Но лишь когда разбирательство уже началось, она села за занавеской и принялась разглядывать присутствующих. Сперва взгляд ее, насмешливый и небрежный, блуждал от одного лица к другому, но вдруг он стал более напряженным. Презрительная усмешка исчезла с ее губ.

Кто же так привлек внимание красавицы?

Не кто иной, как сам «подсудимый», молодой Герберт Воган.

Что выражал ее взгляд? Сочувствие? Неужели в груди прекрасной Юдифи шевельнулось благородное чувство жалости к молодому незнакомцу, историю которого она уже знала от Рэвнера? Нет, ее душа едва ли была способна на высокие порывы. И, однако, в ней впервые заговорило какое-то особое, новое чувство. Она даже отдернула занавеску и во все глаза смотрела на подсудимого, нимало не беспокоясь о том, какое впечатление это может произвести на окружающих.

Джесюрон, сидевший к ней спиной, ничего не видел, но от остальных это не ускользнуло. Молодой англичанин, как ни мало он был склонен в этот момент предаваться размышлениям о чем бы то ни было, кроме своего плачевного положения, не мог не заметить прелестного лица прямо перед собой. Заметил он и взгляды, которые бросала на него красавица. «Не дочь ли это старика, сидящего за судейским столом?» – подумал он.

Рэвнер изложил суть обвинения, после чего начался допрос обвиняемого.

– Ваше имя, молодой человек? – обратился к нему судья.

– Герберт Воган.

Джесюрон поправил очки и удивленно взглянул на обвиняемого.

Констебль и все остальные были не менее поражены. Квэко, чей огромный рост позволял ему видеть все, что происходило на веранде, удовлетворенно пробормотал что-то, услышав фамилию, хорошо известную всей округе. Но у дочери Джесюрона это имя вызвало не только удивление: черные глаза ее метнули искры, выражение сочувствия сменилось злобой. Было очевидно, что это имя ей ненавистно.

– Герберт Воган? – переспросил судья. – Уж не родня ли вы мистеру Вогану, владельцу Горного Приюта?

– Я его племянник, – последовал лаконичный ответ.

– Племянник? Да неужели? Нет, вы действительно доводитесь ему племянником?

В голосе судьи слышалась радость. Он, Джекоб Джесюрон, будет судить родного племянника Лофтуса Вогана, обвиняемого в серьезном преступлении! Вот когда представился случай поквитаться с тайным недругом, отомстить за десятки обид, которые ему пришлось вытерпеть от высокомерного, заносчивого соседа!

Работорговец потер костлявые руки, взял понюшку табаку и злорадно усмехнулся. Некоторое время он сидел молча, продолжая усмехаться, погруженный в размышления. Затем стал внимательно разглядывать обвиняемого.

– Первый раз слышу, что у мистера Вогана есть племянник. Вы приехали из Англии, молодой человек?.. А еще у мистера Вогана есть племянники в Англии?

– Насколько мне известно, я его единственный племянник – во всяком случае, в Англии.

Проницательный Джесюрон понял, что молодой человек плохо осведомлен о семье дяди.

– Давно вы на Ямайке?

– Вот уже приблизительно сутки.

– Только-то? Как же это вы не в поместье у дяди?.. Вы виделись с ним?

– Да, конечно, – ответил Герберт небрежно.

– Вы остановились у него?

Герберт промолчал.

– Вы у него ночевали? Прошу прощения, молодой человек, но в качестве судьи я обязан…

– Я готов ответить, ваша милость. – Герберт иронически подчеркнул это официальное обращение. – Нет, я не ночевал в доме дяди. Я провел эту ночь в лесу.

– В лесу?! – воскликнул Джесюрон вне себя от изумления. – Вы провели ночь в лесу?

– Да, я спал в лесу под деревом. И не могу пожаловаться на постель, – добавил Герберт шутливо.

– А дяде вашему известно, где вы ночевали?

– Полагаю, что нет. Да, я думаю, это мало его интересует, – ответил Герберт, не задумываясь над тем, какое впечатление произведут его слова.

