Глава 8

Промозглым октябрьским утром Сабрина и Стефания стояли на Кэдоган-сквер, откуда шел длинный ряд пятиэтажных викторианских особняков из красного кирпича. На противоположной стороне располагался закрытый частный парк, принадлежащий владельцам особняков. К последним относилась Сабрина; особняк ее, подобно остальным, был украшен множеством готических башенок и арок, балконов, веранд и стрельчатых окон с затемненными стеклами. Миссис Тиркелл внесла наверх чемоданы Стефании.

— Хочешь все осмотреть? — спросила Сабрина. Стефания кивнула. Еще никуда не поднявшись с первого этажа, она ощутила, как ее окутывает холодная элегантность всего окружающего. Внизу находились приемная для посетителей, столовая и кухня. Второй занимала большая гостиная. Третий — кабинет и бильярдная, разделенные книжным стеллажом, который можно было поворачивать к стене, и тогда получалась одна большая комната. На четвертом этаже были спальни. В каждой из них Стефания помедлила, восхищаясь гармонией и равновесием света и тени, которых удалось достичь Сабрине, сочетанием мягких полутонов и ярких пятен, элегантных извивов струящегося шелка и строгости вельвета, полированной мебели, приглушенных обоев, светящемуся прожилками мрамору.

— Мне бы так жить, — вздохнула она. — Дом моей мечты.

Спальня Сабрины, которая при Дентоне была оформлена коричневым с золотым, теперь казалась по-павлиньи пестрой и была украшена слоновой костью. Там же находились две комнаты для гостей.

— Выбирай любую, — сказала Сабрина, и Стефания, не задумываясь, прошла в ту, что бледно-розовыми и зелеными тонами напоминала цветущий весенний сад.

— А на пятом этаже — квартира миссис Тиркелл и склад, — добавила Сабрина, помогая Стефании разобрать вещи. — А не пора ли нам перекусить? Какое чудо, что ты наконец, здесь… Что такое? Что-то не так?

Стефания стояла у высокого зеркала в простенке, и паника волнами накатывала на нее при каждом новом движении или наклоне Сабрины. Когда-то и она так выглядела. Увы…

— Я ведь даже не пухленькая, — с честностью отчаяния сказала Стефания. — Обрюзгла. Стала сутулая. В «Джульеттах» сказали бы, что я не похожа на леди. И были бы правы. Только почему-то не научили меня, как сохранить осанку, когда драишь полы или только и смотришь, где раскиданы куски мела и хоккейные шайбы, чтобы не споткнуться. Но и это еще не все… А волосы, — горестно продолжила она, — ногти, руки… У меня ведь не было времени, чтобы, как ты, нежиться и млеть в салонах красоты…

Она знала, что все это не так. Целых три года, с того самого момента, как Сабрина оформила дом для Александры Мартовой, ей пришлось трудиться столько, сколько никто из знакомых Стефании не был бы способен. Она обставляла посольства, носилось по всей Европе на аукционы, ездила по загородным усадьбам обустраивать новые помещения, даже летала в Нью-Йорк за покупками для клиентов, где Стефании пару раз довелось с ней встретиться. И, несмотря на все это, Сабрина сохранила трепетную миловидность, в то время как Стефания, сидя дома в Эванстоне, поблекла и потускнела. Сабрина обняла сестру за плечи.

— У тебя совсем не остается времени? Неужели вы с Гартом даже в теннис больше не играете?

— Сто лет уже. Он просил иногда, но я вечно занята то по дому, то с детьми. В итоге Гарт стал регулярно поигрывать с друзьями. Они умолкли и смотрели на свои отражения.

— Как же все так внезапно? — спросила Сабрина.

— Не внезапно. Весь последний год. Так все и покатилось.

— Но ты мне не говорила, что год для тебя выдался тяжелый.

