В балканских ущельях

— Господин, куда же ты, уже вечереет, куда ты на ночь глядя поедешь?

Он был прав. Тут Халеф спросил меня тихо:

— Ты действительно хочешь уехать сегодня, сиди?

— Это абсолютно необходимо.

— Один, без нас?

— Теперь уже я на это не отважусь.

— Мне кажется, что мы слишком долго в седле лошадям нужно отдохнуть.

— Ну да ладно, останемся здесь ненадолго. А ночь проведем у Шимина, моего друга.

Тут кузнец издал радостный крик и произнес, протягивая мне руку:

— О эфенди, ты даже не знаешь, какую радость ты мне доставил, назвав своим другом!

— Ты мне это доказал. Когда я вернусь домой, ты окажешься среди тех, кого я всегда буду вспоминать с любовью.

— Обязательно скажу это моей жене. Вот бы узнать как там она…

— Твоя лошадь явно устала. Тебе надо ее сменить. Возьми моего жеребца, слетай к своей жене и тотчас возвращайся.

— О, этот конь слишком хорош для меня. Лучше я поскачу на другом и так же быстро вернусь.

Он ушел. Конечно, мой вороной должен был остаться со мной ради нашей же безопасности. Нужно было узнать, что происходит в хижине нищего.

Когда все угомонились, а красильщик занялся своими семейными делами, я сказал Халефу:

— Ты не беспокойся, а ненадолго отлучусь. Хочу посмотреть, что там с Москланом.

— Ты что, с ума сошел, сиди? Ты поедешь к этой хижине?

— Да.

— Но они же убьют тебя!

— Нет уж, теперь им не удастся застать меня врасплох. К тому же убежден, что дом уже пуст. Москлана наверняка спрятали, да так, чтобы мы его не нашли.

— А ему нечего тебя бояться. У тебя ведь нет никаких прав его задерживать.

— Все это так, и все-таки он меня боится. Он стрелял в меня. Да и вообще рыльце у него в пушку. Только не говори красильщику, куда я поехал.

Если ты в ближайшее время не вернешься, я поеду следом за тобой.

— Хорошо. Так и договоримся.

Я вышел из дома. Старой дорогой ехать остерегся. Ни к чему незапланированные встречи. Поэтому повернул не на юг, а на запад, чтобы въехать в лес со стороны Кабача.

Имея северный край леса по левую руку, я мчался галопом по равнине и скоро, благодаря моему вороному, добрался до того места, где лесной массив тянулся к югу от Кабача. Тут немного поодаль я заметил группу всадников, которые удалялись от меня. Мне показалось, что это и есть именно те, кого я ищу. Нас разделяла английская миля.

— Быстро, быстро! — крикнул я своему жеребцу.

Ри прекрасно понял меня. Ему не понадобились дальнейшие подтверждения моего приказа. Конь стелился по земле как ветер. Я мог бы, сидя в седле, выпить бокал шампанского, не пролив ни капли. За несколько минут я добрался до дома на окраине села и спрыгнул с лошади. Я старался ехать так, чтобы между мной и всадниками оставалось здание, и таким образом я оказался незамеченным.

На пороге дома сидела средних лет женщина и разрезала дыню.

— Добрый вечер! — приветствовал я ее по-арабски. Она взглянула на меня вопросительно. Я повторил слова по-турецки. Она поняла меня и поблагодарила.

— Не продашь мне кусок дыни? Я очень хочу пить.

— Ради бога, господин!

Отрезав большой кусок, она подала его мне. Увидев, с какой жадностью я ем дыню, она засмеялась и сказала:

— Это я сама сажала. Только что я разрезала целую для других, но они просили не так вежливо, как ты.

— А они заплатили?

— Я не просила с них деньги, хоть бедна и живу своей бахчей, но они меня и обокрали.

— Неблагодарные! Что же они взяли?

— Мой платок. Один из них был ранен. Они его перевязали.

— Ты кого-нибудь из них знаешь?

— Сабах, нищий, был там, который в лесу живет, и Myрад, его приятель.

— А не заметила ли случаем, куда они поехали?

— Мне показалось, в Узу-Дере. Там живет родственник Сабаха, чудо-доктор. Там они, наверное, и оставят больного.

