18
      Мама уехала в однодневный дом отдыха в Семиречье.
      Я по ней скучаю. Не привык без нее. Пересмотрел свои книги, побродил по квартире, поговорил по телефону со Славиком и Капусовым и пошел в кино.
      Кино - хитрая штука. Мы вживаемся в него. Выходим после сеанса на вольный воздух со своим малоподвижным, невыразительным лицом и ощущаем себя героем картины. Я иду по улице и несу на своем лице маску Жана Габена. Губы мои растягиваются в его улыбку, глаза светят его блеском. Люди, наверно, видят мои сомнамбулические движения и рожу: то улыбка ее искривит, то смехотворное презрение нарисуется.
      И никто не подозревает, не видит во мне сейчас истинного. Всегдашнее столкновение воображения с действительностью. Дядька с лысиной на меня уставился.
      Мама приедет завтра утром, я ложусь на ее кровать.
      Вижу в окне - тонкий мусульманский ломтик луны лежит кверху рожками.
      Меня кто-то обнимает. Я, сонный, тоже обнимаю и нюхаю. Пахнет свежестью и чем-то домашним, только моей матери присущим. В окне солнце. Мама сама очень рада возвращению домой. Не любит никуда уезжать.
      - Семиречье, - говорит, - утопия, коммунизм.
      Встречаю женщину шестидесяти лет, а выглядит на двадцать пять. Рассказывает, всю жизнь в Ленинграде прожила, а в Семиречье нашла свое счастье. Там - как при коммунизме. Свежий воздух и никаких очередей. Встречаю мужчину сорока лет - выглядит на двадцать...
      Я приподнимаюсь на постели:
      - Мама, что за ерунду ты городишь!
      - А что такое? - Она смущена. - Я рассказываю, что видела своими глазами.
      - Но это же невозможно! Кто послушает, скажет, с ума сошла, честное слово!
      Мама поворачивается и уходит. Она очень быстро обижается, но сейчас же забывает, что обиделась или рассердилась. Если бы она была позлопамятней, я не обижал бы ее так часто.
      Она копается в кухне. Наконец тихо оповещает:
      - Завтрак готов.
      Я не встаю.
      Мать возится в ванне, потом хлопает входная дверь.
      У меня болит голова. Плетусь на кухню. На сковородке остывшая яичница, на блюдце - два пирожных. Две пустые чашки, две вилки.
      Я бегу по лестнице, через двор, под арку, на бывшее футбольное поле. Здесь, среди белых пушистых головок кашки, на опрокинутом тазу сидит мама - белье стережет. Она встает мне навстречу, выжидательно смотрит, и глаза у нее на мокром месте. Обнимаю маму.
      Хорошо, что она не видит моего лица, я телепатирую ей: "Не сердись на меня, дурака, я же тебя люблю, ты же у меня одна, и я у тебя один, не сердись на меня, родная". Вслух сказать что-нибудь подобное у меня язык не повернется. Особенно "родная". А про себя я повторяю это много раз, и мне кажется, мама принимает мои "сигналы".
      Я стаскиваю мокрое белье в таз - в кухне высохнет, и мы, так и не сказав друг другу ни слова, идем домой. Я несу таз. Я ведь так скучал вчера по ней, только сказать ей об этом не умею и не могу, что-то внутри противится.
      19
      Приближается день рождения отца. Мать начинает за месяц думать о подарке. Подарок будет, разумеется, от меня.
      - Может, рубашку? - советуется она.
      - Полно у него этих рубашек.
      - А запонки красивые? Мы можем рублей тридцать на подарок выделить.
      - Посмотри на себя! - начинаю кричать, трясясь от злости. Она сидит в зеленом стираном-перестираном платье, у ворота какие-то бусинки пришиты. Поверх вишневая кофта, на локте дырка расползается уже неделю. - На себя посмотри! Тебе только сорок лет.
      На кого ты похожа?! Почему у Капусова мать всегда завитая, в красивом платье?
      Мать склоняется над столом все ниже и ниже и молчит. Потом, будто я и не орал:
      - Да, так что же ему подарить?
      Так проходят наши с ней вечера.
