– Ах ты, плутовка! – сказал отец, довольный, что разговор сам собой перешел на нужную тему. – Ну, ты прямо попала в цель! Ты угадала, Кэт: речь идет о продаже, только мы оба с мистером Смизи покупатели. Он собирается приобрести Горный Приют, это верно. Но чем он собирается заплатить, как ты думаешь? Угадай-ка!

– Право, папа, понятия не имею. Но, во всяком случае, мне будет жаль расстаться с нашим домом. Хотя теперь и здесь мне нечего ждать радостей, все-таки в другом месте я буду, мне кажется, еще несчастнее.

Мистер Воган был слишком увлечен ходом своих мыслей и не заметил, как явно подчеркнула Кэт слово «теперь». Не понял он и скрытого смысла слов дочери.

– Нет, мистер Смизи не лишит нас Горного Приюта, – рассмеялся он. – Не бойся, детка. Ты лучше угадай, чем он нам заплатит.

– Я не стану даже пытаться, отец. Все равно я ошибусь на несколько тысяч фунтов.

– Он нам не даст ни единого фунта, если только не считать, что не одну тысячу фунтов весит его великодушное сердце и щедрая рука. Потому что, Кэтрин, это и есть та цена, которую он нам заплатит!

Мистер Воган завершил свою витиеватую речь многозначительным и торжественным взглядом. Он был поражен собственным красноречием и выжидательно посмотрел на Кэт, полагая, что дочь с восторгом примет радостную весть. Его ждало разочарование: Кэт упрямо не хотела понять, что имеет в виду отец.

– Не думаю, чтоб сердце и рука мистера Смизи весили так много, – сказала она. – И не слишком ли это мало за целое поместье, в котором столько рук и сердец?

Мистера Вогана начинало раздражать явное нежелание Кэт понять.

– Я уже сказал тебе, – снова начал он с особой внушительностью, – что в этой сделке мы с мистером Смизи оба приобретаем. Каждый свое. Он получит Горный Приют, а я – замок Монтегю. Он отдает в уплату свои руку и сердце, а я плачу ему тем же: отдаю твои руку и сердце.

– Мои?

– Ну, разумеется. Надеюсь, тебя это радует?

– Отец! – Теперь и Кэт заговорила тоном глубочайшей серьезности. – Никакого обмена сердцами между мной и мистером Смизи быть не может. Положим, что он готов отдать мне свое. Мне это безразлично. Я не стану обманывать тебя, отец: я никогда не полюблю его, это не в моих силах.

– Вздор! – Неожиданное заявление дочери совершенно сбило с толку Лофтуса Вогана. – Ты не понимаешь, что говоришь, дитя мое. Не любишь мистера Смизи? Такого любезного, такого одаренного, такого красивого молодого человека? Да ты просто шутишь, Кэт! Неужели он тебе не нравится, неужели он противен тебе?

– Нет, он мне не противен. Он не совершил ничего такого, чтобы внушить к себе отвращение. Я считаю его весьма достойным человеком.

– Но это все равно, что сказать, что он тебе нравится!

– Нравится человек или ты его любишь – это не одно и то же, – прошептала Кэт.

– Одно легко переходит в другое. Так часто бывает, особенно после брака. Даже не так уж хорошо, когда влюбляются сразу, с первого взгляда. «Скоро полюбили – скоро разлюбили», – говорит пословица. Ничего, Кэт, ты полюбишь мистера Смизи, когда станешь хозяйкой замка Монтегю и первой дамой на Ямайке. Это ли не счастье для женщины, малютка!

«С ним я была бы счастлива и в хижине», – подумала Кэт, но она, как, наверно, легко догадался читатель, имела в виду не мистера Смизи.

– Став миссис Монтегю Смизи, – продолжал судья, стараясь пробудить в дочери тщеславие, – ты будешь вращаться в самом фешенебельном обществе, приобретешь толпы друзей. Пойми, пока все это для тебя закрыто. Ты же знаешь, Кэтрин…

Он намекал на что-то, как будто обоим им хорошо известное. Даже не обратив внимания, какое действие произвели на дочь его намеки, он продолжал расписывать в розовых тонах картину будущей жизни Кэт в роли миссис Монтегю Смизи.

