Мне крупно повезло, что сегодня за обедом, пока ты сидел у Кэтрин, Мелани, судя по всему, предпочла Гая. По-моему, это его утешило после того, как утром ты оставил его без ланча. Он уверен, что Мелани от него без ума. Впервые вижу такого воспитанного француза — и такую малопривлекательную красавицу. У меня все еще не восстановился аппетит после всего, что ты мне порассказал про нее прошлым вечером. — Он уселся в мягкое кожаное кресло и театрально вздохнул: — О, Люсьен, неужели я провел здесь всего два дня? У меня такое чувство, что прошли годы.

Люсьен покосился на друга из-под полуопущенных век:

— Ты волен уехать в любой момент. Вряд ли мне потребуется телохранитель. Или ты решил стать примерным сыном и намерен начать волочиться за леди Кэтрин?

— Что? Это чтобы ты лично нарезал меня на тонкие ломтики? Уволь, я не настолько храбр. Пребывание здесь, в Тремэйн-Корте, не лишено для меня приятности: так забавно видеть тебя укрощенным. Эта перемена в тебе восхищает меня после того приема, который ты оказал мне после возвращения с Полуострова.

Люсьен отпил из своего бокала изрядный глоток, задумчиво уставившись в камин. Они с Гартом проговорили чуть не до рассвета прошлой ночью, да и сегодня беседовали около двух часов, пока Кэт спала. Теперь Гарт знал все от начала и до конца — про Мелани, Эдмунда и почти все про Кэт. Он полагал, что она сбежала из Ветел от самодурства отца. Его друг не торопился никого из них осуждать, и за это Люсьен еще выше ценил его дружбу. Хотя, конечно, когда речь зашла о Кэт, Гарт не удержался от насмешек. Он просто не был в силах упустить возможность поехидничать над другом и даже не пытался скрыть, как его развлекает смущение Люсьена.

В отличие от Люсьена Гарт смотрел на жизнь гораздо проще, предпочитая сразу все делить на белое и черное.

Мелани оказалась пронырливой сукой и к тому же свихнулась. Вывод? Наплевать и забыть — кусаться-то она все равно не может. Да к тому же половину Англии можно считать сумасшедшей. Это даже стало в некотором роде признаком хорошего тона — иметь родственника, который либо угодил, либо только что вышел из сумасшедшего дома.

Эдмунд и Люсьен помирились? Вывод? Да никаких выводов тут и не нужно. До сих пор весь свет уверен, что они — отец и сын. Конец истории.

Кэт Харвей на самом деле оказалась леди Кэтрин д'Арнанкорт. Она богата, красива и предана Нодди и Эдмунду. Люсьен, получивший от жизни жестокий урок, влюбился в эту леди? Вывод? Жениться на ней. Теперь же. Немедленно. Сию минуту. Пока кто-то другой не увел ее.

И вот тогда — тут уж Гарт просто начал разливаться соловьем — наступит счастливый конец. Согласно прожекту Гарта Люсьен с красавицей невестой поселятся в Тремэйн-Корте и станут опорой Эдмунду и его очаровательному сыну Нодди, нарожают не меньше полудюжины своих собственных деток — и «все они будут жить счастливо до конца своих дней». Кроме Мелани. Но ведь и ее можно великодушно снабдить некоторой суммой денег, да и отправить куда-нибудь во Францию, где она наверняка сумеет обзавестись толпой счастливых поклонников.

По его словам все выходило хорошо и просто. Если только не брать во внимание то, что Люсьен не был способен так вот легко разделить все на белое и черное. Он был не в состоянии пропускать множество оттенков серого цвета — в том числе и тревожного цвета глаз Кэт, которые он видел всего час назад. И он не имел ни малейшего представления, сколько ему придется прождать, прежде чем явиться к ней и объявить о своей любви, а она поправится настолько, что не сочтет это проявлением жалости или чувства долга.