— А не говорили ли они, что за рана у этого человека?

— Он упал с дерева и лицом приложился к камню, у него выбито несколько зубов.

— Вот бедолага.

— О, не надо его жалеть. Я ведь его знаю, только имя мне неизвестно. Он предводитель наших мужчин.

— И твоего тоже?

— Нет, я вдова.

— А дети у тебя есть?

— Трое. Младший болен, у него скарлатина, а двое других пошли к воде ловить пиявок, которых я продаю этому чудо-доктору. Он платит один пара за десяток.

Бедная женщина! Какая нищенская оплата. Я вынул из кармана пять пиастров и отдал ей.

— Вот, возьми, купи своему ребенку фруктов.

Это было немного, но для нее большие деньги. Она с недоверием взглянула на меня и спросила:

— Ты мне это даришь?

— Да.

— Господин, ты так богат?

— Да.

— Значит, твое сердце так же велико, как и твой достаток. Да поможет тебе…

Последних слов я не расслышал, потому как был уже в седле. Я узнал то, что нужно, а главное, что опасаться здесь мне нечего.

Вернувшись в Енибашлы, я увидел окровавленную свежую шкуру, распяленную на шестах, и тут же в нос мне ударил запах жаркого. Эта шкура еще несколько минут назад была одеянием крупного козла.

В передней дома я застал красильщика со своими домочадцами. Чем же они занимались? На полу стояла низкая жаровня, над которой висела туша козла. Жир капал в подставленный сосуд, в котором лежал слой риса. Стенки этой чудо-сковородки были выкрашены ярко-красным цветом, и я тут же вспомнил о красных руках Чилеки, о расписном одеянии ее мужа, и у меня родилось подозрение, что раньше эта емкость использовалась для окраски тканей.

— Где же ты был, господин? — спросил меня толстяк. — Я специально зарезал для тебя самую сочную козу, купил ее у соседа.

— А не слишком ли мужественно выглядит эта коза?

— О нет, а что ты, собственно, имеешь в виду?

— Ты чувствуешь запах? Сосед тебя явно надул и продал козла.

— Он на такое не способен.

— Смотри, мясо подгорает, или ты хочешь облизывать головешки?

— Ах, господин, сразу видно — ты нездешний. Я приготовлю такое мясо, что все вы пальчики оближете.

— А рис станет мягким от капель жира?

— Этого как раз нельзя допускать. Разве ты не знаешь правило: рис должен потрескивать, а мягкий он невкусен.

— А вдруг горелое мясо упадет в рис?

— Такого случиться не должно. Я все тут же выну.

Он погрузил свои жирные пальцы в варево. Я вспомнил одну мою знакомую, Мерсину из Амадии, которая тоже не отличалась особой чистоплотностью. У кого было приятнее обедать, у нее или этой крапчатой четы из Енибашлы?

Я поспешил отказаться от дальнейшего проникновения в таинства их кухни и удалился в другие комнаты. Тут навстречу мне вышел Халеф.

— Это ты, сиди! — воскликнул он обрадованно. — Долго же ты провозился, я хотел уже седлать лошадь.

— Видишь, со мной ничего не случилось. Чем же вы до сих пор занимались?

— О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.

— И кто же этот знатный господин?

— Ты, сиди! А кто же еще, не я же!

— Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?

— Да.

— А ты уверен, что это коза, а не козел?

— Коза, козел — какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.

— Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.

Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.

— Кто там? — спросил я у Сахафа.

— Икбала, звезда моих очей, — ответил он.

— А еще кто?

— Не знаю.

— А что они там делают?

— Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться — ведь я жених!

— Как ты думаешь, а я могу войти?

— Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.

— Тогда пойду посмотрю.

— Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.

— Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.

Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.

— Ты что делаешь? — спросил я.

— Я пеку, — ответила Икбала с важностью.

— Что же?

— Пушечные ядра.

— Для кого?

— Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.

— И как на вкус эти ядра?

— Как райское кушанье!

— И что же ты для этого взяла? — не мог не поинтересоваться я.

— Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.

— И сколько же длится вся эта готовка?

— Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.

— Наверное, так не питаются на седьмом небе!

— А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!

Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.

— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.

— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.

Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!

Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:

— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.

— Так говори же!

— А что я за это получу?

— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.

— О, еще какую!

— В самом деле?

— Ты в великой опасности!

— Я так не думаю.

— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.

— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.

Он воззрился на меня:

— Ты что, хочешь сказать, я вру?!

— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.

— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.

— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!

— Почему?

— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.

Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:

— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!

— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!

— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.

— И ты мне за это ничего не дашь?

— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.

— Цена высока. Тысяча пиастров.

— И забудь об этом.

— Но мое известие более дорогое.

— Сомневаюсь.

— Восемьсот.

— Нет и нет.

— Речь идет о жизни и смерти.

— Я за свою жизнь не дам и пиастра.

— Как? Она не ценна для тебя?

— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?

Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.

А я тем временем продолжал:

— Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.

Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:

— Господин, ты ведь веришь в Христа!

— Да.

— Тогда ты можешь продлить себе жизнь.

— Как же?

— Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.

— В самом деле?

— Да.

— И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?

— Конечно.

— Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!

Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:

— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?

— Да.

— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.

— Ты полагаешь?

— Да.

— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?

— Твои слова жалят, как острый кинжал!

— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?

— Я знаю все суры.

— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!

Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.

— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.

— Мне тоже.

— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.

— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.

— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!

— Хорошо, пусть это называется подарком.

— И сколько же ты предлагаешь?

— Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.

— Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.

— Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!

— Нет.

Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:

— Ты же сказал, что я в смертельной опасности — значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.

— Я только пошутил!

— Лжешь!

— Господин! — крикнул он с угрозой в голосе.

— Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?

— О мошенничестве речи не идет!

— Ладно, у меня нет времени, можешь идти! — И я пошел к двери.

Не успел я дойти, как услышал сзади:

— Эфенди, подожди!

— Что еще?

Он подошел ближе.

— Дашь пятьсот?

— Нет.

— Триста?

— Нет.

— Сто?

— Ни одного пара.

— Тебе это зачтется!

— Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.

— Этого не может быть.

— Может, посланник уже в пути.

Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.

— Откуда ты знаешь?

— Секрет.

— Значит, нищий разболтал!

Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.

— И тебя это не волнует? — спросил он.

Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:

— Ты считаешь, что я боюсь этого парня?

— Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй — не удастся.

Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника. Те, кто заключил с нами мир, дали слово, но оно касалось непосредственно их — в это я твердо верил. Но другие могут пойти на месть. И захотят меня убить. И, узнав от толстяка-пекаря, в каком направлении мы поедем, немедленно станут действовать. Остальное нетрудно представить.

И я ответил равнодушно:

— А я и не собираюсь его обманывать.

— Почему же?

— У меня с ним нет никаких дел. Он ведь дал слово не беспокоить меня впредь.

— Он сдержит его. Сам он к тебе не притронется, но направит других. Союз велик.

— Я не боюсь. Каждого, кто покусится на мою жизнь, я отдам под суд.

— И пулю тоже?

— Не смейся. Скажи лучше, как ты предал своего друга Сабаха?

— Друга? Я не стану отвечать. Ты уже запер свое сердце и свой кошелек. Я поеду.

И он пошел к лошади, все еще, как мне казалось, надеясь, что я что-то предложу ему. Но я лишь спросил:

— Ты едешь? Не хочешь остаться? Они ведь готовят торжество!

— На такие торжества у меня нет времени. Итак, не дашь? — Его глаза уставились на меня с явной угрозой.

— Нет.

— Ты сегодня уезжаешь?

Ему очень важно было узнать это. Он ничего не получил, смотрел на меня волком и был способен на любую подлость.

— Думаешь, я поеду на усталой лошади? Она должна прийти в себя.

— Тогда пусть тебя возблагодарит Аллах так же, как ты возблагодарил меня! — И он ускакал.

Около крыльца я наткнулся на Халефа, который прятался, слушая наш разговор. Он весь дрожал от гнева.

— Сиди, зачем ты его отпустил?

— Он мне больше не нужен.

— Но он ведь нам навредит!

— Ты слышал его последние слова?

— К сожалению, только последние. Понял, что он требовал деньги. За что?

— Давай отойдем подальше. Никто не должен нас слышать.