– Да, детка, на тебя будут устремлены взгляды всего общества. Выездные лошади, кареты, наряды, толпы слуг – все будет к твоим услугам. А великолепная, упоительная поездка в Лондон! В столице ты сведешь знакомство с важными, знатными лордами и леди, станешь посещать оперу и балы, где будешь блистать и прослывешь первой красавицей, – слышишь, дочка? О тебе заговорят, тобой будут восхищаться. Ну неужели все это тебя не прельщает?

– Ах, папа, мне это совсем не по душе, – сказала Кэт, мало плененная перспективами роскоши и величия. – Знатность, богатство, балы – нет, меня никогда это не влекло, ты же знаешь. Все это не может дать счастья, во всяком случае мне. Я буду страдать вдали от родного дома. Какие радости найду я в шумной столице? Никаких. Я стану тосковать по нашим горам и лесам, по нашим чудесным деревьям, усыпанным яркими, ароматными цветами, по нашим птицам, по их нежным песням. Опера и балы! Я терпеть не могу балов. Блистать на них, слыть первой красавицей? Право, папа, мне неприятно об этом думать.

Кэт снова вспомнила о бале в честь Смизи. Тягостные воспоминания были вдвойне неприятны, потому что в тот вечер ей не раз приходилось слышать слова «первая красавица» по адресу той, которая отняла у нее счастье.

– Как только ты попадешь в высшее общество, твои вкусы переменятся. Так всегда бывает с молодыми девушками. И в балах нет решительно ничего дурного, если молодая дама посещает их в сопровождении мужа… Но, Кэт, давай: перейдем к делу. – Мистер Воган нервничал и терял терпение. – Мистер Смизи ждет.

– Ждет? Чего ждет, папа?

– Оставь, Кэт! – Его просто бесила непонятливость дочери. – Неужели ты все еще не догадываешься? Кажется, я дал тебе понять достаточно ясно. Мистер Смизи делает тебе предложение. И ждет ответа. Полагаю, ты не собираешься ему отказывать? Это было бы недопустимо. Ты должна принять его предложение!

До сих пор мистер Воган говорил мягко, благодушно, но последние его слова прозвучали, как приказ, почти как угроза. Они резанули слух Кэт и могли бы вызвать в ней чувство протеста. Так бы, наверно, и случилось, если бы разговор с отцом происходил накануне бала. Но теперь, когда она уже совершенно изверилась в возможность счастья с Гербертом, у нее не было силы сопротивляться воле отца. И с каким-то покорным отчаянием она согласилась принести жертву, которую требовал от нее отец.

– Я сказала тебе правду, – произнесла она твердо и решительно, глядя отцу в глаза. – Я никогда не отдам сердца мистеру Смизи и скажу это ему самому.

– Нет-нет, ни в коем случае! – поспешно остановил ее отец. – Ни в коем случае! Скажи, что согласна выйти за него замуж, а про сердце вообще не упоминай. Сердце ты ему подаришь после, когда вы поженитесь.

– Никогда! – Бедная девушка горько вздохнула. – Даже ради тебя, отец, я не пойду на обман. Мистер Смизи должен знать всю правду, я не стану подавать ему ложные надежды. И если он готов довольствоваться моей рукой без моего сердца…

– Значит, ты согласна, ты отдаешь ему свою руку?

Судья был в восторге.

– Это ты отдаешь ее, отец, а не я…

– Ну хорошо, хорошо, пусть я, – быстро прервал ее мистер Воган, ища глазами беспечного любителя бабочек. – И я немедленно передам ему, что ты согласна… Мистер Смизи!

По-видимому, Смизи, в чаянии радостных известий, подошел очень близко к павильону, потому что немедленно отозвался на призыв и через секунду уже стоял на пороге.

– Сэр! – с подобающей случаю торжественностью провозгласил Лофтус Воган. – Вы просили руки моей дочери. Счастлив сообщить вам, что дочь моя выразила согласие стать вашей супругой. Горжусь честью назвать вас своим зятем, сэр!