Небрежность его тона не ускользнула от проницательного старика, и он заподозрил, что между дядей и племянником не все ладно. В его глубоко сидящих глазках вспыхнула радость. Он вдруг прекратил допрос и, знаком подозвав к себе Рэвнера и констебля, начал с ними шептаться.

Ни Герберт, ни остальные присутствовавшие не догадывались, о чем идет разговор, и поэтому результат его был для всех полной неожиданностью.

Когда Джесюрон вновь обратился к обвиняемому, в тоне и выражении лица старика произошла резкая перемена. Перед Гербертом был уже не сурово нахмурившийся судья, а скорее друг и покровитель – приветливый, улыбающийся, почти заискивающий.

– Мистер Воган! – Джесюрон приподнялся со своего судейского кресла и протянул обвиняемому руку. – Прошу прощения, если мои люди обошлись с вами грубо. Видите ли, в наших краях помощь беглому рабу – большое преступление. Но раз вы приезжий и не знаете наших законов, суд должен отнестись к вам снисходительно. Да к тому же беглецу – одному из моих рабов – не удалось скрыться. Его захватили мароны, и они обязаны мне его выдать. Я ограничусь наложением на вас штрафа. Вы обязаны его уплатить. А штраф вот какой: вам придется у меня отобедать. Полагаю, это достаточное для вас наказание… Мистер Рэвнер! – крикнул он управляющему, указывая на Квэко: – Отведите-ка его в дом да накормите как следует… А вас, мистер Воган, прошу пожаловать ко мне. Разрешите представить вас моей дочери.

Было бы противоестественно, если бы Герберт не обрадовался неожиданно приятному обороту дела. И предстоящее знакомство с дочерью судьи, конечно, не умалило его радости. Всякий, даже самый нечувствительный человек, взглянув на эти прелестные глаза, испытал бы желание познакомиться поближе с их обладательницей. Презрительное выражение в них давно исчезло. И когда молодой англичанин, приняв приглашение своего бывшего судьи, пошел с ним к двери в дом, очаровательное лицо у окна засияло нежнейшей, лучезарнейшей улыбкой.

Глава XXXI. НЕОЖИДАННЫЙ ПОКРОВИТЕЛЬ

Таким образом, события, приведшие Герберта на скотоводческую ферму Джекоба Джесюрона, приняли совершенно неожиданный оборот. Но этим дело не кончилось. Впереди его ждало еще много сюрпризов.

Герберт был поражен. Он не понимал, почему отношение к нему вдруг так круто переменилось. Может быть, фермер-скотовод сменил гнев на милость из-за добрососедского отношения к владельцу сахарных плантаций? «Они с дядей в приятельских отношениях, вот и все», – решил Герберт.

Соображение это, однако, не было для него приятно. Напротив, Герберт чувствовал, что попал в неловкое положение. Ведь гостеприимство, собственно, оказывается не ему, а его обидчику и даже врагу, хотя он ему и родня. Дядя, конечно, не замедлит узнать всю эту историю и еще обвинит Герберта в том, что он воспользовался своим родством с ним. Все это очень беспокоило самолюбивого, щепетильного юношу. Если бы еще дело касалось только дяди! Но кратковременное и малоприятное пребывание в Горном Приюте дало ему возможность познакомиться с Кэт. Ее образ не исчез из его памяти, хотя сейчас ему приветливо улыбались другие столь же алые губки и, может быть, не менее прекрасные глаза.

В его воображении Кэт стояла как живая, в ушах все еще звучал ее милый, задушевный голос. Упасть в ее мнении? Нет! Он все скажет Джесюрону, объяснит начистоту, в каких отношениях он со своим чванным родственником.

Однако только после обеда, когда дочь хозяина, улыбаясь, встала из-за стола и ушла к себе в комнату, Герберт, несколько разгоряченный вином, ничего не утаивая, рассказал Джесюрону все, что произошло между ним и дядей. Может быть, выпитое вино, которым его усердно потчевали, помешало ему заметить на лице собеседника хотя бы тень неудовольствия. Будь молодой человек понаблюдательнее, он подметил бы в лице старика даже нечто совсем иное: темные, глубоко сидящие, скрытые зелеными очками глаза сверкали радостью.