— Я не знала, что сказать. — Мир ее был столь хрупок, что она боялась, как бы от неосторожных слов он просто не рассыпался. Пенни и Клифф подросли, и она их почти не видела; Гарт целиком ушел в работу. Стефания открыла свое дело по торговле недвижимостью в пригородах на северном побережье. Сначала все пошло настолько здорово, что она едва поспевала, а потом так же неожиданно все за стопорилось.

— А как дела с торговлей недвижимостью? — спросила Сабрина. Стефания так и подпрыгнула.

— Я как раз думала… Неважные дела.

Стефания продолжила раскладывать вещи, а Сабрина села на подлокотник кресла.

— Но у тебя ведь все хорошо получалось. И дело свое ты знаешь.

— Я разбираюсь в домах и интерьерах, но не в людях, которые в них живут. Хорошо тебе — скажешь миссис такой-то, что эта супница не середины, а начала девятнадцатого века, — и впариваешь ее за сто девяносто пять вместо ста пятнадцати. Я успею переодеться к ленчу? — Сабрина кивнула. — А я себя неуютно чувствую, когда приходится разочаровывать людей. Я сразу отступаю и говорю им, что перепроверю, а они потом думают, что я плохо знаю свое дело. Этот свитер с юбкой пойдут? Я неловко себя чувствую.

— Отлично смотрится. Мы до вечера никуда не пойдем.

— До вечера?

— Будет спектакль, а потом банкет в честь автора и труппы.

— Сабрина, я не пойду. Мне надеть нечего.

— Можешь взять у…

— Уже не могу. Раньше хорошо было, а теперь я на два размера больше.

— Подыщем что-нибудь. Я думала, тебе захочется познакомиться с моими друзьями, посмотреть Лондон.

— Конечно. Только вот…

— Стефания. Мы сделаем так, как ты захочешь. Давай поедим, а потом обо всем переговорим. Только скажи мне сразу, что у тебя еще стряслось за этот год.

Они спускались по лестнице.

— Очень странный был год. Все было как-то не так, и я просто махнула рукой. Но как далеко все зашло, я поняла только сегодня. Сабрина замялась.

— А Гарт? Стефания пожала плечами.

— А что Гарт? Он весь в работе, из лаборатории не вылезает, вступил в какой-то комитет у себя на факультете, консультирует студентов, а ночью — снова в лабораторию.

На круглом столе, стоящем в гостиной у окна, миссис Тиркелл накрыла обед на двоих. Был суп из устриц, салат, белое вино, зимние груши…

— Но ведь в теннис можно играть не только с Гартом, — сказала Сабрина, когда они уселись за стол. — Что — бы прическу сделать, да и просто за собой последить, он тоже не нужен. Подумала бы немного о себе.

— А какая разница? Нет, то есть мне не нравится, что я так выгляжу, но ведь мы и не ходим никуда, где хотя бы требуется прилично одеваться, так, к друзьям, в кино иногда. А если хочешь на самом деле узнать про Гарта, то я и не помню, когда он в последний раз на меня посмотрел. А Пенни с Клиффом — так им десять и одиннадцать, они целиком поглощены собой. Я для них как шкаф, который надо обойти, когда бежишь по своим делам. Какое им дело, что я растолстела? Извини, мне грешно скулить. У нас чудесная семья, я их люблю, и дома у меня лучше, чем у многих. Мы почти не ссоримся. Но вот насколько я понимаю, Сабрина, одно плохо — всем на всех наплевать, по правде говоря. Из-за этого-то и желания никакого нет затевать всякие диеты, физкультуру и покупать новые вещи.

— Мне не наплевать, — возразила Сабрина. — Потому что ты к себе несправедлива. Если Гарт чокнулся настолько, что не обращает на тебя внимания, то тебе сам Бог велел удвоить усилия. Стефания посмотрела на сестру и недоверчиво покачала головой.

— Я так зашиваюсь по дому, что совершенно забываю, как хорошо бывает с тобой. Почему я так долго не приезжала в Лондон?

— Ты говорила, денег нет, а мне платить за билет не позволяла.

