«Прямая линия»

Назавтра, зайдя во второй половине дня на верстку, Уля увидела на мониторе одного из верстальных компьютеров Генин материал. С его же издевательским заголовком: «Аксу – жар моего сердца». Нет, рассказывать Габаритову о том, что читала этот бред до появления на страницах газеты, Уля не станет ни при каких обстоятельствах. Пусть босс разбирается с версткой и с самим собой, в конце концов, почему такая хренотень выходит в свет?

Утром на планерке она напомнила Габаритову, что завтра в редакции состоится «прямая линия» с актером Андреем Домоградовым. Информация о времени проведения, с номерами телефонов, по которым читатели могут задавать кумиру свои вопросы, была опубликована в трех последних номерах. Босс пренебрежительно пожал плечами: «Ну, раз газета обещала – проводи». Уля чуть не расплакалась от обиды. Начиная с весны Габаритов ей всю плешь этим Домоградовым проел: когда да когда раскрутишь его на «прямую линию»? А как раскрутишь, если актер «Бытие» к себе на пушечный выстрел не подпускает. И имеет на то веские основания. Сколько раз газета про его запои писала! А про скандалы с бывшей женой – так вообще во всех подробностях. И про то, что как-то Домоградов поколотил очередную любовницу – в красках и деталях… Так за что Андрюше к «Бытию» благоволить-то? Но Уля сделала невозможное и, пройдя по длинной цепочке певцов-актеров-режиссеров, вырвала-таки у кинозвезды обещание прийти в редакцию на «прямую линию». А Габаритов, гад, только плечиком дернул: «Ну проводи…»

У Ули поначалу даже руки опустились. Но ненадолго. Через полчаса она уже бегала по редакции и раздавала корреспондентам разных отделов бумажки с вопросами, которые они, дозвонившись из дома, должны задать Домоградову под видом читателей. Алевтине, которая засядет за многоканальный аппарат в приемной, дана установка: «бытийцев» соединять с кумиром миллионов россиян вне очереди. Подобная практика подстраховки повелась в редакции после «прямой линии» с Хиткоровым.

Федя тогда общением с поклонниками остался страшно доволен. В большинстве своем это были девочки-малолетки, которые, услышав в трубке голос кумира, теряли дар речи или начинали рыдать. А одна и вовсе учудила. Сначала пытала Федю дурацкими вопросами и просьбами: «Неужели это вы? Я не верю, что это вы! Потому что такого счастья просто не может быть. Чтоб я поверила, спойте мне в трубку что-нибудь». А услышав пропетые Хиткоровым пару строчек из песенки «Скунсик ты мой, я – твой запах», объявила, что «прямо описалась от восторга».

Хиткоров по окончании «прямой линии» заявил, что такого плодотворного контакта с аудиторией у него давно не было, что он «будто подпитался энергией масс». Уля же пребывала в тоске и унынии, поскольку понимала: для газеты из полуторачасового общения Феди с фанатами выбрать нечего. Тогда она выкрутилась, попросив певца уже по окончании «прямой линии» ответить на несколько вопросов и предупредив, что в «Бытие» они пройдут за авторством какого-нибудь «Сергея Петровича из Архангельска, Анастасии Петровны из Владивостока и Светланы Семеновны из Махачкалы». Федя согласился. Прикинул, что наличие почитателей его таланта в разных, сильно удаленных от столицы уголках страны, а также их готовность тратить сумасшедшие деньги на телефонный разговор с кумиром положительно повлияют на его пошатнувшийся после очередного громкого скандала рейтинг, – и дал Уле добро. Но с тех пор Асеева никогда не пускала «прямую линию» на самотек.

В субботу Домоградов опоздал. На целых сорок минут. Телефоны в приемной надрывались, а бедная Алевтина уже устала уговаривать читателей перезвонить «минут через десять» и замучилась опровергать домыслы самых вредных из них о том, что «Бытие» всех обмануло и никакой «прямой линии» не будет.

Домоградов появился на пороге с физиономией шарпея: помятой и хмуро-равнодушной. Буркнув приветствие, спросил:

– Ну где тут можно сесть-то? Что, уже кто-то звонил?

