Она опять начала меня раздражать. Вместо того чтобы поддержать в трудный период, лезет со своими бабскими капризами. Когда я был опером, ее тоже многое в моей работе не устраивало, но тогда обходилось без скандалов и истерик, а критика ее была, что называется, конструктивной. Я даже обсуждал с ней какие-то служебные дела и прислушивался к ее мнению. А сейчас? То — плохо, это — бесперспективно. Наверное, сидеть безработным очень перспективно.
      — Я просто понять тебя хочу!
      Ну вот, опять красивые и бессмысленные слова. Как в мексиканской мелодраме.
      — Федор, ты не чувствуешь, что сильно изменился?
      — Нет, Наташенька, самому странно. Все вот чувствуют, а я, извини, ослеп.
      Что-то пробормотав, она бросила трубку. Я испытал облегчение, услышав короткие гудки. Потом, когда все наладится, разберемся, если захочется…
      Такая мысль впервые пришла мне в голову, и я долго сидел, раздумывая, пока не понял, что на кухне отчаянно свистит чайник.
      Утром я собирался на работу с тяжелым сердцем. Я вспомнил вторжение в квартиру Бабко, а потом нашу с ним пьянку, и мне стало противно за себя.
      С самого утра меня одолевало неприятное предчувствие. Что-то нехорошее должно было случиться.
      Я встал вовремя и мог бриться не торопясь, но умудрился трижды порезать подбородок безопасным станком. Я грустно смотрел в зеркало, и мне хотелось сказать самому себе: «До чего же ты дошел, бывший опер?»
      Я вышел на улицу, и свежий, морозный воздух принес мне решение. Хрустел под подошвами нелюбимый мной снег, а порывы ветра обжигали лицо. Я чувствовал, как спадает владевшее мной напряжение.
      Бабко — наркоман. Я твердо был уверен, что он курит «травку», и достаточно часто. Косвенные улики порой убедительнее прямых, и кроме того, я доверял своей интуиции. А раз так, то я могу согласиться с Марголиным, что он не должен работать в фирме.
      Странно, после визита в квартиру мое отношение к Бабко переменилось. Возникло нечто вроде симпатии. Или виной тому неловкость, испытанная мной, когда я рылся в его вещах и разглядывал фотографии?
      Я решил сегодня же, использовав удобный момент, переговорить с Бабко и убедить его уволиться самому, не дожидаясь неприятных последствий. Я не сомневался, что у меня это получится. В свое время удавалось уговаривать и «колоть» и более крепких типов.
      Я шагал к остановке, не обращая внимания на ветер, был уверен в успехе. И ошибался.
      На инструктаже у Горохова Бабко сидел далеко от меня, как обычно, размеренно жевал резинку и временами прикрывал глаза с видом крайнего утомления. Витя в то утро, наоборот, был в ударе, говорил много и красноречиво и, в общем-то, ни о чем. Из услышанного запомнилось несколько свежих анекдотов.
      Бабко одним из первых нацепил свою пятнистую безрукавку и бодро двинулся к нашей арке. Проходя мимо, он мазнул по мне безразличным взглядом, и я на мгновение замер, подумав о том, не является ли мое задание очередной, более глубокой проверкой? Поразмыслив, я отбросил сомнения и вернулся к своему плану. Он казался мне безупречным. Совесть моя будет чиста, и по работе никто не сможет предъявить претензий.
      Мы выстроились под аркой, ожидая, пока Горохов уедет. Бабко стоял на другом конце шеренги и не делал никаких попыток приблизиться, так что я топтался рядом с отставным мичманом, мало прислушиваясь к его болтовне о вчерашнем хоккейном матче.
      Примерно через час черная «девятка» Горохова с ревом пролетела мимо нас, старый мичман отпустил в его адрес какую-то непонятную мне остроту, и мы стали расходиться. Двое остались под аркой, остальные быстро рассосались по всему рынку.
      Бабко широким шагом двинулся в сторону ангаров с автозапчастями, я догнал его и окликнул:
      — Вася!
      — Ну?
      — Поговорить надо.
      — Что, сейчас?
      — Не завтра же!
      — Ну так говори.
      — Давай отойдем куда-нибудь.
      Он замолчал. Смотрел на меня ничего не выражающим взглядом, катал во рту резинку и молчал. Никогда не встречал человека, который умел бы так выразительно молчать и двигать челюстями.
      — Сейчас не могу, — наконец процедил он. — Давай через полчаса. Приходи вон туда, видишь?