— Конечно, а то можно было взять в привычку позволять тебе за меня расплачиваться, а от этого никому пользы бы не было. Но если Гарт почаще будет принимать приглашения на европейские конференции, то я часто буду тут бывать, к тому же за полцены. Фактически я вовсе могу переехать. Я же тебе говорила, что ты воплотила в реальность дом моей мечты?

— Извини, — сказала Сабрина Майклу Бернарду, когда Брайан вручил ей корреспонденцию. Она пробежала глазами список. — Да — Оливии Шассон; нет — Питеру и Розе Рэддисон. Да — герцогине, но сообщите ей, что приступить я смогу не раньше следующего месяца, если не в августе; нет — Николсу и Амелии Блакфорд, но скажите, что я рада буду заехать на уик-энд в следующем месяце, когда все успокоится. Так, Антонио говорит в восемь, а не в восемь тридцать? Ладно. После того как с этим разберетесь, почему бы вам не пойти домой? Я закрою. Она снова повернулась к Майклу.

— О чем мы?

— Да говорили о той газетной истории. Я при тебе себя просто бездельником чувствую. У вас всегда десять дел разом делается?

— В последнее время всегда. Невероятно, правда?

— Самое невероятное — это ты. Сама же знаешь, мы эту историю по всей Европе раскапывали, и везде только и слышно о тебе и «Амбассадоре».

Сабрина глубоко вздохнула. Это Майкл-то ей рассказывает. Старый друг. Еще со времен колледжа, когда он начал жить с Джолнг Фэнтом, стоило ей вспомнить о них, как она чувствовала себя уже не так одиноко — будто была членом их маленькой семьи. А теперь они пишут вместе, и, рыская по миру в поисках материалов для своих статей, то появляются на ее горизонте, то исчезают. Она много месяцев ничего о них не слышала, и тут Майкл объявился, чтобы узнать подоплеку волны подделок международного масштаба, захлестнувшей небольшие галереи, о которых они готовили статью.

Джоли с Майклом были единственными друзьями Сабрины, которым, как и ей, приходилось зарабатывать себе на жизнь, и с ними она позволяла себе расслабиться, проявить свой энтузиазм, чего никак не могла себе позволить в обществе богатых клиентов и друзей, которые ожидали от нее такого же, как у них, пренебрежения к деньгам.

— Ты на самом деле слышал об «Амбассадоре» за границей? Интересно. На той неделе были звонки из Парижа и Брюсселя. О, Майкл, что бы ты стал делать, если бы вдруг разом начали сбываться все твои мечты?

— Радовался. Ты заслужила признания. Ты сама всего достигла.

— Но мне иногда страшно. Все случилось так быстро. Ты знаешь древнюю китайскую примету — если начинаешь разглядывать что-то прекрасное, оно может исчезнуть? Можно смотреть украдкой, но пялиться нельзя ни в коем случае, потому что все прекрасное — хрупкое и преходящее, и грубым взглядом можно все только испортить. Вот такая, по-моему, и моя нынешняя жизнь. Если я начну о ней распространяться или слишком пристально на ней зафиксируюсь, все может рухнуть.

Майкл пожал плечами. Суевериям нет места в современной журналистике.

— Ты добилась невероятного успеха, все в Лондоне только о тебе и говорят. Едва ли такое исчезнет без следа. А кто такой Антонио?

— Что?

— Антонио. Восемь вместо восьми тридцати. Или я наглею?

— Друг.

— Ага. Значит, наглею. Ладно, оставим дела любовные, у тебя — успех, слава и, несомненно, немалые доходы. Чего дальше ты еще хочешь?

— Дела. Оно у меня, правда, тоже есть. Но хочется большего. Это — лучше всего.

— Лучше всего, — сказала, входя в офис, Джоли, — независимость. Особенно после того, как тобой повертел такой диктатор, как твой бывший муж.

— Лучше всего деньги, — возразил Майкл. — Поди-ка, купи на независимость хоть пучок укропа.

— О Господи! Опять ты…

— Не хотелось вам мешать, — Сабрина услышала звонок в дверь, — только при клиенте стульями не кидаться.