На суетливый доклад Алевтины, что редакционные телефоны прямо-таки охрипли, ухмыльнулся: а вы, мол, такого не ожидали, что ли?

Однако на вопросы, даже те, что были заготовлены Улей и задавались «бытийцами», отвечал односложно или вообще отрубал: «Без комментариев».

Надо было что-то делать. И тогда Уля позвонила Инне Матвеевой. А услышав жизнерадостный голос бывшей начальницы, взмолилась:

– Инна, ты же любишь Домоградова! Помоги! Он у нас сейчас на «прямой линии», настроение у него на нуле, бурчит что-то в трубку – и все. Того и гляди, поднимется и уйдет. А мне разворот на понедельник сдавать! Поговори с ним, подними настроение, спроси что-нибудь для него приятное – ты же можешь…

– Ну хорошо, хорошо, чего ты чуть не плачешь-то? И не из таких ситуаций выкручивались. Для «Бытия» бы ничего делать не стала, но для тебя – так уж и быть.

– Только ты прямо сейчас звони – Алевтина тебя сразу соединит.

То, что Домоградов разговаривает с Инной, Уля поняла сразу. Слышать голос бывшей наставницы Асеева не могла: запись разговора велась на подключенный к телефонному аппарату диктофон, и о том, что именно говорили или спрашивали у кинозвезды незапланированные загодя собеседники, Уля узнает, только когда прослушает запись. Но сейчас на проводе Матвеева – это точно! Вон как посветлел личиком Домоградов! Даже складки на лбу и у носа разгладились. Сидит, довольно улыбается и твердит, как попка:

– Спасибо… Премного вам благодарен… Конечно, вы правы… Как приятно пообщаться с тонким, понимающим в искусстве человеком. Непременно…

Потом Домоградов долго рассуждал о дефиците в нынешнем отечественном кинематографе мужественных и благородных героев, сетовал на то, что не так много и актеров, которые могли бы подобные роли сыграть.

– Вы же понимаете, если актер по жизни человек подлый, то созданному им образу Робин Гуда зритель никогда не поверит… Вы меня такой высокой оценкой смущаете… Конечно, обидно, что так мало достойных ролей. Но вы вселили в меня надежду. И за это я хочу пригласить вас на мой спектакль. Оставьте, пожалуй­ста, секретарю свои координаты, я непременно пришлю вам билеты.

После этого «прямая линия» не просто пошла – покатила! Даже на вредные, с подкавыкой вопросы Домоградов отвечал пространно, без раздражения и вместо запланированных полутора часов провисел на телефонном проводе два с половиной. И это без учета сорокаминутного опоздания. С Улей и Алевтиной попрощался по-джентльменски: поцеловав обеим ручки и наговорив кучу комплиментов.

Проводив гостя, окрыленная удачей Уля тут же села за расшифровку диктофонной записи и написание материала. Закончила уже ближе к полуночи, потратив на служебные надобности единственный выходной. Но, прочитав то, что получилось, осталась довольна. Габаритову «прямая линия» должна была понравиться.

В воскресенье она скинула свой титанический труд на верстку, отобрала несколько сделанных во время «прямой линии» Надькой Полетовой снимков Домоградова. Кинозвезда на них, как ни странно, получился писаным красавцем и моложе себя реального лет на десять. Потом вычитывала материалы корреспондентов в номер. Закончив с обязаловкой, залезла на сайт «Бытия» и посмотрела отзывы читателей на публикацию про Аксу. Из сорока с лишним откликов только один был в струе Гениного «шедевра» – такой же глупо-сопливо-восторженный. Остальные… «Перевод с каракалпакского третьеклассником-двоечником без словаря» – это самое безобидное резюме. А в большинстве отзывов, помимо всего прочего, еще и вывод: «Статья – заказная».

«Не такие уж идиоты наши читатели, какими мы их себе представляем, – решила Уля. – И Барашкову за провокацию головы не сносить».

Однако все повернулось совсем иначе. В понедельник Габаритов начал «летучку» панегириком в честь «гениального журналиста» Геннадия Барашкова.