Судья остановился, чтобы перевести дыхание.

– Ах, право, – запинаясь, выговорил Смизи, – я так счастлив, что… Право, вот сюрприз… Никак не ожидал. Честное слово, мисс Воган, я не ожидал, что меня ждет такое счастье…

– Ну, дети мои, – игриво прервал его судья, желая прийти на помощь смутившемуся жениху, – я соединил вас, а теперь оставлю одних.

Крайне довольный исходом дела, мистер Воган вышел из павильона и скрылся за углом дома.

Не будем мешать оставшимся наедине жениху и невесте, не будем подслушивать их беседу. Скажем только, что, когда Смизи с несколько вытянутой физиономией вышел из павильона, вид у него был скорее унылый и недоумевающий, чем ликующий. Тень, омрачавшая лицо Кэт, как будто легла и на лицо Смизи.

– Ну как? – с беспокойством обратился к нему будущий тесть.

– Превосходно, – промямлил Смизи, – превосходно! Только, право, странно… Весьма странно.

– Что весьма странно, мистер Смизи?

– Все прошло как-то слишком уж спокойно. Я ожидал, что будет волнение, радость… Нет, ничего похожего! Она выслушала мое объяснение совершенно равнодушно.

Даже хуже, чем просто равнодушно, добавим мы. Кэт сдержала слово, сказав Смизи, что отдаст ему руку, но не сердце.

Глава LIV. УЩЕЛЬЕ ДЬЯВОЛА

На обращенном к Счастливой Долине склоне горы неподалеку от Утеса Юмбо бьет родник. Струясь по склону, он соединяется с другими подобными же родниками, и все вместе они образуют поток, который, пенясь, стремительно льется с уступа на уступ. На середине склона он встречает на своем пути глубокую продолговатую впадину – вернее, ущелье, куда и падают прозрачным каскадом его воды. Ущелье напоминает кратер потухшего вулкана: стены его уходят вниз на добрые двести футов. Но по своим очертаниям оно похоже на корпус корабля. Водопад свергается как бы на корму этого корабля и затем вытекает через узкую щель в носовой части.

Русло потока идет сперва прямо, рассекая дно ущелья надвое. Но вскоре, встретив на пути какое-то препятствие, оно широко разливается, отчего образуется озеро.

Выйдя через темный, узкий проход внизу ущелья, окруженный с обоих боков высокими отвесными скалами, вода из озера свергается вниз, образуя второй, более мощный водопад, высотой в несколько сот футов, и, стекая дальше по склону, сливается с водами Монтегоривер.

Первый, или верхний, каскад низвергается на ложе из черных камней, над которыми постоянно висит белое облако водяной пыли, словно пар, поднимающийся из гигантского котла. Когда на эту сторону светит солнце, белое, словно пуховое, облако начинает сверкать, окрашиваясь во все цвета радуги. Но мало кому удается видеть это редкое явление природы, ибо Ущелье Дьявола, как называют его негры, пользуется столь же дурной репутацией, что и Утес Юмбо. Не многие отваживались подойти к самому краю ущелья, еще меньше нашлось храбрецов, которые осмелились бы спуститься вниз.

Последнее, впрочем, объяснялось не только суеверным ужасом – спуск в ущелье был почти невозможным. На обступивших его со всех сторон отвесных утесах не было ни троп, ни выступов, на которые могла бы опереться нога человека. Только в одном месте, над самым озером, можно все же спуститься до дна ущелья, цепляясь за низкорослые деревья, ютящиеся в расселинах скал. Ловкий человек сумел бы спуститься вниз, но на другую сторону ущелья можно было переправиться только вплавь. Это было, однако, очень опасно из-за сильного течения в сторону второго водопада. И все же кто-то не отступил перед этими опасностями. Внимательно всмотревшись в переплетающиеся ветви деревьев на утесах, в одном месте можно было заметить нечто вроде лестницы. Ступенями служили корявые сучья, связанные между собой лианами. Из глубины ущелья поднималась порой тонкая струйка дыма. Она вилась над самыми верхушками деревьев и затем таяла в воздухе. Только стоя на самом краю ущелья и раздвинув листву, представлялась возможность разглядеть этот дымок, похожий на небольшое облачко, отделившееся от огромного облака водяной пыли. Однако дымок этот был серовато-голубым – несомненно, дым костра, зажженного руками человека.

