Яды «Клевой жизни» (№4) - Про людей и звездей

Девочка-маникюрша, которая взялась восполнить утрату, смотрела на Улю с нескрываемым восхищением. Оказалось, она верная читательница «Бытия» и узнала новую клиентку по публикуемым над тематическими полосами портретам. Уля держалась как и подобает барыне с прислугой – высокомерно-покровительственно. Но девочка ей понравилась, и когда та жалостливо поинтересовалась: «Как же вы с такими ногтями по хозяйству-то управляетесь? Посуду там моете, полы?» – врать про роту домработниц и горничных не стала. А, тяжело вздохнув, сказала: «Да некогда мне особо уборкой-то заниматься. Я ж сутками работаю. Вечерами и ночами – на тусовках, днем в редакции – отписываюсь, за корреспондентами правлю. Когда свободный час выдается, тогда и убираюсь. Но ногти мне не мешают – я уже привыкла». – «А хотите, я у вас убираться буду? – неожиданно предложила девчушка. – За просто так. Мне даже в радость будет, что я у знаменитости работаю! Тут у меня график два через два, вот я к вам в один из выходных и буду приезжать…» Уля насторожилась: а вдруг эта маникюрша только прикидывается простушкой, а на самом деле воровка-наводчица? Но что-то подсказывало: девочка искренне хочет помочь.

«Ну хорошо, – сказала тогда Уля. – Я оставлю тебе свой телефон, позвони мне в среду». – «Ой, спасибо! – чуть не запрыгала на стуле Оксанка. – Я очень все аккуратно убирать буду и совсем забесплатно. Вы мне только про звезд, с которыми встречаетесь, рассказывать будете». «Какая она дурочка!» – умилилась про себя Уля, а вслух сказала: «Ну зачем же забесплатно? Будешь убираться у меня раз в неделю, за месяц заплачу тебе сто баксов. Получая зарплату в пять тысяч долларов, Асеева могла позволить себе подобное «расточительство». «Тогда сто раз вам спасибо! Вы не сомневайтесь, я вам до блеска все вымою!» – щебетала Оксанка, провожая Улю до выхода и снимая с нее, шествовавшей царственной походкой, невидимые ворсинки.

И вот уже целый год Оксанка раз в неделю регулярно наведывалась к Асеевой домой: разгребала горы грязной посуды, стирала, гладила постельное и нижнее белье «хозяйки жизни», носила в химчистку верхнюю одежду, пылесосила, драила полы. Два раза – весной и осенью – по своей инициативе делала генеральную уборку: со стиркой штор, протиранием шкафов, мытьем окон. За это Уля в первый раз отдала ей свое демисезонное пальто (все равно из моды вышло, да и пояс от него редакторша где-то посеяла), а во второй – подарила с барского плеча три кофточки. Оксанке, у которой грудь едва на второй номер тянет, все это было велико, но она радовалась так, будто ей дачу на Рублевке отписали. То обстоятельство, что своих вещей на домработнице она так ни разу не видела, Улю не огорчало – может, в комиссионку сдала, а может, висят в шкафу как бесценные реликвии.

Стараясь не давать волю раздражению (ну где она еще такую, почти что дармовую домработницу найдет?), Асеева набрала номер Оксанкиного мобильного. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – оповестил Асееву механический голос. Уля порылась в записной книжке и нашла номер салона, в котором на постоянной основе трудилась Оксана.

– Это ваша клиентка беспокоит, – не дослушав официальное представление девочки с ресепшн, недовольно оборвала ее Уля. – Вы не скажете, Оксана сейчас работает?

– Нет. Вы знаете, у нее мама тяжело заболела, и она уехала.

– Надолго?

– Ну кто же знает? У мамы рак, операцию сделали, а сколько выхаживать придется, даже врачи не могут сказать. Мы ее тут уговорили не увольняться, а административный взять, – частила словоохотливая администраторша. – Она иногда нам звонит, может, ей передать что? Или вы просто хотели на маникюр записаться? Так у нас и другие хорошие мастера есть…

– Нет, спасибо, у меня тоже хорошие мастера есть, – раздраженно отрезала Уля. – А ей передайте, пусть, когда вернется, сразу Ульяне Асеевой позвонит.