В мягко освещенном выставочном зале Рори Карр восхищенно рассматривал высокие французские напольные часы, украшенные фарфоровыми ангелами по периметру круглого циферблата.

— Очень мило, миледи. — Он низко склонился к протянутой руке. — Не иначе как из усадьбы графини дю Берн, полагаю?

Сабрина улыбнулась:

— Вы всегда меня поражаете, мистер Карр. Я не видела вас на аукционе.

— Я был знаком с их семьей долгие годы, миледи. Я виделся с ними не далее как на прошлой неделе, в Париже, и юный граф передает вам свое почтение. Но сегодня я здесь по делу, мне хотелось бы показать вам нечто особенное. С вашего позволения, конечно.

Сабрина кивнула, он водрузил на стол и открыл кожаный чемоданчик. Вынув оттуда крупный сверток, он медленными, плавными движениями стал его распаковывать. Сабрина восхищалась его манерой двигаться. Одет он был безупречно, а серебрящиеся сединой волосы и небольшие мешки под глазами только подчеркивали его артистизм. Но он был непревзойденным знатоком искусства и за последний год продал ей шесть превосходных фарфоровых изделий XVIII века. В отличие от многих работ эти в ее салоне не застоялись.

Сейчас Карр благоговейно выставил на стол фарфоровую группу: летний домик, похожий на пагоду в ярких спектральных тонах с резной лесенкой, и четырех мальчиков, одетых в белое с желтым, в соломенных шляпках с сачками и корзинками.

— Люк, — прошептала Сабрина.

Давным-давно в каком-то берлинском музее Лаура показала им со Стефанией работы Люка и других мастером франкентальской фарфоровой фабрики 50-х годов XVIII века. Сабрина подняла пагоду и с удовлетворением удостоверилась, что на днище и в самом деле красуется франкентальское клеймо в виде готической "F" с короной.

— Владельцы? — спросила она. Карр вручил ей свернутый в трубочку документ.

— Всего трое? — удивилась она, развернув и пробежав глазами бумагу.

— Похоже на то, миледи. Я так полагаю, что продажа была вызвана крайними обстоятельствами. Сами видите, как хороши вещи…

Сабрина изучила статуэтку.

— И сколько?

— К сожалению, не дешево. Четыре тысячи фунтов.

Ни один мускул не дрогнул на лице Сабрины.

— Три тысячи.

— О, миледи, я на самом деле… Хорошо, исключительно ради вас, три пятьсот.

— Завтра пошлю чек, — сказала она. Он поклонился:

— О, леди Лонгворт, вы восхитительны. Если бы каждый был так решителен в принятии решений! Желаю вам приятно провести день.

— Сабрина, — окликнул ее Майкл, как только дверь за Карром затворилась.

— Ты часто имеешь с ним дело? Она обернулась.

— За этот год несколько раз. А ты его знаешь?

— Рори Карр, верно?

— Да.

— Мы с ним сталкивались.

— Недавно?

Он кивнул. Холодок прошел по спине Сабрины. Она пробежала пальцами по холодному фарфору: превосходный колорит, изящно затемненная изнутри хрупкая конструкция.

— А как вы на него натолкнулись?

— Он из фирмы «Вестбридж импорт». Высококлассные штучки со всего мира как современные, так и старинные. Продает их через небольшие галереи типа «Амбассадора». И, похоже, иногда подсовывает туфту.

— Подделки?

— Семь так или иначе связаны с «Вестбриджем»… Но это строго конфиденциально, кстати.

— Это же не значит, что Рори Карр…

— Совершенно верно. Его могли вовлечь случайно. Но он-то не дурак, к тому же связи с галереями — все его. Мы гораздо больше узнаем, когда проследим, что за денежные мешки стоят за «Вестбридж» и другими торговыми фирмами в Европе и Америке. Точно известно лишь то, что по документам владельцем «Вестбридж импорт» является некто Иван Ласло.

— Иван Ласло? Что-то слышала, только очень давно, Франция? Италия? Не помню.