Люсьен знал, что Мелани, которая не далее как этим утром прижала его к стене в музыкальной комнате и умоляла вспомнить, как сильно она его любит, — о чем он еще не успел рассказать Гарту, — что она пребывает в каком-то своем мире, который весьма отдаленно напоминает мир реальный. А при мысли о предупреждении Мойны его опасения усилились во много раз, и он с тревогой ждал каких-то неприятных сюрпризов, которые наверняка преподнесет его бывшая невеста на предстоящем в пятницу званом обеде. Его снедало предчувствие, что вечер может кончиться печально. Если бы только ему удалось толком поговорить с Мойной, но она была недоступна в своей каморке, жалуясь на то, что «оскудела» здоровьем.

Люсьен, подумав о том, как ловко Гарт устроил будущее всех обитателей Тремэйн-Корта, посмотрел на друга и спросил:

— Скажи мне одну вещь, Гарт. Что ты думаешь о нашем приятеле Гае? Я имею в виду — отчего он продолжает торчать здесь, в Суссексе, в то время как все остальные французы уже укладывают чемоданы и бегут нанимать корабли, чтобы переправиться через Пролив? У него имение неподалеку от Парижа, у него отец, о судьбе которого ничего не известно. Чего он дожидается?

Гарт улыбнулся Люсьену поверх бокала:

— Гай? Дай подумать. Может, он просто не желает пропустить званый обед, который закатывает твоя дорогая мачеха? Как ни крути, это обещает стать главным событием сезона. Я уверен, что Мелани дала ему понять, что ожидается присутствие всей местной знати. Просто голова кругом! Как по-твоему, не послать ли и мне в Лондон слугу за парадным мундиром?

— Если ты будешь болтать и дальше, Гарт, мне придется поверить, что ты полный дурак и что для счастья тебе не хватает только ночного колпака и домашних туфель. А я стараюсь рассуждать серьезно. Неужели тебе не кажется странным то, что Гай продолжает сидеть в Англии и даже не помышляет об отъезде?

Гарт окунул палец в вино, а потом обсосал его с самым глубокомысленным видом. После чего поведал таким тоном, словно сделал гениальное открытие:

— Гай — француз!

— Ты чертовски проницателен, Гарт, — съязвил Люсьен, поднялся и налил себе еще бокал вина. — Но будь добр, продолжай. Я затаил дыхание и ловлю каждое твое слово.

Гарта не надо было уговаривать.

— Ты, мой добрый друг, — француз наполовину.

— И опять невообразимая проницательность! Гарт, ты поражаешь меня. Едва ли не четверть населения Англии может похвастаться наличием в их жилах французской крови. — Он поудобнее устроился в кресле. — Но тебе удалось заинтересовать меня.

Гарт поставил свой бокал на столик возле кресла, приставил пальцы к вискам и зажмурился:

— Я вспоминаю один недавний вечер в Лондоне. Я вспоминаю человека по имени Джеки, который навестил в Суссексе свою мать и вернулся в Лондон с поручением. И этим поручением было всадить кинжал в спину некоему Люсьену Тремэйну. Но, увы, Джеки сам напоролся на нож, и потому я до сих пор здесь и корчу из себя оракула, вместо того чтобы любоваться скачками пони в Ньюмаркете, с шикарной траурной лентой на рукаве моего смокинга в знак скорби по дорогому другу, ставшему жертвой преступления.

Люсьен похрустел пальцами, обдумывая слова Гарта, и счел их неубедительными.

— Я решил было, что это Ортон нанял тех подонков. В их неловкости было что-то, напомнившее мне его самого. Но даже если я и ошибался, то все равно не могу уловить связи между тем нелепым покушением и странным нежеланием ехать домой нашего приятеля графа.

Гарт, ухмыляясь, открыл глаза:

— И я тоже, дружище. Но по крайней мере, мне удалось говорить с тобой несколько минут подряд и ни разу не услышать про леди Кэтрин. Ведь когда я вошел, ты сидел здесь и думал именно о ней? Вряд ли стоит удивляться тому, что она нашла тебя не очень-то обаятельным, — вспомни, как ты вел себя утром в лабиринте. Ты же из нее едва душу не вытряс. Может быть, вместо того чтобы искать утешение в бутылке, ты мог бы провести время с большей пользой, сочиняя стихи в ее честь?