– Ой, это вы?!! – зашлась от восторга девушка. – Нам Оксана про вас столько рассказывала!

– С чем вас и поздравляю! – гаркнула редакторша и захлопнула крышку телефона. – Рассказывала она! Чего это, интересно, она рассказывала? Про то, как мужиков вожу? Или про то, какие у меня тряпки и видаки-шмидаки дорогие? Вот идиотка, ведь наведет кого-нибудь на квартиру – обчистят до нитки.

Ульяна успела обжиться в шкуре барыни, которой не по чину морочить себе голову проблемами дворовых, так что сочувствовать преданной Оксанке ей даже в голову не пришло.

Теперь Уля встала перед дилеммой: поехать после работы домой и заняться уборкой или все же отправиться в кабак? Впрочем, мучилась выбором Асеева недолго, отдав предпочтение второму варианту. Лилька заявила, что «до пятницы она совершенно свободна», и обещала быть в девять в ресторане «Леонардо» на Петровке, как штык.

«Топтушка» в «Бытии» обычно начиналась в восемь вечера. Собирались завотделами, ответсек, заместители редактора и стоя (потому и «топтушка») смотрели готовые полосы завтрашнего номера. Сидеть на подобных мероприятиях позволялось, естественно, только Габаритову. По мнению Ули, толку в этих собраниях-топтаниях было чуть. На полосы смотрели вполглаза, требования Алиджана придумать другой заголовок вместо «совсем уж дебильного» встречали дружным: «Да зачем? И этот нормальный! Очень даже хороший!» – так уж всем хотелось поскорее отвалить.

Релаксация

За оставшееся до ежевечерней поверки руководящего состава время Уля успела поправить макияж, покрыть лаком ногти, поболтать по телефону с Витей Силаном, который совершал чес по Дальнему Востоку. В Благовещенске, где парень завис на три концерта, была уже глубокая ночь, и восходящая поп-звезда маялся в отсутствие самого завалящего собеседника. Московские друзья, как назло, оказались заняты неотложными делами и после вопросов: «Как дела?» и «Ты где?» – спешили откланяться: «Слушай, братан, я сейчас в запарке, давай часика через три созвонимся». А с Улей Витя поболтал всласть. Асеева сначала струхнула, думала, Силану уже кто-то о заметке в сегодняшнем номере «Бытия» стуканул. Но к счастью, о том, что катастрофически глохнет, Витя был пока не в курсе.

Рык Кососаженного: «Топту-у-ушка-а!» – разнесся по редакции в 20.15.

«Опять чего-то переверстывали, – сделала вывод Уля. – Или отдел происшествий поздно материал из командировки сдал. Опять, наверное, какую-нибудь хрень привезли. Чего ж они на прошлой-то неделе такое нарыли? А-а-а, как мужик соседскую козу изнасиловал! Такой психологический триллер из этого сделали – мама, не горюй!»

От мыслей об изнасилованной козе Уля плавно перешла к размышлениям об удовольствиях, которые ей обещали грядущие вечер и ночь. Так, с играющей на губах сладкой улыбкой, она и подошла к большому столу, на котором были разложены полосы. И в глазах у Асеевой потемнело. Портрет изжеванной Пепиты был помещен на первую полосу, а рядом стоял огромный заголовок:

...

Пепита

пошла

по рукам

Уля без сил опустилась на стул. А Габаритов, даже не взглянув в сторону любимицы, заявил с пионерским энтузиазмом:

– Смотри, Асеева, как мы классно твой материал подали! На первой! И заголовок я новый придумал. Внутри и старый сойдет, а как анонс: «Пепита пустилась во все тяжкие» – слабоват. Не переживай: Махалов тоже в номере остался, но мы его в шпигель вынесли, третьим анонсом. Вот сегодня твой отдел хорошо поработал. Хвалю!

Дуговская стояла, опираясь о шкаф, и была мрачнее тучи. Материал ее отдела о погибших при пожаре годовалых близнецах, хоть и был анонсирован в подвале первой полосы под заголовком «Херувимы в огне», похвалы шефа не удостоился.