— Если вспомнишь — дай нам знать. И смотри в оба с тем, что предлагает Карр. А до сих пор он, что тебе приносил?

Она прикрыла глаза.

— У всего были сертификаты владельцев. Клейма на всем были подлинные. Я всегда — как ты выражаешься — смотрю в оба, если что-то приобретаю. Иначе бы я и недели не протянула, потеряв доверие клиентов.

— Да я же не хотел…

— Миледи. — В дверях офиса возник Брайан. — Сеньор Молено на проводе.

— Дружба. — Майкл поцеловал Сабрину в щеку. — Мы пойдем.

Антонио Молено за день успевал переговорить по телефону десятки раз. Он был миллионером, заработавшим все сам и унаследовавший беспардонность отца-португальца и мистицизм матери-индианки. Пятьдесят один год он дожидался, когда же появится женщина, достойная стать хозяйкой его империи. Когда в новогоднюю ночь в загородном Доме Оливии Шассон он встретил Сабрину, то в течение десяти минут, за которые уходящий 1978 год успел смениться 1979-м, принял окончательное решение — на ком женится и кто родит ему первенца.

Он разогнал любовниц, должным образом вознаградив каждую, и ринулся на Сабрину подобно огромной хищной Птице, на которую, кстати, весьма был похож и внешне. В течение пяти месяцев он преследовал ее с той самой целеустремленностью, которая сделала его владельцем крупнейших плантаций провинции Бахия и скотоводческих ранчо в материковой провинции Сьерра де Амамбаи. К настоящему времени в его планах значилось, что Сабрина давно уже должна быть замужем за ним, вести хозяйство в его доме в Рио-де-Жанейро и ждать от него сына. Вместо этого он вынужден был без дела околачиваться в Лондоне и подстраиваться под ее рабочий распорядок, чтобы она соизволила его принять.

Потому что она никак не могла решиться.

Все говорили ей, что женщине больше и желать нечего: огромное богатство и власть; современный принц, прилетевший за ней на собственном самолете, хотя в речи его там и сям проскальзывали отзвуки прекрасных старинных народных преданий племен его матери и бабушек.

— Хорошо, — говорил он Сабрине, — что ты меня по-прежнему не любишь. Боги племени гуарани говорят, что любовь приходит последней. Она медленно прорастает из зерен совместной жизни и творения. Вот когда поживешь подольше, народишь большую семью, тогда и приходит любовь.

В свете тоже ждали от Сабрины повторного брака. Ей на каждом приеме представляли все новых и новых холостых мужчин из высшего общества. Все они заметно уступали Антонио, которому не было равных в его решительной любезности, непоколебимой уверенности в их будущем счастье; он был одновременно могуч и легок, таинствен и практичен, этакий бизнесмен и плейбой. Их с Сабриной видели на многих спортплощадках, куда ее с гордостью приводил в свое время Дентон. Но работать он умел не хуже, чем развлекаться. В перерывах между кинофестивалями и автогонками, балами и дерби, охотами и загородными уик-эндами он успевал слетать в Бразилию, где paботал по двадцать четыре часа в сутки, или запирался вдруг в Лондоне у себя в квартире и совершал телефонный марафон, надиктовывая длиннющие документы сотрудникам своего секретариата в Рио. И ежедневно звонил Сабрине, напоминая, что ждет.

Но она выжидала.

— В конце-то концов, — жаловалась она Александре, — я ведь думала, что выйти за Дентона — тоже неплохая идея. Александра хмыкнула:

— Ты была молода и невинна. Зависима. А теперь у тебя все есть — бизнес, дом, я, чтобы давать советы.

— Ну, хорошо. Посоветуй тогда. Почему мне следует выходить за Антонио?

— Потому что, как и для всех женщин, мужчина рядом. — это то, что необходимо для полного счастья.

— Любой?

— Милая моя! Сабрине Лонгворт вовсе ни к чему цепляться за любого. Твой Антонио — птица очень редкого полета.

