Я спешился, вынул серебряную монету, протянул ему и сказал:

— Вот мой паспорт.

Он осмотрел деньги. Лицо его тут же приняло приветливое выражение, он впервые за все время нашего разговора вынул трубку изо рта и вскричал:

— Десять пиастров!

— Ты не ошибся.

— Я такой монеты ни разу не видел. Даже в Стамбуле. Господин, у тебя манеры еще более изысканные, чем я думал. Ты достиг высшей ступени образования, ворота рая для тебя открыты.

— Значит, этот паспорт подходит?

— Очень даже подходит. Он не фальшивый, как я было подумал. Твои спутники не желают последовать твоему примеру?

— В этом нет нужды.

— Как это?

— Посмотри внимательнее на паспорт. Он у нас на всех один.

— Это нехорошо. Падишах издал приказ, по которому любой чужеземец должен узаконить свое пребывание в его владениях.

— Это, наверное, было позже. Ты бывал в Стамбуле?

— Много лет назад.

— А сколько времени ты здесь?

— Две недели.

— Тогда понятно, почему ты не знаешь моего спутника, который родом из этой местности. — И я указал на хозяина. — Так что не все мы здесь иностранцы. Ты разрешить нам ехать дальше? — спросил я, хотя у меня было противоположное этому вопросу желание. Он ответил, как я и ожидал:

— Ради Аллаха, но мне надо бы побеседовать с людьми, чье поведение меня так порадовало.

— А меня не менее обрадовало твое. Можно осведомиться, за чем ты так стремишься в своих мыслях?

— Я охотно сделал бы это, но речь мне дается с трудом.

— О, я этого не заметил!

— И тем не менее это так. Когда в мыслях так мечешься, оказываешься весь в поту, а легкие отказываются дышать. У тебя нет ничего, что охладило бы мой горячий язык?

Я прекрасно понял, что он имеет в виду, но спросил:

— А что ты предпочтешь?

— Холодный металл. Он очень хорошо охлаждает.

— А какого размера?

— Пять пиастров.

— Ну, это легко выполнимо. Вот он.

Я вынул пятипиастровик и дал ему. Он быстро сунул ее в карман, вместо того чтобы положить под язык.

— Теперь мне легче говорить, чем раньше. Когда целый месяц приходится ждать жалованья, и жизнь, и речь становятся трудными, к тому же эти мои гонки… Я ведь ловлю не одного, а троих преступников!

— О, какое сложное дело тебе поручили!

— Да, потому с утра я здесь и лежу и неотрывно думаю о том, откуда начать поиски. Это ли не труд?

— Великий труд!

— Надеюсь, сегодня придет и новая мысль.

— А ты не собираешься сам пуститься за ворами?

— Я и так это делаю.

— Да, но только в мыслях. А я имею в виду — с помощью ног.

— Нет, такое может предположить только недалекий человек. Погонись я за ними с утра без отдыха, я бы выдохся и так и не догнал бы злоумышленников. Лучше уж здесь лежать и размышлять о том, как они далеко убежали.

— Как, ты не знаешь, где они скрываются?

— Кто их знает?

— Даже направление?

— Говорили, что они поехали в Дойран, но если рассудить здраво, какой же преступник станет рассказывать, куда он собирается бежать?

— Ты прав. Тебе не дали других сведений?

— Дали. Они скачут на светлых лошадях и украли сто фунтов и золотые украшения. И вот я теперь размышляю, как я с помощью этих сведений поймаю злоумышленников.

Он произнес это с такой непередаваемой иронией, что я чуть не расхохотался. Потом спросил:

— А другие твои товарищи занимаются этим делом?

— Нет, об этом они не знают.

— Что, полицейский префект не сообщил?

— Нет.

— И не послал их за ворами?

— Нет.

— А вот это надо было сделать!

— Ты думаешь? Он другого мнения. Он вызвал меня, поскольку я его лучший следопыт, и дал мне шесть дней, чтобы я обдумал свои действия. Сегодня надеюсь закончить. Поэтому я уединился в отдаленном месте и сам с собой советуюсь. Никто об этом не ведает. Если воры узнают, что мы идем по их следу, они уйдут еще дальше.