      Мать моя, наверно, не очень красивая. Я рассматриваю материны девические фотографии. И тогда она красавицей не была. Какое-то очарование молодости есть. Тоненькая. Даже удивительно, что это моя мать.
      Лицо испуганное, беззащитное. Глаза очень, светлые, с очень черным ободочком недлинных ресниц. Таких нельзя обманывать. И как отец не понял этого?
      Теперь расплылась, расползлась, живот распустила.
      А спина у нее стройная, и походка сохранилась красивая. Посмотреть сзади - девушка идет. И глаза девичьи, как на старых фотографиях. А морщин много и уже полуседая. Чистюля она, все у нее перестирано, поглажено, но уж как оденется - смотреть противно.
      Говорит: "Сынок, пойдем со мной в магазин". А мне стыдно: вдруг Капусова встретим, вдруг Тонину. Я сразу начинаю орать: "Мне некогда!" Идет одна. У меня сердце кровью обливается. Бегаю по квартире, жду, когда вернется, хватаюсь мыть посуду, подметать. Не знаю, как и загладить свое свинство.
      Возвращается. Она уже и забыла, что я нахамил.
      Бросаюсь к ней, забираю сумки. Подлизываюсь полдня.
      Жалко мне ее до невероятности. Что же это отец натворил?
      Мечусь все время между ужасным раздражением и жалостью. На днях разозлился, не помню уже почему, и ору:
      - Выходи замуж!
      Она даже присела. Смотрит, смотрит, вот-вот заплачет. А она засмеялась.
      - Почему бы тебе не выйти замуж? - начинаю ее уговаривать. - Раньше нужно было об этом подумать. А теперь уж и совсем пора. Я взрослый, вырос уже. А?
      - За кого же мне замуж выйти?
      - Какие-нибудь знакомые мужчины у тебя есть? - спрашиваю в замешательстве.
      Она рукой машет:
      - Какие уж там мужчины... Да и поздно мне теперь.
      - Ну что ты, - успокаиваю, - люди и в семьдесят лет женятся. Совсем тебе не поздно.
      - Мне не по возрасту поздно. Я уже просто не смогу жить с чужим человеком. Мне даже странно подумать - жить с чужим мужчиной. Видишь... тут...
      большая разница...
      Она путается в словах. Сейчас наверняка заплачет.
      Какие все-таки мужчины свиньи! Если бы я был взрослым и не сыном моей матери, я бы на ней женился.
      А если бы мне предстоял выбор - жениться на Тонине или на матери?.. Я бы, подлец, все-таки выбрал Тонину.
      Не было бы Тонины, тогда обязательно на матери.
      Хотя тогда ведь мать была бы мне чужой и мне было бы ее не жалко. Я бы на ней никогда не женился.
      Бедная моя мама! Единственная женщина, единственный человек, за которого я по-настоящему болею душой.
      Мне кажется, за одного мужчину моя мать все же вышла бы замуж. За моего отца.
      20
      Седьмое декабря.
      День рождения отца.
      Я сказал матери твердо и бесповоротно, что в этом году сделаю отцу самодельный подарок. Все необходимое у него есть. Ему ничем не угодишь. Я решил подарить "керамическую" пластину.
      Сначала хотел слепить богоматерь с младенцем.
      Младенец меня не интересовал. А вот богоматерь должна была быть похожа лицом на маму. Но сколько ни мучился, лепил с натуры и с фотографии, ничего не получилось. Тогда я взял длинную доску и решил вылепить по памяти дома, какие видел по дороге в Новгород. Покривевшие от времени, окна высоко, по три в ряд. У домов этих какое-то человеческое выражение, трогательно-доверчивое. Дома как лица. Я сделал их темными, а обший колорит зеленым, размытым. Хорошая получилась пластина. С настроением, грустная.
      Позвонил отцу, поздравил. Он говорит, приходи в субботу, в семь, буду ждать, отметим.
      Хорошее дело! День рождения он будет с кем-то справлять, а со мной в субботу отметит. Хотя я ведь тоже свой день рождения с мамой справлю, а с ним в какую-нибудь из суббот отмечу это событие микроскопического масштаба и важности. В день рождения нужно быть с самыми близкими людьми.