Он работал над планом строительства жилья, больниц и школ для крестьян тех провинций, где простирались его владения. В его задачу входило не дать этим самым крестьянам организоваться против него самого и ему подобных латифундистов; публично же он, естественно, заявлял, что движет им исключительно забота о бедных и несчастных. В этой важной работе Сабрине отводилась немаловажная роль. Вдобавок к воспитанию его детей и исполнению роли хозяйки дома, она должна была поспособствовать ему в поднятии жизненного уровня тысяч людей.

— Король Антонио Первый, — отшучивалась она.

Когда Сабрина впервые оказалась в его постели, он удивил ее нежностью рук, плавными, мягкими ласками, выдержанными в том же чувственно-неотразимом ритме, как и его назойливые любезности и ухаживания, и только доведя ее до крайней степени желания и готовности, овладел ею. Когда же он почувствовал, что хочет ее тело, то не стал, подобно Дентону, вынуждать ее подстраиваться под себя, и она испытала, наконец, то удовлетворение желания, а не притупление его, которое бывало с Дентоном. Впервые Сабрина поняла, что значит радость от секса, благодарность партнеру.

— Но если я снова выйду замуж, — сказала она Александре, — то только по любви.

Она-то знает, что такое настоящая любовь. Она познала это благодаря Стефании. За годы одиночества она искала того, кому нужен спутник в жизни, а не красивая вещь; того, кто успокоит ее страх, а не будет просто аплодировать ее умениям; того, кому нужна, будет ее забота, а не самообладание и положение и обществе; того, кто будет лелеять ее, а не перековывать под свою жизнь. Она знала, что такое общность жизненных интересов, а Антонио в эту схему не укладывался.

И вот, едва лишь Майкл предупредил ее насчет Рори Карра, позвонил Антонио. Может, и впрямь есть что-то этакое у этих индейцев гуарани; вдруг это и впрямь знак? С чего это она решила, что Антонио не станет принимать близко к сердцу ее трудности и не захочет в них поучаствовать? Самое время все выяснить. И она с радостным предвкушением взяла трубку.

Гарт открыл окно, в кабинет ворвался ветер с озера, а на утреннем небе всходило солнце. Было уже гораздо жарче, чем бывает обычно в конце мая, какие-то студенты болтали босыми ногами, сидя на прибрежных камнях, и визжали, обжигаясь семиградусной водой. Над рассеянными здесь и там группами готовящихся к выпускным экзаменам взлетали разноцветные тарелочки, велосипедисты обгоняли жмущихся поближе к деревьям влюбленных, запускающих пальцы в задние карманы джинсов друг друга. Пахло летом. Тянуло на улицу. Но у Гарта была назначена встреча. Он посмотрел, где у него бумаги Вивьен Гудман. Если повезет, можно будет немного прогуляться перед двухчасовым семинаром. Он был уже на полпути к двери, когда зазвонил телефон.

— Гарт, — раздался голос Стефании, — мне нужно поговорить с тобой о Клиффе.

— Я встречаюсь с деканом. Я позже тебе пере…

— Нет, я сейчас одна в офисе, все ушли, потом такого случая не будет. Пожалуйста, Гарт.

— Ладно, если до вечера нельзя потерпеть. Что такое у тебя?

— По-моему, он ворует.

— Ворует? Не верю. С чего ты взяла?

— Я нашла приемник и два калькулятора у него в шкафу. Сегодня утром, под одеждой. Собиралась постирать…

— Под одеждой?

— Да. Запечатанные, новые.

— Не верю. Он их не украл.

— А как они там оказались?

— Может, друзья дали.

— Но, Гарт, он же их спрятал!

— Ну и что такого, по-твоему, стряслось?

— Мне на работе рассказывали, что дети сейчас воруют на продажу…

— Зачем? Мы ему все даем, к тому же он весь год зарабатывал сам, убирал чердаки и подвалы. И вообще, зачем шестикласснику деньги? По-моему, даже самые богатые из его друзей раньше седьмого класса на «мерседесы» не пересядут.

