Глава VI

ВЕРХОМ ЧЕРЕЗ ПАМПУ

Путь доктора Моргенштерна и его спутников пролегал в междуречье Рио-Саладо и Рио-Саладильо. Начали они свое путешествие в быстром темпе, благо, утренняя прохлада позволяла делать это без особого напряжения сил, а задавал темп скачки хирург. Как оказалось, он был отличным наездником, но при этом, к сожалению, совершенно немилосердным по отношению к лошади. Дон Пармесан так яростно гнал и пришпоривал ее, что немцы, будучи не в силах смотреть на такое истязание животного, стали уговаривать его прекратить это, но хирург в ответ только хохотал. Фриц тоже неплохо сидел в седле, чего, увы, никак нельзя было сказать о докторе Моргенштерне. Он прилагал огромные усилия к тому, чтобы сохранить равновесие в седле, и это ему, в общем, как ни странно, удавалось, но стоило совершенно неимоверного напряжения всех его сил. Лицо ученого, его плотно сжатый рот, расширенные зрачки говорили об этом достаточно красноречиво.

Вот уже путешественники, не снижая скорости, проехали деревянный мост через Рио-Саладо, потом небольшое поселение немцев-колонистов под названием «Эсперанса», то есть «Надежда», но останавливаться в нем не стали. Миновав колонию, они повернули на Кордову. Их подстегивало и вдохновляло желание как можно скорее догнать экспедицию Отца-Ягуара, но не только это: что ни говори, во время скачки по бескрайним просторам пампы в душе каждого человека рождается какое-то особенное чувство, сродни тому, что поднимает птицу в полет. Впрочем, лишь до поры до времени, а точнее, до того момента, пока лошадь под всадником еще полна сил. Я нисколько не шучу: с древних времен человек прекрасно знает, что часть ее энергии передается всаднику, и умеет пользоваться этим. Но когда усталость наваливается одновременно и на всадника, и на его лошадь, тут уж романтическое воодушевление постепенно гаснет и куда-то исчезает…

— Стойте! — с трудом, потому что не хватало дыхания, воскликнул наконец доктор. — Моя лошадь не может дальше скакать. Я чувствую, что причиняю ей боль своими шпорами. Ей нужен покой, по-латыни «транквиллитас».

— Согласен, — отозвался Фриц. — Мне тоже начинает казаться, что отдых минут на пятнадцать нам совсем не помешал бы. И еще я хочу сказать, что, если мы и дальше будем скакать в таком же темпе, то к вечеру будем уже в Китае, а зачем, спрашивается, нам забираться сейчас так далеко? У нас и тут достаточно всяких дел.

Однако хирург и слышать ничего не хотел ни про какие остановки и обосновал это так:

— Если сегодня к вечеру мы не будем в форте Тио, то до лагуны Поронгос за завтрашний день добраться никак не успеем. Я еду дальше.

— Бог в помощь! — невозмутимо парировал это заявление Фриц и, не обращая больше на хирурга ни малейшего внимания, спрыгнул с лошади и с выражением величайшего блаженства на лице растянулся на траве.

Но доктор Моргенштерн был настроен более серьезно, чем его слуга.

— Если вы, дон Пармесан, хотите загнать свою лошадь, — гневно воскликнул он, — то поезжайте дальше, но, учтите, другую вам негде будет взять! Вы безобразно обращаетесь с лошадью. Древние римляне назвали бы ваше отношение к этим замечательным животным «атравитас» или «круделитас», а также «дуритас» или «имманитас» и даже, я думаю, «севита», и все эти слова означают разные оттенки жестокосердия и грубости, чтобы вы знали.

— То, как я обращаюсь со своей лошадью, — мое личное дело, — огрызнулся, как уличный хулиган, хирург. — И никто не смеет указывать мне, что я могу с ней делать, а что — нет. Она — моя собственность, и этим все сказано.

— А я убежден, что никакая, даже баснословно высокая цена, заплаченная за животное, еще не дает человеку права истязать ее. В этом вопросе, — заключил он, — мы с вами расходимся в принципе, но просто по-человечески у меня ваше обращение с лошадью вызывает возмущение. Кстати, мы вас не удерживаем!