      21
      Девятое декабря. Суббота.
      Пришел к отцу. Подарок мой ему очень понравился. Я даже не ожидал. Он при мне повесил его в комнате. Говорит:
      - Может быть, у тебя способности?
      - Нет у меня способностей. Недавно пробовал маму вылепить, не получилось.
      Отец ставит на стол тарелки, бокалы и бутылку сухого вина. Я отворачиваю портьеры. Очень люблю смотреть из отцовского окна зимой. Цепочки кустов, паучки деревьев, сеточки тропок, мигающие гирлянды фонарей. Все в миниатюре и с такой высоты кажется чистым и аккуратным, как макет.
      Я выпил два бокала вина, и отказали тормоза. Пошел болтать про Тонину. Но между прочим. Есть-де, мол, такая учительница у нас, красавица, мы с ней о книгах иногда разговариваем.
      - А кто твой любимый писатель? - спрашивает отец.
      - Фолкнер.
      Он удивился моей эрудиции. Выпили по третьему бокалу.
      - Шутка, - признался я. - Мой любимый писатель - Хемингуэй. А из наших - Паустовский. И все классики мне нравятся. "Герой нашего времени" прекрасная вещь. Толстого теперь читаю. "Войну и мир ".
      Отец принес чай и торт. Он хоть и холостяк, а быт у него образцово налажен. Чашки красивые очень - бутоны. Мы как-то хорошо и свободно разговорились.
      - Тургенева повести прочел. О любви. Любовь, любовь... А что такое любовь?
      Я вспомнил свою тетрадь и вопросы, которые задавал отцу.
      - А любовь - это когда две половинки рождаются в разных частях земного шара и бродят всю жизнь, чтобы никогда не встретиться.
      - А когда-то ты ответил мне, что любовь существует.
      - Конечно, существует.
      Мы со своими чашками перекочевали в кресла, за журнальный столик.
      - Почему ты не женишься? - спросил я.
      Он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:
      - Человек, который хочет чего-то достичь, не имеет права жениться. Я женился на Науке.
      - А зачем достигать, если не для кого?
      - Очень вероятно, человек, придумавший колесо, не был женат. Какое это имеет значение? Низкий ему поклон.
      - А ты маму когда-нибудь любил?
      - Володенька, это так давно было... - Он говорит усталым голосом, будто каждую встречу мы только и обсуждаем этот вопрос, а я все еще не понял. Это так давно было, что уже кажется неправдой.
      - Но я-то - правда?
      - И ты - правда, и она, и я. И все мы очень разные и очень одинаковые правды.
      - Ты говоришь, как мой приятель Капусов. Тот говорит: истины нет. Маяковский - одна истина, Есенин - другая. Если бы появилась одна-единственная истина, закрылись бы пути к дальнейшему движению вперед.
      - Забавный паренек, - сказал отец. - Хотел бы на него посмотреть.
      - Могу познакомить. Но мы уклонились.
      Я нахально лезу на рожон, а он уже, кажется, начал оправдываться.
      - Видишь, Володя, всяко может в жизни сложиться. Могут быть страшные ошибки. Мы за них платим долго и мучительно. За некоторые - всю жизнь. Но брак - дело добровольное. Никого из нас не переделаешь. Я пытался внушить твоей матери, что нужно учиться, заставил поступить в полиграфический техникум. Что из этого вышло? Она и года не проучилась.
      С большим трудом устроил учиться на гримера. Сказали, будет из нее толк, руки у нее хорошие. Ушла.
      Да и не в этом дело. Разные мы очень. Друг из нее не получился. Она даже домохозяйкой быть не способна. Нет таланта создать уютный, спокойный дом и жить ради этого. Как я мог на ней жениться?
      Сказать было нечего. Я впал в какое-то угнетенное состояние. Легкость наша исчезла. Он предложил проводить меня, я отказался.
      Вышел на шоссе. Сбоку остались силуэты новых домов с ожерельями горящих окон, а над ними бездонное небо со звездами. Все это как огромный ювелирный магазин.
      Я трясся в полупустом автобусе и жалел, что не сказал отцу, как отношусь ко всему этому. Пускай бы знал.