— Гарт, не шути; это не смешно.

— Совсем не смешно. Стефания, Клифф устойчивый, открытый мальчик, он не вор. Но вот, сдается мне, что завидовать всем этим богатеньким сынкам, которые учатся вместе с ним, он может. Или стыдиться их. И если кто-нибудь из его дружков нашел себе такое развлечение, как чистить магазины, то за компанию с ними он вполне мог увязаться. Кстати, ты не интересовалась, каково ему смотреть на одноклассников, покупающих все, что их избалованным душенькам угодно?

— А ты не спрашивал?

— Потому что и так знаю. Извини, Стефания, мне пора. Опаздываю на встречу с деканом. Вечером закончим этот разговор.

— Я хочу, чтобы ты пришел пораньше. Неужели ты только сейчас понял, что он может завидовать другим? Мне это давным-давно известно. Ты же с ним не разговариваешь! Даже не знаешь, что у него на уме.

— Но могут же у него быть от нас секреты? Не всегда, конечно. У меня в его возрасте были. Мне казалось, что родители вечно суют нос куда не надо. Кстати, Клифф знает, что ты роешься в его комнате?

— Нет, и говорить не надо. Он меня просил, чтобы я к нему не заходила.

— Тогда что я буду говорить ему?

— Придумай что-нибудь. Мы не имеем права не обращать на это внимания. Когда ты будешь дома?

— Около шести.

Гарт помчался вверх по лестнице. Уильям Вебстер, декан по науке, поджидал его за своим столом, плавая в клубах табачного дыма. Гарт сел напротив и раскрыл свое досье.

— Билл, я хотел бы попросить вас пересмотреть решение ученого совета факультета касательно Вивьен Гудман.

— Так я и думал.

Вебстер откинулся, и кресло заскрипело под тяжестью его тела. Счастливый человек с самодовольным пузом и сияющей от радости лысиной, он не терпел возражений. В течение недели он пытался настроить Гарта против его ассистента, но одиннадцать лет в университете не прошли даром, и Гарт хорошо разбирался в политических маневрах.

— Вы представляли ее дважды? Зачитывали ее статьи и книги по исследовательским методам? Зачитывали отзывы других биохимиков? — Гарт кивнул. — Следовательно, вы выполнили все формальности. И одиннадцать против девяти проголосовали за отказ миссис Гудман от кафедры, не пожелав, таким образом, видеть ее на факультете. Гарт, вы же знаете, предоставление кафедры — это как женитьба: преподаватель получает пожизненную работу, его принимают в профессиональную семью навеки. И в нем следует быть совершенно уверенным.

— Или в ней.

— Мне говорили, — продолжил Вебстер, не обращая внимания на вставку, — что публикации у нее жидковаты, а книга не блещет новизной подхода. Наибольший энтузиазм в ее поддержку, насколько я знаю, проявляют студенты. Что, конечно же, ничего не решает. Дорогой вы мой, никто не пользовался такой популярностью у студентов, как вы, но никогда вы бы не попали на кафедру, если бы ваши труды и опыт работы не были первокласснеишими сами по себе. И мы гордимся, что вы среди нас. И студенты вас по-прежнему любят, и преподаватели. Да что там говорить, вы бы и меня могли подсидеть, будь у вас побольше амбиций.

К моему счастью, — сердечно рассмеялся он, — вы предпочитаете свою лабораторию. Короче, я очень рад, что мы с вами побеседовали. Очень жаль, что миссис Гудман придется уйти, но она найдет себе другое место, а мы и без нее справимся. Очень рад, что вы зашли, Гарт.

Гарт не шелохнулся, когда Вебстер поднялся со своего места, разгоняя завесу дыма, чтобы проводить его до двери.

— Присядьте, пожалуйста, Билл, — спокойно сказал он. Вебстер заколебался, нахмурился и сел.