— А если они потратят деньги раньше, чем вы их поймаете?

— Значит, на то воля Аллаха, и никто ничего не скажет.

Беседуя с ним, я заметил, что наш хозяин внутренне напрягся. Он был убежден, что весь полицейский аппарат поставлен на ноги, чтобы вернуть ему украденные ценности. Сейчас же он, к своему удивлению, убедился в том, что этим занимается один хавас. Да и тот получил целых шесть дней на то, чтобы — нет, не ловить — обдумать возможность поимки!

Для ограбленного это переполнило чашу терпения. Он несколько раз порывался встрять в разговор, но я то и дело останавливал его поползновения умоляющим взглядом или едва заметным кивком. Но теперь он уже не смог унять гнева. Он соскочил с лошади, подскочил к развалившемуся на земле хавасу и закричал:

— Ты что сказал?! Аллаха, говоришь, воля?!

— Да, — ответил тот равнодушно.

— Воля на то, что деньги пропали!

— Если пропали, значит, на то и воля.

— Вот здорово! Ты хоть знаешь, где это произошло?

— В Дабиле, полагаю.

— Я тоже так полагаю. А у кого?

— У человека по имени Ибарек.

— Знаешь его?

— Нет, я же сказал.

— Познакомишься!

— Конечно, когда приведу воров.

— Нет, сейчас познакомишься! Посмотри на меня. Кто я?

— Мне это не интересно. Какое мне дело?

— Большое! Меня зовут Ибарек. Меня ограбили!

— Тебя?! — переспросил хавас ошарашенно, даже не приподнявшись, впрочем, со своего «ложа».

— Меня, меня!

— Ну что же, хорошо. Надо сообщить тебе кое-что важное.

— Что?

— Не клади денег там, где их могут найти воры.

— Машалла! Ну что за человек такой! Эфенди, что мне делать?

Вопрос явно предназначался мне. Но я не успел ответить. Мой маленький Халеф не мог более равнодушно смотреть на хамство полицейского чиновника. Он уже давно вертелся в седле. Тут он буквально свалился с лошади и ответил вместо меня:

— Что делать? Я вот сейчас покажу, что делать! — И, подступив вплотную к полицейскому, закричал на него: — Ты что, не знаешь, как вести себя в обществе знатного иностранного эфенди и его спутников?

— Знаю. Зачем кричать?

— Затем, что ты не ведаешь, а я тебе покажу. Поднимешься как миленький!

Он произнес это зловещим шепотом. Блюститель порядка рассмеялся ему прямо в лицо, покачал головой и вопросил:

— Что я слышу, человечек!

Это было самым страшным оскорблением для Халефа. Так называть себя безнаказанно он не позволял никому.

— Кто я? Человечек? Сейчас я покажу тебе, каков мой рост, когда мы измеряем твой вот этой плеткой. Вставай! — И он рванул гиппопотамовое изделие из седельной сумки.

Только теперь равнодушие хаваса поколебалось. Он сел, прикрылся рукой и предупредил:

— Убери плетку. Я не люблю этого, ты, карлик!

— Что?! Я карлик?! Ну, пеняй на себя! Да!

Он размахнулся и трижды огрел хаваса по шее и ниже.

Тот какое-то время оставался сидеть, пораженный наглостью и храбростью малыша. Потом вскочил и бросился на него с кулаками. Я спокойно стоял рядом, взявшись рукой за луку седла. Хавас был крепким мужчиной. Но мне не пришлось приходить Халефу на помощь, ведь я хорошо его знал. Уж он-то доведет дело до конца! Любое вмешательство постороннего его только обидело бы. А то, что он, несмотря на свои малые габариты, обладал большей подвижностью, чем хавас, — в этом я не сомневался.

Тот напрасно пытался добраться до него, на первом же шагу он был блокирован серией молниеносных перекрестных ударов плеткой, она стала как бы стенкой, через которую хавас никак не мог пробиться. Удары обрушились на плечи, руки, спину и бока нападавшего, даже на ляжки. При этом Халеф благоразумно воздерживался от того, чтобы бить его по лицу. Чем больше слабел хавас, тем громче вопил. Наконец он просто безучастно встал, без сопротивления принимая удары и рыча как тигр.