— Это совсем не смешно. — Люсьен понурился. — Однажды я уже проявил себя в отношениях с женщиной полным ослом, и Кэтрин все об этом известно. И этого более чем достаточно, даже если не принимать во внимание то, что и с Кэтрин я вел себя не очень-то правильно. А ведь сегодня она узнала, что стала сиротой. Я должен дать ей время, чтобы она пришла в себя и решила, что ей делать. Скорее всего она решит поскорее вернуться в Ветлы, а оттуда — в Лондон. Она заслужила, чтобы о ней заботились, чтобы с ней обходились как можно мягче и больше не пугали ее.

— А ты тем временем намерен запереться в этом кабинете и лелеять свою тоску? Стало быть, это и есть любовь? Знаешь ли, меня бросает в дрожь от одной мысли, что и я не застрахован и могу в один прекрасный день впасть в такое же плачевное состояние. Люсьен, ты все излишне драматизируешь!

Люсьен ткнул бокалом в сторону Гарта:

— Дружище Гарт, я как нельзя более согласен с тобою!

Намного позже, когда большие напольные часы в коридоре пробили час ночи, Люсьен отправился к себе. Хотя шагал он достаточно твердо, его мозг был приятно затуманен винными парами после нескольких бутылок, выпитых с Гартом. Он поднялся по левому крылу широкой главной лестницы к своей спальне в надежде поскорее забраться в постель и выспаться. Ведь утром ему понадобятся силы, чтобы окунуться в тот непрекращающийся бедлам, в который превратилась его жизнь в Тремэйн-Корте.

Хоукинс не встречал его и потому не мог сделать ему выговор за то, что он так пьян, или хотя бы помочь раздеться, — так как верный слуга перебрался в комнатку возле спальни Эдмунда, чтобы быть под рукой у больного и днем и ночью. Сердито чертыхаясь, но не желая в столь поздний час будить другого слугу, Люсьен кое-как стащил высокие и узкие сапоги, после чего плюхнулся на кровать, собираясь раздеться при слабом свете ночника.

Но не успел он вынуть из галстука булавку с ониксом, как каким-то шестым чувством понял, что в комнате он не один. Осторожно повернувшись, Люсьен различил в полутьме женскую фигуру в белой ночной сорочке. В руках она держала два полных хрустальных бокала.

У Люсьена тут же вырвалось с надеждой:

— Кэтрин?..

В ответ раздался смех, по-детски высокий, ломкий и слегка истеричный.

— Мелани… — А он-то отказался перебраться в другую спальню, чтобы никто не дай Бог не подумал, будто он бежит от женщины. Ведь это было бы смешно! И что теперь ему делать, тем более что дверь в смежную комнату столь предусмотрительно заперта?

— Милый Люсьен, — промурлыкала Мелани, вступая в круг света свечи, так что он смог различить и розовые соски ее грудей, и темный треугольник волос на лобке под прозрачной тканью сорочки. Ее белокурые локоны, свободно распущенные, рассыпались по плечам, а ярко-синие глаза сверкали, как звезды на ночном небосводе. — Мне так долго пришлось тебя ждать. Я уже начала сомневаться, придешь ли ты сюда вообще.

Люсьен дал волю мгновенно вспыхнувшему гневу:

— Мелани — вон отсюда!

Она проигнорировала его приказ, поставила бокалы на стол и пошла прямо на него, остановившись всего в нескольких дюймах, так что ему в ноздри ударил тяжелый, приторный и когда-то неотразимый для него запах ее тела. Она положила ладони на отвороты его сюртука.

— Ты на самом деле не хочешь, чтобы я ушла, Люсьен. Ты сказал так оттого, что тебе охота потискать эту шлюху, эту Кэт Харвей. Она не получит тебя, правда? Я была внизу и видела, как ты вошел к ней в комнату, а потом вышел. Она может сколько угодно падать в обмороки, но она не получит тебя. Вот почему ты напился этим вечером, правда, дорогой? Как давно ты воздерживаешься? Когда ты в последний раз был с женщиной?

Он с отвращением сбросил с плеч ее руки.