Я рассказал ему подробности нашего разговора.

— На нас хотят напасть! — сделал вывод Халеф.

— Нет, Халеф.

— Тогда почему этот нищий, хотя он вовсе не нищий, поскакал за подмогой?

— Он хочет натравить на нас родственников Москлана и Дезелима. В Палаце или Измилане мы должны будем считаться с этим. Дело не из приятных.

— Тогда давай выберем другой путь.

— Это невозможно. В таком случае мы потеряем след наших беглецов, а главное, в Измилане, в доме Дезелима, мы можем многое узнать, что окажется для нас весьма полезным.

— Если нас будут воспринимать как врагов, мы ничего не узнаем. Возможно, нас даже арестуют как убийц.

— Поэтому я и хочу опередить этого «нищего».

— Ты? Как?

— Просто я окажусь там раньше, чем он.

— Сиди, что ты такое удумал? Не хочешь ли ты выехать этой ночью? 1 Нельзя этого делать!

— Можно и нужно.

— Я не отпущу тебя. Подумай, в какой беде оказался бы ты сегодня утром, не окажись я рядом!

— Да, ты спас меня и спасешь завтра, если со мной что-то случится.

Тут храбрый хаджи приосанился:

— Ты думаешь? — спросил он самодовольным тоном.

— Конечно. Я расскажу тебе, что задумал. Вы переночуете у кузнеца и выедете рано утром. Поедете другой дорогой: из Кушукавака через Мастанлы, Стоянову и Топоклу в Измилан. Я же двинусь южнее, через Гельджик, Мадан и Палацу.

— А почему через эти места?

— Потому что это путь, которым поедет «нищий» из Узу-Дере.

— Но ночью здесь же темно, как у… Ты же заплутаешь!

— Надеюсь, что не сойду с дороги.

— Но у «нищего» большое преимущество!

— Ри быстр, я его обгоню.

— И сломаешь шею в этой темнотище!

— Поглядим. Когда приедете в Измилан, идите в кофейню Дезелима — она расположена в переулке, ведущем в деревню Чатак. Там вы меня и найдете.

— А если тебя там не окажется?

— Тогда наутро ты поскачешь навстречу мне к Палаце. Возможно, я задержусь из-за Москлана.

— Где же я тебя там найду?

— Этого я и сам пока не знаю. Но в деревне кто-нибудь да подскажет.

Он попытался еще раз отговорить меня, но я остался непреклонен. Когда остальные узнали, что я еду, они бурно запротестовали. Икбала с матерью запричитали на два голоса, что я не желаю отведать их знаменитых печеных «ядер» и жаркого. Сахаф тоже просил меня остаться.

Я отвел его немного в сторону и поведал историю о коврах.

— Эфенди, это хорошо, что ты мне все рассказал. Я сделаю все, чтобы воспрепятствовать этой контрабанде.

— Ты заявишь на своего тестя?

— Да. Пусть его повесят.

— Это мне, конечно, не по душе. Передай своему отцу мой горячий привет и будь вечно счастлив с Икбалой, красивейшей из девушек в Румелии.

Шимин, убедившись, что отговорить меня невозможно, спросил о пути, который я выбрал. Я не доверял красильщику и потому в его присутствии назвал многие места, в которых и не собирался быть. Кузнец проводил меня до лошади, и уже на улице я поведал ему о подлинном маршруте. Он сказал:

— Нищий, должно быть, уже прибыл в Узу-Дере. Там он задержится ненадолго и поедет дальше — в Мадан и Палацу. Отсюда до Мадена скакать десять миль через Мастанлы и Гельджик. Я хорошо знаю эту дорогу и подскажу тебе, как туда быстрее добраться. Мы поскачем в одном направлении.

— Что? Ты поедешь со мной?

— Да, двинемся вместе, и я буду рядом, пока не буду уверен, что ты на правильном пути.

— Очень мило с твоей стороны.

— Молчи! Ты знаешь, чем я тебе обязан!

— Но я ведь поскачу быстро!

— Моя лошадь тоже довольно резвая. Она постарается. К сожалению, моя жена не может с тобой проститься, но знай — ты навеки в нашей памяти.