— Так, — подвел итог Халеф, опуская свое орудие, — вот тебе плата за мудрый совет, который ты только что дал обворованному. Если осталось еще хоть немножко мудрости в твоей голове — давай ее сюда, а расплатимся тут же. Если же назовешь меня карликом, еще получишь. Время у нас есть.

Хавас не ответил ничего, корчась от боли. Взгляд, полный ненависти, испепелял Халефа. Вместо слов из него вылетали нечленораздельные звуки.

Тут он вдруг вспомнил, кто он такой, и завопил:

— Ты! Тебя арестуют за избиение хаваса великого господина!

— Успокойся! Ты, собственно, кто? Солдат, полицейский, слуга. Больше никто. — При этом Халеф сделал вид, что с удовольствием пустит плетку в ход еще раз.

Полицейский отшатнулся.

— Ладно. Инструкция предписывает мне оказывать помощь населению…

— Какому еще населению? Это мы население?!

— А кто же?

— Ты что, слепой? По мне разве не видно, кто я есть?

— Ничего такого не вижу.

— Значит, ты и слеп, и глуп. Я скажу тебе, кто я. Я хаджи Халеф Омар бен хаджи Абулаббас ибн хаджи Дауд аль-Госсара. А тебя как зовут?

— Селим.

— А дальше?

— Дальше ничего.

— А впрочем, что еще нужно хавасу? Селим, и больше ничего…

Полицейскому было трудно уразуметь, что свободные арабы прибавляют к собственному имени имена предков. Чем длиннее имя, тем больше гордость его обладателя.

— Ты что, думаешь, что хавас ничто? — вскричал тот.

— Молчи. Хавас, которого зовут просто Селим, вообще не может задавать вопросы. Посмотри, какие люди окружают тебя.

Он указал на Омара и продолжал:

— Это Омар Сабах ибн эль-Хабаджи бен Абу Муса Джафар эс-Сафи Оталан ибн Авиценна Али Насир Абу Марван эль-Хегали!

Потом повернулся к Оско и произнес:

— А этого известного бойца нарекли Оско Абдулла-тиф Мефари бен Мохаммад Хасан эль-Джазерис ибн Ваххаб Альфират Бируни эль-Сейрафи! Понял?

Я едва сдерживал смех. Обоих звали совсем не так, но, чтобы произвести впечатление на хаваса, Халефу пришлось вспомнить множество самых разных имен, о которых Оско с Омаром и понятия не имели. И он проделал это с блеском. Арабские слова так и слетали с его языка, и полицейский вздрагивал от каждого нового имени, как от удара плеткой.

— Так отвечай! — закричал Халеф вне себя от возбуждения. — Ты забыл свой родной язык, ты, довольный одним-единственным именем? Как звали твоего отца и отца твоего отца? Или они совершили что-то такое, что ты страшишься назвать их имена? Или ты не рождался, как все люди, а вылупился из яйца? Смотри на нас! Вот настоящие мужчины!

Хавас даже не знал, что и ответить. Наступательная мощь малыша полностью его обескуражила.

— Посмотри вот на него, — продолжал Халеф, — указывая на хозяина. — Хоть он не араб, а турок, но звать его не просто Селим, а Ибарек эль-Конакджи, Ибарек, Отец Постоялого Двора. У него украли сто фунтов. А что украсть у тебя, у которого нет ничего, кроме имени Селим?

— Ого! — очнулся наконец-то хавас, задетый за живое таким заявлением. — Я тоже не нищий. У меня моя работа и…

— Работа! Молчи лучше о своей работе. Видели мы твою работу. Твоя работа — лежать в траве и воровать у Аллаха дни и недели. Но я внесу изменения в твой распорядок. Я поеду к префекту и дам ему под язык такой кусочек серебра, что он вцепится в него всеми своими зубами. Приказываю тебе подниматься и идти в город. Если в течение получаса ты не окажешься у своего префекта, я вымочу тебя в чистейшей воде и выстрелю тобой из пушки. Мы уезжаем. Не думай, что я пошутил. Я говорю серьезно. Сам увидишь!