– Очень, очень сожалею, мистер Воган, – заговорил он наконец. – Искренне сожалею, что вы в таких отношениях с вашим дядюшкой. Будем надеяться, что со временем все переменится к лучшему. Я, со своей стороны, постараюсь помочь уладить эту маленькую семейную ссору. Вы не собираетесь вернуться обратно в Горный Приют?

– После того, что произошло? Никогда!

– Ну, не следует быть таким злопамятным. Мистер Воган – человек гордый и, надо признаться, поступил с вами нехорошо, очень нехорошо, но все-таки он ваш родственник.

– Он вел себя не по-родственному.

– Да-да, совершенно верно, почтенный джентльмен был неправ. Но почему же он так плохо обошелся с родным племянником?.. Да, очень печально. И что же вы думаете теперь делать? Я полагаю, вы человек состоятельный?

– Нет, мистер Джесюрон.

– Как, у вас совсем нет денег?

– Ни гроша! – подтвердил Герберт, беспечно рассмеявшись.

– Да, это скверно. Куда же вы предполагаете направиться, раз не хотите возвращаться в Горный Приют?

– Да вот думал вернуться в город, – ответил Герберт все тем же шутливым тоном. – Я туда и направлялся, когда меня – к счастью, на полпути – перехватили ваши люди. Я говорю – «к счастью», иначе я, вероятно, остался бы сегодня без обеда и уж во всяком случае не попал бы на такой роскошный пир.

– Ну что вы, что вы! Разве мой жалкий обед может идти в сравнение с тем, какой вам подали бы в доме мистера Вогана, вашего дяди? Я ведь только бедный, скромный фермер. Но все, чем я располагаю, – к вашим услугам.

– Благодарю, – сказал Герберт. – Право, мистер Джесюрон, не знаю, как я сумею отплатить вам за ваше гостеприимство… Не буду, однако, злоупотреблять им. Я вижу по солнцу, что мне давно пора отправляться в Монтего-Бей.

Герберт поднялся, готовясь уйти.

– Что вы, куда? – Хозяин насильно усадил его в кресло. – Уж во всяком случае не сегодня. Не могу обещать вам постель столь же удобную, как в доме вашего дядюшки, но все-таки она будет получше той, на которой вы спали прошлой ночью. Ха-ха-ха! Вы проведете эту ночь под моим кровом. А вечерком Юдифь вам поиграет… Нет-нет, ни слова! Я не принимаю отказа!

Искушение было велико, и после непродолжительных уговоров Герберт сдался. Он знал, что в городе его ждет самый нищенский ночлег. Соблазняла его и обещанная музыка.

Разговор вернулся к прежней теме: как Герберт думает устроиться дальше, есть ли у него надежда получить место в Монтего-Бей и какое именно.

– Не знаю, удастся ли мне там обосноваться… Да я и сам не знаю, какого места искать, – сказал Герберт мрачно.

– У вас нет профессии?

– Увы, никакой. Отец умер, когда я еще был в колледже. А там меня обучали главным образом латыни и греческому.

– Да, от этого толку мало, – согласился практичный Джесюрон.

– Я умею немножко рисовать… Рисую пейзажи, – скромно добавил молодой человек. – Но пишу и портреты – довольно сносно. Этому я научился от отца.

– Ах, мистер Воган, на Ямайке эти таланты ничего не стоят! Здесь вам от них не будет ни малейшего проку. Вот если бы вы умели покрасить дом или фургон или написать вывеску лавочнику – дело другое. Тут можно было бы кое-что заработать, во всяком случае побольше, чем писанием портретов. А что вы скажете насчет должности счетовода?

– К несчастью, я ничего не смыслю в счетоводстве. Этой полезной специальности меня не обучили.

Джесюрон рассмеялся:

– Вы еще зелены, мистер Воган, как у нас говорят. В нашем деле на Ямайке счетоводу незачем вести бухгалтерские книги. Ему даже не приходится и браться за перо.

– Как это так? Я уже не впервые здесь об этом слышу, но не понимаю…

– Я вам объясню, мистер Воган. По закону, рабовладелец обязан на каждых пятьдесят негров держать одного белого служащего. Глупый закон, но закон. Этих белых служащих мы зовем счетоводами, хотя, как я вам сказал, никаких счетов они не ведут. Теперь вам понятно, как обстоит дело?