      Нужно было рассказать ему другую сказку о половинках. Такую.
      Любовь - это каждый раз новая задача. Рождаются две половинки, неважно где, в разных частях земного шара или рядом, и ищут друг друга. Это условие.
      А решений одинаковых нет. Половинки бродят, ищут и часто ошибаются. Хорошо, если найдут, а то ведь какую-нибудь третью или четвертую часть примут за половинку, а когда очнутся, давай ее мордовать, эту часть. А она не виновата, что ее приняли за половинку, она, может, и есть половинка, только чужая.
      Я должен был сказать отцу, что осуждаю его.
      Но отец ответил мне на все вопросы. Ведь это он просто так сказал, что хотел заполучить и друга и домохозяйку или хотя бы что-то одно. Но не женился он на матери только потому, что не любил ее. Как же можно жениться не любя? Выходит, он прав?
      Я не хочу быть взрослым. Как хорошо нам с отцом было раньше! Снежок летит на парашютиках, а отец рассказывает мне про принца Вектора и принцессу Биссектрису. Он, должно быть, отлично читает лекции своим студентам, и, может быть, они его даже любят.
      Но я об этом не знаю.
      22
      Я был в Эрмитаже. Я понял Матисса. Сам. Демонический и прекрасный Матисс. Раньше глядел на "Танец" как на хоровод монстров. Считал ерундой и тем самым "измом", который мне не нужен.
      Сегодня будто прозрел. "Танец" - это праздник жизни. Несутся в пляске люди, звучит симфонический оркестр. Именно симфонический, а не джазовый.
      И "Песня". После буйства и ярости "Танца" - печаль. Слева фигура подростка, играющего на скрипочке. Я не могу оторвать от него глаз.
      Обе картины очень философские. Я долго смотрю на них и, кажется, вот-вот скажу точно и ясно, о чем они. Наверно, о Земле, космосе и о людях...
      В музее много народу. Я пошел по залам, не стараясь что-то разглядеть, а с единственной целью - заблудиться. Это мне всегда удается. Путь на третий этаж, к импрессионистам, я обычно нахожу, а обратно блуждаю, как по заколдованному дворцу, гуляю взглядом по лаковым холстам, гобеленам, позолоте, росписям.
      Дошел до Рембрандтовского зала. Рембрандт писал мрачных бедных стариков. Мне казалось, он и сам такой - скромный и мудрый. Ну, а Рубенс, конечно, толстощекий, румяный Вакх.
      Оказалось иначе. Рембрандт на автопортретах молодой, любящий роскошь Портос, полный здоровья, жизнелюбия, тяги к веселью. А Рубенс - человек с тихой внешностью, с тонким лицом. Вот такое несоответствие.
      Я опять осмотрел "Данаю" - "жемчужину эрмитажной коллекции". Хороша жемчужина! Лежит немолодая развратная женщина, живот у нее как тухлое яблоко, и груди безобразные, и шея старая. Лицо тоже некрасивое.
      Матисса я принял, а вот Рембрандта не понимаю.
      Стою перед ним дурак дураком, всматриваюсь, отойду и снова приближусь. Пошел дальше.
      И вдруг слышу знакомый голос. В зале несколько групп. Я прислушиваюсь и подхожу ближе.
      - На этой картине вы видите двух женщин. Одна мадонна, другая служанка. Они очень похожи, не правда ли? Они похожи и вместе с тем различны. Похожи тем, что обе испанки. Но обратите внимание, лицо прислуги в тени и в прямом и в переносном смысле. На лице же мадонны и озарение, и вдохновение, и оживление, и томление, и жертвенность, и причастность...
      Голос за стеной людских спин. Пробиваюсь и смотрю из-за чужого плеча. В кругу стоит и распинается отец Капусова.
      Он экскурсовод. Вот какой он критик и теоретик.
      Наверно, ему не очень хочется сейчас встретить меня.
      Он смутится и обозлится. Это я чувствую. Я ведь ничего не имею против экскурсоводов. Скажи он мне сейчас при этой толпе: "Здравствуй, Вова, становись-ка сюда да послушай. Хватит тебе одними Матиссами любоваться", толпа бы расступилась, а я сказал: "Здравствуйте, Михаил Анатольевич, спасибо большое. Я с удовольствием".