– Вот вам всем у кого учиться надо, уроды! – торжественно вещал босс. – Исходный материал был никакой, фактуры – воробей насрал, а что из всего этого наш обозреватель сделал? Шедевр! Уверяю вас, женщины обрыдались и разворот про Аксу в семейные фотоальбомы положили – чтоб сохранить на долгие годы, чтоб дочкам своим, внучкам, когда подрастут, дать почитать. Пусть, мол, учатся высоким чувствам!

Гена, в начале «летучки» сидевший с выражением отчаянной решимости на лице, в разгар хвалебной речи смущенно взглянул на Улю и опустил глаза.

– Мне на память, – продолжал Габаритов, – приходит еще только один пример такого профессионализма. Это когда Исхан Мамедов из плевой фактуры про то, как Даня Малюков на дороге сбил лося, сделал забойный материал, который держал весь номер.

Уля встрепенулась. Хотела было поправить босса, напомнив, что «суперматериал» про Даню Малюкова сделала она, а не Мамедов, но промолчала. Вспомнила, как в пятницу хихикала над «хренью и бредом», которые сочинил Барашков.

«Господи, ну должен же когда-нибудь этот бойкот закончиться! – взмолилась про себя Уля. – Ведь еще немного – и я с ума сойду от такого напряжения. Барашкова босс за намеренную издевку над газетой до небес возносит, а меня за ошибку вторую неделю гнобит…»

Шеф простил Улю на следующий день, во вторник. Громко, на всю редакцию, крикнул из своего кабинета:

– Асеева, зайди!

Позвал весело, как в добрые времена. Уля ждать себя не заставила. Подскочила и побежала:

– Я слушаю, Алиджан Абдуллаевич.

– А ты чего, в этом году в Сочи на кинофестиваль не собираешься?

– Собираюсь. Я только напомнить вам боялась.

– Боялась, говоришь? Это хорошо, что я в тебе страх воспитал. Только когда дело работы касается, надо все свои чувства в одно место засунуть и своего добиваться, поняла?

– Поняла.

– Заказывай гостиницу, билеты на самолет – в общем, готовься. Из фотокоров возьмешь с собой Федулова.

– А можно Полетову? Она лучше снимает.

– Нет, Полетова здесь нужна. Хочу ее попробовать на заместителя редактора отдела. Булкин-то с Тюриным что-то проситься назад не идут. Как ты думаешь, справится она?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Прибабахнутая она все-таки. Возьмет что-нибудь и отмочит. Контуженая, одно слово… Да, помнишь, мы с тобой как-то о видеокамерах над каждым рабочим местом говорили? Сегодня ночью установят. Так что ты теперь лифчики и колготки на рабочем месте на радость службе безопасности не поправляй, – игриво подмигнул Габаритов. – В туалет ходи или в курилку.

– Так вы ж сказали, что и там тоже камеры повесят, – кокетливо склонила головку набок Уля.

– Точно, – согласился босс. – Тогда ты по этой надобности ко мне в кабинет заглядывай. Я против не буду.

И, найдя свою шутку удачной, громко, раскатисто захохотал.

Сочи, море, фестиваль

Через два дня Асеева и Федулов были уже в Сочи. Вернувшая милость шефа Уля выбила для себя, любимой, оплату одноместного номера. Федулова подселили к какому-то мужику из Сибири, приехавшему на семинар то ли строителей буровых вышек, то ли руководителей частных охранных предприятий. Асеева в подробности вникать не стала, но приказала Федулову дорогую фотоаппаратуру оставлять на ночь у нее в номере.

Поначалу было скучновато. Большая часть звезд должна была подтянуться к закрытию, а пока на пляжах и в ресторанах тусил или молодняк, засветившийся в паре эпизодов, или старые перечницы, блиставшие на экране лет сорок назад и приглашенные устроителями фестиваля в качестве героинь ретроспективного показа картин советского периода. Эти черепахи Тортилы приволокли с собой внуков и целыми днями гонялись за ними по пляжу, вопя и причитая.