Дым поднимался со дна ущелья трижды в день – утром, в полдень и вечером, как если бы костер разводился, чтобы стряпать завтрак, обед и ужин. Все это говорило о присутствии человека. Очевидно, кто-то, не поддавшись суеверному страху, поселился в Ущелье Дьявола.

Имелись и другие признаки того, что в ущелье живет человек. У берега озера, скрытый ветвями склонившегося к воде дерева и свисающими с него серебристыми фестонами испанского мха, стоял небольшой, грубо выдолбленный челнок. Ивовый прут, которым челнок был привязан к дереву, не оставлял сомнений в том, что лодка попала сюда не случайно, что у нее есть хозяин, рассчитывающий к ней вернуться.

Края озера, как уже говорилось, поросли высоким строевым лесом: по форме стволов и листвы глаз опытного ботаника немедленно узнал бы великолепные местные породы, которыми так славятся леса Ямайки. Здесь росла гигантская кедрела и ее родственник – ложный кедр, с листьями, как у вяза, а также известное всему миру красное дерево. Там и здесь виднелись копьевидные стебли бамбука, иногда образующие целые заросли вперемежку с гигантскими папоротниками, изящные, словно кружевные, листья которых казались ажурной сеткой на фоне синего неба. На богатой почве буйно разрослись капустные пальмы – «принцессы ямайских лесов», как часто называют это благородное дерево. А рядом, вызывая восхищение своей мощью, стояла сейба – величественный патриарх вест-индских лесов. Седой испанский мох, ниспадающий с раскидистых ветвей сейбы, напоминал бороду, вполне подобающую этому почтенному старцу.

На каждом дереве можно было заметить паразитические растения, и не одного, а сотен видов и самых причудливых форм. Некоторые обвивались вокруг стволов и сучьев, как огромные змеи или канаты, другие разрослись в развилинах ветвей, а иные свисали с самых верхушек, напоминая корабельные вымпелы. Многие растения-паразиты, перекинутые с дерева на дерево, были сплошь усыпаны яркими цветами, и потому весь лес казался огромной беседкой. Почти у самого подножия утеса, там, где низвергался водяной каскад, стояло дерево, заслуживающее особого упоминания. Это была сейба колоссальных размеров – диаметр ее массивного ствола достигал пятидесяти футов. Дерево поднималось почти до вершины утеса, а под его ветвями вполне могли расположиться пятьсот человек; листва его была довольно скудной, но сплошь покрывший его ветви испанский мох образовал настоящую крышу, не пропускающую солнечных лучей.

Но не величина дерева выделяла его среди многочисленных собратьев. Оно привлекало к себе внимание стоящей между его двумя огромными, выступающими над землей корнями хижиной – весьма примитивным сооружением, которому эти огромные плоские корни служили боковыми стенами. Переднюю стену хижины заменял частокол из бамбуковых палок. Из них же была сделана и дверь – вернее, калитка, державшаяся, как на петлях, на ивовых прутьях. Устройство крыши также было нехитрое. На выступы корней, образующих боковые стены, было настлано несколько поперечных шестов и на них положены длинные перистые листья капустной пальмы.

Хижина получилась треугольной, но не такой уж тесной. Во всяком случае, она была достаточно просторна для своего обитателя – единственного, судя по бамбуковому настилу, служившему кроватью, который был слишком узок для двоих; все постельные принадлежности состояли из камышовой циновки и драного одеяла. Тут же валялись кое-какие предметы мужской одежды. Значит, здесь жил мужчина. Обстановка отличалась необыкновенной скудостью. Собственно говоря, кроме настила, служившего, по-видимому, не только постелью, но и столом и стулом, старого жестяного котелка и нескольких тыквенных бутылок и мисок, в хижине не было ничего, что заслуживало бы название домашней утвари.