Выходя с «топтушки», Уля хотела только одного: побыстрее добраться до кабака и нажраться там до поросячьего визга. Она и сама сказать не могла, что сейчас разрывает ее душу: муки совести или страх, что после этой публикации от нее отвернется половина тусовки. Ведь это в своем террариуме звезды были «клубком целующихся змей», но если обида кому-то из них наносилась чужаком… Забыв внутренние склоки, они могли объединиться и пойти на «агрессора» единым фронтом.

Лилька и мальчики уже ждали Улю за столиком. Только кавалеров почему-то было не два, а три. Кроме Саши и Коли, с которыми подруги уже провели не одну веселенькую ночь, наблюдался незнакомый парень лет двадцати двух. Все четверо уже успели хорошо принять.

– О, Улька, жопа, ты чего опаздываешь?! – завопила на весь зал Лилька. – Я уж думала, вообще одной отдуваться придется. А я хоть баба и крепкая, троих мне все же многовато.

Лилька похотливо заржала и положила руку Кольке на ширинку. Улю передернуло. Захотелось развернуться и, ни слова не говоря, уйти. Но она села за столик, щедро плеснула себе из початой бутылки «Hennessy» в стакан и залпом выпила.

– О-хо-хо! Вот это темпы! – заржал новенький и протянул Уле через стол ладошку: – Я Эрик.

– Как? – скривилась Асеева.

– Ну вообще-то меня Вова зовут, – смутился под ее насмешливым взглядом парень, – но сценический псевдоним – Эрик.

– И в каком же, простите, виде искусства себя самовыражаете?

– Так танцую же я… – вконец растерялся Вова-Эрик. – Как Сашок и Колян. Меня вчера к ним в коллектив приняли, я кастинг прошел.

– А медосмотр в рамках этого кастинга был предусмотрен? – продолжала стебаться Асеева. – Ну там венеролог, дерматолог, проктолог…

– Чего? – Вова испуганно глянул на коллег. Сашок и Колян давились от смеха.

– Да прикалывается она над тобой, не понимаешь, что ли? – пожалела парня Лилька. – Ей на работе небось вставили по самое не хочу – вот она и решила на тебе отыграться. Но ничего, сейчас коньяк куда надо дойдет, и Уля сразу подобреет. Она у нас, когда пьяная, весь мир любит…

– А-а-а! Понял! – обрадовался Вова. – У тебя на работе просто тяжелый день был, да? А я уж думал, ты по жизни такая стерва.

Компания заржала.

– Да что ты! – отсмеявшись, просветила Вову Лилька. – Асеева у нас мягкая, белая и теплая – прямо как говно больного желтухой.

Сразу после окончания школы Лилька поступила в медучилище, которое через год бросила, успев, однако, вынести некоторые специальные познания.

Каким-то образом – наверное, Уля все же сама пригласила – компания в конце концов оказалась все-таки у нее дома. Пьяная Лилька попыталась убрать со стола грязную посуду и уронила на пол три тарелки. Уля великодушно ее простила («Насрать! Новые куплю») и, не разрешив смести осколки в совок, увела всех «догоняться» в комнату. Для «догона» она извлекла из холодильника литровую бутылку виски и водяру «Парламент» вместимостью 0,7.

Будильник дисциплинированно прозвенел в 8.30. Хозяйка заводила его по воскресеньям – на всю рабочую неделю. Не открывая глаз, Уля провела ревизию подвергнутого серьезным испытаниям организма. Голова, как ни странно, не болела. «Это потому, что вчера я пила только коньяк, виски и водку – все примерно одного градуса», – похвалила себя Асеева. В желудке слегка пощипывало, во рту – жуткий сушняк. Не смертельно. А вот с ногами что-то не так. Как будто их деревом придавило. Уля попыталась пошевелить сначала правой, потом левой. Ничего не получилось. Пришлось открыть глаза и приподнять голову. Уля аж присвистнула. И было от чего. Картинка ее глазам открылась преживописнейшая. Справа, уткнувшись носом в «подножие» Улиного бюста и закинув на ее голени согнутую в колене ногу, храпел Сашок. Слева, повернувшись к гостеприимной хозяйке откляченным задом, посапывал Вова-Эрик. Уля провела ладонью по низу живота. Брюки были застегнуты и на молнию, и на обе пуговицы.