– Но в чем же все-таки заключаются обязанности этого так называемого счетовода?

– Зависит от обстоятельств. Присматривать за неграми, то да се… А знаете ли, ведь мне самому как раз нужен такой человек. Я только что купил новую партию невольников и не хочу нарушать закон. Обычно я плачу счетоводу пятьдесят фунтов в год на всем готовом, но вам, из уважения к вашему дядюшке, я эту сумму удвою. Что вы на это скажете, мистер Воган: согласны вы принять такое место?

Неожиданный оборот дела вызвал у Герберта сомнения и колебания. Впрочем, они длились недолго. У него не было ни гроша в кармане, не было даже крыши над головой – все эти обстоятельства настойчиво требовали определенного решения. Короче говоря, Герберт согласился и принял столь великодушное, как ему казалось, предложение. И с этого часа Счастливая Долина стала его домом.

Глава XXXII. ЗАБОТЛИВЫЙ ОТЕЦ

Но Джекоб Джесюрон не был способен на бескорыстное великодушие. Никогда еще не истратил он и гроша без расчета вернуть потом свое в многократном размере. Но какую выгоду мог он извлечь, оказывая благодеяния молодому англичанину – бездомному, нищему, не способному ничем отплатить за поддержку и гостеприимство? Почему он назначил столь щедрое жалованье человеку, который явно не годился для такой работы? Ведь, говоря по правде, какой надсмотрщик за невольниками мог получиться из Герберта? А именно в этом и заключается суть обязанностей «счетовода» на ямайской плантации. Несомненно, Джесюрон что-то замыслил, но, как обычно, держал свои замыслы в тайне. Даже его «драгоценная Юдифь» была не вполне осведомлена на этот счет, хотя кое-что и поняла из разговора с отцом, происшедшего на следующее утро после появления Герберта в Счастливой Долине.

– Будь полюбезнее с молодым человеком, Юдифь. Не жалей усилий, постарайся во что бы то ни стало понравиться ему.

– Почему я должна проявлять к нему какую-то особую любезность, мой достойный родитель?

– Тише, тише, Юдифь! Бога ради, тише! Вдруг он услышит! Молодой англичанин очень щепетилен. У меня есть причина добиваться его расположения.

– Потому что он племянник спесивого Лофтуса Вогана? Только поэтому?

– Тише, говорю тебе! Он в соседней комнате, может услышать. Одно неосторожное слово – и все мои планы рухнут.

– Ну, если желаешь, можем говорить шепотом… Но что ты затеял? Надеюсь, ты не собираешься передо мной скрытничать?

– Нет, конечно, нет. Все скажу, только попозже, не теперь. У меня возникла идея – блестящая идея. Если все сойдет гладко, моя Юдифь станет самой богатой женщиной Ямайки!

– Быть самой богатой женщиной Ямайки и чтобы у меня лакеем был принц – ничего не имею против. Кто не позавидует тогда Юдифи Джесюрон, дочери работорговца!

– Тсс… Помни, Юдифь, в его присутствии надо поменьше упоминать о рабах. И чтобы не вздумали на его глазах наказывать плетьми и тому подобное. Пусть сперва попривыкнет. Надо будет предупредить Рэвнера, чтобы он сдерживался. Я знаю немало случаев, когда вот такие молодые люди из-за подобной ерунды бросали место. Надо, чтоб ему вовсе не приходилось иметь дела с рабами на плантации. Я позабочусь об этом. Но помни, Юдифь: все зависит от тебя. А я знаю: ты всего добьешься, стоит тебе пожелать.

– Да о чем ты, отец?

– От тебя зависит, захочет ли Герберт Воган остаться у нас.

Эти слова сопровождались многозначительным взглядом. Но Юдифь сделала вид, что понимает их буквально.

– Я думаю, ты напрасно беспокоишься. Если он действительно так беден, как ты говоришь, он будет только рад получить выгодное место и, уж конечно, постарается удержать его.