      Я был бы горд, что у меня есть свой знакомый экскурсовод в Эрмитаже. И пускай бы он нес любую ахинею, я ходил бы за ним следом и слушал. Только он стесняется, что экскурсовод, а не академик искусствоведения, что он рассказывает людям о картинах, а не научные работы пишет. А может, экскурсовод, который честно свою работу делает, больше пользы приносит, чем академик иной.
      Я выскользнул из зала и спросил у ближайшей смотрительницы, где выход, и побежал.
      23
      Прочел статью "Стабильность брака", где приведена анкета "Черты идеальных супругов". В анкете предложен перечень характеристик и черт личности. Я, конечно, заинтересовался статьей в связи с несостоявшейся семейной жизнью моих родителей, под этим углом и читал. Вот они, черты двух идеальных супружеских портретов:
      ЖЕНА
      1. Верность. (У мамы есть.)
      2. Опрятность. (Есть.)
      3. Трудолюбие. (Есть.)
      4. Скромность. (Есть.)
      5. Честность и добросовестность. (Есть.)
      6. Чуткость и заботливость. (Есть.)
      7. Умение вести домашнее хозяйство. (Ведет: умудряется не залезать в долги, готовит обеды, стирает, убирает в квартире. У нее нет чувства стиля, не может создать уюта, - но это на мой вкус и, должно быть, на вкус отца. Думаю, бабушка считала, что у мамы в этом отношении все в порядке.)
      МУЖ
      1. Верность. (Насчет отца - не знаю.)
      2. Честность и добросовестность. (Не знаю. Наверно, есть.)
      3. Трудолюбие. (Готовится к защите докторской диссертации. Наверно, есть.)
      4. Чуткость и заботливость. (Наверно, нет.)
      5. Опрятность. (Есть.)
      6. Ум. (Есть.)
      7. Скромность. (Наверно, нет.)
      Вот такая анкета. Глупости, и больше ничего. На мой взгляд, была бы любовь, остальные все качества можно воспитать общими усилиями. Но на анкету ответили пятьсот двадцать человек, а значит, в ней есть какая-то часть рационального зерна. И в таком случае моя мать имеет девяносто процентов, а может, и все сто, чтобы быть идеальной женой. А у отца только два полноценных качества - ум и опрятность. Какое значение они имеют, когда других качеств нет?
      Я думаю, с умом все же в анкете что-то недооценили.
      Нужно еще разобраться, что это за ум и почему он занимает у мужчин шестое место, а для женщин совсем не обязателен.
      Все перечисленные характеристики для мужчин и для женщин я заменил бы одной - ум.
      Это не тот ум, который уходит в отцовские задачи, и не в полном смысле житейский опыт, а особый ум - чтобы уступать, не ссориться, поговорить по душам и вообще вести себя по-человечески. Для женщин и мужчин этот ум - их верность, скромность, честность, чуткость, это даже опрятность и умение вести хозяйство. Ведь каждый умный человек понимает, что от этих качеств зависит нормальная жизнь, и старается их развить. Этот ум - "неэгоизм". А отец - эгоист. У него есть ум профессиональный, который нужен для его работы, есть "ум вообще". У матери туговато с "умом вообще", то есть с общим развитием, и по профессии она просто пекарь, но у нее есть "неэгоизм". В каком-то отношении она умнее отца.
      Еще я изучил статистику вступлений в брак в этой же статье. Смысл статистики - выяснить, почему люди женятся и что из этого выходит. К моим родителям мог подойти только один повод для женитьбы - необходимость в связи с рождением ребенка. Оказывается, по статистике в этом случае количество счастливых и несчастливых браков абсолютно одинаково. Счастливых браков - 21,43%, несчастливых - 21,43%, а удовлетворительных
      57,14%.
      Однако если бы мои родители поженились, их брак не только бы не был счастлив, но даже не был бы и удовлетворителен. У них бы ничего не получилось. Мои родители - неровня. Неравный брак как был до революции, так и остался, только суть другая. Здесь ни при чем равенство прав мужчины и женщины. Моих родителей разделяет разница интересов и желаний.