      Он показал на ободранный сарай, притулившийся около самого забора среди обрезков труб и занесенных снегом ящиков с какими-то станками. Очень подходящее место для душевного диалога. Можно войти вдвоем, а выйти одному, и никого это не удивит.
      Я кивнул и пошел к торговым рядам.
      Тридцать минут я провел, шатаясь среди лотков, заваленных кожаными куртками, меховыми шапками и обувью. Попадались вещи приличного качества, и я мысленно делил свою будущую получку, определял, на что потрачусь в первую очередь. Время пролетело быстро. Я перекурил и пошел к месту встречи. Через высокие сугробы к сараю тянулась цепочка свежих следов. Я различил характерный протектор ботинок Бабко. Уже ждет…
      Меня остановило предчувствие. Я замер, оглядываясь и пытаясь определить, что же меня насторожило. Что-то должно было произойти…
      Уже произошло. Из сарая доносились звуки возбужденных голосов, треск ломаемых досок, противный скрип снега под ногами… И глухие удары.
      Самым разумным было позвать помощь. Всего в сотне метров от меня двое охранников мирно беседовали с молодой продавщицей обуви. Но меня переполнило предчувствие допущенной мной страшной ошибки и своей вины.
      Я подбежал к сараю и заглянул в окно.
      Все было кончено. Бабко лежал на животе около стены, и сведенные за спину руки крепко держали браслеты наручников.
      — Сука, ребро сломал, — услышал я незнакомый мужской голос.
      — Говорили тебе, что здоровый черт будет…
      Рядом с Бабко было несколько мужчин среднего возраста. Никого из них я не знал, но сразу понял, что это опера из 22-го отделения. Чуть позже я разглядел на них легкие куртки с надписью «милиция» на спине.
      — Сергеич, скорую звать?
      — На х…, сам доеду! Во с-сука!
      Бабко пошевелился. По скуле у него стекала струйка крови — видимо, кто-то заехал ему пистолетом по голове.
      — Стоять! — Один из оперов заметил меня и кинулся к двери.
      Я замер. Ко мне подбежали, повернули лицом к стенке и обыскали. Ничего противозаконного в моих карманах не нашли, и я мгновенно потерял интерес для оперов.
      Бабко подняли на ноги, и теперь он стоял посреди сарая, разминая плечи и оглядываясь исподлобья.
      Мне надо было уйти. Нечего мне было здесь делать. Но, находясь в каком-то оцепенении, я продолжал стоять, и Бабко наконец увидел меня. Мы смотрели друг на друга, и взгляд его, ничего не выражающий, был невыносимо тяжел.
      Как в плохом кино, во двор въехали две черные «волги». Захлопали дверцы, и я очнулся, различив голоса оперов, скрип снега под ногами и бестолковые вопросы зевак, начавших собираться в круг на некотором отдалении от нас.
      Бабко повели к машине. Он низко опустил голову и на улице резко остановился, глянув на меня. Я не отвел глаз, пытаясь взглядом сказать, что не виноват перед ним и не имею к случившемуся ни малейшего отношения. Он щурился от яркого света, потом сплюнул на снег кровь и хотел что-то сказать, но его сильно толкнули в спину, и он успел бросить короткое:
      — Сука…
      Бабко усадили на заднее сиденье потрепанной «волги». С боков втиснулись двое оперов. Откинувшись назад, они переговаривались за его спиной, и я видел, как Бабко сидит, низко опустив голову и шевеля скованными руками, пока не захлопнули дверь с зеркальным стеклом.
      Машины почему-то не уезжали, хотя, как я понимал, все действия здесь были закончены. Один из оперов, прохаживаясь вдоль сарая, говорил по радиотелефону, остальные в сторонке курили.
      Появился Горохов. Вид у него был такой, словно его вытащили из туалета раньше, чем он успел воспользоваться бумагой.
      Он метнулся к обладателю трубки, тот не прекратил разговора, не замедлил шага, так что Горохову пришлось бежать за ним, сбоку заглядывая в лицо.
      Через несколько минут оперативники расселись по машинам. Горохов стоял у раскрытой дверцы, продолжая допытываться чего-то у старшего, но его не слушали, и когда «волга», швырнув колесами снег, поехала, он с остолбеневшим видом отскочил, болезненно морщась.
      Я тоже стоял столбом и смотрел в направлении исчезавшей «волги». Доставая сигареты, Горохов подошел и протянул мне пачку. Я отказался, и он закурил сам, с трудом совладав трясущимися пальцами с зажигалкой.
      — Федя, а что тут… вообще было?