За первый день Федулову только и удалось, что снять сидящую враскоряку на пляжном лежаке пятидесятипятилетнюю матрону – жену одного из мэтров отечественного кинематографа, да щелкнуть, как небезызвестный Миша Заозерный помогает завязать лифчик от купальника коллеге по театру Зое Завальницкой. И хотя и Федулов, и Асеева прекрасно видели, что замок у бюстика сломался, когда актриса каталась на крутой волне, а также слышали, как она, бедолага, переживала: «Мне б только до номера теперь добраться!», преподать сюжет в газете «акулы пера» решили так: снискавший себе лавры Казановы Заозерный на юге сблизился с притворяющейся скромницей и недотрогой Завальницкой. А фотография раскорячившейся матроны должна была понравиться Габаритову тем, что у супруги киномэтра была плохо пробрита промежность. Не абы что, конечно, но репортаж на полосу сделать можно. А значит, день прожит не зря и командировочные потрачены не напрасно.

В канун закрытия кинофорума в Сочи приехала Гортензия, с недавних пор, помимо вокального, обнаружившая в себе еще и артистический талант. Белокурая красотка снялась в главной роли весьма и весьма посредственного фильма, но картина была включена во внеконкурсный показ – видимо благодаря нешуточным финансовым вливаниям супруга.

Доложив о появлении Гортензии шефу, Уля получила приказ: следить за ней днем и ночью, а особое внимание обратить на ее контакты с Заозерным.

«А ты знаешь, что пресс-секретарь этой суки встретила вчера на тусовке твоего Ярика и сказала, что Гортензия собирается подавать на «Бытие» в суд? – поведал Асеевой Габаритов. – За тот снимок, где ее Заозерный за задницу лапает. Девица эта начала Ярику заливать, что Гортензия с Заозерным даже не приятели, а коллеги – Миша у нее в каком-то клипе снимался. Если так на свою невинность упирает да еще судом грозит – точно он ее потихоньку трахает. Вот увидишь, эта проститутка в Сочи со своим хахалем обязательно где-нибудь засветится! Без фоторепортажа о шурах-мурах между ними можете не возвращаться!»

Все попытки официально выяснить, в каком номере остановилась Гортензия, ни к чему не привели. Администрация отеля категорически отказалась предоставлять подобную информацию «просто отдыхающим». Уля доказывала, что они журналисты, совала под ответственные носы редакционное удостоверение, врала, что аккредитацию на фестиваль они не получили из-за досадной оплошности какой-то секретарши в оргкомитете (на самом деле «Бытие» просто отказались аккредитовать за его «бульварную направленность»). Не помогли ни посулы, ни угрозы привлечь администрацию отеля за отказ в предоставлении информации сотрудникам СМИ.

Тогда Асеева и Федулов начали прочесывать этажи с элитными номерами, опрашивая портье и горничных. Те, напуганные угрозами увольнения за «чрезмерную болтливость», молчали, как партизаны. Наконец «бытийцам» повезло. На седьмом этаже они наткнулись на странную женщину, обрезавшую засохшие листья на цветах в холле.

– Гортензия, Гортензия, – нахмурилась тет­ка, припоминая, где она слышала это имя. – А это не та, что про любовь поет? И все больше про несчастную: про расставания, про разлуку?

– Она, она! – обрадовалась Уля.

– Так я сегодня видела, как она в семьсот третий заходила. Дверь ей какой-то мужик откры­вал. Я еще подумала, ейный муж, что ли?

– Точно в семьсот третий? – не могла поверить своей удаче Уля.

– Да точно. Чай, у меня глаза-то на месте, – обиделась тетка. Но, получив за информацию 100 рублей, смягчилась и даже вызвалась показать дверь, за которой скрылась Гортензия.

– А вы чё, ее фантомы, что ли? – поинтересовалась тетка, когда они шли к заветной двери по коридору.

– Кто мы? – переспросила Уля.

– Ну эти, которые везде за артистами ездют, цветы им дарют, автографы спрашивают.

– А, фанаты, – догадалась Асеева. – Да, да, мы ее фанаты, вот хотим автограф взять, сфотографироваться вместе.

– Ну вот, пришли. – Тетка ткнула пальцем в табличку с номером «703». – Вы только тут, в коридоре, Герань эту не караульте, охрана обходом пойдет, выгонит взашей, а потом еще и на входе скажет, чтоб вас больше не пускали.