«Значит, ничего не было», – то ли с сожалением, то ли с облегчением подумала Уля. Бесцеремонно скинула с себя ногу Сашка и на пятой точке, опираясь руками о брошенный кем-то вчера на пол матрас, выползла с ложа.

Лилька с Колькой спали на Улиной кровати совершенно голые. Плед и простыня валялись на полу. «Поднять, что ли, и прикрыть этих уродов?» – лениво подумала Асеева, но делать лишние движения было в такой лом, что она, отпиннув с дороги Колькины джинсы и Лилькино платье, поплелась в ванную. Через сорок минут, при полном параде и боевой раскраске, бодрая Уля уже стояла на пороге комнаты и зычным голосом трубила побудку:

– Граждане пропойцы, погромщики и развратники! У вас есть десять минут, чтобы собрать свои манатки и освободить помещение! Мне, в отличие от вас, пора на работу.

«Граждане» заворочались, но глаз не открыли.

– Я что, сто раз повторять буду?! – разозлилась хозяйка. – Вставайте, уроды! Я из-за вас опоздаю!

– Ты чё орешь в такую рань? – приподнялась на локте голая Лилька. – Ну и иди на свою работу, а людям дай поспать.

– Я чё, вас здесь, что ли, оставлю? Вы мне всю квартиру разгромите и загадите.

– Ну нагадить тут больше, чем есть, уже невозможно, – вяло «куснула» Лилька. – А если ты сейчас от своей рожи нас избавишь, то обещаю: когда выспимся, мусор вынесем и посуду помоем.

Подумав немного, Уля согласилась:

– Ладно. Ключ тогда возьми себе – запасной, что на крючке висит. При встрече отдашь. Все, чао!

Заявление

До планерки оставалось пятнадцать минут. А Уля уже успела и корреспондентов на предмет сдаваемых в номер заметок допросить, и в ежедневник темы записать. Вот что значит выехать чуть раньше обычного (верный Юрик курил у ее подъезда с 9.00) и не попасть в пробки.

Асеева решила заглянуть в фотоотдел. Сколько раз так бывало: работая на тусовках, презентациях, премьерах, фотокоры щелкали все подряд, на комп с флешки сбрасывали снимков по сто, а на верстку отправляли с десяток. Причем отбирали, руководствуясь исключительно собственными соображениями. А в девяноста процентах «мусора» иногда такие шедевры оставались! Не в смысле ракурса, композиции, цветового решения или чего там еще ценится в фотоискусстве, а в смысле персонажей. А еще точнее – в каком виде эти персонажи там запечатлелись.

Так, например, именно в «отбросах» полгода назад Асеева усмотрела забойный кадр, который поставили на полполосы. На нем была изображена телеведущая Кристя Чужчак. Вернее, ее зад. Солист группы «Ха-хи» Фрол Кузьмичев попытался поднять увесистую «светскую львицу» на руки, ухватив Кристю под мышками и под коленками. Но силенок у парня не хватило, и огромный голый зад Кристи (мини-юбка задралась до бюста, а затерявшаяся между ягодиц ниточка «стрингов» не в счет) катастрофически провис. А потом и вовсе шмякнулся на пол. Сам процесс падения фотокор запечатлеть не успел, и следующим за «поп»-кадром на флешке оказался сюжет, где уписывающуюся от смеха Кристю под руки поднимают с паркета. Автор фоторепортажа работал в «Бытии» всего две недели, а потому знал в лицо (а тем более в зад) далеко не всех вип-персон. И если бы не интуиция Ули и нехватка тем у вверенного ей отдела, куковать бы суперснимку в какой-нибудь архивной папке на компе фотокора-дилетанта, а потом и вовсе быть уничтоженным по первому требованию редакционного сисадмина: «Юзеры, немедленно поубивайте весь балласт! У системы уже памяти не хватает!»

В фотоотделе царила непривычная тишина. Имевшиеся в наличии Булкин и Тюрин сидели рядом на диване и молчали.

– Привет! – поздоровалась Уля. – Чего это вы такие мрачные, будто подряд сто похорон отщелкали?

Ни Робик, ни Алексей на приветствие не ответили.