Зато здесь находилось множество вещей, характер и назначение которых было трудно определить. По стенам висели странные предметы; некоторые – просто смешные, другие – внушающие ужас. Среди последних особенно бросались в глаза кожа безобразной ямайской ящерицы, двухголового змея, череп и клыки дикого кабана, высушенные ящерицы гекко, огромные летучие мыши, морды которых были похожи на человеческие лица, и другие отвратительные создания. Еще более таинственным было содержание небольших мешочков, подвешенных к стропилам крыши: комочки белой глины, когти филина, клювы и перья попугаев, зубы кошек, аллигаторов и агути, тряпицы, кусочки битого стекла и целый ворох совершенно непонятных вещей. В углу стояла корзина, наполненная ядовитыми корешками и травами.

Чужестранец, случайно попавший сюда, решительно ничего не понял бы, но житель Ямайки, знакомый с верованиями короманти, сразу определил бы, что странные предметы – африканские фетиши, что хижина – храм Оби и что хозяин ее – жрец этого культа.

Глава LV. ЧАКРА, ЖРЕЦ ОБИ

Солнце уже опускалось в голубизну Караибского моря, окрашивая в кармин блестящую, искрящуюся поверхность Утеса Юмбо, когда на тропинке, ведущей к вершине утеса, показалась человеческая фигура. Несмотря на царивший в тропическом лесу мрак, сгущавшийся вместе с быстро надвигавшимися сумерками, можно было без труда определить, что это женщина, и, судя по цвету кожи, мулатка. Она и одета была так, как обычно одеваются «цветные» женщины на Ямайке: платье из пестрого ситца с широким вырезом на груди, на голове пестрый платок. Из этого и состоял весь ее костюм, если не считать рубашки сомнительной белизны, вышитый край которой виднелся в вырезе платья. Ноги мулатки были босы.

Это была высокая, крупная женщина. Лицо ее нельзя было назвать некрасивым, хотя оно не отличалось тонкостью черт. Но красота была грубой, чувственной.

Мулатка шла твердой походкой, говорившей о смелости и решимости. И в самом деле, требовалась немалая решимость, чтобы отважиться в такой поздний час отправиться одной на Утес Юмбо. Но есть чувства более сильные, чем страх. Он отступает перед страстной любовью и перед жгучей ревностью.

Наверно, одинокую путницу терзала одна из этих страстей.

Сквозившее во взгляде женщины нервное беспокойство, переходящее временами в сильную тревогу, заставляло предполагать скорее ревность. Любовь не так мрачна, она всегда таит в себе надежду. Только необычное дело могло привести мулатку ночью на Утес Юмбо, но какое, догадаться было невозможно. В руке она несла корзинку с провизией. Из-под полуоткрытой крышки виднелись бататы, помидоры, бананы, стручковый перец и большой кусок жареной цесарки.

Могло бы показаться, что она идет на рынок. Но поздний час, обеспокоенный вид мулатки, самое место – все это не допускало предположения, что провизия предназначена для продажи. Да и кто бы купил ее на Утесе Юмбо! Впрочем, мулатка направлялась не туда. Вот она дошла до места, откуда уже видна его вершина, постояла минуты две, огляделась по сторонам, как будто проверяя, не сбилась ли с пути, и затем свернула влево. Не страх погнал ее прочь от утеса, ибо она шла теперь к месту, пользующемуся не менее дурной репутацией: она направлялась к Ущелью Дьявола.

Теперь уже не оставалось сомнений, что мулатка шла именно туда. Хотя тропы к ущелью не было, она выбирала направление с уверенностью, ясно показывавшей, что она здесь не впервые. Она смело пробиралась сквозь путаницу ветвей и лиан, пока не дошла до края ущелья, откуда начинался спуск к озеру. Тут мулатка остановилась и стала подавать кому-то сигналы.

Вынув из кармана небольшой белый платок, она повесила его на сук дерева, росшего над самым обрывом, и, опершись рукой о древесный ствол, устремила внимательный взгляд на озеро внизу. В сгустившейся темноте даже белый платок мог остаться незамеченным, но мулатку это, по-видимому, не беспокоило. Лицо ее выражало уверенность, словно она не сомневалась в том, что тот, кому подан знак, заранее уведомлен и ждет его.