– Спасибо, мы разберемся, – сухо отбрила добровольную консультантшу Асеева. – Вы можете быть свободны.

Тетка ушла, а Асеева с Федуловым стали считать, сколько дверей до той, за которой живет Гортензия, от торца коридора. Прикинули: в каждом номере по одному окну и одной лоджии. Теперь надо было спуститься вниз и найти точку, с которой лоджия Гортензии хорошо бы просматривалась.

Нашли таковую метрах в двухстах от основного корпуса гостиницы. На крыше ангара, куда на зиму стаскивают лодки и катамараны. Женя порыскал по окрестностям и откуда-то приволок приставную, сваренную из арматуры лестницу. Хотели залечь на крыше на всю ночь, но вовремя вспомнили, что федуловская камера не снабжена прибором ночного видения, и решили часов до пяти утра вернуться в номера. Лестницу спрятали в густой траве.

Завели на сотовых будильники и легли спать. Федулову, чтобы разбуженный ни свет ни заря сосед не стал задавать вопросов, пришлось соврать, что утром он отправляется на рыбалку. Мужичок попросил разрешения присоединиться, но фотокор сказал, что свободных мест на яхте нет.

В четверть шестого Уля и Женя уже заняли позицию на крыше, еще раз порадовавшись, что обнаружить их с земли практически невозможно, – вокруг ангара росли огромные кусты олеандров. Федулову даже пришлось срезать несколько веток, чтобы в объектив не попадали листья.

Через полчаса Асеева начала ворчать:

– И чего мы в такую рань приперлись? Она дрыхнуть до полудня будет, а мы, как идиоты, тут париться. Ой, жестко-то как! Мне что-то в бедро впилось! Надо было, блин, хотя бы покрывало из номера взять. Федулов, сгоняй за покрывалом, а?

– Нельзя, – отказался Женя. – Смотри, сколько дворников вокруг: дорожки поливают, кустарники стригут. Отдыхающие вон уже круги трусцой нарезают. Увидит кто, что я с крыши спускаюсь или обратно карабкаюсь, – и все, пиши пропало. Шикарную точку засветим, а другой не найдем.

И Уле пришлось смириться. Свернувшись калачиком и подложив ладони под щеку, она попыталась заснуть. Усилия оказались не напрасными – через пять минут редактор отдела светской хроники сладко сопела, лежа на покатой, крытой нержавейкой крыше.

Вдруг ее кто-то будто толкнул. Уля подскочила и глянула в «иллюминатор», вырезанный Женькой в кроне олеандра. На лоджии Гортензии кто-то был.

– Федулов! – почти закричала Уля. – Смотри!

Женя, который, оказывается, тоже позволил себе соснуть, подскочил, как ужаленный. Схватил камеру и навел объектив на «объект».

– Вроде это не она, – пробасил он через полминуты. – Гортензия как щепка, а эта какая-то толстая…

– Ну-ка, дай мне. – Уля вырвала камеру из рук Федулова и сама припала к видоискателю. Смотрела долго, пока «объект» не скрылся в номере.

– А может, это объектив полнит? – с надеждой пытала Уля коллегу. И тут же сменила тон: – А ты, урод, хоть раз ее щелкнул?!

– Обижаете, барышня, – расплылся в довольной улыбке Федулов. – У нас это на автомате. Сделал кадров десять – не меньше.

– Все, теперь следим не отрываясь! – скомандовала Асеева и, опустившись на колени, пристроила свой треугольный зад на собственные лодыжки.

«Ни дать ни взять охотничья собака», – восхитился Федулов и попробовал устроиться тем же манером. Не получилось. «У женщин, наверное, суставы по-другому устроены», – только и успел подумать он, как неотрывно глядящая в «иллюминатор» Асеева прошипела:

– Атас! На той же лоджии – мужик!!!

Бесцеремоннно оттолкнув Улю, Федулов сменил ее на наблюдательном посту. «Вжик, вжик, вжик», – трижды едва слышно прожужжала камера.