– Да чё случилось-то? – забеспокоилась Уля.

Булкин сунул руку себе за спину и вытащил смятый номер «Бытия»:

– Ты вот это видела?

– Ну видела, – с вызовом ответила Асеева. – А что я могла сделать? Алиджан Абдуллаевич сказал: «Ставим Пепиту!»

– А текст тоже он писал?

– …

– А заголовок?

– Внутри мой, – поникла Асеева, – а на первой его.

– И как ты теперь будешь Пепите в глаза смотреть? Она ж к тебе как к человеку. Ко всем нам… Единственная, наверное, во всей тусовке, кто вот так, а ты…

Уля метнула на Булкина полный ненависти взгляд:

– И ты еще МЕНЯ совестишь?! Прикидываешься, что не помнишь, как Пепита тебя на себе тащила и как ты ей все платье обрыгал?

Последнее было неправдой, но Уле требовалось немедленно усугубить вину Булкина, чтоб он тут не выпендривался и не строил из себя святошу.

– А чего ты меня-то не предупредила? – поднял на Асееву глаза Тюрин.

– А когда б я успела, если ты сразу пить и жрать ломанулся?! Ты ж на всякие мероприятия только за этим ходишь, а снимаешь так, между делом!

Тюрин упрека будто и не слышал:

– Ну а потом, когда по домам ехали, почему ничего не сказала? Я бы прямо в машине с флешки этот кадр удалил.

– Да забыла я, забыла! Устала как собака, спать хотела…

– Ну ты хоть Пепите-то позвонила? Сказала, что ее уродская фотка в номере идет, на первой полосе?

– Я хотела, но она недоступна была, – соврала Уля.

Булкин понял, что она врет, но изобличать не стал:

– А сегодня утром?

– Да она спит еще. Чего будить-то? – В голосе Асеевой послышались заискивающие нотки.

Булкин резко поднялся с дивана:

– Тогда я ей сам позвоню. Давай номер!

– Сейчас, – обрадовалась Уля. – Он у нее простой.

Робик вбил продиктованные Асеевой цифры в телефон и, окинув ее с ног до головы презрительным взглядом, вышел из отдела.

На планерку он не явился, хотя как заместитель начальника фотоотдела (начальник Сеня Плотников догуливал отпуск) обязан был присутствовать. Пять минут Габаритов допытывался, где Булкин, народ вертел головами и уверял, что утром его видели, а куда потом делся, неизвестно. Уля молчала. На душе у нее было муторно. Кое-как дождавшись окончания планерки, она побежала в фотоотдел. Булкин сидел за своим столом и что-то писал на стандартном листе бумаги. Уля подошла ближе и заглянула ему через плечо. Робик писал заявление об уходе: «Прошу уволить меня по собственному желанию, потому что устал чуствовать себя сволочью и подонком…»

– Чувствовать пишется через «в», – машинально отметила Уля. И вдруг завыла, как деревенская баба на похоронах: – Робик, миленький, не ухо-о-оди-и!

– Асеева, ты чего, с ума сошла? – ошалел Булкин. – Ты чего голосишь-то?

Уля насупилась и попыталась вырвать из рук Булкина листок.

– Не дури, – попросил Робик. – Ты же знаешь, если я что решил…

– Ну ты подумай еще, хотя бы до вечера! – взмолилась Уля. – Если прямо сейчас ему отнесешь, он же подпишет. Уговаривать не будет, а ты потом пожалеешь.

– Не пожалею, – отрезал Робик и уже мягче добавил: – Давай, Улька, и ты сваливай отсюда, пока не поздно… Пока он тебя совсем не сломал.

Больше Асеева Булкина не видела. Ближе к обеду она узнала, что уволился и Тюрин. Об этом ее оповестила Дуговская. Влетела в Улин кабинет и с порога выпалила:

– Слушай, Асеева, ты не знаешь, что случилось? Из-за чего весь фотоотдел поувольнялся?

– Почему весь? Только Булкин…

– Ага! А еще Тюрин, и Надька Полетова писать заявление собирается…

– А она-то с чего?