Она не обманулась в ожиданиях. Не прошло и пяти минут, как из-за темных ветвей и мхов у дальнего края озера показался челн и поплыл к месту, где стояла женщина.

В лодке находился только один человек. Даже в вечерней темноте можно было заметить, как безобразна его наружность.

Это был старый негр огромного роста, о чем свидетельствовала громадная ширина плеч, на которых сидела большая, почти без шеи, голова. Он был горбат. Неимоверно длинные, обезьяньи руки давали ему возможность дотягиваться до бортов лодки без всяких усилий, не меняя положения: туловище его все время оставалось неподвижным.

Одет он был причудливо и странно. Только штаны на нем были такие, какие обычно носят все рабы на сахарных плантациях – из грубого белого холста. Грязновато-желтый оттенок их ясно говорил, что штаны давно не знали стирки, а буро-красные пятна свидетельствовали о том, что если их и касалась влага, то не вода, а кровь. На плечи негра был накинут плащ из звериных шкур, доходивший ему до ляжек, а у горла стянутый кожаным ремнем. Негр был бос, да он и не нуждался в обуви – так заскорузли и огрубели подошвы его ног. На голове у него красовался совсем уже фантастический убор – что-то вроде шапки из меха дикого зверя, плотно облегающей огромный череп. Полей не было, их заменяло чучело большой желтой змеи. Голова пресмыкающегося приходилась как раз над серединой его лба. В глазницы были вставлены два сверкающих камешка, отчего змея казалась живой. Впечатление создавалось на редкость страшное и отталкивающее.

Впрочем, физиономия старика и сама по себе была достаточно отвратительна и внушала ужас. Угрюмо-злобный взгляд глубоко посаженных глаз, широкие вывернутые ноздри, сверкающие заостренные зубы, похожие на акульи, лиловые губы и красная татуировка на щеках и широченной груди, обнажавшейся всякий раз, когда горбун отводил назад весло, – все вместе взятое делало его облик столь чудовищным, что, и не будь змеи, на старика было бы жутко смотреть. Казалось, он наводил ужас даже на пернатых обитателей ущелья. Сидевшая в осоке цапля взметнулась вверх с испуганным криком, а фламинго, расправив крылья, поднялись над утесами и скрылись за их вершинами.

Как ни была смела и полна решимости мулатка, поджидавшая негра, и она содрогнулась, когда челн подплыл ближе. Мгновение она, казалось, сомневалась, стоит ли доверяться такому чудовищу, но вскоре, движимая чувствами посильнее страха, обрела прежнюю решимость и, когда из челнока послышался приказ спуститься, сняла с ветки платок, ухватила покрепче корзинку и начала спускаться по оплетающим утес ветвям и лианам.

Челн снова вышел на середину озера. Теперь на корме сидела мулатка, а негр греб, напрягая все силы, чтобы легкое суденышко не снесло к водопаду, который с шипением и ревом несся вниз. Достигнув дерева, где прежде находилась лодка, негр вновь привязал ее к стволу. Затем, выбравшись на сушу, он зашагал к храму Оби, жрецом и оракулом которого являлся. Женщина последовала за ним.

Глава LVI. ВОСКРЕСШИЙ МЕРТВЕЦ

Дойдя до хижины возле сейбы, жрец прошел внутрь. Тоном скорее приказания, чем просьбы, он предложил женщине следовать за собой. Мулатка колебалась. Внутри хижины было темно, как в аду, хотя и снаружи теперь было уже немногим светлее. Мох на ветвях сейбы не пропускал ни единого луча лунного света. Негр заметил нерешительность женщины.

– Входи! – грубо приказал он. – Что ты, не знаешь меня, что ли? Чего ты испугалась?

– Я не испугалась, Чакра, – ответила она, хотя дрожь в ее голосе говорила о другом. – Только там такая темь…

– Тогда подожди здесь. Сейчас я зажгу огонь.

Вскоре послышался звук ударов стали о кремень. Вспыхнули искры. Жрец дал разгореться щепке, затем зажег светильник, сделанный из щитка черепахи, где в жире дикого кабана плавал фитиль из древесного лыка.