      — Не знаю. Я подошел, когда уже все кончилось.
      — Нет, а вообще? Ты же работал…
      — А я почем знаю, что тут… Мне о таких вещах не докладывают.
      — Да, конечно… Просто ужас!
      Я подумал, что он меня почему-то боится.
      — Я сам разберусь. Иди на место. Или ты на обеде?
      Как я понял потом, в тот момент он действительно боялся. Но не меня.
      Мне хотелось позвонить Марголину и потребовать объяснений. Немедленно. Стукнуть кулаком по столу. Сказать, что мне надоело быть чужим среди своих. Надоело выступать в качестве слепого агента. Лучше уж ларьки по ночам сторожить.
      Я поймал себя на противной мысли. Сказать-то хочется. И наверное, я все это скажу, но вряд ли пойду дальше слов.
      Скорее всего, просто напьюсь вечером.

* * *

      Остаток смены тянулся долго и нудно. Мне казалось, что коллеги косятся и шепчутся за моей спиной. Вид у них был мрачный и подозрительный, будто карманы каждого были набиты героином и они ожидали возвращения черных «волг», заранее смирившись со своей участью. Даже старый боцман забыл про свои дурацкие шутки и тоскливо оглядывал горизонт. Наверное, кроме героина, у него было при себе еще что-то. Украденная на флоте торпеда.
      Пару раз подходил Горохов. Теперь он выглядел так, словно успел принять душ, но не поменял белье. Он отзывал в сторону отставного десантника, и они о чем-то шептались, густо усеивая окурками снег под ногами.
      Сдав дежурство, я сухо попрощался со всеми и пошел на троллейбус.
      Я стоял на задней площадке и, уже подъезжая к своей остановке, заметил, что за троллейбусом спокойно катит серый БМВ. Я разглядел спокойную физиономию Марголина и почувствовал, что закипаю.
      Когда я вышел, БМВ прижался к обочине. Марголин продолжал сидеть за рулем, не подавая никаких знаков и вообще глядя куда-то мимо. Я подошел к машине с твердым намерением высказать накипевшее. Я упал на сиденье, и все, на что меня хватило, — это сказать:
      — Зачем было так меня подставлять? Даже угрозы в голосе не прозвучало. Какая-то жалоба.
      — Как?
      Я молчал, пытаясь хотя бы взглядом выразить свои чувства. Марголин рассмеялся и хлопнул меня по плечу:
      — Не переживай, все нормально.
      — Нормально? Значит, это нормально — вот так меня подставить?
      — Ты не знаешь всех обстоятельств.
      — А какие могут быть об…
      — Разные. Обстоятельства бывают самые разные. Опера из 22-го все-таки пронюхали про нашего Васю. Хорошо, что есть кое-какие знакомства. Удалось хоть немного с ними договориться. Могло быть хуже.
      — Куда уж хуже-то? Я засвечен…
      — Нигде ты не засвечен. Бабко ни сегодня, ни завтра не выйдет. А даже если бы и вышел — кто он такой и что он тебе предъявить может?
      Я пожал плечами. Меня учили работать не так. Совсем не так. И это с учетом того, что учителя у меня были достаточно среднего уровня. Не комиссар Мегрэ и не полковник Гуров.
      — А как же скандал? Вы же этого боялись больше всего!
      — Скандала не будет. Я же говорю, что удалось решить кое-какие вопросы. Поверь, это был самый оптимальный вариант. И волки целы, и овцы сыты…
      До меня не сразу дошел смысл последней фразы. А когда я посмотрел на Марголина, он уже включил двигатель и отъезжал от поребрика.
      Он подвез меня к самому подъезду.
      — Не забивай голову, — сказал он на прощание. — Мне понравилось, как ты работаешь. Через неделю займемся настоящим делом. Считай, что это был пробный дубль.
      Вечером, как обычно, я напился и в очередной раз поссорился с Натальей. Мне хотелось с кем-то поговорить, поделиться своими горестями. Но пойти к друзьям с такой историей я не мог. А ей… Рассказать все это Наташке я тоже не мог. Я осознал это внезапно, во время телефонного разговора.
      Я сидел на кухне в обнимку с бутылкой и разговаривал сам с собой.
      Мне было плохо.
      А потом я вспомнил вчерашний визит в жилище Бабко и представил котенка, который бродит по пустой темной квартире в ожидании хозяина…
      И мне стало совсем уж плохо.
      В субботу утром я встретился с Марголиным. Он позвонил мне заранее, я вышел на перекресток и сел в его машину.