Хавас остался стоять с открытым ртом.

— Что! Ты приказываешь мне? Ты?..

— Что, не слышал?

— Да как ты смеешь…

— Еще как смею. Ты должен мне повиноваться хотя бы потому, что ты Селим Безымянный, а я хаджи Ха-леф Омар бен…

— Стой! Стой! — закричал хавас, приложив ладонь к ушам. — Твое имя — длинное, как змея, которая того и гляди задушит меня! Ладно, иду в город. Но не потому, что ты мне приказал, а для того, чтобы доложить о тебе префекту. Ты избил слугу великого господина! За это понесешь наказание, да такое, какого никто здесь не видывал.

Он поднял свои вещички с земли и исчез в кустах. Испугался ли он еще одного приступа красноречия хаджи или жаждал отмщения за неподобающее с ним обращение? Могло быть и то и другое.

— Во бежит! — крикнул Халеф удовлетворенно. — Здорово я все обделал, сиди? — И он взглянул на меня, ожидая похвалы.

Но вместо этого получил выволочку:

— Очень плохо обделал. Ты и раньше совершал глупости, но эта превзошла все остальные.

— Сиди, ты это серьезно?

— Серьезнее некуда.

— Но этот человек заслужил такое обращение!

— Кто он тебе, чтобы ты его так «воспитывал»?

— А кто бы его смог так наказать?

— Законный начальник!

— Аллах! Да они бы вместе валялись здесь на траве! Нет, кто призван действовать, должен быть решительным. Этот человек развалился перед нами, как дедушка падишаха, которого обязаны почитать все верующие и неверующие подданные. Такой радости я ему не доставил.

— Ты не подумал о последствиях.

— Да какие последствия, сиди! Ну, скажет он префекту, ну получит тот от меня плетки…

— Хватит, Халеф. Человек заслужил урок, он его получил. Это правильно. Но потом тебе нужно было подождать моих действий. Надо было подумать, чем это нам грозит, и с твоей стороны глупо было подвергать нас новой опасности — на этот раз со стороны турецкой полиции. Я посмеялся над ним. Ты должен был сделать то же самое. Вместо этого ты обрушился на него с плеткой. Я ведь тебе не говорил об этом, потому что догадывался о возможных последствиях. Мне все происшедшее очень не нравится. Имей в виду.

Я сел на лошадь и тронулся в путь. Остальные молча последовали за мной. Последним, повесив голову, трусил Халеф. Теперь он тяжело переживал тот ущерб, который он, как в данный момент считал, нанес нам.

Турок, оказавшийся главным виновником происшедшего, молча ехал рядом. Только через какое-то время он отважился спросить:

— Эфенди, а последствия действительно могут оказаться плачевными для хаджи?

— Конечно.

— Но ты поможешь ему?

— Ни в коей мере, — ответил я громко, чтобы Халеф мог услышать. — Он оказал сопротивление властям и нанес телесные повреждения человеку падишаха. Я не смогу его спасти, если они его схватят!

— Но он может скрыться.

— Он может делать все, что ему вздумается. Он действовал без моего согласия, как маленький мальчик, который не в состоянии предугадать последствия своего поступка. Нет, я ничем не могу ему помочь!

Мне было нелегко произнести эти жестокие слова. Но надо было дать ему хороший урок. Он с честью выходил из тяжелых передряг. И из каких! Как часто рисковал жизнью из-за меня! Покинул родину, а главное, Ханне, цветок среди женщин. Мое сердце было преисполнено благодарности к нему. Но чувство осторожности в последнее время все чаще изменяло Халефу.

В том, что нам до сих пор удавалось выходить невредимыми из стольких авантюр, — его немалая заслуга. Он напоминал мне маленькую отважную собачку, которая находила мужество вцепляться в шею мощному леонбергеру38, один укус которого мог оказаться для нее смертельным. И как раз сейчас мы приближались к опасной границе штиптаров. Нужно было быть предельно осторожными.

В глубине души я радовался тому, что он проучил ленивого полицейского и внутренне был готов к тем последствиям, которые эти действия могли за собой повлечь. Но я счел нужным немного стравить пар этого маленького паровозика.