– А с чего Булкин и Тюрин, ты, значит, знаешь? Рассказывай…

– Иди ты, Дуговская…

– Нет, правда, расскажи, – ничуть не обиделась Римма. – Ты пойми: мы теперь с тобой обе в пострадавших. С кем на задания-то выезжать? С этими сопляками, что ли? Да они от страха обосрутся, если им кто-нибудь камеру или морду разбить пригрозит. А трахать за то, что нормальных снимков к материалам нет, Габаритов нас с тобой будет…

– Он тебя и с нормальными снимками мало трахает, что ли? – бесцветным голосом осведомилась Уля. – Должна уж привыкнуть.

Поняв, что никаких внятных объяснений по поводу увольнения Робика и Лешки не последует, Дуговская тяжело вздохнула и поднялась со стула:

– Ну ладно, надо работать. Когда курить пойдешь, позови меня, ладно? А то теперь и подымить не с кем.

Когда за Дуговской закрылась дверь, Уля взяла телефон и нашла в памяти номер Пепиты. В трубке раздались длинные гудки. Один, второй, третий, четвертый… «Она видит мой номер и не хочет брать трубку… ну и хорошо, что разговор откладывается… Лучше потом, когда она остынет…» – думала Уля, пытаясь унять нервную дрожь. Она уже хотела нажать «отбой», когда раздался щелчок и кто-то сказал:

– Я слушаю.

«Это не Пепита. А кто? – растерялась Уля. Вместо глубокого бархатного голоса подруги в трубке звучал совсем другой – казенный, с металлическими нотками.

– Я слушаю, – повторил голос, и Уля поняла: это Пепита.

Опять повисло молчание. Репетируя про себя этот разговор, Уля приготовила несколько фраз: «Ты прости, что так получилось. Но я не виновата. Я тут такой скандал устроила, чтоб фотку не ставили, но Алиджан и слушать не захотел». Но сейчас неожиданно для самой себя сказала:

– Булкин и Тюрин сегодня уволились.

В ответ молчание.

– Робик в заявлении написал, что устал чувствовать себя сволочью и гадом.

– И у него такое заявление приняли? – сухо осведомилась Пепита.

– Нет. Заставили переписать. Без «сволочи» и «гада».

– А ты?

Уля поняла, что значит выражение «душат слезы». Будто перехваченное тугой веревкой горло перестало пропускать в легкие воздух. Сделать вдох она смогла, только когда по щекам потекла теплая влага.

– Ты там ревешь, что ли? – спросила Пепита уже своим обычным, похожим на темно-синий бархат голосом. – Давай приезжай ко мне. Поговорим.

В трубке запиликали короткие гудки. Пепита не назначила времени встречи, не спросила, может ли Уля приехать. Будто решила, что для редактора ведущего отдела суперпопулярной газеты «Бытие» сейчас нет важнее дела, чем мчаться к ней – покаяться и получить прощение… Впрочем, так оно и было.

Уля выключила компьютер, взяла сумку и, не заглянув в комнату к корреспондентам, прошла в приемную.

Секретарь босса Юля сидела, уставившись себе куда-то в область колен.

– Шеф у себя?

Девушка вздрогнула и сползла на краешек стула.

«Какой-нибудь бабский журнал читает, – догадалась Уля. – Статью модного психолога о том, как обольстить мужчину-начальника».

– Не-е-ет, – виновато захлопала ресницами Юля. – Он в мэрию уехал.

– Когда вернется, скажешь ему, что я заболела и поехала домой.

– А чего у тебя… у вас болит? Он обязательно спрашивать будет.

– Горло. И насморк. Температура, кажется, поднялась.

– Ладно, я скажу.

– Телефон я дома отключу, а то звонками замучают. Кому буду нужна – пусть звонят на сотовый.

– А вы долго болеть будете, а то он спраши…

– Откуда я знаю?! – огрызнулась Уля. – Когда выздоровлю, тогда и выздоровлю!

– Не «выздоровлю», а выздоровею, – поправила редакторшу секретарь и осеклась. Начала оправдываться: – У меня мама учитель русского в школе, она сама всех поправляет, и я от нее заразилась.

Рассказ про маму-филолога и распространяемую ею «заразу» Асеева дослушивать не стала. Через две минуты она уже ловила тачку, чтобы ехать к Пепите. Ждать Юрика, который обещал быть минут через сорок, она не стала.