И демонстративно отвернулся от хирурга. Тот, подумав немного, счел за лучшее для себя все-таки остаться с немцами, но выразил свое недовольство глухим бормотанием себе в бороду. Потом ровно на полчаса замолчал. Едва истекла тридцатая минута их привала, вновь стал твердить, что, мол, пора ехать, правда, говорил он это уже не вызывающим, как прежде, а довольно нудным тоном. Вдруг послышался перестук колес. Они оглянулись. И увидели катящий по пампе на всех парах почтовый дилижанс. Это был единственный в здешних краях транспорт, регулярно курсировавший между Кордовой и Санта-Фе и перевозящий как почту, так и пассажиров.

Здесь, я думаю, читатель позволит мне сделать очередное маленькое отступление от основной линии нашего повествования, потому что такой предмет и даже, я бы сказал, явление жизни, как аргентинский почтовый дилижанс, заслуживает отдельной новеллы.

Тот, кто уже, возможно, предположил, что этот вид транспорта имеет много общего с немецкой почтовой каретой, сильно заблуждается. Разница между ними примерно такая же, как между ласковым майским ветерком и ураганной силы ветром «памперо». Тут надо принять во внимание еще одну важную вещь: под дорогами в Аргентине понимается нечто совсем иное, чем в Европе. Начнем с того, что в пампе нет никакого материала, подходящего для укладки дорожного полотна, и уже отсюда многое, я думаю, станет ясно. Здесь, когда говорят «дорога», то зачастую подразумевают всего лишь любой более или менее четкий след лошадиных копыт, оставшийся после того, как проехала группа всадников или предыдущий, по расписанию дилижанс. А вообще по пампе каждый ездит как ему вздумается, хотя, конечно, придерживается каких-то ориентиров, указывающих направление к нужной ему цели. Если же путнику попадаются низины, болота или неширокие, но с крутыми берегами речушки, он ищет выход из трудного положения, полагаясь чаще всего лишь на собственную сообразительность и находчивость.

Почтовые станции в пампе под стать этим дорогам. Чаще всего в этой роли выступает все то же убогое ранчо, в котором нет даже намека на какой-либо комфорт.

С чем сравнить этот экипаж, я сразу даже и не найдусь. Обратимся, пожалуй, к той сфере человеческих знаний, в которой столь хорошо чувствует себя один из главных героев этого романа доктор Моргенштерн, поскольку тут аналогии могут оказаться очень точными и выразительными. Так вот: аргентинский дилижанс своей побитостью, обшарпанностью и общей непрезентабельностью наводит на мысль о том, что он вполне мог быть современником пещерных медведей. Внутри этого дилижанса помещаются обычно восемь пассажиров, в то время как в немецкой почтовой карете всего четыре. Места для размещения багажа, естественно, не хватает, и каждый пассажир держит поэтому свою поклажу на собственных коленях.

Дилижанс несет упряжка в семь лошадей, запряженных цугом. Четверка перед кучером, майоралом, сидящим на козлах, впереди четверки две лошади, а перед этими двумя еще одна, на которой сидит форейтор, то есть тот, кто задает темп всей упряжке и выбирает направление движения. Есть и восьмая лошадь — под пеоном, едущим где-нибудь сбоку от упряжки, задача которого — подгонять животных и вообще следить за их состоянием и настроением. Если какая-нибудь из лошадок вдруг начинает недовольно пофыркивать или пытается вставать на дыбы, он быстренько приведет строптивицу в чувство с помощью кнута. На козлах за майоралом имеются дополнительные места, на которых, как правило, устанавливается какой-нибудь багаж. Ящики, тюки и коробки громоздятся и на крыше дилижанса, да еще там умудряются пристроиться несколько человек, которым не хватило места внутри дилижанса.

Сбруя этой упряжки на удивление примитивна: на каждой ездовой лошади всего лишь кожаная подпруга, соединенная с помощью лассо с поводьями майорала, — вот и все.

У майорала есть острая палка, которой он подгоняет ближайших к себе лошадей, и длинная плеть, которой можно достать и переднюю лошадь. Такие же плети имеются также и у форейтора и пеона, так что лошадям не приходится ожидать гуманного к себе отношения ни от кого из них.

Майорал, форейтор и пеон, по первому впечатлению, очень напоминают разбойников с большой дороги: грубоватые, одетые, по большей части, в какие-то полурваные и не слишком-то чистые куртки и штаны, с обветренными суровыми лицами. Но это тот самый случай, когда внешность обманчива. На самом деле они, как правило, очень честные, порядочные и по-своему деликатные люди. Все дело в том, что, согласно неписаному профессиональному кодексу чести аргентинских лошадников, ездить по пампе надо так, чтобы у всех пассажиров, что называется, искры из глаз сыпались, и никак иначе.

