем!.. Судите сами... Германия всегда была и всегда будет сильнее нас на суше - таковы уж пути истории... Германия сей - час сильнее нас и в воздухе... Единственно, в чем она нам уступает, - это на море, во флоте... Но допустим, мы заключаем с ней мир... На какой базе в настоящее время возможен был бы такой мир? Очевидно, на базе предоставления Гитлеру полной свободы рук на Европейском континенте... Тогда что же получится? Гитлер захватит все страны Европейского континента, кроме вашей, и поставит себе на службу все их экономические, финансовые и промышленные ресурсы. В результате у Гитлера через каких-нибудь пять лет будет флот сильнее британского, и он станет господином на море... Что тогда случится с нами? Что случится с этими островами? Что случится с нашей империей?..
      На живом лице Ллойд Джорджа проступило выражение ужаса, руки сжались в кулаки.
      - Нет, нет! - в заключение с глубоким убеждением прибавил он. - Мир с Германией сейчас абсолютно невозможен! Это понимает даже такой человек, как Чемберлен.
      Суждения Ллойд Джорджа, таким образом, подтверждали то, что я раньше слышал от Идена. Эти суждения были тем более убедительны, что они исходили от человека, не занимающего никакого министерского поста и стоящего в оппозиции к консерваторам.
      Я, однако, не удовлетворился и решил произвести еще одну, последнюю, проверку. Прямо от Ллойд Джорджа я отправился к Веббам, благо их местожительство - Пассфилд корнер - находилось поблизости от Брон-и-Де.
      Сидней и Беатриса Вебб в то время не занимали никаких официальных постов, они мирно жили в своем загородном доме и писали интересные книги; в частности, в 1935 г. выпустили большой труд о нашей стране под заглавием "Советский коммунизм". Они были весьма далеки от идей коммунизма, но относились к СССР дружественно, и их труд в 30-е годы сыграл серьезную пропагандистскую роль в лейбористских и демократических кругах Запада. Супруги превосходно знали и понимали психологию британского господствующего класса: Беатриса происходила из богатой буржуазной семьи, а Сидней много лет работал чиновником в правительственном аппарате. В трудные минуты, когда мне надо было определить, как британское правительство поведет себя в том или ином случае, я нередко искал разрешения своих сомнений у Веббов. Они охотно давали свой прогноз, и я не помню ни одного случая, когда бы они ошиблись. Так и сейчас я решил послушать их мнение но вопросу о том, как поведет себя Англия в случае падения Франции.
      Так как у меня с Веббами были очень близкие и простые отношения, то, приехав к ним, я сразу же и со всей откровенностью поставил интересовавший меня вопрос. Помню, мы сидели в их небольшой гостиной у камина, и Беатриса, как всегда, примостилась на металлической рамке около камина, повернувшись спиной к огню. Худыми руками она обхватила колени и внимательна слушала, что я говорю. Беатрисе было в то время 82 года, но голова ее работала прекрасно.
      На мой вопрос Беатриса реагировала сразу и без малейшего колебания:
      - Ну, конечно, мы будем продолжать войну.
      Она сказала это, как нечто само собой разумеющееся, точно речь шла о том, что каждый вечер люди ложатся спать. Сидней подтвердил мнение своей жены.
      Мне хотелось, однако, проверить, не слишком ли "машинально" был дан ответ. Может быть, супруги Вебб не вдумывались особенно в смысл затронутой мной темы и не взвешивали по-настоящему последствия такого ответа. Поэтому я стал в несколько провокационном тоне задавать им вопросы: как Англия будет продолжать войну? Ведь армия ее еще только создается и по своей тренировке далеко уступает германской, ведь ее генералы по выучке и опытности не могут сравниться с германскими, ведь ее авиация по численности сильно отстает от германской... Как же при таких условиях Англия будет воевать с Германией?
      - Как мы будем воевать? - с живостью откликнулась Беатриса. - А так же, как мы воевали в наполеоновскую эпоху.