Халеф вышел к нам, чтобы напомнить об одной вещи, о которой я, честно говоря, совсем забыл. А именно, о сумке, о которой шла речь во время поездки из Кабача к домику. Он достал ее и осмотрел содержимое. В ней лежали сто австрийских дукатов. Такие дукаты на территории Турции называются просто «монетами». Один дукат равен пятидесяти трем — пятидесяти восьми пиастрам; таким образом, всего в сумке была весьма приличная сумма.

Кроме того, там лежало пятьдесят бешликов — монет по пять пиастров. А наверху — записка, что дукаты мои, а бешлики — Халефа. Как я потом узнал, Омар бен Садек получил подарок от нашего друга еще в Эдирне.

Кому-то такой дар мог показаться неэтичным. Меня тоже посетило было такое чувство, но потом оно прошло. Ведь даритель действовал от всего сердца. Он знал, что я не миллионер. Во-вторых, он вручал его в особых обстоятельствах, когда мы лишились грузовой лошади и «свободолюбивых» хавасов. И кроме того, в сумке лежало еще кольцо чудесной работы с гиацинтом внушительных размеров. Я не мог надеть его на палец, ибо не считал подобное кольцо принадлежностью мужского туалета, но в любом случае оно было красивое и дорогое.

Само собой, Халеф тут же получил свои пятьдесят бешликов. Он спрятал их с особой тщательностью и сказал:

— Сиди, это человек большой души. Но я бы на его месте проявил большее понимание момента. Как говорят у меня на родине, кяф лучше нуна29.

Я стал прощаться. Красильщик долго тряс мою правую, а его дочь — левую руку, добрая Чилека ревела в три ручья. Когда я уже садился на коня, подошел подмастерье и протянул мне руку. Собрался пожать или просил бакшиш? Моя плетка была слишком далеко в сумке, и я воспользовался Халефовой. Я с удовольствием вытянул по спине этого мерзкого предателя — тот одним прыжком отскочил за мощную спину хозяйки.

— Ой, жжется! — завизжал он, схватившись рукой за пришкваренное место.

— Еще соли? — спросил я. Халеф мигом подскочил к нему.

— Подсолить, эфенди? Он заработал!

— Меня уже нет! — закричал слуга и скрылся за углом дома.

А мы тронулись в путь.

Глава 4

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Настала такая же темная ночь, как и вчера. На небосклоне зажглось лишь несколько звезд. Только тут я понял, насколько сложная задача стоит передо мной: скакать в такой тьме по неизвестной местности, причем быстро, чтобы обогнать «нищего».

Мы молча ехали рядом. Каждый думал о своем. Дороги как таковой не было, поэтому приходилось скакать прямо через поля. Для Ри такая скачка особой сложности не представляла: его глаза хорошо видели в темноте.

После долгой езды по пересеченной местности мы выбрались наконец на довольно утоптанную дорогу.

— Это дорога из Узе-Дере в Мадан, — объяснил Шимин.

В тот же момент я схватил его лошадь за повод.

— Тихо! Слушай!

Мне показалось, скачет лошадь.

— Ничего не слышу.

— Почва мягкая, глушит звуки, но мой конь нацелил уши вперед и раздувает ноздри. Это верный признак: кто-то находится по соседству. Слушай!

— Теперь слышу. Вот конь наступил на камень, сдвинул его. Кто же может так поздно ехать здесь?

— Это, наверное, нищий.

— Маловероятно.

— Почему?

— Он тогда, значит, слишком поздно выехал.

— А почему такое невозможно?

— Но он ведь должен был немного обогнать тебя!

— Он же знал, что я собираюсь выезжать только утром и поэтому не торопился. Значит, мы можем его тут обогнать, и он сам даже не заметит! Но сначала надо убедиться, что это действительно он.

— Давай подъедем.

— Но что мне с ним делать? Разве я могу запретить ему ехать? Не проливать же кровь!

— В этом нет нужды, господин. Поручи это мне.

— Как это?

— Я поеду с ним рядом и доставлю в Кушукавак. Он от меня не уйдет.

— А если он спросит, по какому праву ты все это делаешь?

— А что, у меня такого права нет? Не он ли покушался на твою жизнь, эфенди?