– Теперь можешь войти, Синтия. – Жрец поставил плошку на пол. – Что, все еще трусишь? И это ты, дочь Юноны! Твоя мать не боялась старого Чакры. Ей и сам дьявол был не страшен.

Женщина, наверно, подумала, что дьявол едва ли многим страшнее человека, стоявшего сейчас перед ней.

– Как здесь жутко, Чакра! – сказала она, еще больше оробев при виде зловещего убранства стен. – Уж очень все страшно…

– Не страшнее, чем на Утесе Юмбо, – ответил ей жрец, сопровождая эти слова многозначительным взглядом и угрюмой усмешкой.

– Верно, Чакра, – согласилась мулатка, постепенно приходя в себя. – Верно. Уж тебе ли это не знать! Но скажи, – продолжала она, уступая чувству женского любопытства, – как тебе удалось уйти с утеса? Люди говорили, что видели твой скелет, прикованный к стволу пальмы.

– Люди говорили правду. Это был мой скелет.

Женщина посмотрела на старика. Взгляд ее выражал изумление и страх.

– Твой скелет? – пробормотала она недоумевающе.

– Ну да, вот эти самые старые кости: череп, ребра, суставы, руки и ноги. Что, Синтия, тебя это удивляет? Что, ты не знаешь, кто такой Чакра? Не знаешь, что он служит великому Оби? Тот, кто служит Оби, знает, как возвращать жизнь мертвецу. Можешь быть спокойна, Чакра отлично все это знает. Его нельзя убить никогда! Никто не в силах его умертвить – ни белые, ни черные. Пусть в него стреляют пулями, пусть вешают, отрубают голову – он снова оживет, как синяя ящерица или стеклянная змея ^{note 17} . Его пробовали прикончить, тебе это известно. Его морили голодом, и он умер от голода и жажды. Стервятники выклевали ему глаза, склевали мясо с костей старого Чакры. И остался один голый скелет. А все-таки Чакра жив! Видишь, у него новые кости, новое тело. И он все такой же здоровый и сильный.

Заливаясь хохотом, страшный старик стоял перед мулаткой, вскинув вверх руки, словно предлагая ей убедиться, что действительно воскрес из мертвых. Синтия окаменела от ужаса. Она поверила каждому слову Чакры. Страх перед сверхъестественным сковал ей язык, она не в состоянии была произнести ни слова. Жрец заметил, какое он произвел впечатление. Видя, что любопытство ее вполне удовлетворено и что у нее не осталось ни малейшей охоты выслушивать и дальше его рассказы о воскрешении, он благоразумно заговорил на более обыденную тему:

– Ты принесла корзинку?.. Ага, вот она! Овощи для похлебки, дичина… А выпить ты мне принесла? Не забыла? Это самое главное.

– Не забыла, Чакра. На дне корзинки бутылка рому. Уж как трудно было мне ее выкрасть!

– У кого же ты ее украла?

– У хозяина, конечно. Он что-то последнее время никому не доверяет, держит все ключи при себе. Нам, цветным слугам, запрещает и близко подходить к погребу.

– Ладно, ладно, Синтия! Подожди, Чакра еще доберется до твоего хозяина!.. Эх, хорошо винцо! – Он вытащил из корзинки бутылку и рассматривал ее на свет. – Белый священник говорит, что запретный плод сладок. Может, и запретный ром тоже сладок? Ха-ха-ха! Сейчас проверим.

Негр выдернул пробку и засунул глубоко в рот горлышко бутылки. Послышалось бульканье. Только опустошив бутылку наполовину, старик оторвался наконец от рома.

– Ух! – Он хрюкнул, как дикий кабан, и огромной лапищей похлопал себя по животу. – Пусть кто хочет ест запретные плоды, а мне подавайте запретного рому! Ха-ха-ха! Ты молодчина, Синтия, что принесла еду и питье старому Чакре.

– И еще принесу, как только наберу.

– Старайся, старайся, Синтия!.. А теперь скажи-ка, – заговорил он уже другим тоном и взглянул на мулатку, – что привело тебя ко мне сегодня? Говори!