      А может, виновата не разница в духовном развитии, а отсутствие любви и эгоизм? Все равно очень обидно, что это случилось именно с моими родителями.
      24
      Двадцать девятое декабря.
      Капусов спрашивает:
      - Где ты Новый год справляешь?
      - Не знаю, - отвечаю небрежно, - пока не думал.
      А Новый год я всегда до сих пор встречал с мамой.
      - Поедем, - говорит, - с нами на дачу. Никого из чужих не будет. Родители и Антонина наша с мужем.
      Отец сказал, чтобы я взял с собой приятеля, вдвоем повеселее.
      - Поедем, - соглашаюсь.
      Тонина будет. Мама, наверно, не отпустит.
      А тут еще осложнение. Прихожу из школы (мама на работе), а на столе, в кувшине (мы в нем капусту квасим), елка-палка стоит. Это для меня. Сел я под эту елку и не знаю, что делать.
      На нижней ветке качается на качелях балеринка в пышной, абрикосового цвета юбке. Я помню ее с детства. И семейство гусей, и тонких, выгнувшихся арлекинов. Бабушкины игрушки.
      Лучше бы этой елки не было, мне было бы легче уйти. Я ведь все равно уйду. Несмотря ни на что. Могу же я себе такой пустяк позволить! Для меня это очень важно. Я хочу с Тониной Новый год встретить.
      Вечером, конечно, скандал. Я разорался:
      - Почему я должен сидеть у твоего подола?
      Я взрослый человек, через два месяца паспорт получу.
      Я же не буду всю жизнь с тобой сидеть. Имею я право на личную жизнь? В этом ты мне не откажешь!
      Мама чуть не плачет, а потом говорит:
      - Ты же не можешь поехать туда с пустыми руками. Наверно, мне нужно позвонить родителям этого мальчика и спросить?
      - Ты что, так не принято! Нельзя так. Все это иначе делается.
      - А сколько же тебе нужно денег?
      - Понятия не имею. Потом, деньги - это пошло.
      Надо что-то другое. Бутылку шампанского, например.
      - Может быть, отцу позвонить, посоветоваться?
      - Не позорься, пожалуйста. Что мы, сами дураки?
      Мать пошла на кухню рыбу жарить. Она отходчивая, совсем не злопамятная. Слышу, приговаривает:
      - Ах ты, тресочка-затрещинка. Люблю нашу рыбу, а вот хек в рот не возьму, он у нас не водится.
      Я решительно направляюсь в кухню.
      - Мама, что за глупости ты несешь?
      - Я не с тобой разговариваю. Я так, сама с собой.
      И что это я раздражаюсь? Ну, болтает - и пусть болтает. Даже скучно было бы, если бы она все молчком. Такая уж она есть. И никто ее не переделает, как, впрочем, и меня.
      - Достань-ка со шкафа большую латку, - просит мать.
      Достаю ей латку и сажусь на табурет.
      - В кого же я длинный такой? - спрашиваю ее. - Ты коротенькая, и отец невысокий.
      - Так ведь в деда, - отвечает мать, не задумываясь.
      - Это в какого же деда?
      - В моего отца.
      - И давно ты это знала?
      Видимо, матери кажется странным мой вопрос. Она стоит передо мной и вытирает о передник руки.
      - Ну конечно, давно. Как ты подрастать начал, я и заметила.
      Вот так. Живешь-живешь, и вдруг совершенно случайно на шестнадцатом году жизни выясняется, что фигурой ты вышел в деда, который, захлебываясь, орет: " Незаконный!"
      - А родственников отца ты когда-нибудь видела?
      - Братьев и сестер у него нет. Про отца его я не знаю, а мать то ли в Калинине живет, то ли в Калининграде, не помню, - задумчиво говорит она. А может, уже и умерла. Времени-то много прошло. Да и с твоим отцом я недолго встречалась, вот и не познакомилась.
      Я делаю над собой небольшое усилие и спрашиваю:
      - Ты отца очень любила?