– Все, ушел, но три кадра есть, – отрапортовал Федулов. – Только на Заозерного мужик тоже не похож. Сам коротенький какой-то, а на голове шевелюра. Миша-то почти наголо стрижется.

– Ладно, в номере хорошенько рассмотрим, – раздраженно отмахнулась Уля. – Теперь давай быстрее вниз. Они сейчас на пляж попрутся – на выходе из корпуса щелкнем.

Однако «быстрее» не получилось – лестницы, по которой «бытийцы» забирались на крышу, на месте не оказалось. Она валялась метрах в десяти. Видимо, какой-то бдительный дворник отволок ее подальше от ангара и бросил в кустах. Мало ли: вдруг детишки отдыхающих задумают на крышу залезть да и свалятся оттуда.

Стоя на карачках на краю крыши и опираясь ладонями в успевшее раскалиться железо, они с тоской смотрели на лестницу.

– Что делать будем? – первой подала голос Уля.

– Может, покричать, чтоб обратно поставили?

– А как объясним, что мы тут делали? – покрутила пальцем у виска Уля.

– Скажем, загорали, – неуверенно предложил Федулов.

– Ага, с аппаратурой и в одежде, – не поддержала коллегу Асеева. – Давай ты спрыгнешь, а потом мне лестницу подтащишь.

– Так высоко же… – испугался фотокор.

– Ничего. Там внизу трава высокая – спружинит.

Отдав кофр напарнице и наказав держать его покрепче, Федулов поднялся с корточек и сделал маленький шажок на край. Высота ангара была метра четыре – не меньше. Федулов закрыл глаза и прыгнул. В то же мгновение раздался приглушенный крик:

– Ой, мать твою!

– Чего ты там? – свесила голову Уля.

– Кажется, ногу подвернул.

– Растяпа. Кто ж так прыгает?

– Ну сама бы и прыгала, – огрызнулся Федулов и, приволакивая левую ногу, пошел за лестницей.

Спускаться с тяжеленным кофром на плече по узеньким ступенькам было непросто, но Уля справилась.

– Пошли пожрем чего-нибудь, а потом фотки посмотрим, – распорядилась Асеева. – Все равно они уже вышли. Теперь их только на пляже или вечером на закрытии и прощальном банкете ловить.

Нога у Женьки посинела и распухла. Да так сильно, что теперь он не мог натянуть на нее даже свои тряпичные кроссовки. Уле пришлось сбегать к лотку возле пляжа и купить ему за сумасшедшие деньги сланцы.

Что касается нащелканных с крыши кадров, то при внимательном и детальном рассмотрении (Женька увеличивал снимки до тех пор, пока они не начали «рассыпаться») изображенные на них «объекты» более похожими на Гортензию и Заозерного не стали.

Бродить по пляжу Федулов не мог, и Уле пришлось совершать чес одной. Умаявшись, она через полчаса рухнула на лежак рядом с Женькой.

– Ни его, ни ее. Как сквозь землю провалились.

– А может, они в номере остались? – предположил, морщась от боли, Женька.

– Нет. Ты же видел, дверь на лоджию закрыли – значит, ушли.

– Дверь закрыли, кондишн включили и кувыркаются в постели в свое удовольствие.

– Может быть… – лениво согласилась Улька.

– Тогда давай в медпункт сходим, чтоб мне повязку наложили и укол какой-нибудь обезболивающий сделали. А то я к вечеру вообще ходить не смогу.

– Обалдел! – вытаращилась на коллегу Асеева. – А кто на закрытии и банкете снимать будет?!

В медпункте врач, осмотрев Женькину ногу, направила его в курортную поликлинику на рентген: «Перелома вроде нет, но надо все-таки сделать снимок. И с ним прямо к травматологу».

Асеева с коллегой в поликлинику не поехала: «Буду я там вонь нюхать!» – но деньги на такси в оба конца все же отстегнула.

Федулов вернулся часа через три. С загипсованной по середину икры ногой.

– Трещина, – виновато доложил он Асеевой. – Сказали: меньше двигаться и ногу на весу держать. – Увидев, как перекосилось лицо старшей по их маленькой команде, успокоил: – Да не дрейфь, не буду я лежать.