— Вивьен разбирается в биохимии не хуже, — сказал Гарт, — чем кто бы то ни было на кафедре. И труды у нее не жиденькие, а доскональнейшие. Да, новизной она не блещет, а кто у нас на кафедре блещет? Большая часть профессорско-преподавательского состава, с которым я, по вашему утверждению, состою в каком-то таинственном браке, проводит время за пережевыванием старых идей, а, не гоняясь за новыми. Правда же заключается в том, что Вивьен зарубили, потому что она женщина.

— Ну, знаете ли, как вам только не стыдно, мальчик мой. Вам прекрасно известно, что я не перевариваю предрассудков. Уж меня в этом не обвинишь. Миссис Гудман прошла стандартную процедуру, как любой преподаватель, и против нее проголосовало большинство. А я не собираюсь никому предоставлять кафедру исключительно из-за того, что это женщина, невзирая на качество ее работы…

— Я уже говорил, что работа ее вполне удовлетворительна.

— Вы так говорите. А другие…

— То же самое подтверждают независимые оценки из других университетов.

— Но наш совет, Гарт, ученый совет, в который вы сами входите, так проголосовал. Как я могу что-то изменить? Сам я, конечно, не читал работ миссис Гудман, но опыт подсказывает мне, что тот, на ком держится дом, муж, двое детей, не может трудиться с такой же стопроцентной отдачей, как мужчина. И это не критика; я встречался с миссис Гудман, она привлекательна и, видимо, умна. Но мы должны учитывать, что она ограничена во времени. А у нас — долг перед наукой. Гарт старался не повышать голоса.

— Билл, одиннадцать мужчин могли проголосовать против повышения женщины, которая такой же, как и они, ученый, а преподаватель — лучше, чем они. И я не хочу прикрываться соблюденными формальностями. Я оставлю заявление о пересмотре вашего решения. — Он протянул папку. — Здесь особое мнение меньшинства, подписанное девятью из нас. К нему приложен список женщин, которым было отказано от кафедры на протяжении последних двенадцати лет, вместе с их послужным научным списком. Я все это оставлю у вас, а через неделю зайду, и мы еще раз поговорим.

Вебстер молчал.

— Знаете, Гарт, я не смогу с этим ознакомиться. Мне очень жаль, но завтра я уезжаю в командировку. Гарт отдернул руку с папкой.

— В таком случае я вынужден буду отнести все документы проректору. Билл, поймите меня правильно.

— Гарт, да какая вас муха укусила?! Что вы изображаете из себя ковбоя на белом коне? Уж не хотите ли вы сказать, что у вас с этой дамочкой что-то есть? Вы же себя дураком выставите, если обратитесь через мою голову. А если дойдет до склоки, то я против вас такие силы выдвину, что вам не поздоровится.

Гарт встал, возвышаясь над деканом. Взгляд его, пылая, но голос оставался спокойным.

— Вы назвали меня ковбоем, дураком, лжецом и обвинили в связи — и все это в течение минуты. Это вам даром не пройдет, рекордсмен. Приятной поездки, Билл. Вебстер ахнул, но Гарта уже и след простыл — он гордо шел по коридору, спустился по лестнице, потом прошествовал по другому коридору и вошел в кабинет. В углу за рабочим столом он нашел свою теннисную ракетку, схватил ее и шмякнул по невидимому мячу. «Дурак проклятый!! Осел! Кичится своим тупым упрямством!»

— Ой, простите, — раздался смущенный голос. Он обернулся и увидел покрасневшую Риту Макмиллан, старшекурсницу, пришедшую на двухчасовой семинар по генетике.

Он усмехнулся и положил ракетку.

— Спускаю пары. Чем могу быть полезен, Рита? Садитесь. Я не опасен. Она села на краешек стула.

— Я насчет… дипломной работы.

— Вы решили писать работу вместо экзаменов?

— Я просто… ну… вроде как боюсь, что если… ведь на экзамене можно переволноваться, правда? Он кивнул и подумал: «Интересно, почему студенты так часто утверждение подают в форме вопроса? Будто не уверены, именно ли это собирались сказать».