      Она помешивает в латке, потом поворачивается ко мне, розовая то ли от плиты, то ли от смущения, хотя вряд ли от смущения, потому что отвечает спокойно и тихо, будто сама вспоминает, как же это все у них вышло.
      - Наверно, я не думала тогда о любви. Ага, наверно, не думала. Я потом его очень любила, когда расстались. Знаешь, первое, оно долго помнится.
      Каким-то странным образом я завишу от мамы. Я не о том, что она зарабатывает деньги, готовит еду и пришивает оторванные пуговицы. Есть между нами какая-то более глубокая связь. Наверное, будет понятнее, если сказать, что я от нее - как ветка от дерева.
      Если повредить дерево, мне передается боль его и отчаяние. И пусть я представляю себя взрослым, умным и самостоятельным - я говорю с ветром и греюсь под солнцем, а она зарылась в землю корнями, ничего перед собой не видит, но, чуть задует посильнее, я тянусь к ней же. И ничего уж тут не поделаешь.
      25
      Тридцать первое декабря.
      С бутылкой шампанского в клетчатой маминой сумке и с лыжами я у Капусова. Собирались долго. А я ждал - Тонина придет. Она не пришла.
      С родителями и уймой всякого барахла наконец погрузились в электричку. Я боялся спросить, почему нет Тонины, - вдруг она раздумала с Капусовыми Новый год справлять? Ехал я ради нее, а скажи сейчас, что ее не будет, я почувствовал бы облегчение - гора с плеч, успокоился бы, на даче вдоволь бы на лыжах накатался и повеселился без оглядки, от души. Дорога тянулась вечность. Я спросил, долго ли еще ехать.
      Капусов ответил:
      - Не очень.
      В маминой сумке рядом с бутылкой шампанского лежала коробка, а в ней пластина из замазки, узкая и длинная, - для Тонины. Наверно, это лучшее, что я сделал. Вылепил два дерева, которые растут на Песочной набережной. Летом они ничем не примечательны, но, только упадет листва и обнажатся стволы и ветви, сразу видно: одно дерево похоже на Дон-Кихота, а другое на Санчо Пансу. Сначала я зарисовал их с натуры, а уж потом перешел к лепке, цветом передал задержавшуюся сухую листву и первый снег.
      Вот почему я так берег свою сумку, аккуратно ставил и нес. Теперь я подумал: если Тонина не приедет, я подарю деревья Капусову, и делу конец. И от этой мысли мне стало легче. Уж больно меня смущал предстоящий процесс дароприношения.
      Электричкой дело не кончилось. В маленьком, заваленном снегом городе долго разыскивали остановку автобуса. На главной площади, возле приземистых гостиных рядов, стояла церковь, вылинявшая от дождей и снегов, как старая портянка. Двери прикрыты, а оттуда - битовая музыка. Вход разукрашен еловыми ветками. Здесь же раскорячилась гигантская ель в серпантине и бумажных фонариках. Родители стали в очередь на автобус, а мы пошли выяснять, что за церковь такая, с секретом.
      Ничего удивительного. Церковь оказалась клубом.
      Я промерз до костей. Небо, как жесть, белое. И вдруг будто кто ножом по нему полоснул, и сверкнула синяя щель. Потом она стала шириться, словно шторки занавеса поползли по сторонам, а там, за шторками, праздник и сияние.
      Не знаю, как мы и в автобус залезли со всеми сумками, рюкзаками и лыжами. До сих пор удивляюсь.
      А родители сразу к пассажирам стали приставать - где нам сойти.
      - Что же, вы не знаете, где ваша дача? - спросил я Капусова.
      - Вообще-то это не наша дача, - невинно ответил он. - Это база от института, где мать работает.
      Мне было, честно говоря, все равно, база это или дача, но раз база, нужно было и говорить, что база.
      Вечно туману напустит!