Только самопожертвование фотокора оказалось ни к чему. Заозерный, как выяснилось ближе к вечеру, улетел в Москву еще до полудня – в столице у него начинались съемки в очередном крутом боевике. А Гортензия, пройдя по звездной дорожке, дисциплинированно отсидев два часа на церемонии закрытия и получив приз за лучший дебют (супруг-бизнесмен позаботился), не осталась даже на банкет. Уля намеревалась проследить за ней до самого номера, чтоб убедиться в верности полученной от тетки-цветочницы информации, но потеряла певицу-актрису из виду.

В редакцию пришлось отправлять только кадры, сделанные с крыши. Но, к радости сочинского десанта, Габаритова они вполне удовлетворили. Когда босс, просмотрев снимки, позвонил, чтоб похвалить сотрудников за хорошую работу, Уля честно поделилась сомнениями. Отметила, что и Гортензия на фотках толстовата, и Заозерный будто в росте уменьшился. «Да они это, они! – заверил Асееву шеф. – Заозерный вообще похож, а Гортензия – ну разнесло бабу от хорошей, сладкой жизни. А может, она беременная? – поразился собственному озарению Габаритов. – Ну точно, беременная! И не от мужа, а от Заозерного. Но в материале ты пока про это не пиши. Здесь, в Москве, еще за ними последим, Дуговская в элитные гинекологии отзвонится. Неужели от любовника рожать решится? Нет, все-таки, наверное, аборт сделает…»

Асеева, как и все в редакции, прекрасно знала эту особенность босса: придумав что-нибудь, он сам начинал в это верить и требовал от корреспондентов «железных» доказательств своей правоты. Таковые, понятное дело, не находились – откуда им взяться, если событие или явление существовало только в воображении Алиджана Абдуллаевича? И тогда приходилось или расписываться в своей беспомощности (за чем следовали высочайшая немилость, упреки в непрофессионализме и снижение зарплаты), или заниматься подтасовкой.

Однажды Костя Ястребов пробился на интервью к заместителю одного из министров. Зам этот был далеко не первый, а восьмой или десятый в министерском списке – обладатели солидных портфелей, оберегая репутацию, старались с «желтой» прессой не общаться. Ответив на вопросы, чиновник полюбопытст­вовал:

– А этот главный у вас… как его… Размеров…

– Габаритов, – подсказал Костик.

– Да, Габаритов. Он кто? Азербайджанец?

– Нет, он из Узбекистана.

– А фамилия чего такая странная? Неузбекская совсем.

– Да я не знаю, – признался Костик. – Он, кажется, ее переделал, чтоб по-русски легче произносилась.

На том беседа была закончена. И когда по прибытии Ястребова в редакцию шеф поинтересовался: «А про меня он что-нибудь спрашивал?» – Костик почти дословно передал касающуюся босса часть беседы. Через неделю на «летучке» Алиджан Абдуллаевич, повествуя о растущей популярности «Бытия» в высших кругах власти и своей собственной значимости, выдал сотрудникам, в том числе и присутствовавшему Костику, следующую информацию:

– Ястребов недавно делал интервью с вице-премьером, так тот проявил доскональное знание моей биографии. Вплоть до того, где я родился, что закончил. Всю мою трудовую биографию назубок знает. Как вы понимаете, неспроста…

Собственные перспективы в связи с «блестящим» знанием его биографии членами правительства Габаритов рисовать не стал: дескать, сами представьте…

«Черный» адреналин

Вернувшись из Сочи в Москву, Асеева в тот же день, а точнее, вечер столкнулась нос к носу с Булкиным. Они договорились с Лилькой встретиться у «Шангрила» на Пушкинской, и Уля, приехав на десять минут раньше, курила возле вхо­да в казино. Робика она заметила издали: он на всех парах мчался в направлении к станции метро «Чеховская». Так бы и промчался мимо, если бы Уля его не окликнула:

– Алло! Своих не узнаешь?

Робик затормозил так резко, что, казалось, из-под резиновых подошв его кроссовок пошел дымок:

– Здорово! Ты чего тут? Тусовка какая?