– Как знать… Он горд и запальчив. Ведь ушел же он от богатого дяди, да еще наговорил ему всяких дерзостей! А у самого в кармане пусто. Признаться, порядочный глупец этот родственничек Лофтуса Вогана. Надо его приручить – понимаешь, Юдифь? – приручить! Вот эта задача тебе и предстоит.

– Право, отец, послушать тебя, так можно подумать, что речь идет не о каком-то нищем юнце, а о богатом поместье, которое может принести большие доходы.

– Вот именно! Он и есть вроде как богатое поместье. Посмотрим, может…

– Если бы речь шла о госте, который осчастливил своим присутствием Горный Приют, – продолжала Юдифь, как будто не слыша отца, – если бы ты просил меня приручить владельца замка Монтегю, это мне было бы еще понятно…

Она многозначительно улыбнулась.

– Нет, Юдифь, это безнадежно.

– Что безнадежно? – резко оборвала его дочь.

– Ну, понимаешь… – замялся Джесюрон.

– Что, боишься сказать? Ничего, дражайший родитель, говори. Я и так вижу, куда ты клонишь. Ты думаешь, что у меня, дочери старого работорговца, нет никакой надежды пленить аристократа Монтегю Смизи – так, что ли?

– Ты ведь знаешь, Юдифь, Воган припасает его для своей дочки. Она, как тебе известно, считается первой красавицей, и нам нечего и думать…

– Первой красавицей? – Юдифь гордо вскинула голову и раздула ноздри. – Во всяком случае, на последнем городском балу не она была признана первой красавицей, могу тебе поручиться! И полагаю, дочь работорговца ничем не хуже дочери рабыни. В конце концов, сама-то она всего-навсего простая рабыня…

– Тише, Юдифь, об этом ни слова, даже шепотом! Ну, вдруг он услышит? Ты ведь знаешь, он ее двоюродный брат, и…

– Хотя бы и родной, что из того? – гневно прервала его дочь. Тон Юдифи ясно говорил, какую злобную зависть питает она к красоте Кэт Воган. – Будь он ее братом, ему у нас пришлось бы не сладко. Но, к его счастью, он всего-навсего кузен. И притом рассорился с ее отцом – значит, и с ней также… А он что-нибудь тебе о ней говорил? – спросила вдруг Юдифь, и по голосу чувствовалось, что она ожидает ответа с волнением.

– О ком? О Кэт Воган?

– О ком же еще? – грубо отрезала Юдифь. – Кажется, в Горном Приюте нет другой молодой особы, о которой он мог бы говорить. Или у тебя все еще в голове эта медно-красная девчонка Йола? Разумеется, я говорю о Кэт Воган. Что он о ней рассказывал? Как ни короток был его визит, а уж наверно он успел с ней встретиться. Вы сидели за вином вчера так долго, что могли бы перебрать все местные сплетни.

Она говорила деланно-небрежным тоном, но сама от волнения наклонилась вперед, и в глазах ее была тревога, выдававшая зарождающуюся любовь.

– Да, действительно, разговор зашел и о дочери Вогана. Я сам спросил у него, какого он о ней мнения. Я надеялся, что он успел и с ней поссориться, но, увы, нет, отнюдь нет!

– А тебе-то что за дело?

– Очень даже большое дело, дочка, очень!

– Ты говоришь что-то уж очень таинственно, отец. Кажется, за двадцать лет я успела тебя достаточно изучить, но сейчас ничего не понимаю… Так что же он все-таки сказал о Кэт Воган? Видел он ее?

– Да. И говорит, она отнеслась к нему необычайно сердечно. На нее он не обижен, нет!

Ответ не доставил, очевидно, удовольствия прекрасной Юдифи. Опустив глаза, она некоторое время молчала.

– Отец, – сказала она вдруг, – что это за голубая лента у него в петлице? Ты ее заметил, конечно. Может быть, это какой-нибудь орден? Он тебе об этом ничего не говорил?

– Нет, но ленту я заметил. Это не орден. Откуда у него орден? Отец у него был нищий художник. Да ты спроси у него сама, это вполне удобно.

– Вот еще! Мне-то что за дело?

Она даже в лице изменилась, словно устыдившись, что невольно обнаружила женскую слабость, выказав любопытство.