— Послушай меня, милый, — не унималась она, снова положив ладони ему на плечи. — Я могу тебе помочь. Ты ведь сгораешь от желания, не так ли? — Ее ручки пробежались по сюртуку вниз, и она улыбнулась: — я просто обожаю одежду. Женское платье должно быть вырезано как можно глубже, а мужской сюртук разделяется вот здесь, вот так, — и ее руки оказались еще ниже, между полами его сюртука, — чтобы демонстрировать вот это…

Прежде чем Люсьен перехватил ее, правая ручка Мелани поймала его член вместе с тонкой замшей плотно обтягивавших его бедра лосин.

— Ах, дорогой, — промурлыкала она, легонько сжимая пальцы, чтобы вызвать возбуждение, и ее умелые ласки получили ответ, за что Люсьен проклял свое тело. — Это же неестественно, заставлять себя жить с такой болью, так страдать. — Она опустилась на колени и прижалась лицом к его бедрам. — Не гони меня, милый. Позволь Мелли остаться. Позволь Мелли помочь тебе.

Он почувствовал, как твердеет его плоть, и возненавидел за это и себя и ее. Наклонившсь, он грубо поднял ее на ноги, держа на расстоянии вытянутой руки:

— Мелани, ты совсем потеряла всякий стыд? Ты хочешь, чтобы я выгнал тебя, чтобы сделал тебе больно?

Ее личико страдальчески скривилось, и бывшие наготове слезы полились рекой. Она казалась полностью уничтоженной и при этом не имеющей малейших сомнений, что делает что-то не то.

— Люсьен… дорогой… я только хотела помочь, Я сделала тебя однажды счастливым, ты ведь помнишь, и я знаю это. Мойна мне объяснила: ты уверен, что больше меня не любишь, и я понимаю, как ужасно ты смущен. Но я по-прежнему тебя люблю, и ты нуждаешься во мне, именно сейчас. Все, чего я хотела, — это помочь тебе. Вот, я даже принесла нам с тобой вина с пряностями. Если хочешь, мы можем просто посидеть и поговорить.

Она метнулась в сторону прежде, чем у него нашелся ответ, схватила бокалы и протянула один ему. Он взял его и посмотрел, как она отпила из своего, улыбаясь ему.

— Ну же, дорогой, — сказала она, подойдя к кровати и похлопав рукой рядом с собою. — Поди сюда, садись, и мы потолкуем. Ты думаешь, что влюбился в нее, не так ли? Но почему? Может, ты объяснишь мне, чтобы и я могла это понять? Мне было бы не так тяжело потерять тебя, дорогой. Правда стало бы легче.

Меньше всего на свете Люсьену хотелось сейчас сидеть на постели рядом с Мелани и беседовать насчет Кэт — особенно с полуголой Мелани. Он медлил и отпил из бокала добрый глоток вина, чтобы немного успокоиться и придумать какой-нибудь способ выдворить Мелани из своей спальни без того, чтобы поднять на ноги весь дом.

Он снова отпил вина с пряностями, проклиная себя за то, что вообразил, будто способен контролировать ее, за то, что был столь самонадеян.

Кэт избегала хозяйки Тремэйн-Корта всеми возможными способами. Она сумела распознать эту угрозу. Почему же он так ошибался? Каким он был глупцом, поверив, что может повлиять на Мелани, развеять ее дикие иллюзии, разгадать ее планы, разуверить, что он может снова полюбить ее. То, что она нацепила то же самое платье, в котором впервые встретилась с ним в Бате, было довольно невинной уловкой. Попытка уверить его в том, что Нодди его сын, была отчаянным шагом, но легко разоблачимым. Но на этот раз она определенно перешла границы. На сей раз ее необходимо остановить и даже наказать. Но для этого ему сперва надо выставить ее из своей комнаты!