Синтия колебалась. Есть тайны, которые женщины открывают неохотно: о своей любви они готовы поведать лишь тому, кому эта тайна принадлежит по праву.

– Что ж молчишь? Говори, не бойся старого Чакры. Он все равно уже знает твой секрет. Ты любишь Кубину, марона с гор.

– Да, Чакра. От тебя ничего не скроется.

– Чакра знает все. Ну, так что же? Кубина на тебя не смотрит?

– Нет, Чакра, нет! Он меня не любит… – Лицо Синтии мучительно исказилось. – Раньше мне думалось, что я мила ему, но теперь…

– У него другая на уме?

– Да.

– Кто же эта другая?

– Йола.

– Йола? Первый раз слышу это имя. Кто она?

– Из Горного Приюта, служанка мисс Кэт.

– «Мисс Кэт»! Лили Квашебы, ты хочешь сказать? – Старик хитро усмехнулся. – Но расскажи-ка мне про Йолу. Откуда она?

– Ее купили у старого Джесюрона. Это уже после того, как ты ушел из поместья.

– Ушел?.. Ну да, ушел по своей доброй воле, чтобы сдохнуть на Утесе Юмбо! Ха-ха-ха! Ну, что же? Говоришь, Кубина заглядывается на эту девчонку?

– Да.

– А она что?

– Она? Конечно, тоже его любит. Разве можно не любить его!

Синтия, очевидно, считала молодого марона совершенно неотразимым.

– Что тебе от меня нужно? Хочешь отомстить Кубине за измену? Хочешь, чтобы я наслал на него смерть?

– Нет-нет! Что ты, Чакра! Только не это!

– Значит, тебе требуется любовное зелье?

– Ах, если бы Кубина снова полюбил меня! Скажи, Чакра, нельзя ли заставить его?

– Все подвластно старому Чакре. И он докажет это, вернув тебе любовь Кубины.

– Спасибо, спасибо тебе, Чакра! – с жаром благодарила Синтия, простирая руки к старику. – Чем мне только отплатить тебе, Чакра? Я принесу тебе все, что ни попросишь. Я украду для тебя рому, всякого другого вина. Каждый вечер я буду приносить тебе вкусную еду.

– Это все неплохо, Синтия, но ты должна сделать больше.

– Проси что хочешь!

– Ты должна помочь мне в колдовстве. Для того дела, что я задумал, мне нужна помощница.

– Ты только скажи – я все сделаю! Я поступлю, как ты велишь.

– Тогда слушай. Садись вон там, на скамью. Разговор будет долгий.

Синтия послушно уселась на бамбуковый настил, молча и с неослабным вниманием следя за каждым движением отвратительного старика. Не без тайного страха она ждала, что он ей сейчас скажет и чего от нее потребует.

Глава LVII. ЛЮБОВНОЕ ЗЕЛЬЕ

Лицо жреца стало торжественным. Мулатка почувствовала, что в оплату за свои услуги старик потребует от нее значительно большего, чем еда и питье. Его таинственное поведение пугало ее. Он расхаживал по хижине, наклоняясь то перед одним, то перед другим жутким украшением на стене или роясь в мешочках и корзине в поисках чего-то. Царившую кругом тишину нарушал только несмолкающий, наводящий уныние шум водопада. Несмотря на природную храбрость, несмотря на пожирающую ее жгучую страсть, мулатка все больше поддавалась безотчетному страху.

Жрец Оби, вознеся молитвы каждому фетишу по очереди, снова обратился к бутылке с ромом – очевидно, самому могучему божеству во всем его пантеоне. Вновь влив в себя изрядное количество рома и издав кабанье хрюканье, он поставил бутылку и, усевшись на щит гигантской черепахи, бывший одним из предметов утвари храма, принялся давать указания мулатке.

– Слушай, Синтия, – сказал он. – Любовные чары не действуют, если вместе с ними не готовится и зелье, которым напускают порчу.

– Как! – воскликнула Синтия в тревоге. – Порчу на Кубину?

– Да нет! Но, чтоб Кубина снова полюбил тебя, надо напустить порчу на кого-нибудь другого.