– Да это неважно, Юдифь. Главное, если ты сумеешь понравиться ему…

– Ты что, хочешь, чтобы он в меня влюбился?

– Да, именно.

– Чего ради, скажи на милость?

– Не спрашивай пока. У меня есть определенные соображения. В свое время все узнаешь. Да, Юдифь, постарайся, чтобы он влюбился в тебя по уши.

Эта просьба не была неприятна Юдифи. Глаза ее выражали что угодно, только не возмущение. Подумав немного, она засмеялась и сказала:

– А что, если, увлекая его, я и сама попадусь в любовные сети? Говорят, иногда паук запутывается в собственной паутине.

– Ты только поймай мушку, мой милый паучок, остальное неважно. Но сперва надо поймать муху. Пусть струны твоего сердца помалкивают, пока его сердце еще не в твоих руках. Ну, а потом влюбляйся сколько душе угодно… Но тише… кажется, он идет!.. Смотри же, Юдифь, поласковее с ним, поласковее! Не жалей улыбок!

И Джесюрон пошел навстречу гостю, чтобы пригласить его в зал.

«На этот раз, достойный мой родитель, – со странным выражением глядя вслед отцу, сказала про себя красавица, – на этот раз я буду послушной дочерью. Но не ради твоих, а ради моих собственных планов – они для меня важнее. Говорят, с огнем играть опасно, но именно поэтому я буду с ним играть… А вот и наш гость! Какая гордая у него поступь! Можно подумать, что он здесь хозяин, а мой отец – его счетовод. Ха-ха-ха! Но у него в петлице по-прежнему эта голубая лента! – Красавица нахмурилась. – Почему он носит ее на груди?.. Ничего, я все разузнаю, я сорву тайну с этого шелкового лоскутка, пусть даже разорвется на лоскутки мое собственное сердце!»

Глава XXXIII. ПОЧТИ НА ТУ ЖЕ ТЕМУ

А в это самое время в Горном Приюте происходила сцена, поразительно похожая на только что описанную. Лофтус Воган, как и Джекоб Джесюрон, вел беседу с дочерью. Тема разговора была сходной, и родительские хитрости диктовались столь же низменными мотивами.

– Ты посылал за мной, папа? – спросила Кэт, входя в зал.

– Да, Кэтрин.

Мистер Воган говорил с дочерью непривычно торжественным тоном. Уж одно то, что отец назвал ее полным именем, ясно говорило, что он настроен чрезвычайно серьезно.

Он указал ей на кресло напротив себя:

– Выслушай меня, дочь моя. Я должен поговорить с тобой о важном деле.

Девушка послушно опустилась в кресло. На лице ее появилось то выражение, какое бывает у пациента перед врачом или у нашалившего ребенка, выслушивающего родительские нотации. Но не так-то легко было подавить присущую Лили Квашебе жизнерадостность. Напыщенность отца, вместо того чтобы настроить на серьезный лад, произвела на нее совершенно иное действие. Уголки ее губ слегка дрогнули, как будто она силилась сдержать невольную улыбку.

Отец это заметил.

– Послушай, Кэтрин, – сказал он уже тоном упрека, – я позвал тебя не для шуток. Я хочу, чтобы ты отнеслась к тому, что я тебе сейчас скажу, с полной серьезностью.

– Ах, папа, но я же понятия не имею, что именно ты собираешься мне сказать! Что случилось? Надеюсь, ты здоров?

– Мое здоровье не имеет никакого отношения к теме нашей беседы. На состояние нашего здоровья нам с тобой, слава Богу, жаловаться не приходится. Но речь идет не о нем. Речь идет о нашем благосостоянии, о наших денежных делах, – ты понимаешь, Кэтрин?

Он произнес последние слова с особой внушительностью.

– Неужели, папа, у тебя денежные неприятности? Ты потерпел убытки?

– Нет, дитя мое, – отечески сказал мистер Воган. – По счастью, – а может быть, и благодаря моим стараниям, – у нас все благополучно. Нет, Кэтрин, речь идет о барышах, о выгоде, а не об убытках. И тут ты можешь мне помочь.

– Я? Что ты, папа! Я ничего, совсем ничего не смыслю в делах.