Каждый рейс дилижанса начинается со своеобразного, скажем так, звукового сигнала, сравнимого разве что с рычанием готовящегося к нападению тигра. Издает этот рык майорал, и тут же его подхватывают форейтор и пеон. Пассажиры давно привыкли к этому диковатому ритуалу и нисколько его не пугаются. Европейца, случайно оказавшегося в таком дилижансе, поражает не только то, с каким олимпийским спокойствием принимают они этот «сигнал», но и вообще все, что связано с такой поездкой. Трясясь, подпрыгивая и раскачиваясь, несется по пампе лихой дилижанс, а внутри его при каждом толчке начинается броуновское движение баулов и чемоданов, не говоря уже о шляпах: пассажирам не всегда удается удержать их на месте, несмотря на все свои старания. Да что там вещи, и сами люди порой летают по салону дилижанса не хуже вещей. При этом непроизвольно хватают друг друга за ноги, за руки, за что придется…

Представьте себе такой, вполне типичный для подобного путешествия диалог:

— Что это вы ищете в моей бороде, сеньор?

— Простите. Это тряска виновата. А зачем вам моя цепочка от часов?

— О, извините меня, ваша милость, я ухватился за нее случайно.

— Нет, это вы меня извините, ваша милость!

Голоса их дрожат от тряски, того и гляди что-нибудь свалится им на головы, но вежливость прежде всего…

Вдруг раздается страшный грохот. Это свалился с крыши и раскололся от удара один из деревянных ящиков. Выясняется, что в этом ящике, адресованном на имя профессора из университета в Кордове, было отличное красное вино, но несколько бутылок при падении ящика разбилось. Тут же принимается оперативное и вполне коллегиальное решение: вино из разбитых бутылок употребить по назначению, остальные, то есть целые, бутылки упаковать заново как можно более тщательно, а ящик перевязать ремнями. Но вот все это сделано, выпитое вино, естественно, создает особое настроение, и продолжается изысканный диалог пассажиров:

— Тысяча извинений, сеньор, не могли бы вы оказать мне любезность и убрать ваш тюк с моих коленей?

— Охотно, ваша милость! А где же ваша шляпа, сеньор?

— У вас на голове, ваша милость!

— Но где же тогда моя?

— О, вы только не огорчайтесь, сеньор: она случайно вылетела в окно.

К счастью, шляпу подобрал пеон. Как только это выясняется, поднимается буря восторгов, но тут же возникает новое затруднение — путь дилижансу преграждает ручей или небольшая, но быстрая речка. Пеон и добровольцы из пассажиров начинают собирать камни-голыши, которых в пампе не так-то уж и много. Наконец какое-то подобие брода готово, и с поистине адским грохотом дилижанс форсирует речушку. Кажется, по законам физики это никак не может произойти, однако происходит, и вот уже под радостное гиканье кучеров дилижанс мчится дальше. Но тут кучерам приходит охота показать высший класс езды по пампе, со скоростью примерно километров 25 в час. И начинается… На лошадей кричат уже все одновременно, включая и наиболее азартную часть пассажиров. Дилижанс на полном ходу раскачивается и кренится не менее резко, чем судно в открытом море в шторм. И тогда форейтор, чувствуя себя рулевым на мостике, начинает совершать маневры. В это время главное для кучера на козлах — не зевать. Как только форейтор заставляет передних лошадей круто менять направление движения градусов, скажем, на десять, майоралу нужно наклонить корпус дилижанса в сторону, противоположную направлению поворота, градусов уже на тридцать. Для этого четверка лошадей должна, в свою очередь, наклониться на шестьдесят градусов. И так то в одну сторону, то в другую. Почему во время этого безумного аттракциона у пассажиров головы не отваливаются, остается загадкой…

И вот, наконец, дилижанс добирается до одной из редких в пампе почтовых станций. Совершенно обессилевших лошадей меняют на свежих, несмотря на то, что те протестуют — отфыркиваются и встают на дыбы. Гонка по пампе начинается снова, все в том же безумном темпе…