Разговор

К будке охранника, или, как ее называли сами сторожа элитного дома, «КПП», Асеева подошла с бешено колотящимся сердцем.

– Здравствуйте, – без привычной надменности, скорее даже робко, обратилась она к мужичку средних лет в темном недорогом костюме, который, однако, сидел на его накачанной фигуре без единой морщинки. Уля знала, что охрана элитного дома набрана сплошь из бывших офицеров званием не ниже майора.

– Здравствуйте, – приветливо улыбнулся он. – Вы в четырнадцатую? Хозяйка уже звонила, предупредила, что вы придете.

Дверь квартиры открыла Раиса. Поздоровалась официально-холодно:

– Добрый день. Вас ждут в кабинете.

Будто с совсем незнакомым человеком. Будто не угощала Улю своими знаменитыми пирожками и не стелила ей постель в комнате для гостей, когда после очередной затянувшейся тусовки Пепита тащила подругу ночевать к себе: «Какое «домой»? С ума сошла! Одна! В такую даль! Изнасилуют на фиг!»

Переступая порог Пепитиного кабинета, Уля почувствовала, что к колотящемуся, как сумасшедшее, сердцу, ватным ногам прибавилась еще и страшная сухость во рту. Потому и «здрасте» прозвучало как «здгахте». Пепита сидела в глубоком кожаном кресле, держа в руках раскрытую книгу. Глянула поверх очков:

– Здравствуй. Садись.

Уля села напротив на обитый коричневой кожей диван.

– Спиртного не предлагаю, – сказала Пепита. – Во-первых, еще рано, а во-вторых, судя по физиономии, ты вчера не постничала.

– А что, заметно? – забеспокоилась Уля и завертела головой в поисках зеркала.

– Не суетись. Это только я такая проницательная, – ухмыльнулась Пепита и крикнула куда-то в глубь коридора: – Рая, принеси нам, пожалуйста, чаю покрепче! – И уже Уле: – Есть хочешь?

Асеева помотала головой.

Пепита отложила книгу и сняла очки:

– Ну рассказывай…

Перескакивая с одного на другое, перебивая саму себя, Уля рассказала Пепите и про то, как злосчастный снимок появился в газете, и про то, как на нее утром смотрел Булкин, и как она вчера напилась до скотского состояния, только б забыться и заглушить ощущение вины и ненависти к самой себе. Закончила словами Робика, сказанными ей перед уходом: «И ты, Улька, тоже уходи, пока Габаритов тебя совсем не сломал».

– То, что Булкин – настоящий мужик, я и до этого знала, – хлопнула себя по коленке Пепита. – Только все понять не могла, как это он в вашем концлагере столько времени терпит?

– Почему в концлагере-то? – встрепенулась Уля. – Просто у нас дисциплина и строгое единоначалие, как во всех ведущих западных фирмах.

– Едино… чего? – издевательски прищурилась Пепита. – Концлагерь у вас или, точнее, тюремная психушка, где главврач – параноик или деспот-шизофреник. Тебе как больше нравится?

– Ты не права, Пепита! – горячо заговорила Уля. – Алиджан Абдуллаевич просто лучше всех знает, как делать сверхприбыльную газету, что читателям нужно и вообще…

– А ты, значит, с ним согласна? В том, что читателям нужно, чтобы вы врывались в палату к умирающим, чтоб щелкали тайком на похоронах искривленные в крике рты вдов и матерей, в том, чтобы трясли чьим-то грязным бельем и у человека после этого рушилась жизнь?

– Ну да! – рванулась к Пепите верхней частью туловища Уля. – Как ты не понимаешь? Ведь обывателю только это и надо!

– А обыватель в твоем понимании кто? Моральный урод, которому в кайф читать, как хреново ближнему? Садист, с удовольствием рассматривающий мумию ребенка, которого родная мать сначала полгода морила голодом, а потом еще два года не хоронила? Да, по статистике в стране шесть процентов – психически больные люди. В Москве, думаю, еще больше. Выходит, ваше «Бытие» на них рассчитано? Тогда так под названием и напишите: «Издание ориентировано на психически неполноценных». Только и им твою газету читать нельзя – состояние усугубится.