– Для тебя, Кэтрин, это не дела, а одно развлечение, – рассмеялся мистер Воган. – По крайней мере, я так надеюсь.

– Развлечение? Ах, папа, скажи скорее, какое развлечение? Ведь я до них большая охотница!

– Кэтрин, ты знаешь, сколько тебе лет?

Отец снова принял торжественный вид.

– Ну, разумеется, папа. Мне уже исполнилось восемнадцать.

– А известно ли тебе, о чем полагается думать девушке в таком возрасте?

Кэт не понимала или делала вид, что не понимает, на что намекает отец.

– Ну, Кэт, ты же отлично знаешь, что я имею в виду, – шутливо сказал мистер Воган.

– Право, папа, ума не приложу, о чем ты говоришь. Я бы сказала прямо, если бы знала. У меня нет от тебя секретов.

– Я знаю, Кэт, ты у меня хорошая дочь. Но есть девичьи секреты, которые даже отцу не открывают.

– Папа, но, право же, мне нечего скрывать. Объясни, о чем ты спрашиваешь.

– Послушай, Кэт. Обычно девушки твоего возраста… и это вполне понятно и естественно… ну, в общем, они начинают думать о молодых людях.

– Ах, вот ты о чем! Тогда могу ответить тебе: да, папа, я думаю об одном молодом человеке.

– Вот как! – Мистер Воган был приятно удивлен. – Он уже занимает твои мысли?

– Да, папа, – наивно ответила Кэт. – Я все время думаю о нем.

– Гм… – Мистер Воган несколько опешил от такой полной откровенности. – С каких же пор это началось?

– С каких пор? – повторила Кэт задумчиво. – Со вчерашнего дня – сразу, как только я увидела его после обеда.

– Во время обеда, ты хочешь сказать, – поправил ее отец. – Впрочем, очень может быть, что в первые минуты знакомства ты еще ничего не почувствовала. Это бывает. Мешает неловкость, смущение. – Отец радостно потирал руки, не замечая озадаченного выражения на лице Кэт. – Значит, он тебе нравится? Скажи, Кэт, нравится?

– Ах, папа, очень! Еще никто никогда мне так не нравился, если, конечно, не считать тебя, милый папа!

– Это совсем другое дело, глупышка. Дочерняя привязанность – одно, а любовь к молодому человеку – другое. Всякому свое. Ну, раз ты у меня такая умница, то слушай: я приготовил тебе приятный сюрприз.

– Скажи, скажи скорее, папа!

– Уж не знаю, говорить ли… – Мистер Воган шутливо потрепал дочь по щеке. – Во всяком случае, не сейчас, а то ты от радости Бог знает что натворишь.

– Ну, папа! Ведь я ответила тебе на твой вопрос, теперь твоя очередь. Ну скажи, что за сюрприз?

– Хорошо, дочка, скажу. – Мистер Воган наклонился к дочери и произнес почти шепотом: – Он отвечает тебе взаимностью, ты ему нравишься.

– Боюсь, что нет, – сказала вдруг Кэт грустно.

– Уверяю тебя! Он влюблен по уши. Это было видно сразу. Слепой бы и то заметил. Но влюбленные девушки, должно быть, видят хуже слепых. Ха-ха-ха!

Лофтус Воган разразился долгим хохотом, довольный собственной шуткой. Он был в восторге. Его заветная мечта близилась к осуществлению. Монтегю Смизи влюблен в его дочь, а Кэт призналась, что неравнодушна к Смизи, что он ей нравится. Но что значит «нравится»? Она тоже влюблена, это ясно!

Насмеявшись вдоволь, Лофтус Воган снова заговорил:

– Да, детка, ты просто слепа, если ничего не заметила. Ведь по всему видно, какое ты произвела на него впечатление.

– Нет, отец, по-моему, мы произвели на него плохое впечатление. Он слишком горд, чтобы…

– Что ты еще выдумала! «Слишком горд»! Просто у него такая манера держаться. Я уверен, что он никакой гордости перед тобой не выказывал.

– Я его не обвиняю… – Кэт продолжала говорить все с той же серьезностью. – Он не виноват. Твое обращение с ним… – теперь я могу сказать тебе это прямо, папа, я знаю, ты не рассердишься, – твое обращение с ним задело его самолюбие, оскорбило его гордость.