      — Как настроение? Я пожал плечами.
      — Понял. Держи.
      В конверте оказалось удостоверение сотрудника ЧОП «Оцепление», где я значился в должности менеджера, и водительские права. На мое имя. Удостоверение было таким же, какое я видел у Красильникова, только совсем новое, пахнущее типографской краской и кожей. Я положил его на колени и взял права.
      — Не волнуйся, ни один гаишник не подкопается, — с довольным видом сказал Марголин, заметив мое сомнение. — Можешь проверить. Они в любом компьютере есть. Что я, буду тебя нае… ть?
      Я опять пожал плечами и убрал документы в карман. Действительно, не посадить же меня он решил. Тем более что ездить мне все равно не на чем.
      — Держи.
      Второй конверт оказался намного толще. Я взял его в руки и, не веря своей догадке, открыл клапан.
      Я был прав. Внутри действительно были деньги. Много. Намного больше, чем я заработал за всю свою карьеру опера.
      — Три тысячи. Пересчитай.
      Я тронул пальцами новенькие стодолларовые купюры. Странно, но никакой радости я не испытал. Как будто меня попросили просто кому-то передать.
      — Это премия.
      — А не много?
      — Да, низко ты себя ценишь! Ты проделал достаточно непростую и неприятную работу, и труд должен быть вознагражден. Пропорционально результату. Благодаря твоей работе фирма сэкономила приличные средства.
      Я на это не реагировал. Мне было все равно.
      — Я же говорил, что в нашем отделе платят за вредность. Что с деньгами делать будешь?
      — Декларацию подам. В налоговую инспекцию. Они эту проблему за меня решат.
      — Правильно, государство обманывать нехорошо. А если серьезно?
      — Купить кое-чего надо. И, — я тронул карман, куда положил документы, — может, колеса себе какие присмотрю.
      Машина была давней моей мечтой. Давней и недосягаемой. Теперь, когда она упала мне в руки, восторга я не испытывал. Только усталость и желание завалиться на свой диван.
      — Верное решение. Только не торопись. Если получится, я подберу тебе что-нибудь приличное… Только не торопись.
      — Есть варианты, — усмехнулся я.
      — Конечно. Они всегда есть. Следующую недельку отдохнешь. Не всю, конечно, в среду или четверг я позвоню, определимся с новой темой. Я рад, что не ошибся в тебе.
      — Спасибо.
      — Я говорю серьезно. И скажу еще одну вещь. Не люблю, когда в таких вопросах недосказанность остается. Если честно, тебя сразу на это место планировали. Антон нашим отделом и занимается. Надо сказать, башка у него здорово варит. Никогда еще не прокалывался.
      Я промолчал. Особого впечатления эта новость на меня не произвела.
      — Обиделся?
      — На обиженных воду возят.
      — Верно. Я считаю, что мы уже сработались.
      Я опять раскрыл конверт с деньгами, ковырнул пальцем банкноты.
      — Что с Бабко?
      — Тебя он еще интересует? Сидит. У него с собой пять коробков «травки» было. До суда его никто не отпустит, никаких подписок или залогов. В любом случае переживать не из-за чего.
      — А я и не переживаю.
      — А что тогда? Моральные терзания? Да забудь ты эту лабудень! Как будто раньше наркоманов сажать не приходилось. Или этот какой-то особенный?
      Марголин положил руку на спинку моего кресла.
      — Не забивай голову. Вот у меня один раз ситуация была, так это да! Как-нибудь потом расскажу. Сейчас за это деньги платят, и деньги, согласись, реальные. А мы тогда за одну идею уродовались… Извини, но мне пора лететь. Пока!
      Я пожал ему руку и выбрался из машины.
      — Много не пей, — посоветовал мне вдогонку Марголин, и БМВ рванул с места.
      Много не пей. Может, действительно сегодня не пить? Никогда не думал, что у меня окажется такая тяга к спиртному. Или раньше поводов не было?
      Дома я сел к телефону и позвонил в 15-е отделение. Мне повезло — работал Максим, который был со мной тогда, на лестничной площадке, когда я лишился пистолета. Я знал, что он до сих пор чувствует вину передо мной и не откажет в маленькой просьбе. Хотя в той ситуации виноват был я один. Я оказался идиотом. Самодовольным ослом, как говорили в старом фильме.
      Я попросил Максима проверить номер моего водительского удостоверения.
      Когда он перезвонил, голос его звучал удивленно:
      — Федя, это… твои права! Позавчера тебе выдали. Ты их что, купил, что ли?