– Да нет, просто с Лилькой оттянуться решили. А ты сейчас где?

– Забросил в «Известия» диск со своими снимками. Если понравятся, сказали, в штат возьмут. Еще в пару изданий по электронке отправил. Да, блин, понимаешь, залез в архив, а там одни звездные сиськи и жопы. В приличных изданиях показать нечего. Наскреб кое-как кадров сорок—пятьдесят.

– И хочется тебе бегать, как мальчику? – снисходительно оглядела с головы до ног бывшего коллегу Асеева. – В глаза заглядывать: примут – не примут? Возвращайся в «Бытие», ты ж там асом считался. Габаритов возьмет. Это он раньше кричал: «Я никого не держу! Кто ушел из редакции – тому путь обратно закрыт!» А сейчас всех собирает – работать-то некому. Возвращайся, а, Робик?

– Не-е-е, не вернусь, – решительно замотал головой Робик. – Я лучше треногу и лестницу за каким-нибудь «фотомэтром» таскать буду.

– Ну и дурак! Вот скажи честно: неужели ни разу не пожалел, что ушел?

– Честно? Были минуты слабости. Казалось, часть себя потерял. Что не хватает чего-то, без чего жить не смогу. Но заставил себя все спокойно проанализировать и понял: я потерял только то, что ненавидел и что грузило со страшной силой. Постоянную внутреннюю взвинченность: ожидания втыка от Габаритова, страх чего-то не успеть или не суметь… Стыд и ощущение вины перед людьми, которых выставил в дурацком свете или вообще подставил. В общем, если и был адреналин, то со знаком «минус». Вредный такой адреналин, разрушающий. Я тут пару дней назад с Дуговской виделся… Не знаю, рассказывать тебе или нет… К Габаритову с информацией на врага номер один не помчишься?

– А когда это я стукачкой была?

– Да? Не была разве? Шучу, шучу… Ну так вот, разговорились мы с Римкой… Можно сказать, душу друг другу излили. Я ей про «черный» адреналин, а она про то, что в вечном страхе живет. И не только перед Габаритовым, но и перед… – Булкин показал пальцем на небо. – «Иду, – говорит, – на работу и чуть ли не молюсь: только б тема забойная была, только б за ночь случилось чего-нибудь, от чего у читателей кровь в жилах бы стыла. И тут же себя осекаю. О чем прошу, идиотка? Чтоб на какого-то человека жуткая беда свалилась? Это ж грех какой! Не замолишь. А у меня Санька – вдруг на него кара за то, что я делаю, обрушится?» Я потом долго думал над ее словами. Да чего я тебе рассказываю – сама, наверное, то же самое чувствуешь.

– Представь себе, не чувствую! – окрысилась Асеева. – Все это вшивые интеллигентские заморочки!

– Ну понеслось! – ухмыльнулся Робик. – Я с тобой как с человеком разговариваю, а ты мне габаритовскую теорию толкаешь! Пока, Асеева! Мне бежать надо.

– Чистоплюй хренов! – прошипела вслед Робику Уля и достала из пачки еще одну сигарету: настроение было испорчено напрочь. По­этому опоздавшую на пять минут Лильку она зло отчитала: – Я тебя тут ждать нанималась, что ли? Еще пять минут – и ушла бы!

– Да чего ты на меня напустилась? – не осталась в долгу подруга. – Кто виноват, что ты сегодня приперлась вовремя? Всегда я тебя по полчаса жду…

Просидев в кабаке до полуночи, домой Уля попала только к часу. Пока мылась и гладила на завтра сарафан, думала: усну, не успев голову до подушки донести. Ничего подобного. Проворочалась до четырех утра. И все из-за этого Булкина. В мыслях она продолжала спорить с Робиком, доказывала: так, как «Бытие», работают все ведущие зарубежные таблоиды. Но в глубине души понимала: Булкин прав.

Задремав под утро, Уля проснулась от звонка будильника с такой головной болью, что захотелось умереть. Она даже представила, что лежит, такая невыносимо красивая и торжественная, в гробу, а кругом все утопает в цветах, народу в траурный зал набилось – не протолкнуться.