Уля резко поднялась с дивана:

– Помнится, раньше ты была не против, когда «Бытие» про тебя писало! Про презентации твоих новых альбомов, про новые программы, даже про твой развод! Или тебе моя газета только тогда нравится, когда что тебе надо пишет? Чего ж ты перед шизофрениками распиналась, рассказывая, – Асеева закатила глаза и плаксиво прогундосила, – про свою душевную боль!

– Перестань кривляться! – одернула ее Пепита. – Я себя не оправдываю. Сознаюсь: иногда противно было, что «желтую» газетенку в своих интересах использую. Утешалась тем, что все так делают. И сейчас, если б вот это, – Пепита подняла с пола свежий номер «Бытия» и потрясла им в воздухе, – кто другой написал, разозлилась бы страшно, но в первую очередь на себя – посчитала бы, что это плата за прошлые услуги… Но ты! Как ты могла? Ты ж все про меня знаешь! Знаешь, что у меня с Питером серьезные отношения, что, кроме него, никого нет, что я замуж за него собираюсь! Что он сейчас в Москве, наконец! Кстати, он уже звонил. Доложил, что все киоски в моих портретах и он не мог пройти мимо.

– И что? – испугалась Уля. – Теперь все? Он тебя бросит?

– Ну не думаю, что все уж так трагично. Питер мужик умный, да и в Америке у них бульварной прессы, которая всякие сплетни про звезд пускает, предостаточно. Но настроение у него испортилось. Теперь с друзьями-коллегами объясняться придется, чего это он русскую шлюху на закрытые вечеринки таскает и к маме знакомиться возит…

Уля молчала, уставившись в покрытый арабским шелковым ковром пол.

– Ты пойми, я тебя не мозги парить позвала! – горячо заговорила Пепита. – Не полоскать тебя мордой в помоях и покаяния от тебя требовать! Мне больно, что тебя, неглупую и в общем-то несволочную девчонку, в суку превращают. В тварь бессовестную и бессловесную… И то, что у вас там сейчас происходит, только начало. Паранойя, она имеет свойство прогрессировать. Вот увидишь, через полгода Габаритов устроит вам «1984-й» по Оруэллу.

– А чего было-то в восемьдесят четвертом? – растерялась Уля.

– Эх, темнота ты, Асеева! Книжек вообще не читаешь, что ли? Был такой английский писатель – Оруэлл. Книжку написал «1984-й». Про некую страну, где все основано на страхе, где преступлением является даже не протест – это давно искоренено, а сама мысль о непослушании Вождю. Где все друг за другом следят, друг на друга доносят, где за любое проявление человеческого чувства подвергают изощренным пыткам и казнят.

– А это он про что вообще написал?

– Судя по тому, что роман был написан в сорок восьмом году, который – надеюсь, это-то ты знаешь? – был самым страшным при правлении Сталина, про «вождя всех времен и народов» и «лучшего друга пионеров». Про репрессии, про приговоры без суда и следствия, про животный страх, который он насаждал в стране и из-за которого люди доносили даже на самых близких. «Старший брат смотрит на тебя» – это оттуда. Да что я тебе рассказываю – ты почитай сама. Не хочешь Оруэлла, Замятина почитай. Кстати, его роман «Мы», кажется, сейчас даже в школе проходят. Или нет?

Уля пожала плечами.

– «Мы» Замятин в начале двадцатых написал, – продолжила просвещать подругу Пепита. – У него там уцелевшие после катастроф и мора люди в отгороженном высоченными стеклянными стенами городе живут. В стеклянных домах, где и стены, и потолки, и даже мебель – из стекла. Чтоб все у всех на виду. Шторки разрешают опускать только в сексуальные часы, на которые выдают талончики. У людей нет имен, а только буквенно-цифровые обозначения, и партнеров для удовлетворения сексуальных потребностей подбирает Система. И так же, как у Оруэлла, всякая свободная мысль, несанкционированная симпатия к другому «нумеру» – преступление, карающееся смертью или операцией, во время которой члену стеклянного общества удаляют фантазию. И он становится даже не скотом, а просто слизью, пылью, камушком керамзита. Ты почитай-почитай – тебе полезно будет.