      Когда из автобуса вышли, отец Капусова заглянул в нарисованный планчик и скомандовал становиться на лыжи. Шли мы, шли, мне уже стало казаться, что темнеть начало, и никогда мы не доберемся до места, и база эта - миф. И тут, разбросанные в жиденьком леске, показались дачки. Стояли они нежилые, неживые, но в одном доме горел свет. На окнах занавесочки белели, а на крыльце сторож появился, узнал, кто такие, и привел запряженную в санки лошадь. Свалили вещи, сами уселись и мигом попали по адресу. Сторож сказал, чтобы мы заглядывали к нему, он чайник согреет, если нужно, потому что ни газа, ни плиты нет.
      Капусов-отец поблагодарил и начал сосредоточенно возиться с ключом, но, как только сторож отъехал, повернулся к Капусте-матери и сказал: "Ну и праздничек!" Мне не понравился его тон.
      Впервые мне показалось, что не так уж безоблачна семейная жизнь Капусовых, хотя на людях они всегда безукоризненны. А может быть, в порядке вещей, когда близкие люди раздражают друг друга? Вот я - ору на маму, так ведь и люблю ее.
      За маленькой верандой начинался темный коридор, куда выходили двери комнат и "голландка". Кругом грязь. В комнатах кровати с матрасами, одеялами, но без подушек. Мы сбросили на них пальто и сейчас же надели. На улице было теплее.
      - Ну и праздничек нам предстоит! - повторил Капусов-старший. - Ну и ночка новогодняя!
      Капуста молча открывала сумки, бросала вещи.
      Я себя чувствовал лишним и подумал: что там делает мама?
      Капусов-старший ушел, а мы отыскали огрызок веника и вымели весь дом. Окна завесили одеялами.
      Сразу потеплело и сделалось уютно. На столе появилась скатерть. А потом развернули рулон рисованных плакатов и стали развешивать на стены. Смешные рисунки. Дружеский шарж на Капусова-старшего. На полосе обоев метра в два - фигура в хитоне. Вокруг лысины - нимб из волосиков, пучок бороды. Похож. Ноги в сандалиях, подпоясан веревкой, а на поясе связка ключей. Фон ворота с надписью "Эрмитаж". Я, конечно, понял, что нужно понимать шире: "Мир прекрасного", и ухмыльнулся. Шарж на Мишку Капусова:
      сидит на стопке книг, нога на ногу, колено снизу огромные очки подпирает. И вдруг развертываем следующий плакат... Тонина вполоборота. Внешность, конечно, утрирована. Подбородок еще массивнее, глаза под тяжестью век совсем провисли, прическа еще пышнее, а вместо узла на затылке кукиш. Но и в таком виде сразу понятно - красавица. Подарили бы мне этот портрет. Я бы его всю жизнь хранил.
      - Это же Антонина Ивановна! Ты ведь говорил, что она приедет?
      Я взял какую-то фальшивую ноту, но они не заметили, ни к чему им было следить за моими интонациями.
      - Будет ваша Антонина Ивановна, - сказала Капуста.
      - Вот хорошо, - сказал я без всякого энтузиазма.
      - А пока она не приехала, - приказала Капуста, - берите кастрюлю, картошку и валяйте к сторожу. Поставите варить в мундире.
      Капуста мне даже нравится. Она простая и расторопная. Вон как уборку организовала. И голос у нее тихий. Тонкий, хрипловатый и ломкий, как старый пергамент, - голос старушки и ребенка одновременно.
      Приятный голос, трогательный какой-то. Капуста и Тонина двоюродные сестры, они совсем не похожи. Но Капуста для меня стоит в кругу Тонининого света, а Мишка Капусов - за кругом.
      Мы с кастрюлей двинулись по следу саней и проваливались через каждые три шага по колено. Пришлось идти обратно и надеть лыжи. У сторожа топилась плита. Жара стояла африканская.
      Возвращаясь, услышали из дома смех Тонины. Приехала. Хоть бы без мужа. Я заранее не любил ее мужа.
      Капусов сказал, что муж Тонины инженер, и я презрительно окрестил его "технарь".
      Тонина была в брюках и свитере, раскрасневшаяся, болтала, смеялась, полуобняла нас с Капусовым. Дом с ее появлением стал живым и теплым. Муж Тонины кивнул нам издали. Мог хотя бы из приличия со мной познакомиться. Вот за каких людей выходят замуж такие женщины, как Тонина! Технарь - ни то ни се.