Весной и осенью, когда трава в пампе сочна и вкусна, лошади стойко переносят все тяготы пути и немилосердного с собой обращения. Но когда безжалостное палящее солнце высушивает землю и превращает шелковистую зелень травы в мертвенно шуршащий, лишенный всякой окраски сухостой, лошади выбиваются из последних сил, таща тяжелый экипаж. Если в таком состоянии попытаться заставить их перейти на быстрый аллюр, они просто упадут замертво, и все. И это никакая не натяжка, а суровая правда: с тихой покорностью и выражением трагической обреченности во взгляде лошади ложатся на землю и вскоре испускают дух. Во время агонии их конечности судорожно дергаются, глаза наливаются кровью, челюсти оголяются. Стервятники, эти санитары пампы, уже тут как тут, заранее облюбовывают для себя наиболее аппетитные части тела несчастного животного, которые будут потом грубо, с отвратительной жадностью рвать своими зловещими клювами. Уже через несколько часов после смерти лошади на земле остается только ее обглоданный скелет. А ведь это существо еще недавно преданно и даже, я бы сказал, радостно служило человеку, загнавшему его ради какой-то своей прихоти или корысти, а может, и просто так, по глупости. Но если кому-нибудь вдруг придет в голову произнести вот эти самые слова перед аргентинцами, увы, он не встретит ни понимания, ни сочувствия…

Дилижанс — именно такой, какой я описывал, то есть совершенно дикого вида, за долгую жизнь которого лошадей было загнано тьма тьмущая, и обгонял сейчас доктора Моргенштерна, его слугу Фрица и дона Пармесана. Пеон чуть приотстал от упряжки и полюбопытствовал:

— Куда направляетесь, сеньоры?

— К форту Тио, ваша милость, — ответил хирург.

— И мы туда же! Не желаете ли, сеньоры, чтобы я предупредил коменданта форта о вашем скором прибытии?

— Да, мы были бы вам очень обязаны в этом случае, сеньор, — ответил ему доктор.

И, кивнув, пеон резко дал шпоры своей лошади, у которой шла пена изо рта, и устремился вдогонку за мчащимся экипажем — только его и видели.

— Ну и ну! — сказал Фриц, осуждающе покачав головой. — У нас в Германии такой жестокий лошадник очень быстро бы остался без работы. А этого еще именуют «ваша милость». Скажите, пожалуйста, какая важная персона! Герр доктор, а что вы думаете па поводу обращения с лошадьми в Аргентине?

— Мне нечего сказать тебе, дорогой Фриц, — грустно ответил ему доктор. — Ты ведь и сам хорошо знаешь, что я осуждаю жестокость по отношению к животным. Но когда я пытаюсь понять людей, проявляющих эту жестокость, то мне приходит в голову вот что: таковы правила, по которым жили их предки, а теперь живут и они, привыкшие к такому обращению с лошадьми с детства. Что поделаешь, они, несмотря на свою вежливость с людьми, и не подозревают о том, что по-настоящему интеллигентный человек любит и бережет все живое, а не только себе подобных. Древние римляне называли это благородное свойство человеческой души «перспиенция».

Жестокие люди, однако, находились и среди них. Увы… Человек не совершенен, мой друг, таким он был во все времена, таким и останется.

Доктор наверняка ответил бы на вопрос Фрица с гораздо большим негодованием, если бы не был таким уставшим. Ему было очень неловко перед своими спутниками за свое неумение сидеть в седле, и он молил Бога, чтобы они не заметили, что отдых требуется не только его лошади, но и ему самому. Во второй половине дня путешественники сделали еще один привал, но, несмотря на это, вопреки опасениям дона Пармесана все же к вечеру добрались до форта Тио.

В Аргентине, как вы, мои читатели, уже поняли, многие привычные нам понятия и явления приобретают порой весьма своеобразные и неповторимые черты, присущие только этой прекрасной и удивительной стране. Вот и в понятие «форт» здесь вкладывают не совсем тот смысл, что в других странах, в частности, в государствах Северной Америки. Форт Тио представлял собой не очень большую площадку, густо обсаженную колючими кактусами — живой изгородью. На этой площадке разместились несколько убогих ранчо, которые служили казармой для человек двадцати солдат во главе со своим командиром, лейтенантом, исполнявшим обязанности коменданта этой, в общем-то, бутафорской крепости. Ворота форта, смотревшиеся довольно странно в обрамлении стволов кактусов, были распахнуты настежь. Как только путешественники подъехали к ним, навстречу им вышел сам лейтенант.