— Мелани, — начал он, делая неуверенный шаг в сторону кровати, — это безумие. Я знаю, что ты временами бываешь не в себе, но тем не менее ты должна наконец понять, что то, что когда-то было между нами, сгинуло навеки. Ты домогаешься меня, гоняешься за мной, но, несмотря на все мое сочувствие, ты все же не имеешь права вторгаться ко мне в комнату и…

Что происходит? Он прекрасно знал, что был изрядно пьян, ведь они с Гартом успели осушить почти три бутылки. Но вдруг он почувствовал, что голова у него прояснилась и стала необыкновенно легкой. Он потряс ею, стараясь отделаться от странных ощущений, и посмотрел на Мелани.

Дьявол, да ведь она красавица. Ну разве он видел еще у кого-нибудь такие полные, алые губки — а тут еще кончик розового язычка появился между ними и описал соблазнительный круг. Он с трудом проглотил комок в горле, чувствуя, как его влечет к этим губам, как его собственный язык настойчиво упирается в десны.

Он любовался ее рукой, осиной талией, бедрами, полускрытыми прозрачной тканью, а ее груди! Его руки зачесались от желания схватить их.

Он вспомнил с такой силой, словно это происходило только вчера, что он чувствовал с ней. Какой она была на вкус, как она двигалась под ним и над ним, как ее тело сливалось с его, обволакивало, дразнило, позволяло взмывать к таким высотам ощущений, о существовании которых он и не подозревал прежде. Он почувствовал томление во всем теле, дико забилась, требуя свободы, его плоть, и кровь звенела у него в ушах, пока он срывал с себя галстук вместе с булавкой, вместе с миниатюрой Кристофа Севилла. Затем пришла очередь сорочки, с которой он оборвал половину пуговиц. Его руки вцепились в пуговицы на панталонах.

— Боже мой! — Его дыхание стало частым и неглубоким, словно он только что пробежал много миль. Он видел, как Мелани встала, выпила до капли вино из своего бокала, швырнула его об пол. Затем она скинула ночную рубашку и направилась к нему, с какой-то дикой, нелепой улыбкой, причем черты ее лица расплывались и колебались перед ним, словно это было не существо из плоти и крови, а какой-то реявший в воздухе дух.

Ее руки простерлись к нему, ее голос донесся словно издалека и звучал как песня сирены:

— Мелли с тобою, дорогой. Позволь Мелли помочь тебе. Мелли знает, что надо делать. Позволь Мелли помочь тебе. Только своей Мелли, которая любит тебя. И ты тоже любишь ее, ведь любишь, дорогой?

Дорогой. Какое противное слово. Он посмотрел на пол, на разбитые бокалы, на пролитое вино, потом на Мелани и сощурился, пытаясь собраться с мыслями.

— Вино… Мелани! Что ты подмешала в вино?

— Тс-с-с, дорогой, — промурлыкала она, ее голос по-прежнему доносился как бы издалека, он едва пробивался сквозь неотвязный, отупляющий шум в ушах. — Это чудесно, правда? Мойна всегда готовит мне это чудесное зелье — такая ценная женщина. И я добавила немного тебе в вино. Я даже обделила себя, я отдала тебе большую часть, чтобы тебе было приятно. Я не так уж нуждаюсь в этом, когда у меня есть ты. Я не нуждаюсь ни в ком другом, когда у меня есть ты. — Ее руки обвились вокруг его талии. — Ах, Люсьен, я так тебя люблю. Люби же меня, дорогой. Люби меня!

Мойнино зелье. Да какое Мойна имеет к этому отношение? Люсьен совсем запутался. Господи, да не может такого быть!

Мелани снова принялась шарить у него на талии, а он грубо схватил и отбросил эти ручки, несмотря на то, что ему нестерпимо хотелось опрокинуть ее на ковер и совокупляться до бесконечности, пока он не свалится в изнеможении.

— Пошла к черту! — Он оттолкнул ее прочь, так что она попятилась, наступая на осколки бокала, и рухнула на кровать, обливаясь кровью.

Люсьен что было сил обхватил себя руками, словно стараясь обуздать неистовые желания, бушевавшие в его теле. И в то время как Мелани елозила на коленях по его кровати, приподняв руками свои груди, звавшие его впиться в них, не сомневаясь в обретенной над ним одуряющей власти, Люсьен инстинктивно заставил себя мысленно представить во всех подробностях прекрасное в своей одухотворенности лицо Кэт. Все, что он хотел делать и должен был сейчас делать, — это было думать о его дорогой, недоступной Кэт.