      Я ответил что-то неопределенное. Хотя что тут можно было ответить? Одно из двух: либо я сошел с ума, либо действительно купил.
      — Дорого, наверное, — задумчиво протянул Максим. — А тачку уже взял?
      — Нет. Мне для работы нужны…
      Я постарался побыстрее закончить разговор. Потом я позвонил Красильникову. Я не рассчитывал застать его в офисе в субботу, но он ответил:
      — Слушаю вас внимательно.
      — Привет. Это Федор.
      — А-а, здорово! Куда пропал-то?
      — Работал.
      — Ну, работа — работой, а позвонить-то время всегда можно найти. Сейчас у тебя, как я понимаю, выходные.
      — Ага. Собственно, я по этому поводу и звоню. Давай куда-нибудь сходим?
      — В смысле выпить-отдохнуть? Давай!
      — Я угощаю. Только выбери куда, ты в этих заведениях должен получше разбираться.
      — Сейчас это не проблема. Ты в «Черной кошке» бывал когда-нибудь? Или в «Пауке»?
      — Нет. Я, знаешь ли, все больше по ресторанам в общежитиях и трамвайных парках специализировался.
      Красильников рассмеялся так, будто я сказал что-то очень смешное. Смех у него был натянутый, и меня в очередной раз кольнула мысль, что еще недавно я постарался бы не иметь никаких дел с таким типом.
      — Федя, ты меня слышишь? Алло-о! Я говорю, у тебя же вроде девушка есть. Давай бери свою, а я со своей приеду.
      Я подумал и согласился.
      — Ну и отлично! Давай завтра в восемь я к тебе заеду. Там разберемся, куда пойти. В «Пауке» кормят лучше, в «Кошке» варьете есть, и программа неплохая. Ну все, до завтра!
      Я позвонил Наталье. Помириться с ней оказалось проще, чем я ожидал. Почти без слез и упреков. Услышав о планах на воскресный вечер, она долго отказывалась, называя самые разные причины. Я проявил настойчивость и добрался до сути. Ей было не в чем идти. Родители давно перестали давать ей деньжат, из меня получился никудышный спонсор, а большинство ее нарядов теперь годилось лишь для посещения лекций и институтских дискотек. Я сказал, что с этим мы разберемся, поймал такси и через двадцать минут был у нее, прихватив по дороге букет роз. Последний раз я дарил ей цветы год назад.
      Вечером мы вернулись ко мне домой, увешанные свертками и пакетами. Мы купили костюм мне, вечернее платье ей и еще целую кучу вещей. Я потратил почти тысячу долларов, ошарашив таким размахом не только привыкшую к скромности и умеренности Наталью, но и самого себя. Я привел ее в один из лучших городских универмагов и строго пресек все попытки выбрать что-нибудь попроще и подешевле. Правда, к наиболее дорогим отделам я ее тоже не подводил, но она этого, кажется, не заметила, и купленное нами почти за два миллиона платье наполнило ее глаза таким беззащитным восторгом, что я был счастлив.
      В продовольственном отделе я набил сумки деликатесами, которые не пробовал ни разу в жизни.
      Я не люблю громких банальных слов, но вечер у нас получился действительно сказочный.
      Сейчас мне не хочется вспоминать о нем.
      Вернее, вспоминаю я его постоянно. Мне кажется, что это были лучшие часы в моей жизни; и картинки того вечера то и дело мелькают у меня перед глазами. Облекать их в сухие, штампованные фразы не хочется, а говорить по-другому я, наверное, и не умею.
      Часов в шесть утра я проснулся, как от толчка, и поднялся с кровати. В коридоре горел свет, а дверь в комнату осталась приоткрытой, и я недолго постоял, глядя на спящую Наталью. Я чувствовал себя полным сил, меня переполняли чувства добрые и нежные. Черт возьми, в тот момент я чуть ли не гордился собой.
      А потом меня кольнуло в сердце, и все изменилось.
      Я подошел к окну и посмотрел в черное, усыпанное яркими звездами небо.
      Я чувствовал себя невероятно одиноко. Звезды давили на меня своим холодом и недосягаемостью.
      И постепенно во мне родилось и окрепло ощущение, которое, как я понял позднее, было предчувствием.
      Тоскливым предчувствием больших неприятностей. Близких и неотвратимых.
      С таким настроением нельзя идти в бой.
      Но я и не собирался ни с кем воевать.
      Я хотел покоя и тишины.
      Безопасности, уверенности и стабильности.
      Далекие звезды отвечали мне, что этого не будет.

Часть вторая
БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