— В его лице ты можешь приобрести врага на всю жизнь, который будет мстить тебе!

— Я его не боюсь, он итак мой враг. Он враг всех честных людей. Ты обо мне не беспокойся, я за себя сумею постоять. Если мы убедимся, что это он, то схватим его, и он так и не узнает, откуда ты скачешь.

— Как проехать отсюда в Мадан?

— Держись этой тропы, и через полчаса ты на месте. Здесь трудно ошибиться. Я еще хотел поговорить с тобой насчет копчи, но у хаджи уже есть одна, а ты взял у измиланца. Этих двух хватит. Теперь поехали, эфенди. — И он снова пустил лошадь рысью, как бы желая показать, что не хочет слушать моих возражений.

Меня это вполне устраивало. Вскоре мы оказались так близко от всадника, что он уже мог нас слышать. Мы заметили, что он ускорил ход лошади.

— За ним! — шепнул кузнец. — Сабах — плохой наездник. Мы его легко нагоним, если это, конечно, он.

— А если он съедет с дороги?

— Он побоится. В этой местности вряд ли кто осмелится углубиться в чащу, тем более ночью. Я бы сам не решился на это, если б не ты.

Шимин рассчитал верно. Всадник заметил, что мы его нагоняем. С дороги он не сошел и теперь остановился и внешне спокойно нас дожидался.

Кузнец подался вперед, а я задержался, чтобы всадник меня пока не видел. Тот слегка посторонился, пропуская кузнеца. Но Шимин остановился рядом с ним и поздоровался:

— Откуда едешь? — спросил кузнец.

— Из Деридере.

— А куда?

— Никуда.

Этот ответ прозвучал довольно вызывающе, но кузнец и ухом не повел.

— Ты мне скажешь!

— Почему это я должен тебе говорить?

— Потому. Ты ведь узнал меня?

— А ты меня?

— Ты Сабах, нищий.

— Да. А ты кто?

— Видно, ночь так же темна, как и твоя душонка. Ты не можешь узнать мое лицо! Я Шимин, кузнец из Кушукавака.

— Вот почему мне показался знакомым твой голос! Давай, съезжай, мне с тобой не о чем говорить!

— Зато мне с тобой есть о чем побеседовать! Знаешь человека, который едет сзади?

— Нет. Пропусти меня!

— С удовольствием сделаю это, только после того как переговорим, Сабах! — С этими словами я подъехал и поставил лошадь рядом, голова моего коня утыкалась в хвост его лошади.

— О Боже, чужестранец! — вскричал он.

— Да, это я. Теперь ты понял, что нам есть о чем поговорить?

— Но мне с тобой не о чем.

Я заметил, что рука его потянулась к мешку. Было так темно, что я не разобрал, что он там искал. Я положил штуцер прикладом вперед на шею Ри, подготовив его для удара слева направо.

— Итак, будем говорить, куда мы едем? — строгим голосом проговорил я.

— Зачем тебе это знать, убийца?

— Убийца?!

— Да, убийца. Кто сломал шею по твоей вине, у кого искалечено лицо?

— А кого вы заманили в свою хижину, чтобы лишить жизни? Я знаю, куда ты едешь, но из затеи твоей ничего не выйдет.

— Кто меня может заставить не ехать?

— Я. Слезай!

— Ого, может быть, ты и меня убьешь? Я буду защищаться. Отправляйся в ад! — И он вскинул руку.

Но его выстрел прозвучал впустую — мой удар предупредил его действия. Я мигом двинул лошадь вперед и ударил его под мышку. Рука повисла плетью, и он повалился на другую сторону.

Я хотел быстро соскочить с жеребца, но еще не достиг земли, как услышал крик кузнеца:

— Стой, парень, или я растопчу тебя!

Я уже хотел перескочить через лошадь нищего, но тут грянул второй выстрел; лошадь кузнеца совершила прыжок, и тот мигом вылетел из седла.

Его задело? Я мигом подскочил к нему. Двое лежали на земле, один на другом. Было так темно, что я не мог различить, кто где. Я схватил за руку того, кто был наверху.

— Стой, эфенди, это я.

— А, это ты, Шимин! Он тебя задел?