— Послушай меня, сука, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. Ему надо было сказать это побыстрее, прежде чем его тело предаст его. Ему надо убраться отсюда, убраться подальше от Мелани, и чем скорее, тем лучше. Он схватил свою рубашку и швырнул ей. — Слушай внимательно. Ты сейчас истечешь кровью и сама не заметишь этого. Перевяжись хотя бы рубашкой. А потом делай что хочешь, хоть насади себя на ножку кровати — мне нет до этого дела. Но ты не высунешь носа из этой комнаты до самого утра. Ты не посмеешь орать, или закатывать сцены, или хотя бы словом намекнуть на то, что здесь случилось, — ни единой душе. Ты поняла?

Пухлая нижняя губка Мелани соблазнительно оттопырилась, когда она потрогала свои ноги, потом размазала кровь по грудям. Судя по всему, она чувствовала лишь похоть. Ее пальцы заскользили у нее между бедер, она дразнила его, она завлекала его, приглашая его в себя. Ее ступни шевелились на простынях, пачкая их кровью. Она хотела его, невзирая на боль, невзирая ни на что. В ее одурманенном, больном рассудке не было ничего, кроме похоти.

— Еще одно слово, — предупредил он, дыша так часто, что с трудом смог говорить, — одно слово — и ты будешь вышвырнута отсюда. Клянусь тебе перед лицом Господа, Мелани, — я вышвырну тебя из этого дома! Я заточу тебя где-нибудь подальше, чтобы ты никому не смогла причинить зла, кроме самой себя.

Его угроза, судя по всему, пробилась сквозь окутывающий ее сознание дурман. Она рухнула с кровати, двигаясь так неловко, словно была совершенно пьяной, и поползла на четвереньках прямо по осколкам стекла, нанося себе все новые раны.

— Нет, Люсьен! — вскричала она, вцепляясь в него, хватаясь окровавленными руками за его колени. — Ты не мог так сказать, ты не говорил этого! Никогда! Я больше не буду! Я клянусь! Я была противной, я была такой противной, что сделала все это только для того, чтобы ты сам смог понять, что ты все еще хочешь меня. А ведь ты правда хочешь меня вот сейчас, правда?

Воздух был насыщен винными парами, от которых голова у Люсьена шла кругом. От этих паров, от запаха Мелани, от крови. Ее руки уже шарили по его бедрам, и тепло ее тела прожигало его сквозь лосины, и его тело тряслось и билось в диких, необузданных желаниях.

— Черт побери, Мелани, я сейчас готов взять даже Мойну, если не найду никого другого. Я возьму кого угодно, Мелани, — кроме тебя. Теперь ты поняла меня? Ты поняла, насколько ты мне отвратительна?!

Она рухнула на пол, содрогаясь от рыданий, а он ринулся прочь из комнаты, пока ноги не изменили ему, пока хотя бы капля сохранившегося рассудка способна была подавить его звериные инстинкты.

Гарт. Он пойдет к Гарту. Пусть Гарт схватит его и долбит головой об стену, пока из нее не выветрится последняя капля дурмана. Да. Он пойдет к Гарту. Гарт ему поможет. Он зажал себе руками пах, старясь утихомирить его, пока это не перешло в настоящую боль.

Он рывком распахнул дверь в спальню Гарта и убедился, что она пуста. Ведь он оставил своего друга в кабинете, где тот приканчивал третью бутылку вина. Закусив нижнюю губу до крови, чтобы заглушить рвавшийся из груди звериный стон, Люсьен заковылял по коридору в сторону черной лестницы, с которой можно было скорее добраться до кабинета.

Помощь. Помощь. Он без конца повторял про себя это незатейливое слово. Ему нужна помощь. Ему не справиться с этим в одиночку. Не справиться, пока Мелани лежит, поджидая его, в спальне, предлагая выход его мукам, — выход, который обречет его на вечное проклятие. Боже милостивый! Кто-то же должен ему помочь!