– Ты просто бредишь, Кэт! Обойтись с ним лучше, чем я, просто невозможно! Я сделал все, чтобы оказать ему самое широкое гостеприимство. А относительно его гордости – это все чепуха. Напротив, он вел себя очаровательно. Право, трудно вести себя любезнее и обходительнее, чем мистер Смизи!

– Мистер Смизи?

Появление в эту минуту самого мистера Смизи помешало Лофтусу Вогану заметить, каким тоном дочь произнесла это имя и какое выражение было у нее на лице. Если бы разговор их не был так неожиданно прерван, мистер Воган услышал бы от Кэт совсем не то, что ожидал, и сел бы завтракать не с таким превосходным аппетитом. Повернувшись к гостю, он не только не заметил тона и выражения лица девушки, но даже пропустил мимо ушей то, что она проговорила вполголоса:

– А я была уверена, что мы говорим о Герберте!

Глава XXXIV. В ОЖИДАНИИ ЛЮБИМОЙ

После ухода Герберта и Квэко отряд Кубины по команде своего начальника разбился на группы по два и по три человека, которые разошлись в различных направлениях, исчезнув в зеленых зарослях так же бесшумно, как и появились. На поляне остались лишь Кубина да беглец, сидевший, скорчившись, на бревне под деревом. Несколько минут предводитель маронов стоял, опершись о ружье, которое ему принес один из людей его отряда, и озабоченно смотрел на пленника. Кубину терзали сомнения: как поступить с несчастным? Это была сложная проблема. Беглец с самого начала понравился Кубине, а теперь, когда он как следует рассмотрел благородные черты молодого фулаха, для него все более нестерпимой становилась мысль, что он обязан вернуть раба в руки жестокого хозяина, клеймо которого было выжжено на груди страдальца.

Закон повелевал вернуть беглого раба господину. Несоблюдение этого закона грозило марону суровым наказанием. Были времена, когда мароны не очень-то боялись идти против властей, но теперь они утратили прежнюю силу, и, хотя еще сохраняли независимость и свои поселения в горах, им приходилось подчиняться не только закону, но и произволу любого мирового судьи. Поэтому Кубина, укрыв у себя беглого раба, подвергал опасности собственную свободу. Он отлично знал это.

– До чего похож на Йолу! – не переставал он удивляться. – Да, наверно, они одного племени. Цвет кожи, волосы, лицо – все, как у Йолы. Конечно, он тоже фулах.

– Фулах! Фулах! Не раб, не раб! – воскликнул вдруг пленник, ударяя себя в грудь.

– Не раб? – повторил за ним изумленный марон. – Кто-то успел научить его этому гнусному слову. Что он хочет мне сказать?.. Что он не раб? Странно… Ведь на нем клеймо. Может, пытается объяснить, что у себя на родине он был свободным? Бедняга, скоро он убедится, что здесь это не имеет значения. Нет, просто позор возвращать его этим зверям! – Во взгляде марона сверкнула благородная решимость. – Пожалуй, все-таки рискну, попробую помочь ему спастись. Если бы хоть не знали, что он в моих руках! Но и надсмотрщик и эти негодяи испанцы видели… Ну и пусть! Во всяком случае, я ничего не буду делать, пока не покажу его Йоле. Если он фулах, она сумеет с ним поговорить, и все выяснится. Узнаем, кто он такой… – Тут Кубина поднял глаза и взглянул на солнце. – Скоро она будет здесь. Надо пока спрятать его куда-нибудь. Да и дохлых псов тоже. А то моя робкая пташка перепугается. Здесь пролито столько крови, всюду следы борьбы… Йола не узнает наше обычное место встреч… Послушай, фулах! – поманил он пленника. – Иди-ка сюда. Сядь вон там и сиди, пока не позову.

Пленник понял его жест и послушно спрятался между корнями. Марон, схватив за хвост сперва одного, а потом и второго пса, оттащил оба трупа в кусты. Затем, еще раз приказав фулаху сидеть тихо в своем убежище, он стал ждать Йолу.